ЧАС ВОСЬМОЙ
***
Томазо выехал в Арагон вместе с конвоем Ордена, сопровождающим законно выдавленную из португальцев долю золота за евреев.
—    Оставьте вы это золото здесь, — совершенно искренне предложил секретарь Лиссабонского отделения Ордена, — ничего с ним не случится. Зачем вам так рисковать? Время-то военное…
Томазо предпочел отшутиться. Он-то понимал, что Совет, один черт, соберется, и наличное золото станет лучшим бальзамом для их ссохшихся от благородного высокомерия душ. А пока, почти в каждом городе он ненадолго останавливался в каком-нибудь из монастырей Ордена и бегло просматривал общую – для всех – почтовую рассылку. Письма Совета Ордена все основные сведения о войне содержали.
Как и предполагал Томазо, знаменем всей военной компании стала Изабелла.
—    Рыцари мои! Крестоносцы! – с трепетом произнесла Ее Высочество, лично выехавшая на передовую линию, – я клянусь вам, что не буду мыться до тех пор, пока Гранада не падет!
Как следовало из сводок, армия была потрясена.
Впрочем, из военных сводок было видно и другое: долго королеве грязной не ходить. Объединенная армия практически всех сеньоров Арагона и Кастилии вошла в Гранаду, как нож в масло.
Тому было множество причин. Во-первых, купленное в Османской империи на конфискованные у евреев деньги хорошее керченское железо. Во-вторых, грамотные действия настоятелей монастырей, собравших у себя лучших оружейников страны. Ну, и, конечно же, помогли, задушевные беседы людей Ордена с попавшими на крюк Святой Инквизиции грандами. Дабы заслужить церковное отпущение, благородные сеньоры сняли со своих жен свадебные подарки, но отряды снарядили, как должно.
Однако лучшей находкой Генерала, – увы, это придумал не Томазо, — была идея прикрепить к каждому воинскому отряду своего Комиссара. Знающие, что такое Трибунал не понаслышке, командиры отчаянно боялись, что их действие или бездействие пройдет через пристрастный фильтр инквизиции, а потому каждый выслуживался за троих.
—    Гранада уже сейчас почти вся христианская, — горделиво сообщил один из настоятелей и протянул пакет, — вот, почитайте…
Томазо поблагодарил, но содержимое пакета лишь вскользь проглядел, — он заранее знал, что там написано. Едва войска занимали селение, жителей загоняли в ближайший водоем, Комиссар наскоро всех крестил и тут же сообщал, что отныне, — чем бы ни закончилась война, — они пожизненно обязаны отдавать десятую часть всех своих доходов Церкви Христовой. Затем в местной мечети приносили жертву святой литургии, отчего мечеть становилась освященной для христиан и оскверненной для магометан. Ну, а в финале, для убедительности, сжигали специально взятого с собой, уже однажды крещеного Христианской Лигой, но злостно отступившего от веры Христовой беглого мориска.
В этом захватывающем оргазме победы мало кто – даже внутри Ордена – был способен разглядеть, мимо какой пропасти только что пронесло Арагон. Ибо, только чудом англичане не успели закинуть на полуостров оружие, вожди морисков – договориться, а эмир Гранадский сообразить, что война, один черт, неизбежна. Так что, Томазо мог себя поздравить.
***
Амир успел выдернуть своих людей из-под наступающих войск Изабеллы в последний миг. Повел их на юго-восток, в сторону столицы, но, войдя в Гранаду, обнаружил среди сеньоров полный разброд.
Как выяснилось, все сколько-нибудь авторитетные и решительные гранды эмирата странным образом погибли. Одного настигла пуля, пущенная в затылок с расстояния в полтора раза превышающего дальность обычного мушкета; другой умер, поев самой обычной халвы, а третьи, – и это было хуже всего, — просто исчезли, так что никто из сыновей не знал, имеет ли он право занять пустующее место.
Амир даже съездил в университет, но всезнающая профессура не могла дать ни одного практического совета.
—    Все в руках Аллаха, — вот, собственно, и все, на что оказались способны некогда столь грозные преподаватели.
А когда Амир вернулся из университета к своим людям, там уже начался разброд. Те, что побогаче, наслушавшись умных столичных жителей, считали, что надо по дешевке продавать скот, садиться на корабли и плыть в Истанбул – под защиту Султана Османского. Холостые мужчины предлагали уйти в горы и убивать христиан до тех пор, пока последний вражеский солдат не покинет мусульманскую землю. А какая-то часть молчала, и Амир уже чувствовал, что они устали и готовы признать и формальное крещение, и даже отдавать Папе десятину, — чтоб ему гореть в аду. И никто не хотел слушать остальных.
—    Постойте! – пытался вернуть единомыслие Амир. — Нам опасно тянуть в разные стороны!
—    А что ты предлагаешь? – повернулись к нему десятки лиц.
И Амир понял, что ничего предложить не может.
***
На Совете Ордена Генерал уже выглядел молодцом, и даже мертвая правая сторона лица не производила столь жуткого впечатления. Однако подводил итоги нескольких последних лет не он, а казначей Ордена.
—    Нам удалось получить ключевые военные заказы Короны, — частил казначей, — в том числе на поставку в армию мяса и зерна, обуви и обмундирования, отливку пушек и постройку судов…
—    Не преувеличивай, — одернул его Генерал, — с кораблями пока не все ясно.
Казначей кивнул и снова затараторил.
Итоги и впрямь были внушительные. Еще до введения Святой Инквизиции Церковь владела примерно третью всех земель и рабов католической Европы. Теперь, вместе с епископским имуществом и формально нигде не учтенными активами намертво севших на крючок Ордена казнокрадов, ее доля составляла куда как более двух третей.
Начали давать плоды и некоторые проекты в Новом Свете. Драгоценных металлов там, правда, оказалось немного, однако сахарные и кофейные плантации оказались настоящим «золотым дном».
—    Единственное, что нам так и не удалось, — развел руками казначей, — так это доместикация* индейцев.

*ДОМЕСТИКАЦИЯ (от лат . domesticus) – одомашнивание, приручение. Термин широко применялся в Европе в отношении рабов и захваченных племен и народов

—    Я слышал, брату Херонимо удалось кое-что организовать… — подал голос брат Хорхе – молодой, высокородный и самый главный претендент на место Генерала.
Генерал поднял руку.
—    Тебе нет нужды пользоваться слухами, Хорхе, — серьезно произнес он, — сведения об успехах брата Херонимо превосходно представлены в его отчетах.
Брат Хорхе насупился, и Томазо еле сдержал улыбку. Главный претендент на генеральское место был заносчив, но не слишком умен, и о Новом Свете не знал даже необходимого.
—    А ты что улыбаешься? – мгновенно отреагировал Хорхе, — сказал бы лучше, что там с марокканским султаном. Что молчишь? Расхотелось улыбаться?
Томазо скрипнул зубами и встал.
—    Марокканский султан отказался участвовать в порабощении единоверцев.
Члены Совета замерли. Многие услышали об этом впервые.
—    А как же наши деньги? – потрясенно проронил один из членов Совета, — кому теперь этих морисков продашь?
—    Зачем же мы их тогда изгоняли?
—    А тут еще гранадские магометане добавятся… ну, и куда их девать?
Томазо молчал. Когда все это продумывалось, он полагал, что все неудобные Церкви племена будут проданы, а потому с морисками не церемонились. Но теперь выходило так, что оскорбленные магометане, а их число все росло, остаются у нас под боком. И это не нравилось никому.
—    Ну, и что ты молчишь, Томазо? Что будем делать с магометанами?
—    Десятину с них все равно не возьмешь…
—    Да, и одомашнить не удастся!
Члены Совета предпочитали не замечать его явного успеха с евреями; им хотелось крови бастарда. И тогда снова подал голос Генерал.
—    Я переговорил с некоторыми вождями марокканских племен… — перевел он внимание на себя, – они согласны «принять» беженцев.
«И когда ты успел?» – удивился Томазо.
—    Они заплатят за них, как за рабов? – прищурился Хорхе.
—    Нет, — углом рта выдавил Генерал. – Они согласились еще раз их почистить по прибытии. Найденное при морисках золото – пополам.
Члены Совета зашумели.
—    Столько денег потерять!
—    Да, что с них на той стороне возьмешь?! Их же таможня уже здесь вытрясет!
—    И как это называется, Томазо?! Это, по-твоему, – работа?!
За четверть миллиона магометан и впрямь можно было взять сумасшедшие деньги. Беда была в том, что ни один король ни одной страны разом столько заплатить не мог. Наверное, поэтому марокканский султан и забрал свое слово обратно. Но членов Совета это не интересовало.
—    Снимать надо Томазо!
—    Хватит с нас твоих фокусов! Сначала исполнять приказы, как должно, научись!
—    В инквизицию его сослать! Пусть хоть какую-то пользу приносит!
Томазо глянул на Генерала, но тот смотрел в пространство перед собой.
***
Уже на следующий день жизнь Томазо переменилась – целиком. Неделя за неделей, месяц за месяцем он ездил по всему Арагону и проверял, как действует инквизиция.
—    Почему евангелистов так мало? – начинал Томазо, едва просматривал список осужденных за несколько последних лет.
—    Да, как же мы их тронем? – начинал оправдываться инквизитор. – Это же наши лучшие мастера! На них весь город стоит!
—    Ваш город стоит исключительно попущением Божьим, — парировал Томазо. – Но это скоро кончится, я обещаю.
Инквизитор, как правило, терялся.
—    Но… дело в том… что евангелисты… они…
—    Ну? – подстегивал инквизитора Томазо.
—    Они все под защитой нашего сеньора и господина, верой и правдой изгоняющего магометан из еретической Гранады.
И вот тогда Томазо взрывался.
—    Ваш сеньор и господин – злостный безбожник, не раз уличенный в магометанской и евангелистской ересях! Вы же сами снимали с него показания!
—    Но… он же прощен самим Папой.
Обычный провинциальный падре и понятия не имел, что все прощения от Папы готовил по указанию Томазо его друг Гаспар – по стандартной форме, сотнями и сотнями.
—    Пока Гранада не пала, никто не прощен, — отрезал Томазо. – Стыдитесь, святой отец, сама королева держит обет не мыться! А вы еретика боитесь тронуть…
И лишь после взбучки на евангелистов начинали поступать первые доносы, и не только на них: Томазо следил, чтобы из поля зрения Трибуналов не выпал ни один крещеный: еврей или грек, армянин или мориск – да, кто угодно.
Внешне это выглядело, как расправа с простолюдинами, лишенными защиты воюющих в далекой Гранаде сеньоров. Но в действительности цели Ордена были прямо противоположны.
—    Мы должны лишить грандов всякой опоры снизу, — четко обозначил задачу Совет Ордена. – Пусть они вернутся на выжженную землю.
Именно сеньоры были истинной целью Ордена. И только сейчас, – пока они воюют и не могут защитить свои интересы, – можно было выбить у них из-под ног саму основу их могущества – не ведающих, что должны покоряться лишь Короне и Церкви подданных.
Были, разумеется, и мелкие выгоды. Крещеные евреи и мориски вместе с евангелистами разных толков составляли довольно обширный слой населения, все еще неподконтрольного Церкви. Да, они уже платили Папе десятину, но ни одного евангелиста было попросту невозможно загнать на еженедельную исповедь, а ни одного еврея или мориска, пусть и крещеного, – донести на соседа и, тем более, родича. Долго так продолжаться не могло.
***
Бруно ездил вместе с сеньором Томазо из города в город и поражался скорости перемен. Когда им случалось возвращаться через тот же город – всего-то через пару недель, его было буквально не узнать. Улицы были полны легко осужденных с огромными знаками на просторных балахонах: у крещеных евреев – желтая звезда Давида, у крещеных морисков – желтый полумесяц, а у евангелистов, греков да армян – желтый Андреевский крест.
Бруно знал, что балахоны заранее приготовили в портняжьих мастерских монастырей Ордена, но уже через полгода даже мощи всех мастерских Ордена стало не хватать. Инквизиторы просто выдавали легко осужденному еретику кусок желтой материи с прорисованным на нем – размером с апельсин – знаком его ереси. Разумеется, после того, как еретик заплатил в кассу назначенный приговором штраф.
И только тех, кто так и не отступился от своей веры, не трогали.
—    А что вы собираетесь делать с иноверцами? – все-таки спросил однажды Бруно.
Сеньор Томазо пожал плечами.
—    Их предполагалось заключить в рабство, но никто не решается.
—    Почему?
Монах сморщился.
—    Понимаешь, Бруно, они не рабы. Там, внутри. Ты его – плетью, а он тебе – лопатой по голове.
Бруно рассмеялся. Любая шестеренка любит стоять в своих привычных пазах. Уж он-то это знал.
—    А главное, — продолжил сеньор Томазо, — они, даже, как рабы, будут раздражать. Раньше, при конституции, иноверие – это было нормально, а теперь…
—    А теперь они мешают остальным частям курантов, — завершил его мысль Бруно.
Судя по рассказам Олафа, у них в цеху была сходная ситуация. До какого-то момента каждый мастер делал шестерни, как хотел, а потому и шаблоны, и щупы, да, и прочие инструменты у каждого были свои – ни купить, ни на время попросить. И лишь когда мастера договорились о единых размерах, стало возможным не только взять соседский инструмент, но и подыскать нужную шестерню.
—    Я знаю, как использовать иноверцев.
Сеньор Томазо лишь усмехнулся. Он явно не верил, что у Бруно есть какое-то решение.
—    Их надо изолировать, — широко улыбнулся Бруно. – В отдельный блок.
—    Ну-ка, ну-ка… — заинтересовался монах.
—    Я видел это в Сарагосе, — объяснил Бруно, — часы – отдельно, кукольный театр – отдельно. И соединяются они лишь в одном месте – у механизма заводки. Все!
—    Изолировать… — забормотал сеньор Томазо, — ну, конечно же! Отлично!
Бруно был доволен. Главный Часовщик Арагона проглотил наживку вместе с крючком, и наконец-то признал свое вторичное положение. Теперь у Бруно был собственный подмастерье – и какой!
***
Амир удерживал своих людей вместе, сколько мог, и все-таки не удержал. Молодежь большей частью ушла в горы и теперь совершала налеты на отряды и гарнизоны врага. Состоятельные родичи продали свой скот и отправились искать счастья за морем. А самые слабые, — те, что не решились ни на то, ни на другое, — надумали притвориться, что признали крещение, и теперь целыми семьями возвращались на родину, в Арагон.
—    Вы в своем уме? – пытался образумить их Амир. – Вы посмотрите, что они творят!
Некогда цветущая Гранада – главный центр искусств и наук полуострова – и впрямь была полна беззаконием. Бесчисленные войска Изабеллы немыслимо быстро заняли эмират, и сопровождающие каждый отряд Комиссары первым делом насильно окрестили жителей и сожгли библиотеки и всех, кто знал, что было написано в уничтоженных книгах.
Когда Амир по делам заехал в столицу, его университет был пуст, разграблен и загажен, а на циферблате башенных часов вместо изящных арабских цифр были грубо наклепаны примитивные, как насечки дикаря, палочки римских. И на каждой улице группами по пять-шесть человек стояли солдаты Короны, а почти на каждом перекрестке свисал с черного столба обуглившийся, скорченный от пережитого страдания огарок.
Причем, как сообщали разбогатевшие на войне контрабандисты, в Арагоне дела обстояли еще хуже. Говорили, что магометанам запрещено разговаривать с крещеными сородичами. Что всем, кто не принял христианство, запретили все сколько-нибудь достойные ремесла, и осталось одно – самая грязная, самая черная работа. Но что там происходит в точности, толком не мог объяснить никто.
—    Все, последнюю партию тканей в Мурсию закину, и на первом же корабле в Истанбул! – клялись контрабандисты. – Здесь жизни все равно не будет.
И однажды Амир пересчитал оставшиеся от отца деньги и решил, что более тянуть не будет.
***
Решение пришло мгновенно, — как только Томазо усвоил ключевую идею. Не теряя времени, он съездил к Генералу, обсудил с ним основные черты будущих закрытых поселений, и через неделю все завертелось.
Для полноценной изоляции следовало первым делом вырвать иноверцев из общественного механизма. Поэтому Томазо подготовил для Короны указ о запрете евреям всех дающих доход и уважение профессий – медика, хирурга, купца, цирюльника и кабатчика. С морисками, учитывая еще не законченную войну, поступили еще жестче; фактически они могли работать только за медь. Всякого, у кого бы нашли серебряную или золотую монету, можно было заподозрить в торговых операциях с драгоценными металлами, а для них это было подсудным делом.
Как морисков, так и евреев, было решено изолировать прямо в их кварталах и селениях. Туда и согнали всех, кто до того жил отдельно, и тут же обтянули выделенные участки земли веревкой с намотанными через несколько шагов кусками желтых тряпок. Затем выгнали иноверцев с лопатами на закладку рва, и через три-четыре недели еврейские «юдерии»* и магометанские «морерии»** начали работать.

*ЮДЕРИА — (juderia) – закрытый квартал для евреев, гетто

**МОРЕРИА — (moreria) – закрытый квартал для мусульман, гетто

—    Неплохо… — оценил результат выехавший для ревизии Генерал. – Молодец, Томас, хвалю.
—    Думаю, за два-три года мы еще и стены поставим, — гордясь действительно хорошо сделанной работой, пообещал Томазо.
Впрочем, уже сейчас юдерии и морерии работали, как часы. Утром ворота открывались, и неверные имели право выйти в город в поисках заработка. В полночь ворота закрывались, и все, кто не успевал вернуться в срок, платили штраф.
Как оказалась, идея настолько понравилась Папе, что в считанные месяцы подобные закрытые поселения появились и в богатой мирной Италии, и в разоренной войнами нищей голодной Франции.
—    Папа очень доволен, — на первом же Совете сообщил Генерал, — я думаю, нашего Томаса следует повысить…
Высокородные члены Совета стиснули под столом кулаки, заиграли желваками, но возразить даже не попытались. И только после Совета, когда они остались вдвоем, Генерал вытащил из железной шкатулки еще одно послание наместника Христа.
—    Прочитай очень внимательно, и не дай Бог тебе хоть в чем-нибудь отступить от Его рекомендаций!
Томазо впился глазами в текст. На нескольких листах, с ревнивой дотошностью Папа излагал то, что волновало Его Святейшество более всего. Отныне и навсегда еврейкам запрещались платья из парчи, шелка, тонкой шерсти и даже просто качественного полотна. Запрещалась также бархатная или парчовая отделка и любая одежда оливкового цвета.
—    Значит это – правда?! – не выдержал Томазо.
Генерал только развел руками.
Это была старая, обросшая домыслами история. Говорили, что когда Папа был совсем еще молодым, некая еврейка, одетая в платье благородного оливкового цвета, нагло отбила у него мужчину. С тех самых пор Папа ни евреек, ни самого этого цвета не переносил – до истерик.
—    Сделаем, — решительно кивнул Томазо и снова углубился в текст.
Далее Его Святейшество мстительно запрещал этим бесстыдницам украшать себя золотыми брошками и нитями жемчуга, – как на шее, так и вокруг головы, а также носить мавританскую бижутерию, юбки из нити «bermeia» ну, и, разумеется, пальто с высоким воротником.
—    Ну, за бабами следить я ребятам из Лиги поручу, — пробормотал Томазо, — эту братию… хлебом не корми…
Генерал, соглашаясь, кивнул.
—    Кстати, как там у тебя с евангелистами? Все никак?
Томазо лишь развел руками. В самом начале компании он подключил ребят из Лиги, и те всеми силами поддерживали бойкот произведенных еретиками товаров. Предполагалось, что евангелисты дрогнут и покаются. Однако еретики просто сбрасывали цены до себестоимости, и качественный товар евангелистов не просто уходил, — улетал!
Церковь нажала еще сильнее! И все стало еще хуже. Евангелисты оказались в положении вероотступников, а потому, после двух-трех взысканий и получения статуса рецидивиста каждого из них ждал костер. Понятно, что они просто побежали. Томазо связался с ведущими таможенные дела инквизиторами, распорядился усилить посты, но все – без толку. Даже ремесленная элита – часовщики предпочитали уйти в дикую горную Швейцарию, нежели сдаться и всю жизнь, строго раз в неделю исповедоваться какому-нибудь «каплуну».
—    Не нравится мне это, — честно признал Томазо. – Мы так пятую часть ремесленников потеряем. У нас уже флот строить некому – всех мастеров эти дураки из Трибунала пожгли! Я и охнуть не успел…
—    Дело веры на полпути не бросишь, — углом парализованного рта – то ли печально, то ли иронично – улыбнулся Генерал, — сам должен понимать.
***
Как только поездки прекратились, а сеньора Томазо оставили в Сарагосе, Бруно получил все. Но часовщик не торопился, и сначала просто ходил за патрулями Лиги, отлавливающих нарушителей нового закона.
Легионеры отнеслись к порученному Делу Веры ревностно. Останавливали всех встречных евреек, тут же, в назидание другим, срывали с них броши и бусы, отрывали воротники от пальто, замеряли ширину рукава, и немедля распарывали в клочья, если скроенный по моде рукав превышал две ладони в ширину. А в конце, награждая визжащих евреек оплеухами, заглядывали под юбки. Смысла этого действия никто объяснить не мог, но качество женских чулок почему-то имело для Дела Веры решающее значение.
Сарацинам доставалось не меньше – особенно сельским. Бедолаги никак не могли взять в толк, почему им запрещено говорить на своем языке, носить свою одежду и приближаться к христианину, пока не позвали.
И только евангелистов, – еще недавно ходивших по городу с нашитыми на груди и спине желтыми андреевскими крестами, — день ото дня становилось все меньше. Понятно, что Лиге приказали выставить на дорогах посты, но вскоре и это стало всего лишь способом заработать. Бегущие в Швейцарию и Германию мастера не торговались и платили патрулям, сколько запросят.
И только когда нарушителей уже не осталось, Бруно с замирающим сердцем, впервые вошел внутрь созданного по его проекту механизма – юдерию. И, — Бог мой! – как же ему она понравилась! Чистенький, исполненный порядка квартал чем-то напоминал его родной город и одновременно – хорошо задуманные и грамотно исполненные куранты.
—    Это можно было бы взять за основу всего, — потрясенно сообщил он сеньору Томазо, — отличный шаблон!
—    Не-ет… — рассмеялся тот, — нам нужен другой мир!
—    Да, я знаю! – отмахнулся Бруно, — но представьте это в виде часов: хорошая надежная «рама» — вокруг всего человечества! Жестко определенное место для каждого народа – так, чтобы никакого скрежета! Точно просчитанные обязанности людей-шестеренок! Правильно подобранные регуляторы хода в виде вождей и магистров! Разве это не прекрасно?!
Сеньор Томазо все еще улыбался, но Бруно видел: зацепило.
—    Ты ведь что-то записываешь? – внезапно поинтересовался он.
—    Да… записываю…
—    Не дашь почитать?
Бруно замер. Добровольно принявший статус подмастерья Томазо Хирон хотел видеть чертежи, — то, что не всякому мастеру можно показать.
—    Дам.
Так было намного лучше, чем никак.
***
Амир переправился через Гибралтар на марокканском судне и прибыл в Африку поутру. В притихшей от перенесенных унижений и страхов толпе таких же, как он, беженцев, двинулся в белеющий куполами мечетей город, но через полчаса, на первой же развилке дорог их остановили солдаты.
—    Из Гранады?
—    Да… а что случилось? – завертели шеями беженцы.
—    Вам – по той дороге, — указал рукой на восток военачальник.
—    Но у нас есть больные, — тихо зароптали беженцы, — нам бы врача, да и просто отдохнуть…
—    Вас там примут, — отрезал военачальник.
—    А есть там врачи? – заинтересовались беженцы, — и вода… вода там в достаточном количестве есть?
—    Там есть все, что понадобится, — твердо произнес военачальник.
Он подал всадникам команду растянуться двумя цепями – точно в направлении будущей стоянки, и совершенно измотанные качкой и переживаниями беженцы покорно потекли вперед меж лениво едущих по обе стороны от них солдат.
Но Амир насторожился. Он тоже устал, и тоже был измотан, однако перед глазами все время возникал тот раб-христианин, которому он столь успешно вправил кишки. Каждую перевязку раб, видимо, чтобы не думать о дне сегодняшнем, рассказывал о том, что осталось позади.
—    В Марокко чужаку делать нечего, — говорил он. – Чужак там – добыча. Ни вера не спасает, ни язык.
И от этого становилось тревожно, а когда тревога начала стучать в висках, он решительно повернул назад.
—    Куда?! – приставил к его груди пику всадник.
—    Я ухожу, — твердо произнес Амир.
Наконечник копья подался вперед, прорвал куртку, и по груди потекло горячее.
—    Вернись в колонну.
Амир отскочил, поднял глаза и, опережая следующий тычок, ухватился за наконечник.
—    Мы одной веры.
—    Вернись, тебе сказано.
—    У нас один язык.
—    Вернись.
Христианин был прав.
И тогда Амир рванул копье на себя, ухватил древко обеими руками и волчком провернулся вокруг оси. И в тот самый миг, когда копье оказалось в его руках, раздался этот вой – со всех окрестных сопок.
—    Ах, ты! – выхватил всадник саблю, и Амир просто ударил его в лицо тыльным концом копья, – как держал.
К повисшему в стременах всаднику ринулись на помощь, но Амир был намного ближе, а потому успел все: и взлететь в седло, и сбросить противника. Развернул вздыбившегося жеребца и в следующее мгновение мчался в сопку – как можно дальше от дороги. Проскочил под носом ринувшейся к дороге лавины всадников, и только на самой вершине сопки развернулся.
Колонну беженцев уже выстроили и, судя по отдельным выкрикам, нещадно грабили.
***
Томазо получил почту со сводкой о начавшейся «очистке» беженцев из Арагона и Гранады от брата Хорхе. Из вложенного в пакет донесения агента Ордена в Марокко следовало, что вожди отказались делиться с главным поставщиком «товара». Это означало серьезный недобор в казну Ордена и рождение вопроса «кто виноват». Поскольку «марокканский вопрос» вплоть до отстранения курировал Томазо, и отчасти Генерал, вся ответственность за провал как бы лежала на них.
Брат Хорхе спал и видел, как бы спихнуть Генерала, а заодно уесть и его любимчика.
—    Сволочь, — презрительно пыхнул Томазо.
У него были дела поважнее.
Записанные короткими абзацами, порой в сопровождении алгебраических формул и зодиакальных символов, наблюдения часовщика оказались на удивление интересны. Более того, они были весьма точны и даже практичны. Однако отдавать их в Рим в таком виде было немыслимо.
«И кто все это переведет на человеческий язык?»
Томазо мысленно перебрал всех в достаточной степени владеющих пером, астрологией и метафизикой и признал годным лишь одного – его тезку Томмазо Кампанеллу.
Этот доминиканец неоднократно обвинялся в ереси, и лишь принадлежность к одному из самых сильных орденов Церкви всякий раз отводила от него тяжелую руку инквизиции. Однако едва Кампанелла вздумал сыграть в государственный переворот, все кончилось – быстро и навсегда.
Томазо усмехнулся и ощупал рубец на груди. Он лично арестовал яростно оборонявшегося «Пса Господня» в Неаполе и лично, истекая кровью, доставил Кампанеллу в тюрьму. Но, следует признать, широкие взгляды мятежника произвели таки на совсем еще юного Хирона впечатление. С тех пор утекло много воды, и Томазо побывал и в Индии, и в Африке, и даже в Китае. И только Кампанелла – все двадцать шесть лет – так и сидел в каменном мешке и, как следовало из агентурных донесений, был готов обслужить, кого угодно, лишь бы выйти.
«Должен суметь…»
Томазо вздохнул, положил слева тетрадку с записями часовщика, а перед собой – чистый лист, и начал с главного.
«Хочешь на свободу, брат? Тогда принимай заказ. Если Папе понравится, выйдешь. Мелкими указаниями не стесняю. Главное, прочувствуй суть и перепиши нормальным человеческим языком. Лично я такой практичной метафизики еще не встречал».
Томазо улыбнулся. Проект всемирной «юдерии» для всех, кто пока с трудом поддавался одомашниванию, – арабов, эфиопов, московитов – был не просто хорош; он давал идее Вселенской Церкви главное – практически осуществимую форму.
***
Бруно заглядывал в каждый дом и каждую синагогу близлежащих юдерий. Тому, кого постоянно видели в свите самого сеньора Томазо, евреи ни в чем отказать не смели.
—    Мы не нарушаем указов Короны, — заглядывали ему в глаза раввины. – Вот, убедитесь: ни одной рукописной книги, ни одной Библии…
Бруно и сам это видел. Чтобы спасти общины от погромов, раввины безропотно сдали инквизиции все древние манускрипты и все оригинальные тексты Ветхого Завета. Теперь выиграть в диспуте с теософом Церкви не сумел бы даже самый умный раввин.
—    И все запреты на одежду мы соблюдаем, — клялись раввины.
И это было правдой. Дабы не возбуждать легионеров, евреи сняли со своих жен все украшения – сами. И все-таки что-то шло не так.
Разгадка созрела сама, постепенно, когда Бруно нашел среди затребованных им документов весьма любопытные бумаги. Некие Ха-Кохены – Исаак и Иосиф – полные тезки двух почти забытых им людей, вместо того, чтобы думать только о куске хлеба, начали организовывать в юдериях школы.
Понимая, что обнищавшие родители не смогут содержать учителей, Ха-Кохены создали фонд и дотошно вычислили, кто и сколько должен вносить, чтобы дети учились. Они ввели поборы на свадьбы и на обрезание, на каждую голову козы или барана, обложили высоким налогом продукты богатых – мясо и вино. Они учитывали даже то изношенное платье, которое остается после умершего! Но школы продолжали содержать.
Бруно зашел в одну из таких школ и был потрясен. Бледные, явно голодающие учителя страстно вдалбливали в головы таких же бледных, в штопаной одежде, засыпающих от недоедания детей основы своей еврейской «Алгебры»!
—    А почему так мало учеников? – уже уходя, поинтересовался Бруно.
В классах заполнивших всю страну колледжей Ордена воспитанников было вдвое больше.
—    А как же иначе, сеньор? – виновато улыбнулся учитель, — я ведь должен добиться понимания предмета.
Несмотря на явную нищету, евреи категорически запретили давать одному учителю более двадцати пяти детей. Иначе, считали они, ухудшения образования не избежать.
И вот тогда Бруно понял все. Шестеренки отказывались быть шестеренками, а то, что произошло с ними в пожарах библиотек и пытках водой, столь почитаемых Трибуналом, более всего походило на закалку деталей курантов. Инквизиторы, сами не понимая, что делают, намертво закрепили в иноверцах их брезгливое нежелание иметь хоть что-нибудь общее с машиной Церкви. Теперь иноверцев было проще отправить в плавильные печи, нежели переточить под нужный размер.
***
Сначала Амир отрывался от кинувшихся вдогонку сослуживцев сброшенного им солдата, затем полдня объезжал окрестные сопки, не в силах решить, в какую сторону Африки отправиться, и все-таки вернулся назад – по своим же следам. От всей колонны беженцев осталась едва ли треть живыми и еще треть – мертвыми. Для них родичи и копали могилы – ножами, кружками, чем придется.
—    Что это? – не понял Амир, когда увидел вывернутые на дорогу кишки. – Зачем?
—    Золото искали, — мрачно отозвался какой-то старик, — кто-то им сказал, что мы золото через таможню в животах провезли. А всех девчонок с собой забрали.
Амир спешился и принялся долбить наконечником отнятого копья плотную сухую землю: всех мусульман следовало предать земле до заката.
—    Надо было нам к Султану Османскому плыть, — прокряхтел старик, — говорят, он всех принимает, даже греков и евреев.
***
Очередной Совет Ордена готовили уже несколько месяцев, и когда Томазо прибыл, там были все. И Генерал выглядел бледно.
—    Мы потеряли не так много мастеров, — угнетенно отчитывался казначей.
Однако все знали, что побежали самые лучшие.
—    И все они перебежали к нашим врагам, — насмешливо вставил брат Хорхе, — в Англию, да Голландию.
Томазо стиснул челюсти. Он уже видел, что начинается главное – сведение счетов.
—    Не торопись, Хорхе, — проронил Генерал, — ты еще успеешь высказаться.
—    Я – член Совета, — с вызовом задрал благородный подбородок брат Хорхе, — я имею право слова, и я делаю свою работу. В то время как некоторые… даже с евреями управиться не сумели!
—    Что ты хочешь этим сказать? – опешил Томазо, — да, мы с них взяли столько, сколько все наши плантации за несколько лет принесли!
—    Ты не сумел их сломать, Томазо, — придвинулся Хорхе и швырнул через стол стопку бумаг. — На! Почитай!
Томазо прищурился, не отводя взгляда от Хорхе, взял бумаги и глянул на первую страницу. Это был донос. Некто неназванный кропотливо анализировал все допущенные с евреями промахи, и особенно то, что творилось в юдериях.
—    Читай, читай, — подбодрил его Хорхе, — мы сейчас обсуждать это будем.
Томазо глянул на Генерала, и тот преувеличенно спокойно кивнул.
—    Читай, Томас. Лучше знать, чем не знать.
Томазо пробежал глазами главные обвинения анонима, перевернул страницу и с облегчением выдохнул. Далее шли выдержки из разработанных евреями правил, а с ними он ознакомился намного раньше, чем Хорхе.
Для начала, выразив полную покорность Короне, раввины напоминали, что Мироздание держится на правосудии, правде и согласии и в первых же строках назначали огромный штраф тому, кто начнет вносить раздор среди своих. Да, это было плохо, но абсолютно ожидаемо.
Далее, раввины категорически запрещали своей элите нанимать христиан в качестве прислуги, — дабы исключить саму возможность каких-либо спекуляций на эту тему. Да, это крепко било по рядовой агентуре Церкви, но лучшие агенты Ордена так и остались неуязвимы и не узнаны.
Но главное, под угрозой немыслимого штрафа в тысячу мараведи и нещадного изгнания, раввины запретили не только доносить на своих, но и вообще давать показания на евреев кому-либо, кроме судей Короны.
—    Ты хоть понял, что они делают? – послышался голос Хорхе.
—    Разумеется, — сухо отозвался Томазо и так же небрежно швырнул бумаги через стол, — они пытаются уйти из-под инквизиции.
—    Да, не в этом же дело! – заорал Хорхе и вскочил. – Неужели ты и вправду такой тупой?!
Томазо непонимающе моргнул и глянул на Генерала. Но и старик, похоже, ничего не понимал.
—    Они же восстановили у себя конституции фуэрос! – прокричал Хорхе. – Это же в каждой строке видно!
Томазо открыл рот, чтобы возразить, да так и замер.
—    Ч-черт!
Это была чистая правда, но измотанный, хронически недосыпающий Томазо ее проглядел. Да, он знал, что евреи разработали свой способ защитить человека от неправедного суда. Он знал, что они наказывали даже писаря, забывшего или не успевшего положить чужое прошение на стол начальству. Он знал, что они намерены потребовать от Короны запрета права пытать человека – даже для сборщиков налогов. Но за словами чужого языка он проглядел главное – это, по сути, все те же конституции фуэрос! То, на борьбу с чем Орден потратил девять десятых своих усилий.
***
Похоронив единоверцев, и проводив тех, кто двинулся вдоль берега на восток, Амир прошел по дороге дальше и вскоре увидел то, что и ожидал. Через каждые пятьсот-шестьсот шагов начиналось очередное кладбище. Их здесь было без числа! И на следующий день он, отпустив коня, вернулся в порт. Здесь как раз разгружалась очередная партия морисков из Гранады – с нескольких судов.
—    Братья! – бегал от колонны к колонне Амир, — никому не верьте! Наших здесь убивают!
Но понимания не находил. Да, люди пугались, но, скорее его самого, чем его отдающих безумием слов, а главное, им некуда было возвращаться. А потом Амир поймал на себе пристальный взгляд одного из портовых служащих и едва ушел от мгновенно появившихся всадников. Спрятался за пропахшими тухлой рыбой бочками и до ночи сидел так, опасаясь даже высунуть голову и не зная, что теперь делать. И только к ночи, когда к пристани причалил битком набитый черными рабами, пропахший мочой и дерьмом португальский корабль, Амир осознал, что шанс есть.
—    Я – врач, — подошел он к помощнику капитана.
—    Ну, и что? – сверху вниз поглядел работорговец.
—    Возьмите меня на борт, — прямо предложил Амир, — и, думаю, три четверти заболевшего товара я для вашего хозяина сохраню.
Помощник капитана заинтересовался, отвел его к капитану, от него – к управляющему хозяина корабля, и через четверть часа Амиру дали место на полатях, выдали задаток жалованья и провели по палубе.
—    Смотри, Амир, — показывал управляющий, — женщины у нас сидят в отдельном отсеке. Их немного, и с ними хлопот немного, но вот мужчины…
Амир заглянул в темный трюм и ничего не разглядел, — только темнота.
—    В общем, будь осторожнее, доктор. Нашего языка они не понимают, и как ты объяснишь им, что ты – врач, я не представляю.
***
Первый же день заседания Совета Ордена закончился для Томазо полным поражением. Ему припомнили все его промахи, ни словом не упомянув ни об одной из его удач. Все было предельно ясно: по уставу Ордена старый Генерал обладал исчерпывающей властью над каждым, а потому касаться его персоны было нельзя, но каждый удар по Томазо, по сути, был ударом по Генералу. А старик, как ни странно, помалкивал. И лишь когда все закончилось, и они остались вдвоем, Генерал объяснил, в чем дело.
—    Папа боится. А потому кое-кто в курии уже готовит замены. В том числе, и мне.
—    А чего именно Папа боится? – попытался уточнить Томазо.
—    Австриец, — коротко пояснил Генерал, — он вот-вот войдет в Рим.
О том, что Католический мир под угрозой, в Ордене понимали все, особенно когда Московия вступила таки в общеевропейскую войну, естественно, на стороне Голландии. Дело зашло так далеко, что Папа даже попросил помощи у Султана Османского. В перспективе это означало передачу Балканского полуострова в руки мусульман, однако, иного способа устоять против Союза англиканцев, евангелистов и православных никто не знал.
—    Так что поедешь в почетную ссылку, — проронил Генерал.
—    И куда на этот раз? – глотнул Томазо.
—    Новый Свет, — уголком рта улыбнулся Генерал, — будешь помогать братьям одомашнивать индейцев.
Томазо обмер. Это было самое бессмысленное задание, какое только можно было придумать. Как говорили, индейцы почти не поддавались приручению, а главное, обладали крайне слабым здоровьем, и ни в поле, ни в шахте дольше восьми-девяти лет не выдерживали, — дохли.
—    А ничего… другого… нельзя? – осторожно поинтересовался он.
Генерал понимающе хмыкнул и показал пальцем на стоящую на полке шкатулку.
—    Это тебе, Томас. Бумаги, деньги, ну, и аналитика, разумеется. Почитай перед отъездом. Полезно.
Томазо вздохнул, сунул шкатулку подмышку и тем же вечером перечитал все. Положение и впрямь было – хуже некуда.
Главное, отчаянно не хватало денег на ведение затянувшейся войны, а тем временем Австриец методично откусывал от Папского пирога один кусок за другим. Занял Майорку, вошел в Неаполь, позволил англичанам начать штурм Гибралтара, добился от попавшего в плен короля Франции свободы для всей Голландии… Естественно, что благодарные голландцы начали топить флоты его противников и перехватывать суда с черными рабами еще активнее. А между тем основой долговременного могущества Церкви были отнюдь не реквизиции, а как раз рабы. Но все упиралось в цену черного работника, а ее диктовала целая банда перекупщиков.
—    Сами португальцы и мышь в амбаре не поймают, — как-то пошутил Генерал.
Это было так: поймать черного дикаря мог только такой же черный дикарь, а потому единственным поставщиком рабов был Негус Эфиопский. У него рабов покупали Османы, у Османов – Португальцы, и лишь затем, с начетом убытков от утопленных голландцами судов, рабы попадали в руки Церкви.
Дабы укоротить цепочку перепродаж, Орден попытался подмять православных эфиопов под себя, и даже сумел договориться об унии двух Церквей, но, когда братья начали править эфиопские Священные Писания, это обернулось такой бойней, какой не было даже в Гоа.
—    Это страшные люди, — мотали головами чудом уцелевшие братья, — не то, что наши крестьяне. Не дай Бог, еще раз…
Так что, по расчетам экономов Ордена, одомашнивание индейцев оставалось единственным способом быстрого получения денег. Индейцев не надо было трижды перепродавать, затем, теряя корабли, перевозить через океан… их можно было просто брать на месте – в любом количестве – и сразу же загонять на сахарные плантации. Одна беда, судя по сводкам, дохли они, как мухи: восемь-девять лет, — и все!
Томазо достал из шкатулки последнее письмо и удивленно хмыкнул: под ним, на самом дне шкатулки скрывалась книга.
—    А это еще что? – достал он обтянутый сафьяном том и открыл титульный лист.
В центре листа витиеватыми буквами было отпечатано имя, о котором он едва не забыл, — Томмазо Кампанелла, и чуть ниже значилось «Город Солнца».
—    Ч-черт! – выдохнул Томазо, — он успел!
И тут же сообразил, что, раз книга уже издана, Кампанелла вышел на Папу напрямую, – минуя подавшего ему идею тезку. Хотя, возможно, он и упомянул некоего Т. Хирона мелким почерком в сопроводительном письме в курию, – дабы не иметь трений с Орденом.
—    Умен… ничего не скажешь.
Пролистав том, Томазо с неудовольствием отметил, что мысли Бруно изрядно искажены, а текст повсюду сквозит желаниями просидевшего двадцать шесть лет в одиночной камере мужчины, и лишь тогда вернулся к снятому им с книги последнему письму. Это был почерк Генерала.
«Ты своего добился, — писал Генерал, — Его Святейшество снова в восторге. Будет неплохо, если ты когда-нибудь научишься не только прыгать через голову начальства, но и думать своей. Но теперь уже поздно: взялся, значит, делай. Прощай…»
Томазо похолодел.
—    Они что… хотят, чтобы я сам все это проверял на индейцах? – не веря в такой цинизм, выдохнул он.
Судя по записке Генерала, Папа именно этого и хотел.
***
Первым делом Амир, заткнув ноздри пропитанным уксусом хлопком, осмотрел восьмерых женщин. Вонь в трюме стояла невыносимая, многолетняя, но, кроме одного подозрения на кожную болезнь и одной недавней беременности, черные рабыни, как ни странно, были здоровы. Одна беда, насиловали их каждый день и помногу раз: и члены команды, и охрана, и даже высший командный состав.
—    Распорядитесь, чтобы вон ту, с краю не трогали, — попросил он управляющего.
—    Почему? – не понял тот.
—    Она беременна.
—    Ну, и что?
—    Может быть выкидыш.
—    Ну, и что?
Амир на секунду задумался.
—    Иногда это сопровождается кровотечением и смертью.
—    Да, не смеши! – рассмеялся управляющий, — она же здоровая, как лошадь! Что ей сделается?!
Похоже, границы полномочий Амира, как судового врача, где-то здесь и заканчивались. А потом, хочешь, не хочешь, а пришлось опускаться в трюм к мужчинам.
Дикари сидели в полной темноте, и когда Амир спустился на единственное освещенное пятно, прямо под лестницей, в него впились десятки и десятки глаз. Сердце зашлось.
Привыкая к темноте и постепенно изгоняя из груди мгновение испуга, Амир пригляделся. Негры сидели плотными рядами – спина к спине – и выглядели такими же испуганными, как, вероятно, он сам – только что.
—    Амир, — ударил себя в грудь Амир.
Дикари молчали.
Амир огляделся и тут же обнаружил возможного пациента. Крупный, покрытый татуировками из шрамов мужчина, скорее всего, был ранен при поимке – в плечо, и, хотя рана гноилась, выглядел он хорошо: глаза ясные, а кожа без этого серого оттенка, какой бывает при абсцессах у черных.
Амир осторожно переместился на полшага к нему и медленно присел на корточки. Поставил перед собой купленный на задаток жалованья кожаный кофр, не отводя глаз от пациента, открыл и на ощупь нашел и оторвал клочок хлопка. Протянул хлопок правой рукой, а левой осторожно показал на рану.
—    Промокни.
Раб молчал, смотрел ему прямо в глаза и не двигался с места.
Амир медленно положил кусок хлопка на пол перед пациентом, еще медленнее встал и отступил на те же полшага назад. Огляделся и вдруг обнаружил то, что ему надо. В двух шагах от лестницы сидел и тихонько раскачивался из стороны в сторону молоденький, лет пятнадцати, парнишка.
—    Разрешите, — властно распорядился Амир и протиснулся сквозь двух разом отстранившихся рабов.
Это был самый обычный вывих плечевого сустава, и парнишка сидел именно так, как надо. Амир резко присел рядом, вцепился в больную руку, рванул вниз, и когда мальчишка заорал, был уже рядом с лестницей. Взлетел наверх и, только оказавшись на палубе, с облегчением выдохнул.
—    Ты там не убил кого? – заинтересованно заглянул в трюм управляющий.
—    Нет, все в порядке, — вытер лоб Амир, — но, думаю, дня три мне там лучше не показываться.
***
Бруно видел, в каком состоянии вернулся его подмастерье, а потому помог ему стянуть сапоги, притащил тазик с водой и полотенце, а потом вздохнул… и последовал примеру Иисуса. Кое-как вымыл воняющие залежалым сыром ноги, торопливо их промокнул, а потом отошел в свой угол и до середины ночи наблюдал, как охает, вздыхает и ругается над обтянутой сафьяном книгой сеньор Томазо.
А поутру, когда подмастерье снова ушел, Бруно метнулся к принесенной вчера шкатулке, открыл и первым делом вытащил книгу. Открыл где-то посредине и замер. Эти мысли, хотя и выраженные как-то фривольно, без математической строгости, принадлежали ему.
—    Откуда?!
Бруно вернулся к титульному листу и прочитал имя автора.
—    Томмазо Кампанелла…
Захлопнул книгу и осел в кресло сеньора Томазо.
Подмастерье, хотя и подписался чужой фамилией, сделал то, за что мастера цеха часовщиков без промедления отрубали кисти рук, — поставил свое клеймо на чужую работу.
***
Когда Томазо уже шел по коридору в зал заседаний Совета, его обогнал едущий на руках двух монахов Гаспар.
—    Генерал умер.
—    Как? – замер Томазо. – Когда?
Гаспар яростно хлопнул одного из носильщиков по тонзуре, и монахи послушно, как лошади, встали.
—    Сегодня ночью. Скоропостижно. Врачи сказали, удар.
—    Какие врачи? – насторожился Томазо, — а что говорит его собственный врач? Еврей… не помню, как зовут.
—    Этих врачей привел Хорхе. А тот еврей уже в инквизиции. Кто-то сказал, что когда-то он был крещен, и ему вменили вероотступничество.
—    Но это же ложь! – начал Томазо и осекся.
Это был обычный ложный донос, каких сам Томазо организовывал десятки – на всех, кого следовало устранить. Нормальная практика.
—    Тебя сошлют, — покачал головой Гаспар.
—    Знаю, — отмахнулся Томазо.
Гаспар заинтересовался.
—    А куда сошлют, уже известно?
—    В Парагвай. Индейцев одомашнивать.
Гаспар охнул.
—    Вот черт! – и тут же спохватился. – Тогда тебе этот часовщик, наверное, не нужен? Отдай его, наконец, мне! Ты же обещал!
—    Да, забирай! – раздраженно махнул рукой Томазо и, пропустив Гаспара впереди себя, вошел в зал заседаний.
Там были все… кроме Генерала. И на его месте уже сидел брат Хорхе.
—    Томазо… — масляно улыбнулся Хорхе, — ты еще здесь?
—    А где я должен быть? – опешил исповедник.
—    А разве ты не получил направление в новое место?
Томазо пожал плечами.
—    Получил. Еще вчера.
—    Ну, так и езжай.
—    Но я же член Совета… — ткнул рукой в сторону овального стола Томазо.
—    Уже нет.
***
Пока Томазо обошел свою личную агентуру, предупредил каждого о своем отъезде и приказал на два-три года «залечь», он прошел через несколько стадий, — от бешенства до острой тревоги. И дело было даже не в том, что Генерала определенно отравили, на этот раз свои. К этому старик давно был готов. Дело было в том, что там, на самом верху словно повернулась стрелка часов, и все разом переменилось. Друзья уже не были столь однозначными друзьями, а враги… теперь все это напоминало достаточно сложное алгебраическое уравнение.
—    Мой враг – и друг моего друга, и враг моего врага… — бессмысленно пробормотал Томазо, поднялся по ступенькам и ввалился в дом. – Бруно!
—    Я здесь.
Томазо обернулся. Бруно стоял здесь же, за дверью. Вот только в руке у него был узкий арагонский кинжал. Томазо немедля ударил его дверью и понял, что опоздал: кинжал уже вошел ему в бок, и бедру сразу стало горячо.
—    Бруно… — выдохнул Томазо, — т-ты…
—    Ты поставил свое клеймо на мою работу, подмастерье, — придерживая дверь, произнес часовщик, — и ты мне больше не нужен.
И ударил еще раз.
***
ЧАС ДЕВЯТЫЙ
***
Бруно успел прочитать не все, что лежало в шкатулке, но главное понял: самый крупный «регулятор хода» в мире – Папа Римский – его конструкцию одобрил и, более того, требовал ее немедленного воплощения. Причем, здесь, в шкатулке лежало все: маршрутная карта, верительные грамоты ко всем нужным лицам, векселя Ордена на немыслимую сумму, свежие, еще не затрепанные документы на имя Томазо Хирона и полномочия. Огромные полномочия.
Бруно прекрасно помнил, как выручили его бумаги на имя Руиса Баены. Он точно знал, что ни сеньор Томазо, ни кто-либо другой просто не в состоянии выполнить поручение Папы. Да, и не в Папе было дело: заказчиком курантов – огромных, на все Мироздание – мог быть, кто угодно, но Мастером-то был он один!
И Бруно не колебался. Трижды ударил Хирона кинжалом в живот, прошел в комнату, переоделся в платье Хирона, взял со стола шкатулку и выскочил на улицу. В первой же обменной конторе Ордена сдал один из векселей и получил несколько сотен мараведи наличными и сдачу – таким же векселем и нанял первую же приличную карету, какую встретил.
—    В Коронью! – распорядился он.
Именно из этого порта, судя по маршрутной карте, должен был отплыть в Новый Свет его подмастерье.
***
Амир терпеливо прождал два дня, а, когда на третий спустился в трюм, увидел, что все удалось. Явно заметившие, что парню полегчало, дикари приняли врача широкими белозубыми улыбками.
—    Ам-мир… — пронеслось по рядам, — Ам-мир…
И началась нормальная работа.
Собственно, болезней было только три: расстройства от непривычной пищи, старые нагноившиеся раны, полученные при поимке и потертости от грубо откованных кандалов. И Амир, уже видевший подобную картину среди рабов Гранады, был к этому готов. От расстройства помогал древесный уголь с кухни. Раны нещадно чистились и смазывались растворенной в дешевом вине хвойной смолой. Этим добром истекала под яростным солнцем каждая деревянная деталь корабля. А для устранения потертостей Амир выпросил у боцмана мешок пакли и показал еще не привыкшим к своей новой судьбе дикарям, как изготовить простейший подкандальник.
—    Смотри-ка, две недели в пути, а ни одного трупа, — с явным удовлетворением отметил, наконец, управляющий.
—    Если вы не запретите насиловать беременную, у вас будет труп, — пообещал Амир, – так что не искушайте судьбу; в вашем рискованном ремесле сглазить удачу – проще простого.
***
То, что часовщик добьет его без малейших колебаний, Томазо понял, едва увидел эти глаза, и потому просто ждал. А часовщик все копался и копался в его вещах, видимо, не в силах решить, что брать. И лишь когда Бруно перешагнул через него и вышел за дверь, Томазо развернулся к двери головой и пополз вслед – на улицу.
«Крови много потерял, — почти сразу отметил он; сознание уплывало. – Вызвать Астарота?»
Это дух не вмешивался в земные дела, и Томазо мог только спрашивать. Он сосредоточился, стараясь говорить внятно, прочел заклинание… и ничего не произошло. А кожа уже начала покрываться мурашками – так, словно его обдувал зимний ветер. И лишь когда Томазо перевалился через порог и скатился с высоких ступеней на мостовую, Астарот пришел. И он не был ни заинтересован, ни даже просто вежлив.
—    Говори.
—    Я выживу? – спросил Томазо. – Кто-нибудь придет спасти меня?
—    Он уже едет, — холодно отозвался Астарот. – Что еще?
Томазо перевернулся на бок и поджал ноги к животу. Боль была ужасной.
—    Что меня ждет?
И тогда Астарот улыбнулся и склонился над самым его лицом.
—    То же, что и всех сеющих: жатва.
Дыхание Астарота было невыносимо холодным. Но у Томазо еще оставалось право на третий вопрос.
—    Томазо! Томазо! Поднимите его! Да, поднимайте же, я сказал!
Томазо встряхнули, и он открыл глаза. Двое дюжих монахов запихивали его в карету, а с сиденья напротив на него смотрел Гаспар.
—    Куда? В госпиталь? – спросил один из монахов.
—    Упаси Бог! – отрезал Гаспар. – Там ему и дня не дадут прожить. Есть, кому об этом позаботиться. К евреям поезжайте.
Вцепившись крепкой рукой в окошко кареты, Гаспар приблизился и сунул ему в рот терпкий кусочек из смол и смеси поднимающих силы трав.
—    Кто тебя? Уж не часовщик ли?
—    Он…
Удерживать сознание стало намного легче.
—    Я тебе точно говорю, — покачал головой Гаспар, — это агент. Чей не скажу, но поработал он хорошо. Сколько ты его возле себя держал?
Томазо попытался вспомнить, и не сумел.
—    У него… мои бумаги, — выдохнул он. – Все. Надо сказать Хорхе. Пусть его остановит.
—    И думать забудь, — мотнул головой из стороны в сторону Гаспар. – Хорхе-то тебя не тронет, а вот прихлебатели… ты после смерти Генерала почти вне закона, Томазо. Что только на тебя сейчас не вешают!
Томазо прикрыл глаза. Это было ожидаемо. Едва они с Генералом проиграли, все было предрешено. Таков Орден. Выживает один – победитель.
—    Не закрывай глаза! – заорал Гаспар, — еще не хватало, чтобы ты по пути ноги протянул! Открой глаза, я сказал!
—    И что мне делать? – с трудом выдавил Томазо и понял, что не помнит, что только что спросил.
Гаспар ухватил его за ворот и встряхнул.
—    Самое главное твое дело сейчас – выжить. Сумеешь, сам все решишь.
—    Я выживу… — пробормотал Томазо, — Астарот сказал, что меня еще ждет жатва. Какая может быть у меня жатва, Гаспар? Ты не знаешь?
Однокашник покачал головой.
—    Ты сам знаешь, кто ты, Томазо. И ты прекрасно знаешь, кто нас пожнет, и куда сложит.
Все было так. Человек Ордена он и есть человек Ордена.
—    Тогда, может, не стоило нам… тогда?
У них действительно был выбор – и до испытания, и сразу после. И они оба выбрали то, что выбрали.
—    А ты смог бы заниматься чем-то другим? – горько усмехнулся Гаспар. – Ты смог бы каждую неделю ходить на исповедь к какому-нибудь старому содомиту? Отдавать десятину Папе и всю жизнь всех бояться? Смог бы?
Томазо лишь криво улыбнулся. Его вопрос и впрямь был пустой.
***
Бруно читал «Город Солнца» всю дорогу до порта Коронья и довольно быстро понял, что это писал не сеньор Томазо, хотя именно его имя значилось на титульном листе. Его подмастерье был резким, решительным человеком, а тот, кто написал эту книгу, был весь в тумане мечтаний.
С многословием человека, никогда ничего не делавшего своими руками, он взахлеб описывал семь стен чудесного города, построенных по образу орбит семи планет, а также бесчисленные арки и галереи, лестницы и колоннады, бастионы и башни. В общем, «театр».
А уж когда Кампанелла дошел до описания собранных в городе диковин, Бруно хохотал над каждой строкой – до изнеможения. Якобы необходимая для образования горожан коллекция рыб, включая рыбу-цепь, рыбу-член и рыбу-епископа, в точности похожих на свои прототипы, была откровенной отсебятиной, не имеющей ничего общего с ясными, практичными идеями Бруно.
И только когда Кампанелла дошел до описания системы управления Городом Солнца, часовщик начал узнавать свои идеи. Вслед за Бруно, писатель жестко поделил сферы управления между ключевыми «регуляторами хода». Одному было велено следить за пополнением населения, другому – за обороной города, а третьему – за развитием умов. И каждому из них строго запрещалось изучать науки вне сферы их обязанностей.
Неплохо Кампанелла описал и центральный принцип устойчивости механизма – равномерное распределение нагрузки. Надо было строго следить, чтобы ни одна шестерня Города не имела больших благ, чем остальные. Ибо если шестерня получает больше, ее начинает греть, затем накалять, и тогда шестерня «садится» и съедает зубья либо вылетает из пазов. Бруно видел это многократно: стоит подмастерью разбогатеть, и он перестает работать и начинает подумывать о том, чтобы изменить свое положение.
А когда Кампанелла дошел до процедуры зачатия детей, Бруно с изумлением увидел, что его превзошли! Добиваясь усредненного потомства, Кампанелла думал сочетать толстых с худыми, старых начальников с юной прислугой, а легкомысленных резвушек с учеными мужами. И делать это полагалось только при благоприятном расположении планет, под прямым руководством опытных наставников.
Прочитав этот кусок, Бруно лишь почесал затылок, — до такого даже он как-то не додумался. И лишь дочитав до конца вложенные в шкатулку размышления аналитиков Ордена, увидел, что возможно даже это. Индейцы находились в полной власти Церкви, а потому делать с ними можно было все. Действительно все!
Такой власти над материалом он еще не имел никогда.
***
Когда карета, прорвав караул добровольных патрульных из Лиги, влетела на территорию юдерии, Томазо уже терял сознание.
—    Где Авраам?! – заорал из окна кареты Гаспар. – Где эта старая дохлятина?!
Томазо выдернули из кареты, бегом внесли в дом еврея-врача, уложили на хозяйскую кровать, и через несколько мгновений старика притащили.
—    Не дай Бог, если умрет! – рявкнул заехавший на монахах следом Гаспар.
Еврей опешил.
—    Но указом короля евреям запрещено заниматься медициной…
—    Да, мне плевать, что там, в указе короля! – заорал Гаспар. – Приступай!
—    Я не буду нарушать указа Короны, — решительно отказался старик. – У меня семья.
Гаспар побагровел.
—    Слушай меня, старый пень. Если он умрет, я подготовлю два десятка доносов о том, что вся твоя семья лет шесть назад приняла крещение – где-нибудь в Старой Кастилии… и ты знаешь, что интереснее всего?
Старик молчал.
—    Интереснее всего, что все документы, какие нужны, чтобы заживо сжечь всех твоих детей и внуков, найдутся! И свидетели найдутся! Ты понял меня?!
Еврей глотнул и опустил голову.
—    Да, я понял, сеньор.
—    Все, — отрезал Гаспар, — приступай.
Он хлопнул одного из носильщиков по тонзуре, и монахи поднесли его к лежащему на кровати и уже почти ничего не видящему и не слышащему Томазо.
—    Давай, брат, не сдавайся.
***
Амир изнемогал. Все шло относительно благополучно первые три недели, а затем, как прорвало, и рабы начали умирать один за другим. Сначала начинался понос, потом – рвота, а затем они отказывались есть и начинали медленно угасать.
—    Все как прошлый раз, — сокрушенно качал головой управляющий, — я тогда три четверти товара потерял. Холера, наверное…
—    Это не холера! — яростно возражал Амир, — будь это холера, вы бы здесь все уже полегли; черные раза в два здоровьем крепче!
Он проверил воду, но она была чиста. Он тщательно изучил крупу, но, кроме множества высохших, абсолютно безвредных для человека личинок, ничего не обнаружил. И лишь когда он проверил именно ту, самую старую, бочку с водой, из которой поили исключительно рабов, все стало ясно. Вода цвела!
Следующие два часа Амир вместе с управляющим сидел за расчетами. И, как и думал Амир, кипятить воду, перед тем как раздавать рабам, оказалось довольно выгодно. Невзирая на изрядные расходы топлива.
—    Где это видано, чтобы специально для рабов воду варить? – не сразу поверил в необходимость меры управляющий.
—    А с другой стороны, — засомневался подошедший позже капитан, — если мы израсходуем кухонное топливо на рабов, что будет есть команда? Сырую крупу?
—    И где гарантия, что они перестанут дохнуть, и падеж товара уменьшится? – вторил ему управляющий.
Амир лишь развел руками.
—    Вы сами понимаете, какие деньги вы недобираете на смертях. Попробуйте, а потом и будем решать, что лучше.
***
Когда Бруно прибыл в Коронью, порт кишел евреями. Многие были одеты в обычное христианское платье, и все они рвались на палубы безостановочно прибывающих из Неаполя, Стамбула и Генуи судов.
—    Скоро срок истекает, — усмехаясь, объяснил ему один из матросов, — кто не успеет, всех – в рабство…
—    Я слышал, у кого денег нет, — подключился второй матрос, — жребий бросают, кому из семьи добровольно, до срока в рабство продаваться, чтобы остальные смогли места на корабле оплатить.
—    И что… им всем разрешают выезд? – удивился кое-что знающий Бруно.
Тот лишь пожал плечами.
И лишь когда Бруно признал, что без помощи своих верительных грамот ему на корабле места не занять, и зашел в местное отделение Ордена, ему рассказали все, как есть.
—    А почти никто не вырвется, сеньор Хирон, — улыбнулся ему секретарь. – Мы с генуэзцами договорились.
—    О чем? – не понял Бруно.
Секретарь улыбнулся еще шире.
—    Здесь евреи платят за вывоз – нашим же людям, а в море их просто «дочищают» и сбрасывают за борт. Чисто и аккуратно. Никто еще не догадался. Доходы с генуэзцами – пополам.
—    Действительно умно… — пробормотал потрясенный Бруно.
Даже ему было, чему учиться у Ордена.
—    Эх, если бы еще неаполитанцы да турки не мешали… — мечтательно вздохнул секретарь, — но они уперлись; говорят, «нам самим хорошие мастера нужны», вот и перебивают… наш доход.
Бруно лишь развел руками. Среди евреев и впрямь было много хороших оружейников, ткачей и красильщиков. Понятно, что кое-кто воспользовался моментом.
—    Ну, что… есть одно место до Сан-Паулу, — просмотрел бумаги секретарь, — каюта самая лучшая, питание вполне приличное. Но мясо будет, извините, только сушеное. Вас устроит?
—    Вполне.
***
Томазо приходил в себя десятки раз, и все время видел что-то новое: то свои кишки на широком серебряном блюде, то сосредоточенно укладывающего что-то в его животе врача, а порой даже Астарота. Вероятно, дух ждал третьего вопроса, но Томазо не знал, о чем спросить.
А однажды Томазо проснулся и почему-то понял, что выкарабкался. В доме стояла мертвая тишина, а рядом на стуле, выпрямившись, как в последний миг перед смертью, сидела девчонка – лет пятнадцати.
—    Вам почта, сеньор, — испуганно произнесла она и подала поднос – тот самый, на котором, кажется, лежали его кишки.
Томазо протянул руку, нащупал конверт, вскрыл, поднес к лицу и вытащил сложенный вчетверо листок.
«Брат, я к тебе приходить не буду. Извини…»
Томазо улыбнулся. Это был почерк Гаспара.
«Пользуясь тем, что часовщика ты мне отдал, я попытался его догнать, но все решили те часы, что я возился с тобой. Он ушел. Через Коронью».
Томазо досадливо крякнул. Похоже, что Бруно широко воспользовался всеми его бумагами.
«Секретарь отделения сообщил, что посадил «сеньора Томазо Хирона» на судно до Сан-Паулу – лично. Ну, ты и сам понимаешь, что это значит…»
Томазо понимал.
«Когда выкарабкаешься, лучше езжай прямо за ним. И в мыслях не держи показаться на глаза кому-нибудь из Ордена, да, и вообще на улице».
Томазо насторожился.
«На покойного Генерала прямо сейчас валят вину за потерю корабельных мастеров. Изабелла в истерике – флот некому достроить: все, кого не сожгли, уже в Англии, Голландии а то и в Московии…»
Так оно и было. Корабельное дело оказалось в таком кризисе, что инквизиторов заставили целенаправленно хватать заморских купцов, чтобы после осуждения и сожжения Корона и Церковь могли завладеть их судами. Дипломатический скандал поднялся жуткий.
«Главного Инквизитора сняли и готовят к показательному аутодафе. Совет открещивается и явно жалеет, что так легко тебя выпустил. Уже появились желающие сунуть тебя лет на двадцать-тридцать в каменный мешок. Или, к примеру, отправить в картезианский монастырь. Как тебе эта идея?»
Томазо поморщился. Картезианцы славились обетом вечного молчания; именно туда сбрасывали провинившихся агентов и шпионов.
«Я и сам – на краю… чувствую. Говорят, один из тех грандов, на которых я бумаги для обвинения в ереси готовил, в Гранаде показал себя настоящим героем-крестоносцем. А теперь, вроде, даже в постель к Изабелле пролез. Если это правда, мне конец. Сделают крайним, — как тебя сейчас. Ладно, выздоравливай…
Ах, да, чуть не забыл. Если что не так пойдет, ищи меня в Ватиканской библиотеке. Отец Клод меня к себе давно уже зазывает. Пишет, устал от теософов, нужны просто толковые люди…»
Томазо свернул письмо и задумался. Все дело было в этой новой генерации – типа Хорхе. Эти новые не проходили той суровой школы, какую прошли Томазо, Гаспар и даже Генерал, потому и не выдерживали давления Папы и курии. Ну, и… сдавали своих, наверное, даже не понимая, что тем самым ослабляют себя.
—    Свечу, — потребовал Томазо.
Девчонка вскочила, нашла на столе кресало и трут, зажгла свечу быстро поднесла к постели.
Томазо протянул письмо к желтому язычку, подпалил чуть менее желтую бумагу и, держа горящее письмо над полом, тщательно его сжег.
—    Пепел растереть, — приказал он и откинулся на подушку.
Он изрядно устал.
***
Комиссар Трибунала брат Агостино Куадра уже совсем, было, отчаялся, когда появился человек Ордена.
—    Что, совсем плохо? – усмехнулся монах.
Брат Агостино напрягся.
—    Ладно, не смущайся! — рассмеялся монах, — я же вашу кухню насквозь вижу. И ситуацию знаю: все на всех доносят, а денег ни у кого. Только и выгоды, что таскать их нагишом по городу на веревке, да выстраивать в церкви в санбенито.
Так оно и было. Три четверти города, как и всей округи, принадлежали Ордену, а с остальных взять было нечего. Вообще ничего! И вся работа инквизиции как-то сама собой застопорилась.
—    В Сарагосу на повышение хочешь? Там еще есть, в чем поковыряться…
Брат Агостино вздрогнул.
—    А… кто? Почему? Почему именно я?
Человек Ордена отыскал взглядом кресло, и тут же вольготно в нем раскинулся.
—    Ты ведь Томазо Хирона знаешь?
Брат Агостино замер.
—    Д-да…
—    А показания на него дать не хочешь?
Монах смотрел на него так внимательно, так испытующе, что внутри у брата Агостино все оборвалось.
—    Н-нет…
—    А, я понял! – рассмеялся монах, — ты, наверное, хочешь обратно в отсекающие!
Агостино открыл рот, да так и застыл, а монах, передразнивая манеру сборщиков подаяния, гнусаво запричитал:
—    Пода-айте на храм Пресвятой Девы Арагонской…
По спине брата Агостино промчалась ледяная волна. Он и не подозревал, что хоть кто-то знает о том, кем он был в прошлом.
—    Я могу это устроить, — пообещал монах.
—    Нет! – замотал головой Комиссар, — брат Томазо – прекрасный человек и верный слуга Церкви и Папы!
И тогда смех прекратился, а глаза гостя вдруг полыхнули тигриной яростью.
—    Ты не понял, Комиссар. Твой Томазо уже обвинен. И ссылка в картезианский монастырь – самое сладкое, что его ждет.
С плеч Агостино словно свалилась гора.
—    Уф-ф… так бы и сказали. Видел я его с лжеинквизитором в одной компании. Это подойдет?
Гость рассмеялся.
—    Еще бы! Как раз то, что надо.
***
Первый же шторм вызвал у Бруно приступ удушья, настолько сильный, что той же ночью к нему пришел Христос.
—    Завидую тебе, — сказал сводный брат по Отцу.
Бруно с трудом удержался от рвотного позыва, так ему было плохо. Он не видел, чему тут можно завидовать. И тогда Иисус улыбнулся, подсел к нему на ложе и возложил руку на лоб. Стало полегче.
—    Мной Отец пожертвовал, а тебе позволяет все…
—    Старый стал… — выдавил Бруно.
Он частенько видел, сколь многое разрешают состарившиеся родители своим последышам.
—    Нет, — покачал сияющей головой сводный брат. – Не в этом дело. Просто ты талантлив. Ты действительно Мастер…
Бруно вздохнул. Он всегда знал это, но сегодня ему вовсе не казалось, что он сумеет принять огромное отцовское наследство целиком.
—    Ты сумеешь, — улыбнулся Христос. – Главное, не пытайся никого превзойти и просто делай то, к чему призван. Будь уверен, имеющие уши то, что Я сказал, услышали. Остальные – твои.
***
Гаспар почуял запах «жареного» одним из первых – уже по тому, как изменился поток проходящих через него документов. Нет, формально придраться было не к чему, однако он привык доверять интуиции, а она говорила: на Томазо травля не кончится, и пора искать новое место. Поэтому очередное предложение отца Клода из Папской библиотеки Ватикана Гаспар принял мгновенно. Оставил в секретариате Ордена письменное требование Папы, поручил заботу о раненом Томазо своему лучшему агенту и через две недели был уже в Риме.
Надо сказать, знавший Гаспара лишь по архивной переписке, отец Клод был поражен тем, что увидел.
—    Архивариусов у меня достаточно, — глядя снизу вверх на восседающего на двух крепких монахах гиганта, предупредил ведущий историк Церкви, — Теософы мне тоже не нужны; проку от них никакого. Мне нужны практики. Такие, как ты. Или как те восемь человек, что я нанял вместе с тобой.
Гаспар удовлетворенно рассмеялся и подал знак носильщикам, чтобы его усадили на стул. Но, когда отец Клод обрисовал главную проблему, он призадумался. Тридентский собор* уже лет тридцать не мог сделать простейшую вещь – ввести единый христианский календарь.

*ТРИДЕНТСКИЙ СОБОР — вселенский собор католической церкви, заседал в г. Тренто (лат. Tridentum, нем. Trient) и в Болонье

—    Святые отцы уже до драки дошли, — пожаловался отец Клод, — а толку – чуть.
Собранные со всей Европы теософы не могли договориться о том, сколько лет от сотворения мира прошло на самом деле. Данные Византийского календаря не совпадали с данными Бл. Августина, а и те, и другие отличались от данных Иеронима и Феофила. И даже у дотошных евреев различие в датировках доходило до 2112 лет.
—    А пока нет единой шкалы, мы не сможем договориться даже о дате рождения Иисуса, — печально признался отец Клод, — а без этого… сам понимаешь…
Гаспар прикусил губу. Шкала событий от сотворения мира была единственной опорой, а при таком разбросе датировок Иисус мог родиться как 500, так 2500 лет назад.
—    А вы не пытались идти к дате рождения Спасителя от дня сегодняшнего? – поинтересовался он. – От Папы к Папе… из настоящего – в прошлое.
Отец Клод язвительно улыбнулся, подошел к ближайшему стеллажу и вытащил две подшивки желтых от времени документов.
—    Вот булла Бенедикта V… а здесь — булла Бенедикта VI. Ты их отличишь?
Гаспар и сам уже понял, что сказал глупость. Пап никто никогда не нумеровал, а дата на буллах была одна – день месяца и число лет, прошедших от избрания Папы. Безо всякой привязки к противоречивым шкалам «от сотворения мира». Даже лучшему теософу этот «гордиев узел» священного беспорядка было не разрубить. Здесь и впрямь нужен был практик.
***
Амир контролировал каждый шаг повара и раздатчика, жестко следил за тем, чтобы воду «варили», а котлы отмывали от остатков пищи, и все получилось. Как только рабы перестали получать тухлятину, падеж иссяк сам собой.
—    Будем в Сан-Паулу, свечку Пресвятой Деве поставлю, — пообещал как-то потрясенный управляющий. – Чистое чудо вышло! Всего четырнадцать трупов за весь рейс…
Но он ошибался. Едва судно пристало к дыхнувшему пряным запахом цветения зеленому берегу, погибла та рабыня, за которую хлопотал Амир, — пятнадцатая. Амир следил за ее умиранием все последние две недели, видел все симптомы, но определить болезнь так и не сумел, — не доучился.
А потом конвоиры начали дергать за цепь, рабы, оскальзываясь в устлавшем полы трюма дерьме, побрели наверх, и Амир получил расчет и одним из последних спустился на берег. Дикарей уже передавали из руки в руки тощему, с желтым от тропической лихорадки лицом монаху, а на берегу стояла, наверное, половина всего поселка.
—    Из Кастилии кто есть?! – встречая немногих пассажиров, кричали из толпы.
—    Из Наварры никого?!
—    Мусульмане здесь есть?! Ну, хоть один?
Амир улыбнулся и поднял руку.
—    Кто тут мусульман ищет?
—    Друг! – тут же накинулись на него двое. – Ты откуда? Из Гранады?
—    Арагонец я, — не в силах отбиться от объятий, рассмеялся Амир, — а в Гранаде только учился.
—    Ну, что? Ты, конечно, к нам? Давай, брат, не прогадаешь!
—    Контрабандисты? – прищурился Амир. – Я не против. Работа знакомая.
—    Не-е… — затрясли головами новые знакомцы. – Контрабанда у нас за голландцами. Злющие… чужих в свое ремесло ни за что не пустят!
—    А кто вы тогда?
Новые знакомцы рассмеялись и повели его прочь от медленно расходящейся толпы, в тень огромных, втрое выше, чем в Арагоне, деревьев.
—    Черных видел? Сегодня привезли…
—    Ну…
—    Сегодня же наши будут. Всех уведем.
***
Они тронулись в путь сразу.
—    На ночь глядя, каплуны никуда не тронутся, — на ходу объяснял вожак – плотный, невысокий марокканец с библейским именем Муса, — а к утру мы уже все приготовим.
—    Вы здесь что, — поднял брови Амир, — совсем Церкви не боитесь?
Муса захохотал.
—    Здесь они нас боятся! Пробовал один каплун инквизицию ввести, так его баски раздели, на столе животом вниз привязали, вынесли стол на площадь, и всю ночь, кто хотел, и чего хотел, ему засунул! А утром выгнали…
Амир неловко рассмеялся.
—    И много… желающих было?
—    Да с ним весь город породнился! – захохотали товарищи Мусы, — от Наварры до Старой Кастилии!
Отсмеявшись, Муса начал рассказывать, как здесь что, и Амир не переставал удивляться. Конституции фуэрос, казалось, напрочь истребленные Церковью, здесь, под тропическим солнцем снова расцвели. Каждый прибывший тут же примыкал к своим, и каждый народ или народец прочно занимал свое место под солнцем, – как в ремесленном цеху. Евреи сняли пробы и опознали в здешних реках золото. Арагонцы весьма успешно разводили скот. Кастильцы заложили сахарные плантации. Ну, а мориски, которых все звали мамелюками*, промышляли кражей рабов, которых они продавали кастильцам и арагонцам за золото, которое все они выменивали у евреев.

*МАМЕЛЮКИ (исп. mamelucos) – в данном случае, охотники за рабами. Другое наименование «паулисты» (исп. paulistas) от названия г. Сан-Паулу

—    Я тебе говорю, Амир, здесь хорошая жизнь! — размахивал руками Муса. – И люди – не чета Европе. Каждый – сам себе сеньор!
—    Здесь со всеми договориться можно, — поддержали его товарищи, — кроме каплунов, конечно…
Священников ненавидели все.
—    Ну, делали бы они свое дело, — размахивал руками Муса, — крестили там… хоронили, венчали – им бы люди только спасибо сказали. Но они же в каждую дырку – затычка!
Амир слушал и лишь качал головой. Не так давно появившиеся в Парагвае монахи уже почти завладели всем.
—    Лучшие золотые прииски, думаешь, у евреев?! – возмущенно гомонили товарищи Мусы, — у Ордена!
—    И самые большие плантации!
—    И конезаводы!
—    И корабельное дело!
Словно опухоль, которую Амир видел в университетской лаборатории, Орден уже раскинул щупальца и здесь и жадно, методично высасывал все, что могла дать эта бесконечно богатая земля.
—    Страшно подумать, сколько они денег сюда вогнали, — подвел итог Муса, — но и места хватают самые лучшие!
Амир понимающе кивнул. Он, как всякий арагонец, помнил, и откуда у Церкви такие деньги, и эту повадку – хватать главное.
А потом они – уже в полной темноте – вышли к мосту через неглубокую, быструю речку и принялись за работу. Подпилили опоры моста, подрубили несколько деревьев, чтобы двумя-тремя ударами топора уронить этих гигантов на дорогу и отрезать пути к отступлению и проверили загодя подготовленные пороховые заряды.
—    Все, как всегда, — выдал последнее указание Муса, — главное, выбить охрану из доминиканцев. Остальные побегут.
***
Корабль был большой, шел ходко, прибыл в Новый Свет быстрее всех, кто отошел от причала вместе с ним, и пристал к причалу в Сан-Паулу глухой ночью.
Пошатываясь от многодневной качки, Бруно сошел на берег и в растерянности замер. Таких больших деревьев он еще не видел – никогда.
—    Из Наварры кто есть?! – кричали немногие встречающие.
—    Мусульмане есть?!
—    Сеньор Томазо Хирон! Вы здесь?!
Бруно вздрогнул, и к нему тут же подошел высокий, подвижный монах лет сорока пяти.
—    Это ведь вы брат Томазо Хирон?
—    Да, — преодолев мгновенное замешательство, кивнул Бруно.
—    А вы молодой… наверное, из этих, новых… — прищурился монах, — давайте отойдем в сторонку. У меня здесь лошади.
Бруно последовал за ним к стоящим у лошадей охранникам, и монах запалил трут, от него – факел и протянул руку.
—    Ваши полномочия, пожалуйста.
—    А? Ах, да, — вспомнил Бруно и открыл шкатулку. – Вот, пожалуйста.
Монах принял бумагу, медленно, внимательно прочитал текст, затем посмотрел бумагу на просвет и кивнул.
—    Все в порядке. Меня зовут братом Херонимо. Прямо сейчас и тронемся.
—    А как же гостиница? – вспомнил, как хорошо его встречали в каждом городе, Бруно.
—    Нет-нет! – засмеялся Херонимо. – Об этом забудьте. В вашем положении лишние глаза ни к чему.
Заметил замешательство Бруно и пояснил:
—    Здесь голландских шпионов – каждый третий. Все евреи за голландцев, все евангелисты, само собой, — тоже. Здесь все за них, даже магометане. Как по краю пропасти ходим.
Бруно сделал вид, что понимает, в чем дело, и достал маршрутную карту.
—    И это спрячьте, Томазо, — улыбнулся Херонимо. – Сегодня мамелюки готовят налет на караван черных рабов. Так что указанной в карте дорогой мы не поедем.
—    Вы все знаете! – потрясенно развел руками Бруно и вспомнил, как это говорят высокородные люди, — мне даже неловко…
Брат Херонимо рассмеялся.
—    От вас и не требуется знать местные особенности. Ваше дело, задание Папы выполнить да трудное время пересидеть. Генерал мне все давно написал.
Бруно прикусил губу. Он чувствовал, что тоже буквально ходит по краю пропасти.
***
Агент Гаспара появился, когда Томазо уже начал вставать. Показал условный знак и сразу же приступил к делу.
—    Как вы?
—    Полегче.
—    Тогда собирайтесь, вам пора.
—    Но…
—    Собирайтесь, — непреклонно повторил агент. – Началось.
—    Что началось? – насторожился Томазо.
—    Австриец вошел в Рим.
Томазо обмер. Он этого ждал уже давно. И все равно, было жутковато.
—    А Папа? – осторожно поинтересовался он.
Агент цокнул языком.
—    Папа в плену и уже готовится подписывать бумаги.
Томазо насторожился.
—    И что это за бумаги?
—    Например, о запрете работорговли для всей Католической Церкви.
—    Porca Madonna*! – охнул Томазо. – У нас же половина казны на этом держится!

* Porca Madonna – непристойное ругательство в адрес Девы Марии

Агент лишь развел руками, а Томазо сосредоточился.
Подобный документ резко изменял политику престола Петра в Новом Свете. А он все еще был здесь, в Арагоне. Следовало немедленно выезжать в Парагвай, найти брата Херонимо, объясниться и тут же убрать двойника. И тогда может обойтись. Он быстро собрал вещи, с помощью монахов добрался до кареты, и уже там, внутри, агент обрисовал картину целиком.
Все упиралось в деньги. Северная Европа никогда не имела столь же развитой работорговли, как Южная, а потому обычно проигрывала. Теперь, опираясь на военные успехи Австрийца и ссылаясь на Новый Завет, они хотели запретить работорговлю и обрушить экономики главных конкурентов – стран Италии, Португалии и совместного королевства Арагон и Кастилия.
—    А что Султан Османский? – спросил Томазо. – Он ведь тоже заинтересован в работорговле…
Он совершенно точно знал, что Султан отозвался на призыв Папы о помощи и намеревался войти на обещанные ему Балканы.
—    Султан уже движется к Вене, — кивнул агент. – Если сумеет занять, будет новый торг. Но в дела Нового Света Султан вмешиваться не станет.
Томазо чертыхнулся.
До сего дня на черных рабах держалась и сахарная промышленность Ордена, и кофейные плантации, и золотодобыча. Ясно, что проверить, что там происходит внутри континента, никто не сумеет еще много лет, но если Папа сдастся, подвоз свежих рабов прекратится – сразу.
—    И одомашнивание индейцев станет единственным способом удержать доходы Ордена, — задумчиво проговорил Томазо.
Агент лишь пожал плечами. Это была уже не его компетенция.
***
К тому времени, когда Австриец вошел в Рим, Гаспар уже осмотрел библиотеку Ватикана и признал: она великолепна. Здесь были собраны библиотеки семьи Оттобони и герцогов Урбино, собрание Каппониани и коллекция королевы Кристины, Гейдельбергская библиотека и все варианты Писаний. Что нельзя было взять силой, Папы скупали, а что нельзя было купить, тайно вывозили агенты Ордена. Гаспар сам участвовал в одной из таких операций в православной части Эфиопии, и остался жив только чудом. Однако центральный для нового календаря вопрос: когда родился Иисус так и не был решен.
Поначалу Гаспар думал опереться на родословия королей, однако быстро убедился, что и это нереально. Во-первых, каждый пришедший к власти правитель первым делом фабриковал себе достойное генеалогическое древо – лет на триста назад, а во-вторых, у каждого из них было до десятка имен, и в Неаполе он мог короноваться Фердинандом, в Кастилии – Филиппом, в Наварре – Генрихом, а в Арагоне – Карлом.
—    Здесь нужен Александр Македонский, — сокрушенно признал Гаспар при очередной встрече с отцом Клодом. – Руками не распутаешь, надо рубить.
—    Для этого я тебя и пригласил, — отрезал ведущий историк Церкви, — и, очень надеюсь, что не ошибся.
Гаспар вздохнул и подал носильщикам знак «на выход». Пока ни он, ни те восемь человек, что отец Клод нанял вместе с ним, поставленную задачу не выполнили. А потому «жареным» пахло все сильнее.
***
Мамелюки действовали слаженно и точно. Едва колонна черных рабов вышла на мост, опоры подломились, и мост мягко осел. И вызволить из этой ловушки скованных одной цепью рабов можно было только слаженными действиями конвоя. Но никакой слаженности, да, и самого конвоя в считанные секунды не стало, — так быстро и методично расстреляли его товарищи Мусы. А когда оставшиеся монахи попытались прорваться, сзади и спереди колонны начали падать деревья.
—    А-ла-ла-ла-ла! – заулюлюкали мамелюки, и монахи брызнули врассыпную, в джунгли, а рабы разом, как по команде, сели.
Именно так их – с кровью – приучали поступать охотники за рабами.
—    Ну, вот и все! – рассмеялся Муса, — завтра уже с деньгами будем. Покупателей – хоть отбавляй! Я же говорил, здесь нормальная жизнь!
Амир машинально кивнул и увидел, что на него смотрят сотни глаз.
—    Ам-мир… Ам-мир… — белозубо заулыбались дикари.
За два месяца пути он запомнил каждого из них, и каждый запомнил его, — единственного, кто спускался в трюм без плети. И они были уверены, что теперь все будет хорошо.
***
Бруно и Херонимо сделали остановку на первой же сахарной плантации – уже к утру. Солнце едва поднялось над лесом, а рабы – большей частью, индейцы – уже рубили тростник и тут же складывали его в огромные, истекающие сладким соком кипы.
—    Перекусим, и дальше, — сразу предупредил Херонимо. – Здесь нам лучше не задерживаться.
До смерти уставший Бруно покорно кивнул и тронулся в сторону дымящейся кухни. Не глядя, принял тарелку с кашей и куском свинины, вздохнул и огляделся в поисках тени. И оторопел. Под примыкающим к кухне навесом, меж столбов болталось на ветру что-то на удивление знакомое. Он двинулся вперед…
—    Не ходи туда! – закричал Херонимо.
Но было уже поздно.
—    Бог мой…
В тени навеса болтались три человеческие ноги.
—    Давайте договоримся, Томазо, от меня ни на шаг! – ухватил его за плечо Херонимо.
—    Что это?
—    Корм, — тихо и мрачно отозвался монах. – Собачий корм. Пошли отсюда.
Бруно развернулся и двинулся вслед за монахом. Он и не представлял, что здесь все так плохо. Ибо если столь необходимые каждому механизму шестеренки «съедает», а затем их вот так, запросто пускают в переплавку, толковых мастеров здесь вообще нет.
—    Это наше? – тихо спросил он.
—    Слава Богу, нет, — покачал головой монах, — эта плантация у нас на паях с португальцами. Но и у нас ненамного лучше. Собака должна ненавидеть раба, хотеть его… понимаешь? Ну, и на рабов действует…
Бруно покачал головой. Вместо того чтобы удерживать шестерни в пазах общественным положением, они использовали собак. Грубо, примитивно и расточительно.
—    Немудрено, что индейцы так мало живут…
Брат Херонимо улыбнулся, взял его под локоть и повел прочь.
—    Есть кое-что, чего вы еще не знаете, Томазо… просто потому, что вам не положено было знать.
Бруно хмыкнул. За два месяца пути он изучил все, что было в шкатулке Хирона, — до последней буквы.
—    И чего я не знаю?
—    Нормальный срок жизни индейца в неволе, ничуть не меньше, чем у негра, — подвел его Херонимо к плетеному креслу, — это закрытые сведения, но теперь вы имеете на них право.
—    Но в сводках…
—    Сводки пишутся для Короны, — отмахнулся Херонимо, — кому, как не вам, это понимать.
Бруно прикусил язык, но Херонимо понял его внезапное молчание по-своему.
—    Именно так и делаются в Ордене самые большие деньги.
***
Когда Томазо прибыл в Коронью, причалы были забиты детьми, а весь порт – рыдающими за тройным оцеплением из солдат родителями.
—    У евреев срок вышел, сеньор Вентура, — объяснил ему секретарь, когда Томазо предъявил свои запасные документы, — а тут покупатель хороший нашелся – на острове Сан-Томе. Семьсот голов сразу взял.
Томазо промолчал. Благодаря агентуре, он знал то, о чем секретарь еще не догадывался. Прямо сейчас в Риме решался главный вопрос – о человеческих правах. Австриец, что называется, «взял быка, то есть, пленного Папу, за рога» и требовал, чтобы Ватикан признал, что поступил с иноверцами вопреки слову Христову.
—    Представляю, какую компенсацию придется платить Церкви всем этим сарацинам и евреям, – посетовал уже в карете агент Гаспара, — и не дай Бог, если Папа сломается! Австриец ему тогда еще и подаренные туркам Балканы припомнит…
Понятно, что хорошо осведомленный король Португалии торопился завершить все сделки до того, как Ватикан сдастся. И легко приручаемые дети были – самый ходовой товар.
—    Держите, сеньор Вентура, — протянул ему проездные документы секретарь, — каюта самая лучшая, питание вполне приличное. Но мясо будет, извините, только сушеное.
Томазо, преодолевая боль в изрезанном животе, тихонько рассмеялся. Эта материнская заботливость провинциальных секретарей всегда его умиляла.
***
Гаспар не знал, как Папа сумел договориться с вошедшим в Рим Австрийцем, но библиотекарей пока не трогали. И где-то недели через три напряженных размышлений Гаспар понял главное: отсутствие жестко привязанных дат на буллах древних Пап и множество имен у прежних королей это – огромная удача.
—    Их можно разбросать в любом порядке, — прямо сказал он отцу Клоду. – Сделайте столько Пап и королей, сколько вам нужно. Вы же сами сказали, что никто Бенедикта V от Бенедикта VI не отличит.
Отец Клод поморщился, как от хины.
—    Я думал, ты умнее, — покачал он головой. – А ты забыл о самой важной детали.
—    О какой детали? – не понял Гаспар.
—    Простота. Тысячи провинциальных архивариусов будут менять документы местами по нашей схеме. Это самые обычные люди, а потому схема развития христианства нужна простая и понятная. Как «Отче наш»…
Гаспар опустил взгляд. Отец Клод был прав. Объяснить каждому захолустному архивариусу, какого Карла или Фердинанда на какую полку поставить, было нереально.
***
Рабы потянулись за Амиром сами, — как утята за мамой-уткой.
—    Смотри-ка, — потрясенно расхохотался Муса, — впервые такое вижу!
Но недоучившемуся врачу было не до смеха.
—    Ам-мир… Ам-мир… перешептывалась колонна.
Они были уверены, что именно он вытащил их из скользкого от дерьма трюма и привел товарищей, чтобы убить страшных людей с плетьми и мушкетами. И когда они пришли на рынок, а, проще говоря, на обычную, вытоптанную до грязи поляну, Амир не выдержал.
—    Я хочу взять свою долю, — подошел он к Мусе.
—    Сейчас сдадим, и получишь, — кивнул вожак, — у нас все честно.
—    Я хочу взять людьми, — пояснил Амир.
Муса удивился.
—    А зачем? Или ты решил свое дело начать?
—    Отпущу.
Марокканец открыл рот, но первое время не мог выдавить ни слова.
—    Куда ты их отпустишь, брат? В лес? Они же, как дети. Ничего здесь не знают. Ты же убьешь их всех! Совесть у тебя есть?!
Амир опустил голову. Муса был прав. Отпущенные на волю черные рабы легко могли стать добычей первого же встречного охотника вроде этого марокканца. А в лесу их ждали свирепые, судя по рассказам, индейцы-людоеды.
—    Даже не вздумай их прогнать! – отрезал Муса. – Или продай понимающему человеку, или при себе держи. Но такого греха на душу не бери.
Амир глянул в сторону уже осматривающих товар покупателей и тут же отвел глаза. Негры все смотрели только на него – с ожиданием. Нет, Амир видел множество рабов, но все они были чем-то, лично его не касающимся, — как случайный прохожий. Но этих он знал и в лицо, и по характерам, а многих и по именам.
—    Беру Ахумбу… — ткнул он пальцем в шустрого мальчишку, которому когда-то вправил плечо, — а остальных на твой выбор.
***
Бруно слушал и не мог не восхищаться: машина лжи, которую выстроил Орден, была великолепна!
—    У нас льгота. Десять первых лет Корона за индейцев подушный налог не берет, — сразу пояснил Херонимо, — а потому показывать, что они живут дольше восьми-девяти лет, невыгодно. Так что, три четверти работающих на нас индейцев – по бумагам – давно мертвы.
Бруно лишь развел руками.
—    Во-вторых, Корона требует пятую часть рабов себе. А если раб умер в пути на королевские плантации, это уже не наша забота. Главное, с приемщиком договориться.
Бруно рассмеялся. Дать взятку приемщику, чтобы тот подписал бумагу за три тысячи рабов, а отдать ему всего одну, это было умно.
—    Кроме того, колонисты требуют, чтобы каждый наш индеец даром отработал на них по полгода.
Бруно удивился. Выдергивать притершуюся шестеренку на полгода это было болезненно.
—    И вы отдаете?
—    А куда деваться? – развел руками Херонимо, — Парагваю остро не хватает рабов, а все индейцы у нас. А главное, они здесь без женщин совсем озверели. Если не дать, нам же хуже будет: придут и силой возьмут. Так что какое-то число женщин в обороте постоянно.
Бруно потрясенно покачал головой.
—    Неужели с женщинами так плохо?
—    Хуже некуда, — цокнул языком Херонимо, — черная, красная, зеленая – каждая на вес золота! Губернатору даже пришлось своим указом запретить всем женщинам выезд из страны. Муж может ехать, куда хочет, а вот жену –не-ет, пусть оставит; его баба нам самим нужна.
Бруно рассмеялся. Парагваю действительно требовался хороший механик. А Херонимо все рассказывал и рассказывал, и постепенно вся система сокрытия денег становилась ясной, как на ладони.
Самой эффективной мерой была эпидемия. За относительно небольшие деньги врач провинции делал бумагу о поразившей индейцев болезни, и тысячи работников мгновенно выводились из-под контроля Короны, да, и Папы – тоже.
Кое-что можно было списать на мамелюков из Сан-Паулу, хотя это и было дороже: приходилось делиться со слишком уж осведомленным о делах в Сан-Паулу губернатором. Но и на это шли.
—    Сами понимаете, более всего Совет Ордена нуждается в неучтенных средствах, — подвел итог Херонимо. – Только они и дают реальную власть.
Бруно этого еще не понимал, но к сведению принял.
***
Доля Амира – здесь же освобожденные от цепей восемнадцать рабов кинулись под его защиту мгновенно и преданно семенили за ним, куда бы Амир не направился.
—    Брат, не продашь? – окликнули Амира, когда он уже совсем измучился от нерешенного вопроса: что с ними делать.
Амир оглянулся и обмер.
—    Иосиф?!
—    Амир?! – охнул сын сожженного Исаака Ха-Кохена. – Ты что здесь делаешь?..
И тут же осекся. Они оба знали, почему оказались за океаном.
—    А где родители? – пытаясь быть вежливым, спросил совершенно потрясенный Иосиф.
—    Мать простудилась и умерла в горах, — вздохнул Амир, — отца убили.
Иосиф помрачнел.
—    А мой отец…
—    Я про Исаака знаю, — облегчил ему задачу Амир. – Ты лучше скажи, как сюда добрался и чем здесь занимаешься.
—    Добрался матросом, — пожал плечами Иосиф. – А занимаюсь золотом. У меня – прииск. Не очень богатый, но дело идет.
Амир чуть не присвистнул: вот что значит, еврей!
—    Ты, пожалуй, сейчас побогаче меня будешь, — завистливо покосился на толпу черных рабов Иосиф. – Одно слово: сарацин.
Они переглянулись и оба захохотали.
—    Это уж точно… — захлебываясь хохотом, признал свою вину Амир, — мы с тобой теперь – сеньоры! Не то, что эти бедные монахи…
Услышав о «бедных монахах», Иосиф покатился на траву, и лишь когда они отсмеялись, предложил дело.
—    Мне один еврей из Амстердама рассказывал, Папу в угол зажали.
—    И что? – мгновенно насторожился Амир.
—    Церкви вот-вот работорговлю запретят, — перешел на шепот Иосиф. – Ты понимаешь, что это значит?
—    Нет, — честно признался Амир.
—    Цены на рабов до неба подлетят, — сделал выразительное лицо Иосиф. – Черных вообще не станет.
—    И что? – не понял Амир.
Иосиф огляделся по сторонам.
—    Ты меня, сосед, извини, но здесь охота за рабами в руках «ваших», а я мамелюкам не верю.
—    И что? – все равно не понял Амир.
—    А тебе я верю, — ткнул его ладонью в плечо соседский сын. – Займись этим делом, а я покупателей буду искать. Ну, что идет?
—    Нет, — отчаянно замотал головой Амир. – Я рабами торговать не буду. Свинство – это все.
Иосиф помрачнел.
—    Знаешь, что, брат, поехали сам все посмотришь. А тогда уже и решай.
***
Бруно почти валился с коня от усталости, когда они выехали на холм и увидели первое закрытое поселение Ордена для индейцев. Вокруг огромного, на сколько хватало глаз, поля тянулся высокий, в два человеческих роста частокол, а в центре поля виднелся городок – с церковью, казармами для охраны, навесами для рабов и все это – за вторым частоколом.
«Город Солнца… – подумал Бруно. – Самый простейший механизм…»
—    Это и есть наша первая редукция*, — гордо обвел рукой линию горизонта неутомимый Херонимо.

*РЕДУКЦИЯ в Парагвае, закрытое поселение индейцев под непосредственным управлением Церкви (от лат . reductio — упрощение, приведение сложного к простому, более доступному для анализа или решения)

Бруно мысленно перебрал все, что ему предстоит: выяснить степень «закалки» и податливость «материала», перезнакомиться со всеми «регуляторами хода», а двигатель – само хозяйство «курантов» ему неплохо описал брат Херонимо.
—    Знаешь, Томазо, — внезапно перешел на «ты» монах, — некоторые нас нещадно критикуют…
Бруно превратился в слух. Брат Херонимо никогда не юлил, а потому слушать его было интересно.
—    …но здесь есть все, что нужно человеку: подъем с рассветом, труд на лоне природы, вечерний отдых, молитва…
Бруно понимающе кивнул. Именно таков был распорядок монастыря Сан-Дени. Он, пока сидел в подвале, изучил его досконально.
—    Я вообще думаю, что осуществить «plenitudo potestaiis*» можно только с помощью редукций, — уверенно произнес Херонимо, – лично я другого способа одомашнить всех этих греков, китайцев, да эфиопов просто не вижу.

* Plenitudo potestaiis – лат. «полнота власти» – догмат о полной власти Папы, как заместителя Христа, над каждым человеческим существом во Вселенной

***
Амир оставил рабов помощнику Иосифа – под честное слово кормить и без нужды не наказывать. Долго, жестами, объяснял дикарям, что скоро вернется, и все равно – на душе лежала тяжесть. Они смотрели вслед такими глазами…
—    Не переживай, привыкнешь, — деловито пообещал Иосиф и подвел Амиру немолодую кобылу, — я тоже поначалу думал, умру от сострадания. А потом втянулся…
Амир взобрался на кобылу, и они тронулись по еле заметной тропе в горы, делясь по пути впечатлениями и воспоминаниями.
—    Вам еще повезло, — вздохнул Иосиф, — магометан хотя бы в море целыми семьями не топили.
—    А что – выпущенные кишки намного лучше? – возразил Амир.
И, конечно же, Иосифу пришлось признать, что это не так чтобы намного приятнее. Может быть, лучше утонуть. Затем они вспомнили инквизицию и первые костры, затем жульнически облегченную королем мараведи, то есть, то, с чего все начиналось. Потом поспорили, что за порча может скрываться в учении Христа, но так ни к чему и не пришли. А к вечеру они выехали на холм, и Амир увидел огромное – на сколько хватало глаз – поле, обнесенное высоким – в два человеческих роста – частоколом.
—    Вот она, «юдериа» для индейцев, — обвел рукой линию горизонта Иосиф.
—    Морериа! – ахнул даже не услышавший, что он сказал, Амир.
Именно такими описывали последние арагонские беженцы закрытые поселения для мусульман.
—    А почему они не бегут? Тут же кругом – леса!
—    Они уже порченые, — покачал головой Иосиф и пояснил: — почти все – христиане.
—    Как? – не понял Амир. – Орден что – построил эту тюрьму для своих?! Для христиан?!
И тогда он услышал этот звук – далеко-далеко. Флейты и барабаны.
—    Это они с работы идут, — пояснил Иосиф, — строем.
Амир пригляделся. По краю поля, ровными рядами, точно в такт флейтам и барабанам шли одетые в одинаковые полотняные рубахи индейцы. Точно так же по улицам его города проходила Христианская Лига.
—    Я же говорю, — мрачно повторил Иосиф, — они все уже порченные.
Но Амир его не слышал. В ушах звучала размеренная поступь легионеров, а перед глазами стояла никогда им не виденная, но так хорошо известная по рассказам картина. Легионеры, под восторженные крики друзей и гнусавое завывание священника, взяв его старого отца за шиворот, макают в грязную лужу лицом.
—    Я буду их ловить и продавать, — стиснув зубы, процедил Амир. – Пока не разрушу здесь все.
—    И трудов немного, — обрадовался Иосиф, — они уже готовые рабы, объезженные… и платят за них…
—    Не в деньгах дело, — оборвал его Амир. – И даже не в чести.
***
Наслушавшись рассказов брата Херонимо, Бруно первым делом осмотрел укрепления, и остался доволен: ров, частокол, наблюдательные вышки через равное количество шагов. Затем осмотрел длинные, ровными рядами идущие навесы: общие для холостых парней, такие же для девушек и разбитые на клетушки – для семейных. А затем брат Херонимо отвел его в мастерские, и Бруно охнул. Несколько одетых в серое полотняное белье индейцев суетились вокруг почти собранных курантов.
—    Железо у Ордена свое, — деловито пояснил Херонимо.
—    А кто мастер? – глотнул Бруно; куранты были просто великолепны.
—    Сейчас посмотрю… — наклонился над рамой монах, — У-лоф Ху-ге-ноут…
—    Олаф Гугенот?! – взвился Бруно. – Где он?! Покажите!
Херонимо весело рассмеялся и развел руками.
—    Увы, не могу. Улоф Хугеноут – известная швейцарская марка. С год как поднялась. А мы лишь копируем. До малейшей детали. Сами понимаете… что еще с индейца потребуешь…
Бруно вытер мгновенно взмокший лоб.
—    И что… — постепенно приходя в себя, спросил он, — хороший доход?
—    Ого-го! – вскинул подбородок монах, — и спрос, и доход – лучше не надо!
Они прошли и заглянули в остальные мастерские, и Бруно просто потерялся от увиденного. Легко копирующие все, что им покажут, индейцы печатали книги на всех языках Европы, ткали хлопок и лен, дубили кожи, обжигали кирпич и посуду… и все это – за обычным деревянным частоколом.
—    Это еще что… — гордо перечислял свои богатства брат Херонимо, — они у нас и колокола льют, и оружие, и даже органы собирают!
Бруно был мастеровой, и он моментально оценил размах. В то время как цеховые ремесленники Арагона рвали жилы и глотки за заказы, а то и доносили на конкурентов инквизиции, Орден получал здесь то же самое, считай, даром.
—    У нас тут и овцы… тысяч восемьсот, и лошади, и коровы, — речитативом перечислял Херонимо.
Голова у Бруно пошла кругом.
—    …кофе, чай, пшеница, табак, маниока, птицы домашней много… яйца…
—    Хватит! – не выдержал Бруно.
Брат Херонимо рассмеялся.
—    А если бы вы знали, какие у нас ювелиры! А какие скрипки они делают! Не поверите, у них у всех слух – абсолютный!
Бруно выскочил на улицу, вдохнул идущий с гор прохладный вечерний воздух и потрясенно развел руками в стороны. Он еще не знал, удастся ли ему отрегулировать Вселенские Куранты там, на самом верху, но то, что с такими ресурсами всех, кто чуть ниже Господа Бога, можно запросто пустить в переплавку, уже понимал.
***
Томазо почти не выходил из каюты и только и делал, что перечитывал взятую в секретариате почтовую рассылку, и вся она была пропитана тревогой за будущее Церкви и Ватикана.
Орден давно уже предлагал Папе не рисковать и перенести Престол Петра из Италии в Новый Свет, — юридическое и богословское обоснование переносу было разработано лучшими юристами и теософами Церкви – и давно. Но Папа испугался.
Теперь судьба всей Церкви, всего Дела Веры зависела не от вцепившихся друг другу в глотки, окончательно выдохшихся Северной и Южной Европы, и, тем более, не от плененного Папы. Все решало, кто из двух еще вчера маловажных персонажей – Султан Османский или Царь Московский – будет успешнее в своем продвижении в Европу. Ибо Порта стояла за католиков, а Москва – за евангелистов.
***
Месяца через полтора Гаспар признал, что потерпел сокрушительное поражение. Понятно, что история Римской Церкви должна уходить корнями глубже, чем у византийцев и африканцев. И провернуть это было несложно. Архивы – вот они… много, очень много. Делай с ними, что хочешь!
Однако главный вопрос: с какого угла начать возводить здание нового календаря, а значит, и новой истории Церкви, так и не был решен. Обилие материала и множество равных по весу толкований и было главной проблемой.
—    А ты думал, даром лучшие теософы Европы уже тридцать лет заседают? – усмехнулся при встрече отец Клод.
Но Гаспара это не утешило. Он знал, что еще немного, и Ватикан устами отца Клода откажется от его услуг. А значит, его начнут таскать по делу Томазо и прочих проштрафившихся братьев. Отсюда до застенков инквизиции было – рукой подать.
***
Иосиф рассказал, разумеется, не все. Он был сыном менялы, а потому он без нужды языком не трепал. Просто, походив по местным горам, он обнаружил то, чего даже не рассчитывал увидеть, — алмазы. Понятно, что первым делом, Иосиф бросился в Сан-Паулу и отыскал в портовой харчевне одного неглупого еврея из Амстердама.
—    Смотри, — бросил он на засаленный стол мутный полупрозрачный камешек.
—    Алмаз? – почти сразу догадался тот.
Иосиф кивнул.
—    И я знаю, где таких много.
—    И чего ты от меня хочешь? – заинтересовался еврей.
—    Отвези в Амстердам. Покажи понимающим людям.
Еврей задумался.
—    А почему не в Италию? Насколько я знаю, лучшие ювелиры там. А в Амстердаме этого ремесла почти никто не знает.
—    Не хочу в Италию, — мотнул головой Иосиф. – Что к Папе в карман упало, то пропало. Лучше на новом месте с нуля начать, чем еще раз на те же грабли наступить.
—    Ну, как знаешь… — пожал плечами еврей и сунул алмаз в карман. – Но тебе ведь партнеры понадобятся?
Иосиф кивнул.
—    Беру в долю всех. Мне одному такое дело не поднять, а время терять жалко.
Еврей уплыл, а Иосифу оставалось решить одну, но главную проблему: рабочие руки. То, что ни в Амстердаме, ни в Асунсьоне эту проблему не решат, он знал. Денег дадут, сколько попросит, но вот людей…
И тогда появился Амир.
***
Брат Херонимо разглядел в госте подмену довольно быстро. Нет, он ни разу не видел реального Хирона, однако, понимал, что посланник Генерала наверняка прошел ту же школу, что и вся элита Ордена.
Херонимо поежился. Такие вещи, мало того, что не забываются, но еще и оставляют след. И вот в приехавшем госте он этого следа не увидел. Наоборот, весь его язык, манера держаться и даже выражение лица с головой выдавали нахватавшегося верхушек мастерового. И тем парадоксальнее смотрелся при нем весь необходимый комплект инструкций и бумаг, верительных грамот и полномочий.
Гость определенно не был шпионом – ни голландским, ни английским. Так топорно не работали даже они. Не был он и агентом противостоящей Генералу части Совета. Ибо таких дураков, чтобы при живом, энергичном Генерале засылать в Парагвай двойника, в Совете быть не может.
«Губернатор?» – напряженно думал Херонимо. Его Превосходительство нуждался в точных сведениях из-за частокола редукций, но на прямой конфликт с Орденом губернатор не пошел бы ни за какие деньги. Знал, чем это обычно кончается.
В какой-то момент Херонимо даже пожалел, что так много рассказал. Однако полномочия у гостя были исчерпывающими, и Херонимо не собирался давать повод обвинить себя в неисполнении указаний сверху. Тем более что гость работал – и как работал! Он исполнял приказ Папы так, как не стал бы даже реальный Томазо Хирон.
«Ладно, подожду, — решил он, — посмотрю, что придет с первой почтой».
Орден редко допускал такие промахи, а если допускал, то исправлял мгновенно. А потом пришла почта, и монах схватился за голову. Как сообщал секретариат, Генерал скоропостижно скончался – прямо в разгар заседания Совета. И на его место уже был назначен молодой, энергичный, а главное, нетерпеливый брат Хорхе.
Херонимо дождался, когда двойник Томазо Хирона уйдет обдумывать свою работу, и кинулся к его шкатулке. Открыл, достал посадочные документы на корабль, записал дату, оценил расстояние от Сарагосы до Короньи, и тихо охнул. Выходило так, что двойник выехал из Сарагосы в день смерти Генерала. Это могло означать, что угодно.
***
Едва Бруно с головой уходил в расчеты, как появлялся брат Херонимо и снова принимался рассказывать – методично и последовательно. И это уже начинало раздражать.
—    Мы здесь всю округу окрестили – даже людоедов, — словно отчитывался он перед невидимым начальством, — формальность, конечно… зато вся их земля перешла в ведение Католической Церкви. И законности этого акта не могут отрицать даже евангелисты.
Бруно скрипнул зубами. То, что хорошее сырье лучше закрепить за собой, у них в городе знали даже подмастерья.
—    Но людоедов мы, разумеется, мамелюкам оставили; пусть сами за ними по лесам бегают. А вот земледельцев сразу одомашнили…
Бруно нетерпеливо заерзал.
—    Обнесли уже готовые деревни частоколом – и готова редукция. Ни строить, ни осваивать ничего не надо… одна забота: мамелюков отгонять.
Бруно вздохнул. Он уже понимал, что деньги на строительство редукций и освоение целины Орден, один черт, списал, и в этом как раз и заключается главная доблесть брата Херонимо.
—    Вы лучше скажите, что у вас не получается… — на полуслове оборвал он монаха.
—    Плохо слушаются. Ну, и бегут, — развел руками Херонимо. – Особенно молодежь, когда у них брачный период начинается.
—    Значит, с побегов и начнем.
Бруно много ходил по редукции и видел: в отличие от евреев, уже прошедших огонь и воду, а потому почти не поддающихся перековке, здесь материал был пластичный – одно удовольствие.
—    И как мы начнем? – заинтересовался Херонимо.
—    Не надо их удерживать, — прямо посоветовал Бруно. – И перестаньте отгонять мамелюков от редукции.
Монах опешил.
—    Это как двойной паз, — пояснил Бруно, — даже если шестеренка попытается выскочить, деться ей некуда – только назад.
Увидел, что его не понимают, и добавил:
—    Сделайте мамелюков еще одним частоколом. Никто не выскочит. Наоборот, побеги прекратятся.
Брат Херонимо пожевал губами и потрясенно покачал головой.
—    Смело…
***
Когда Амир нашел таки Мусу в харчевне, тот смотрел вслед уходящему монаху.
—    Ты не поверишь, брат, — криво улыбнулся марокканец, — этот каплун сказал, что они убирают охрану с внешней стороны частокола редукций.
—    Ну, и что? – не сразу понял Амир.
—    Все, кто отправится в лес погулять, наши. Ты понял?
Амир кивнул. Он подобное уже видел, — когда король предложил морискам перебираться в Марокко.
—    Здесь – какой-то подвох. А главное, зачем тебе мелочиться? Что если всю редукцию взять? Там ведь тысячи три-четыре…
—    А зачем я буду рисковать? – резонно возразил Муса. – Да, у меня и людей столько нет, чтоб охрану перебить.
—    А у кого они есть?
Марокканец с подозрением оглядел Амира.
—    А ты, брат, бунтарь…
—    А ты – марокканец, — парировал Амир, — и по-настоящему, что такое Орден, не знаешь. Эту заразу лучше сразу выжечь, под корень.
***
Как только дозорные сообщили, что мамелюки уже здесь, Бруно переговорил с братом Херонимо и лично открыл ворота.
—    Скажите им, что желающие могут уходить.
Покрасневший от волнения монах быстро затараторил на индейском языке и несколько раз решительно ткнул рукой в сторону распахнутых ворот. Индейцы загомонили, начали переглядываться и постепенно из толпы начали выходить самые смелые.
—    Подбодрите их, брат Херонимо, — попросил Бруно.
Монах выкрикнул несколько слов, и смельчаки, ухмыляясь, тронулись в сторону ворот.
—    Дети, — покачал головой Херонимо, — чистые дети.
Бруно так не считал. Да, материал в целом был податливый, мягкий, но те, кто вышли из толпы, определенно прошли какую-то закалку – в неправильной форме, а потому их всех можно было смело пускать в переплавку.
Толпа замерла. Все смотрели вслед выходящим за ворота соплеменникам и ждали одного: действительно ли их отпустят.
—    Может, закрыть за ними? – осторожно начал Херонимо.
—    Ни в коем случае, — отрезал Бруно.
И в следующий миг раздался этот вой:
—    А-ла-ла-ла-ла!
Индейцы охнули, и почти сразу с той стороны начали кричать.
—    Они просят о помощи, — забеспокоился Херонимо.
—    Пусть просят.
Толпа волновалась, как озеро в непогоду. А потом крики стихли, и Бруно снова повернулся к индейцам.
—    Переведите им, что отныне никто их в редукции силой держать не будет. Напротив, за нарушение порядка, их начнут нещадно изгонять за частокол.
—    Гениально… — выдохнул брат Херонимо.
***
Амир переговорил с половиной Сан-Паулу и все, в общем, держались одной линии. Да, взять новых рабов у каплунов было бы неплохо, но вот начинать войну… присоединиться можно, но не начинать. Все помнили, что прошлое восстание комунерос кончилось поражением. И тогда он забрал своих рабов у Иосифа и двинулся от поселка к поселку.
—    А все честно будет? – не отрываясь от разделывания индейской ноги и прикорма собак, интересовался какой-нибудь небогатый землевладелец. – Мне мою долю краснокожих без фокусов отдадут?
—    Вы и будете устанавливать правила, — обещал Амир, – это – единственная гарантия.
Землевладелец хмыкал и соглашался.
Помогало производить впечатление и то, что, с точки зрения местных, Амир был безумно богат. Свита из восемнадцати жмущихся к хозяину рабов позволяла предположить, что на плантациях у него в десятки раз больше, а значит, человек он сильный и уважаемый. И даже его походная одежда, как и то, что он едет впереди вереницы рабов на выпрошенном у Иосифа дешевом муле, а не на безумно дорогом жеребце, лишь говорило в его пользу: скуп, значит, головой думает.
Конечно же, Амир видел, сколь жуткое будущее ожидает индейцев, если мятеж состоится, но он по опыту знал: если Орден не остановить, нечто подобное ожидает здесь всех.
***
Брат Херонимо сильно сомневался, следует ли сразу после такой сильной меры делать что-либо еще, но Бруно знал: железо нужно греть беспрерывно, пока оно не начнет поддаваться ковке.
—    Первым делом ставим общие столы, — распорядился он.
—    Но семейные у нас едят отдельно, — начал было Херонимо.
—    Так написано в одобренной Папой книге, — отрезал Бруно и постучал пальцем по томику Кампанеллы.
И в считанные часы, уже к ужину, длинные – на всю общину – столы были сколочены.
—    Женщины садятся с одной стороны, мужчины – с другой. И никаких разговоров за едой.
Херонимо перевел сказанное изумленным старейшинам.
—    Кто возразит, сразу за частокол! – жестко предупредил Бруно.
Херонимо перевел и это. И через две недели непрерывного введения все новых и новых ограничений, когда целых четырнадцать непосед отправилось в руки мамелюков, а все остальные поняли, что с ними не шутят, Бруно приступил к основному.
—    Ваша главная беда – личная привязанность мужчин и женщин друг к другу, — почти процитировал он слова книги брату Херонимо.
Тот растерянно моргнул, и Бруно уточнил.
—    Брак по привязанности – это как заклинившие шестеренки, — что с ними ни делай, они будут держаться вместе. Так?
Монах растерянно кивнул.
—    Но нам-то нужно, чтобы они вращались! Так?
Брат Херонимо криво улыбнулся.
—    Ну… в общем, да.
—    Смотрите, что он пишет, — раскрыл Бруно одобренную Папой книгу Кампанеллы. – Женщин полных следует сочетать с худыми мужами, а худых – с полными, дабы они хорошо и с пользою уравновешивали друг друга.
Брат Херонимо молчал.
—    Хорошо и с пользою! – яростно повторил Бруно. – Вы меня понимаете?!
—    Они не согласятся… — выдохнул монах.
—    Значит, пойдут за частокол, — отрезал Бруно.
На следующее утро всех индейцев выстроили в две шеренги одна напротив другой: мужчины справа, женщины слева.
—    Пусть разденутся по обычаю древних спартанцев, — процитировал Бруно одобренную Папой книгу.
И понимающий, что с руководством Ордена, кто бы за «гостем» ни стоял, не поспоришь, Херонимо грозно и протяжно принялся кричать на индейском.
—    …а если кто не хочет подчиняться, — за частокол!
Индейцы замерли, и наступила такая тишина, что стало слышно, как шумят гигантские кроны далеких, там, за частоколом деревьев.
—    Ну?! – рявкнул Херонимо. – Кто смеет возразить воле наместника Христа на земле?! Кто хочет к мамелюкам – на корм псам?! Я никого насильно не держу!
И тогда индейцы стали раздеваться – один за другим.
***
Амир двигался от поселка к поселку, и везде встречал понимание. Земледельцы понимали, что если Орден изгнать, то земли редукций с уже готовыми рабами можно будет переделить. Конезаводчики и скотоводы мечтали об устранении самого опасного конкурента. Купцы яро ненавидели Орден за право плавать под чужими флагами и провозить товар безо всяких пошлин. И все они слишком хорошо помнили и кровавую расправу после провала восстания комунерос, и то, что вытворяли над ними люди Церкви в Европе. А потом Амир встретился с голландцами и англичанами, и понял, что можно начинать.
—    И сколько общин уже готово выступить против Ордена? – осторожно поинтересовались они на первой же встрече.
—    Все, — рубанул рукой воздух Амир.
—    А сколько людей готовы встать под ружье?
—    Было бы это ружье! – рассмеялся Амир.
И вот здесь евангелисты улыбнулись.
—    Будет… — закивали они, — что-что, а уж оружия мы вам привезем, сколько надо. Слава Папе, все его лучшие оружейники давно уже на нас работают.
***
Иосиф не находил себе места. Алмазы были – вот они, под боком! Он лично отыскал шесть штук не слишком чистых, но на удивление крупных камней. Однако без вложения серьезных средств организовать добычу было нереально. А вкладывать средства без политических гарантий амстердамские евреи не собирались, — слишком уж хорошо они помнили, что такое Орден. Так что, когда его свели с голландцами, Иосиф уже прошел и через досаду, и через ярость, и даже через отчаяние.
—    Есть дело, — прямо сказали голландцы. – Комунерос хотят оружия, но здесь на побережье слишком уж много агентов Ордена. Не поможешь?
—    И сколько вы хотите закинуть?
Голландцы переглянулись.
—    Ну, для начала, тысяч десять стволов. Оплату обговорим… то, что работа опасная, мы понимаем.
Иосиф прикрыл глаза. Он знал, насколько длинные у Ордена руки, но чувствовал: вся его судьба решается прямо сейчас.
—    Идет, — решительно кивнул он. – Я перекину столько, сколько надо.
А тем же вечером, памятуя об агентах Ордена и понимая, что ни одному белому в такой ситуации доверять нельзя, собрал шестерых своих рабов под навесом и сказал все, как есть.
—    Есть работа. Кто выживет, получит волю. Кто согласен?
И рабы, — что черные, что красные, — один за другим делали шаг вперед.
***
«Сырое железо» населения редукции медленно, но верно разогревалось. Едва индейцы разделись, монахи прошли вдоль шеренг и на глазок определили, кто способен, а кто вял к совокуплению – строго по рекомендациям доминиканца Кампанеллы. Затем обсудили, какие мужчины и женщины по строению своего тела более подходят друг другу, перетасовали в нужном порядке и так же, двумя семенящими шеренгами, погнали к храму.
—    Но это не моя подруга! – возмутился кто-то, оказавшись перед аналоем.
—    За частокол! – мгновенно отреагировал Бруно.
Он знал, что раскаленное железо нельзя выпускать из поля зрения ни на миг. А ему предстояло еще очень многое: выдержать мужчин и женщин порознь в течение трех суток, проследить, чтобы они тщательно подмылись, покормить, снова выдержать, дабы пища переварилась, а новобрачные успели хорошенько помолиться, и лишь затем загнать каждую пару в свою секцию. К тому времени не участвующие в церемонии подростки уже должны соорудить под навесами перегородки из сухого тростника.
—    Может быть, не будем так торопиться? – снова засомневался брат Херонимо. – Дадим им время друг к другу привыкнуть…
Бруно лишь покачал головой и ткнул пальцем в книгу.
—    Сейчас Венера и Меркурий находятся на восток от Солнца в благоприятном Доме и в очень хорошем аспекте Юпитера. Когда еще такое удачное сочетание будет?
***
Брат Херонимо был потрясен. Двойник Томазо Хирона действовал настолько решительно, а главное, со знанием дела, что буквально раздавил всякое сопротивление.
—    Главное, выбрать правильный момент, чтобы вынуть железо из горна, — говорил он и давал послабление, когда, казалось, вот-вот полыхнет.
—    А теперь – наковальня! – командовал он, и индейцев зажимали так, что никто и пикнуть не смел.
И, в конце концов, он их подчинил – совершенно.
Брат Херонимо не был глуп, а потому мгновенно понял выгоды прямо сейчас нарождающихся новых правил обращения с туземцами. Таких, рассыпанных по планете полудиких земледельческих племен было множество, пожалуй, девять из десяти. И всех предстояло одомашнить.
Нет, многое в Парагвае было наработано и до приезда этого «Хирона». Именно здесь начали использовать общинный уклад дикарей к своей пользе – пусть и ценой отступления от канонов христианства. Дикарей уже не пытались поднять до себя, а сразу методично приручали – такими, как есть.
Но только этот Хирон сумел сделать следующий шаг: навязать племени жесткую, почти механическую дисциплину. И, как результат, мужчины уже не возражали против наказания нелюбимых жен, а не любящие мужей женщины охотно оставались на работе допоздна, и в считанные дни производство пряжи и тканей выросло раза в полтора!
Отсюда до обычного монастырского уклада было – рукой подать. Именно этого не хватало Ордену, чтобы освоить Индию, и Китай, Месопотамию и Эфиопию – народ за народом.
«Ай, да умница, — думал монах, — этот опыт обязательно нужно использовать, причем, везде…»
Но как только он подготовил письмо с детальным описанием достигнутых успехов, вышел казус.
—    Они не хотят размножаться, — первым принес неприятную весть поставленный следить за соитиями монах.
—    Как так? – не понял Херонимо.
Монах пожал плечами.
—    Мужчины не залазят на женщин. Вообще.
Херонимо оторопел, а затем решил убедиться в этом лично. Полночи ходил вдоль камышовой стены навеса, однако ни прерывистого дыхания, ни сладострастных стонов не услышал.
—    Вот упрямцы! – хмыкал он.
Индейцы, словно капризные дети, отказывались любить друг друга по приказу Церкви. А дети Ордену были нужны…
Брат Херонимо побежал к Хирону, разбудил, рассказал, что происходит, но тот лишь рассмеялся.
—    Это вы люфт не предусмотрели, брат Херонимо…
—    Какой люфт? – не понял монах. – Причем здесь люфт?
«Гость» покачал головой и опустил ноги с постели.
—    Если зазора между шестернями нет, механизм заклинит. Дайте им зазор. Ударьте в колокол за полчаса до подъема, а на работы не выгоняйте. И все, как по маслу пойдет!
Херонимо оторопел. Будить индейцев рано поутру, когда у мужчин все стоит… но разрешить еще поваляться в постели… в этом что-то было.
***
Когда Амир добрался до столицы провинции – Асунсьона, молва о нем его опережала. Хотя, надо признать, зерно упало на хорошо подготовленную почву. Асунсьон давно распался на две враждующие партии. Сторонники конституций считали королем этих земель Дона Хуана Австрийского, а своими союзниками – евангелистов. Сторонники жесткой централизованной власти, вопреки выбору Капитула пропихнувшие в губернаторы ставленника Ордена, поддерживали Бурбонов и, само собой, Папу.
Здесь кое-кто уже слышал, что Рим пал, а Папа оказался в плену, но для того, чтобы по-настоящему полыхнуло, не хватало одного – фитиля. Таким фитилем и послужил приезд Амира.
—    Значит, говоришь, общины готовы пойти против Ордена? – допытывались противники губернатора.
—    Еще как, — улыбался Амир. – И баски, и кастильцы, и мамелюки – все! Я даже с голландцами встречался. Они говорят, оружие будет. Лишь бы вы не струсили.
И тогда их цепляло – всех.
***
Бруно торопился. Он знал, что брат Херонимо сообщает о его новациях во все редукции Парагвая. А значит, все шестеренки огромного, рассыпанного по всему материку механизма движутся в полном согласии. Это изрядно экономило силы.
Он точно знал, что когда даты рождений индейцев станут известны наверняка, можно будет добиться, чтобы святые отцы подбирали пары не на глазок, а в точном соответствии с Метоновым 19-летним лунным циклом и личным гороскопом каждого. И тогда слаженность работы механизма редукций повысится на порядок.
Бруно беспокоило другое – задел. Как всякий хороший мастер, он понимал, как необходимо смотреть в будущее. Но, пока еще не притершиеся к своему новому положению индейцы размножались неохотно. А люди были нужны, – кто-то ведь должен строить новые редукции и питать своими силами весь этот титанический механизм.
—    А что у нас с вольными индейцами? – как-то поинтересовался он.
—    А ничего, — развел руками брат Херонимо. – Пытались мы их в редукции загнать – без толку. Это же кочевники… больше полугода на одном месте не задерживаются.
Бруно задумался. Неподатливость кочевых племен говорила об уже состоявшейся закалке; таких – разве что в переплавку пустить. Хотя с другой стороны…
—    А дети? – поинтересовался он. – Вы не пытались одомашнить их детей? Они ведь более податливы.
Монах замер.
—    Да, мы как-то не думали об этом. И, потом, как их отнять? Кто это будет делать?
—    Мамелюки, — поднял палец уже принявший решение Бруно, — пригласите вожака сюда. Как его… Муса? Думаю, мы сумеем поделить материал: им женщины, нам – дети. Неужели, не договоримся?
Монах вытаращил глаза, некоторое время не двигался, а потом спохватился и кинулся к воротам. Он уже понял, насколько плодотворна эта свежая идея. А Бруно прошелся по комнате и с удовольствием потянулся.
Отобрать детей, чтобы научить их работать, чтобы они произвели товар, и товар был продан, а деньги получены, и на эти деньги куплено оружие, чтобы снова отобрать у дикарей податливых к обучению детей… в этом была видна красота хорошо работающей машины.
—    Полный цикл.
Да, пожалуй, это был первый полный цикл, который он создал. И он будет работать до тех пор, пока в лесах еще бегает неосвоенное сырье.
***
Уже через две недели сводные отряды монахов и мамелюков начали входить в деревни кочевых индейцев. Мужчин, как не пригодных к приручению, тут же расстреливали, а остальную добычу делили: женщин – мамелюкам, детей – Ордену. Стороны остались довольны.
***
Обратная волна – от Асунсьона к редукциям – покатилась не сразу, но когда покатилась, Амир понял, что главное сделано. Обрастающая воинами в каждом поселке армия сметала на своем пути все, что носило на себе даже запах Ордена. Однако главный смутьян всей компании – Амир ехал в обозе.
Нет, он вовсе не был трусом, но война как-то сразу определила в нем чужака и нещадно выталкивала из своего тела всякий раз, когда он пытался взять в руки мушкет. И потому он делал то, что умел более всего: резал, зашивал, смазывал и пичкал. А когда они вошли в первую редукцию, работы стало так много, что Амир спал от силы по два часа в сутки.
Его восемнадцать негров, уже выучившие до полусотни арагонских и арабских, большей частью, матерных слов, помогали неплохо. Таскали раненых, держали за руки и ноги оперируемых без опия пациентов, мыли, стирали, хоронили, добывали еду… и, в отличие от своего хозяина, похоже, даже бывали счастливы. Амир же поглядывал на мир вокруг, и он ему нравился все меньше и меньше.
Мятежники делали то, ради чего все, собственно, и затевалось. Крещеных индейцев тут же делили, строили в колонны и уводили в неизвестность, монахов развешивали на деревьях, мастерские растаскивались, а отпечатанные в типографиях редукций тиражи книг просто поджигались. Как и все, что нельзя было унести.
Это было совсем не то, чего хотел Амир.
А потом его, как врача, пригласили на «испытание» высокопоставленного монаха.
—    А откуда эти… детеныши… в отдельном загоне? – поинтересовался уже приготовивший раскаленное железо сержант.
—    В горах взяли, — испуганно вращая глазами, ответил монах. – У людоедов.
—    Так их вам людоеды и отдали! – не поверил сержант и на пробу ткнул малиновым стальным прутом каплуна в брюхо.
—    Клянусь! – заверещал монах. – Мы с мамелюками вместе вошли! У кого хочешь, спроси!
Амир стоял, слушал о том, как монахи вкупе с мамелюками расстреливали родителей, чтобы забрать их детей, а перед глазами стоял тот вечер в горах, когда он зачитывал родичам указ об изгнании. Тогда Церковь пыталась отобрать детей у морисков.
Он посмотрел на дымящийся раскаленный прут, затем – на рыдающего монаха и понял, что жалости нет. Наверное, впервые.
***
Едва весть о приближающейся армии достигла редукции, Херонимо тут же собрал совет.
—    Армия движется большая, оружия много, объединились все. Какие предложения?
Монахи молчали.
—    Надо вооружать индейцев, — первым нарушил тишину Бруно.
Монахи криво заулыбались.
—    Есть мнение, что индейцы повернут оружие против нас, — ядовито прояснил ситуацию Херонимо.
—    Исключено, — оборвал его Бруно. – Чем больше бьешь по заготовке, тем она краснее и послушней.
Монахи рассмеялись.
—    Есть еще две трудности, — поднял руку, призывая к тишине, Херонимо, — Корона запретила давать оружие туземцам…
—    Ерунда… — отреагировал кто-то из старших монахов.
—    И вторая трудность, — завершил Херонимо, — у нас нет лишнего оружия; только у конвоя.
Бруно пожал плечами.
—    У вас же есть порох. Я видел.
—    А из чего стрелять?
Бруно усмехнулся. Ни один мушкет, который он видел, не был сложнее часов.
—    Сделаем, — отмахнулся он. – За это не переживайте. Для нас сейчас главное объяснить туземцам, что ждет их в случае проигрыша. Красочно объяснить. В лицах.
***
Когда Томазо сошел на берег, Сан-Паулу был наполовину пуст. Он оглядел поросший непривычно высокими деревьями берег и, порасспросив немногих встречающих, двинулся в центр города.
—    Я Томазо Хирон, — представился он приоткрывшему дверь настороженному мужчине, судя по сводкам, давнему агенту Ордена.
Дверь мгновенно распахнулась, однако, едва Томазо вошел, в его горло уперся кинжал второго агента.
—    А у нас уже есть один Хирон, — улыбнулся хозяин дома.
—    Я знаю, — с задранным подбородком выдохнул Томазо. – Только я – настоящий. Хочешь убедиться?
—    Неплохо бы… — рассмеялся хозяин.
—    Ладно.
В следующий миг Томазо вышел из-под удара, а на счет «три» оба лежали на полу в самых неудобных позах.
—    Убедил?
—    Тебя где так натаскали, брат? – охнул хозяин дома. – Отпусти… больно.
Томазо отпустил обоих и прошел по комнатам.
—    Пусто?
—    Пусто… — выдохнул все еще охающий хозяин.
—    Тогда слушайте. Папа в плену. Подписывает бумаги. Это самые последние новости из Европы. А что у вас?
Оторопевший хозяин еще раз охнул – теперь от ужаса.
—    Папа в плену – это плохо.
—    Так, что у вас?
—    У нас очередная война против редукций, — подошел хозяин дома.
—    Комунерос… — понимающе кивнул Томазо.
Борьба общин и цехов против Церкви и Короны в защиту вольностей, начавшись в Кастилии, перекинулась и сюда. Но если в Кастилии их достаточно быстро разгромили, здесь, на краю света, комунерос до сих пор были грозной силой.
—    Да, комунерос, — подтвердил агент, — но все решат не они, все решат голландцы, — вот кто сейчас – главная беда.
—    А что они могут? – заинтересовался Томазо.
Он знал, что военный флот у голландцев сильный, но, чтобы всерьез угрожать Южному материку, флота было недостаточно.
—    Голландцы напирают на закон.
—    И как?
—    Они утверждают, что это они, пусть и под флагом Кастильской Короны, открыли и освоили этот материк.
—    Весь?! – поразился такой наглости Томазо.
—    Почти весь, — кивнул хозяин дома. – И вот в чем беда: у них есть документы. Акты с именами голландских пиратов и капитанов… все честь по чести.
Томазо сокрушенно покачал головой, а потом вдруг подумал, что, случись Южной Европе проиграть, голландцы вполне могут отхватить южную часть Нового Света. А к тому шло.
—    А все-таки что там с редукциями? – напомнил Томазо.
—    Уже четыре пали… рабов вывели, остальное сожгли.
—    Ч-черт! – не выдержал Томазо.
Он никогда не занимался редукциями, но проигрывать не любил.
—    Но хуже всего, что сейчас их некому остановить, — добавил хозяин дома. – Если так дело пойдет, нашим владениям в Парагвае и Бразилии конец. И тогда голландцы будут здесь, как дома.
***
В этот день Гаспар, впрочем, как и еще несколько нанятых с полгода назад «практиков», получил последнее предупреждение.
—    Если мы не создадим свою версию календаря, ее создадут англичане, — прямо сказал отец Клод, — или голландцы… или еще кто.
—    Я понимаю, — угрюмо кивнул Гаспар.
—    Нет, ты не понимаешь, — сварливо возразил отец Клод. – Если единый христианский календарь первыми сделают они, Риму в истории Церкви выделят место на задворках – там же, где сейчас торчат Александрия и Византия.
Гаспар потупился. Сейчас, когда Австриец методично диктовал Папе свои условия, к тому все и шло.
—    Думай, Гаспар, думай, — похлопал его по плечу ведущий историк Ватикана, — а то вместе в ссылку на Канары отправимся.
***
Бруно видел, чего более опасаются монахи: разреши индейцу убить белого, и завтра он это сделает уже по своей воле. Но вот как раз на это Бруно было решительно наплевать. Он уже видел: все эти идущие на них войной землячества поселенцев – всего лишь примитивные устройства с претензией на власть, на деле, годные разве что в переплавку. То, что создавал он, было на порядок сложнее и, в отличие от коммун, имело будущее.
Поэтому он первым делом вырезал из стены индейского навеса кусок бамбука, замазал один конец глиной, набил его порохом, сунул в ствол камешек и со всеми предосторожностями произвел первый выстрел. Бамбук треснул, но выдержал. Бруно рассмеялся, взял испытанный образец и отнес его к Херонимо.
—    Нарубите бамбука, обтяните его бычьей кожей для верности, и у вас будет ружье на один выстрел.
Монах обмер. Легкость обрезков бамбука позволяла индейцу носить за плечом два-три десятка готовых к выстрелу одноразовых мушкетов. Но главное, их не надо будет перезаряжать! Это давало колоссальное преимущество в бою.
—    Думаю, тренировки в стрельбе нужно начать немедленно и во всех редукциях, — остановился в дверях Бруно.
—    Только так… — прошептал потрясенный монах.
***
Едва начались тренировке в стрельбе, Бруно заткнул уши кусочками жеваной коры и углубился в мысли. Этот Кампанелла неплохо начал, но утонул в деталях вроде обычая раздевать горожан перед тем, как назначить, кому с кем спариться. А потому главной идеи истинного автора Кампанелла то ли не понял, то ли не принял, хотя и был к ней очень близко.
—    Я могу повлиять на движение планет, — тихо проговорил Бруно, наслаждаясь возникающим в голове гудением голоса. – А потому я могу изменить мир.
Малое имеет власть над большим, — в этом и было главное открытие Бруно. Так пылинка опия заставляет видеть цветные сны, так укус мелкой парагвайской мошки заставляет человека раздуться и покраснеть, и, — он снова вернулся к этому сравнению, – так маленький плевочек из тела мужчины порождает в женщине новую жизнь. И он уже догадывался, как стать этим плевочком во Вселенную.
Олаф рассказывал ему о резонансе. И Бруно уже имел власть заставить всех индейцев во всех редукция материка топнуть правой ногой ровно в шесть утра. И земля наверняка лопнет. Но Бруно этого не хотел.
Олаф показывал и такое удивительное явление, как прилипание шерстинок к натертой янтарной палочке – на расстоянии! И Бруно вполне мог заставить всех индейцев всех редукций натирать палочки из засохшей смолы до тех пор, пока сюда в Парагвай не притянется вся шерсть со всего мира. Но не это ему было необходимо.
Бруно хотел закончить доводку Вселенских курантов, — так и не законченную Господом Богом. И для этого было необходимо сделать самую малость: ковкой и разогревом изменить мир вокруг себя. Потому что, как только он это сделает, сработает обратная связь, и жестко соединенные с судьбой Земли планеты сдвинутся со своих орбит, и мир станет на волосок ближе к идеалу.
Первый этап он выполнил превосходно: сотни тысяч индейцев многих десятков редукций уже были шестеренками – с одинаковым шагом зуба и одинаковым размером. В том, что они со временем притрутся к своему новому положению, часовщик, знал, как никто.
***
Когда войска подошли к той самой первой увиденной Амиром редукции, он встал со своим обозом на холме, а потому видел все. Вот только предупредить о том, что святые отцы странным образом изменили тактику обороны, не успел никого. Комунерос, как всегда, с устрашающими криками кинулись рубить ворота, и впервые ворота легко подались и распахнулись.
На той стороне забора, прямо против ворот стояли индейцы – каждый с чем-то вроде обтянутого кожей посоха в руках и двумя-тремя десятками таких же посохов за спиной.
—    А-ла-ла-ла-ла! – первыми кинулись на них мамелюки.
Посохи пыхнули синими пороховыми дымами, и первая шеренга мамелюков со стонами повалилась наземь. Стоящие по сторонам от Амира негры ахнули, а он непонимающе раскрыл рот. Ничего подобного он еще не видел. И тогда индейцы отбросили использованное оружие, достали из-за спин точно такие же «посохи» и, ничего не перезаряжая, ткнули фитилями в прорези. И первые ряды снова повалились, а мамелюки в нерешительности остановили атаку. И лишь когда индейцы сделали третий залп, мамелюки дрогнули и побежали.
Амир вытер мокрый лоб. Он уже понимал, сколько работы предстоит ему этой ночью. Однако индейцы, вместо того, чтобы закрыться изнутри, впервые за всю историю редукций двинулись вперед – прямо на растерянных, ничего не понимающих комунерос. Индейцев было так много, и они стреляли так быстро, что вся масса войска дрогнула и, бренча так и не использованным оружием, бросилась отступать – по той же самой дороге, по которой и пришла.
***
Вместо того, чтобы – строго по заданию – уйти в лес и выстраивать для Папы столь полюбившееся ему идеальное общество, Томазо метался по побережью, словно пес, которому прижгли под хвостом. Здесь творилось, черт знает что! И каждый день он видел, что Орден просто не успевает ничего ни выяснить, ни предпринять.
Голландский флот занимал один порт за другим, а наемные войска голландских купцов беззастенчиво уничтожали сахарные заводы, лишая Католический мир главного – средств к продолжению войны. Армада Вест-Индской Компании в полсотни судов числом бороздила океан, перехватывая суда Ордена и осаждая прибрежные крепости. Хуже того, евангелисты начали налаживать контакты с индейскими вождями, беззастенчиво признавая касиков* равной себе стороной! Это меняло все основы войны.

*КАСИК – в данном случае, вождь

Как рассказал агент, дело было настолько плохо, что португальскому королю пришлось вложить в Коммерческую Бразильскую Компанию** все деньги, изъятые инквизицией у разного рода еретиков. Только так удалось построить флот в шестьдесят судов, способный противостоять врагу. Однако пока все двигалось к поражению.

**Companhia Geral do Comercio do Brazil

А потом из леса принесли довольно странную весть. Как утверждал очевидец, редукции стоят, как стояли, а вооруженные огнестрельным оружием до зубов индейцы гоняют комунерос буквально по всем лесам.
—    Ну-ка, повтори, — попросил Томазо очевидца, — кто кого гоняет?
—    Краснокожие – наших, — сердито буркнул тот.
—    Но откуда у них столько оружия?! – вскипел Томазо.
Уж он-то знал, что в редукциях держат мушкеты только для охраны!
—    Я не знаю, сеньор, — отодвинулся на всякий случай очевидец, — но дыры их ружья оставляют в груди человека – ого-го! С кулак!
И когда стали поговаривать, что огромная индейская армия под руководством святых отцов Ордена движется в столицу Парагвая, Томазо понял, что пора выезжать в Асунсьон.
***
Бруно следил за становлением нового механизма с ревнивым вниманием. Индейцы, оставившие в редукциях только нелюбимых жен да тягостную работу на монахов, были счастливы и смерти почти не боялись. В считанные недели, они составили собой идеальный механизм для сколь угодно долгой войны. Их отряды входили в города и первым делом сжигали евангелистские молельные дома и мечети, охотно помогали братьям расправиться с чужими священниками и старейшинами общин и наступил миг, когда совет редукций постановил двигаться на Асунсьон.
—    С комунерос нужно покончить раз и навсегда, — мгновенно согласились братья.
—    Материк должен быть католическим – весь.
—    И еще редукции… нам нужны новые редукции.
Они уже думали о будущем, и в проекте государство Ордена расстилалось от океана до океана. И Бруно слушал, поглядывал на карту и признавал, что это вполне реально. Собственно, уже теперь, он мог унифицировать по единому образцу и чилийские редукции, и бразильские. Ну, а регулярное поступление свежего материала в виде детей из кочевых племен позволяло вообще не думать о боевых потерях.
—    Пожалуй, с этими солдатиками можно и Индию у англичан отобрать, и Месопотамию… — как-то мечтательно отметил брат Херонимо, — а там и Турцию подмять, и Кавказ.
Бруно согласился. Ему уже рассказали, что и в Турции, и в Месопотамии, – стоит отъехать от города на два дня пути, – живут, по сути, те же дикари-земледельцы, что и здесь. Крести в правильной вере, огораживай частоколом или глинобитной стеной и – готова редукция! А, как только Бруно прогонит их всех через общие обеды за общими столами и назначение выбранных святыми отцами жен, с ними вполне можно будет и брать в обучение чужих детей и даже штурмовать столицы.
Вселенские куранты, в котором каждому народу будет определено свое место, в едином, на всю планету механизме, уже проглядывались.
***
Уже перед самым Асунсьоном индейцы нанесли по армии комунерос такой сокрушительный удар, что обоз оторвался от войск, и Амир со своими неграми был вынужден уходить прямо в лес.
—    Быстрее! – орал он, — еще быстрее!
И нагруженные медицинским скарбом и четырьмя ранеными офицерами рабы прибавляли ходу. Однако оторваться от индейцев не удавалось. Знающие лес, как свои пять пальцев, привычные к здешнему климату и укусам парагвайской мошкары, бесстрашные, как дети, а теперь еще и с настоящим оружием в руках, индейцы могли дать фору любому белому или черному чужаку.
А когда через несколько часов улюлюканье сзади, как по команде прекратилось, Амир огляделся, присел на огромный поваленный ствол и с ужасом признал, что понятия не имеет, как отсюда выбираться.
—    Амир, — тронул его за рукав Ахумба, то самый паренек, которому он когда-то вправил плечо, — смотри, индейцы.
—    Где? – подскочил Амир.
Он ничего не видел.
—    Вон там… — показал пальцем Ахумба, — прямо на тебя смотрит.
Амир проследил за направлением пальца и обмер. Из кустов на него смотрело разукрашенное красной и черной глиной лицо.
—    Людоеды…
Теперь было понятно, почему крещеные индейцы прекратили преследование. И Амир понятия не имел, в чьи руки лучше попасть.
—    Амир, — ткнул он себя кулаком в грудь.
Людоед молчал и смотрел.
И тогда Амир, почти ни на что не надеясь, снял пояс вместе с хорошим марокканским кинжалом, показал, как замечательно он выходит из ножен, и легко, аккуратно бросил все это вперед.
—    Бери. Это тебе. Подарок.
И вот тогда из леса начали выходить все. Они просто раздвигали ветки, и серые от ужаса негры и зеленый, наверное, от еще большего ужаса Амир видели, что окружены так плотно, как бывает окружена рыба, попавшая в сеть.
***
Томазо торопился, но за армией индейцев не поспевал. Когда он входил в очередной поселок, там все уже было сделано – ни еретических евангелистских священников, ни старейшин землячеств. А когда он все-таки нагнал один из отрядов, то понял, что Орден победил.
Решительные, бодрые, веселые туземцы двигались по разбитой и грязной от вечных проливных дождей дороге под звуки флейт и барабанов с такой энергией, с такой внутренней силой, что сразу становилось ясно, кто здесь хозяин.
—    Эй, брат! – окликнул Томазо едущего на муле монаха. – Какая редукция?
—    Санта Анна…
Томазо удивился. Он неплохо изучил карту, а потому знал: Санта Анна отсюда – черт знает, где!
—    И как долго сюда шли? – поинтересовался он.
Монах рассмеялся.
—    Две недели, брат! Думаю, до Сальвадора месяцев за восемь дойдем!
Томазо глотнул. Такой скорости не могла достигнуть ни одна армия Европы, – ни в одной известной ему военной операции.
Он хорошо знал возможности наемных голландских и английских отрядов. Он лично внедрял в управление кастильских комунерос агентов Ордена, а потому знал все их слабые места. Но этим… этим воинам он, пожалуй, не сумел бы противопоставить ничего.
Их невозможно было купить за золото, — они просто не знали, что такое деньги. Их невозможно было запугать, — они, словно дети, были свято убеждены, что все попадут в рай. Они охотно подчинялись монахам, а главное, они им верили, они их даже любили! Ибо то, что обычно ждало их за частоколами редукций, было намного страшнее.
«А ведь мы победили! — счастливо хохотнул Томазо. – Жаль, что раньше не решились…»
***
Амир отсиживался у дикарей около недели, но выяснить, людоеды ли они, ему так и не удалось. Да, черепа на кольях у хижин торчали, но всю эту неделю питались они, в основном, рыбой, птицей и какими-то личинками – довольно приятными на вкус.
А когда он решил-таки, оставив раненых поправляться и далее, идти в Асунсьон, Амир вдруг с удивлением обнаружил, что не может собрать своих негров. Двое ушли с мужчинами на рыбалку, еще четверо – на охоту, а вошедший в возраст Ахумба, как ему сказали, прямо сейчас проходит какое-то испытание, чтобы иметь право называться мужчиной.
—    Ну, значит, так Аллаху угодно! – рассмеялся Амир и начал прощаться.
Он уже видел, что все его рабы словно вернулись домой, после долгого, лично для них совершенно бессмысленного пути.
***
Когда Томазо вошел в Асунсьон, там уже правили бал индейцы, а если точнее, святые отцы, и на центральной площади даже установили несколько столбов с заранее приготовленным хворостом.
—    Для кого поставили? – подошел Томазо к проверяющему надежность крепления цепей к столбам палачу.
—    О-о-о, — протянул тот, — у нас вся городская тюрьма забита. Есть, для кого.
—    А где Совет редукций заседает? – поинтересовался Томазо.
—    А вот здесь по улочке пройдешь, мимо здания магистрата, а там у людей спроси.
Томазо поблагодарил, высоко поднимая ноги, пробрался меж разлегшихся на мостовой отдыхающих индейцев, прошел улочкой, отыскал магистрат, затем Совет, и сразу же наткнулся на Бруно.
Его убийца сидел во дворе на скамейке, в тени раскидистого дерева рядом с тощим высоким монахом и что-то чертил палочкой в пыли.
—    Здравствуй, Бруно, — подошел Томазо.
Часовщик выронил палочку и медленно поднял глаза.
—    Здравствуй, Томазо…
И тогда сидящий рядом высокий тощий монах удовлетворенно улыбнулся и встал.
—    Здравствуйте, сеньор Хирон. Счастлив, что вы до нас добрались.
***
ЧАС ДЕСЯТЫЙ
***
Томазо сидел на самом почетном месте и лениво наблюдал за возбужденными, счастливыми членами Совета.
—    Надо сразу на Буэнос-Айрес идти! – предлагал один.
—    Нам, главное, сахарные заводы от голландцев оборонять, — возражал второй, — оттуда – главные деньги!
Слепо исполнявшие приказы Короны, а потому никогда не вооружавшие индейцев святые отцы лишь теперь осознавали, какой объем реальной власти они упускали.
—    Наши индейцы войдут в Буэнос-Айрес, как крестоносцы в Святую землю, — уверяли они.
—    У нас уже появились кандидаты в святые мученики – братья-индейцы Хуан и Мануэль, — рассказывали на перерывах монахи о попавших в руки то ли мамелюков, то ли комунерос воинах.
И все они, на деле доказавшие, что могут не только отстоять интересы Церкви, но и пойти дальше, были исполнены предчувствия большого и прекрасного будущего.
А потом прибыл старичок-ревизор из Ватикана – тихо, несуетно, в неприметном одеянии самого обычного францисканца.
—    Да-да, Томазо Хирон… — сверился он со списком, — с вас и начнем.
«Ну, вот и все, — понял Томазо и покорно двинулся в мгновенно освобожденный для посланника Папы кабинет, — сейчас все точки над «i» и будут расставлены…»
—    Это вы ведь у нас отвечаете за агентуру в Парагвае? – сразу приступил к допросу ревизор.
—    Нет, — покачал головой Томазо. – Это не так.
—    Но Генерал утверждает, что все агентурные промахи, из-за которых мы не знаем истинного положения вещей, — ваша вина.
Томазо поперхнулся и закашлялся. Брат Хорхе откровенно не тянул на занятое им генеральское кресло, если сдавал своих – тягчайший грех даже для рядового члена Ордена.
—    И, кстати, кассу вы уже сняли? – внезапно поменял тему ревизор.
Томазо насторожился. Папского ревизора парагвайская касса Ордена не касалась – ни в малейшей степени. Такие попытки следовало пресекать в корне.
—    А зачем вам это знать? – нагло глядя посланнику в глаза, поинтересовался он. – С каких это пор Орден должен отчитываться кому-либо, кроме своего Генерала и лично Папы?
—    С тех пор, как Орден стал нарушать законы, — не отводя глаз, парировал ревизор. – Вы хоть понимаете, какой шум по Европе из-за этого дурацкого похода поднялся?
Томазо понимал. Как понимал он и то, что попавшему в плен Папе приходится считаться с каждым обвинением. Но он не собирался отдавать на растерзание всякой сволочи индейскую армию – главное, пожалуй, достижение Ордена за последние двадцать лет.
—    Благодаря этому походу, мы разгромили остатки комунерос, — внятно объяснил он, — и теперь можем сделать католическим весь материк.
—    Вы уже ничего не сможете сделать, — покачал головой ревизор, — Царь Московский разгромил Короля Шведского.
Мелкие волоски на руках Томазо поднялись дыбом. Царь Московский не представлял угрозы сам по себе, но если он опередил Султана, это меняло всю расстановку сил воюющей Европы. А если евангелисты победят в Европе, они потеснят католиков и здесь – по праву победителя.
—    А Султан? – хрипло спросил он, — Султан в Вену вошел?
—    Нет, — покачал головой ревизор, — Австриец пошел на уступки, и Султан Османский удовлетворился Балканами.
Томазо охнул. Он полагал, что Султан пойдет до конца.
—    А рабство? Что с ним? – впился он взглядом в ревизора.
—    Отлов и торговля новыми черными рабами теперь вне закона. Порабощение индейцев также под запретом.
Томазо скрипнул зубами. Австриец ударил Церковь по самому больному месту – по деньгам.
—    А как быть с теми, кто уже в рабстве?
Ревизор пожал плечами.
—    Пока так и останутся. Но для Церкви Христовой запрещена всякая торговля рабами. Вообще любая.
Томазо помрачнел.
—    Но Гибралтар-то нам вернули?
—    Нет. Гибралтар остается в руках англичан.
—    А в Неаполе кто?
—    Сейчас Австриец. Как и на Майорке.
Томазо опустил лицо в ладони и так и замер. Папа проиграл едва ли не половину того, что годами, с таким трудом создавали для него люди Ордена. Бессмысленным становилось многое: жертвы в Индии и Эфиопии, изгнание евреев и магометан, и уж тем более, преследование евангелистов. Даже ликвидация конституций фуэрос теперь уже не виделась такой важной.
Старенький ревизор медленно встал из-за стола и подошел к окну. Там, на площади уже выводили первых обреченных на сожжение еретиков.
—    Но и это еще не самое страшное.
Томазо с опаской посмотрел на ватиканского гостя.
—    Голландцы, — пояснил тот. – Они вот-вот подойдут к Сан-Паулу, и они претендуют на половину материка. А главное, у них есть документы.
Томазо замер, а ревизор повернулся к нему и четко, внятно произнес:
—    И вот если они возьмут у нас то, что хотят, это и будет настоящим поражением.
***
Слухи о том, что у голландцев нашлись какие-то права на Южный материк Нового Света, достигли Ватикана быстро, а главное, своевременно. Гаспара, как и восемь остальных «практиков» уже собирались выпроваживать вон – обратно в свои монастыри.
—    Где эти чертовы бумаги?! – орал на архивариусов взбешенный отец Клод. – Только жрать да спать горазды!
Архивариусы заметались по стеллажам, но «практики» приободрились. Они чуяли, что в такой ситуации их за ворота не выставят. И только Гаспар знал, что никто ничего на стеллажах не найдет. Потому что столь необходимые отцу Клоду бумаги, а, точнее, то, что от них осталось, в свое время проходили через его руки. И Гаспар не знал, можно ли теперь хоть что-нибудь исправить.
***
Бруно под конвоем четырех доминиканцев отправили в городскую тюрьму, и уже там надели кандалы, сунули в отверстия клепки, а затем кузнец ударил каждую клепку по два раза, и его сунули в самую обычную, битком набитую камеру.
—    Из какого отряда? – мгновенно повернулись к нему десятки голов.
Это были комунерос – те самые, которых его индейцы нещадно гнали от редукций до Асунсьона.
—    Я уголовный, — ответил Бруно, и от него тут же с презрением отвернулись.
—    Бруно! Бруно!!! – закричали где-то там, в глубине, и сквозь стоящих на ногах уже вторые или третьи сутки арестантов кто-то пробился.
—    Амир? Ты?!
Соседский сын, заросший бородой, как самый настоящий мамелюк, счастливо захлопал его по плечам, а потом и обнял.
—    Иосиф! – повернулся он к арестантам. – Я же тебе говорил! Это он!
—    Иосиф тоже здесь? – поразился совершенно потрясенный часовщик.
—    А ты как думал? – пробился к нему сквозь арестантов Иосиф Ха-Кохен, — теперь приличного человека только тюрьме и встретишь.
—    Но тебя-то за что? Что еврею делать среди комунерос?
—    Меня каплуны с оружием взяли, — отмахнулся Иосиф, — на самой последней партии. А тебя-то самого за какие грехи?
Бруно сосредоточился.
—    Томазо Хирона помните? Ну, монаха из Ордена… того, что Олафа в Трибунал…
—    Еще бы! – наперебой отозвались Иосиф и Амир.
—    Я его в Сарагосе почти зарезал… а он выжил, — чистую правду сказал Бруно. – Ну, и опознал он меня – уже здесь.
—    А что ж ты говоришь, что уголовный? – донеслись отовсюду возмущенные крики.
—    А ну, иди к нам, братишка!
—    Есть хочешь?
Но Бруно уже ничего не слышал. Потому что прямо сейчас он осознал главное: почему он, почти уничтоживший этих заполнивших камеру людей, сам оказался на одном уровне вместе с ними.
—    Меня использовали, — убито пробормотал он в пустоту. – Как шестеренку.
Он вдруг, как никогда ясно, осознал, что вовсе не надо было самому, лично, заниматься всеми этими индейцами! Что у Томазо Хирона – того, кого он считал своим подмастерьем, есть доступ на куда как более высокие уровни Вселенского механизма. Что Хирон управляет самим управлением, и по его слову, даже не ведая о том, тысячи и тысячи таких, как Бруно, приручают всяких туземцев, создают армии и берут города.
Но, самое страшное, каждым своим делом они сдвигают нависающие над Землей планеты со своих орбит, и судьба мироздания меняется – пусть и на волосок. Но так, как нужно Хирону.
—    Я не там строил куранты… — потрясенно выдохнул он. – Мне нужно было всего лишь подняться ступенькой выше.
***
Прибытия голландцев на переговоры в Сан-Паулу ждали со дня на день. А Томазо, как последний дурак, сидел в Асунсьоне, машинально отвечал на вопросы ревизора, а сам пытался сообразить, как решить голландскую проблему.
—    У вас в отчетах значится, что индейцы редукций постоянно умирают, — методично долбил его ревизор, — но они же родились в этом климате. Откуда такая смертность?
—    Они умирают от европейских болезней, — машинально ответил Томазо.
—    А почему негры от них в таком количестве не умирают? Они ведь тоже к нашим болезням непривычны…
«Потому что негры несколько стадий учета проходят, — чуть не ляпнул в сердцах Томазо, — и в Эфиопии, и в Султанате, и в Португалии, а потом еще и здесь…»
—    Негры здоровьем крепче.
Ревизор что-то пометил в своей книге для записей и перешел к следующему вопросу.
—    А кто конкретно дал разрешение вооружить индейцев?
Это был очень опасный вопрос, потому что порождал следующий, а за ним следующий. Например, чего стоит вся Орденская система защиты от шпионажа, если Бруно, — по сути, простой подмастерье — поднялся в редукциях до таких высот. И та простая истина, что все было под контролем брата Херонимо, никого не устроит.
—    Послушайте, — заглянул ревизору в глаза Томазо, — если мы не сумеем противопоставить голландцам ничего веского, мы потеряем половину материка. На что вы тратите мое и свое время?
—    Я не отвечаю за переговоры с голландцами, — сухо отрезал ревизор. – За них отвечает губернатор.
—    Да, губернатор – пешка! – вскочил Томазо. – Ноль! Знаете такое арабское число?!
Ревизор насупился.
—    Поймите, — попытался объяснить Томазо, — если мы проиграем переговоры, ваша ревизия утратит всякий смысл.
—    Я всего лишь исполняю свой долг, — обиженно отозвался ревизор, — и я сообщу инквизиции о вашем нежелании сотрудничать с ревизором Его Святейшества.
Томазо вскочил, схватил ревизора за руку и затряс ее – со всем чувством, на какое был способен.
—    На том и порешим. А сейчас, извините, мне пора бежать.
Он выскочил из комнаты, что было силы, хлопнул дверью, и лишь когда оказался на улице, заставил себя остыть.
«А что я, собственно, могу?»
Голландцы знали, куда бить. Нет, из Португалии, Кастилии и Арагона вышло не меньше славных капитанов, чем из Голландии. Но голландцы своих капитанов-инородцев не стыдились, а потому и сохранили почти все первичные документы.
—    А ты знаешь, что Колумб – сефард* из селения Куба, что в Антьехо? – как-то спросил его отправленный на архивы обезноживший Гаспар.

* СЕФАРДЫ — субэтническая группа евреев, пользующаяся языком ладино (сефардским), близким к испанскому

—    Ну, и что? – не понял, к чему вопрос, Томазо.
О Колумбе он знал только одно: неглупый капитан вовремя крестился, а то так и сидел бы в тюрьме.
—    Вот здесь… — Гаспар бережно накрыл широкой ладонью тоненькую стопку желтых от времени документов, — все, что мне удалось спасти из бумаг по нашим капитанам-инородцам.
—    А где остальное? – изумился Томазо.
—    Главный инквизитор велел сжечь. Ох, аукнется нам это!
Если честно, тогда Томазо не вполне осознавал, чем это может аукнуться через несколько лет. А вот голландцы все прекрасно поняли и теперь с бумагами на руках доказывали, что плавали в Парагвай и Бразилию задолго до появления здесь первых португальцев, кастильцев и арагонцев.
—    Вот дурак… – вспомнил Томазо скошенное от непреходящей зависти лицо Главного инквизитора. – Всем дуракам – дурак…
Можно было прямо сейчас сфабриковать новые документы – с именами кастильских капитанов и примитивно прорисованной картой побережья. Но это следовало сделать качественно, а приличных специалистов в Парагвае просто не было.
Томазо вдруг вспомнил однокашника с перебитым позвоночником. Тот мог подделать, что угодно. Но Луис умер от пролежней, да и было все это далеко отсюда, словно в другой жизни.
И тогда перед глазами возник Бруно.
Томазо давно не испытывал к этому полуграмотному подмастерью никаких чувств – ни ненависти, ни желания поквитаться. Однако то, как лихо он управился с порученной задачей, заставляло с ним считаться.
Томазо почти бегом добрался до комнат, в которых остановился, вывернул на стол все, что дал ему брат Херонимо, и пробежал несколько листов глазами.
—    А он парень не промах…
Часовщик действовал так решительно и точно, словно родился в братстве Ордена.
«Может быть с ним поговорить?»
Какая-то часть души Томазо этому отчаянно сопротивлялось, но здравый смысл твердил, что это может принести далеко не бросовые плоды.
***
Бруно вывели из камеры поздно вечером, когда никого никуда уже не выводили.
—    Держись, брат! – понеслось вслед.
—    Бог да пребудет с тобой…
Бруно выпрямил спину и, держа скованные цепью руки перед собой, шагнул за побитую дубовую дверь. И почти сразу увидел Хирона.
«Убьет?»
Главным было не попасть на костер, а Бруно, при желании, можно было обвинить, в чем угодно.
—    Здравствуйте, сеньор Томазо. Далеко идем?
—    Узнаешь, — деловито кивнул Хирон, дождался, когда конвойные подведут Бруно к нему, и ухватился за цепь.
Словно бычка, он вывел его на улицу, протащил мимо нескольких кучек напряженно что-то обсуждающих индейцев и завел во двор здания Совета – туда, где и встретил рисующим прутиком в пыли. Посадил на лавку под огромным деревом и сел рядом.
—    Если мои шестеренки не выдерживают, а враг претендует на слишком уж многие из моих шестеренок… что с этим делать?
Бруно рассмеялся.
—    Не пытайтесь выглядеть механиком, сеньор Томазо. Говорите, как есть.
***
Томазо рассказал все, как есть, и Бруно почти равнодушно пожал плечами, поднял так и валяющийся с момента ареста прутик и принялся что-то чертить в пыли.
—    Знаете, сеньор Томазо, если я потихоньку переведу стрелки моих курантов назад, то большинство горожан этого даже не заметит.
—    И что?
Часовщик улыбнулся.
—    Здесь даже не надо быть мастером. Когда я работал в Трибунале, наш нотариус делал это через день.
—    Что делал? – уже начал сердиться Томазо.
—    Забрасывал купчие на чужие харчевни лет на десять назад. Чтоб никакая ревизия взятки от еретика не заподозрила.
Томазо разъярился.
—    Ты думаешь, я об этом не подумал?! Некому здесь качественный подлог изготовить! Некому! Это – Парагвай!
Но Бруно вел себя так, словно не расслышал в его голосе ни малейшей угрозы.
—    Какой срок давности по таким делам?
—    Девяносто девять лет, — мрачно ответил Томазо. – После этого земля наша.
И тогда часовщик искоса глянул на него и жульнически улыбнулся.
—    И что… эти ваши голландцы отличат подпись столетней давности от вчерашней?
Томазо оперся спиной на ствол огромного дерева. Он видел кое-какие бумаги из местных архивов, – единственное, чем помечали их здешние писари, это день месяца и название поселка, которого касался губернаторский указ.
—    Сдвиньте назад весь архив целиком, и никто ничего не докажет, — проронил Бруно, — бумаги-то все до единой будут подлинные… и связи между ними сохранятся…
Томазо оторопел. Отбросить всю эту массу бумаг лет на сто назад?
—    Такой махинации я еще не проворачивал, — с сомнением покачал он головой.
—    Я тоже многое делаю впервые, — усмехнулся Бруно. – Кстати, что там у нас на ужин? И знаете: я ужасно устал спать стоя.
***
Если честно, Томазо не верил, что ему все удастся. Однако время поджимало, и он, не мешкая, посадил на сортировку сводного архива двух соседних провинций всех, кого сумел выловить. Операция была простейшей: разделить оба архива по ведомствам Короны, и уже рассортированные архивы снова спаять – поддельными указами о переименовании провинции. Этим двое суток подряд занимались каллиграфы.
В результате две провинции становились одной, но с удвоенным сроком жизни, а главное, за исключением нескольких указов, абсолютно все бумаги были подлинными! И едва работа закончилась, Томазо погрузил все это на подводы, приказал запрягать всех лошадей, которых сумел забрать у настоятелей редукций, и помчался в Сан-Паулу.
Он прибыл в последний момент. Губернатор так и не сумел противопоставить голландцам ничего существенного, и те собирались отплыть в Амстердам глубоко удовлетворенные.
—    Извините, сеньоры, за опоздание, — поймал голландцев чуть ли не за полы камзолов Томазо.
—    А вы кто? – удивились те.
И тогда Томазо вытащил отобранные у Бруно свои полномочия, сунул в лицо слегка раздраженных голландцев и долго, с удовольствием наблюдал, как меняются их лица – от растерянности до уважения. А потом он приказал разгружать архивы, и началось то, что не увидишь даже в представлениях бродячих фокусников.
—    Вот наши отчеты более чем столетней давности, — швырнул он кипу документов на стол, — а здесь указы тогдашнего губернатора. Обратите внимание, этот губернатор назначен сто четырнадцать лет назад…
—    Не может быть… — кинулись перебирать бумаги парламентеры. – У вас не может быть таких документов! Это фальшивка!
—    Проверьте печати, — легко предложил Томазо, — это несложно. И вы убедитесь, что печати подлинные. А главное, посудите сами, реально ли сфабриковать такую массу бумаг?
Голландцы выглянули в окно. Подводы с архивами все подъезжали и подъезжали.
—    Ну?! – усилил напор Томазо. – Положим, сто бумаг я сфабрикую… а то и тысячу, но ведь не четырнадцать возов!
Как фокусник, отвлекающий внимание на одну руку, в то время как все делается второй, Томазо не давал им ни малейшей возможности сообразить, где встроены два-три десятка действительно фальшивых указов. Эти разбросанные по архиву фальшивки «сшивали» массивы подлинных бумаг в одно целое, словно гнилые нитки – куски крепкой материи. Но отыскать эти «гнилые нитки» вот так, с налету, было немыслимо. И через несколько часов отчаявшиеся парламентеры сдались.
—    Мы сообщим нашему премьер-министру о сложившейся ситуации, — сдержанно признали они полный провал своей миссии.
—    Я надеюсь, на то время, пока сеньор премьер-министр будет думать, вы снимите осаду наших морских крепостей? – не дал им просто уйти Томазо.
Голландцы переглянулись, уперлись глазами в главу миссии… и тот махнул рукой.
—    Снимем.
***
Гаспар узнал о том, что голландцы временно приостановили предъявление претензий, от отца Клода.
—    Ничего не понимаю! – яростно бубнил под нос лучший историк всей Католической Церкви. – Кто их там мог остановить?! Чем? Крестным знамением?!
И Гаспар не собирался говорить ему, что на всем Южном материке есть лишь один человек, способный на такое, — Томазо Хирон.
***
Бруно так и держали в цепях, кормили, поили, а чтобы не скучал, приковали к специально вбитому в стену у окна кольцу. И каждый день там, за окном проходили аутодафе, на которых приехавшие вместе с ревизором инквизиторы мстительно сжигали найденных в столице по розыскным анкетам беглецов, – в основном, крещеных евреев и морисков, подкармливая огонь запрещенными во всем Католическом мире томиками любовных романов. Он видел, как одного за другим вешают вожаков мятежа. И однажды к длинной, на тринадцать веревок, виселице вывели Амира и – рука об руку с ним – Иосифа.
Эти двое не были для Бруно чужими. Но, странное дело, когда все кончилось, он испытал облегчение. Теперь во всей Вселенной остался лишь один человек, имеющий к нему отношение, — Олаф. Но Бруно знал, что Олаф давно добрался до Швейцарии и теперь, наедине со своими часами, вполне счастлив. И это означало, что Бруно свободен.
***
Святые отцы, как никто другой, понимали, какое огромное дело провернул Томазо Хирон. Никакой иной юридической защиты от голландцев, кроме только что созданной Хироном удвоенной истории освоения края у них не было. Теперь им предстояло выполнить две задачи. Первым делом, следовало выстроить по этому образцу и все остальные архивы на материке – труд воистину титанический. Но главное, надо было убедить общественность, что внезапно возрожденный кусок истории освоения этого края действительно существовал и был просто забыт.
—    Я думаю, следует попросить вице-короля об основании, скажем, Академии Забытого*, способной воссоздать неизвестную историю этого края, — первым предложил брат Херонимо. – Иначе не справиться.

*Brazilian Academy of the Forgotten – создана вице-королем Бразилии (Vasco Fernandes Cesar de Meneses), закрыта властями по политическим мотивам

—    У нас в Байя много документов, — подал голос кто-то, — в первую очередь там надо Академию Возрождения** ставить.

**Brazilian Academy of the Reborn – создана для восстановления истории материка, в пределах года закрыта властями по политическим мотивам

А потом к Томазо пришел ревизор Ватикана.
—    Я обнаружил некоторый недочет в вашей работе, сеньор Хирон, — тихо произнес он.
Томазо улыбнулся и оперся локтями на стол.
—    У меня много недочетов. Просто потому, что я работаю.
—    Но этот особый.
Томазо насторожился, а ревизор так же тихо, без эмоций принялся раскладывать бумаги – прямо перед ним.
—    Скажите, сеньор Хирон, зачем вы сдвинули все архивы на сто лет ровно? Нельзя было хотя бы на сто два?
Томазо кинулся просматривать ревизорскую сводку, и волосы у него поднялись дыбом. Да, он приказал монахам сдвинуть все это лет на сто, но у него и в мыслях не было, что они исполнят его приказ так буквально!
—    У вас даже эпидемии среди индейцев ровно через сто лет повторяются… иногда вплоть до числа погибших. Нельзя же так грубо работать, сеньор Хирон. Где вас учили?
—    Матерь Божья… — только и сумел выдохнуть Томазо.
Сводная таблица, которую он видел перед собой, выдавала его благонравное мошенничество с головой. В Парагвае повторялось все: налеты мамелюков и мятежи, эпидемии и число погибших от них, потери флота и ревизии из Ватикана. Ровно через сто лет*. Год в год.

*Особенно яркий участок – история редукций 1616-1661 и 1716-1761

—    А самое печальное, что вы ведь дали голландцам некоторые бумаги для экспертизы, – напомнил ревизор. – А значит, ничего уже не изменишь.
—    Нет, кое-что подправить еще можно! – заторопился Томазо, — я знаю! Здесь можно собрать данные, где налетчиков именуют мамелюками, а здесь – паулистами! Будет казаться, что это – разные события. И еще…
Ревизор, упреждая его, поднял руку.
—    Я знаю все, что вы скажете. Я видел множество подобных подтасовок. Не первый год вашего брата проверяю. Но все они будут видны, как на ладони. Всегда. Потому что вы ошиблись в главном.
Томазо стиснул зубы и ударил кулаком по столу. И тогда ревизор положил руку ему на плечо.
—    Собирайтесь, Томазо. Вы едете со мной в Европу. Вы – не казна Ордена, и уж на это моих полномочий хватает.
***