В англоязычной Википедии существует специальный раздел: «Последние известные извержения». Понятно, почему, — спящих вулканов многократно больше, чем действующих, и достаточно важно знать, когда спящий вулкан просыпался в последний раз. И вот, забив порядка 140 таких дат в график, я обнаружил прелюбопытную закономерность: наиболее ранние, зафиксированные летописцами ПОСЛЕДНИЕ извержения произошли в наиболее отдаленных от цивилизации регионах планеты — в Мексике, Гватемале и на Камчатке.

Сейчас я уберу часть современных дат, чтобы суть стала еще виднее.

Логика подсказывает, что все должно быть наоборот: чем дальше от цивилизации, тем ближе к современности должны располагаться подобные сведения, просто потому, что на окраинах меньше интеллектуалов, способных оценить важность цифр и дат. Например, в Мексике в архивах начала XX века даже не всегда указано, сколько человек погибло от извержения.
Мой вывод: найденный феномен указывает на подложный характер хронологии окраин. Империям XIX-XX веков было достаточно важно закрепить право на эти окраины за собой, а потому история извержений отправилась на 200-300 лет в прошлое, вслед за историей географических открытий.

ЧАС ПЕРВЫЙ
***
Возбужденная толпа вывернула из-за угла, и Томазо положил руку на эфес, — рев становился все более угрожающим.
—    Бей его!
Томазо прищурился. По залитой солнцем, раскаленной брусчатке волокли привязанного за ноги к ослице мальчишку лет пятнадцати.
—    За что его?
Томазо обернулся; из дверей храма осторожно выглядывал падре Ансельмо, — глаза испуганы, рот приоткрыт.
—    Не знаю, святой отец. Наверное, вор.
—    Прости его, Господи, — торопливо перекрестился Ансельмо; он и сам был ненамного старше преступника.
Рокочущая толпа протекла мимо них, и стало ясно, что это баски. Именно они дважды в год привозили на ярмарку сырое железо, и полный ремесленников город оживал – до следующего завоза.
—    Хотя… откуда здесь воры? — вдруг засомневался падре. – Два года служу, а тюрьма как стояла пустой, так и стоит.
Исповедник четырех обетов* Томазо Хирон ничего на это не сказал и лишь проводил окровавленное тело затуманившимся взглядом. Именно так, за ноги, со съехавшей до горла бурой от пыли и крови рубахой волокли его самого – в далеком Гоа. И если бы не братья…

*ОБЕТ – обязательство монаха, например, обет послушания, нестяжательства, целомудрия, отречения от всего мирского

—    Свинца ему в глотку залить! – взвизгнули из хвоста уходящей толпы.
Томазо мгновенно покрылся испариной, — так свежи оказались его собственные воспоминания. Он тогда спасся разве что чудом.
Нет, поначалу, когда португальские моряки обнаружили в Индии огромную христианскую общину, Ватикан исполнился ликования: найти опору в Гоа – самом сердце Азиатского рая, — о такой удаче можно было только мечтать. И лишь, когда люди Ордена ступили на Малабарское побережье, стало ясно, сколь трудным будет путь к единению. Здешние христиане, яро убежденные, что их общину основал сам апостол Фома, тяжко заблуждались в ключевых принципах веры.
Пользуясь оказанным радушным приемом, братья внедрились во все структуры общины, изучили храмовые библиотеки и пришли в ужас. Мало того зла, что индийские христиане-кнанайя были потомками беглых евреев, они оказались еще и верными учениками египетских греков. Старые астрономические таблицы, свитки с указами Птолемеев, труды отцов-ересиархов – все буквально кричало о том, что именно здесь, в Индии недорезанные донатисты** спрятали остатки еретической александрийской библиотеки.

**ДОНАТИСТЫ – христиане Сев. Африки, успешно оспаривавшие первенство у римской церкви. Истреблены с помощью армии

Работа по исправлению незаконной религиозной традиции предстояла долгая и кропотливая. Но англичане уже появились у берегов Гоа, угрожая перехватить инициативу, а потому Ватикан ждать не мог. Папа распорядился немедленно взять епископаты Индии в свои руки, принудительно ввести в них латинские обряды, а истребление еретических Писаний и ненужных летописей поручить Святой Инквизиции. И рай превратился в ад.
Исповедник четырех обетов поежился. Отпор последовал незамедлительно, и, Боже, как же их били! Его так не били с того самого дня, когда, совсем еще неопытным щенком, размазывая по лицу кровь и слезы, Томазо понял, что его таки приняли в Орден.
Толпа завернула за угол, и рев начал отдаляться. Однако спокойнее не стало. Из каждого дома, из каждой лавки, из каждой мастерской выбегали все новые и новые люди, и все они отправлялись вслед за разъяренной толпой басков – на центральную площадь.
—    Что произошло? – ухватил за шиворот чумазого мастерового Томазо.
—    Не знаю, ваша милость, — хлопнул глазами тот. – У нас такого отродясь не было.
Томазо отпустил ремесленника, прикрыл шпагу плащом и решил, что идти на площадь, невзирая на жару, придется.
***
Уже когда его повалили наземь и начали бить, Бруно с недоумением осознал, что жить ему от силы четверть часа. Баски не прощали обид, а уж за своих стояли стеной. Так что, когда полгода назад Бруно убил старшину баскских купцов Иньиго, он, как бы, сам подписал себе смертный приговор. И это было странно: Бруно совершенно точно знал, что у него иная судьба.
Поскольку баски кричали на своем, Бруно так и не понял, ни кто его выдал, ни что именно с ним собираются делать. А потом его привязали за ноги к ослице, к толпе начали присоединяться горожане, и до Бруно стало доходить, сколь трудно ему придется умирать.
—    Свинца ему в глотку залить! – орали вокруг. – Чтоб неповадно было!..
И задыхающийся от боли Бруно уже не успевал прикрываться от ударов.
—    Постойте! Это же Бруно! Подмастерье дяди Олафа!
Бруно с трудом приоткрыл залитые липкой кровью глаза. Но так и не понял, кто из горожан его опознал.
—    За что вы его?!
Баски разъяренно загомонили – на своем варварском языке.
—    За что тебя?..
Бруно сосредоточился. Это был непростой вопрос.
Собственно, все началось, когда старшина баскских купцов Иньиго решил, что пора поднимать цену сырого железа. Для Бруно и его приемного отца Олафа по прозвищу Гугенот это означало потерю всего ремесла: свои запасы железа они израсходовали на храмовые куранты. А по новым ценам пополнить запасы было уже невозможно, — даже если изрядно задержавший оплату курантов падре Ансельмо наконец-то отдаст долг.
—    Бруно! – прозвенело в мерцающей тьме. – Ты еще жив?! За что тебя?!
—    Я убил… — прохрипел подмастерье.
Его снова одолел приступ удушья, а потому голос вышел чужой, а слова – неразборчивыми. Он и сам бы не понял, что сказал, если бы эти слова – часовым боем – не звучали в его голове шесть месяцев подряд.
И все же, вовсе не подъем цен, сам по себе, стал причиной, по которой он устранил Иньиго. Старшина иноземных купцов посягнул на самое святое: филигранно выверенный ход лучших из лучших когда-либо виденных подмастерьем часов. А даже сам Бруно – лучший часовщик во всей Божьей вселенной, а, возможно, и Некто Больший, – использовал свои права на подобное вмешательство с огромной осторожностью.
***
Бессменный председатель городского суда Мади аль-Мехмед изучал показания Каталонского гвардейца, похитившего молодую рабыню сеньора Франсиско Сиснероса, когда прибежал его сын Амир, — приехавший на каникулы из Гранады студент медицинского факультета.
—    Отец! Отец! Там Бруно убивают! Нашего соседа!
—    Где? – не понял Мади.
—    На площади!
Судья тряхнул головой.
—    На центральной площади? Возле магистрата?
—    Да! – выпалил Амир. – Самосуд!
Судья яростно пыхнул в бороду и вскочил. Последний самосуд произошел в его городе сорок шесть лет назад, когда он был еще совсем юным альгуасилом. Мастера цеха часовщиков отрубили пальцы и выжгли глаза португальцу, вызнавшему секрет удивительной точности здешних курантов; они лгали не более чем на четверть часа в сутки.
Мади отнял пострадавшего, как раз перед тем, как тому предстояло усечение языка, начал дознание и тут же оказался в юридическом тупике.
—    Мы не преступили закона, — уперлись ремесленники. – Цех имеет право на месть.
И это было чистой правдой. Арагонские законы позволяли отомстить чужаку за нанесенный ущерб.
—    Но я же ничего не успел сделать! – задыхаясь от боли, рыдал изувеченный португалец. – Я только смотрел! Кому я причинил вред?!
И это тоже было правдой. Да, португалец определенно посягнул на интересы цеха, но нанес ли он вред? Ведь ни вывезти секрет, ни построить часы с его использованием он так и не успел.
—    Отец! Быстрее! – заторопил его Амир. – Убьют ведь!
Мади схватил шпагу, выскочил во двор здания суда и махнул рукой двум крепким альгуасилам.
—    За мной!
Все четверо выбежали на улицу, промчались два квартала и врезались в гудящую, словно пчелиный рой, толпу.
—    Прекратить самосуд!
—    Посторонись!
—    Дайте же дорогу!
Горожане, узнав судью, почтительно расступались, и только баски так и гомонили на своем варварском языке, а там, в самом центре площади уже вился дымок.
—    Свинца ему в глотку!
Альгуасилы утроили напор и, расчищая дорогу судье, обнажили шпаги и отбросили самых упрямых смутьянов прочь.
—    В сторону, дикари! Судья идет!
—    Это он?
Мади сделал последние два шага и присел. На булыжниках мостовой лежал именно Бруно, приемный сын и весьма толковый подмастерье его соседа-часовщика.
—    Что случилось, Бруно?
Парень приоткрыл один глаз, попытался что-то сказать, но лишь выпустил кровавый пузырь.
—    Говори же! – потряс его за плечо Мади.
—    Часы… — выдавил подмастерье. – Мои часы…
Ни на что большее сил у парнишки уже не было.
***
Поначалу Бруно хотел сказать об Иньиго, но в последний миг понял, что это было бы неправдой. Ибо все дело заключалось в часах – единственном, что у него было…
—    Мои часы…
Подмастерье и приемный сын часовщика, Бруно был бастардом, рожденным, судя по всему, в расположенном близ города женском монастыре. И об этом его позоре знал каждый.
Нет, на него не показывали пальцами, — сказывался авторитет приемного отца, лучшего, пожалуй, часовщика в городе. Но вот эту мгновенно образующуюся вокруг пустоту – в лавке, в церкви, на сходке цеха – Бруно ощущал столько, сколько себя помнил. Его не хлопали по плечу, не приглашали разбить руки спорящих, ему даже не смотрели в глаза.
Помог Олаф. Приехавший откуда-то с севера мастер был прозван Гугенотом за равнодушие к службам и священникам. Он понимал, что найденный им на детском кладбище монастыря бастард никогда не будет признан равным в среде хороших католиков, а потому сразу же подсунул ему лучшую игрушку и лучшего товарища в мире – часы.
—    У честного мастера и часы не врут, — часто и с удовольствием повторял он, — а кто знает ремесло, тот знает жизнь.
Олаф и приучил сына к ремеслу – почти с пеленок. Уже в три года Бруно целыми днями сидел рядом с приемным отцом в башне городских курантов, разглядывая, как массивные клепаные шестерни с явно слышимым хрустом двигают одна другую; ощущая, как содрогается перегруженная многопудовой конструкцией дубовая рама и с восторгом ожидая мгновения, когда окованный медью молот взведется до конца, сорвется со стопора и ударит по гулкому литому колоколу.
Вообще, в пределах мастерской Олафа мальчишке дозволялось все. Уже в пять лет отец разрешал ему кроить жесть, в семь – помогать в кузне, а в девять – копаться в чертежах, и даже его не всегда уместные советы Олаф принимал одобрительной улыбкой.
—    Кто знает ремесло, тот знает жизнь, — охотно повторял Бруно вслед за приемным отцом, и его жизнь была столь же прекрасной, сколь и его ремесло.
Он и не представлял, сколько жестокой истины сокрыто в этих словах.
***
Баски запинались через слово, и Мади нашел переводчика среди горожан, однако понять, почему Бруно говорил о часах, так и не сумел. Никакой связи ни с какими конкретно часами не проглядывалось.
—    Он пришел покупать железо, — переводил горожанин. – Отобрал самое лучшее, потребовал взвесить…
Мади слушал, поджав губы.
—    Затем они поспорили о точности весов, и баски уступили…
Судья ждал.
—    А потом Бруно расплатился и велел погрузить железо на подводу.
—    Полностью расплатился? – прищурился Мади.
Горожанин перевел вопрос баскам, и те, перебивая друг друга, опять загомонили.
—    Он дал двадцать мараведи, — пожал плечами переводчик, — столько, сколько запросили.
Судья удивился. Он все еще не видел, в чем провинился Бруно.
—    А потом?
—    А потом его – ни с того, ни с сего – начали бить, — развел руками переводчик. – Это я лично видел.
Мади нахмурился. Баски были в этом городе чужаками, и могли позволить себе самосуд лишь в одном случае, — если вина подмастерья совершенно очевидна.
—    Господин… — тронули его за плечо.
Судья повернулся. Перед ним стоял новый старшина баскских купцов – зрелый мужчина с короткой курчавой бородой, и в его руке был толстый кожаный кошель.
—    Господин… — повторил старшина, сунул кошель в руки судьи и что-то сказал на своем языке.
«Неужели хочет откупиться?»
—    Он говорит, что все до единой монеты фальшивые, — удивленно перевел горожанин. – Говорит, что ему их подмастерье дал…
—    Фальшивые? – обомлел судья и торопливо развязал кошель.
Новенькие, практически не знавшие человеческих рук мараведи полыхнули солнечным огнем. Мади осторожно достал одну и поднес к глазам. Лично он от настоящей такую монету не отличил бы.
—    Ты уверен? – взыскующе посмотрел он в глаза старшине.
Тот дождался перевода и кивнул.
—    Я много монет на своем веку повидал. Эти – подделка.
Мади сунул монету обратно в кошель и покосился на залитого кровью Бруно. Если все так, ему и его приемному отцу Олафу и впрямь придется испить жидкого свинца.
—    Приведите Олафа Гугенота, — повернулся он к вооруженным альгуасилам. – И еще… пригласите Исаака Ха-Кохена тоже. Скажите, Мади аль-Мехмед со всем уважением просит его провести экспертизу.
***
—    Приведите Олафа Гугенота, — услышал Бруно и встрепенулся, однако ни подняться, ни даже открыть глаз не сумел.
Олафу он был обязан всем. Именно Олаф, по звуку определявший характер неполадки в часах, расслышал на детском кладбище неподалеку от женского монастыря слабый хрип и вытащил кое-как забросанного землей ребенка. Именно Олаф нашел кормилицу и привел к страдающему приступами удушья младенцу лекаря-грека Феофила. И именно Олаф назвал приемыша нездешним именем – Бруно.
Это редкое для Арагона имя отбросило Бруно от сверстников еще дальше, и лишь услышанная на проповеди история рождения Иисуса помогла ему сохранить достоинство – пусть и на расстоянии от остальных. Как оказалось, мать Христа тоже была Божьей невестой, и, понятно, что дети презирали маленького Иисуса так же, как теперь – Бруно.
Подмастерье навсегда запомнил рассказ священника о том, как маленький Иисус запруживал ручей, а какой-то мальчик все сломал, и будущий Христос проклял его, так что мальчик высох, как дерево. Затем был другой мальчик, толкнувший Его в плечо, — Иисус проклял его, и тот умер.
Понятно, что родители погибших высказали Иосифу претензии и потребовали от него либо научить ребенка сдерживать язык, либо покинуть селение. И тогда Иисус проклял обвинителей, и те ослепли. Но лишь когда умер учитель школы, ударивший Иисуса по голове за строптивость, до селян дошло, с Кем они имеют дело*.

* речь идет о популярном в средневековой Европе, а позже запрещенном курией Евангелии апостола Фомы

Бруно так не умел, однако с той самой поры свято уверовал в свою избранность, поскольку его настоящим отцом мог быть только жених его матери, то есть, сам Господь.
Чтобы развеять это его заблуждение, понадобилось вмешательство Олафа – уже к девяти годам. Старый мастер просто взял сына за руку и отвел туда, где нашел. Хаотично разбросанных детских могил здесь было немыслимо много, и шли они от стен женского монастыря и до самого оврага!
—    Не суди их строго, — сказал задыхающемуся от волнения сыну Олаф. – Это все обычные деревенские женщины, и ни одна не думала, что отойдет за долги монастырю.
И Бруно смотрел на бугорки, под которыми спали вечным сном маленькие Иисусы и даже не знал, что лучше: лежать здесь, среди своих братьев по Отцу, или жить под вечным прицелом чужого враждебного мира.
А еще через год Олаф окончательно разрушил тот замкнутый, прекрасный, как часовое дело, и логичный, словно механика, мир, в котором Бруно упрямо пытался пребывать.
—    Пора тебе увидеть остальных, — сказал приемный отец.
Три дня, показывая и рассказывая о работе каждого часовщика, Олаф водил его по мастерским цеха, и Бруно смотрел во все глаза, — как оказалось, он еще не знал ни ремесла, ни жизни.
Часовщики держали мальчишек в подмастерьях чуть ли не до тридцати лет и жестоко пороли – даже взрослых мужчин – за малейшую провинность.
—    Но и подмастерья платят им той же монетой, — усмехнулся Олаф, — и стараются подсунуть свинью при каждом удобном случае.
Как результат, «сырые» шестерни «съедало» за год работы, деревянные рамы курантов требовали усиления медными пластинами уже через полгода, а перекаленные шкивы так и вовсе – лопались, когда им вздумается.
Почти то же самое происходило в мастерских и с людьми. Едва ли не каждый месяц кому-нибудь отрывало палец или выжигало глаз. Раз в год кого-нибудь забивали до смерти, а раз в три – какой-нибудь изувеченный подмастерье сам сводил счеты с жизнью.
Бруно был так потрясен уведенным, что на третий день, прямо в мастерских его снова поразил приступ удушья. Он еще помнил, как Олаф нес его домой на руках, как лекарь Феофил пускал ему кровь, а затем его протащило сквозь вибрирующую черную пустоту и Бруно увидел все, как есть.
Он снова видел мастерские цеха, мастеров и подмастерьев, но мастерские вдруг приобрели очертания обшитых кожухами часовых рам, а шестерни капали не маслом, а кровью. Бруно бросился убегать, но где бы он ни оказывался, вокруг были только шестерни, и в их наклепах Бруно каждый раз узнавал искаженные ковкой лица и части тел мастеров и подмастерьев.
Как оказалось, Бруно пробредил три дня, и очнулся он уже другим человеком.
—    Кто знает ремесло, тот знает жизнь, — все чаще и чаще повторял подмастерье вслед за приемным отцом.
Теперь он понимал, что подразумевал под этим Олаф. Ремесло действительно равнялось жизни. И как его с Олафом отлаженный быт напоминал негромкое тиканье превосходно отрегулированных курантов, так и жизнь цеха в целом была наполнена скрежетом плохо склепанных и отвратительно сопряженных шестерен.
Но видел все это он один – единственный выживший из всех захороненных на монастырском кладбище маленьких Иисусов…
***
Городской меняла Исаак Ха-Кохен был немолод уже когда с Доном Хуаном Хосе Австрийским воевал в Марокко. И, хотя на площадь его под руки привел его последыш – девятнадцатилетний Иосиф, ум у старика был ясным, а взгляд внимательным.
—    Что случилось, Мади? – надтреснутым голосом поинтересовался старец.
—    Похоже, Олаф и его подмастерье фальшивки пытались сбыть, — протянул ему кошель городской судья. – Проверишь?
Иосиф принял кошель, развязал кожаный шнурок, вытащил монету и с поклоном протянул отцу. Меняла поднес монету к пораженным катарактой глазам, прищурился и удивленно хмыкнул.
—    Дайте-ка мне пробирный камень…
Иосиф достал из перекинутой через плечо сумки и подал отцу плоский, похожий на точильный камень, и меняла аккуратно чиркнул ребром золотой монеты по краю камня и сравнил цвет полосы с эталоном.
Собравшиеся на площади горожане напряженно замерли.
Исаак печально вздохнул. Судьба фальшивомонетчиков была незавидной, а часового мастера Олафа Гугенота он искренне уважал.
—    Ну, что там, Исаак? – впился в него взглядом судья.
—    Не торопись, Мади, — покачал головой меняла, — я еще должен свериться с таблицами.
Старик и так уже видел, что золота в монетах не хватает, но посылать человека на смерть всегда было неприятно. Он кивнул сыну, и тот вытащил из сумки стопку вальвационных таблиц с точным указанием должного содержания золота для каждой монеты.
—    Держите, отец…
Меняла неторопливо просмотрел страницы, описывающие несколько типов арагонского мараведи, и так же неторопливо отдал таблицы сыну.
—    Ну, что там, Исаак?
Еврей поднял подслеповатые глаза на судью.
—    Содержание золота занижено, Мади. Я думаю, раза в полтора.
—     Значит, все-таки, фальшивые… — скрипнул зубами судья. Он тоже не любил назначать смертную казнь.
—    Не торопись, — покачал головой меняла и еще раз внимательно осмотрел монету.
Он мог бы поклясться, что монета отчеканена не без помощи королевских патриц. Нет, сама матрица с зеркальным отображением мараведи могла быть использована для штамповки монет, где и кем угодно, но вот патрица – точный образ монеты на каленой стали, который применялся только для тиснения зеркальных матриц, определенно была оригинальной, с королевского монетного двора.
Исаак отдал монету сыну и дождался, когда тот вернет кошель судье.
—    Откуда у них эти монеты, Мади?
—    Пока не знаю, — покачал головой судья и насторожился. – А в чем дело?
Меняла на мгновенье замешкался и сделал знак рукой, приглашая судью подойти ближе.
—    Похоже, что матрицы были сделаны с королевских оригиналов, — в четверть голоса, так, чтобы слышал только Мади, произнес он.
Судья оторопел.
—    Ты уверен?
—    Более чем…
Оба замерли, глядя друг другу в глаза. И тот, и другой превосходно осознавали, насколько опасной может стать такая утечка с королевского монетного двора – особенно теперь, когда возле престола неспокойно. А потом судья опомнился и распрямился.
—    Где этот чертов часовщик?!
—    Еще не привели, — виновато развел руками стоящий рядом с городским судьей альгуасил.
Судья яростно крякнул, наклонился, ухватил Бруно за окровавленный заскорузлый ворот рубахи и рывком подтянул к себе.
—    Откуда у твоего отца эти монеты?! Ну?! Говори!
Мальчишка пошевелил разбитыми губами, но вместо слов у него получалось только невнятное сипение.
***
Бруно уже не был здесь, и он снова видел Часы.
После первого озарения – там, в бреду, он стал видеть элементы часов повсюду, так словно горожане составляли собой огромные невидимые куранты. Как и в часах, рама общественного положения крепко удерживала каждую «шестерню» в ее «пазах» – священника в храме, перевозчика возле стойла, а ремесленника в мастерской.
Как и в часах, давление нужды заставляло горожан безостановочно двигаться и, стирая свои и чужие «зубья», принуждать к движению других. И, как и в часах, каждой шестерне приходил свой срок, — как старшине басков Иньиго или, как теперь могло бы показаться со стороны, – самому Бруно.
Вот только Бруно не был шестерней. Он был Часовщиком, – даже если кое-кто этого еще не понимал.
***
Когда Олафа наконец привели, судья уже изнемогал.
—    Ко мне его! – яростно приказал он альгуасилам, держащим арестованного часовщика с двух сторон, и прищурился. – Откуда у тебя эти монеты?!
Ремесленник растерянно хлопнул рыжими ресницами.
—    Заказчик расплатился.
—    Не ври, – подался вперед судья. – Ты сам говорил, что сеньор Франсиско заплатил за клепсидру только четыре мараведи, а здесь – двадцать! Откуда ты их взял?
—    Эти деньги не за клепсидру, — пояснил мастер, — этими деньгами падре Ансельмо долг за храмовые куранты вернул.
Судья оторопело приоткрыл рот, посмотрел на Исаака, а меняла изменился в лице и оперся на руку сына.
—    Священник?..
***
Исповедник четырех обетов слышал все. И как только старый еврей закачал головой и горестно зацокал языком, Томазо подался назад и растворился в толпе.
«Чертово племя! – бормотал он под нос. – Создал же Господь такое наказание всем остальным!»
Исповедник стремительно прорвался сквозь толпу, пробежал последние два десятка шагов, ворвался в храмовую тишину и столкнулся с Ансельмо – лицом к лицу.
—    Что же вы так внезапно исчезли? – изобразил беспокойство святой отец и тут же получил кулаком под ребра. – Боже!..
Томазо ухватил молодого священника за ворот.
—    Я тебе что говорил, тварь?!
—    О чем… вы?.. Я не понимаю… — вытаращил глаза падре.
Томазо огляделся по сторонам, грозно цыкнул на испуганно перекрестившуюся богомолицу и потащил мальчишку в сторону.
—    Сейчас ты у меня все поймешь!
Затащил его за колонну и начал хлестать по щекам – наотмашь, от души.
—    Боже! Нет! – охал при каждой пощечине мальчишка. — Не надо!
—    Я тебе что про монеты сказал?! – цедил сквозь зубы Томазо. – Не раньше, чем через неделю в ход пускать! А ты что наделал?!
—    Я же… не знал! Я же… не думал!
Томазо с наслаждением сунул мерзавцу кулаком в печень и за ворот подтянул его к себе – глаза в глаза.
—    Слушай меня, болван. Теперь к тебе, рано или поздно, придут альгуасилы городского судьи, и не дай Бог, если ты проболтаешься! В самый дальний монастырь сошлю! В самую глушь! На Канарские острова!
Мальчишка лишь хватал ртом воздух, – словно рыба, выброшенная на берег.
***
Первым делом Мади аль-Мехмед отправил Олафа в пустующую городскую тюрьму, а Бруно передал в руки сына. И, как только Амир после краткого осмотра гарантировал, что опасности нет, и что подмастерье при должном уходе и медицинской помощи вполне будет способен давать показания, судья приказал горожанам разойтись.
—    Все! По домам! – кричали альгуасилы. – Казни сегодня не будет! Нечего здесь торчать! Не будет казни, вам сказали! По домам!
И лишь затем судья через переводчика объяснил старшине басков, что дело скорым не будет. Понятно, что баски заволновались, но судья своей властью приказал им забрать почти проданное часовщикам железо, а фальшивые деньги конфисковал и передал одну монету старому Исааку для детальной экспертизы. Что такое, вызвать священника для допроса, Мади знал, и хотел подойти к этому этапу хорошо подготовленным.
Собственно, проблемы со святыми отцами возникали всегда. Церковь не признавала над собой арагонской юрисдикции и умудрялась останавливать самые беспроигрышные иски.
Как раз пару недель назад произошел весьма показательный случай. Огромное семейство в полторы сотни душ, обреченное лишиться земли и перейти за долги в рабство, представило судье закладную в пользу бенедиктинского монастыря, и даже судебное собрание ничего не сумело сделать. Все полторы сотни человек вместе с землей перешли к монастырю, хотя никаких сомнений в том, что закладная составлена задним числом, у Мади не было.
Но более всего хлопот причиняли монастырские и епископские монетные дворы. В массовом порядке скупали они полноценные королевские мараведи, переплавляли, добавляли серебра и меди и выпускали свою монету, которой и платили работникам и кредиторам.
Понятно, что менялы тут же отслеживали появление «облегченной» монеты, составляли ее детальное описание и новую вальвационную таблицу и мгновенно рассылали предупреждения по всему королевству. Однако люди уже успевали пострадать, и никакой суд не мог доказать, что их обманули. Ордена и епископаты, как, впрочем, и любые сеньории, имели право чеканить свою монету, но вовсе не были обязаны вечно поддерживать в ней фиксированное количество драгоценного металла.
В такой ситуации единственно надежной, пригодной для сбора налогов монетой была королевская мараведи, но ее безжалостно переплавляли, а теперь, судя по всему, еще и подделали.
***
Томазо понимал, что без проведения «мокрой пробы», когда монета целиком растворяется в кислоте, а затем составляющие ее металлы порознь выделяются и взвешиваются, старый еврей не рискнет вынести окончательный вердикт. А значит, у него еще было время. И первым делом следовало обеспечить охрану из имеющих право использования оружия членов военного ордена.
—    Пошлешь надежного человека к доминиканцам, — жестко диктовал он промокающему глаза рукавом священнику, — пусть даст человек десять-двенадцать.
—    Как скажете, — шмыгнул носом Ансельмо.
—    От вызова на допрос уклоняйся. Пока я не разрешу.
—    Хорошо, святой отец.
Томазо на мгновенье задумался. Он не любил торопить событий, но теперь уже сами события торопили его.
—    И главное… Мне нужны кандидаты для Трибунала. Срочно.
Ансельмо глупо хлопнул ресницами, открыл рот, да так и замер.
—    Ты понимаешь, о чем я говорю? — уже раздражаясь, поинтересовался Томазо. – Буллу Его Святейшества читал?
—    Инквизиция? – наконец-то обрел дар речи священник. – У нас?.. А зачем? Со здешними грешниками я и сам справляюсь…
Исповедник четырех обетов, едва удержался от того, чтобы не выдать какое-нибудь богохульство. Создание сети Трибуналов Святой Инквизиции по всему Арагону было одной из главных задач Ордена, и он думал заняться этим недели через две, после основательной подготовки. А теперь, чтобы иметь козыри в этой истории с монетами, приходилось начинать столь важное дело экспромтом.
—    Чтобы твою промашку исправить, недоумок.
—    Сколько вам нужно? – сразу же подобрался священник.
Томазо сдвинул брови. Людей нужно было много. Два юрисконсульта, фискал, альгуасил, нотариус, приемщик… Но где и как скоро Ансельмо найдет столько грамотных людей в этой глуши?
—    Хотя бы троих… — нехотя снизил требования Томазо. – Комиссара, секретаря и нотариуса.
—    У нас в городе только один нотариус – королевский, — виновато пожал плечами священник, — но он – еврей, хотя и крещеный.
—    Никаких евреев, — рубанул рукой воздух Томазо, вскочил и заходил по келье. – Никаких мавров, греков и гугенотов. Никого, кто имеет в роду хоть одного еретика или неверного. Никаких бастардов. Только добрые католики. Ты меня понял?
Священник неопределенно мотнул головой, но Томазо этого не увидел, — он уже смотрел в будущее.
—    Вон у тебя под боком, бенедиктинцев полно, — чеканил исповедник. – Большинство, конечно, мразь, но это не беда, через пару недель ненужных вычистим… поищи среди них.
—    Когда вам нужны эти люди? – осмелился подать голос падре.
Томазо прикинул, сколько времени потребуется еврею для экспертизы, а судье – для согласования допроса священника, но понял, что и новичкам в Трибунале тоже понадобится время – просто, чтобы войти в дело.
—    Завтра, — отрезал он.
***
Когда Бруно очнулся, первый, кого он увидел, был Амир.
—    Ты?! – собрав силы в комок, сел подмастерье.
Увидеть уехавшего в далекую Гранаду соседского сына он никак не ожидал.
—    Я, Бруно, я… — улыбнулся араб. – Тихо! Не вставай.
—    Откуда ты здесь? – пытаясь удержать плавающее изображение, спросил подмастерье.
—    На каникулы приехал, учителя разрешили… Ты ложись.
Бруно, подчиняясь не столько жесту Амира, сколько нахлынувшей тошноте, кое-как прилег на охапку сена.
—    А что с Олафом?
—    Ты что, ничего не помнишь? – насторожился студент-медик.
Перед глазами Бруно вспыхнул цветной калейдоскоп картинок, в основном, в кровавых тонах. Он помнил многое, но главное, он помнил, как так вышло, что он убил Иньиго.
Понятно, что старшина басков поднял цену железа не вдруг. Сначала, как рассказывали мастера, сарацины перекрыли генуэзским купцам доступ в Крым, — османская держава и сама нуждалась в первосортной керченской руде для своих корабельных пушек. В результате, генуэзцы взвинтили цену, и железо стало почти недоступным. Ну, и, в конце концов, Иньиго решил, что и он имеет право на больший куш.
—    Бруно! Ты слышишь меня, Бруно?! – затряс его Амир. – Ты хоть что-нибудь помнишь?
Бруно застонал, — так ясно перед ним встала картина всеобщей разрухи. Едва Иньиго переговорил со своими купцами, и те подняли цены, жизнь города встала, как сломанные часы. Закрыли свою лавку менялы, перестали появляться на рынке крестьяне. А затем окончательно встали продажи самых обыденных товаров, — у мастеров просто не было денег. Даже воры-карманники и те ушли из города, — говорят, в Сарагосу. А баски так и держали цену, не уступая ни единого мараведи.
—    Часы… он вмешался в ход часов… — ответил, наконец, подмастерье.
—    Каких часов? – не понял Амир.
Бруно с трудом открыл глаза.
—    Ты помнишь, как Олафа арестовали? – навис над ним Амир.
—    Но за что? – выдохнул Бруно, — он ведь никого не убивал…
Амир, видя, что приемный сын их старинного соседа пришел в себя, немного успокоился.
—    В тюрьму попадают не только за убийство, — пожал он плечами, — а Олафа за фальшивые монеты арестовали… те, которыми ты с басками расплатился.
У Бруно перехватило горло. Получалось так, что об убийстве Иньиго никто, в общем-то, не знает, а Олафа судят за чужой грех…
—    Эти монеты дал моему приемному отцу падре Ансельмо, — произнес он. – Олаф невиновен.
—    Знаю, — кивнул Амир.
—    Знаешь? – поразился Бруно.
—    Об этом теперь весь город шумит.
Подмастерье сосредоточился. Весь город знал, что фальшивки пустил в оборот священник, и, тем не менее, арестован был Олаф. Составленные из горожан, как из шестеренок, невидимые часы города безбожно врали – впервые за много лет.
***
Охрана из двенадцати дюжих доминиканцев прибыла через два часа, а вот кандидата в Комиссары Трибунала – крупного широколицего бенедиктинца лет сорока с коробом для сбора подаяний падре Ансельмо привел только к утру.
—    Как звать? – подошел к монаху Томазо и заглянул прямо в глаза.
—    Брат Агостино Куадра, — спокойно, не отводя глаз, ответил тот.
—    Где учились? – тут же поинтересовался Томазо.
—    В Милане, — поняв, что уже прошел первый экзамен, и внимательно оглядываясь по сторонам, отозвался монах.
—    Языки? Науки?
—    Еврейский, Греческий, Латынь. Римское право.
Томазо удовлетворенно крякнул: это была огромная удача.
—    Взыскания были? За что?
Монах на секунду скривился.
—    Как у всех… пьянство, мужеложство, недостаток веры…
Томазо понимающе кивнул. Запертые в стенах монастырей крепкие деревенские парни рано или поздно кончали именно этим набором грехов.
—    А кем вы теперь, брат Агостино?.. – с интересом посмотрел на короб для подаяний исповедник.
—    Отсекающим, — пожал широкими плечами кандидат. – Кем же еще?.. с моей-то фигурой…
Томазо улыбнулся. Посылаемые на сбор подаяний монахи довольно быстро усвоили, что, стоя на месте много монет не соберешь, и урока не выполнишь, а значит, будешь сидеть на каше из прогорклого овса. И, как следствие, довольно быстро изобрели метод коллективного вымогательства, когда жертва, – как правило, небедная женщина или ремесленник – заранее тщательно выбирается, отсекается от окружающей толпы и ставится перед выбором: выглядеть перед людьми совершенной безбожницей или подать-таки милостыню.
—    Отсекающим – это хорошо…
—    Чего ж хорошего? – повел широкими плечами Агостино Куадра. – Весь день, как собака за костью, бегаешь.
Исповедник засмеялся и перешел к делу.
—    Думаю, вы понимаете, на что согласились, да, и вы меня вполне устраиваете…
Монах внимательно сощурился.
—    Но у меня просьба, — призывая к особому вниманию, поднял указательный палец вверх Томазо, — о нашем с вами деле пока никому ни слова, – ни настоятелю, ни братьям.
—    А как же я из монастыря отпрошусь? – оторопел монах.
—    А это уже не ваша забота. Вон, Ансельмо похлопочет, — кивнул в сторону молодого священника Томазо. – Он, кстати, и короб с подаянием вернет.
Падре Ансельмо покраснел. Задание было достаточно унизительным, и он помалкивал лишь потому, что заслуживал куда как большего наказания.
Монах удовлетворенно хмыкнул. Такое начало ему нравилось.
—    А теперь – к присяге, — посерьезнел Томазо.
***
Старый Исаак Ха-Кохен провозился с «мокрой пробой» необычного мараведи до утра, а когда выяснил весовое содержание последнего ингредиента, покрылся холодным потом. Подобное соотношение золота, серебра, меди и сурьмы задавали только два монетных двора во всей Европе, и оба принадлежали Ватикану.
—    За что евреям это испытание? – застонал Исаак.
Конечно же, он понимал: Папы будут причинять им беды всегда. Но проблема, с которой Исаак столкнулся, грозила всему меняльному ремеслу.
Собственно, все началось после появления спроса на старые греческие монеты из электрона – сплава золота и серебра. Ни один еврей не рисковал оценивать их выше реального содержания ценных металлов, — это было прямо запрещено уставом. Однако помешанные на своей древней истории христиане платили за них втрое, а то и вчетверо, и этим охотно воспользовались монастырские монетные дворы. В считанные годы «древнегреческие» монеты из недорогого сплава буквально заполонили Европу.
Понятно, что в своем большинстве это были примитивные итальянские подделки, однако даже самые сведущие в античных монетах менялы не имели оснований протестовать. Ведь ни монархов, изображенных на монетах, ни государств, которые они олицетворяли, в Европе давно уже не было, а значит, ничьи монетные привилегии не нарушались. А затем появились падуанцы, и с таким трудом удерживаемое евреями денежное равновесие в Европе дало еще одну – самую опасную – трещину.
Падуанцами называли бронзовые древнеримские монеты. Их с удовольствием покупали и брали в залог по всей Европе, за них охотно отдавали земли и строения, и никто не считал, что прогадал, — отчасти потому, что римские историки исправно вносили каждую новую находку в свои каталоги античных раритетов.
Исаак даже не представлял, сколько полновесных золотых мараведи и луидоров было собрано за эти бронзовые кругляши, ибо каждый новый «обнаруженный» монахами вид падуанца оказывался все более редким и все более ценным, — именно так их описывали в каталогах.
Исаак связался с друзьями в Риме и подтвердил худшие опасения: эскизы этих «древних» монет создавали лучшие мастера современности, такие, как Кавино и Камелио, а издание каталогов контролировала Папская курия. И старый еврей уже понимал, чем заняты 34 монетных двора, безостановочно работающие на Ватикан.
«И что потом?» – задал себе вопрос Исаак.
Он чуял: это лишь начало, что называется, «проба сил». И рано или поздно отточенный на античных фальшивках опыт, помноженный на поступающее из Тьерра Фирма* золото и мощь рассыпанных по Европе 34-х монетных дворов Ватикана заработает в полную силу. И тогда вся система оборота драгоценных металлов рухнет.

* ТЬЕРРА ФИРМА (Tierra firma – Твердая Земля) – общепринятое название Америки в первое время после открытия.

—    Бедные монархи, бедный Арагон…
Исаак не мог не видеть связи между приходом ко двору королевы духовника из Ордена, похищением с королевского монетного двора оригинальных матриц и явным почерком папских литейщиков, задавших состав «разбавленной» монеты короля. А то, что фальшивая мараведи сбыта через храм Иисусов, лишь ставило последнюю точку над «i».
***
Поутру, сразу после восхода сын менялы Иосиф принес председателю городского суда результаты «мокрой пробы».
—    Передай отцу мою искреннюю признательность, — похлопал юношу по плечу Мади и углубился в чтение алхимических знаков.
Содержание в монете золота, отмеченного значком солнца, и впрямь было занижено – более чем в полтора раза.
«Что ж, официальный повод вызвать священника на допрос у меня уже есть…» – хмыкнул в бороду судья. Однако умнее было предварительно получить одобрение епископа.
Мади вызвал альгуасила и сунул ему заранее приготовленное письмо.
—    Возьмешь самого сильного мула и отвезешь в епископат. Когда отдашь, настаивай на немедленном ответе.
Альгуасил скрылся за дверью, и Мади вдруг подумал, что падре Ансельмо наверняка будет опережать его, – что бы он ни делал. В отличие от судебного собрания, у церкви всегда были деньги, а значит, и все остальное: много лошадей – роскошь для судьи непозволительная; много нотариусов и писцов, много посыльных и адвокатов, — короче говоря, всего, что можно купить за мараведи.
«А если не ждать?»
Мади имел право начать судебное преследование и без санкции епископа – на свой страх и риск, разумеется. Судья еще раз просмотрел данные проведенного менялой алхимического анализа монет.
«В конце концов, может быть, Ансельмо и не виноват? Ну, получил он эти деньги, скажем, в качестве дара от какой-нибудь престарелой сеньоры… и зачем же мне тогда мешкать? Надо срочно искать «первые руки»…»
Некоторое время председатель суда колебался, но соблазн как можно быстрее разделаться с этим неприятным делом уже одерживал верх.
***
Бруно постепенно приводил мысли в порядок. Он верил, что известный своей честностью судья заставит священника давать показания. Однако точно так же он знал, что святой отец наверняка найдет свидетелей, которые, скрестив за спиной пальцы, сто раз подтвердят, что падре Ансельмо расплатился с Олафом полноценной монетой, и где мастеровой взял эти сатанинские фальшивки, надо спросить у самого мастерового. Поэтому поутру, едва Амир вышел на кухню за очередной порцией настоя из лечебных трав, Бруно сжал зубы, перевернулся на живот и, не позволяя себе стонать, встал на четвереньки.
В такой позе он вдруг напомнил себе старшину баскских купцов Иньиго – за пару минут до смерти. Матерый, сильный, словно дикий вепрь, мужчина никак не хотел умирать и даже с выпущенными кишками, пытался отползти подальше от юного подмастерья.
На кухне что-то упало, зазвенело, зашипело, и Бруно услышал, как чертыхается на своем арабском языке Амир.
«Прямо сейчас!» – понял подмастерье и, преодолевая режущую боль в боку, поднялся на ноги, сорвал с гвоздя и со стонами натянул на себя заношенный сарацинский халат. Выходить на улицу в пропитанной кровью рубахе было немыслимо. Затем, хватаясь за стену, проковылял к маленькому, завешанному тряпицей окну, сорвал тряпку, ухватился за глинобитные края окошка и начал протискиваться наружу, – с трудом удерживаясь от крика.
Старшина купцов кричать не боялся, и Бруно даже подумал, что ему конец, и теперь уйти незамеченным не удастся. Но Господь, вероятно, видел, что Бруно всего лишь восстанавливает порушенный ход невидимых часов города, а потому позволил все: и добить старшину, и скрыться.
—    Ч-черт!
Шипя от боли, Бруно вывалился из окошка и оказался на ведущей к реке грязной, узкой улочке, – и не скажешь, что здесь живут фанатично опрятные арагонские мавры.
—    Бруно?! Ты где, Бруно?!
«Амир…» – механически отметил подмастерье и, со свистом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, побежал.
Старшине баскских купцов тоже было больно, и он тоже хотел убежать. В какой-то миг Бруно даже пожалел его, но отпустить человека, посягнувшего на такое, было немыслимо. Бруно знал: стоит баску вырваться, и он снова примется за старое.
—    А часы должны идти… — пробормотал Бруно и завернул за угол дома.
Отсюда было два пути – к реке и на центральную площадь, к храму. Бруно свернул к реке и тут же услышал, как отбивают простенький ритм новенькие церковные куранты, за которые падре Ансельмо расплатился с ними фальшивой монетой.
Это определенно был знак свыше. Бруно остановился, несколько мгновений колебался и двинулся назад – в центр города.
***
Председатель суда подошел к сияющему в золотых лучах утреннего солнца храму Иисусову и оторопел.
—    А это еще кто?
Проход к дверям перегораживали два крепких молодца в черных рясах.
—    Назад, моро*… — с угрозой произнес один, по виду, – старший и положил руку на пояс.

*МОРО (moro – исп.) – мавр

Мади аль-Мехмед прищурился. Под рясой угадывалась шпага, а на кисти монаха синела татуировка: собачья голова с пылающим факелом в зубах. Судья стиснул челюсти.
—    Domini Canis**…

**DOMINI CANIS (лат.) – Пес Господний, доминиканец

Появление вооруженных монахов военного ордена недвусмысленно говорило: падре Ансельмо боится, а значит, скорее всего, виновен.
«Зря я ответа из епископата не дождался…» – на мгновение остро пожалел Мади, но дело было сделано, и отступать он уже не мог.
—    А вы ведь не из этого города, братья…
—    Назад, тебе сказали, — сдвинул мохнатые брови на бугристом, покатом лбу монах.
Судья принужденно улыбнулся. Все, почти без исключений, доминиканцы проходили суровую боевую школу на границах католической Европы, и зарезать мавра или сарацина, коим по всем признакам являлся Мади аль-Мехмед, для них не значило ничего.
—    Я – председатель городского судебного собрания. И я хочу знать, что делают вооруженные монахи в моем городе.
—    Назад, мусульманин, — мрачно, и явно не собираясь вступать в переговоры, произнес монах.
Судья не хотел схватки, однако наличие охраны могло, к примеру, означать, что падре Ансельмо прямо сейчас прячет улики – те же запасы фальшивых мараведи. Мади повернулся к альгуасилам.
—    Убрать их.
Альгуасилы вытащили шпаги, решительно двинулись вперед, а едва улица заполнилась лязгом разящей стали, двери распахнулись, и из храма Иисусова вывалилось еще восемь или десять монахов.
—    Назад! – мгновенно отреагировал Мади.
Он видел эти глаза опытных убийц, а своими людьми судья дорожил. Однако монахи навязывать боя не стали, а просто рассыпались и встали полукругом, напрочь перегородив подходы к храму.
Судья с облегчением выдохнул и снова перешел в наступление.
—    Где падре Ансельмо?
Монахи молчали.
Мади окинул окна храмовой пристройки быстрым взглядом и увидел, как штора второго этажа вдруг всколыхнулась.
«Никуда он не денется, — подумал судья и глянул на стрелку новеньких храмовых курантов, — до начала службы всего ничего осталось».
И сразу же, словно подтверждая сказанное и предупреждая горожан, что скоро им идти в церковь, куранты завели долгий незамысловатый перезвон.
«Ансельмо не допустит, чтобы люди увидели это, — разглядывая вооруженных монахов перед храмовыми дверями, думал судья. – Слишком велик будет удар по самолюбию…»
И, словно подтверждая его мысли, двери храмовой пристройки распахнулись, и на пороге появился молоденький священник.
—    Пропустите их… — печально распорядился он и заставил себя посмотреть председателю суда в глаза. – Проходите, сеньор аль-Мехмед.
***
Решение пришло само собой, едва Бруно увидел созданные его отцом храмовые куранты. С трудом забравшись по скрипучей дощатой лестнице под кровлю храма, Бруно дождался, когда куранты наконец-то отзвонят, и вытащил самый главный механизм – регулятор хода. Ничем не сдерживаемые шестерни тут же начали ускорять ход, а стрелка помчалась по кругу, словно прижженная под хвостом собака.
Бруно предусмотрительно отодвинулся. Огромные шестерни в целях экономии клепали из листа, а потому были они полыми и не слишком прочными. И разорвать их на такой скорости могло запросто.
Но и этого ему показалось мало. Постанывая, Бруно ухватился за стопор хода и, напрягая все силы, выдернул его из гнезда. И в считанные мгновения льняной трос механизма заводки размотался до упора, а привязанный к нему точно выверенный по весу камень помчался вниз, ухнул об пол башни и разлетелся вдребезги.
«Ну, вот и все…»
Теперь, не видя чертежей регулятора и не зная точного веса грузила, ни один мастер города не смог бы восстановить храмовые часы быстрее, чем за месяц.
«Да, они и не возьмутся…» улыбнулся Бруно: цеховые правила категорически запрещали совать свой нос в чужой заказ. А значит, судьба живущего по часам храма теперь зависела от судьбы Олафа, как ведомая шестерня от ведущей: сломается одна, и навечно остановится другая.
***
Мади аль-Мехмед сразу увидел: святой отец будет отпираться до конца, а потому подал знак альгуасилам, и вскоре те притащили всклокоченного, взвинченного после бессонной ночи в тюрьме Олафа.
—    Скажи, Олаф, откуда у тебя эти монеты? – подбросил в руке кожаный кошель судья.
—    Падре Ансельмо за куранты расплатился, — свирепо глянул в сторону священника мастеровой.
—    Ложь, — покачал головой падре. – Гнусная, безбожная ложь.
—    Как это ложь? – изумился часовщик и ткнул пальцем в сторону кошеля. – Вот же они, двадцать мараведи, которые вы мне дали!
—    Ну, это еще доказать надо, — с вызовом хмыкнул священник.
Судья примерно такого поворота и ждал. Он уже видел, что Ансельмо готов к любому повороту. По юридической части его явно консультировал скучающий в сторонке мужчина в плаще сеньора и с лицом нотариуса. А на случай попытки ареста у дверей стояли двенадцать крепких доминиканцев. И даже крепкий, широколицый монах у окна здесь явно стоял не просто так.
«Эх, жаль, что я одобрения епископа не дождался!» – подумал Мади и перешел в наступление.
—    Мне очень жаль, падре Ансельмо, но я вынужден требовать обыска в храме и всех прилегающих к нему хозяйственных помещениях. Я уверен, что найду у вас еще мно-ого мараведи того же сорта.
Священник кинул в сторону скучающего сеньора затравленный взгляд. Но тот даже не шелохнулся.
—    Вы не можете обыскивать храм Божий лишь на основании лжи проклятого Иисусом безбожника, — выдавил священник.
—    Это я – проклят Иисусом?! – возмутился часовщик. – Я что – кому-то солгал?! Или фальшивую монету подсунул?! Это ты проклят Иисусом, чертов каплун*!

*КАПЛУН – кастрированный петух

Мади собрался в комок. Скучающий в сторонке сеньор с лицом нотариуса явно заинтересовался ходом очной ставки и со значением посмотрел в сторону стоящего у окна грузного монаха.
«Сейчас что-то будет…» – подумал Мади и еще раз отметил, сколь плотно перекрыли все выходы «Псы Господни». Однако падре, как воды в рот набрал, да и доминиканцы ничего не предпринимали. И лишь стоящий у окна монах счел долгом отреагировать на крик ремесленника и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, отошел от окна.
—    Призываю всех присутствующих в свидетели, — поднял он вверх широкую крепкую ладонь. – Только что мастер Олаф по прозвищу «Гугенот» нанес Святой Церкви тяжкое оскорбление, лживо заявив, что падре Ансельмо проклят Господом нашим Иисусом Христом.
—    А что, разве я в чем-то не прав? – удивился ремесленник.
Монах исполнился торжественности и подошел к часовщику.
—    С этого момента ты, Олаф, подлежишь передаче в руки Трибунала Святой Инквизиции для проведения детального расследования совершенного тобой преступления.
Председатель суда оторопел. У него явно пытались отнять главного свидетеля.
—    А, ну-ка, отойди, монах, — подался он вперед и тут же отпрянул.
В его грудь упиралась шпага «скучающего сеньора».
Мади вспыхнул.
—    Поосторожнее, сеньор, как вас там, — закипая гневом, предупредил он, — я – председатель суда, и нападение на меня карается смертью.
—    Я знаю, кто вы, Мади аль-Мехмед, — все с тем же скучающим видом кивнул сеньор. – Но вы попытались воспрепятствовать ходу расследования Святой Инквизиции, а это карается не менее жестоко.
Мади зло рассмеялся.
—    Инквизиция?! Вы, сеньор, не в Италии; вы – в Арагоне! И здесь действуют законы, принятые Кортесом* Королевства Арагон.

*КОРТЕС – исп. Cortes – сословно-представительское собрание; парламент

Сеньор улыбнулся.
—    Не далее как неделю назад король подтвердил исчерпывающие полномочия Трибунала Святой Инквизиции – и в Арагоне тоже.
Председатель суда оторопел. Судя по спокойствию незнакомца, он знал, что говорит. Однако такой поворот был слишком невероятен, ибо ломал всю систему правосудия страны.
—    Король не мог этого сделать, — с сомнением покачал Мади головой и, ухватившись за лезвие шпаги незнакомца, отвел ее в сторону. – Это противоречит его присяге соблюдать конституции нашего королевства.
Сеньор лишь пожал плечами, подал еле заметный знак доминиканцам и снова повернулся к судье.
—    Будьте так добры, уважаемый судья, передать в руки Трибунала улики, обличающие богохульное поведение Олафа Гугенота.
—    Какие? – не понял Мади.
—    Вот эти, — положил руку на кожаный кошель с фальшивыми мараведи незнакомец.
Судья огляделся и увидел, что обречен проиграть: его альгуасилы были прижаты к стенке и стояли с кинжалами у кадыков, а его самого справа и слева окружали покрытые шрамами лица «Господних Псов».
—    Я не знаю вашего имени, сеньор, — сделал Мади последнюю попытку удержать единственное вещественное доказательство в своих руках, — и я не видел документов, — ни указа короля, ни тех, что подтверждают полномочия этого монаха, как Комиссара Трибунала.
—    Меня зовут Томазо Хирон, — сухо поклонился сеньор, — я – исповедник Ордена, а все документы, необходимые для передачи арестованного в руки Трибунала брат Агостино Куадра предоставит вам в течение четверти часа – еще до того, как зазвонят храмовые куранты.
***
Бруно видел, как Олафа завели в храмовую пристройку, а спустя некоторое время городской судья с альгуасилами вышел, вот только часовщика с ним не было. А вскоре Олафа через черный ход вывели двое крепких монахов, и повели они его не в городскую тюрьму, а в недостроенный женский монастырь. Они явно думали, что победили.
Но все только начиналось.
***
Исповедник четырех обетов Томазо Хирон знал, что все только начинается. А потому, даже отобрав у судебного собрания Олафа и кошель со злосчастными мараведи, не успокоился. Там, за стенами храма еще оставались два свидетеля – подмастерье и проводивший «мокрую пробу» старый меняла. И если арестовать Бруно не представляло труда – по любому, самому надуманному поводу, то с евреем все обстояло на порядок сложнее. В силу иной веры евреи не подлежали суду инквизиции; их невозможно было обвинить в ереси, то есть, в ошибке, отклонении от канонов веры Христовой, ибо они никогда и не обещали поклоняться Иисусу.
«А что если подменить мараведи?»
Томазо удовлетворенно улыбнулся. Это был бы неплохой удар, ведь тогда результат «мокрой пробы» стал бы выглядеть, как попытка очернить пастыря Церкви Христовой!
Томазо дождался, когда судью и его альгуасилов выдворят за дверь, и подозвал падре Ансельмо.
—    Держи, — сунул он священнику кошель с вещественными доказательствами. – Заменишь на полноценные мараведи и передашь брату Агостино.
Священник нехотя кивнул. Он уже понимал, что жертвовать придется своими кровными деньгами.
—    Брат Агостино, у вас все готово? – повернулся Томазо к новому Комиссару Трибунала.
—    Да, исповедник, — уверенно кивнул монах. – Олафа Гугенота я отправил под стражей в недостроенный женский монастырь, а здесь… — он протянул несколько исписанных листков, – Здесь заготовки для показаний свидетелей, обвинительное заключение и постановление на арест.
—    Браво, – похвалил такое рвение Томазо. – Неплохо для первого дня.
Монах благодарно улыбнулся, а Томазо повернулся к ссыпающему в кошелек свои личные мараведи падре Ансельмо.
—    А вы, падре, когда собираетесь начинать службу? – напомнил он молодому священнику его долг.
—    Так это… куранты еще не звонили, — растерянно пробормотал Ансельмо.
Они переглянулись, и Томазо кинулся к окну.
—    Господи!
Вся площадь перед храмом была заполнена давно уже ждущими службы горожанами. И тут же, возле храмовых дверей стоял и отвечал на их вопросы председатель суда.
—    Заводи людей в храм, Ансельмо! – заорал Томазо.
—    Но куранты… — запаниковал несколько месяцев мечтавший о собственных храмовых часах падре Ансельмо.
—    К черту куранты! Заводи их на службу, я сказал!!!
***
Председатель суда понял, что произошло, когда сквозь толпу к нему продрался Амир.
—    Отец! Отец! Бруно сбежал! Прости, отец!
Мади поднял голову. Стрелка храмовых курантов стояла вовсе не там, где ей полагалось находиться в это время.
«Бруно… — как-то сразу понял он, благодаря кому он выиграл столько времени и успел объяснить горожанам, что происходит, — больше некому…»
Удовлетворенно усмехаясь в бороду, судья медленно, с остановками на каждой дощатой площадке поднялся под кровлю храма Иисусова и тщательно осмотрел место происшествия. В механизме часов определенно чего-то не хватало, но чего именно, мог сказать только мастер.
Мади с уважением потрогал тяжелые клепаные шестерни. В самом ремесле часовщика он чувствовал нечто магическое, ибо кто, кроме Аллаха, может сделать так, чтобы мертвый предмет стал двигаться – размеренно и точно, как семь хрустальных небесных сфер вокруг Северной звезды. Часовщики это могли.
Снизу послышался отчаянный скрип ступенек, и возле судьи возник запыхавшийся падре Ансельмо.
—    Ну, что? Что случилось?
—    Сломаны, — кивнул в сторону застывших шестерен судья.
Священник задышал еще тяжелее.
—    И что же делать? Как же храм Божий – без часов?! Может, мастеров заставить починить?
—    Вряд ли удастся, — с сомнением покачал головой судья. – Устав цеха прямо запрещает брать чужой заказ. Так что, кроме Олафа Гугенота, вам их никто восстанавливать не станет.
—    Я его заставлю, — поджал губы священник. – И ничего, что он арестован Трибуналом; у нас – договор.
—    И это вам вряд ли удастся, – усмехнулся Мади. – деньги-то вы ему так и не заплатили…
—    Я заплатил, — отвел глаза в сторону священник.
Мади хмыкнул, сочувственно похлопал мальчишку по плечу и начал спускаться по скрипучим ступенькам. Он еще должен был ознакомиться с обещанными ему инквизитором документами.
***
Бруно даже не стал спускаться, а просто перебрался на верхнюю площадку часов, служащую для регулировки удара молота о колокол. Догадаться, что он прячется здесь, на трех сколоченных и подвешенных над колоколом досках мог только часовщик, а в том, что часовщики здесь даже не появятся, подмастерье был уверен. Но, что ему особенно нравилось на площадке, отсюда, через маленький люк для освещения механизма был превосходно виден город: и центральная площадь, и магистрат, и здание городского суда, и даже контора старого менялы Исаака.
Сначала, как он и ожидал, судья, падре Ансельмо и прочие значимые лица города один за другим проходили к храму, поднимались по скрипучим ступенькам под самую кровлю и долго и тупо изучали безжизненно замершие шестерни – прямо под взирающим на них сверху вниз подмастерьем. А спустя не так уж много времени все они снова спускались вниз, — совершенно обескураженными.
Затем осматривать часы пригласили мастеров, но те, как и предполагал подмастерье, на все уговоры падре Ансельмо отвечали упрямым качанием широкополых шляп.
И, в конце концов, святые отцы ушли в храм, началась утренняя служба, а нарушенное «тиканье» невидимых часов города восстановилось. Бруно это устраивало.
Подмастерье начал наблюдать за невидимыми часами жизни сразу после рокового приступа в мастерских и довольно быстро понял: мастерские – лишь часть куда как большего механизма – города. Едва невидимая стрелка становилась на четыре утра, подмастерья цеха начинали раздувать горны, а судья аль-Мехмед во главе двадцати пяти городских мусульман шел в маленькую мечеть на окраине. Затем неслышные куранты отбивали пять, и городские ворота открывались, а крестьянский рынок наполнялся торговцами. В шесть у дома председателя суда появлялись заспанные альгуасилы, а возле храмовых дверей – падре Ансельмо. В семь открывалась королевская нотариальная контора и лавка евреев-менял. Каждый час, в одно и то же время что-нибудь обязательно происходило, и лишь после обеда, вслед за солнцем, невидимая стрелка города переваливала верхнее положение, и все начинало сворачиваться.
Первыми начинали собираться и покидать город крестьяне, пытающиеся дотемна успеть домой, затем закрывались все четверо городских ворот, затем прекращал принимать жалобы и выносить приговоры председатель суда, за ним закрывал свою контору королевский нотариус, и самыми последними, словно подводя итог дню, затворяли ставни менялы.
Однако сутки этим не кончались, и едва солнце касалось холмов, на улицы выходила молодежь: по правой стороне отмытые от копоти и ржавчины парни, по левой – одетые в самое лучшее девушки. И лишь когда становилось совсем уж темно, а цикады начинали свою бесстыдную песнь торжествующего порока, наступало время вдов и неверных жен.
Бруно и поныне не разобрался, что движет этим сверхсложным «часовым механизмом»: где его «стрелки», где «шестерни», где «циферблат», а главное, где стоят те регуляторы, которые обеспечивают дивную согласованность движения всех частей города.
Он знал две вещи. По уставу цеха право регулировать часы принадлежит только их мастеру, а претендовать на звание мастера мог он один – единственный, кто сумел все это увидеть. И второе, судьба не случайно подарила это видение именно ему – единственному «Божьему сыну» в округе… а может быть, и во всем Арагоне.
***
Утренней службы не получилось. Как только падре Ансельмо – совершенно потрясенный видом стоящих курантов, спустился в храм, подали голос ремесленники.
—    Святой отец, что там происходит с Олафом?
—    Да, падре Ансельмо, куда вы дели Гугенота?
Священник на мгновенье замешкался, но поймал жесткий взгляд исповедника Ордена и приободрился.
—    Этот еретик арестован Трибуналом Святой Инквизиции и временно содержится в женском монастыре.
—    Кем-кем арестован? – не поняли мастеровые.
Падре Ансельмо кинул в Томазо Хирона панический взгляд, и тот многозначительно посмотрел на брата Агостино.
—    Вы позволите, святой отец, я объясню? – тяжело поднялся со скамьи монах.
—    Да-да, разумеется, — обрадовался священник.
Брат Агостино подошел к трибуне и оперся на нее большими сильными руками.
—    Братья и сестры, Его Святейшество Папа Римский, внимая мольбам своей паствы о защите от ереси, издал буллу о создании Трибуналов Святой Инквизиции…
Горожане замерли.
—    Отныне каждый погрешивший обязан в трехдневный срок заявить на себя, а знающий о прегрешениях других – донести на них мне или моему секретарю.
—    А зачем? – удивился кто-то, — я и так на исповедь хожу.
Комиссар Трибунала одобрительно кивнул.
—    Это хорошо, но ведь не все говорят на исповеди правду. Поэтому отныне каждое греховное деяние, укрытое на исповеди, будет исследоваться Трибуналом, а еретики и отступники – в меру вины – предаваться наказанию…
—    Не судите, да не судимы будете! – выкрикнул кто-то.
Горожане сдержанно зашумели, а брат Агостино, спокойно выждав, пока люди успокоятся, кивнул головой.
—    Верно. Именно так сказал Христос, но будем ли мы спокойно смотреть, как наши братья погрязают во грехе, обрекая свои души на вечное проклятье? Не правильнее ли будет одернуть и наставить заблудшего? Помочь ему… по-христиански…
В храме повисла тишина.
—    А при чем здесь Олаф? – опомнился кто-то. – Он-то в чем погрешил?
Брат Агостино понимающе кивнул.
—    Я уже навел справки об Олафе. Да, этот приехавший из Магдебурга христианин не прелюбодействует, много трудится, взял на воспитание сироту, но…
Он оглядел ремесленников. Те, пока не вмешалась инквизиция, даже не знали, что Олаф приехал в этот город аж из Магдебурга.
—    … но в Божий храм он все-таки не ходит, за что и получил от вас позорное для всякого христианина прозвище «Гугенот»…
Стоящие в первых рядах часовщики начали переглядываться. Очень уж мелким и странным выглядело обвинение.
—    И это все?! Здесь многие в храм не ходят!
Комиссар Трибунала поднял руки, призывая к тишине.
—    Разумеется, это не все. Олаф Гугенот тяжко погрешил против Господа словом.
—    И что он сказал?
Брат Агостино покачал головой.
—    Материалы Святой Инквизиции не подлежат огласке.
Мастера загудели.
—    А кто его поймал на слове? Свидетели – кто?
Монах забарабанил пальцами по трибуне.
—    Имена свидетелей Святой Инквизиции также не могут быть разглашены.
—    Да, что же это за суд такой?! – наперебой заголосили горожане. – А где же наши права?! Куда смотрит Кортес?!
Брат Агостино принялся объяснять, что Инквизиция не имеет ничего общего с городским судом, ничьих прав нарушать не собирается, сама, без участия светской власти никого наказывать не будет… однако, то, чего святые отцы более всего опасались, все-таки прозвучало.
—    Я так понимаю, — выступил вперед ремесленник с лицом записного шута, — падре Ансельмо просто денежки Олафу платить за куранты не захотел! Сначала фальшивки подсунул, а как Мади его за ж… взял…
Мастеровые захохотали, и этот хохот, эхом отдавшись от храмового потолка, вернулся и обрушился на вцепившегося в трибуну окаменевшего Комиссара Трибунала. А потом все словно само собою стихло, и вперед выступил самый старый мастеровой цеха.
—    Слушай меня, монах, — нимало не смущаясь высоким званием Комиссара Трибунала, произнес он. – Если к полудню Совет мастеров часового цеха не услышит внятного изложения вины Олафа Гугенота, тебя даже ряса не спасет. Мы тебя разденем, измажем в дегте, изваляем в перьях и в таком виде выставим за городские ворота. Ты понял, монах?
Брат Агостино стиснул челюсти.
—    Я тебя спрашиваю, монах, — с вызовом напомнил о себе мастер, – ты меня понял?
Широкое лицо брата Агостино побагровело.
—    Понял…
***
Томазо сразу понял, что следует сделать.
—    Слушай, Ансельмо, — наклонился он к уху святого отца, — мне нужно, чтобы ты задержал в храме юнцов. Под любым предлогом… скажем, на исповедь.
—    Зачем? – не отводя застывшего взгляда от расходящихся прихожан, спросил священник.
—    А это не твое дело, щенок, — все так же в ухо процедил Томазо. – Делай, что тебе сказали.
Падре Ансельмо вскочил, подбежал к трибуне, оттиснул брата Агостино в сторону, начал что-то говорить, и Томазо двинулся в сторону исповедальни. Он уже знал, что победит. И не прошло получаса, как первый кандидат в свидетели у него появился.
—    Когда мастером станешь, малыш? – мягко поинтересовался Томазо, едва увидел сквозь решетку исповедальни перекошенное от вечной зависти лицо.
Парня перекосило еще сильнее.
—    У нас мужики до тридцати лет в подмастерьях ходят…
«Марко Саласар…» – сверился со списком Томазо.
—    Мне нет дела до остальных, Марко, — улыбнулся он и отодвинул решетку. – Привет.
—    Приве-ет, — неуверенно протянул подмастерье.
—    Я слышал, ты способный парень, Марко, — прищурился Томазо, — тебе только своей мастерской да инструмента не хватает.
Подмастерье открыл рот, да так и замер.
—    Как тебе мастерская Олафа Гугенота? – продолжал жать Томазо, — подойдет?
—    А кто ж меня туда пустит? – хлопнул глазами подмастерье.
—    Сам войдешь… как хозяин.
Марко замотал головой.
—    Мне на такую мастерскую еще лет двадцать копить надо.
—    Ничего не надо, — посерьезнел Томазо. – Вспомни, где и когда Олаф говорил богохульные вещи, подпиши одну-две бумажки для Трибунала, и четверть его имущества – по закону – твоя.
Подмастерье растерянно моргнул.
—    Четверть?! Целая четверть?
—    Да, — уверенно подтвердил Томазо. – Насколько я помню, мастерская этого гугенота как раз на четверть потянет…
Лицо Марко полыхнуло, а уши приобрели пунцовый цвет, но он тут же замотал головой.
—    Мастера меня убьют.
Томазо рассмеялся.
—    Ты же слышал сегодня на проповеди: Инквизиция не выдает имен своих свидетелей.
Марко с сомнением покачал головой.
—    Но если я – не доносчик, то откуда у меня деньги на мастерскую? Они же не дураки. А вы сами видели, сколько влияния у Совета мастеров.
Томазо понимающе умолк. Он сталкивался с этим в каждом городе: люди боялись общественного осуждения больше, чем Божьего. Но проходило время, и все менялось… если над этим работать, конечно.
—    А тебе не кажется, что этих старых дураков из Совета мастеров пора бы и подвинуть? – поинтересовался он.
Этот прием срабатывал не везде; только там, где удавалось найти скрытого лидера. Но с Марко он сработал: подмастерье снова зарделся.
—    А как?
Томазо мысленно перекрестился и, стараясь не спугнуть удачу, легко, без особого напора выдал самое главное:
—    Папа поручил мне организовать Лигу – народное сопротивление еретикам. Поддержку Ватикан гарантирует. Денежная помощь на первых порах будет. Но мне нужны как раз такие, как ты, — настоящие христиане.
Марко замер.
—    И… я буду иметь право тронуть Совет мастеров?.. – осторожно поинтересовался он.
Томазо нахмурился и теперь уже веско, вкладывая значение в каждое слово, произнес:
—    На земле, созданной нашим Творцом, Его преданный слуга имеет право на все.
***
Конечно же, Бруно далеко не сразу понял, что имеет право почти на все, и так же не сразу осознал, что часы, которые он видит, нуждаются в постоянной опеке. Но видения посещали его все чаще – на рынке, в церкви, а то и прямо посреди работы. И в одиннадцать лет он понял, что никто, кроме него самого, не может, да и не хочет всей полноты ответственности за город.
Он уже видел, что человек не всегда полезен городу. Более того, человек вполне может быть «заусенцем», из тех, что появляются на шестернях и начинают мешать размеренному ходу курантов. Стоило такому «заусенцу» появиться, и люди начинали ссориться, а работа – и без того не слишком слаженная – вставала.
Привыкшему к порядку во всем, и уже взвалившему груз ответственности за невидимые глазом «часы» Бруно это причиняло невыносимые страдания. Но первым заусенцем, который он решился устранить лично, – едва ему исполнилось двенадцать, – стала юная монашка по имени Филлипина. Выросшая на брюкве, пшеничной каше и «Житиях святых» в маленьком спрятанном в лесах монастыре, монашка вышла в мир, когда чума выкосила и монастырь, и снабжавших его провизией крестьян. И первым делом начала проповедовать.
Словно шестеренка, всю свою жизнь провертевшаяся в одних и тех же пазах, Филлипина не имела ни малейшего представления о том, как дышит, и чем движется город. И, тем не менее, заклинала жителей немедленно раскаяться, бросить греховную жизнь, то есть, работу, и перейти на брюкву, пшеничную кашу и «Жития святых», — пока не явился Христос.
Филлипина даже не задавалась вопросом, кто их будет кормить, но, следует признать, яро убежденная в своей правоте и довольно симпатичная девица имела невероятный успех, – особенно среди вдов. В считанные дни хорошо отлаженное «тиканье» города начало давать сбои, а уже через две недели Филлипина создала настоящий отряд из женщин, намеренных бросить все, подобно блаженному Иерониму уйти в пустынь и ждать второго прихода Иисуса.
И тогда Бруно забеспокоился. Вдовы всегда составляли крайне важную часть городской жизни. Например, стоило какой-нибудь вдове забеременеть, как по городу начинали ползти слухи, у судьи появлялись дела о побоях, на падре Ансельмо нападал дар красноречия, а храм наполнялся жаждущими получить индульгенцию об отпущении греха горожанками.
Исход такого количества вдов лишал их мужчин ночных приключений, городского судью – части работы, а падре Ансельмо – доходов от продажи индульгенций и самых его преданных прихожанок. Злонамеренно или нет, но Филлипина пыталась лишить невидимые часы города жизненно важных для их размеренного хода частей.
Бруно – тогда совсем еще мальчишка – попытался подвигнуть на решительные меры против деятельной монашки городского судью, — со всем почтением, разумеется, — но получил однозначный отказ.
—    Это не мои полномочия, — холодно отреагировал на просьбу подмастерья магометанин.
Тогда Бруно обратился к падре Ансельмо, но тот даже не стал его слушать.
—    Филлипина – истинная невеста Господня, — трусливо стреляя глазами по сторонам, выдавил священник, — мне ее упрекнуть не в чем.
И тогда Бруно исправил ситуацию сам. Узнав, что в гостином доме остановился отряд саксонских наемников, он дождался часа, когда солдатня уже не отличала старухи от девственницы и даже мальчика от девочки, и рассказал Филлипине, что проститутки вдруг раскаялись и страстно желают немедленной проповеди и утешения.
Наутро о множественных безнравственных связях монашки знал весь город, и недоброжелателям было глубоко плевать, что там произошло по своей воле, а что – не по своей.
И «часы» опять пошли, как и прежде, – размеренно и точно.
***
Когда судья пришел к Исааку Ха-Кохену, он в первую очередь спросил об этой странной монете.
—    Что скажешь? Кто мог добыть королевские патрицы? Неужели фаворит королевы?
Они оба знали, что каждый новый фаворит первым делом набивает карманы, само собой, из казны.
Исаак развел руками.
—    Очень может быть. Судя по всему, он аферист и пройда. Сведущие люди говорят, что он и у Папы в постели бывал… когда помоложе был.
—    Вот, шайтан! – от души выругался судья.
Старый еврей дождался, когда взрыв эмоций закончится, и только тогда сказал главное.
—    Меня гораздо больше беспокоит другое, Мади. Указ об Инквизиции. Я на днях получил письмо из Неаполя, и евреи пишут, что на Сицилии введение Трибунала закончилось большой кровью.
Судья замер. До него доходили смутные слухи о жутком побоище в Неаполе – столице королевства Сицилии. Но о его причинах пока не знал никто.
—    Ну, как? — прищурился старый меняла. – Ты уже догадался, почему там полыхнуло?
Судья вспомнил, как нагло у него отняли и подозреваемого, и вещественные доказательства, и напряженно заиграл желваками.
—    Конфликт юрисдикций?
—    Точно, — кивнул еврей. – Главный председатель суда Неаполя против главного инквизитора Неаполя. Один вешает преступивших закон священников, а другой сжигает восставших против Церкви законников… и пока не сдается ни тот, ни другой.
***
За полчаса до полудня на площади собрались мастеровые всего города. У часовщиков был прямой интерес: вызволить своего человека из малопонятного конфликта с Церковью, а ткачей и красильщиков возмутил сам факт нарушения городских привилегий заезжим монахом.
—    Король, видно, забыл, как присягал на верность конституциям Арагона, — сокрушенно качали широкополыми шляпами одни.
—    Да, что король? – отмахивались другие, — король еще ребенок, и всем заправляет королева-мать и этот ее жеребец в рясе!
Духовника королевы никто, именно как духовника, и не воспринимал.
Затем на ступеньках магистрата установили три стула: для председателя суда, королевского нотариуса и старейшины самого могущественного цеха города – цеха часовщиков. А едва единственные работающие куранты города указали полдень, из храма Божьего в сопровождении двенадцати молчаливых доминиканцев вышли все трое нарушителей спокойствия. Впереди ступал бледный от переживаний падре Ансельмо, за ним – исполненный чувства собственного достоинства брат Агостино Куадра и последним – откровенно скучающий сеньор с лицом нотариуса.
—    Ну, что, святые отцы, вы, наконец, готовы сказать, в чем обвиняют нашего Олафа? – поднялся со своего места старейший мастеровой цеха.
—    Разумеется, — вышел вперед Комиссар Трибунала. – Во-первых, в богохульстве.
Часовщики сдержанно загомонили, но старейшина поднял руку, и на площади воцарилась тишина.
—    Ну, за богохульство кого угодно можно осудить, — сходу отверг он первое обвинение. – Среди мастеровых сдержанных на язык немного, и за это под стражу не берут.
—    Верно, — неожиданно согласился Комиссар Трибунала. – Но есть и второе обвинение: в навете на падре Ансельмо, якобы сбывшего Олафу Гугеноту фальшивые мараведи…
—    Возражаю, — подал голос со своего места Мади. – Я, как председатель суда, со всей ответственностью заявляю: сбыт фальшивой монеты – это моя юрисдикция.
—    Правильно! – загудели горожане.
—    Разбираться с фальшивомонетчиками – не церковное дело!
—    Кесарю – кесарево, сказал Христос!
Монах дождался, когда волнение утихнет, и выдал главный козырь:
—    И последнее… колдовство.
Ремесленники обмерли.
—    Что за ерунда?
—    Какое, к черту, может быть колдовство в механике?!
—    У нас – колдуй, не колдуй, а если руки не оттуда растут, стрелка и с места не двинется!
Брат Агостино, показывая, что дискуссия закончена, повернулся, чтобы уйти, и тогда снова подал голос Мади аль-Мехмед.
—    Подождите, коллега…
—    Да? — обернулся монах.
Судья поднялся со своего стула и оглядел площадь.
—    Мне доводилось расследовать дело о колдовстве. Четырнадцать лет назад. Помните?
Горожане одобрительно загомонили; здесь многие помнили это нашумевшее судебное расследование.
—    Тогда, — напомнил Мади, — втирание колдовской мази привело к страшным волдырям, а затем и смерти четырех женщин.
Святые отцы переглянулись; они еще не понимали, к чему клонит судья.
—    И пострадали не только сами женщины, — возвысил голос Мади, — у них остались дети-сироты, то есть, в деле о колдовстве был налицо вред.
Он оглядел площадь.
—    Я приговорил ведьму, продавшую мазь, к смертной казни через повешение. Как я полагаю, справедливо.
—    К чему вы нам это рассказываете? – занервничал сеньор с лицом нотариуса.
Мади сделал знак, что он все сейчас объяснит.
—    В том, что касается колдовства, церковь, разумеется, осведомлена лучше остальных, — признал он. – Возможно, вы даже докажете, что Олаф Гугенот – колдун.
Сеньор с лицом нотариуса все еще не понимал, к чему клонит судья, и было видно: нервничал все больше и больше.
—    Но в том, что всю жизнь делал Олаф Гугенот, — завершил Мади, — я не вижу никакого вреда! А если нет вреда, не может быть и наказания. Это и есть основы правосудия.
Горожане восторженно заголосили, а святые отцы переглянулись. Сеньор с лицом нотариуса подошел к Комиссару Трибунала, они обменялись быстрыми, короткими фразами и явно пришли к соглашению.
—    Вред колдовством Олафа Гугенота нанесен был! – перемогая гул толпы, выкрикнул монах.
—    Какой?! Кто пострадал?! Где свидетели?! – затребовали мастера.
—    Все есть, — успокаивающе выставил крепкие ладони перед собой Комиссар Инквизиции Агостино Куадра. – Я же говорю, у Трибунала все есть…
***
Отсюда, из башни курантов, Бруно мог видеть только затылки мастеровых. Они стояли лицом к магистрату и спиной к церкви. Но то, что часы городской жизни застопорило, понял сразу.
Постанывая от боли в избитом теле, Бруно спустился по лестнице, ругнувшись, поднял оброненный в пролет кем-то из непрошеных гостей часовой щуп, запахнул украденный у Амира сарацинский халат поплотнее, прошел полтора десятка шагов и оказался в толпе. От нее исходил вибрирующий гул – точь-в-точь, как если бы соскочившие со своих мест шестерни со скрежетом истирали одна другую.
***
Томазо следил за тем, как сопротивляется брат Агостино натиску мастеровых с напряженным вниманием.
—    Свидетеля! – кричали часовщики. – Покажите нам свидетеля!
—    По уставу инквизиция не имеет права… — пытался перекричать толпу Комиссар Трибунала.
—    Свидетеля давай, свиное рыло!
Толпа разогревалась все сильнее. И когда опытные доминиканские бойцы под напором толпы, прикрывая спины друг другу, начали медленно отступать к магистрату, Томазо понял, что свидетеля придется предъявить. Иначе – беда.
—    Хорошо! – поднял он руку, едва в них полетели огрызки яблок, а затем и чей-то деревянный башмак. – Я покажу вам свидетеля!
—    И где он?!
Исповедник обвел толпу внимательным взглядом. Он видел этого парнишку в толпе – не так давно.
—    Марко! Где ты?! Подойди сюда!
Ремесленники завертели головами, пытаясь понять, какой именно из нескольких городских Марко согласился сделать навет на мастера самого могущественного цеха в городе. С краю даже возникла короткая свалка, — били, не разобравшись, абсолютно не причастного к делу Марко-золотаря.
—    Марко Саласар! – требовательно повторил Томазо. – Подойди к магистрату, я сказал!
Он знал, что должен вытащить сюда свидетеля во что бы то ни стало, иначе и впрямь изваляют в перьях.
—    Не бойся, Марко!
В центре толпы возникло какое-то движение, и Томазо с облегчением вздохнул. К магистрату, вжимая голову в плечи и стараясь не смотреть по сторонам, пробирался согласившийся дать показания на Олафа подмастерье.
«Ну, слава Богу!»
А когда до ступенек магистрата осталось полтора десятка шагов, Марко вдруг словно споткнулся, и вокруг него мгновенно образовалось пустое место.
—    Черт!
Единственный свидетель обвинения Олафа Гугенота в колдовстве лежал на брусчатке лицом вниз и не подавал признаков жизни. Томазо сбежал по ступенькам, раздвигая мастеровых плечами, пробился к парнишке и присел.
—    Марко…
По ржавой от железной пыли рубахе свидетеля быстро расползалось багровое пятно.
—    Врача! – заорал Томазо. – Быстро врача!
***
Двое стоявших прямо за спиной у Бруно мастеров прекрасно все видели. И они знали: кто бы ни был этот парень в сарацинском халате, он свершил правосудие. Ибо Марко посягнул на самое святое – круговую поруку цеха.
—    Беги, — рывком сунул мстителя за свою спину один из мастеров, и второй тут же встал рядом.
—    Врача! – орал человек с лицом нотариуса. – Быстро врача!
И обильно смоченные только что пролитой кровью невидимые шестерни города дрогнули и сдвинулись с места. Чего-то требовал склонившийся над телом студент медицинского факультета Амир, орали друг на друга святые отцы, но Олафа уже выводили из недостроенного здания монастыря, а ремесленники мигом потеряли всякий интерес к делу.
—    Привет, Олаф!
—    Как ты, богохульник чертов?!
—    Понравилось тебе в женской обители?..
Только теперь Бруно осознал, каких усилий стоило ему все, что он сделал. В голове начался звон, дыхание перехватило, и он, с трудом дойдя до ближайшей стены, осел на брусчатку. Шестерни перед глазами вращались слаженно и легко. А спустя каких-нибудь четверть часа площадь была пуста, и лишь на ступеньках магистрата валялись огрызки яблок да чей-то деревянный башмак.
***
Амир погрузил умирающего Марко Саласара на подводу и как мог быстро привез его к городскому лекарю – стремительному в движениях, ясноглазому греку.
—    Посмотрите его, Феофил…
Врач приоткрыл полу куртки подмастерья и тут же потерял к раненому всякий интерес.
—    Умрет.
—    Может быть, что-то еще можно сделать?
Грек отмахнулся.
—    Хочешь, пробуй. Но учти: я таких видел десятки, а потому знаю, что говорю.
Амир почесал затылок. Они в Гранадском университете начали изучать полостные операции не так давно, а шанс попрактиковаться у него был только один – раненый в живот раб-христианин с галер.
Аллах ведает, что рабы не поделили, а главное, кто пронес на галеру острейшее лезвие без рукояти, но христианину располосовали всю брюшину слева направо.
—    Спаси меня, сарацин, — умолял лежащий на боку раб, едва понял, что Амир собирается запихивать лежащие на палубе кишки обратно.
—    Если получится, — честно предупредил Амир, — я еще только студент.
Потеря крови была относительно небольшая, и Амир дал рабу опиума, расстелил коврик для намаза, тщательно вымыл руки и лицо и вознес Аллаху благодарность за этот прекрасный день.
—    Ты теряешь время, — прохрипел все еще не ушедший в опиумные грезы раб.
—    Время, проведенное в молитве, не потеряно, — улыбнулся Амир и принялся отмывать кишки от приставшей к ним палубной грязи.
Как ни странно, раб выжил, и Амира долго ставили в пример менее проворным ученикам.
—    Делайте, как ваш сокурсник, — горячо рекомендовал преподаватель хирургии Ахмад аль-Ахмад, — среди рабов масса превосходного учебного материала! Их господа слишком жадны, чтобы оплачивать труд врача, а потому они с удовольствием вверят свою собственность вашим кривым, пока еще ни на что, кроме убийства больных, не годным рукам!
Но Марко был ранен намного серьезнее, чем тот раб. Длинное, тонкое орудие проникло в его тело сзади, со стороны почек и, судя по всему, поразило желудок. Проведению таких операций их в Гранаде даже не учили. И, похоже, что, Феофил, бывший военный врач, познавший хирургию на полях сражений, скорее всего, был прав.
—    Я попробую, Феофил, — со вздохом произнес Амир. – Аллах милостив… может, и получится.
***
Судья был доволен, — прежде всего, тем, что обошлось такой малой кровью.
«Слава Аллаху, что у нас не Сицилия…»
Однако, вернувшись в здание суда, Мади первым делом послал альгуасилов за отбитым у монахов часовщиком. А едва те кивнули и направились к выходу, их едва не сбил с ног сам Олаф – раскрасневшийся и взъерошенный.
—    Бруно у вас?!
Мади улыбнулся.
—    Удрал твой парень… так что жив он, жив, не беспокойся.
Олаф с облегчением вытер мокрый лоб.
—    Ты лучше вот что мне скажи, Олаф, — не дал ему расслабиться судья, — ты уверен в своей невиновности?
—    Конечно, — кивнул мастеровой.
—    Значит, дело следует довести до конца.
Олаф нахмурился и через мгновение покорно опустил плечи.
—    Как скажете, сеньор аль-Мехмед. Мне что – снова в тюрьму?
Мади развел руками.
—    Возможно… Я бы тебя не сажал, однако ты же видел этих «Псов Господних»… им тебя скрутить да в монастырь отправить, как мне – моргнуть.
Олаф угрюмо склонил голову, а Мади поднялся и ободряюще похлопал мастера по плечу.
—    Но сначала я все-таки попробую довести очную ставку до конца.
—    Вы думаете, падре Ансельмо согласится?
Председатель суда пожал плечами.
—    Не знаю, Олаф, не знаю… но вызвать его я обязан. А он обязан прийти. Ну, что, ты готов защищать свое честное имя?
Мастер сосредоточенно кивнул.
—    Да, сеньор аль-Мехмед.
***
Шаг за шагом Бруно добрался до мастерской, но Олафа там не обнаружил. Он прошел еще два десятка шагов и вошел в их дом, но приемного отца не оказалось и здесь.
«Суд, — понял Бруно. – Олаф должен восстановить свое доброе имя… а значит, он в суде»
***
Томазо, как никто другой, понимал важность доведения дела до конца. Самому исповеднику это очень внятно разъяснили, едва приняли в Орден.
—    Церковь не может просто проиграть и отойти, поджав хвост, — цедил он мрачно ссутулившемуся за столом Агостино. — Особенно в деле с часовщиком.
Брат Агостино кивнул. Как всякий монах, он прекрасно понимал, какое значение представляет это магическое ремесло для живущей строго по часам, от службы до службы, Церкви.
—    И потом, председатель суда наверняка перейдет в наступление, — ослабил кружевной воротник Томазо. – Так было и на Сицилии, и в Неаполе – везде.
И в этот миг в дверь постучали.
—    Кто там еще?! – недовольно крикнул Томазо.
В проеме показался растерянный падре Ансельмо.
—    Вот, святой отец, повестка…
—    Председатель суда? – прищурился исповедник. Он был к этому готов, но не ожидал, что этот мусульманин станет действовать так быстро.
Молодой священник только моргнул, а Томазо, обдумывая что-то свое, отвернулся к окну.
—    Что ж, придется тебе дать показания…
Даже не глядя на падре Ансельмо, он почувствовал, как его лицо испуганно перекосилось.
—    Но как же?..
—    Ты не можешь отказаться, — даже не раздражаясь оттого, что приходится объяснять азы Арагонских конституций, и все так же глядя в окно, произнес Томазо. – Поэтому иди и защищайся.
—    Но там же будет очная ставка! – страдальчески напомнил мальчишка.
Томазо заинтересованно обернулся.
—    Очная ставка?
—    Так здесь написано, — протянул ему повестку священник.
Томазо принял бумагу, пробежал глазами содержание, удовлетворенно хмыкнул и сунул повестку Комиссару Трибунала.
—    Вот он, твой шанс, Агостино.
Агостино принял повестку, перечитал и с облегчением рассмеялся.
—    Дело ясное. Ну, предъявит этот сарацин результаты «мокрой пробы», а мы ему – изъятый кошель с вещественным доказательством!
—    Ты все понял, Ансельмо? – внимательно посмотрел на священника Томазо. –Ну? Ты же сам должен был мараведи подменить…
—    Я и подменил, — кисло скривился священник.
—    Тогда чего ты боишься?! – рассвирепел Томазо. – Это не тебя теперь надо наказывать, а Исаака Ха-Кохена, давшего ложный результат «мокрой пробы»!
—    Исаака? – растерянно моргнул священник.
—    Его, — поднялся из-за стола брат Агостино и ободрительно хлопнул Ансельмо по плечу. – Вот увидишь, мы у него еще и право заниматься своим ремеслом отнимем!
Но священник стоял, как в воду опущенный, и Томазо сокрушенно поднял глаза вверх и рассмеялся.
—    Боже! Как только Ты терпишь под собой таких трусов?!
Падре Ансельмо заискивающе хихикнул, и Томазо выглянул в коридор и подозвал к себе начальника доминиканской охраны – невысокого хромого монаха. Что-то шепнул ему, и вскоре все трое святых отцов, под охраной четырех дюжих доминиканцев уже входили в здание городского суда.
—    Ну, что вам еще надо? – первым насел на сарацина брат Агостино.
—    Очную ставку, коллега, — сухо отозвался председатель суда. – Присаживайтесь.
Святые отцы переглянулись, вольготно расселись на скамьях, и судья подозвал альгуасила.
—    Приведи в зал суда Олафа Гугенота.
Тот исчез, и буквально через мгновение снова появился – уже в сопровождении часовщика.
—    Внимание, — поднялся из-за стола судья, — сейчас я проведу очную ставку между мастером цеха часовщиков Олафом по прозвищу Гугенот и настоятелем храма Пресвятой Девы Арагонской падре Ансельмо, сыном Диего…
Томазо откинулся на стену и со скучающим видом отслеживал шаг за шагом этого безнадежного дела. Он видел множество подобных ситуаций, — во всех городах, где Орден вводил свои «правила игры», — и заранее знал: Мади аль-Мехмед обречен проиграть.
—    Брат Агостино Куадра, предъявите судебному собранию изъятые вами, как Комиссаром Святой Инквизиции, вещественные доказательства по делу, — потребовал судья.
Комиссар Трибунала поднялся, прошел к столу и положил тяжело брякнувший кожаный кошель.
—    Вы узнаете этот кошель, падре Ансельмо? – поинтересовался судья.
—    Узнаю, — еле удержался от того, чтобы встать, падре Ансельмо. – Я передал его Олафу вместе с деньгами.
—    А ты, Олаф, узнаешь этот кошель?
—    Да, сеньор аль-Мехмед, узнаю, — уважительно поднялся со скамьи мастеровой. – Я получил в нем от падре Ансельмо двадцать золотых мараведи.
Председатель суда неторопливо развязал шнурок, перевернул кошель, вытряхнул на стол золотистые кругляши и принялся их пересчитывать.
—    Один, два, три…
—    Постойте, сеньоры! – вскочил Олаф. – Это не те монеты! Святой отец расплатился со мной новенькими, а эти уже потертые!
В зале наступила тишина.
—    Уж не хочет ли Олаф Гугенот обвинить Трибунал Святой Инквизиции в подмене вещественных доказательств? – с угрозой проронил брат Агостино.
Олаф открыл рот, да так и замер.
—    Я думаю, он пытается выгородить давшего ложный результат экспертизы старого еврея, — со смешком поддержал его Томазо. – Я же говорил вам, святые отцы, все эти неверные и еретики друг друга стоят…
Уже понявший, что проигрывает дело, Мади аль-Мехмед стиснул челюсти и продолжил считать.
—    Восемнадцать, девятнадцать…
Томазо удовлетворенно прищурился. Он знал, что судья будет вынужден составить акт о соответствии, и дело завершится ничем.
—    Двадцать. Да, здесь ровно двадцать мараведи.
Томазо насторожился: в голосе судьи определенно прозвучал смешок. Он распрямился, обвел всех присутствующих внимательным взглядом, но оснований для веселья не увидел.
—    Скажите, святой отец, — глядя на падре Ансельмо, вытер мокрый лоб рукавом председатель суда, — сколько мараведи вы дали Олафу?
—    Двадцать, — растерянно ответил священник.
—    А сколько мараведи вы, брат Агостино Куадра, изъяли у городского суда в качестве вещественного доказательства?
—    Двадцать, — уверенно отрезал Комиссар Трибунала.
Мусульманин покачал головой.
—    Нет, коллега, не двадцать. Один мараведи Исаак Ха-Кохен по моей просьбе растворил в кислоте, чтобы получить результат «мокрой пробы».
Святые отцы обмерли.
—    Вы получили от меня лишь девятнадцать монет, а в этом кошельке, — судья поднял в воздух пустой кожаный кошель, — снова оказалось двадцать.
Сердце Томазо подпрыгнуло и остановилось.
—    Из чего я делаю однозначный вывод, — насмешливо поглядел на него председатель суда, — вещественное доказательство было подменено Трибуналом Святой Инквизиции.
***
Томазо метнул яростный взгляд в падре Ансельмо. Менявший монеты мальчишка сидел – ни жив, ни мертв.
—    Боже, какой дурак… — прошептал исповедник, но тут же взял себя в руки и уставился на судью.
Тот определенно торжествовал.
—    Таким образом, результаты проведенной Исааком Ха-Кохеном экспертизы остаются никем не опровергнутыми, — потряс он в воздухе листком бумаги, — а я имею все основания обвинить падре Ансельмо, сына Диего в сбыте фальшивой монеты.
Священник громко икнул.
«Черт… пора», — понял Томазо.
Он не имел права рассекречивать сведений об этой монете вплоть до особого распоряжения, но почта в Арагоне шла с задержками, и распоряжение могло просто находиться в пути. А ситуация уже выходила из-под контроля.
—    Нет, падре Ансельмо невиновен, — взял на себя всю полноту ответственности Томазо, встал, вытащил из-за пазухи королевский указ и подошел к столу судьи. – Читайте.
Мади аль-Мехмед принял документ, быстро пробежал его глазами и непонимающе наморщил лоб.
—    Вы хотите сказать, эта монета – подлинная? Королевская?
—    Вот именно, — кивнул Томазо. – Как видите, в королевском указе четко написано об измененной стопе* монеты, и экспертиза, проведенная по вашей просьбе, это лишь подтвердила.

*СТОПА МОНЕТНАЯ – установленные в законодательном порядке вес и количество драгоценного металла монеты.

—    Следовательно, ее сбыт законен… — тихо проговорил судья. Он был совершенно раздавлен таким поворотом.
—    Точно, — кивнул Томазо.
Мади аль-Мехмед поднял глаза на исповедника.
—    Но ведь факт подмены вещественного доказательства Трибуналом остается. Это ведь тоже преступление.
Томазо язвительно улыбнулся.
—    Бросьте, коллега… вам с братом Агостино еще до-олго работать вместе. Так стоит ли ссориться из-за такого пустяка? И потом, вы же сами сказали: нет вреда, значит, нет и преступления.
Председатель суда возмущенно пыхнул в бороду, а потом, неохотно принимая очевидное, подтвердил:
—    Да, это так.
***
ЧАС ВТОРОЙ
***
Олаф вылетел из здания суда, как ошпаренный.
—    Король нарушил конституции фуэрос*! – орал он. – Люди! Бурбон изменил присяге!

*ФУЭРОС (исп. fueros), свод законов, регламентировавший права, привилегии и обязанности городских и сельских общин

—    Что ты говоришь? – растерянно моргали глазами ремесленники, подмастерья и даже рабы, — как он мог изменить присяге Арагону?
—    Монеты были настоящие! – на бегу кричал мастеровой, — король уменьшил долю золота в монете!
—    Как?! Без разрешения Кортеса?
—    Кто сказал?!
—    Откуда знаешь?!
Но Олаф только отмахивался и бежал дальше, и лишь оказавшись в мастерской старейшины цеха, вывалил все и подробно.
—    Значит, председатель суда знает? – мгновенно отреагировал старейшина.
Запыхавшийся Олаф молча кивнул.
Старейшина поднялся и подошел к двери, возле которой уже толпились взбудораженные слухами мастеровые.
—    Тихо!
Ремесленники умолкли. И тогда старейшина снова повернулся к Олафу.
—    Ну, сеньору Франсиско Сиснеросу, как нашему отцу и покровителю, мы, конечно, петицию напишем. Он это дело так не оставит. Но вот тебе надо спрятаться.
Олаф непонимающе моргнул.
—    Почему? Я, что ли, конституции нарушил?
Старейшина сурово поджал губы.
—    Ты оскорбил священника. Но если монеты подлинные, значит, Ансельмо имел право ими расплатиться. А значит, ты виновен в напраслине на святого отца.
Олаф раскрыл рот, да так и замер.
—    Разумеется, когда Кортес принудит Бурбона отменить этот противозаконный указ, ты снова будешь прав… — успокаивающе поднял руку старейшина, — но сейчас ты в глазах Церкви и Короны – богохульник и клеветник.
Мастер так и сидел, не в силах выдавить ни слова.
—    И не расстраивайся ты так! — рассердился старейшина, — лучше Пресвятой Деве Арагонской свечку поставь, за то, что святые отцы об этом в горячке не подумали…
***
Первым делом Олаф кинулся искать Бруно в башне внезапно остановившихся часов. Взлетел по скрипучей лестнице под крышу храма, оглядел изъятый регулятор хода и выбитый стопор и улыбнулся. Забрался по шестерням повыше и заглянул на верхнюю площадку и сразу отметил взглядом несколько пятен крови.
—    Эх, Бруно, Бруно…
«А может быть он уже дома? Или в мастерской?»
Олаф стремительно сбежал по лестнице, пересек небольшую площадь перед храмом, свернул на узенькую ведущую к реке улочку и сразу же столкнулся с двумя дюжими монахами.
—    Он? – прищурился один.
—    Он, — кивнул второй. – Берем.
Олаф бросился назад и понял, что деться уже некуда. Навстречу ему, с другой стороны улочки шли еще двое доминиканцев.
***
Бруно искал Олафа по всему городу. Но его не было ни дома, ни в мастерской, ни у судьи, ни в совете цеха.
—    Я посоветовал ему на время скрыться, — неохотно оторвался от составления петиции покровителю города сеньору Франсиско старейшина цеха.
—    Почему? – не понял Бруно. – Разве не доказано, что монету разбавил медью и серебром сам король, а вовсе не Олаф?
Старейшина поморщился.
—    Твой отец оскорбил священника.
—    Он заслужил, — пожал плечами Бруно.
Старейшина невесело улыбнулся.
—    Все так, Бруно, вот только падре Ансельмо служит не только Богу, но и Церкви. Ты понимаешь разницу, малыш?
Бруно на секунду задумался, развернулся и вышел прочь.
***
Едва Амир с помощью Феофила раздел и затащил Марко на очищенный от старой крови, оскобленный операционный стол, хлопнула дверь. Амир обернулся и увидел того самого сеньора в плаще и рядом с ним – Комиссара христианского церковного суда.
—    Жить будет? – глядя поверх Амира, обратился к врачу-греку сеньор.
—    Исключено, – коротко ответил тот.
Амир упрямо стиснул зубы, а сеньор повернулся к инквизитору.
—    Ваш епископат имеет право беатификации*. Позаботьтесь, чтобы первая жертва еретиков была внесена в ряды католических блаженных. Я думаю, Папа пойдет вам навстречу.

*БЕАТИФИКАЦИЯ (от лат . beatus — блаженный и …фикация), в католической церкви акт причисления того или иного лица к числу блаженных

Монах сурово кивнул.
Амир яростно покосился на непрошеных гостей и знаком перевел внимание грека на себя.
—    Могу я попросить у вас инструменты, Феофил? И чистой воды побольше, если можно…
Гости так и продолжали смотреть сквозь сына председателя суда, а грек удивленно поднял брови.
—    Зачем тебе вода?
—    Перед тем как начать операцию, я собираюсь совершить омовение и вознести благодарность Аллаху, — с вызовом бросил Амир в сторону святых отцов.
***
Городской Совет цеховых старейшин собрался за четверть часа, а специально посланный экипаж привез в магистрат председателя суда и наиболее сведущего в монетном праве менялу Исаака Ха-Кохена.
—    Ты нам скажи, Мади, — сразу же напали старейшины на председателя суда, — то, что Олаф сказал, — правда?
—    Правда, — угрюмо кивнул тот и положил на стол свиток, — монета настоящая. Вот королевский указ.
Исаак, как наиболее компетентная фигура, уважительно взял свиток в руки и развернул. Пробежал строчки глазами, передал свиток старейшине часовщиков, и постепенно с содержанием ознакомились все.
—    Если Верховный судья Арагона примет решение, мы обязаны будем объявить Бурбону войну, — переглянувшись с остальными членами совета, произнес старейшина часовщиков. – Ты понимаешь это Мади?
Судья, как основной представитель городской судебной власти, мрачно кивнул.
—    Да, понимаю. Но я прошу вас не торопиться с таким делом, как война. У города что – есть лишние деньги?
Старейшины угрюмо насупились, и только старый Исаак нашелся, что сказать.
—    Здесь никто не хочет войны, Мади, — проскрипел он, — однако многие гранды со своими солдатами состоят на службе у королевы-матери, и когда им заплатят облегченной монетой, наверняка поднимут мятеж.
Старейшины закивали седыми головами, а меняла дождался, когда старейшины выскажутся, и продолжил.
—    Кроме того, Бурбон выпустил ущербную монету без разрешения Кортеса, а значит, возмутятся депутаты.
—    Арагон точно соберет ополчение… — загомонили старейшины, — и мы не сможем остаться в стороне.
Мади опустил голову. Он знал: какое бы решение не принял Кортес Арагона, городу придется его поддержать.
—    Но самое страшное даже не то, что городу придется оплачивать оружие для ополченцев, — покачал головой меняла, — самое страшное, что если монету не изъять немедленно, покачнется равновесие драгоценных металлов – сначала в ссудном деле, а затем и в остальных ремеслах.
Старейшины переглянулись. В ссудном деле здесь никто не разбирался.
—    Ну, и что? – выразил общее недоумение судья.
Старый еврей горько усмехнулся.
—    Вы помните, к чему привел рост цены железа?
Старейшины закивали: еще бы не помнить; город едва не вымер, — как от чумы. И хорошо еще, что баски после гибели Иньиго дрогнули и снизили цену на треть…
—    А теперь представьте себе, что все, абсолютно все цены поднялись в полтора раза – точно по измененной стопе монеты.
Старейшины обмерли.
—    Вот шайтан! – первым выдохнул судья.
Теперь он понимал, почему заезжий сеньор Томазо Хирон молчал до последнего мгновенья. По замыслу Бурбонов подмена монеты наверняка должна была произойти одновременно по всему Арагону.
—    Надо сеньора Франсиско о помощи просить… — перебивая один другого, загомонили старейшины.
И только старый меняла умолк и более не произнес ни слова. Было еще кое-что, о чем говорить не хотелось, — Папа. Исаак уже много лет следил за монетными экспериментами Ватикана, и чуял, что время «подведения баланса» подошло. И было похоже, что вслед за Арагоном последует удар и по всей денежной системе Европы.
«А значит, и по всему нашему ремеслу…»
***
Зная, что операция предстоит сложная, Амир опия не пожалел, и раненый подмастерье тут же переместился в мир грез. Вот только окружали его там вовсе не райские гурии.
—    Олаф… — бормотал раненый, — Олаф умрет первым… и мастерская станет моей.
Амир с усилием перевернул парня на бок и достал из ящика с хирургическими инструментами тонкий серебряный щуп. Аккуратно ввел его в рану в районе почек и начал выяснять, куда она в точности ведет.
—    Потом Совет цеха… я этих старых дураков… к черту, — сквозь зубы цедил подмастерье.
—    Молчал бы… герой, — вздохнул Амир.
Выходило так, что, если желудок поражен со спины, то резать придется от позвоночника через весь бок. Таких разрезов у них в университетском госпитале не делал никто.
—    Да, я герой, — неожиданно отозвался на его комментарий грезящий наркотическими видениями подмастерье, – я поражу сарацина в самое сердце…
Амир поморщился, протер место будущего разреза целебным отваром сосновых почек и достал скальпель.
—    Амира аль-Мехмеда в первую очередь… — хихикнул подмастерье, — слишком уж много о себе думает… этот школяр.
—    Заткнись, недоумок! – в сердцах рявкнул Амир. – Тут вся твоя судьба решается… молился бы лучше.
Подмастерье обиженно засопел, но все-таки заткнулся, и Амир, изо всех сил пытаясь поверить, что все получится, сделал первый надрез.
***
Когда Бруно обыскал все места, где мог укрыться Олаф, он двинулся прямо в храм, постучал в двери, а когда на стук вышел здоровенный доминиканец, просто предложил обмен.
—    Я отремонтирую храмовые куранты, если вы отпустите Олафа Гугенота.
—    Ты хочешь поторговаться с Трибуналом Святой Инквизиции? – удивился монах.
Бруно уверенно кивнул, и монах глянул в небо.
—    Знаешь, парень, я был и в Неаполе, и на Майорке… и знаешь, что…
—    Что?
Монах опустил на него тяжелый, все на свете видевший взгляд.
—    Трибунал не отпустил ни одного.
***
Бруно шел по отсвечивающим лунным светом булыжникам и жадно вдыхал запах прогревшегося за день камня, высохшего ослиного навоза и железной окалины.
«Трибунал не отпустил ни одного…» — так и вертелись в голове последние слова доминиканца.
Бруно был просто поражен невежеством и безответственностью нагрянувших в город «гостей». Не построившие в своей жизни ни одних курантов, они, похоже, искренне считали, что имеют право вмешиваться в столь сложный механизм, как Его Город.
Подмастерье сокрушенно покачал головой. Здешние мастера почти никогда не доводили число шестерен в башенных часах более чем до восьми. Только Олаф превзошел всех и построил храмовые куранты с двенадцатью шестернями! И даже сам Бруно, в самых смелых своих чертежах никогда не планировал более шестнадцати шестерен. А город был не в пример сложнее.
Эта сверхсложная конструкция была потрясающе чувствительна ко всякому вмешательству – хоть со стороны монашки Филлипины, хоть со стороны купца Иньиго. А теперь несколько не знакомых даже с основами механики монахов нагло выдернули из сердцевины города одну из самых его важных его деталей – ведущего часовщика цеха. Хуже того, они определенно пытались подменить собой столь важный и сложный механизм города, как правосудие!
Вот только Бруно вовсе не собирался им в этом потакать.
***
Томазо Хирон отбыл в Сарагосу как только Олаф был снова арестован, а с падре Ансельмо официально сняли все обвинения. Меняя лошадей в монастырях Ордена, он менее чем за сутки добрался до столицы и увидел все, чего ожидал. Ни занявшего престол Арагона всего-то с год назад юного Бурбона, ни его матушки в столице не было. Их Высочества* весьма своевременно выехали «погостить» к Изабелле Кастильской. Зато по улицам маршировали арагонские ополченцы, время от времени проезжали неплохо снаряженные конные отряды грандов, но главное, ни один меняла, ни один лавочник и ни один мастеровой не принимал облегченную королевскую монету по указанному на ней номиналу, и цены мгновенно подскочили.

*ИХ ВЫСОЧЕСТВО – титул королей Пиренейского полуострова до появления абсолютной монархии.

«Началось…»
Этого следовало ожидать, и это однозначно вело к обширной гражданской войне – по всему Арагону. Он заехал в секретариат за очередным назначением, и увидел, что и здесь неспокойно. По коридорам сновали вооруженные братья, и все были сосредоточены и деловиты.
—    Австриец уже в Сарагосе, — сразу объяснил, что происходит, секретарь. – Грандов против Короны науськивает.
Томазо поморщился. Дон Хуан Хосе Австрийский был для Ордена самой нежелательной политической фигурой из всех.
—    И что думаете делать? – поинтересовался он.
—    Попробуем устранить, — пожал плечами тот. – Ты… как… подключишься?
Томазо поднял глаза вверх. Это задание было не по рангу мало; убийствами в Ордене, как правило, занимались не самые ценные братья. Однако он понимал, насколько важно подавить сопротивление политике Короны именно сейчас, в самом начале.
—    Шансов, правда, немного, — сразу предупредил секретарь, — Австриец, как чует… пока никто подобраться к нему не сумел.
—    Хорошо, — кивнул Томазо. – Поучаствую.
***
Бруно уже видел, что Инквизиция – не просто «заусенец». Слишком уж мощно Трибунал потеснил судью и совет старейшин цеха.
«Сеньор Франсиско, вот кто мне нужен!»
Покровителю города Бруно заслуженно отводил роль регулятора – того самого, что ограничивает безудержный бег шестеренок и делает ход любых часов размеренным и, в силу этого, точным. Бруно имел все основания думать, что благородный гранд поможет. Не так давно они с Олафом исполнили его давнюю мечту и построили в саду родовой усадьбы гигантскую клепсидру*.

*КЛЕПСИДРА – (греч. Klepsydra) водяные часы

Знающие тиранический нрав сеньора Франсиско часовщики сторонились его, как чумы. И, если бы не нужда в деньгах, Олаф не стал бы рисковать. Но падре Ансельмо дал понять, что расплатится нескоро, и Олаф дрогнул. И только когда они с Бруно склонились над ярко раскрашенным в охряные и пурпурные цвета «чертежом», стало ясно, в сколь сомнительное дело они ввязались. То, что увидели часовщики, более всего походило на библейскую Вавилонскую башню, изображенную в храме Пресвятой Девы Арагонской: уходящее вершиной в небо ступенчатое строение, со множеством желобов, по которым текли бурные потоки воды, вращающие циклопических размеров колеса.
—    И это… ваши водяные часы? – с нескрываемым ужасом спросил тогда Олаф.
—    Как тебе? – наклонил голову сеньор Франсиско. – Гениально, правда?
Бруно бросил быстрый взгляд на отца. Тот стоял, ни жив, ни мертв: возражать благородному гранду было слишком опасно. И тогда подмастерье решил, что если кому и получить плетей, так пусть это будет он, а не вскормивший его мастер.
—    Да, гениально, — нарушая правила приличия, выступил он вперед, — но работать не будет.
Гранд оторопел.
—    Как так не будет?
Бруно стремительно перебрал в памяти все, что знал о грамотных благородных сеньорах, и выдал самую умную фразу в своей жизни.
—    Как и все действительно гениальное, ваш проект слишком возвышается над законами грубой механики.
Гранд расхохотался.
—    А для чего я вас пригласил?! Думайте! Вы же у нас мастера!
С этого самого момента к часовщикам приставили двух гвардейцев, и бежать стало решительно невозможно. Нет, ни для Олафа, ни для Бруно построить это титаническое сооружение труда не составляло, – были бы плотники и лес. Проблема заключалась в другом: чем закачать воду наверх титанической башни.
Самым простым двигателем для закачки воды мог стать идущий по кругу осел; учитывая размеры «клепсидры», полсотни ослов. Но, вот беда, главная идея благородного сеньора как раз в том и заключалась, чтобы клепсидра работала сама собой – безо всякого вмешательства со стороны.
Часовщики думали несколько суток – так напряженно, что Олаф почти лишился сна, и – впервые – признал свое поражение.
—    Все-таки зря я согласился…
—    Не бойся, Олаф, я придумаю… — подбодрил его тогда Бруно.
—    Что тут придумаешь? – горестно просипел Олаф. – У тебя – точно – ветер в голове, если ты думаешь, что можешь…
—    Ветер? – замер Бруно. – Ты сказал, ветер?!
Он уже полыхал идеями – сотнями идей. И все стронулось.
В считанные дни плотники отстроили вдоль реки череду самых обычных для этой местности ветряных мельниц. Но вместо того чтобы молоть зерно, ветряки были призваны качать воду. Затем в центре сада поднялась титаническая «Вавилонская башня» будущих водяных часов. Затем к ней протянулись десятки дощатых обмазанных глиной акведуков. И, в конце концов, наступил миг, когда все было готово, и следовало сделать последний шаг.
—    Если она не заработает, с нас кожу сдерут, — проронил тогда Олаф.
—    Она заработает, — поджал губы Бруно и выбил затвор.
Пожалуй, именно тогда он осознал, что превзошел отца.
***
Проводив исповедника четырех обетов Томазо Хирона в Сарагосу, брат Агостино первым делом заново перечитал устав и все буллы и указы, касающиеся Святой Инквизиции. И с каждой новой страницей, сердце нового Комиссара Трибунала переполнялось восхищением.
—    До чего же толково! – бормотал он.
В отличие от Орденов, Трибунал не участвовал в Крестовых походах, а потому не мог покарать ни одного явного соперника Папы – ни гугенота, ни еврея, ни магометанина. В его полномочия не входило приобщение к Церкви поклоняющихся рощам и ручьям язычников, и даже ведьму или колдуна, определенно служащих Врагу рода человеческого, Инквизитор мог наказать лишь при наличии доказанного вреда.
Святая Инквизиция не продавала индульгенций, не брала денег за проведение свадеб и похорон, не крестила, не причащала, не исповедовала, словом, не имела ни единого обычного для духовного лица источника дохода.
Однако Святая Инквизиция имела право на самое главное – толкование смысла. Отныне только она решала, что есть грех и ошибка, а значит, любое слово – сказанное вслух или написанное на бумаге – давало Комиссару повод возбудить преследование. И вот здесь тот, кто все это придумал, предусмотрел все.
Брат Агостино внимательно перечитал бумаги еще и еще раз и с каждым разом убеждался: однажды попав к нему в руки, не должен вырваться никто.
—    Олаф! – тут же понял, куда бить в первую очередь, брат Агостино.
Под давлением Совета мастеров – там, на площади – они с Томазо отпустили Олафа на свободу – пусть и ненадолго. И теперь судебный процесс над Олафом просто обязан был стать показательным, чтобы каждая собака в этом вшивом городе видела, кто сильнее – Церковь или городской Совет старейшин.
Единственное, что смущало Агостино, так это довольно невзрачное обвинение. За навет на падре Ансельмо вполне хватало епитимьи, а для обвинения Олафа в причинении вреда колдовством Трибуналу остро не хватало свидетеля. Ясно, что смертельно раненый Марко до суда не доживет.
«Может быть, его приемный сын что-нибудь скажет?.. Как его… кажется, Бруно…»
—    Охрана! – громко позвал Комиссар Трибунала.
В дверях выросли два дюжих доминиканца.
—    Идите в мастерскую Олафа Гугенота… — строча приказ о вызове для дачи свидетельских показаний, проронил Агостино, — возьмите его сына Бруно и доставьте ко мне.
—    Прямо сейчас? – поинтересовался тот, что посообразительней.
Агостино задумался. День вышел напряженным, и допрашивать этого мальчишку прямо сейчас, посреди ночи не хотелось.
—    Взять немедленно, — твердо кивнул Комиссар Трибунала, – а на допрос ко мне привести с утра.
***
Бруно добрался до усадьбы сеньора Франсиско к утру, и с помощью дворецкого нашел гранда в бассейне с полусотней голых девиц. И тот, узнав, что Олафа арестовали за богохульство и колдовство, вытаращил глаза.
—    Но это же не преступление! Кто его за эту чушь арестовал?
—    Святая Инквизиция.
На лице благородного сеньора отразились самые противоречивые чувства. Его определенно задело самоуправство святых отцов, но и вступаться за рядового ремесленника да еще из-за такой мелочи ему, гранду, не стоило – не так поймут.
—    Ты иди, Бруно, иди, — все-таки выдавил он. – Мне как раз нужно организовать гимнасий, где прекрасные обнаженные юноши будут петь гимны восходящему солнцу… думаю, серьезного ущерба твоему отцу не причинят… ну, всыплют два десятка плетей…
Бруно низко поклонился и отправился прочь. Он уже видел, что сеньор Франсиско не желает исполнять роль регулятора.
***
Томазо перечитал донесения агентуры и покачал головой. Австриец вел себя на редкость осторожно, так словно был предупрежден о возможном покушении. А потому предпочитал находиться во дворце в центре Сарагосы, за тройным оцеплением из гвардейцев.
Исповедник просмотрел карту, вышел в центр и сразу понял, откуда следует попробовать. Вернулся в секретариат, выбрал мушкет с предусмотрительно отсоединенным прикладом, завернул его в коврик, переоделся мастеровым и вскоре уже отмыкал дверь храмовой башни. Поднялся по лестнице на самый верх, туда, где располагались куранты, и приоткрыл специальное оконце для освещения механизма. Площадь была видна, как на ладони.
Томазо неторопливо собрал мушкет и осмотрел механизм. Это были совсем еще новые, модные куранты – с тонкой минутной стрелкой и «кукольным театром», показывающимся народу каждые три часа. И окошко, через которое выезжали куклы, было крайне удобно для стрельбы.
Он прилег, установил мушкет и отдался ожиданию, как учили, расслабленно и с удовольствием. Здесь было одно неудобство – колокол. Его звук отдавался от стен башни и бил по ушам столь резко, что Томазо едва выдерживал. И через двенадцать часов, когда колокол отзвонил четырежды, а куклы четырежды показались народу, Австриец вышел из дворца.
Снующий по площади народ восторженно закричал, и Томазо прижался к мушкету. Обзор был великолепен, однако расстояние от ступеней дворца до кареты составляло от силы два десятка шагов.
Австриец шагнул по ступеньке вниз и приветственно поднял руку. Народ взревел, Томазо уверенно взял гранда на мушку и чертыхнулся, — Австрийца уже прикрывал собой огромный толстый гвардеец.
Австриец шагнул на следующую ступеньку, и его сразу же закрыло трепещущее под ветром знамя. Австриец спустился вниз, и его мгновенно окружила толпа офицеров.
Это не было проблемой: отсюда, сверху Томазо вполне мог разнести ему череп, но офицеры невольно толкали главного претендента на престол, и едва Томазо прицеливался, Австриец уже оказывался в другом месте. А потом Австриец быстро нырнул в изукрашенную золотом карету, и куранты, словно празднуя победу над Орденом, зазвенели так оглушительно, что Томазо бросил мушкет, изо всех сил зажимая уши, протиснулся меж вертящихся шестерен и побежал вниз по ступенькам башни. У Ордена оставался лишь один шанс устранить Австрийца – самый невероятный.
***
Мади аль-Мехмед догадался, что Олафа выкрали, когда попытался вернуть ему кошель с двадцатью честно заработанными мараведи. Посланный в мастерскую альгуасил вернулся ни с чем.
—    Ни Олафа, ни его сына там нет и, похоже, давно. Горн холодный.
Тогда судья отправил альгуасила к старейшинам, и выяснилось, что Олафа не видели и они – с того самого дня.
—    Может, укрылся где? – предположил альгуасил. – Часовщики ему именно это советовали.
Мади лишь покачал головой. Он знал, в каком безденежье провел Олаф последние полгода; в таком положении двадцатью золотыми мараведи не бросаются. А деньги так и лежали в опечатанном архивном сундуке городского суда.
—    Что… может, к инквизитору сходить? – сам предложил альгуасил. – Вдруг Олаф у них?
—    Нет, — отрезал судья. – Не сейчас.
Мади понимал, что если выяснится, что Олаф арестован святыми отцами, ему, как представителю закона, просто придется потребовать его выдачи, потому что ни богохульство, ни колдовство – сами по себе, в отсутствие доказанного вреда – по арагонским законам не являются преступлениями. А когда ему откажут, — а ему наверняка откажут, — судья будет обязан добиться выдачи силой – восемью своими альгуасилами против двенадцати закаленных в боях доминиканцев.
В такой ситуации, чтобы добиться перевеса, ему придется затребовать помощи города, а это означало крупный конфликт с Церковью Христовой. Втягивать город в столь сомнительную «игру в закон» Мади не желал. Он уже знал, чем это закончилось в Неаполе.
—    Но и попускать беззаконие нельзя… — вслух подумал он.
Судья понимал, что в отсутствие Марко Саласара Трибунал ничего серьезного предъявить Олафу не сможет, и это означало, что они станут искать новых свидетелей.
«И кто может заинтересовать Трибунал?»
На месте Комиссара Инквизиции судья первым делом допросил бы приемного сына Олафа. Тот мог что-то сболтнуть просто по молодости и глупости. А значит, именно его Трибуналу отдавать и нельзя.
—    Найди-ка мне Бруно, — распорядился он, — и приведи сюда.
Только что обыскавший и мастерскую, и дом Олафа, альгуасил растерянно моргнул.
—    Давай-давай, — подтолкнул его к выходу Мади. – Рано или поздно Бруно вернется в дом. Ему спрятаться негде.
***
Бруно вернулся из усадьбы сеньора Франсиско к обеду. Подошел к дому и опешил: у входной двери стояли вооруженные люди – слева двое дюжих доминиканцев, а справа четверо альгуасилов сеньора судьи.
—    Бруно сын Олафа, — выступил вперед один из монахов, — ты вызван Святой Инквизицией для дачи показаний.
—    Бруно, — тут же выступил вперед альгуасил, — городской судья предлагает тебе покровительство и защиту.
Враги переглянулись и снова уставились на Бруно.
—    Ты не имеешь права отказаться, — предупредил доминиканец. – Таков указ короля.
—    По конституциям фуэрос ты имеешь право отказаться от дачи показаний на своего отца, — тут же возразил альгуасил, — а без утверждения Кортесом указ короля недействителен.
Доминиканец потянулся к шпаге, и альгуасилы тут же выставили вперед алебарды.

*АЛЕБАРДА (франц . hallebarde), холодное оружие — длинное копье с насаженным боевым топором

—    Только попробуй!
Бруно попятился назад, хватанул ртом воздуха, и перед глазами полыхнуло. Он снова видел скроенные из человеческой плоти часы, но теперь в них было сразу две ведущие шестерни, и этого часы дергались и тряслись.
—    Спокойнее, сеньоры! – прозвенело сзади, — спокойнее! Не доводите до греха.
Бруно тряхнул головой и обернулся. Это был настоятель бенедиктинского монастыря – сгорбленный седой старичок. Но вот сзади настоятеля стояли два десятка вооруженных, и довольно решительно настроенных монахов.
—    Бруно пойдет со мной, — положил ему руку на плечо настоятель.
***
Едва Австриец вышел из Сарагосы, устранить его стало попросту невозможно. На дороге его окружали только самые преданные офицеры, а назначенный для сбора лагерь неподалеку от Мадрида был оцеплен тройным караулом. Так что Томазо оставалось только сидеть в придорожной гостинице да подсчитывать стекающиеся к цветастой мавританской палатке Австрийца отряды.
Он смотрел на орущих богохульные песни солдат и думал, что вряд ли во всей этой армии есть хотя бы один человек, знающий, из-за чего, собственно, началась эта война.
Да, формальным поводом оставалась выпущенная королевой-матерью в обход Кортеса «облегченная» мараведи.
«Боже, как же долго Папа сопротивлялся выпуску этой монеты! – вспомнил Томазо. – И ведь, как чуял старик!»
Даже после совещания в Латеранском дворце римская курия сомневалась, а надо ли так рисковать. Но, увы, после того как союзный флот протестантской Голландии и англиканской Британии в решающей битве начисто разгромил флоты Кастилии и Арагона, выбора у Папы не оставалось. Католикам нужен был флот, а для постройки новых кораблей нужны были деньги, точнее, золото.
—    Вы должны понимать, — сказал тогда Папа, — что, стоит королеве-матери нарушить соглашение и выпустить эту облегченную монету, как Дон Хуан Хосе Австрийский немедленно заявит свои права на престол.
Австриец – сводный брат юного Бурбона – вполне мог претендовать на трон. Этому не мешало даже то, что Дон Хуан Хосе был зачат покойным королем помимо церковного брака.
Томазо досадливо чертыхнулся, — так оно и случилось. Юный Бурбон со своей матушкой был вынужден бежать, а Дон Хуан Хосе Австрийский собирал вокруг себя огромное войско, составленное из примыкающих к нему каждый день отрядов разъяренных грандов. И он определенно собирался выйти на Мадрид…
***
Комиссару Трибунала смерть как не хотелось идти в только что покинутый им ради карьеры в Инквизиции монастырь. Но медлить не стоило, а потому он оставил доминиканцев у ворот и теперь уже, не как рядовой монах, а как лицо значительное, безо всяких формальностей прошел к настоятелю. Но застопорилось все и сразу.
—    Я не отдам тебе Бруно, — категорически отказал падре Эухенио. – Даже не проси.
Комиссар Трибунала бросил взгляд на замершего у стены подмастерья и успокаивающе выставил вперед ладони.
—    Я не собираюсь его судить. Бруно мне нужен, как свидетель.
—    Я знаю, что такое инквизиция, — ненавидяще выдохнул старик, — сегодня он – свидетель, а завтра – главный обвиняемый…
—    Вы пытаетесь игнорировать папскую буллу? – прищурился брат Агостино. – Или вы забыли, что я уже не состою в вашем подчинении?
И тут настоятель взорвался.
—    Да, не в тебе дело, недоносок! Просто я не желаю, чтобы вы устроили в Арагоне второй Неаполь!
—    Но…
—    Пошел вон, ублюдок!
В лицо Комиссару Трибунала бросилась кровь.
—    Вы забываетесь, падре Эухенио…
—    Ты хочешь, чтобы я тебя арестовал и доставил к епископу?!
Брат Агостино поджал губы. Епископат Арагона находился в оппозиции к Святому Трибуналу, и угроза была не пустой.
—    Придет время, и вы об этом пожалеете, — процедил Комиссар Трибунала и повернулся, чтобы уйти.
—    Господь всех рассудит, — бросил вдогонку старик. – Не сомневайся.
***
Падре Эухенио выпроводил инквизитора вон, подал знак замершему у стены Бруно и стремительно потащил его за собой.
—    Здесь у нас ткачи, — обвел мастерские хозяйским жестом настоятель. – А здесь красильщики… там дальше – типография и монетный двор, за ними – управление и склады…
Мальчишка лишь таращил глаза. Откуда ему было знать, что за невысоким забором скрывается целый город.
—    А вот здесь мы планируем разместить часовые мастерские. Ну, как, нравится?
Бруно растерянно моргнул, и падре Эухенио улыбнулся. Помещение, которое монастырь выделил под часовое дело, едва ли не превосходило площадью все мастерские всех городских часовщиков. Но оставалась проблема: у настоятеля так и не было мастеров. Ни один цех своих людей добром не отпускал. Так что даже этот подмастерье стал бы настоящей находкой.
—    Я приглашаю тебя к себе главным часовщиком, — перешел он к сути дела. – Помощников подберешь сам, деньги на уголь и железо дам. Берешься?
Бруно опустил глаза.
«Боится», — решил настоятель.
—    Не бойся, — засмеялся он. – Церковь своих людей защищать умеет.
В городе самовольная организация мастерской была бы наказана мгновенно и достаточно жестоко. Но за этими стенами мастер подчинялся только одному своду законов – уставу монастыря.
—    Заказами я обеспечу, — заверил падре Эухенио, — Милан, Тулуза, Неаполь… мы строим храмы по всей Европе, и всем нужны куранты.
—    Но и наш цех работает для всей Европы, — осторожно возразил подмастерье.
Настоятель улыбнулся.
—    Ваш цех не получит и сотой доли заказов Церкви. И потом, неужели ты думаешь, ваши конституции фуэрос продержатся вечно?
Мальчишка кивнул, и падре Эухенио недобро засмеялся.
—    Тебя-то в любом случае ничего хорошего не ждет. Инквизиция никогда никого не отпускает, а значит, все имущество Олафа будет конфисковано. Все – понимаешь?! Мастерские! Дом! Все! И кому ты будешь нужен?
—    Я не могу… — тихо проговорил Бруно.
***
Бруно попросил у настоятеля немного времени на размышление и первым делом обошел будущие часовые мастерские – сам. Он понимал, что, если примет предложение настоятеля, то всю жизнь будет работать фактически за еду. Хотя, с другой стороны, возможности, которые предлагал монастырь, превосходили все, о чем только было можно мечтать. Но у Бруно оставался Олаф, и, как говорили монахи, было еще одно место, где за мастера могли заступиться, — Сарагоса.
А той же ночью ему было видение. Сделанная из превосходного дуба рама города изгибалась и трещала, разрываемая в разные стороны, а за шестерни вели борьбу одновременно три привода. И в тот самый миг, когда, казалось, все развалится, появилась «Сарагоса».
Более всего она походила на гигантский маятниковый регулятор хода – один из точнейших, как говорил Олаф. И едва «Сарагоса» начала свое движение, как заклинившие шестерни дрогнули, затрещали и, сверкая голубыми искрами, стронулись таки с места.
И как только это случилось, Бруно встал с выделенного ему ложа в выделенной ему келье, закинул на плечо так и не разобранный мешок и уже через четверть часа перелазил через забор монастыря.
***
Мади аль-Мехмед не знал, за что и хвататься. Сразу после обнародования противозаконного королевского указа о введении мараведи с измененным содержанием золота, городской суд оказался завален жалобами. И первыми жалобщицами стали предусмотрительные городские невесты.
Дело в том, что по традиции на следующее утро после первой брачной ночи, убедившись, что невеста соблюла себя в целости, жених обязан был поднести ей так называемый «утренний дар» – от одной до нескольких десятков золотых мараведи – в зависимости от общественного положения, богатства и договоренностей обеих семей.
Теперь, с введением новой монеты, большая часть запланированных на осень свадеб оказалась под угрозой. Родители женихов настаивали на своем праве расплатиться по номиналу, без учета реального содержания золота, на что родители невест не без ехидства обещали, что тогда и будущие мужья получат столь же «номинальное» брачное ложе.
Угроза не была пустой. Формально первую брачную ночь можно было заменить актом публичного переступания жениха через лежащую в кровати невесту. После этого «жена» возвращалась бы в родительский дом и ждала бы исполнения «мужем» своей части обязательств – то есть, денег.
Следующими отреагировали должники, и самым скандальным обещало стать громоздкое дело о перешедшей бенедиктинскому монастырю семьи из полутора сотен душ. Теперь, ссылаясь на дату королевского указа, глава семьи утверждал, что к моменту исполнения судебного решения он погасил долг целиком, поскольку заплатил французскими луидорами, а не мараведи.
В этом и был главный подвох. Мади аль-Мехмед зашел к старому Исааку, и тот подтвердил, что евреи, ссылаясь на соглашения монархов Европы, меняют мараведи на луидоры, дукаты и динары только по реальному соотношению драгоценных металлов.
—    Король может убедить Кортес Арагона принять облегченную мараведи, — объяснил Исаак, — но это не изменит обменных правил: монета стоит ровно столько, сколько в ней золота.
Когда Мади во всем этом разобрался, он схватился за голову: его ждала отмена чуть ли не всех имущественных судебных решений, вынесенных после подписания указа. Но, что хуже всего, обе монеты – старая полноценная и новая облегченная ходили одновременно, и в городе даже установился обменный курс одной мараведи на другую – внешне точно такую же.
А потом председателю суда выдали жалованье, и Мади ощутил в горле горячий ком ярости и боли: все до единой мараведи были новенькие, только из-под станка.
—    У вас совесть есть? – горько рассмеялся он в лицо принесшему жалованье городскому казначею.
—    Я сам такими же получил, — хмуро отозвался казначей. – Нет в казне магистрата полноценной монеты. Вообще нет!
Судья ссыпал монеты в кошель и тупо уставился в пространство. Теперь ему не удалось бы заплатить даже за обучение Амира. В соседнем Гранадском эмирате, как и во всем цивилизованном мире, деньги считать умели.
—    Знаешь, Исаак, ты, пожалуй, прав: это закончится жуткой войной, — признал он при очередном визите к старому еврею.
***
Исаак и сам был не рад своей правоте. Во-первых, в считанные дни старая полновесная мараведи почти полностью исчезла из оборота, и денег стало просто не хватать. Вот тогда – второй и куда как более мощной волной – пошла новая монета, определенно изготовленная из переплавленной старой. И сразу же поползли вверх цены.
Подняли цены мориски* — единственные, кто умел выращивать и объезжать действительно хороших лошадей. Глядя друг на друга, подняли цены ткачи и красильщики, медники и плотники, гончары и шорники и, само собой, самая сильная корпорация города – часовщики. И, что хуже всего, даже достигнув полуторного размера, цены и не думали останавливаться.

*МОРИСКИ – арабо-мусульманское население Пиренейского полуострова

Исаак уже понимал, почему. Поход, планируемый грандами против Бурбонов, требовал золота, которое у грандов появлялось лишь после сбора урожая, а до него было еще месяца два. Понятно, что гранды обратились за ссудами, и все золото Арагона потекло в кошели наемных солдат, а оттуда – за пределы страны. В такой-то момент сеньор Франсиско Сиснерос и затребовал военный заем.
—    Верну той же монетой, которой брал, — гарантировал гранд, — сам знаешь, мое слово крепче, чем у Юлия Цезаря.
Исаак на секунду ушел в себя. Отказать покровителю города было немыслимо. Но чтобы дать запрошенную сумму, Исаак должен был тронуть те вклады, что регулярно приносили ему на сохранение мастеровые. И даже этих денег не хватало, а значит, он должен был просить помощи у других менял.
В этом и была проблема. Кто-кто, а уж Исаак-то знал: военные займы сейчас берутся в каждом Арагонском городе, а потому в ссудном обороте просто нет столько свободной монеты.
«Придется затребовать в Лангедоке и Беарне… Хорошо еще, если в Амстердам обращаться не придется…»
—    Ну, что, вы можете предоставить мне всю сумму? – напомнил о себе гранд.
Меняла с сомнением цокнул языком. Перевоз такого количества золота из-за границ Арагона требовал оплаты работы охранников, а значит, и процент за ссуду сеньору Франсиско изрядно подрастал.
—    У вас уже есть долги, — счел своим долгом напомнить он. – Если урожай будет слабым, вам не расплатиться до следующей осени.
—    Знаю, — помрачнел благородный сеньор. – Но я, как депутат Кортеса, обязан и выступить с войском на Мадрид, и помочь деньгами ополчению Арагона, если так решит Верховный судья. Это вопрос чести.
«Может быть, гранадские евреи помогут? – стремительно соображал, как найти столько золотой монеты, Исаак. – Все-таки, они поближе, чем Амстердам; не придется через всю Европу везти…»
—    Я предоставлю вам заем под самый минимальный процент, благородный сеньор Франсиско, — наконец-то принял решение Исаак, — но перевозку золота из Гранады в Арагон вам все-таки придется оплатить отдельно.
***
Бруно опасался заходить домой за ослом, а потому двинулся пешком. Кроме необходимости спасти Олафа, было еще одно обстоятельство, из-за которого он так и не принял предложение доброго настоятеля. Бруно уже давно знал, что мировой механизм не исчерпывается его родным городом, а потому он был просто обязан увидеть Сарагосу.
Ночь была темной, дорога – пустынной, и подмастерье снова начал думать о себе и сидящем на Небесах своем как бы Отце. Господь, создавший весь этот механизм, год от года вызывал у него все меньше уважения. Уже то, что он спалил Содом и Гоморру, говорило о полном отсутствии у Бога такого важного для любого часовщика качества души, как терпение.
Нет, часовщик имел право переплавить любую из своих шестеренок. Однако, если верить истории о потопе, то во всем мире у Господа оказался лишь один удачный узел – Ной да его семья. Все остальное на поверку оказалось никуда не годным.
Господа оправдывало только то, что, судя по Библии, этот мир был первым его механизмом, — отсюда столько понятных ошибок. Но, вместо того, чтобы шаг за шагом довести мир до идеала, Господь, похоже, просто опустил руки. Ибо несовершенство мира, его откровенная недоделанность сквозила во всем.
***
Амир не собирался сидеть на отцовской шее, и когда стало ясно, что доучиться не придется, он первым делом заглянул к единственному городскому врачу.
—    Возьми к себе, Феофил.
—    Нет, Амир, — покачал головой грек, — не возьму.
—    Почему? – озадаченно поднял брови Амир.
—    Тебе же платить надо, — прямо ответил врач, — а значит, мне придется гонорар поднимать.
Амир поднял брови еще выше.
—    Ну, так подними.
—    Не могу, — отрезал Феофил. – Мне и так монастырь на пятки наступает. Если я гонорары подниму, вся клиентура к монахам перейдет.
Амир досадливо цокнул языком. Раздувшийся в последнее время, как на дрожжах, монастырь и впрямь сбивал цены, причем, всем подряд. Вчерашние мастеровые и подмастерья, крестьяне и выкупленные рабы, волею судеб оказавшиеся в монастыре, работали за похлебку. А потому святые отцы брались за все: лудить и штопать, лечить и отмаливать, пахать и ковать. В результате, все больше крестьян и мастеров разорялись, брали ссуды и, в конце концов, оказывались либо в безнадежной долговой кабале у сеньора Сиснероса, либо в монастыре.
—    И что же мне делать? – задумчиво хмыкнул Амир.
—    К своим иди, — деловито посоветовал грек. – Никто, кроме своих, тебя сейчас не примет.
Амир вздохнул. Деревенская родня отца наверняка взяла бы его в дело, но сутками – в холод и жару – находиться возле табуна… вроде как не для того он три курса Гранадского университета закончил.
—    Я тебе, как есть, говорю, — жестко подвел итог разговору грек. – В наше время к своим жаться надо. Иначе пропадешь.
***
Когда первые несколько передовых отрядов потянулись на Мадрид, в гостиницу к Томазо приехал брат Гаспар.
—    Я уже думал, ты так и застрял в провинции! – первым делом сграбастал его в объятия друг.
—    Что ты, брат, — улыбнулся Томазо, — когда это я застревал?
Они заглянули друг другу в глаза, и Томазо до боли отчетливо вспомнил, как они вдвоем – спина к спине, последние из всего набора и совсем еще сопляки – противостояли двум десяткам плотных, опытных, обозленных сопротивлением монахов.
—    Тогда слушай главную новость, — выпустил его из объятий Гаспар и пригласил присаживаться за уставленный кушаньями стол, – королева-мать снова не хочет обсуждать свадьбу сына.
—    Что?!! – вскочил Томазо. – Папа же с ней обо всем договорился!
Гаспар лишь развел руками, и Томазо сорвался с места и кругами заходил по комнате. Женитьба правящего в Арагоне юного Бурбона на Изабелле Кастильской была единственной возможностью создать на Пиренейском полуострове хоть сколько-нибудь сильную католическую страну. Однако – сама еще не старуха – королева-мать вовсе не мечтала о зрелой энергичной конкурентке из Кастилии. Исполнять роль регентши при малолетнем сыне было куда как приятнее, чем наблюдать за властью со стороны.
—    Как это случилось?
—    Королева-мать рассорилась с Изабеллой, как только приехала в Мадрид, — снова развел руками Гаспар.
Томазо задумался. Он видел, что королеве-матери не устоять перед объединенными в один кулак силами Австрийца. Да, юному Бурбону мог помочь его дедушка Людовик, но станет ли французский монарх ссориться с Габсбургами из-за маленького Арагонского престола?
Томазо резко остановился.
—    Если все останется, как есть, Австриец займет престол, и Габсбурги станут сильнее всех.
Гаспар лишь развел руками. Это и было главной проблемой. Кто бы ни включил Пиренейский полуостров в сферу своей власти – французы или австрийцы, политическое равновесие покачнется, и правящий дом станет первой силой в Европе. А первым в Европе может быть только Папа.
—    Наверное, поэтому нас всех и собирает Генерал Ордена, — серьезно произнес Гаспар.
***
Председатель суда разбирал очередную, связанную с разной оценкой мараведи тяжбу, когда в помещение суда ворвались несколько доминиканцев во главе с Комиссаром Трибунала.
—    Пошли вон! – распорядился брат Агостино, и тяжущиеся, глянув на зверские лица монахов, стремительно ретировались.
Мади нахмурился.
—    А ну-ка, объяснитесь, святой отец, — потребовал он. – Что вы здесь распоряжаетесь?
—    У меня к вам два дела, — пристально посмотрел в глаза судье Инквизитор. – Первое, я, как Комиссар Трибунала налагаю арест на имущество Олафа Гугенота, а значит, вы обязаны выдать мне кошель с конфискованными мараведи.
Мади оторопел, — наглость монаха была беспримерной.
—    И второе, — усилил напор Агостино Куадра, — я требую от вас доставить в Трибунал важного свидетеля обвинения – подмастерья Бруно. По нашим сведениям он скрывается в бенедиктинском монастыре.
Судья не без труда взял себя в руки.
—    Позвольте вам напомнить, святой отец, что власти Арагона не подчинены вашему Трибуналу.
Инквизитор усмехнулся, полез в наплечную сумку и достал помятый свиток.
—    Нет, это вы позвольте напомнить, — бросил он свиток судье, — что теперь вы обязаны содействовать Святой Инквизиции! Обратите внимание на пункты шестой, восьмой и четырнадцатый…
Судья подрагивающими от напряжения руками взял свиток, развернул и замер. Это было приложение к указу короля, и согласно ему, власти обязаны были оказывать Трибуналу содействие – по первому требованию.
—    Кстати, ваше бездействие, — напомнил о себе инквизитор, — можно расценить, как попытку помешать Церкви изобличить и судить Олафа Гугенота.
—    Олаф Гугенот находится под защитой конституций фуэрос Арагона, — тихо напомнил Мади аль-Мехмед, — он не может быть не только судим, но даже допрошен никем, кроме судебного собрания, — даже Церковью.
—    Олаф Гугенот, прежде всего, — христианин, — столь же тихо, но жестко парировал монах, — и не твое собачье дело, сарацин, как Церковь Христова собирается разобраться со своим сыном. Это дело веры, а не ваших конституций.
Судья вспыхнул и тут же старательно подавил гнев.
—    Насколько я помню, то же говорили и первосвященники Понтию Пилату, — как можно язвительнее усмехнулся он, — ты не боишься повторить ошибку Каиафы, монах?
Комиссар Трибунала побагровел и тяжело поднялся со скамьи.
—    Если ты до вечера не выполнишь распоряжение Трибунала сам, я заставлю тебя его исполнить. Силой.
Мади молчал. Он уже видел, что конфликт все равно грянет, как бы он его не оттягивал.
Инквизитор подал знак «Псам Господним», и они все вместе вывалились в дверь – в пекло дня.
***
Жара становилась все сильнее, однако Бруно хода не сбавлял. Мимо, обгоняя его, все время ехали ополченцы, и многие поминали Кортес, Бурбонов и какого-то Австрийца, который вроде как должен поставить короля на место.
—    Иди с нами, — предлагали на привалах ополченцы, — может быть, тебе даже мушкет дадут. Да, и кормят у нас отлично…
Бруно только мотал головой. Он видел главное: все эти люди – всего лишь «приводной механизм», призванный вращать «шестерни», которых они не даже видят, чтобы те, в свою очередь двигали «стрелку», о которой даже не подозревают. Но он не был одним из них.
Бруно давно, лет с девяти, не верил, что его отцом был Тот, Который… Да, его мать – добровольно или под давлением нового хозяина – дала обещание Богу, но, скорее всего, вчерашняя крестьянка зачала сына от обитателя того мужского монастыря, что стоит за оврагом. Кое-как доносила, а затем под руководством более опытных монахинь торопливо придушила и забросала землей где-то возле оврага. Церкви не нужны дармоеды, ей нужны работники – что тогда, что сейчас.
И все-таки, — невзирая на столь низкое происхождение, — Бруно чувствовал свою избранность. Просто потому, что видел мир таким, какой он есть. Бруно не мог этого доказать, но давно уже понимал, что Вселенная это механизм. Он был настолько отвратительно склепан и отрегулирован, что даже сезоны года – основа основ – не выдерживали ритма. Весна могла запросто запоздать, а осень длиться и длиться. А уж люди… эти были способны на самое вопиющее отступление от правил механики. И главным виновником всего беспорядка во Вселенной был никто иной, как его Создатель.
—    У хорошего мастера и часы не врут… — прошептал Бруно.
Он все глубже понимал, насколько прав был Олаф.
***
Когда Генерал прибыл, Томазо уже вконец извелся от ожидания.
—    Ну, и у кого какие идеи? – моргнул блеклыми глазами старик.
Томазо, как и все восемь допущенных к руке братьев, невольно вжал голову в плечи, но у него, в отличие от остальных, идеи были.
—    Я хотел бы попробовать уговорить Австрийца… пока он еще не вошел в Мадрид.
Генерал замер. Он определенно заинтересовался.
—    Уговорить? Он уже примерил корону, а ты еще хочешь его уговорить?
—    Я бы попробовал, — глотнул Томазо. – С вашей помощью…
Генерал остановился напротив, заглянул исповеднику в глаза, и от этого взгляда мелкие волоски на руках Томазо встали дыбом.
—    Попробуй, Томас, попробуй… Австриец здесь недалеко лагерем встал… но ты и сам понимаешь, чем это может кончиться для тебя…
Томазо понимал.
На следующий день – точно так же, навытяжку – он уже стоял в цветастой мавританской палатке Австрийца. Генералу многое было доступно…
—    Кто вы? – холодно поинтересовался Дон Хуан Хосе Австрийский.
Неизвестно, кого он ожидал увидеть, но Томазо определенно не отвечал этим ожиданиям.
—    Томазо Хирон, Ваше Высочество, — изящно поклонился исповедник. – Я представляю интересы некоторых итальянских семей.
—    Уж не Борджа, случаем? Или, может быть, Колонна? – пошутил Австриец.
Шутка была удачной. Австриец назвал две самые крупные и состоятельные семьи, когда-либо сажавшие Пап на престол Святого Петра. Но гость остался серьезен.
—    И чего вы хотите? – насторожился Австриец.
Томазо нащупал под плащом кинжал, сделал еще два шага вперед и, каждым движением выражая глубочайшее почтение, остановился.
—    Чтобы вы, Ваше Высочество, оставили юного Бурбона на троне.
—    Что?! – обомлел Австриец и тут же вскочил. – Охрана!
Полог позади Томазо тут же откинули, раздался звон оружия, и он судорожно сжал рукоять кинжала – самый последний аргумент.
—    А королеве-матери самое место в монастыре, — внятно произнес он, – с согласия Папы, разумеется…
—    Слушаю, Ваше Высочество! – громко отрапортовал вошедший начальник охраны.
Но Австриец уже заинтересовался сказанным.
—    Подожди…
Начальник охраны поклонился и, гремя железом, и не поворачиваясь к Дону Хуану задом, отошел к выходу из палатки.
—    С согласия Папы? – прищурился Австриец.
Он и верил, и не верил, что Его Святейшество пошел-таки на переговоры – пусть и такие, неофициальные.
—    Разумеется, — улыбнулся Томазо. – Орден ничего не делает вопреки воле престола Петра…
—    Ну, да… Орден… — криво улыбнувшись, оглядел Австриец фигуру гостя. – Все правильно… кто же еще?
Широким жестом он отправил охрану прочь, снова присел на обитую парчой скамью, некоторое время обдумывал услышанное и, наконец-то задал главный вопрос:
—    Но кем тогда буду я? Что Папа предлагает мне?
Томазо стиснул спрятанный под плащом кинжал. Теперь жизнь Австрийца, а значит, и его собственная жизнь, зависели от того, согласится ли Австриец на предложение.
—    Примите католическую веру, — выдохнул Томазо, — а вместе с ней и реальную власть.
Австриец посмотрел на Томазо такими глазами, что исповедник невольно отшатнулся и потянул кинжал из-под плаща.
«Боже, как не хочется умирать…»
***
Незаконнорожденный сын покойного короля Арагона, Австриец был крещен в материнской вере – гугенотом. Это абсолютно не мешало ему участвовать почти во всех военных операциях отца – даже на традиционно гугенотских землях. Более того, это нисколько не мешало ни его авторитету в войсках, ни его положению в среде благородных грандов. Австрийцу за его отвагу и победоносный характер прощали даже то, что он незаконнорожденный. Но сменить веру?
В его положении это означало потерять половину того уважения, которым он пользовался. В сочетании с отказом от короны в пользу Бурбона – слабоумного сводного брата, неспособного даже сделать женщине ребенка, это могло лишить Австрийца почти всего.
—    Мне? – не веря, что ему это предложили, выдохнул он. – Под Папу?!
Томазо застыл. Прямо сейчас ему следовало сделать два шага вперед и нанести удар.
«Не время…» — мелькнуло в голове, но Томазо понимал: это сказал вовсе не его дух; просто его тело боится неизбежного.
—    Вы вполне могли бы возглавить всю арагонскую Церковь, — тихо произнес он, — вы же читали новые указы вашего брата, а потому знаете, сколько власти он передал инквизиторам и епископам.
Австриец только играл желваками.
—    Все указы короля шли бы через вас… — так же тихо произнес Томазо. – А лет через восемь, когда ваш сводный брат умрет…
Лицо Австрийца полыхнуло малиновой краской.
—    Ты много на себя взял, монах, — поднялся он с обитой парчой скамеечки, — не по чести.
Томазо вздрогнул и распрямился. Он никогда не мог похвастать ни родовой честью, ни даже законным отцом. И с самого раннего детства, — сколько он себя помнил, — его никто не воспринимал, как равного, — даже сыновья подмастерьев. Только поэтому Томазо и оказался в Ордене.
—    Да, я – тоже незаконнорожденный, Ваше Высочество, — едва удерживая гудящий, словно пламя в горне, гнев, произнес он. – Как и вы.
Австриец широко распахнул глаза. Кинуть ему в лицо эту горькую правду не рисковал никто – никогда. Но до боли стиснувший спрятанный под плащом кинжал Томазо собирался сказать перед его и своей смертью все.
—    И только потому, что я давно уже не мечтаю напялить на себя картуз отца, я и достиг большего, чем все мои сводные братья вместе взятые.
Австриец так и стоял, широко распахнув глаза, и Томазо легко узнавал в них все, чем переболел сам: и одиночество, и ненависть, и муку.
«Ну же, Ваше Высочество! – мысленно подтолкнул он Австрийца, — Давай! Вызови охрану! И все кончится – и для тебя, и для меня…»
И тогда Дон Хуан Хосе Австрийский как проснулся. Сбрасывая наваждение, тряхнул головой, прокашлялся и окинул Томазо насмешливым взглядом.
—    Ты, видно, хочешь стать Папой, монах…
Томазо покрылся испариной. У него появился шанс. Но он уже знал, как опасно поверить этому шансу.
—    А кто меня остановит? – с такой же насмешкой поинтересовался он. – Законные сыночки?
И тогда Австриец рассмеялся – в голос. Всю жизнь доказывавший свое право находиться среди грандов, как равный, он прекрасно знал, насколько слабее те, кто этой «школы» не проходил.
—    Иди, монах, — отсмеявшись, примирительно произнес Австриец. – Я подумаю над предложением Его Святейшества.
***
—    Ну, что? – принял валящегося с ног Томазо в свои объятия Гаспар.
—    Обещал подумать… — бессильно выдохнул Томазо.
Гаспар вытаращил глаза.
—    Обещал?! Австриец… что-то… тебе… пообещал?!
Можно было и не переспрашивать. Уже потому, что Томазо вышел. Если бы Томазо поддался, хотя бы на мгновение, надежде выскочить живым, он бы, конечно, остался лежать там, возле Австрийца, скорее всего, тоже мертвого. Но исповедник знал, как опасно поддаваться этой надежде, и давил до конца.
—    Помнишь, Гаспар, как нам тогда подали надежду?
Глаза Гаспара затуманились. Их, полсотни юнцов, после двух суток жутких побоев и немыслимых издевательств вдруг оставили в покое – на полдня. А затем в коридоре послышался веселый смех, двери широко распахнулись, и в зале показались два святых отца – опрятных, приветливых и очень, очень участливых.
—    Боже! Кто вас так отделал?.. – ужаснулись визитеры.
—    Вы уже написали жалобу епископу?
—    Никто не имеет права так обращаться с учениками!
Через четверть часа святые отцы, записав полтора десятка имен и пообещав донести все жалобы до слуха епископата, ушли, а монахи вернулись, и все продолжилось с того же места. И труднее всего было отбиваться тем, кто поверил в конец мучений…
Позже Томазо подмечал эту закономерность почти в каждом предприятии: стоит внушить противнику, что все кончилось, как он тут же раскисает и подставляет самое уязвимое место. Он отточил этот обманный прием до совершенства.
—    Австриец сначала надавил, а потом отпустил, — проронил он. – Но ведь и я еще на что-то гожусь…
Гаспар, все еще не веря тому, что слышит, покачал головой.
—    Боже, ты его обуздал! Господи Боже…
***
Брат Агостино был не из тех, кто остается без дела. Показав председателю суда, кто есть кто, он тут же настрочил и отправил с гонцом жалобу в Сарагосу, а сам занялся подготовкой документов о беатификации будущего блаженного католической церкви зверски убиенного еретиком отрока Марко Саласара. Но Совет мастеров категорически отказался не только признать Марко блаженным, но даже разговаривать о нем.
—    Гнида он, этот ваш Марко! — в сердцах бросали ремесленники, — доносчик и мерзавец!
Комиссар Трибунала тщательно переписал имена всех, кто ему отказал, зашел в храм Пресвятой Девы Арагонской и принялся уговаривать наиболее активно посещающих церковь старушек. Но и те, едва услышав имя подмастерья, лишь качали седыми головами.
—    Марко был нехороший мальчик… прости мне, Господи, о мертвых плохо не говорят…
Брат Агостино и здесь переписал имена отказавших, и отправился на кладбище.
—    Где место вечного упокоения блаженного Марко Саласара?
—    Нет такого места, — сурово отозвались могильщики.
Брат Агостино сокрушенно покачал головой. Безбожный город отказал отроку даже в погребении. Что ж, такое случалось и прежде с наиболее выдающимися святыми и мучениками. И тогда Комиссар Трибунала пришел к недоучившемуся студенту Амиру аль-Мехмеду, — узнать, каковы были последние слова блаженного.
—    Марко? – прищурился тщательно вытирающий мокрые руки Амир, — жив, уже начал есть, думаю, через неделю встанет на ноги…
—    Что за чушь? – оторопел брат Агостино.
Живой, а потому не пригодный к беатификации, Марко просто не помещался в его сознании.
—    Хотите поговорить с ним? – улыбнулся Амир и ткнул рукой в сторону обмазанного глиной низенького строения. – Он здесь, в нашем сарае…
Комиссар Трибунала бросился к сараю, пригнулся, протиснулся, проморгался, привыкая к темноте, и выдал такую серию богохульств, какой не грешил еще со студенческой скамьи.
Этот сукин сын и впрямь был жив.
***
На подходе к Сарагосе войск стало намного больше. Опаздывающие отряды торопились, обгоняли друг друга, и очень мешали Бруно думать. А подумать было, над чем.
Олаф всегда был хорошим механиком, а потому и сумел донести до приемного сына истину о первородном грехе. Ибо допустил его вовсе не Адам с его умом только что отлитой шестеренки, а сам Господь, когда сделал то, чего на этапе доводки не позволил бы себе ни один уважающий себя часовщик, – пустил все на самотек. Понятно, что шестерни стали своевольно менять положение, и дошло до того, что Богу даже пришлось смазывать Вселенские куранты кровью собственного Сына. Но толку от этого было чуть.
—    Покайтесь… — гнусаво пропел идущий мимо явно безумный монах, и Бруно сокрушенно покачал головой.
Вечные призывы Церкви Христовой к покаянию выглядели причитаниями слабого мастера, отчаянно опасающегося, что его часы вот-вот встанут. Ну, а угроза концом света более всего напоминала истерику, когда мастер принимается ломом крушить все, что с таким трудом регулировал, да так и не довел до конца.
—    Говорю вам, задумайтесь… ибо скоро время… — где-то далеко гнусавил блаженный.
Бруно усмехнулся. Если кто и должен был задуматься, так это сам Господь. Но Он, вместо того, чтобы терпеливо учиться ремеслу, так и продолжал причитать над никуда негодными и чрезмерно капризными шестернями.
***
Гранды шли к Мадриду уже со всех сторон, однако, в город не входили, как понимал Томазо, именно потому, что цветастая мавританская палатка Австрийца так и стояла неподалеку от столицы Кастилии. А потом в гостинице появился гонец из Мадрида.
—    Томазо, Гаспар, вы еще здесь?!
—    А в чем дело? – подскочили друзья.
—    Австриец несколько часов назад вошел в Мадрид и взял дворец.
Томазо и Гаспар переглянулись и помчались седлать лошадей. Они уже поняли, что Австриец просто обвел Томазо, а значит, и тех, кто за ним стоит, вокруг пальца. А еще через полдня, когда взмыленные Томазо и Гаспар безуспешно пытались найти способ подобраться к Австрийцу, в Мадрид прибыла хозяйка всей Кастилии королева Изабелла.
Увидев лежащие на ступеньках трупы оборонявших дворец швейцарцев, она яростно крикнула, и гвардейцев – за ноги, безо всякого уважения – оттащили в сторону. Изабелла смачно выругалась, и свита дружно захохотала, а она, решительно приподняв платье выше щиколоток, стремительно взошла по окровавленным ступенькам.
«Сейчас она им всем задаст…» – не без тени злорадства подумал Томазо.
Он искреннее уважал эту энергичную решительную особу, и знал, сколь накаленными станут переговоры, едва к ним подключится Изабелла. И для семейства Бурбонов, и для Габсбургов она была, пожалуй, наиболее опасной персоной на всем Пиренейском полуострове. И тем желаннее она была бы в качестве правящей королевы для Ордена.
«Вот только для этого она должна выйти замуж за юного короля…»
***
После официального визита Комиссара Трибунала в суд Мади аль-Мехмед уже не мог «не замечать» нарушение инквизицией конституций фуэрос. Он вызвал начальника стражи, вместе с ним обсудил боеспособность каждого альгуасила и снова пришел к выводу: восьмерым стражникам против двенадцати закаленных в боях доминиканцев не устоять.
—    Нам еще и ворота выбивать придется, — с гусиным пером в руке вычерчивал схему недостроенного женского монастыря начальник стражи, — стены-то там высокие, да и штурмовых лестниц у нас нет…
—    Неужели придется обращаться к магистрату?
Начальник стражи пожал плечами.
—    Тебе все равно одному не справиться, Мади. Да, и лучше, если Олафа освободят христиане, а не ты. Меньше вони будет…
Мади аль-Мехмед досадливо крякнул. Эта проблема возникала каждый раз, когда он разбирал церковные дела. Стоило чуть-чуть нажать, и его тут же обвиняли во всех смертных грехах и никогда не забывали упомянуть, что он – магометанин.
—    Ладно, — вздохнул он, — христиане, значит, христиане.
***
Томазо следил за ходом переговоров из потайной комнаты рядом с залом для совещаний и уже видел, что опоздал. Здесь были все: и королева-мать, и пятнадцатилетний Бурбон, и, само собой, Изабелла, но Австриец чувствовал себя хозяином положения и уже диктовал свои условия.
—    Вы уйдете в монастырь, тетушка, — напирал он на королеву-мать, — иначе все узнают, что королева Хуанна заболела и потеряла разум. Папа, как мне сказали, уже согласен.
Томазо стиснул зубы. Австриец использовал его гарантии от Папы самым бесчестным образом и явно уже примерял на себя корону Арагона.
—    А тебе, Изабелла, надо бы подумать о настоящем мужчине… — явно намекая на себя, давил Австриец, — а не тащить в постель вечного ребенка.
Но Изабелла не сдавалась.
—    А этот… настоящий мужчина… подтвердит указ о новой монете?
—    Не я принимал этот противозаконный указ, не мне его и подтверждать, — отрезал Дон Хуан Хосе.
И тогда Изабелла презрительно усмехнулась.
—    Арагону и Кастилии нужен флот, — процедила она, — и кто этого не понимает, тот не король.
Австриец густо покраснел.
—    То-то я вижу, мой сводный брат в этом много понимает, — кивнул он в сторону жениха Изабеллы.
Молодой Бурбон пустил слюну, и, видя устремленные на него напряженные взоры, неуверенно захныкал. И тогда Дон Хуан неожиданно встал, подошел к сводному брату и своим кружевным платком промокнул тому глаза, а затем и скошенный подбородок.
—    Знаешь, Изабелла, — осуждающе покачал он головой, — Господь все равно против вашего брака. Я это докажу.
И Бурбон, видя, что его жалеют, скривил белое лицо и потянулся к человеку, отнимающему у него самое важное для мужчины – власть.
А еще через день люди Австрийца привезли из Сарагосы епископа Арагонского, а Дон Хуан Хосе развязал дискуссию об инквизиции, и все рухнуло.
—    Инквизиция не просто противоречит конституциям; она враждебна и слову, и духу Господнему, — прямо заявил епископ Арагонский.
Члены королевской семьи замерли. Фактически Его Преосвященство объявил королевский указ о введении Святой Инквизиции в Арагоне еретическим.
—    А вы хорошо подумали, Ваше Преосвященство? – первой опомнилась Изабелла.
Она уже готова была вступить в управление землями своего жениха, но понимала: если Церкви Арагона и Кастилии останутся на разных позициях, ее свадьбе с юным Бурбоном не бывать.
—    Я старый человек, — поднялся со скамейки епископ, — и я не возьму такого греха на свою душу. Простите, Ваши Высочества, мне здесь нечего делать. Я возвращаюсь в Сарагосу.
Австриец торжествовал.
***

ЧАС ТРЕТИЙ
***
Мади аль-Мехмед действовал строго по протоколу.
—    Брат Агостино Куадра, — встав напротив монастырских ворот во главе нескольких членов магистрата, громко начал он зачитывать решение судебного собрания, — во исполнение конституций Арагона я требую от Святой Инквизиции выдачи мастера цеха часовщиков Олафа по прозвищу Гугенот.
Окошко тяжелых ворот скрипнуло, и в квадратном проеме показалось лицо Комиссара Трибунала.
—    Ты в своем уме, сарацин?
—    Даю вам четверть часа, — глянув на башенные часы магистрата, сообщил судья, — и ставлю в известность: город оставляет за собой право по истечению этого срока применить силу.
Окошко захлопнулось, ворота протяжно заскрипели и открылись, и наружу, один за другим, вышли все двенадцать доминиканцев и в конце – сам Комиссар Трибунала.
—    Силу, говоришь? – с усмешкой оглядел он восьмерых альгуасилов.
—    Ты слышал, — сухо произнес Мади.
Агостино кивнул доминиканцам, и Псы Господни стремительно обнажили шпаги. И тогда из двух сходящихся у ворот узких улочек повалили мастеровые. Часовщики и красильщики, ткачи и плотники – каждый городской цех счел священным долгом выставить своих лучших бойцов на защиту конституций фуэрос.
Комиссар Трибунала побледнел.
—    Предупреждаю… все, кто покусится на права Святой Инквизиции, будут отлучены от Церкви в соответствии с буллой Его Святейшества.
—    Жаль, что мы тебя сразу в перьях не изваляли! – громко крикнул часовщик с лицом записного шута. – Такому жирному каплуну только перьев и не хватает!
Лицо Комиссара Трибунала мгновенно покрылось красными пятнами, но мастеровые шутки смехом не поддержали. Здесь все понимали, насколько серьезен конфликт.
—    Четверть часа, говоришь? – прищурился Инквизитор.
Мади кивнул.
—    Что ж, четверть, так четверть, — зловеще проронил Комиссар и оглядел толпу.
—    Те, кто не разойдутся по своим домам до истечения четверти часа, будут отлучены от Церкви Христовой… — громко и внятно произнес он. – Все слышали?!
Толпа молчала.
—    Все слышали, я спросил?! – требовательно повысил голос инквизитор.
—    Ну, все, — со смешком отозвался мастер с лицом записного шута. – И что теперь?
Комиссар, подтверждая, что услышал ответ, кивнул и, жестом приказав доминиканцам следовать за ним, скрылся за воротами. Мади переглянулся с членами магистрата, а уже через мгновение ворота начали содрогаться под ударами молотков.
—    Изнутри заколачивают… — волнуясь, произнес один из членов магистрата.
—    Слышу, — кивнул Мади.
—    Будем штурмовать?
Мади оглянулся на замерших мастеровых. Здесь не было профессиональных воинов, — так, уличные бойцы. А женский монастырь – пусть и недостроенный – ставился с расчетом на сколь угодно яростный штурм.
—    Нет, — покачал он головой, — даже пять-шесть погибших – это слишком большие потери.
—    А как же?..
Мади улыбнулся и снова повернулся к мастеровым.
—    Плотники пришли?
—    Пришли… — отозвались из толпы.
—    Через четверть часа заколотите ворота снаружи, — махнул рукой в сторону ворот судья, — а каменщики здесь?
—    Здесь!
—    А вам заделать бойницы, — распорядился судья. – Посмотрим, что они скажут через неделю.
***
Видевший и слышавший все происходящее Марко Саласар повернулся к четверым сопровождающим его подмастерьям.
—    Слышали?
—    Что? – не поняли подмастерья.
—    Через четверть часа их всех отлучат от Церкви.
Парни растерянно заморгали.
—    Ну, и что?
Марко усмехнулся и тут же скривился от боли, — огромный, через весь бок, шрам все еще давал о себе знать.
—    А то, что, все отлученные от Церкви мастера начнут платить такие же налоги, как евреи и магометане, — повышенные.
—    И что? – никак не могли ухватить мысль подмастерья.
—    А то, что у мастеров станет меньше денег, и они понизят вам жалованье.
Подмастерья дружно открыли рты. Так далеко никто из них не заглядывал.
—    И что нам делать? – отреагировал один. – Может поймать этого Комиссара, да и… пришить? Чтобы некому было мастеров отлучать…
—    Недоумок, — презрительно констатировал Марко, – твой враг – не монах; твой враг – мастер. Нам с тобой наоборот – поддержать Инквизицию надо. Глядишь, и сами в мастера досрочно выйдем…
***
Бруно вошел в Сарагосу вместе с запоздавшими отрядами сеньора Франсиско Сиснероса и был просто потрясен размерами столицы. Наверное, так же были потрясены городские мастера, когда Олаф показал им чертежи курантов с двенадцатью шестернями.
Но время было дорого, и Бруно заставил себя собраться, быстро отыскал здание епископата и подошел к стоящим у входа гвардейцам.
—    Куда?
—    К епископу Арагонскому…
Гвардейцы рассмеялись.
—    И не надейся! Их преосвященство только что из Мадрида приехал, и к нему сейчас даже грандов пускают лишь по особому разрешению…
Бруно задумался.
—    А как мне получить такое разрешение?
Гвардейцы расхохотались.
—    Вы слышали, чего он хочет?! Нет, вы слышали?!..
А Бруно смотрел, как они смеются, и вспоминал, как они с отцом выверяли точность хода храмовых курантов. Это была самая грубая, самая первая выверка. Следовало капнуть охры на зубец крайней шестерни и засечь на эталонных песочных часах мгновение, когда охра, передаваясь от шестерни к шестерне, испачкает регулятор хода.
«От шестерни к шестерне…» – понял он.
—    А как мне найти начальника вашего караула?
Примерно через час, двигаясь от сержанта к сержанту и от офицера к офицеру, Бруно уже разговаривал с начальником охраны епископского дворца.
—    У меня отца инквизиторы арестовали, — прямо сказал он, — и умные люди сказали, что Его Преосвященство может помочь…
—    И чего ты хочешь? – весело поднял брови офицер. – Чтобы епископ отменил указ короля о правах Святой Инквизиции?
—    Это было бы неплохо, — признал Бруно. – У нас так все считают: и судья, и старейшины цехов…
Офицер раскатисто расхохотался, а когда отсмеялся, сказал все. Как есть.
—    На прием к епископу тебя не пустят. Даже не надейся. Так что, мой тебе совет, иди на дворцовую кухню, там всегда помощники нужны… глядишь, и сумеешь два-три слова Его Преосвященству сказать.
***
Когда Томазо прибыл для очередного доклада об очередном поражении Изабеллы на переговорах, он обнаружил у Генерала всех прибывших в Мадрид братьев.
—    Становись, — сухо распорядился Генерал, — кое-что произошло.
Томазо напрягся и встал рядом с Гаспаром. Тот стоял – ни жив, ни мертв.
—    Первая и главная новость, — прошелся перед строем Генерал, — как и следовало ожидать, началась война. Большая война.
Лица монахов окаменели.
—    Англия, Голландия, Австрия и Савойя объединились в борьбе с Бурбонами. Формальный повод: нарушение Людовиком соглашений по Арагону.
Стало так тихо, что Томазо услышал, как за окнами разговаривают караульные гвардейцы.
—    Но Австриец об этом еще не знает, — Генерал глянул на большие напольные часы, — думаю, что к нему гонец прибудет часа через три-четыре.
Так было всегда: курьерская служба Ордена работала быстрее королевской.
—    Все понимают, что это значит?
Братья – один за другим – наклонили головы. То, что Габсбурги вступили в войну против Бурбонов, означало одно: когда прибудет гонец из Вены, переговоры прекратятся.
—    Австриец наверняка воспользуется состоянием войны, — задумчиво прошелся вдоль строя Генерал, — и, скорее всего, попытается взгромоздиться на Арагонский престол этой же ночью.
По спине Томазо прокатилась ледяная волна, а Генерал уже смотрел прямо на него.
—    Держи, — протянул ему руку Генерал.
Томазо протянул руку, и в его ладонь скатилось что-то небольшое и увесистое. Исповедник поднес ладонь ближе к глазам. Это был перстень с родовым гербом Людовиков.
—    Через полтора часа тебя пропустят в покои юного Бурбона, — тихо, но внятно произнес Генерал. – Дворецкий проведет вас потайным ходом в часовню. Если король будет плакать, зажмешь ему рот, — согласие королевы-матери получено. Возле часовни вас будут ждать гвардейцы с лошадьми. Это люди Изабеллы…
—    Король не сможет ехать верхом, — покачал головой Томазо.
—    Значит, посадишь его впереди себя, — отрезал Генерал. – И вообще, делай, что хочешь, но свадьба юного Бурбона и Изабеллы Кастильской должна состояться до полуночи! Остальное Изабелла берет на себя.
Томазо похолодел, а Генерал уже перевел взгляд на Гаспара.
—    Значит, так, Гаспар… епископа Арагонского арестовать и доставить в Трибунал Святой Инквизиции.
Гаспар с сомнением покачал головой.
—    Он уже выехал в Сарагосу… а у него там собственный дворец… и гвардейцы – на каждом шагу.
—    А ты собираешься просить у них разрешения? – прищурился Генерал.
Гаспар обомлел.
—    Вы собираетесь его выкрасть?!
С особами подобного ранга обычно так не обращались.
—    Поспеши, Гаспар, — не ответил на вопрос Генерал, — Ты даже не представляешь, как мало у нас времени.
—    Твоя, — перешел к следующему брату Генерал, — обеспечить оборону покоев матери-королевы… по меньшей мере, до двух часов ночи…
Томазо слушал, запоминая каждое слово. Этой ночью должна была решиться судьба всей Европы.
***
Дона Хуана Хосе Австрийского гвардейцы Изабеллы пропустили в храм, когда венчание было уже завершено.
—    Кажется, я опоздал… – угрожающе выдохнул он.
—    Ты пришел нас поздравить? – с вызовом посмотрела ему в глаза Изабелла.
Лицо Австрийца исказилось, и он схватился за эфес.
—    Ва-аше Высочество… — укоризненно протянул из-за его спины Томазо.
Австриец обернулся.
—    И ты с ними, бастард?
—    А разве вы не с нами? – в тон ему поинтересовался Томазо. – Предложение Папы остается в силе: вам отойдет вся Арагонская Церковь и реальная…
—    Заткнись! – яростно заорал Австриец.
Благородный Дон уже понимал, что узнай он о начале войны его семьи с Бурбонами на три часа раньше, все можно было повернуть иначе…
—    А почему все-таки не со мной? – повернулся он к Изабелле.
Королева Кастильская все с тем же вызовом задрала подбородок вверх.
—    Я слышала, вы не слишком верны женщинам, Ваше Высочество.
Томазо улыбнулся. Изабелла всегда была превосходным политиком и фактически сказала, что не слишком верит в то, что Габсбурги не подгребут и ее саму, и ее королевство под себя.
—    И ты думаешь, я так это оставлю? – процедил Австриец.
Изабелла подняла глаза вверх, и Австриец, проследив направление ее взгляда, тоже увидел десятки направленных на него из-под купола мушкетов.
—    Вам решать, Ваше Высочество, — смиренно опустила глаза Изабелла, — но позвольте напомнить, что я не нарушила ни единого пункта наших с вами договоренностей.
Австриец скрипнул зубами.
—    И я, как представитель Папы, это подтверждаю, — подал голос из-за его спины Томазо.
Он уже видел, что победил.
***
Марко Саласар не имел сколько-нибудь четких указаний, кроме того, что ему рассказал о будущей Христианской Лиге сеньор Томазо. Но ума сообразить, что прямо сейчас реализуется его единственный шанс, у него хватало. А когда его вызвал Комиссар Трибунала, и Марко всем нутром почуял: пора. И наутро все изменилось.
—    Друзья, — собрал он тех немногих подмастерьев, кто не отвернулся от него, — христиане…
Подмастерья переглянулись. Так высокопарно с ними никто не разговаривал.
—    Доколе нам терпеть постыдную власть этого магометанина?
Подмастерья обмерли. Кое-кто из них уже получал плетей по приговору судьи – за мелкие проступки, оттого аль-Мехмеда многие не любили, но чтобы покуситься на такую важную фигуру?
—    Доколе нам терпеть безбожие наших мастеров? Разве кто из них стремится поделиться с ближним своим, как завещал Иисус? Разве кто из них научился прощать?..
Парни открыли рты, а Марко возвысил голос.
—    И разве должны мы слушаться людей, не далее как сегодня отлученных от Церкви Христовой?!
—    Я чего-то не понимаю, — хмыкнул самый крепкий подмастерье, — ты куда клонишь, Марко?
Марко Саласар прищурился.
—    На этой неделе к твоему мастеру за часами приедет аббатиса из Уэски. Так?
—    Ну, так, — пожал плечами подмастерье. – И что?
—    И часы отлученного от Церкви мастера будут украшать обитель Христовых невест? А ты, зная это, промолчишь?
Подмастерья охнули. Они об этом даже не думали.
***
На епископской кухне Бруно первым делом отправили колоть дрова, затем поручили очистить от нагара огромный котел и лишь увидев, сколь тщательно он выполнил поручения, доверили мыть посуду.
—    Не дай Бог, если хоть одна вилка пропадет! – сразу предупредил его помощник повара. – Но если справишься так же, как и с котлом, через пять-шесть лет в старшие мойщики посуды выйдешь. А то и серебро доверят чистить.
Бруно понимающе кивнул, ухватил заляпанную жиром двузубую вилку для жаркого, а едва помощник повара отошел, на кухне появился сам епископ.
—    У меня сегодня важные гости из Гранады, — подошел Его Преосвященство к старшему повару, – так что, никакой свинины.
Бруно замер. Шанс был уникальный.
—    Я понял, Ваше Преосвященство, — низко поклонился повар.
Бруно огляделся. На кухне, кроме епископа, было всего три человека: повар, его помощник и неотступно следующий за епископом гвардеец.
«Надо попытаться…» — понял Бруно, медленно двинулся к епископу и тут же нарвался на грозный взгляд помощника повара.
—    Иди отсюда… — шепнул помощник. – Быстро.
Бруно нехотя двинулся назад, а едва помощник отвел взгляд, юркнул за деревянную колонну. Он знал, что помощник повара рано или поздно займется своими делами, а епископ так и продолжал давать повару указания на предстоящий обед.
И тогда, как ниоткуда, появились эти люди. Их было четверо, и были они одеты в самые обычные рясы, но Бруно сразу понял: чужаки. Двое ухватили епископа под руки, а двое других вытащили спрятанные под рясами шпаги.
—    Что вы делаете?! – возмутился епископ.
Но и повар, и его помощник, и гвардеец-охранник уже валились на мозаичный пол – один за другим.
—    Тихо, Ваше Преосвященство, — произнес один – самый крепкий и явно самый главный и решительно запихнул в епископский рот кухонное полотенце.
Бруно вжался в колонну.
—    Больше никого?
—    Кажется, нет, Гаспар…
—    Тащите его, а я проверю…
Бруно тихонько повернулся боком, — так он был незаметнее.
—    Надо же… еще один! Спрятался…
Бруно развернулся. Самый здоровый из чужаков шел прямо на него. Бруно выставил перед собой так и не домытую двузубую вилку для жаркого и попятился.
—    Спокойно, малыш, — так же тихо наступал со шпагой наперевес монах, — все будет хорошо…
Шпага свистнула, и Бруно едва успел отскочить к столу.
—    За что, сеньор? – возмутился он, рухнул на пол и перекатился под столом на другую сторону. – Что я вам сделал?!
Монах яростно крякнул, запрыгнул на стол и сделал еще один выпад.
—    Караул! – заорал Бруно и отскочил к стене. – Сюда, сеньоры!
—    Тихо-тихо, — спрыгнул со стола монах.
—    Ка-ра-у-ул!!! – еще пронзительнее закричал Бруно.
В коридоре послышался топот, и монах, видя, что деться парню некуда, снова перепрыгнул стол, открыл задвижку и встал у двери.
—    Что тут еще?! Чего орать?
В горло гвардейца тут же впилась шпага, и он осел, цепляясь за косяк. Монах бережно подхватил его, затащил хрипящего и пускающего кровавую пену гвардейца в кухню, выглянул в коридор, и снова закрыл дверь – все так же, на задвижку.
И тогда Бруно скользнул под столом и с разбегу воткнул огромную двузубую вилку монаху в поясницу.
—    О, ч-черт! – без тени смирения произнес монах и обернулся; немного постоял и, покачнувшись, рухнул на пол.
***
Бруно не знал, сколько простоял вот так, с двузубой вилкой в руках. Перед глазами вращались обильно смазанные жиром и кровью шестеренки всей Арагонской Церкви, и Его Преосвященство был главным регулятором хода. А потом он увидел, как огромные кузнечные щипцы ухватили этот регулятор хода, потянули, и с хрустом выдернули прочь.
То же самое сделал он сам с церковными часами, когда пытался спасти Олафа, но теперь мчались вперед не сдерживаемые ничем, словно прижженная под хвостом псина, стрелки всей Арагонской Церкви.
А потом раненый монах пошевелился, и Бруно пришел в себя. Наклонился над телом и, зная, что для быстрого бегства нужны деньги, начал обшаривать рясу.
—    Даже не думай… — пробормотал монах, — уб-бью…
Но тело его не слушалось.
—    Вот! – выдернул Бруно толстенный кошель.
Стремительно огляделся, отыскал брошенную кем-то из кухонных рабочих рясу, стремительно напялил ее на себя и, перепрыгивая через трупы, помчался к выходу.
***
Едва Изабелла увезла хнычущего короля в свое родовое гнездо, Томазо первым делом примчался в монастырский госпиталь в Сан-Дени.
—    Гаспар! Господи! Что с тобой?! Гаспар!
Брат Гаспар приоткрыл набухшие веки.
—    Помнишь этого… Луиса?
Томазо похолодел. Парнишка по имени Луис был единственным, кто так и не оправился после того, что с ними сделали.
—    Только не это… — выдохнул исповедник.
Луис был самым дерзким из них и самым лучшим, пожалуй. Он первым почуял опасность, и первым дал решительный отпор. Как только все это началось, Луис мгновенно организовал круговую оборону, и, в конце концов, наглые, превосходящие массой и опытом монахи даже начали его опасаться – всерьез. Луису и выпала самая жуткая судьба. Монахи сломали ему позвоночник. Как совершенно точно знал Томазо, — намеренно.
Позже он дважды навещал его в монастыре, а уж следил за его продвижением в Ордене постоянно. Из Луиса вышел неплохой каллиграф, и, как говорят, к тридцати он мог подделать практически любой документ – хоть на арабском, хоть китайском. А в тридцать два он умер, видимо, устав бороться с жуткими пролежнями.
—    Похоже, у меня то же самое… — выдохнул Гаспар. – Ног не чувствую. Совсем.
Томазо стиснул челюсти.
—    Кто это сделал? – процедил он. – Кто?!
—    Я его не знаю. Мальчишка, лет пятнадцати.
—    Мальчишка?!!
Томазо видел Гаспара в драке и не мог себе даже представить, чтобы такого бойца мог одолеть мальчишка – почти ребенок.
—    Ты не представляешь себе, — слабо и болезненно рассмеялся Гаспар, — он меня вилкой ударил…
Томазо глотнул. Это и была сама судьба: фатум, рок, воля Божья, – как ее ни назови.
—    Я найду его, Гаспар, — взял он мокрую, холодную руку друга. – Обязательно найду.
***
Когда приехавшая принимать заказ аббатиса откуда-то узнала, что чуть ли не все мастера этого города отлучены от Церкви, город затрясло.
—    Какая тварь ей сказала?! – диким буйволом ревел мастер, наконец-то поверивший, что заказ его сорван, а бесценное железо израсходовано впустую. – Куда я теперь все это дену?!
Но, что хуже всего, аббатиса не собиралась молчать. В считанные дни об отлученном городе знала вся округа, а когда слухи дошли и до Сарагосы, крупнейшие клиенты часовщиков спешно сняли все свои заказы, не особенно разбираясь, кто из мастеров отлучен, а кто нет.
—    Что будем делать? – задавали друг другу риторический вопрос мастера.
Основные заказчики курантов были монастыри и храмы, впрочем, и магистраты не собирались конфликтовать с Церковью Христовой из-за нескольких десятков мастеров маленького провинциального городка.
—    Отдайте Олафа Трибуналу, — мрачно предложил кто-то на очередном собрании совета старейшин, — и все наладится.
И никто не отважился возразить.
***
Председатель судебного собрания ожидал, чего угодно, но не этого.
—    Мади, — первым начал самый старый часовщик, — откажись от Олафа.
—    Как это? – не понял судья.
—    Отдай его инквизиции. Пусть сам со святыми отцами разбирается. Иначе весь город останется без работы.
Мади аль-Мехмед непонимающе тряхнул головой.
—    А как же Арагонские конституции?
Старейшина лишь махнул рукой.
—    Какие там конституции? Меня падре Ансельмо даже на порог храма Божьего не пускает!
—    У нас все деньги в заказы вложены… — поддерживая старика, зашумели остальные члены Совета.
—    Олаф сам виноват…
Мади поджал губы.
—    В чем он виноват? В том, что ему подсунули облегченную монету?
—    Он падре Ансельмо оскорбил! – наперебой заголосили старейшины, — пусть сам и отвечает! Нечего ему за наши спины прятаться!
Мади лишь сокрушенно качал головой. Он вовсе не считал, что сидящий без суда в келье осажденного монастыря Олаф Гугенот прячется за чьи-то спины. И он совершенно не собирался нарушать свою клятву арагонским конституциям, лишь из-за того, что Церковь Христова вдруг решила поставить себя выше закона.
А уже на следующий день город раскололся на две части. Те из мастеров, что по каким-то причинам не участвовали в осаде монастыря и не были отлучены, по-прежнему считали, что конституции священны. Но все, кто попал под отлучение, склонны были винить во всем Олафа.
—    Недаром ему такое прозвище дали, — ворчали они, — Гугенот он и есть Гугенот.
—    Безбожник…
—    Колдун.
Мади чувствовал себя так, словно его окружает пропасть.
***
Когда Томазо прибыл к Генералу, старик знал уже все.
—    Не беспокойся, Томас, — положил он руку ему на плечо, — мы найдем этого мальчишку.
—    Но я обещал Гаспару… — начал Томазо.
—    Нет, — обрезал Генерал, — ты мне нужен для другого дела.
Исповедник мрачно кивнул и вернулся в строй застывших перед Генералом братьев.
—    Ну, что же, дети мои, — удовлетворенно оглядел братьев Генерал, — мы добились главного: Хуанна Безумная в монастыре, Бурбон женат на Изабелле, Австриец же остался с носом.
—    Он этого так не оставит, — возразил все еще раздосадованный Томазо.
—    Верно, — согласился Генерал. –Но вы и сами понимаете, что Австриец уже лишился половины сторонников.
Братья заулыбались. Едва стало известно, что королева-мать уходит в монастырь, а юный король женился на Изабелле Кастильской, чуть ли не половина грандов сочла себя удовлетворенной.
—    Теперь наша главная задача – Святая Инквизиция, — выразительно посмотрел на братьев Генерал. – Трибуналы должны получить всю возможную поддержку.
Братья посерьезнели. Введение Инквизиции везде – от Неаполя до Барселоны – оборачивалось кровавой баней. Ни магистраты городов, ни, тем более, Кортесы признавать верховенство монахов над своими законами не собирались.
—    И, конечно же, нам нужны люди, — заложив руки за спину, задумчиво прошелся перед строем Генерал, — писари, нотариусы, приемщики конфискованного имущества и, само собой, альгуасилы. Много альгуасилов.
Томазо вспомнил, каких трудов ему стоило найти кандидата в Комиссары Трибунала, и вздохнул. А Генерал встал напротив него и развел руками в стороны.
—    До тех пор, пока в Трибуналах будут заседать итальянцы и французы, а местные жители будут сторониться Святой Инквизиции, как огня, нам ни в Арагоне, ни в Кастилии не закрепиться.
—    Лига? – на всякий случай спросил Томазо.
—    Да, Томас, — кивнул Генерал. – Именно так. Предложения или пожелания будут?
Монахи молчали. И только Томазо почему-то все время возвращался мыслями к Изабелле. Он искренне восхищался этой женщиной; она была намного сильнее королевы-матери, но потому и опаснее. А сейчас, когда она стала законной супругой короля…
—    Генерал, — поднял руку Томазо.
—    Да, Томас?
—    Я думаю, не надо давать Изабелле слишком входить в дела Бурбонов…
Генерал прищурился. Старик сразу понял, о чем речь.
—    Архивы?
—    Да, — кивнул Томазо, — нам следует кое-что вычистить из королевских архивов, но не только…
—    А что еще?
Томазо посмотрел Генералу прямо в глаза. Обычно старик таких вещей не забывал.
—    Нам следует забрать из тюрьмы бывшего королевского секретаря Антонио Переса. Слишком уж много он знает.
Генерал одобрительно покачал головой.
—    Хорошо, я похлопочу, чтобы его перевели в Сан-Дени.
***
Отбежав от епископского дворца пару кварталов, Бруно сообразил, что ему некуда идти. В родном городе его ждала инквизиция, а здесь, в столице, он не знал никого и ничего. А когда прошло еще около четверти часа, он почуял, что и в Сарагосе оставаться опасно. На улицах появились гвардейцы, и они останавливали парней, хоть чем-то походивших на Бруно.
Подмастерье нырнул внутрь квартала, огляделся и увидел, что находится на заднем дворе церкви, рядом со стоящими кружком и жарко что-то обсуждающими монахами.
—    Отказались часовщики их чинить! Все до единого.
Бруно застыл на месте. Здешние часовщики вполне могли и накормить, и спрятать, и даже помочь ему выбраться за пределы города, но где искать их квартал, Бруно не знал.
—    Извините, вы не подскажете?..
Монахи как не слышали.
—    Гугеноты они и есть гугеноты…
Бруно вздрогнул. Его отца тоже называли Гугенотом, но это было обычное прозвище, а здесь, речь, похоже, шла о настоящих…
—    И что нам делать с часами?
Бруно проследил направление взгляда монаха и сразу все понял. Огромные башенные куранты стояли. А ему очень было необходимо убежище…
—    Бог в помощь, — нахально протиснулся он в круг, — я часовщик, и я не гугенот.
Монахи переглянулись.
—    Что-то молодой ты очень… — с сомнением произнес один, — для часовщика-то.
—    Мне приходилось делать куранты, — заверил Бруно. – А что случилось с вашими?
—    Вот, — протянул нечто бесформенное монах.
Бруно удивленно хмыкнул. Это был приклад от мушкета, но вид у него был такой, словно его жевал дракон.
—    Какой-то нехристь мушкет в механизм курантов уронил, — с отчаянием в голосе объяснил монах, — мы его даже вытащить не смогли…
—    Я посмотрю ваши часы, — кивнул Бруно. – Обед будет?
Монахи переглянулись. Они и верили, и не верили, что кто-то взялся нарушить сговор сарагосских часовщиков против Церкви Христовой.
***
Только сам Комиссар Трибунала Агостино Куадра знал, насколько рискует. Он вовсе не был уверен, что находящийся в оппозиции к Святой Инквизиции Арагонский епископат одобрит это массовое отлучение. И лишь получив известие об аресте Святой Инквизицией самого епископа Арагонского, понял, что выиграл. А не прошло и недели, как мастера сами оторвали доски, ими же приколоченные снаружи ворот, а еще через день к монастырю подтянулись почти все часовщики.
—    Откройте, святой отец…
—    Наша вина…
—    Признаем.
И к полудню брат Агостино впустил первых посетителей, а уже к вечеру Трибунал заседал в полную силу.
У Комиссара еще не было ни секретаря, ни нотариуса, ни даже писаря, но дела все выходили несложные, и он быстро принимал доносы мастеров на самих себя, назначал необременительную епитимью и всех отпускал с Богом. И лишь когда все, кто хотел получить освобождение от грехов, прошли через Трибунал, Агостино решился выйти в город, а затем и появиться на службе.
—    Церковь Христова с радостью приняла назад своих блудных сыновей, — дрогнувшим голосом произнес он, когда храм Пресвятой девы Арагонской наполнился, — но с горечью в сердце я вынужден признать, что не все были искренни со мной, а большая часть грехов по-прежнему сокрыта.
Мастера тревожно загудели.
—    Вот здесь, — потряс перед собой толстенной пачкой желтых бумажных четвертушек, — доносы истинных христиан – ваших жен и подмастерьев, соседей и друзей…
Горожане обмерли. Никто и подумать не мог, что на него донесли, а Комиссар знает куда как больше, чем было рассказано Трибуналу ими самими.
—    Но Церковь милостива к своим детям, — с грохотом опустил пачку доносов на трибуну Агостино, — а поэтому я даю погрешившим еще три дня, чтобы раскаяться и очистить свои души признанием.
В храме повисла тяжелая мертвящая тишина, и лишь одна грудь восторженно вздымалась – грудь Марко Саласара. Именно его люди кропотливо собирали сведения о прегрешениях горожан. И Марко давно уже не чувствовал себя таким сильным.
***
Бруно приоткрыл окошко, впускающее внутрь башенных часов солнечный свет, и первым делом оглядел площадь и примыкающие к ней улицы. Гвардейцы были повсюду, и они по-прежнему останавливали парней его возраста и телосложения.
Он обернулся, окинул взглядом залитый солнцем механизм и тут же потрясенно присвистнул.
—    Богатые же у вас часовщики!
Шестерни – все, до единой, – были цельнолитыми.
Бруно принялся пересчитывать шестерни, и забыл обо всем. Он даже взмок от переполняющих его чувств: шестерен тут было более двадцати! А передача к часовой стрелке шла через минутную… такого в их городе не отваживался делать никто, даже Олаф.
—    А это еще что? – заинтересовался он идущим вокруг механизма кольцом.
—    Может, не будешь туда лезть? – забеспокоился поднявшийся вслед за Бруно монах. – Это лучшие мастера Арагона делали.
—    Я разберусь, — успокаивающе поднял руку Бруно и вгляделся.
Создавалось впечатление, что в одних курантах стояло два механизма – один внешний, и второй внутренний.
—    Это кукольный театр, — ревниво пояснил замерший за спиной монах. – Каждые три часа включается…
Уже привыкший к полумраку Бруно пригляделся, охнул и присел на дубовый брус часовой рамы, — ноги не держали.
Такого он не видел даже в своих снах. На огромном подвижном кольце стояли десятки кукол: черти и ангелы, смерть в саване и с косой, рыцарь с мечом, священник с крестом, дева с розой…
—    На циферблате открывается люк, — продолжал объяснять монах, — и так как кольцо вращается, куклы поочередно показываются народу.
—    Я уже вижу, — потрясенно пробормотал Бруно.
Судя по множеству приводных механизмов, эти куклы не только показывались народу, но еще и двигали руками и ногами, а некоторые, вроде шута с мандолиной, даже открывали рты! Но главное, весь кукольный театр получал движение от одного с курантами двигателя.
«Как же они не мешают один другому?»
—    Ну, что, берешься? – напомнил о себе монах.
Бруно тряхнул головой, быстро отыскал застрявший меж массивных шестерен мушкет, ощупал закусившие его шестерни и уверенно кивнул. Механизм почти не пострадал. Вот, если бы шестерни были клепаными из листа, как, экономя драгоценное железо, делали в его городе, восстановить куранты было бы попросту невозможно.
—    Я их отремонтирую, — кивнул он сгрудившимся на узенькой площадке монахам, – два старых арагонских мараведи достаточно.
Монахи, а их на часовой площадке собралось уже трое, возбужденно, словно голуби вокруг голубки, заворковали.
—    К завтрашней службе сделаешь?
—    А может быть, к вечеру сумеешь?
Бруно улыбнулся. Выдернуть мушкет и поставить на место выскочившую из пазов шестерню было делом получаса. Но ему было необходимо убежище.
—    Нет, святые отцы, — подражая повадке Олафа, покачал он головой, — здесь работы на всю ночь.
А едва монахи вышли, Бруно бессильно опустился на дубовый брус рамы и понял, что это снова подступает. Шестерни вдруг изменили цвет, и он ясно увидел, как различны Куранты и Театр. Два самостоятельных механизма лишь причудой мастера собранные в одно целое, терпеть не могли друг друга и отчаянно сражались за единый источник движения.
—    Инквизиция… — выдохнул он.
Лишь теперь ему стало ясно, что Трибунал это не только не заусенец, но даже не застрявший в шестернях помятый мушкет. Инквизиция определенно была не меньшим по мощи, чем весь его город, параллельным механизмом. И он питался от того же привода.
Бруно тряхнул головой. Космические масштабы только что увиденной картины еще не помещались в его сознании.
***
Исаак Ха-Кохен ждал официального вердикта Совета менял по новой монете каждый день, однако никаких новостей из Сарагосы не поступало. И однажды он понял, что дальше ждать нельзя.
—    Иосиф! – громко позвал он сына.
—    Что, отец? – выглянул из ведущих в лавку дверей Иосиф.
Исаак вздохнул. Рано или поздно это следовало сделать.
—    Принимай дела, Иосиф, — тихо проговорил он. – И становись хозяином. Пора.
Иосиф растерянно разинул рот.
—    А как же вы, отец?..
—    А я поеду к старым друзьям в Сарагосу, — с трудом приподнялся из-за стола бывший меняла, — проведаю кое-кого перед смертью…
***
Марко Саласар встречался с братом Агостино ежедневно, но лишь когда уже прошедшие через Трибунал мастера пошли доносить на себя по второму разу, Комиссар счел момент удобным.
—    Братья и сестры, — уже на следующей утренней проповеди объявил падре Ансельмо, — у меня большая радость. Отроки и отроковицы, безгрешные, словно голуби Господни, создали в нашем городе Христианскую Лигу.
Уже привыкшие бояться новостей мастера превратились в слух.
—    Отныне и у меня, и у брата Агостино есть надежные помощники, а у вас у всех – образец для подражания. Марко Саласар, выйди в середину.
Горожане начали переглядываться, а едва Марко двинулся в центр храма, мгновенно расступились. Они боялись даже прикасаться к этому чудом выжившему и совершенно лишенному чувства локтя человеку.
Марко наконец-то вышел в центр, развернулся лицом к прихожанам и, не глядя ни на кого, глухо произнес.
—    Желающие помочь делу Церкви Христовой и войти в Лигу могут обратиться ко мне. Работы предстоит много.
Мастера потрясенно молчали.
***
Бруно изучил чужие куранты за полчаса. Он знал, что, поймай его за этим занятием здешние часовщики, ему бы выкололи глаза, отрубили пальцы и усекли язык – с полным на то правом. Но часовщики, судя по всему, гугеноты, явно повздорили с монахами, ремонтировать куранты отказались, и теперь подмастерье находился под защитой всей Арагонской Церкви.
Главным узлом здесь, конечно же, был маятник между часами и «кукольным театром». Идя в одну сторону, он передавал движение часам, а когда возвращался, — сдвигал колесо с куклами. Бруно даже удивился, как не додумался до такого сам.
Однако было здесь и то, что ему не нравилось изначально. Колесо с куклами показывалось народу один раз каждые три часа, а двигалось по кругу все время, пожирая половину энергии спускающегося в башню, словно ведро в колодец, груза. «Кукольный театр» был, по сути, паразитом на теле часов, — таким же, как брат Агостино на теле его города.
И едва он вспомнил о брате Агостино и – почти сразу – об Олафе, всю мечтательность, словно сдуло ветром. Бруно выглянул в окошко, убедился, что гвардейцев нет, тут же вручную подкрутил механизм на четверть оборота назад, выдернул застрявший между зубьев помятый мушкет и рывком поставил выскочившую из пазов шестерню на место. Перекрестился, осторожно запустил маятниковый регулятор, проверил стоящими здесь же эталонными песочными часами точность хода и немедля сбежал по ступенькам вниз.
—    Я все сделал, — обратился он к стоящим возле башни монахам. – Где я могу получить заработанные два мараведи?
Те развернулись, и Бруно понял, что это не просто монахи; они были при оружии. Один протянул руку и стащил с его головы капюшон.
—    Тонзуры нет. Я так и знал… Давно в бегах?
—    Я… — начал Бруно и понял, что отпираться бесполезно.
Его определенно приняли за беглого монаха, коих на дорогах бродило без числа. А значит, надо было откупаться.
—    Вот у меня есть… — сунул он руку под рясу и вытащил взятый с тела пораженного им в поясницу врага кошель.
—    Давай сюда, — отобрал кошель монах.
Он развязал кожаную тесьму, нащупал пальцами и вытащил свернутый в несколько раз листок бумаги и поднес к глазам.
—    Руис Баена… Каллиграф монастыря Бл. Августина.
—    У них только в прошлом году шестеро бежало, — подал голос второй. – Ну, что, брат, все ясно. Пошли с нами.
***
Томазо прибыл в Сарагосу даже раньше Австрийца. Навел справки и сразу же успокоился. Как и ожидалось, все мечты Дона Хуана Хосе подмять Арагон под себя, обречены были разбиться о позицию депутатов Кортеса.
—    Сначала давайте с Бурбоном разберемся, — уже в начале заседания заявил вернувшийся из Мадрида секретарь Кортеса Хуан Пратт. – Решим, что делать с монетой, поставим на место Святую Инквизицию, а уж потом будем говорить с другими претендентами на престол.
Но уж Томазо-то понимал: никакого «потом» уже не будет. А потому со спокойной душой отправился ревизовать столичные Трибуналы. И в первом же увидел то, что и ожидал.
—    Сколько дел ведете? – сразу интересовался он.
—    Одно… — явно гордясь тем, как мало у него настоящих преступников, ответил Комиссар.
—    Какое?
—    Колдовство. Цыганка порчу на лошадь навела…
Томазо сокрушенно покачал головой.
—    Вы на прилавки книготорговцев смотрели?
Комиссар неуверенно, наискосок мотнул головой.
—    Они же у вас черт знает, что продают! – с чувством произнес Томазо и вытащил из дорожной сумки купленный для себя увесистый том, — вот, почитайте. На любой странице.
Инквизитор осторожно расстегнул серебряную пряжку и раскрыл толстенную книгу.
—    Ну, же! – подбодрил его Томазо.
—    Дух зовется Астарот, — ведя пальцем по строке, прочел Комиссар, — Он появляется в образе Ангела-Губителя, верхом на адском Звере, подобном Дракону, с гадюкой в правой руке…
Томазо невольно покрылся испариной и накрыл строки своей ладонью.
—    Хватит.
Он встречал этого духа после введения в некоторые мистерии Ордена, но к задачам сегодняшнего дня это никакого отношения не имело.
—    Эта книга внесена в Индекс*, — с трудом справившись с дрожью в руках и уплывающим сознанием, произнес Томазо, — и она не должна лежать на прилавках.

*ИНДЕКС – Index librorum prohibitorum – Индекс запрещенных книг

Инквизитор побледнел.
—    Нет-нет, я вас ни в чем не обвиняю, — поспешил успокоить его Томазо и увел разговор в сторону. — И, кстати, что тут у вас с евангелическими** течениями? Диспуты с ними ведете?

**ЕВАНГЕЛИЧЕСКИЕ ЦЕРКВИ — общее название протестантских церквей.

Комиссар как очнулся.
—    А кто будет вести диспуты? Францисканцы говорят, у них своих дел по горло, а к вашим, – хоть не обращайся, хорошо еще, что не побили…
Томазо улыбнулся. Он понимал, что инквизитор по ошибке сунулся в учебную часть Ордена, а там посторонним и впрямь делать нечего.
—    А вот для этого и надо создавать Христианскую Лигу, — поучительно произнес он. – Вы просто обязаны окружить инквизицию надежными, грамотными людьми, способными и диспуты вести, и для защиты Церкви при нужде единым кулаком стать…
Комиссар, представив какая работа ему предстоит, болезненно поморщился, и Томазо поднялся из-за стола и уже не щадя его, закончил:
—    Или закончите вы свои дни где-нибудь в глубокой провинции, на Канарах…
***
Мади аль-Мехмед наблюдал за происходящим с оторопью. Совет старейшин в обход судебного собрания, через магистрат добился-таки решения вопроса по Олафу. Теперь судьба часовщика целиком находилась в руках инквизиции. Это противоречило конституциям, но магистрат встал на сторону ремесленников.
—    Ты хороший человек, Мади, — сказали ему в магистрате, — но пойми, есть закон, а есть жизнь. Это не одно и то же.
И впервые в жизни, старый судья не возразил. И не потому, что не хватило мужества, нет. Просто он уже видел глаза женщин, когда их мужья, после почти двухнедельного отлучения снова начали получать заказы.
Затем перезрелый отрок Марко Саласар, потрясая неким «Индексом» и приказом Комиссара Трибунала произвел чистку учебников в христианской школе. Счастливые дети перетаскали во двор едва ли не четверть школьной библиотеки, а потом Марко принес факел и торжественно, с видом Иисуса, воскрешающего из мертвых, все это запалил.
Через два дня все тот же Марко привез из бенедиктинского монастыря новые учебники – пока только по географии. Они явно были только что отпечатаны и вкусно пахли типографской краской, но Мади не обнаружил там и половины Птолемеевских карт.
Но главное, старого судью, впрочем, как и все судебное собрание, настойчиво оттирали от власти.
—    Это дело касается только нашей общины, — говорили ему, когда Марко единолично решал, как поступить с проворовавшимся подмастерьем, волею судеб оказавшимся христианином.
—    Не лезь ты в это дело с «утренним даром», — уговаривал его один из членов магистрата, когда Мади нашел-таки приемлемое решение для компенсации интересов невест, — вознаграждать невесту за сбережение девства золотой монетой – это старый христианский обычай; вот пусть падре Ансельмо этим и занимается.
А тем временем следствие по делу Олафа Гугенота подходило к завершению, и Мади аль-Мехмед уже предчувствовал, что магистрат попробует заставить его исполнить решение брата Агостино Куадра, — какая бы чушь ни значилась в обвинительном заключении.
***
Томазо работал, как заведенный. Он переезжал из Трибунала в Трибунал и везде, в общем-то, делал одно и то же – ставил основные задачи. Прежде всего, побуждал целиком взять под контроль церкви школьное и книгоиздательское дело.
—    А если учителей придется отстранять? – осторожничали Комиссары, – кто будет учить?
Томазо улыбался.
—    Монастыри предоставят любое количество преподавателей и за куда как меньшую плату… по первому требованию.
Это было чистой правдой. Томазо изъездил множество монастырей и знал, что большинство монахов будет с радостью работать в школе бесплатно – лишь бы хоть на несколько часов покидать опостылевшие стены.
—    Проверяйте типографии до того, как они отпечатают тираж запрещенной Папой книги, — учил он, — забирать книги с прилавков во сто крат сложнее…
—    Но кто же нас туда допустит до того, как заведено дело? – сомневались инквизиторы.
—    А вот для этого и нужна Христианская Лига, — покровительственно хлопал их по плечам Томазо. – Если у вас будет донос, у вас будет и повод завести дело. А если доносы будут сыпаться непрерывно, вы сможете держать под контролем всех.
Томазо понимал то, о чем не ведали малоопытные монахи. Любой, даже самый невинный текст можно истолковать по-разному. Поэтому главное, завести дело, а уж найти сомнительную строку – проще простого.
В считанные дни он проинструктировал около десятка Трибуналов и при каждом из них помог создать отделение Лиги – в основном из молодняка. А потом ему пришлось объезжать провинциальные поместья и городки, и работать стало на порядок сложнее.
Во-первых, половину сельского населения Арагона составляли магометане – совершенно безнадежный в смысле обращения в веру Христову «материал». А стоило отъехать от основных дорог хотя бы на двадцать миль, и он встречал самых настоящих язычников! И тогда приходилось наседать на монастыри.
—    Работаем, наставляем, — отбивались настоятели, — но толку чуть. Читать они не умеют, а значит, Писание им оставлять бесполезно. Вот напечатали по нашей просьбе картинки, с этим братия по лесам и ездит.
Томазо видел эти картинки. На них яркими красками, по возможности просто объяснялась идея единого Бога и то, что ожидает душу язычника после смерти. Как правило, они производили на поклоняющихся ручьям и дубравам крестьян очень сильное, но, увы, недолгое впечатление. В лучшем случае, деревня принимала формальное крещение, а обильно смазанные кровью распятия оказывались в священных рощах. В худшем, визиты проповедников оставались в памяти этих наивных диковатых людей, как странное, немного выбивающееся из ряда событие – вроде затяжной весны или богатой орехами осени.
Но самыми проблемными оставались небольшие, полные ремесленников городки. Здешние христиане не видели большого греха в воззрениях евангелистов и греков, посмеивались над целибатом святых отцов и недолюбливали обитателей выросших как на дрожжах монастырей. Но самое главное, цеховой быт позволял им десятилетиями ничего в своей жизни не менять, что их вполне устраивало.
И они понятия не имели, что их всех ждет.
***
Бруно сунули в камеру, битком набитую беглыми, по полгода не выбривавшими тонзур монахами. И большей частью это были вчерашние крестьяне, отданные монастырям за долги их господ.
—    У вас, в Уэске еще ничего, — делились они познаниями, — побывал бы ты у нас… одна брюква. Братья в голодные обмороки падают.
—    … наш настоятель ни одной задницы мимо себя еще не пропустил, и попробуй откажи, – сгноит.
—    … ну, и теперь не лучше будет.
Беглецы уже знали, что их преступление против веры будет рассматривать инквизиция, и взысканием за побег станет ссылка на строительство дорог или новых монастырей. И, скорее всего, эта ссылка будет пожизненной.
Но больше всех беспокоился Бруно. В первую же ночь его поразил приступ удушья, а затем пришло видение. Огромный человек в бесформенном балахоне сбрасывал в плавильную печь тысячи и тысячи выломанных из своих пазов шестеренок, регуляторов хода, шпиндельных спусков и балансиров. А там, дальше, в дымящемся сумраке Бруно уже угадывал заранее приготовленные формы для будущих частей будущей машины. И было этих форм так много, что они уходили за горизонт.
Подмастерье долго размышлял над смыслом увиденного и, в конце концов, пришел к неутешительному выводу. Кроме него, есть еще, по меньшей мере, один Мастер, тот, кто видит жизнь такой, какая она есть, и беззастенчиво пользуется этим знанием – в абсолютно неизвестных целях.
***
Томазо получил сообщение о побеге королевского секретаря из-под стражи, когда вернулся в Сарагосу.
—    Как это произошло? – спросил он посыльного Ордена.
—    Сведений нет, — покачал головой посыльный. – Даже у нас.
Томазо устало чертыхнулся. Бывший королевский секретарь знал чересчур много, и позволить ему хоть единожды развязать язык означало рисковать планами Ордена на всем Пиренейском полуострове.
«А если побег подготовлен опытными людьми? И у евангелистов тоже есть подобная служба? А мы о ней ничего не знаем?»
Оснований так думать пока не было, но и считать англичан, голландцев и австрийцев дураками, неспособными создать структуру, подобную Ордену, было бы наивно.
А спустя несколько дней все снова разом переменилось.
—    Антонио Перес арестован, — лаконично пересказал содержимое доставленного пакета гонец.
Томазо вздрогнул и сразу же почувствовал, как с его плеч свалилась гора.
—    Где?
—    В Каталаюде.
Исповедник сразу насторожился. В данный момент в Каталаюде не было людей Ордена. Он стремительно сорвал печать и развернул свиток. Прочитал первые строки и яростно скрипнул зубами.
—    Ч-черт!
Знающий законы, как свои пять пальцев, бывший королевский секретарь сдался властям добровольно и сразу же после ареста потребовал заключить его в тюрьму фуэро*.

*ТЮРЬМА ФУЭРО – тюрьма добровольного заточения для тех, кто ищет покровительства конституции Арагона от произвола властей

—    Этого нам еще не хватало!
Заключенные этой тюрьмы находились в юрисдикции Верховного Судьи Арагона Хуана де ла Нуса, а тот имел права почти на все – даже на вооруженное сопротивление королю.
Антонио Перес обыграл Орден вчистую.
***
За несколько недель работы в табуне Амир загорел дочерна. К вечеру он так уставал, что буквально валился с ног, а засыпал, едва приклонял голову к седлу. Он пропах лошадиным потом и сыромятной кожей, а его пальцы настолько огрубели, что порой он даже сомневался, сумеет ли взять в руки перо. Но дело того стоило.
Обесценивание монеты и само по себе подняло цены на лошадей, а теперь, в преддверии большой войны хороший конь стал стоить почти столько же, сколько небольшой дом в Сарагосе. Амир уже подсчитал, что, стоит ему отработать с табунщиками всего два года, и денег, чтобы завершить образование, вполне хватит.
—    Ты ведь грамотный? – первым делом спросил его троюродный брат по матери – зрелый, сильный мужчина.
—    Три курса медицинского факультета в Гранаде, — не без гордости ответил тогда Амир.
Табунщик задумался.
—    Это ведь не меньше, чем медресе? – осторожно поинтересовался он. – Счету тебя там научили?
Амир тогда расхохотался. Но затем, прожив с вечно кочующей по выжженным солнцем арагонским холмам родней около недели, признал, что его сарказм был неуместен. Табунщики жили в своем собственном кругу, неплохо знали свое дело, и этим людям вовсе не обязательно было знать наименование всех человеческих костей на арабском.
Однако его помощь им все-таки понадобилась, хотя и не в качестве врача. Именно Амир первым предложил продавать лошадей за пределами Арагона и Кастилии.
Тому были основания. Едва евангелисты севера Европы объявили католикам войну, юный Бурбон, а точнее, как утверждали сплетники, фаворит его супруги Изабеллы, пользуясь военным положением, зафиксировал цены основных продуктов.
Это было против всех конституций фуэрос, и понятно, что Кортес тут же опротестовал беззаконный указ. Но это нисколько не мешало королевским интендантам отбирать у крестьян зерно и скот за копейки. И особенно интересовали армию лошади.
Амир порасспросил купцов, и вскоре узнал, что в той же Савойе за лошадей дают втрое больше. И поначалу табунщики лишь крутили носами, но когда неподалеку появились королевские скупщики, — естественно, во главе отряда гвардейцев, — плюнули на сомнения и погнали коней на север.
И дело пошло. Уже на полпути к Савойе их встречали перекупщики и без лишних слов платили нормальную контрабандную цену. Так что всего за четыре перегона Амир понял, что на один год обучения в Гранадском университете он уже заработал.
***
Исаак Ха-Кохен – в лучшем своем бархатном камзоле с кружевным воротником и шпагой на боку, на самом лучшем из мулов семьи – въехал в Сарагосу в самый разгар событий.
—    Антонио Перес в тюрьме фуэро, — из уст в уста переходила главная новость.
—    Он готов давать показания против Бурбонов.
—    Король требует выдачи…
Не слезая с мула, старик переговорил с лавочниками и подтвердил свои худшие опасения: в стране назревал конфликт властей. Нет, он искренне уважал Переса, но желание королевского секретаря открыть тайны крупнейшей монаршей фамилии Европы было чревато бойней.
А когда Исаак явился на внеочередной Совет менял, то не увидел здесь ни голландцев, ни савойцев.
—    Ну, что, из тех, кто остался в стране, все в сборе, — оглядел старейшина членов Совета и единственного почетного гостя – Исаака Ха-Кохена, – И вопрос у нас один: окончательное решение по облегченной королевской мараведи.
—    Нельзя эту монету признавать… — загудели менялы, — и так уже весь товар за границу контрабандой уходит. Если так дальше пойдет…
Старейшина поднял руку, призывая высказываться по очереди.
—    А что думает Кортес? – первым спросил Исаак.
Старейшина вздохнул.
—    Кортес-то мараведи признать отказался, но крайними все равно останемся мы – менялы.
—    Мы должны поддержать корону, — подал голос кто-то из христиан. – Мараведи следует признать. А контрабандистов – прижать!
—    Да, не только в контрабанде дело! – яростно возразил кто-то из евреев. – Нам же тогда придется признать и фальшивый обменный курс! И что? При обмене мараведи на луидоры мне – доплачивать за короля?
Исаак поморщился; он видел, что назревает раскол.
—    А сколько таких мараведи пущено в оборот? – поинтересовался он. – Кто знает?
Менялы переглянулись.
—    Казначейство не дает нам точных цифр, — ответил за всех старейшина.
—    То-то и оно, — усмехнулся Исаак, — они ее чеканят и чеканят. Я думаю, что, поддерживая короля, мы будем поддерживать и войну. А пока идет война, корона будет ненасытна. Замкнутый круг.
—    И что ты предлагаешь? – спросил старейшина. – Предложить короне проиграть войну?
Исаак замотал головой.
—    Нет. Но если наш король не временщик, а пришел управлять страной надолго, пусть берет военный заем. Я дам. Даже процентов не возьму. А пока наш юный Бурбон пытается мошенничать с монетой, он моей поддержки не дождется.
***
Томазо ожидал такого решения Совета. Нечто подобное происходило и во Франции, и в Кастилии, и в Неаполе. И как только менялы – подавляющим большинством голосов – поддержали решение Кортеса и отказались признать номинал королевской мараведи, по всему Арагону прошла волна публичных диспутов.
Тщательно проинструктированные ученые мужи, большей частью из крещеных евреев, то есть, люди подготовленные всесторонне, поставили основной вопрос дня: действительно ли Христос – мессия, и не грешат ли евреи, отрицая Его Пришествие.
Понятно, что раввины вызов приняли и с пеной у рта в течение нескольких дней выкладывали свои аргументы – достаточно сильные, следует признать. Самые грамотные указывали на то, что Иисус не мог быть не только мессией, но даже евреем, поскольку изгнание бесов в свинью с последующим утоплением свиньи в море – исключительно греческий обычай. Ни один еврейский пророк к свинье даже не прикоснулся б. Вызывало сомнения раввинов и то, что могила Иисуса была вскрыта учениками, что для еврея равносильно осквернению – и себя, и могилы. Но большей частью раввины напоминали, что пришествие мессии должно привести к общему благоденствию, а поскольку такового не наблюдается, то значит, и мессии еще не было.
И тогда в действие вступила Христианская Лига. Не вдаваясь в теософские детали, активисты из монахов и мирян объяснили народу главное: обещанное пророками благоденствие не наступило именно потому, что этому сознательно мешают евреи.
—    Почему нам все время денег не хватает? – задавали риторический вопрос члены Лиги. – Да потому что все деньги у менял! А менялы большей частью кто? Евреи.
Арагонцы реагировали на такую постановку вопроса по-разному. Кто-то считал, что большая часть арагонских денег все-таки находится в руках у грандов. Кто-то вспоминал грабительские манеры королевских скупщиков и королевские налоги. А большинство винило в том, что цены взлетели, новую монету. Но Томазо подготовил своих людей и к этому.
—    Монету уцененную чеканят лишь потому, что королю не хватает золота, — терпеливо объясняли члены Лиги, — а все золото в руках у евреев!
И когда до людей начинало доходить, предъявлялся последний – теперь уже сугубо религиозный аргумент.
—    Они же не признают завета Христова: «отдай последнюю рубашку»! Именно от этого все зло и неправда!
И, в конце концов, простые арагонцы, уже представившие себе, как здорово было бы, если бы все евреи и мавры, евангелисты и гугеноты, гранды и купцы, отдали простым людям все свои рубашки, начали соглашаться.
Вот тогда за подписью короля и королевы вышел новый указ. Отныне на всей территории Арагона и Кастилии евреям было запрещено заниматься обменом монеты и предоставлением богопротивных ссуд под проценты.
Потому что только так можно было достичь обещанного пророками всеобщего благоденствия.
***
Бруно сидел в камере тюрьмы инквизиции, день за днем слушал жалобы беглых монахов и все лучше понимал: Мастер есть. Нет, это не был Господь… тот, обильно смазав шестерни Вселенской машины кровью своего Сына, полностью самоустранился. Но невидимыми часами Арагона явно кто-то управлял, и его ходы были намного эффективнее, чем потуги Бруно хоть как-то управлять своим городом.
Едва денежное равновесие пошатнулось, тысячи и тысячи ремесленников и крестьян стали переходить в руки монастырей за долги, и многие, особенно молодые, предпочитали пожизненному рабству постриг. Понятно, что надежды на лучшую долю стремительно развеивались, и вскоре Арагон наполнился беглецами. Вот только ждало их всех одно: поимка, Трибунал и ссылка на строительство дорог и новых монастырей.
Жалоб и рассказов беглецов было так много, что Бруно даже начал подумывать, что удешевление монеты имело целью не только собрать золото, но и довольно быстро получить тысячи и тысячи новых рабов, тех, кто будет работать за отвар из брюквы. И жизнь их, судя по рассказам, была столь же коротка, как жизнь сунутого в горн куска древесного угля.
Эти люди не были для неведомого Мастера даже шестернями; они были топливом.
***
Когда пришло известие об аресте Его Преосвященства епископа Арагонского Святым Трибуналом, горожан как оглушило громом. И лишь падре Ансельмо, запинаясь через слово, отслужил по этому случаю большой благодарственный молебен. А уже через день арестовали и настоятеля бенедиктинского монастыря падре Эухенио.
Арест произвел брат Агостино Куадра – лично. И когда Мади аль-Мехмед узнал об этом, он собрал всех альгуасилов, дал им время для молитвы и двинулся на штурм Трибунала. А когда подошел к воротам, обмер: занятое Святой Инквизицией помещение охраняло человек сорок – все бенедиктинские монахи, скорее всего, те, что и донесли на падре Эухенио.
—    Изменники! – выдохнул Мади и бросился в монастырь.
Поверить, что восемьсот с лишним братьев не смогут отбить своего пастыря у предателей, было сложно. Но судья тут же увидел: монахи смертельно напуганы.
—    Все, сеньор аль-Мехмед, — печально улыбались они, — нет больше нашего бенедиктинского монастыря. И нас тут тоже, считай, что нет, — по разным монастырям раскидывают.
—    А кто же будет всем этим управлять? – потрясенно обвел руками судья огромные мастерские.
—    Орден… — тихо отвечали монахи, даже не считая нужным пояснять, о каком Ордене идет речь.
А еще через день в город приехал человек Ордена. Деловито обойдя новую собственность первого помощника Папы, он тут же назначил нового настоятеля, приказал немедленно возобновить работу мастерских и лично, безо всякой охраны пришел в городской суд.
—    Сеньор Мади аль-Мехмед?
—    Да, — встал из-за стола судья.
—    Во исполнение королевского указа вы обязаны закрыть меняльную лавку семьи Ха-Кохен.
—    А кто будет выдавать ссуды и менять монеты? – опешил судья.
—    Орден, — сухо ответил монах. – Я уже выделил помещение и назначил ответственных братьев.
Разумеется, Мади отказался. Исполнить указ короля и запретить евреям их ремесло стало бы верхом беззакония. Но у него осталось такое чувство, как будто его город разбирают на части, и процесс этот необратим.
***
Томазо потрудился на славу. В считанные дни несколько сотен ссудных лавок и обменных контор Ордена заработали по всему Арагону. Собственно, перехват ремесла произошел по всей католической Европе, но деталей Томазо не знал, а на все его расспросы Генерал отвечал только одно:
—    Встанешь на мое место, сам все узнаешь. А пока ты отвечаешь только за Арагон. Вот Арагоном и занимайся.
Разумеется, выдавившие евреев Орденские конторы тоже не могли себе позволить менять луидоры на мараведи по номиналу, но и переводы внутри страны, и выдачу ссуд структуры Ордена гарантировали. И все-таки люди этих лавок сторонились.
Хуже того, кое-где указ подстегнул сопротивление королю, и гранды тут же влезли в немыслимые долги, — само собой, не к Ордену, а к евреям, вооружили всех, кто был способен держать мушкет или хотя бы копье, и три четверти Арагона фактически оказались вне пределов королевской власти. Теперь от масштабной войны с Бурбонами их удерживало только отсутствие решения Верховного судьи Арагона. И вот здесь роль бежавшего Антонио Переса возрастала, как никогда ранее.
Первым делом от имени короля был отправлен запрос о возвращении Антонио Переса в королевскую тюрьму, как виновного в предоставлении королю лживых донесений.
Верховный судья рассмотрел предоставленные ему документы и отказал.
—    Я пришел к выводу, — сухо произнес Хуан де ла Нуса при встрече с главой депутации короля, — что Перес невиновен, а Его Высочество загодя приготовил ряд провокаций, направленных на подрыв суверенитета Арагона.
Понятно, что, говоря «Его Высочество», превосходно информированный о состоянии умственного благополучия короля Верховный судья имел ввиду «Орден». И понятно, что секретные сведения о планах Короны, то есть, Ордена, предоставил ему Антонио Перес.
Тогда Переса обвинили в раскрытии государственных тайн, а главное, в фальсификации документов, и бывший королевский секретарь немедленно нанес ответный удар.
—    Вот оригиналы писем, — аккуратно выложил он перед Верховным судьей стопку бумаг. – Да, юный Бурбон их не писал, – вы и сами знаете, почему.
Присутствующие представители Кортеса, почти все – юристы, понимающе улыбнулись.
—    Но уж почерк духовника королевы-матери вы, надеюсь, узнаете… да, и рука Папы всем вам известна прекрасно…
Верховный судья прочитал верхний листок, побледнел, передал письмо ожидающим своей очереди представителям Кортеса, и через четверть часа белые от ужаса юристы дали королевской депутации такую отповедь, что все претензии к беглому секретарю были мгновенно сняты.
В такой ситуации Томазо оставалось только организовать обычную анкету* на розыск Антонио Переса. Теперь бывшему королевскому секретарю вменялась вина пусть и банальная, зато неопровержимая – нарушение верности своему сеньору – королю.

*АНКЕТА – форма судебного преследования.

Понятно, что адвокаты Переса начали его защищать, говорить, что должность королевского секретаря – публичная, не имеющая ничего общего с положением домашней прислуги, но дело было сделано. Превыше всего на свете ценящие честь и верность гранды от Переса отвернулись.
—    Думаешь, они его выдадут? – первым делом поинтересовался приехавший в Сарагосу Генерал.
—    Прямо сейчас – нет, — мотнул головой Томазо, — но это лишь начало.
***
Брат Агостино Куадра спал от силы два часа в сутки, — все его время отнимали допросы. Нет, старый падре Эухенио сдался быстро. Сначала брат Агостино предъявил ему и аббатисе женского монастыря обвинение в попустительстве убийствам детей. О том, что между монастырями расположено огромное, из нескольких сотен могил, захоронение младенцев, знали в городе все. А когда Комиссар допросил участников убийств, обвинения на бывшего настоятеля посыпались, как из худого мешка.
Но торопиться не следовало: Комиссар хотел действительно громкого процесса, а для этого убиение невестами Христовыми своих детей не годилось. Быстрым и выгодным обещало стать дело Олафа Гугенота, но как раз оно застряло на том же месте, на котором и началось.
У брата Агостино имелось все: короткий донос Марко Саласара, показания множества свидетелей, своими глазами видевших жуткую клепсидру, жадно высасывающую воду из реки и даже заключение маститых экспертов, подтвердивших, что иначе как с помощью нечистой силы такую махину заставить работать нельзя. Но проклятый «Гугенот» не сдавался.
Поскольку Мади аль-Мехмед предоставить инквизиции городского палача категорически отказался, а Папа, во избежание ненужных обвинений, проводить пытки монахам не разрешал, Комиссар вызвал двух опытных человек из Сарагосы. Специальными тисками Олафу раздавили пальцы ног и рук, но он молчал.
Тогда его посадили на заостренную «кобылу» и превратили промежность в кровавое месиво, но часовщик лишь мычал, мотал головой из стороны в сторону и… так и не поддался. Комиссар даже приказал снять ему полосу кожи со спины, поскольку кто-то ему сказал, что некоторые грешники прячут подписанный с Лукавым договор именно под кожей. Бесполезно. Олаф сознался лишь в оскорблении падре Ансельмо.
Самым обидным было то, что Олаф определенно был релапсусом*. На его теле уже имелись очевидные следы давних пыток. Но об их происхождении мастер тоже молчал.

*РЕЛАПСУС (relapsus) — рецидивист

Из архивов магистрата следовало, что Олаф прибыл из Магдебурга, а потому Комиссар послал туда запрос, и вскоре получил весьма странный ответ. Да, некий Олаф Урмайстер, что означало «Часовщик», значился в списках прошедших «испытание», однако ни сути обвинения, ни вынесенного приговора в архивах Магдебурга не сохранилось.
Только новые указания человека из Сарагосы позволили Комиссару хоть на время, но отвлечься от ощущения полного поражения.
—    Вам следует немедленно обратить народный гнев на евреев, — прямо сказал посланец нового епископа Арагона.
—    А почему только на них? – удивился Агостино. – У меня тут каждый третий на подозрении.
Посланец на секунду замешкался, но тут же взял себя в руки.
—    В мои задачи не входит обсуждать приказы епископата. А вот посмотреть, как вы их исполните, я посмотрю.
—    Отлично, — деловито кивнул Агостино.
Через два часа Марко привел в центр города полсотни заскучавших без дела ребят и они, вытащили из меняльной лавки Иосифа, хорошенько его отлупили, а заодно надавали четырем кем-то вызванным альгуасилам. А когда городской судья Мади аль-Мехмед, задыхаясь, лично прибежал на место погрома, полыхающий дом старого Исаака уже тушили сбежавшиеся с соседних улиц мастеровые.
—    Что… происходит? – обратился судья к утирающему кровь с разбитого лица Иосифу.
—    Понятия не имею, — потрясенно замотал головой тот. – Вон, у Марко спросите.
Мади посуровел и поманил Марко Саласара пальцем.
—    А ну, иди сюда, Марко. Ты что наделал?
Марко кинул быстрый взгляд в сторону Комиссара Трибунала и тут же с независимым видом распрямился и подошел.
—    Они Христа распяли. И против короля…
—    Так, — решительно оборвал его судья и глянул на городские часы, — чтобы через два часа ты вместе со своими молокососами был у меня в суде. И просите у родителей деньги – и за побои, и за дом, и за оскорбление.
И тогда столичный гость с недоумением повернулся к брату Агостино.
—    Я не понимаю… у вас что здесь – всем сарацины командуют? И почему только один дом? Вы что, решили отделаться от меня этим позорищем? Это, по-вашему, называется народный гнев?
Комиссар густо покраснел.
—    Нет у нас больше евреев, — буркнул он. – Маленький у нас город. И сарацина этого я, дайте срок, прижму…
—    Нет у нас времени, — с болью в голосе произнес посланец. – А потому и не могу я вам дать срока. Сейчас прижимайте.
***
Бруно не стал скрывать, что он грамотный, а потому его выдернули из камеры и отправили в Трибунал одним из первых, едва начались заседания.
—    Ну, что, Руис Баена, — сверился с изъятым из кошеля документом инквизитор, живой улыбчивый здоровяк лет сорока, — говори, почему бежал?
—    Плохо кормили, — лаконично ответил Бруно.
Если бы он отверг это имя, возник бы второй вопрос: откуда бумаги. А значит, рано или поздно ему бы доказали покушение на убийство – того, с вилкой в пояснице.
—    Каллиграф?
—    Да, святой отец, — отвел глаза в сторону Бруно и тут же выставил вперед мозолистые руки, — но у меня руки… я в мастерских долго работал… не знаю, не испортился ли почерк.
—    Бог с ним с почерком, — отмахнулся инквизитор, — у нас в Сарагосе даже просто грамотных людей не хватает. Писарем в Святой Трибунал пойдешь?
Бруно обмер. Олаф, судья Мади, этот Комиссар Агостино – перед его глазами промелькнуло все.
—    Или предпочитаешь на строительство дорог? – прищурился инквизитор, и вся его доброжелательность мгновенно испарилась.
Бруно думал. Именно Инквизиция была средоточием всего беспорядка – и в его родном городе, и во всем Арагоне; именно эти люди выдергивали самые важные шестерни сложной конструкции невидимых часов…
—    Только учти, что на строительстве дорог никто дольше десяти лет не живет, — покачал головой инквизитор. – Быстро пред Господом нашим за грехи ответишь…
А с другой стороны, только изнутри инквизиции можно было понять, как и чем движется этот странный механизм. Точно так же, как лишь забравшись внутрь башни, можно увидеть, как устроены куранты.
—    Ну?
—    Я согласен.
***
Как только компания погромов отгремела, Генерал устроил Томазо такую выволочку, какой исповедник не получал уже лет шесть. Нет, кое-где погромы все-таки прошли, но большая часть арагонских городков расценила запреты на ремесло менялы для евреев противозаконными, притязания Христианской Лиги быть совестью нации – смешными, а погромы – бандитскими.
—    Сегодня запретят евреям, а завтра нам, — своекорыстно рассуждали мастеровые, — вон, монастыри и так самые выгодные ремесла под себя подгребли.
В этом была какая-то часть истины, но, увы, только часть. Да, монастыри действительно росли, как на дрожжах, — просто потому, что монахи и послушники работали фактически за еду. Но, чтобы подгрести под себя все? Об этом пока не могло быть и речи.
Хуже того, кое-где ребят из Христианской Лиги переловили и по инициативе магистратов заставили возмещать причиненный погромами ущерб – в строгом соответствии с законом. Не помогли даже протесты церкви и угроза нового епископа отлучить от Церкви каждого, кто будет покрывать иудеев.
Это было тем более досадно, что в соседней Кастилии священная война против евреев прошла, как по нотам, и, начавшись в Севилье, беспощадным ураганом прокатилась по всей стране.
—    Учись, Томас, как надо работать! — полыхал гневом Генерал. – Учись, молокосос!
—    У меня нет столько людей, как в Кастилии, — угнетенно оправдывался Томазо. – У них там один Феррер чего стоит…
Но он и сам понимал: Генерал отговорок и ссылок на некие особые таланты Кастильских духовных вождей Феррера и Мартинеса не примет. А главное, Томазо уже видел, в чем он ошибся.
—    Нужно было евреям не только меняльное дело запретить, но и все остальные ремесла.
Генерал только презрительно покачал головой.
—    Я серьезно говорю, — насупился Томазо, — пока мы арагонских мастеровых на евреев не натравим, настоящих погромов не будет.
Генерал прокашлялся и поднял указательный палец.
—    Тебя только одно спасает, Томас, — твой успех в деле Переса.
Это было действительно так. Подсадив к Пересу в камеру двух высокородных агентов Ордена, Томазо достаточно аккуратно сумел внедрить в сознание беглого секретаря опасную мысль о бегстве в гугенотский Беарн. По крайней мере, уже через пару дней секретарь считал эту еретическую мысль своей и вовсю ее развивал – при свидетелях.
—    И когда доносы на Переса лягут на стол Верховного судьи? – поинтересовался Генерал.
—    Через неделю, в крайнем случае, через две, — на секунду задумался Томазо. – Я жду, не допустит ли Перес какого богохульства. Нам это было бы кстати.
Генерал понимающе кивнул. Он уже оценил безупречную логику Томазо: если Переса не удается выудить из тюрьмы фуэрос по мирским законам, его следует обвинить по церковным, то есть за пределами юрисдикции Верховного судьи. И тогда Переса будет судить Святая Инквизиция.
***
Когда Бруно прибыл в Трибунал Сарагосы, там был сущий ад. Бесчисленные люди в черных рясах беспорядочно сновали по коридорам, заглядывали в тяжелые резные двери, иногда скрывались за ними и снова выходили, а иногда и буквально вылетали.
—    Подсудимых на дачу показаний! – выкрикнул выглянувший из дверей мелкий монах, и мимо Бруно с топотом проволокли нескольких путающихся в собственных ногах человек.
—    Где квалификация для Верховного Совета? – орал на вытянувшегося юриста в рясе Комиссар – в точно такой же рясе. – Сколько я буду ждать?!
—    Приказ об аресте для Главного альгуасила, — с поклоном протягивали кому-то свернутую в рулон бумагу.
Не поспевая следить за этим безумным вращением, Бруно вертел шеей во все стороны, а потом ему положили руку на плечо, и мир наконец остановился.
—    Ты к кому?
Это был охранник – здоровенный монах-доминиканец.
Бруно полез в новенькую тубу и вытащил две бумаги: одну о том, что он действительно Руис Баена – каллиграф монастыря Бл. Августина и вторую – направление от Комиссара. Пес Господний еще раз оглядел его с ног до головы и вернул бумаги.
—    На второй этаж, третья дверь налево.
Бруно поклонился, и вскоре уже навытяжку стоял перед седым въедливым старикашкой, внимательно изучающим его бумаги.
—    Писарем, я вижу, направлен?
—    Да, святой отец.
Старикашка вздохнул.
—    Нам оценщиков да приемщиков не хватает. Ну, ничего, писари тоже нужны; у меня уже рука отваливается. Садись и начинай.
Бруно непонимающе моргнул.
—    Ну, чего ты стоишь, как Лотова жена?! – разъярился старикашка. – Сейчас еретика приведут, а ты еще даже перья не заточил!
Бруно кинулся к столу, и едва успел заточить перо и выяснить, где в этой комнате стоит свободная чернильница, как в комнату зашли нотариус и секретарь, а охранники привели первого еретика – зрелого мужчину лет сорока.
—    Ты говорил, что Папа раздает земли Арагонской Церкви своим любовникам и племянникам? – сразу насел старикан.
—    Говорил, — понурился мужчина.
—    А еще что говорил?
Еретик вздохнул.
—    А еще говорил, что налоги королю не надо платить…
—    Это нас не касается, — отрезал старикан и тут же назначил меру, — отстоишь в самарре* тридцать три утренних службы.

*САМАРРА — (zamarra, т. е. баранья шкура, овчина) санбенито из желтого сукна, которое надевают на осужденных еретиков

Мужчина залился краской стыда.
—    А может, не надо в самарре? Может я деньгами…
—    Пошел вон.
Они шли и шли – самые разные: старые и юные, со следами пыток и без таковых, своими ногами и обвисшие на руках конвоиров. И в конце дня пот с Бруно катился градом, а рука буквально отваливалась. Но и когда поток иссяк, ничего не закончилось.
—    Вот тебе образец, — кинул старикан перед ним бумагу, — вот пустые листы с печатью Главного Инквизитора, а вот список имен и городов. Напишешь по образцу требования о выдаче арестованных и передашь в почтовую службу. И не дай Бог, если хоть один листок с печатью пропадет!
Бруно едва не застонал. Образец был на двух страницах, а список состоял из полусотни имен. Он впервые был столь явной шестеренкой, причем, из тех, что довольно быстро изнашиваются.
***
Исаак делал все, что мог. Обивал пороги Кортеса, напоминая, что запрет ремесла для целого народа – вопиющее беззаконие. Написал почтительное, раз двадцать выверенное письмо Их Высочествам. Отыскал и подключил к жалобам своих боевых друзей по Марокканской войне. Он даже послал жалобу Папе. Но толку не было, и обменные конторы так и делали свое дело вопреки указу Короны.
Примерно тогда по Сарагосе и поползли слухи. Говорили разное: что евреи Сеговии крадут у христиан освященные гостии, чтобы надругаться над ними; что в Толедо накрыли банду евреев-менял, соорудивших под улицей подкоп, дабы заложить туда пороха и взорвать христианскую процессию на праздник Святого Таинства; что евреи-аптекари подмешивают в аптечные средства «итальянский порошок», от которого человек начинает необъяснимо чахнуть.
Хуже того, ненавидя все добронравное, евреи даже ходят ночами от дома к дому и смазывают ручки дверных молотков змеиным ядом, отцеженным через тело рыжего человека. И, само собой, все они участвуют в распятии христианских младенцев в Великую Пятницу, — дабы осмеять воспоминание о Спасителе Мира.
А потом по Сарагосе покатились первые группы погромщиков, и бесконечно уставший бояться Исаак надел свой бархатный камзол с кружевным воротником и, стараясь не обращать внимания на дрожь в изувеченных ревматизмом ногах, вышел на улицу. Вытащил свою старую солдатскую шпагу, присел на лавочку у закрытой ссудной лавки и начал ждать. Но ни один христианский легионер так и не подошел к нему, и лишь к вечеру прямо перед засыпающим от усталости стариком оказалась на удивление знакомая ослиная морда.
—    Папа?
Исаак вздрогнул и поднял голову и увидел сидящего на осле сына.
—    Иосиф?! А на кого ты оставил нашу лавку?
—    Нет у нас больше лавки, папа, — покачал головой Иосиф. – Сожгли.
—    Как – сожгли? Кто?!
—    Марко Саласар с дружками, — спустился с осла сын, — хорошо еще, что бумаги в сундуках не пострадали. Да, и Мади аль-Мехмед заставил их все до копейки возместить…
Исаак нахмурился и опустил седую голову. Он понимал, что, несмотря на кажущуюся безнадежность их положения, все это ненадолго. Как только Папа Римский и Союз евангелистов договорятся, кому какая земля принадлежит, все успокоится, и евреи опять займут привычное положение в обществе. Но он уже очень устал… очень.
—    Падре Ансельмо сказал, что добьется отлучения для каждого, кто обратится к еврею за ссудой или даже просто монету поменять, — тихо произнес Иосиф. – Что делать будем, отец? Может, бросить все и уехать?
Исаак опустил голову еще ниже. Он бы ушел на покой хоть сейчас. Сыновья выросли, выучились и давно разъехались по всей Европе… но…
—    У меня есть обязательства по вкладам, — поднял он голову.
—    Много? – глотнул сын.
—    Достаточно, — кивнул Исаак. – Ты же понимаешь, что деньги на военный заем, который я предоставил сеньору Франсиско, откуда-то должны были взяться.
Иосиф судорожно кивнул. Похоже, он еще не заглядывал в чудом уцелевшие во время пожара сундуки, а потому и не знал всех деталей.
—    Я должен вернуть людям деньги и завершить все кредитные и ссудные операции, — констатировал Исаак. – Это вопрос моей чести и чести всей нашей семьи. Мы возвращаемся.
***
ЧАС ЧЕТВЕРТЫЙ
***
Война двух крупнейших правящих семей Европы – Габсбургов и Бурбонов и, как следствие, католиков и евангелистов – медленно набирала обороты, и большая часть мятежных грандов, понимая, что судьба Арагона решается не в Арагоне, уже вышла с войсками на помощь Австрийцу – в Северную Италию.
Одновременно английские военные корабли по прямому указанию королевы и голландские пираты при полной поддержке своего незаконного правительства грабили и топили католические суда. На севере Европы союзник Папы – Швеция уже обменивалась письменными угрозами с поддерживающими голландцев московитами. И даже в Новом Свете было неспокойно.
Собственно, трудности нарастали у всех католических монархов. Так, едва Христианская Лига, помогая Бурбону сконцентрировать золото в своих руках, «прочесала» евреев, агенты буквально завалили Томазо донесениями. Они сообщали, что по соседству, на юге Франции в Лангедоке стремительно возник евангелистский аналог Христианской Лиги и Трибунала в одном лице – «Черные камизары».
Возглавил движение мясник Жан Мариус – человек необычайной жестокости и силы воли. Небольшой, но мобильный отряд Мариуса громил католические храмы, поджигал дома священников и фискалов, а главное, отбирал у них деньги – и королевские налоги, и церковную десятину. Оружие, по сведениям агентуры, у них было отличное, — в основном, голландское. Свежих лошадей им пригоняли из Савойи. А страх на обывателей помогали нагонять галлюцинирующие от бесплатного английского гашиша подростки, бродящие по городам и весям и видящие картины Страшного Суда куда как яснее, чем реальный мир.
Когда Томазо прочел первое донесение о «камизарах», он так и не сумел удержаться от улыбки: юмористический посыл Дона Хуана Хосе Австрийского читался, как на ладони. Мало того, что все до единого бунтари называли себя инквизиторским титулом «комиссар», они подняли мятеж именно в Лангедоке – самом сердце фамильных земель Папы Римского. Это был вызов – ядовитый и весьма недвусмысленный.
«Папа – точно Крестовый Поход объявит, — тихо рассмеялся, прочитав донесение, Томазо, — на самое святое, скоты, посягнули…» — но вскоре ему стало не до смеха, — насмерть перепуганные монахи и священники просто побежали из Лангедока.
И тогда Томазо отыскал в одной из тайных тюрем Ордена падре Габриэля и, предъявив немолодому привратнику тюрьмы приказ Генерала, забрал арестанта с собой.
—    Напрасно вы это делаете, святой отец, — покачал головой привратник, — вы его дело почитайте: упырь упырем… настоящий Ирод.
Томазо кивнул и передал закованного в цепи отца Габриэля своей охране. Он читал дело этого священника, но привратник ошибался: царь Ирод не получал удовольствия от убийств, а потому не годился падре Габриэлю даже в подметки. Но только такой человек мог уравновесить тот ужас, который внушал католикам Лангедока мясник Жан Мариус.
—    Куда вы меня? – мрачно поинтересовался падре Габриэль, едва они отъехали от тюрьмы.
—    На воспитательную работу, — отшутился Томазо, — кадетов будете натаскивать.
—    На что натаскивать? – вытаращил глаза арестант.
—    На то, что вы умеете и любите делать больше всего.
Как ни странно, брошенное на ветер слово «кадеты» мгновенно прижилось, и уже через полторы недели новое народное движение «Кадеты Креста» жгло, убивало, а главное, вгоняло в страх евангелистов Лангедока не хуже, чем его зеркальный антагонист – «Черные камизары» — католиков.
Однако трясло не только Францию. Нечто похожее происходило и у Томазо дома – на всем Пиренейском полуострове. В Кастилии сопротивление Короне взяли на себя «комунерос*», а в королевстве Валенсия подняли голову «эрмандады**».

*КОМУНЕРОС (исп . comuneros, от comuna — община), восставшие против абсолютизма и в защиту вольностей самоуправляющиеся города Кастилии

**ЭРМАНДАДЫ (исп . hermandades — братства), а также, хермании или германии — союзы городов, цехов и общин, созданные для защиты вольностей

И те, и другие требовали созыва Кортесов и возвращения конституций фуэрос, а заодно свержения итальянских монахов с ключевых должностей и запрета вывоза золотой монеты за пределы их стран. Но Томазо был уверен: рано или поздно его агенты прорвутся к рычагам управления мятежами, и все войдет в нужное русло.
И только попытка Ордена перехватить ссудное дело так и не закончилась ничем. Не признающие за королем права на запрет ремесла магистраты и суды по-прежнему покрывали евреев, и те продолжали обмен монеты и выдачу ссуд, как ни в чем не бывало. И понятно, что лавки Ордена так и оставались без клиентов, а главные денежные потоки страны по-прежнему шли в обход церковных структур.
Тогда Томазо и напросился на прием к Генералу, объяснил суть своей идеи, а вскоре нанес визит в Совет менял Арагона. Крайне почтительно выразил свое восхищение грамотной работой Совета и после встречных настороженных любезностей объяснил, что при дворе уже раскаиваются, что поддались нажиму Папы и обидели евреев.
—    Неужели? – не поверил глава всех арагонских менял.
—    Сами судите, — пожал плечами Томазо, — цены продолжают расти, новую мараведи так никто и не признал, а королевская армия даже лошадей не может купить. Уверяю вас, фаворит Изабеллы вовсе не глупый человек. Уж он-то понимает, куда все катится…
Еврей задумчиво хмыкнул.
—    И что теперь? Король ведь не может пойти на попятную и снова разрешить евреям ростовщичество. Это – вопрос его чести.
—    Совершенно верно, — кивнул Томазо. – Запрет короля останется в силе, но выход есть.
—    И какой? – живо заинтересовался главный меняла страны.
—    Принять христианство.
Еврей растерянно моргнул и тут же покрылся красными пятнами.
—    Вы предлагаете нам предать веру отцов?! – даже привстал из-за стола донельзя оскорбленный старейшина.
—    Да, никто этого от вас и не ждет, — по-свойски подмигнул ему Томазо, — но уж по одному-то человеку от каждой семьи окрестить можно? Чистая формальность, а семейное дело спасете.
Старейшина опешил и тут же ушел в себя. Неглупый, много повидавший на своем веку человек, он уже видел всю изящность предложенного решения. Выбрать от каждой семьи самого доверенного человека, поручить ему принять христианство – абсолютно формально, переписать на него ссудную лавку, — и вопрос решен!
—    А вам-то это зачем? – внезапно насторожился еврей. – Вы ведь, как я понимаю, человек Церкви?
—    А вы думаете, Церковь любит проигрывать? – хмыкнул Томазо. – А так – и вам хорошо, и мы свое реноме сохраним.
Он уже видел, что идея посеяна и скоро прорастет – в точности так, как это нужно Ордену.
Ну, и конечно, множество сил у Томазо отнимало дело Переса. Десять свидетелей под присягой показали, что Антонио Перес планировал побег в гугенотский Беарн! Одного этого было вполне достаточно для суда Церкви, ибо искать убежища в иноземной стране, где живут еретики, есть настоящее преступление ереси. Те же свидетели показали, что их сокамерник постоянно использовал богохульные выражения, повторить которые их уста отказываются. И ознакомившийся с показаниями весьма родовитых, надо сказать, свидетелей, Верховный совет сдался и тихо, не привлекая ничьего внимания, распорядился перевести королевского секретаря в секретную тюрьму инквизиции.
Но Переса Трибуналу так и не выдали.
—    Пока у меня не будет приказа Верховного судьи, — в лицо инквизиторам заявил привратник тюрьмы фуэрос, — даже не надейтесь.
Томазо стремительно организовал совместное заседание Верховного судьи Арагона и всех служащих Сарагосского Трибунала и поставил вопрос ребром.
—    Здесь подробно описано, в каких выражениях Антонио Перес оскорблял Божью Матерь, — выложил он первую стопку показаний.
—    Здесь все о его высказываниях в адрес Церкви Христовой… — не давая судье опомниться, выложил он вторую стопку.
—    А вот здесь – все о его планах побега в гугенотский Беарн, под защиту принцессы-еретички Маргариты и ее брата – короля-еретика Генриха.
Верховный судья окинул взглядом ожидающих его решения инквизиторов, затем заглянул в глаза каждому из членов Совета и понял, что его загнали в угол. Да, то, что Инквизиция вступила в сговор с Бурбоном, было очевидно, однако отказать в выдаче Переса при столь явных уликах было невозможно.
—    Черт с вами, — не стесняясь ругаться при стольких святых отцах, процедил он. – Забирайте.
Томазо тут же передал привратнику тюрьмы фуэрос распоряжение о переводе Антонио Переса, послал запрос на оцепление из королевских солдат и увидел, что опаздывает – возле тюрьмы уже начали собираться горожане. И каждый из них считал, что отдать Переса инквизиторам значит поступиться своими конституционными правами. Пахло бунтом.
***
Бруно заканчивал переписывать требования о передаче подсудимых Трибуналу Сарагосы лишь глубокой ночью – уже при свете жирника. Там, снаружи, за окном горожане вовсю поносили короля и Святую Инквизицию, а он смотрел на стопку бумаг и думал.
Трибунал Сарагосы определенно был механизмом, — непонятного назначения, неясной структуры, но механизмом. И этот механизм разрушал сам себя. В каждой написанной по единому образцу бумаге говорилось одно и то же: поскольку донос на еретика поступил к нам раньше, чем к вам, приказываем немедленно передать его нам, в Сарагосский Трибунал.
—    Ты скоро закончишь? – заглянул в кабинет молодой монах из почтовой службы.
—    Скоро, — кивнул Бруно. – Последнее требование осталось…
—    А… требования… — понимающе протянул монах, — требования – это хорошо.
—    Почему? – не понял Бруно.
Он действительно не понимал, почему саморазрушение это хорошо.
—    Хо, — усмехнулся монах, — у каждого еретика есть имущество. И тот, кто еретика судит, тот его имущество и конфискует.
Бруно замер. Это было обычное ограбление. Столичный Трибунал отбирал добычу у провинциальных инквизиторов так же, как вожак отбирает ее у рядовых членов стаи.
—    И никто не может отказать?
—    Никто, — покачал головой монах и тут же спохватился, — ты давай, быстрее дописывай, а то на улице ужас что творится. Если сейчас почту не отправить, потом застрянет.
Бруно кивнул, дождался, когда монах выйдет, и пододвинул к себе очередной листок чистой бумаги. Он уже знал, что надо делать.
***
Томазо лично контролировал каждый этап и вошел в камеру вместе с помощником главного альгуасила Сарагосы. Отыскал взглядом Переса и встал чуть в стороне.
—    Сеньор Антонио Перес, — произнес помощник, — распоряжением Верховного судьи Арагона вы передаетесь в руки инквизиции.
—    Вы что, с ума сошли?! – возмутился Перес. – Они же меня убьют! Они же с Бурбонами заодно!
«А ведь он знал о предстоящем переводе…» – сразу же насторожился Томазо: возмущение опального секретаря было каким-то ненатуральным.
Помощник Верховного судьи подал знак, и вперед вышли два альгуасила.
—    Не надо, я сам, — раздраженно отреагировал Перес, сгреб со стола свои бумаги и, оглядев остающихся сокамерников, стремительно двинулся к дверям.
—    Нет, — остановил его помощник Верховного судьи, — впереди пойду я.
Перес подчинился, двинулся вслед за помощником, а Томазо замкнул шествие и, сосредоточенно разглядывая спину Переса, начал думать, какой из запасных вариантов избрать. Улицы заполнил возмущенный народ, и, несмотря на оцепление из королевских солдат, перевезти Переса в тюрьму инквизиции было непросто.
Если бы столичные жители и впрямь вышли на улицы по своей инициативе, Томазо так не опасался б. Обмануть стихийно бушующую толпу не составляло большого труда. Но за этим «всенародным» возмущением отчетливо проглядывалось участие графа д’Аранде, Дона Диего Фернандеса де Эредиа и барона де Барволеса. А это были весьма серьезные противники инквизиции и короля.
—    Здесь налево, — распорядился он.
Шагающий впереди помощник Верховного судьи на секунду замешкался.
—    Да, да, налево, — повторил Томазо, – мы не пойдем сквозь оцепление. Там слишком опасно.
Помощник нехотя кивнул и свернул налево, длинным коридором провел арестанта к запасному выходу, подождал, когда охранник откроет все три замка, и первым шагнул в распахнувшуюся дверь.
—    Да, вы правы, — повернулся он. – Здесь никого нет.
Томазо кивнул и подтолкнул не ждавшего изменения маршрута секретаря в спину.
—    Идите, сеньор. Теперь вам никто не помешает предстать перед Святой Инквизицией.
—    Ублюдки… — прошипел Перес, — вывернулись…
И как только дверь за ними захлопнулась, из темноты, как по команде, повалили вооруженные люди – сотни и сотни.
—    Назад! – заорал Томазо, кинулся к двери и принялся молотить кулаками в окошко. – Откройте! Откройте немедленно!
—    Не имею права, сеньор, — глухо отозвались из-за тяжеленной двери. – Все документы оформлены, теперь за арестованного отвечаете только вы.
Томазо развернулся и привалился спиной к двери. Их уже обступили со всех сторон и каждому совали факел в лицо – до тех пор, пока очередь не дошла до Антонио Переса.
—    Он здесь! Ко мне!! Я нашел Антонио Переса!!!
***
Мади аль-Мехмед наблюдал за происходящим со все возрастающей оторопью. В город неожиданно вернулись Ха-Кохены – старый Исаак и его сын Иосиф. На полученные по суду деньги они тут же наняли плотников, и в считанные дни лавка была восстановлена и стала выглядеть даже выше и заносчивей, чем прежде. Понятно, что судья счел своим долгом предупредить евреев об опасности повторного поджога, но когда он пришел в лавку, там уже стояли падре Ансельмо и Марко Саласар.
—    Вы нарушаете указ короля, — первым взял слово молодой священник. – Вам запрещено заниматься ссудным и меняльным ремеслом.
—    Мне – нет, — спокойно возразил Исаак.
Мади напрягся. Что-то определенно произошло, но что?
Падре Ансельмо поджал губы.
—    Ты – еврей, а значит…
—    Уже нет, — покачал головой старик и расстегнул кружевной ворот бархатного камзола. – Видишь?
Мади обмер, а падре Ансельмо так и остался стоять с открытым ртом. На груди старого еврея сверкал новенький серебряный крестик.
—    О, Аллах, — выдохнул Мади аль-Мехмед, — Исаак, зачем ты это сделал? Грех ведь какой на душу взял…
—    А как иначе я выполню свои обязательства по вкладам? – горько произнес бывший еврей. – Скажи мне, Мади, как? Я половине города деньги должен.
А уже на следующее утро служба в храме Пресвятой девы Арагонской была сорвана, ибо мастеровые, открыв рты, смотрели только на пришедшего в храм Божий, важно и размеренно осеняющего себя крестным знамением Исаака Ха-Кохена.
***
Антонио Переса укрыли в доме барона де Барволеса. Разумеется, Томазо попытался кое-что сделать, но охрана у барона оказалась хорошей. А спустя несколько дней, когда Томазо тщательно подготовился к штурму, прошел слух, что Переса в Арагоне уже нет.
—    Можешь его уже не искать, — прояснил ситуацию при очередной встрече Генерал, — твой Перес давно в Беарне, под защитой принцессы Маргариты.
—    Как?! – опешил Томазо; его агенты следили за всеми перемещениями в доме барона круглосуточно. – Он не мог выйти незамеченным!
Генерал только развел руками.
—    Я не знаю, Томас, как его вывезли. Ты лучше скажи, что у тебя с евреями.
Томазо убито покачал головой и принялся докладывать о ситуации с евреями. Пока все шло, как надо: старейшина Совета менял наживку проглотил, и теперь почти в каждой семье менял появился один крещеный – специально для того, чтобы переписать на него ссудную лавку.
—    Что ж, действительно неплохо, — задумчиво проговорил Генерал, когда Томазо рассказал все, — как думаешь, начинать пора?
—    В общем, пора, — кивнул Томазо.
***
Табунщики, как всегда перегнали лошадей через границу, намереваясь на полпути сдать товар перекупщикам. Но на этот раз гнать лошадей в сторону Савойи им не пришлось; уже в Лангедоке дорогу перекрыл вооруженный отряд одетых в белые рубахи бойцов, и вперед выехал командир – крупный мужчина с массивной челюстью.
—    В Савойю?
Амир переглянулся со старейшиной… и кивнул.
—    И сколько за лошадей просите? – заинтересовался командир.
Амир с облегчением выдохнул: то, что их сразу не перестреляли, означало, что перед ними не враги. Назвал цену, и командир язвительно хмыкнул, — цена была даже выше Савойской.
—    Ладно, — махнул он рукой, — беру всех.
Табунщики пооткрывали рты, а уже через четверть часа лично пересчитавший лошадей командир принялся отсыпать в кошель старейшины стопку увесистых луидоров.
—    Что назад повезете? – так, между делом спросил он.
—    Луидоры… что же еще? – серьезно ответил старейшина.
—    Напрасно, — покачал головой командир отряда, — мой вам совет: возьмите с собой груз Библий. Не прогадаете.
—    Библии? – оторопел старейшина. – Зачем нам Библии? У нас Коран есть.
Амир ухватил его за руку.
—    Подождите, уважаемый. Позвольте, я его расспрошу.
Он повернулся к командиру.
—    Сколько просите?
—    Четверть луидора за том.
Это было неслыханно дешево. В Арагоне за хорошую Библию можно было просить вчетверо.
—    Могу я посмотреть?
Командир кивнул, подозвал помощника, а когда тот вытащил из сумки большой обтянутый сафьяном том, протянул его Амиру.
—    Ого! – поразился весу книги Амир и быстро ее пролистал.
Отпечатанная в Амстердаме Библия была исполнена на плотной белой бумаге, полна превосходных иллюстраций, а главное, была переведена на арагонский. Такое встречалось нечасто. Папа, расставляя на ключевых духовных должностях исключительно своих, издавал Библии только на понятной каждому итальянцу латыни.
—    За восьмую часть луидора отдадите? – набрался отваги Амир.
Командир захохотал.
—    А ты парень – не промах! Бог с тобой, бери.
Старейшина заволновался.
—    Ты что делаешь?! Зачем нам гяурская книга?
Амир наклонился к его уху, назвал арагонскую цену, и старейшина поперхнулся и тут же судорожно закивал.
—    Мы берем. Все, что у вас есть.
***
Комиссар Трибунала брат Агостино назначил аутодафе Олафа на субботу. Чтобы не брать смертный грех на душу, заплатил специально приглашенному палачу, оповестил весь город, а когда мастера собрались на центральной площади, распорядился вывести подсудимого. Олафа вывели, и ремесленники ахнули. Некогда сильный, здоровый мужчина за несколько месяцев заключения в тюрьме Трибунала превратился в старика.
—    Вы не имеете права! – выкрикнул стоящий в первых рядах председатель городского суда. – Это – нарушение наших конституций!
Агостино окинул молчащую толпу внимательным взглядом и едва сдержался от улыбки: старого сарацина не рискнул поддержать никто.
—    Секретарь, зачтите заключение квалификаторов, — распорядился он.
В отсутствие признания это и было самым главным. Агостино собрал все сомнительные высказывания Олафа Гугенота за всю его жизнь в этом городе. И поскольку свидетели одно и то же событие описывали по-разному, каждое отдельное свидетельство о грехе можно было считать самостоятельным.
Богословы-квалификаторы прекрасно понимали некорректность процедуры, и, тем не менее, за одно в действительности сказанное слово можно было получить два десятка обвинений – одно другого тяжелее, а подсудимый начинал выглядеть полным чудовищем. А Олафа и так было, в чем обвинить.
Сначала ему напомнили грех оскорбления падре Ансельмо, затем перечислили две сотни сказанных в разных обстоятельствах и разным людям богохульных выражений и, в конце концов, перешли к основному – клепсидре.
—    Вот заключение квалифицированных экспертов, — продемонстрировал секретарь стопку исписанных листков, — и все они утверждают, что заставить такую машину вращаться без помощи нечистой силы нереально.
—    А эти ваши эксперты хоть одни куранты в своей жизни построили?! – выкрикнул кто-то.
Томазо подал секретарю знак приостановиться и снова оглядел толпу. Мастера не просто молчали; они молчали, как мертвые.
—    Продолжайте, — кивнул Агостино секретарю.
Тот послушно перечислил все использованные при дознании методы, отметил тот важный факт, что подсудимый не раскаялся и не пожелал примирения с церковью и зачитал предполагаемый приговор.
—    Сжечь огнем. Заживо.
Стало так тихо, что Агостино услышал, как на крыше магистрата ссорятся воробьи.
—    Олаф, — повернулся он к подсудимому, — если вы примиритесь с Церковью Христовой, вас, прежде чем поставить на костер, удавят. Это – огромная милость. Вы это понимаете?
Олаф молчал.
—    Он понимает, — поспешил ответить за подсудимого секретарь, но наткнулся на тяжелый взгляд Комиссара и прикусил язык.
—    Вы желаете примириться с Церковью? – поинтересовался Агостино и жестом подозвал секретаря. – Поднесите ему бумагу на подпись…
Секретарь взял со стола покаянную, поднес к Олафу, но тот лишь оттолкнул его руки от себя – вместе с бумагой.
Комиссар тяжело вздохнул, поднялся из-за стола и развел руками в стороны.
—    Жаль… очень жаль. Думаю, Пресвятая Дева Арагонская плачет, видя каждого нераскаявшегося грешника.
Кто-то в толпе всхлипнул.
—    Приступайте, — кивнул брат Агостино, и тут же заметил какое-то шевеление там, позади толпы.
—    Брат Агостино! – крикнули оттуда. – Остановите аутодафе!
Комиссар Трибунала прищурился. Теперь он видел, что это монахи – двое крепких, высоких доминиканцев.
—    У нас требование о передаче Олафа по кличке Гугенот Сарагосскому Трибуналу!
—    Как так? – не понял брат Агостино и принял из рук пробившегося сквозь толпу монаха четвертушку бумаги.
Это действительно было требование столичного Трибунала. Печать Главного инквизитора говорила сама за себя.
—    Мы его забираем, — кивнул один из доминиканцев.
—    Но как?.. Откуда?.. – запротестовал Комиссар, — Олаф Гугенот и в Сарагосе-то никогда не был! За что его там обвинять?
—    Это нас не касается, — замотал головой доминиканец. – Мы только исполняем приказ.
***
Бруно сделал единственное, что мог: вместо одного из имен вписал «Олаф Гугенот», а на месте адреса – название своего города. Так что общее число истраченных листов с печатью Главного инквизитора с числом отправленных требований совпадало. А уже на следующий день, сославшись на плохую освещенность, Бруно переместился к окну и теперь записывал показания свидетелей и подсудимых, не переставая следить за тем, что происходит во дворе.
Там, под окном, как всегда, стояла длиннющая очередь из привезенных со всех концов Арагона подсудимых – каждый в сопровождении доставившей его пары доминиканцев. Ни Трибунал, ни, тем более, пересыльная тюрьма с потоками хлынувших из провинций подсудимых не справлялись. И простых людей среди отобранных у провинциальных Трибуналов подсудимых почти не было, — все больше старосты да главы советов.
«У честного мастера и часы не лгут», — спасаясь от новых мыслей, повторял слова отца Бруно, однако это уже не помогало. Отсюда, из окна Трибунала он уже видел, что Арагон состоит из многих сотен отдельных «часов», и прямо сейчас Инквизиция под видом борьбы с ересью методично выдергивала из них притертые регуляторы хода, ничего не ставя взамен. Огромный церковный механизм целенаправленно разрушал всю систему самоуправления городских магистратов, сельских общин и ремесленных цехов.
А однажды вечером, когда работа уже подходила к завершению, Бруно привычно глянул в окно, и все посторонние мысли как сдуло ветром. Возле здания Трибунала остановилась тюремная карета, и из нее вывели, путающегося в собственных ногах Олафа.
—    Я в туалет! – крикнул Бруно старикану и выскочил в коридор.
—    Смотри недолго! – отозвался Комиссар.
Бруно скатился по лестнице, выскочил во двор и метнулся к охранникам.
—    Наконец-то вы его привезли!
—    А что такое? – оторопели доминиканцы.
—    У нас уже все свидетели по его делу собрались!
—    Но его сначала положено оформить в тюрьму, — возразили монахи.
—    Я сам оформлю, — отмахнулся Бруно, — давайте, я распишусь!
Доминиканцы глянули на выстроившуюся перед пересыльной тюрьмой очередь, затем на давно знакомого им шустрого писаря Трибунала и после секундного замешательства махнули рукой.
—    Ладно, расписывайся…
Бруно выхватил у них сопроводительный лист, размашисто начертал «Руис Баена» и подхватил отца под руку.
—    Олаф…
Мастер лишь мотнул головой, но продолжал смотреть вниз – под ноги.
—    Он не слышит ничего, — пояснил один из собравшихся отъезжать на карете доминиканцев. – У него что-то внутри головы лопнуло.
Бурно глянул на вытекшие из ушей да так и присохшие на щеках струйки крови, стиснул зубы и силой потащил Олафа прочь от здания Трибунала.
***
Компанию инквизиции против «новохристиан» Томазо открыл сам, – естественно, в один из еврейских праздников.
—    Мир вам, — вошел он во главе двух дюжих охранников в первый же еврейский дом.
Они обедали – всей семьей.
—    Мир и вам, сеньоры, — нерешительно заулыбалось в ответ еврейское семейство.
—    А кто из вас Себастьян?
—    Я, — привстал один – красивый парень лет семнадцати.
—    Рубаха чистая… молодец, — прищурился Томазо, подошел ближе и принюхался, — и тело вымыл. В честь праздника?
—    Да, — растерянно ответил тот и тут же спохватился, — нет, что вы! Просто захотелось помыться, а рубаху мать постирала.
—    А почему креста на груди нет? – не давая ему опомниться, поинтересовался Томазо.
Парень охнул и торопливо прикрыл рукой треугольник груди.
—    Простите, я забыл.
Томазо понимающе улыбнулся, подошел к столу и пригляделся к блюдам.
—    Конечно же, кошерное… и ты, как я вижу, тоже ешь…
Семья растерянно молчала.
—    Ну, что, — потер ладонь о ладонь Томазо, — собирайся, Себастьян, ты арестован.
—    За что? – обмер тот.
—    Как за что? – улыбнулся Томазо, — за ересь. Если быть совсем уж точным, за жидовскую ересь.
Он еще долго и с удовольствием наблюдал, как это работает – с точностью хорошо отлаженного часового механизма. Крещеные евреи, даже те из них, кто искренне принял Христа, как Спасителя, прокалывались как раз на таких вот мелочах.
Стоило еврею помыться или одеть чистую рубаху, выпустить из мяса кровь или выбросить несъедобные с его точки зрения железы, — и приговор был готов. В конце концов, их начали брать даже за то, что новохристианин по умыслу или ошибке поел мяса барана, зарезанного евреем, или по обычаю проверил остроту ножа ногтем.
Далеко не всех из них ставили на костер; более всего инквизиторам нравилось приговаривать уличенных в мелких проступках евреев к прибиванию рук и ног гвоздями – на час, на два, на день… Но по какой бы причине крещеный еврей ни попадал в инквизицию, его обязательно приговаривали к конфискации имущества. А поскольку все ссудные и обменные лавки по внутрисемейным соглашениям были записаны как раз на крещеных, они мгновенно переходили в руки приемщиков инквизиции, а после выплаты доли доносчика – Церкви и Короне. Ловушка сработала – да еще как!
***
Исаак Ха-Кохен стремительно завершал дела. Собрал платежи по мелким давно уже выданным сеньорам ссудам и вернул вклады удивленным горожанам. Завершил несколько старых многоходовых комбинаций и сел писать письмо сеньору Франсиско Сиснеросу.
«Целую Ваши Ноги, Наш Высочайший Покровитель и Отец», — написал он и в гладких, полных почтения фразах напомнил, что время урожая давно прошло, и ему, старому недостойному Исааку Ха-Кохену пришло время отдавать взятые под процент деньги гранадским евреям. Добавил между делом, что не так давно принял христианство, а потому теперь имеет полное право легально заниматься семейным делом. Пожелал успехов, рассыпался в любезностях, подписал, свернул письмо в трубочку и опечатал фамильным перстнем. Вызвал Иосифа, поручил доставить письмо воюющему в далекой Италии сеньору Франсиско, проводил его до ворот, поцеловал и принялся ждать. И, как он и предполагал, наступил момент, когда брат Агостино во главе нескольких доминиканцев ввалился в его лавку.
—    Уже понял? – хмыкнул он.
—    Конечно, — кивнул одетый в свой лучший, а на самом деле единственный бархатный камзол с кружевным воротником Исаак. – Но тебе ведь нечего мне вменить.
—    Ты так думаешь? – хихикнул Комиссар.
—    Конечно, — уверенно кивнул Исаак. – Я стар и прожил среди христиан вдвое дольше, чем ты, и уж, будь уверен, с тех пор, как я окрестился, я не нарушил ни единого христианского правила.
Комиссар поджал губы, и старый меняла, видя, к чему движется дело, сорвал с шеи кружевной воротник, не без труда встал на изуродованные ревматизмом ноги и выдернул шпагу. Двоих каплунов он бы с собой забрал точно.
—    В могилу торопишься, старый пень… — не веря своим глазам, выдохнул Комиссар, — и даже не хочешь узнать, кто на тебя донес?
—    Не хочу, — отрезал Исаак.
—    И в чем тебя обвиняют, не желаешь знать?
—    Нет.
Комиссар подал знак монахам, и те отступили назад.
—    Вот, читай, — швырнул Агостино на стол четвертушку бумаги, — тебя обвиняют в связях с вождем гугенотов Доном Хуаном Хосе Австрийским.
—    С Доном Хуаном? – оторопел Исаак.
Он не видел Австрийца около сорока лет – с тех самых пор, как ходил с ним в поход против марокканского султана.
—    И показания на тебя дает твой собственный сын Иосиф.
Исаак вздрогнул, пошатнулся и выронил шпагу. Схватил четвертушку со стола и впился глазами в кривые строчки.
—    Бедный мальчик…
***
Чтобы спрятать отца понадежнее, Бруно второй раз пошел на должностное преступление. Выдернул из стопки дел наиболее ему интересное и тем же вечером навестил семью виновных в богохульстве еретиков.
—    Пока я работаю в Трибунале, вас не тронут, — гарантировал он, — я буду «терять» доносы каждый раз.
—    А что взамен? – побледнела богохульная семейка.
—    Приютите моего отца, — пожал плечами Бруно.
Он знал, что у них нет выбора, как знали это и они.
—    Деньги на еду я дам…
Затем Бруно отыскал для Олафа хорошего врача, прикупил приличной одежды и каждый вечер помогал превратившемуся в старика мастеру одеться и выводил его на солнышко – во двор. Около часа рассказывал почти ничего не слышащему отцу о том, что интересного произошло на службе за день, а затем возвращался в Трибунал и принимался за работу.
С того самого дня, как его за работоспособность и безотказность перевели приемщиком имущества еретиков, он стремительно прозревал суть дела – все лучше и лучше. А суть скрывалась в укрытых от постороннего взгляда шагах Ордена.
Именно к Ордену – раньше или позже – попадали конфискованные конторы и мастерские, дома и поля, рабы и арендаторы. И как только это происходило, там сразу же появлялись люди в черных сутанах. Вчерашние послушники, кое-как вызубрившие грамоту, они охотно брались за любую работу: секли слишком уж ленивых крестьян, назначали епитимьи не в меру заносчивым ремесленникам, возили на продажу ткани и краски… и, разумеется, считали деньги.
Да, качество сделанных таким образом курантов и башмаков, тканей и одежды было из рук вон плохим. Но война в далекой Италии все шла и шла, народ все беднел и беднел, и наступил миг, когда лишь монахи могли предложить посильную цену – пусть и за никуда не годный товар. Прямо на глазах у Бруно выстраивался новый, объединивший всю страну механизм.
Теперь он понимал, зачем инквизиция уничтожает элиту. Невидимый Мастер, видимо, отличный часовщик, знал, что в такой огромной конструкции промежуточные регуляторы хода будут лишь тормозить общее движение. А потому беспощадно устранял все лишнее и соединял шестерни напрямую – зубец к зубцу.
И лишь одного Бруно пока постичь не мог: что показывает невидимая «стрелка» Ордена на его невидимом «циферблате». Каков конечный смысл стремительно нарождающегося титанического механизма…
***
Генерал обнял Томазо при всех.
—    Спасибо, Томас… — прочувственно произнес он, — спасибо, мой мальчик.
Стоящие навытяжку братья замерли. Они знали, за что Хирону такая честь: конфискация ссудных лавок и обменных контор – практически всех в Арагоне – прошла как по нотам. И ни Кортес, ни магистраты впервые не могли возразить ничего, — инквизиция имела право судить крещеных – пусть и евреев.
Понятно, что помнящие иные времена отцы арестантов кинулись в Рим – жаловаться Папе, и понятно, что курия, предварительно собрав с этих старых дураков солидную мзду, дала их крещеным детям церковное отпущение – в личной часовне Папы – тихо, без позора и конфискаций. И, понятно, что когда воодушевленные евреи вернулись, никто их крещеных детей из камер не выпустил. Томазо позаботился, чтобы пока они ездили в Рим, в Трибунал поступили свежие доносы.
—    Ну, как там по твоему плану? Теперь финальная фаза? — отодвинувшись, улыбнулся Генерал. – Я могу говорить с Изабеллой и всеми остальными монархами?
Томазо счастливо кивнул. Теперь, когда все конторы – не только в Арагоне, но и в Кастилии, во Франции и в Неаполе, – были в руках Ордена, предстояло проделать то, ради чего все и начиналось.
***
Городского судью все больше и больше оттирали от власти, и наступил миг, когда по самому простому делу горожане обращались к святым отцам. И если дело решалось полюбовно, им занимался падре Ансельмо, а когда конфликт был неразрешим, ремесленники строчили донос на противника, и включался механизм Трибунала.
—    У вас же есть конституции фуэрос, – долго уговаривал судья не применять столь жестоких и часто неоправданных мер, как донос в инквизицию.
—    О чем вы говорите, Мади? – отмахивались мастера. – Ну, обращусь я к вам, а он – к брату Агостино. И кто из нас двоих проиграет?
И старому судье впервые за много лет нечем было крыть. Комиссар Трибунала проявил себя настолько жестким и непреклонным, что залог выживания был один: донести на соседа прежде, чем сосед донесет на тебя.
Доносы стали тем более важны, что ввиду военного времени заказов на куранты становилось все меньше и меньше; мастера за них буквально дрались. А потом город как остановился.
Сначала Мади не понял, что происходит. Каждый день он просто приходил в суд, садился за служебный стол, сидел так до обеда, шел домой, кушал то, что приготовила жена, возвращался в суд, сидел до вечера, снова шел домой… и все. Он и не знал никакой другой жизни. Но однажды он прогулялся по городу – просто так – и увидел, что рынок пуст, а привычного дыма над мастерскими нет. Вообще нет!
И только тогда он с какой-то тревогой подумал, что задержка жалованья в магистрате не к добру.
—    Что там с нашим жалованьем? — немедленно зашел он в магистрат.
—    Вот, только что поступило, — поднял на него какие-то блеклые мертвые глаза казначей.
—    И я могу его получить? – насторожился Мади.
—    Можете, — как-то криво улыбнулся казначей и медленно, как во сне, снял с полки шкатулку для жалованья судейских чиновников. Открыл и пододвинул председателю суда.
Мади осторожно заглянул, но ничего не понял.
—    Что это?
—    Ваше жалованье.
Мади поднял брови, осторожно достал один кругляш и, не веря своим глазам, проморгался.
—    Потрогайте их, не бойтесь, — все с тем же искаженным кривой усмешкой лицом предложил казначей магистрата. – Я такими же получил.
На монете – привычной формы и размера – значилось «1 мараведи», но она была отлита из самой обычной меди.
***
Исаак узнал о введении медной монеты в тюрьме Трибунала.
—    Падуанец… — вертел он в руках новенькую медную монету превосходной чеканки – не хуже, чем у Кавино и Камелио, — чистый падуанец…
—    Это мараведи, — мрачно поправил старика охранник и протянул руку, — насмотрелся, и хватит.
Исаак вернул монету и тихо рассмеялся.
—    Я вижу, что это мараведи…
То, что начиналось с подделки древнегреческих монет из дешевого сплава и штамповки бронзовых, якобы древнеримских падуанцев, наконец-то проросло и дало плоды. А все, к чему так долго вели Европу несколько поколений Пап, наконец-то состоялось. И это означало, что прямо сейчас вовсю заработают все 34 монетных двора Ватикана, а равновесие драгоценных металлов рухнет. И несколько крупнейших Папских семей станут еще богаче, а Европа – еще бедней.
***
Амир прибыл с табунщиками в Сарагосу в самый разгар «медного мятежа». На деревьях болтались под ветром ноги повешенных королевских чиновников, кое-где били монахов, а в центре города и возле рынка полыхали два-три десятка домов. Однако явных лидеров, способных объяснить, что происходит, и дать четкие указания, что делать арагонцам дальше, не было. Но, что хуже всего, у людей не было настоящей монеты. Золото словно кануло в никуда. И даже на рынке никто ничего не продавал – вообще ничего!
—    Кажется, я вас подвел… — прошептал Амир старейшине.
По его спине уже вовсю гулял холод самых страшных предчувствий.
—    Не бойся, Амир, — смущенно улыбнулся ему старейшина, — не все потеряно. Может быть, что-нибудь продадим…
«Самосуд… — понял Амир, — табунщики точно устроят мне самосуд. Именно поэтому и старейшина смутился. Чует, что меня ждет…»
—    Эй, уважаемый! – подозвал старейшина одного из беспорядочно снующих по опустевшему рынку горожан, — где лучше остановиться, чтобы Библиями торговать?
—    Покажи, — протянул руку тот.
Старейшина вытащил из сумки тяжеленную книгу и подал ее горожанину. Тот раскрыл и ахнул.
—    На арагонском?!! Сколько хочешь?
—    Два луидора, — нагло завысил цену вдвое старейшина. – Только учти, медью мы не берем.
—    Я понимаю, — решительно кивнул горожанин и полез в кошель.
Амир не верил своим глазам. В считанные минуты возле них выстроилась огромная толпа только что кричавших, что им не на что жить, горожан, и не торговался никто.
***
Томазо работал почти круглые сутки, и был счастлив, — как никогда. Изъятие золота из оборота, которому отчаянно мешали евреи, теперь, когда почти все ссудные лавки и обменные конторы католической Европы принадлежали Ордену, прошло идеально. Понятно, что Папе пришлось немедленно созывать Собор, и святые отцы, чуть смущаясь, подтвердили, что давать деньги под проценты – дело вполне богоугодное. Особенно, если этим занимается Церковь.
—    А что во Франции? – спросил он Генерала при первой же встрече.
—    То же самое, — кивнул тот. – Наши ссудные лавки работают, но в обороте только медь.
Орден отработал настолько красиво, что никто даже не понял, что происходит, до тех пор, пока это не случилось. Теперь король Арагона, а если точнее, то его супруга Изабелла, а если еще точнее, то ее фаворит – однокашник Томазо по школе Ордена, держал в своих руках три четверти золотого запаса Арагона. И этого хватало на все: и на океанский флот, и на войну, и на преобразование страны по давно уже намеченному плану.
Разумеется, проблемы были. Так, чтобы выглядеть пристойно, королевской чете пришлось запретить чеканить монету монастырям. Ясно, что настоятели взвыли, и только Орден был к этому готов: запасов конфискованной у евреев иностранной валюты, чтобы пережить трудное время, хватало. А вот для армии Короны наступили по-настоящему тяжелые дни. Практически все арагонские крестьяне отказывались продавать армейским интендантам зерно и скот за медную монету – разве что по весу, как лом.
—    У меня и самого этой меди – по весу на три-четыре сотни ваших фальшивых «мараведи» хватит. Зачем же мне еще? – говорили одни.
—    А завтра что будет? – задавали риторический вопрос другие, — начнете на кусках дерева мараведи рисовать? Или даже на бумаге?
А третьи, наиболее смышленые, чаще из мастеровых, делали простейшую литейную форму и начинали отливать почти такие же монеты.
Впрочем, все это большой опасности не представляло. Главное, чего ждал Томазо, и о чем его однокашник, а ныне фаворит королевы, неоднократно предупреждал Изабеллу, — вот-вот должны были хлынуть потоки фальшивок из еретических стран – вместе с Библиями на арагонском языке.
—    Поймите, милая, — без устали твердил Изабелле ее фаворит, — таможня уже перестала быть сугубо светским делом; теперь таможня – авангард Дела Веры!
И королева подумала, подумала и согласилась: отныне все дела по контрабанде переходили в ведение Святой Инквизиции.
И только набитые произведенными в монастырях и в силу этого сказочно дешевыми товарами торговые караваны Ордена шли, как и прежде – без пошлин и без досмотра – через любые границы.
***
Амир получил достаточное для продолжения обучения количество денег уже после первой партии Библий на арагонском языке. Но бросить все сейчас, когда можно заработать еще и еще, было немыслимо. Так ему сказал старейшина, и Амир, по здравому размышлению согласился. Они перегнали в Лангедок еще три табуна и вывезли назад, в Арагон восемь повозок, битком набитых Библиями. Разумеется, уже на втором переходе пришлось подкупать таможню, а на третьем – еще и платить монастырю. Монахи выставили на отнятой у еретиков земле свои вооруженные посты и напрочь перегородили самую удобную тропу. А потом все кончилось – разом.
Сначала Папа объявил Крестовый поход против мятежного Лангедока. В длинной, наполненной гневом и страстью булле Папа обвинял евангелистов и в поклонении Нечистому, и в целовании козлов и жаб в их мерзкие зады, и в организации сатанинских синагог, шабашей и свального греха.
Понятно, что когда собранные со всей Европы крестоносцы ступили на землю Лангедока, Папа первым делом отправил их охранять свои семейные земли. Лишь поэтому Амир и сумел проскочить с грузом – прямо перед носом у крестоносцев. Но вот когда он подошел к границе, там, рядом с привычными чиновниками таможни, уже стояли монахи.
—    Не пропустят, — сразу понял Амир.
—    Может, заплатим? – предложил старейшина. – Неужели им двух сотен луидоров на всех не хватит?
Амир покачал головой.
—    Это не обычные монахи; это люди Ордена.
—    Неужели придется крюк делать? – поморщился табунщик.
—    Придется, — кивнул Амир.
Они потратили еще двое суток, сделав крюк, обошли горы с другой стороны и с облегчением пришпорили лошадей. Тропа через границу была пуста.
—    Все, — зарекся Амир, — это мой последний поход. Учиться поеду…
—    Да, брось! — рассмеялся старейшина, — что тебе с этой учебы? Вот – настоящая жизнь!.. О, Аллах! Что это?! Назад!!! Всем назад!!!
И в следующий миг сопки окутались пороховым дымом, а залегшие поверху с обеих сторон дороги люди в черных монашеских капюшонах принялись их расстреливать – быстро и методично.
***
Бруно отсидел самые накаленные дни «медного мятежа» за высокими стенами францисканского монастыря – вместе с остальными членами Трибунала. Но утихло все на удивление быстро. Нет, регулярно очищаемые королевскими интендантами арагонские деревни все еще бунтовали – яростно, упорно, но вот город… Горожане довольно быстро поняли, что в Сарагосе виновных они не найдут: король прятался в одном из поместий Изабеллы в далекой Кастилии, а менялы-монахи из Орденских лавок лишь пожимали плечами.
—    А мы что сделаем? Не мы эту медную мараведи чеканим; сами видите, чей профиль на монете…
И столичные жители не то, чтобы смирились, но как-то затихли, и, не найдя других виновных, все чаще и чаще доносили друг на друга.
Никогда еще Бруно не имел таких возможностей. И открыл их, как ни странно, сам Комиссар Трибунала.
—    Харчевню Каталины де Гевара в реестр конфискаций не вноси, — как-то подошел он к своему приемщику, – и скажи нашему нотариусу, чтобы переписал ее на имя моей внучки Бланкиты.
Бруно на мгновение растерялся, но тут же взял себя в руки и уверенно кивнул.
—    Хорошо.
Ему уже доводилось переписывать имения и земли еретиков на родственников епископа. Для этого нужно было только дать задание нотариусу и проследить, чтобы тот правильно – задним числом – оформил фиктивную купчую. Но для себя Комиссар попросил впервые.
—    Ну, и себе там… что-нибудь подбери… — милостиво разрешил старик.
Так и пошло. Обезумевшие от пыток еретики готовы были подписать все, что угодно, лишь бы им дали передышку – хотя бы на полчаса. И все их имущество проходило через Бруно. В считанные недели он стал хозяином четырех красильных мастерских, двух гостиных дворов и одного публичного дома. Понятно, что внучка седого инквизитора получила вчетверо больше, а уж сколько взяли себе родичи епископа, Бруно даже не считал.
Впрочем, это были крохи. Более всего выгод по праву получала Церковь и ненавидимый каждым арагонцем, но так и не свергнутый Бурбон. Буквально на глазах им, да еще доносчикам стала принадлежать почти вся Сарагоса, и горожане были поставлены перед весьма небольшим выбором: или они работают на короля, или – на монахов. И многие выбирали монастыри Ордена: возможность платить за работу конфискованной у евреев заграничной монетой осталась только у них.
Бруно наблюдал за происходящим все с большим восхищением. Невидимый часовой мастер уже начал сводить разрозненные механизмы вместе – внутри единой на всю католическую Европу «часовой рамы». А потом в Сарагосу стали поступать контрабандные голландские Библии на правильном арагонском языке, и процессы Трибунала кардинально изменились. Еретики впервые за все время действительно стали таковыми, и сопротивлялись инквизиции абсолютно сознательно.
—    Откуда вы набрались этих еретических мыслей? – привычно спрашивал старый Комиссар, и тут же получал неожиданно опасный ответ.
—    Я читал Библию.
Понятно, что в Библии не говорилось ни о Папах, ни об инквизиции, ни о пытках, но большинство арагонцев лишь теперь смогли убедиться в этом лично. Более того, некоторые умники, сговорившись с евреями, сверили тексты Ветхого Завета и пришли к выводу, что латинский, считай, Папский, перевод не просто искажен; он весьма своекорыстно исправлен! Те же, кто читал еще и Новый Завет, становились опасны втройне, ибо знали: истинное имя самого первого священника Рима – вовсе не Петр, а Каиафа.*

*Каиафу в Петра переименовал в IV в. Евсевий Кесарийский (Евсевий Памфил) при помощи лингвистических манипуляций. Именно это и обеспечило Риму его юридические права

И тогда вышла булла Папы, и евангелистские переводы, еврейские оригиналы, да и просто сомнительные книги, начали жечь – сначала в Севилье под руководством одного из лучших сынов Церкви – Торквемады, а затем и по всей стране.
Это был весьма утомительный период. Чтобы рассортировать греческие, арабские и еврейские книги конфискованной университетской библиотеки, Бруно даже пришлось подключать ребят из Христианской Лиги, и все равно Трибунал не справлялся. И лишь когда все это свалили в центре университетского двора и подожгли, а Бруно отправился описывать домашнее имущество профессуры, работа пошла веселее.
—    Алгебра*… — не обращая внимания на яростные протесты хозяина дома, читал Бруно заглавия книг и поворачивался к писарю, — явно жидовская ересь. Заноси.

*АЛГЕБРА – АЛЬ-ГЕБРА – игра слов от арабского «al-hebrew» — «от евреев»

Хозяин дома, услышав такую трактовку, позеленел и схватился за сердце. Кто-кто, а уж профессор знал реальный уровень знаний квалификаторов инквизиции. Там запишут в число сомнительных все книги сложнее псалтыри. А значит, ждет его одно – костер.
Но еще лучше пошли дела, когда Бруно принялся описывать библиотеки раввинов.
—    Здесь только рабочие записи, — попытался перенаправить обыск раввин, — интересующая вас библиотека в соседней комнате…
Бруно лишь нахмурился и первым делом вытащил из резного книжного шкафа рукописные журналы.
—    Что это? – сунул он журналы переводчику.
—    Журнал регистрации выдачи книг ученикам школы… — начал тот.
—    Хватит, — кивнул Бруно.
Это было то, что надо. Нарушителей запрета короля и Папы можно было брать прямо по спискам журнала. И, поскольку многие из учеников были на всякий случай крещены предусмотрительными родителями, их, как еретиков, ждало аутодафе.
—    Сеньор! – с грохотом упал на колени все и сразу понявший раввин, — это же дети! Не губите!
Бруно покачал головой.
—    Святая Инквизиция никогда не трогает детей. Мы арестуем только женщин старше двенадцати и мужчин старше четырнадцати лет.
Раввин взвыл и, как был, – на коленях – пополз вслед за ним.
—    Сколько вы хотите, сеньор?! – рыдая в голос, хватал он Бруно за полы камзола, — триста мараведи?!
Бруно молчал. Он думал. Дело было вовсе не в учениках; дело было в книгах. Истребление еврейских оригиналов Ветхого Завета, более всего походило на замену рабочих чертежей. Такое бывает, когда старый мастер внезапно умрет, а преемник хочет сэкономить на металле. И тогда рождается новый чертеж, а старый, дабы у заказчика не было повода усомниться в том, что он получил заказанное, бросается в огонь.
—    Пятьсот?!
Бруно молчал.
—    Восемьсот мараведи! Старых, полноценных! Это все, что я копил на свадьбу дочери!
—    Пятьдесят тысяч, — обронил Бруно. – Пятьдесят тысяч, и мы не тронем вашу общину. Пока не тронем…
Сумма вовсе не была произвольной. Как только инквизиция вошла в силу, место приемщика имущества стало цениться на вес конфискуемого золота, и теперь Бруно был обязан делиться постоянно – и с Комиссаром, и с нотариусом, и, тем более, с людьми епископа.
***
Томазо хватало и других забот, но за массовым изъятием еврейских, греческих и арамейских оригиналов Писаний он следил с интересом.
Проблема уходила корнями в долгое противостояние трех крупнейших центров христианства – Александрии, Константинополя и Рима. Каждый центр называл себя Римом*, каждый считал себя столицей мира, и, само собой, каждый имел собственную версию происхождения христианства. И лучшие позиции были, пожалуй, у Александрии.

*Византия – Рома, Ромея; Египет – Миц-Рим, Миц-Раим

Сам Томазо вполне оценил исходившую от африканских донатистов опасность, лишь когда обошел развалины Александрийской библиотеки. Только увидев сложенные из мозаики огромные монограммы Иисуса, он осознал, какой духовный подвиг совершил уничтоживший еретическую библиотеку епископ Теофил.
Удачно закончилось и противостояние с Византией. Собственно, после падения Константинополя Папы и начали дружить с Османскими султанами. И именно тогда вывезенным в Италию архивам Византийской империи аккуратно повыдергивали их ядовитые зубы.
Теперь, покончив с внешней угрозой, – из Африки и Азии, — Церкви предстояло навести порядок в Европе. Люди постепенно привыкали называть италийский Урбс** – Римом, и последним народом, сохранившим неотредактированные тексты Писаний, были евреи.

**Урбс – Urbs – оригинальное название Рима. Отсюда выражение «Urbi et orbi» (Риму и миру)

***
Когда Амир очнулся, с гор уже спускался слоистый вечерний туман. Он сползал на долину большими плотными кусками, обтекая стволы сгнивших деревьев и камни и укрывая от его взгляда все, что было далее нескольких шагов.
Амир приподнял голову. Вокруг сновало множество людей, но Амир видел их лишь от ног до пояса, — все остальное плавало в тумане. И лишь одного человека – в пяти-шести шагах он видел целиком.
Он сидел на корточках, оседлав тело одного из табунщиков, — голый по пояс, волосатый, с кривым мясницким ножом в руке и огромным золотым крестом на груди.
—    Сердце еретика – собакам… — пробормотал человек и сделал режущее движение.
Амир с усилием приподнялся на локтях и увидел в его руке капающий кровью кусок мяса.
—    Печень еретика – зверям лесным…
Амир попытался отползти от убитой под ним лошади, и обнаружил, что его нога зацепилась за стремя.
—    Падре Габриэль! – крикнули откуда-то из тумана, — святой отец!
—    Иду… — нехотя отозвался человек, посмотрел вокруг себя и вдруг уткнулся взглядом в Амира, – а ты почему живой?
Амир обмер.
Человек поднялся и враскачку двинулся к Амиру. Встал над ним, затем по-хозяйски сел Амиру на живот и запустил окровавленный нож ему под рубаху.
—    Нет… — выдавил Амир и ухватил скользнувшее под рубахой лезвие рукой.
—    Ты – еретик, — словно сквозь него посмотрел человек и сделал режущее движение.
Но Амир нож удержал.
—    Я не еретик! – выдохнул он. – Я – мусульманин!
—    Падре Габриэль! – снова позвали откуда-то сбоку. – Идите к нам!
Глаза волосатого человека с крестом на груди засветились сомнением.
—    Как мусульманин? Разве ты не вез через границу еретическую Библию?
—    Вез, — признал Амир, — но я не почитаю Христа. Я контрабандист, а не еретик.
Лицо человека с крестом на секунду наполнились болью.
—    Как жаль…
Все с тем же искаженным болью лицом он огляделся по сторонам.
—    И они тоже – не еретики?
—    У нас не было ни одного христианина, — мотнул головой Амир, изо всех сил удерживая направленный в его живот нож, — только мусульмане.
По щекам волосатого человека скатились две крупные слезы.
—    А кого же я тогда скормлю моим псам?
Сзади него появились темные силуэты двоих человек в черных рясах.
—    Вот вы где, падре Габриэль, — с усилием приподняли они плачущего сумасшедшего и поставили его на ноги, — хватит, падре Габриэль…
Амир выдохнул и стремительно выдернул застрявшую в стремени ногу, но в его горло тут же уперся ствол мушкета.
—    А ты, магометанин, тихо. Руки – перед собой…
Амир покорно протянул руки вверх, и кисти быстро и умело перетянули грубой веревкой.
—    А теперь встал и пошел!
***
За день до аутодафе к Исааку прорвался Мади аль-Мехмед.
—    Я передал протест королю, Кортесу и Верховному судье, — поглядывая на замерших с двух сторон молодых доминиканцев, торопливо произнес друг, — но ответа все нет. Я надеюсь, может быть, завтра…
—    Не надо, — улыбнулся Исаак, — ничего уже не надо, Мади. Ты и так для меня много сделал.
—    Но конституции фуэрос…
—    Брось, Мади, — тихо рассмеялся Исаак, — нет больше конституций фуэрос, прошло наше время, старик. Теперь их время наступило.
Мади проследил взглядом за широким жестом старого менялы и уперся взглядом в исполненных чувства своей правоты молодых монахов. И, было видно, понял.
А за два часа до аутодафе Исааку разрешили свидание с давшим на него показания сыном. Рядом с ним не стояли монахи, но Исаак чувствовал: каждое сказанное слово внимательно слушают.
—    Прости, отец. Я признал, что ездил к сеньору Франсиско, я не подумал, что он связан с гугенотом Доном Хуаном Хосе.
Исаак отмахнулся. Инквизиторы просто обманули его сына.
—    Ты же сделал все, что должен? – спросил он, имея ввиду доставку письма сеньору Франсиско.
—    Да, — кивнул Иосиф.
—    Он знает о том, что происходит?
—    Конечно, — кивнул сын, — такое сейчас по всей стране.
—    И что он сказал?
Иосиф опустил голову, а Исаак замер. Покровитель города был обязан старому еврею многим, очень многим. Более того, он уже с прошлого урожая должен был вернуть все деньги по военному займу. Чтобы подкупить охранников и бежать, хватало и десятой части этого долга, а чтобы выйти из Трибунала чистым, достаточно было заплатить Комиссару пятую долю. Но для этого не доставало одного – возврата долга.
—    Грандам нравится, что евреев убивают, — неожиданно прямо ответил Иосиф. – Они не хотят возвращать свои долги по займам – по всему Арагону. И наш сеньор Франсиско – не исключение.
Исаак обомлел. Он бы не удивился, если бы гранд струсил. Он бы не стал его винить, если бы сеньор Франсиско не нашел времени, — война есть война. Но пожадничать?! Этого можно было ожидать от подмастерья, и старик никогда бы не подумал, что Сиснерос окажется настолько глуп.
—    Боже… какой дурак!
И тут же вынес вердикт:
—    Уезжай отсюда, Иосиф. Не жди конца.
—    Но куда… — начал сын.
—    В Амстердам, в Лондон, в Беарн – куда угодно! Главное, подальше отсюда. И немедленно.
***
Никогда ранее Бруно не делал столько бесполезной работы. Квалификаторы инквизиции относили в разряд еретических книг все, что он описывал, — до последнего тома, и это лишило их в глазах Бруно остатков уважения. Так что, всего через месяц работы приемщиком он охотно уступил еврею-медику и за четыреста старых мараведи согласился не вносить в реестр несколько особенно ценных справочников на арабском и греческом. А еще через неделю – уже за две тысячи мараведи – «не заметил» нескольких учеников еврейской школы, спешно спасающих уже упакованную в ящики библиотеку от внезапного налета приемщика и писаря инквизиции.
—    Держи, — словно богатый сеньор, сунул он тяжеленный кошель с пятьюстами мараведи писарю.
—    Спасибо, сеньор Баена… — выдохнул потрясенный такой щедростью писарь, — вы во всем Трибунале один – человек…
Бруно улыбнулся; он все лучше и лучше понимал суть инквизиции, а в какой-то момент осознал, что и Трибунал, и Церковь, да и сама жизнь напоминает его клепсидру, построенную для сеньора Сиснероса.
Олаф и представления не имел, как это все строить, а потому расчеты взял на себя Бруно. Однако вся горькая правда была в том, что, когда он выбил затвор и подумал, что только что превзошел отца, ничего не произошло – вообще ничего! Клепсидра не работала.
Бруно поморщился. Их спасло тогда только то, что сеньор Франсиско был в отъезде; он как раз объезжал свою «римскую колесницу», в которую запряг восьмерку «римских рабов».
—    Он с нас кожу с живых снимет… — словно заклинившая шестерня, все повторял и повторял Олаф.
—    Знаю, — через раз отзывался Бруно, а потом сгреб все чертежи и расчеты и принялся за работу.
С бумагами в руках он обошел каждый узел титанического сооружения, но ошибки не обнаружил. Вода послушно выкачивалась из реки, поднималась и шла по акведукам, набиралась в огромную цистерну на самом верху башни, лилась на главное колесо, но вот колесо не вращалось. Оно явно было слишком тяжелым.
И тогда Бруно подумал об обычных курантах. Сила опускающегося в башню груза давила только на крайнюю шестерню, а уже затем – от шестерни к шестерне – добиралась до стрелки.
Бруно прорисовал новый чертеж, и в считанные часы плотники соорудили целый каскад колес, а эта махина тронулась и пошла.
«Каскад… — думал Бруно, исподволь наблюдая, как ученики еврейской школы бегом грузят ящики с фолиантами на телегу, — жизнь это каскад…»
Он хорошо представлял себе, насколько тяжелой конструкцией является такая огромная страна, как Арагон. Даже чтобы чуть-чуть ускорить ее неслышное тиканье, требовались невероятные усилия, но невидимый Часовщик знал, что такое каскад… и начал сдвигать Арагон поэтапно – с самой обычной монеты. Той самой… из-за которой Бруно чуть не залили в глотку свинец.
Лишь теперь Бруно осознал, сколько движущей силы скопил Часовщик, облегчив все мараведи по всей стране всего на треть. Лишь теперь стало ясно, сколь грамотно он поступил, убрав главный регулятор размеренного движения монеты – еврейские обменные конторы и вставив свой – Орденский. Потому что лишь тогда Часовщик сумел собрать все золото страны в одних руках.
Да, кое у кого возникли сомнения, туда ли их ведут, и люди кинулись проверять церковные «чертежи». Но Часовщик и здесь не оплошал, и все первоначальные книги – греческие, арабские и еврейские – пошли в костер. Вместе с теми, кто слишком хорошо запомнил их содержание.
А потом он заменил золото медью, и невидимые куранты Арагона встали, и это было правильно, потому что прежде чем что-то менять в механизме, часы просто необходимо остановить.
Это было похоже… Бруно на секунду задумался и вдруг вспомнил увиденный им в Сарагосе механический кукольный театр внутри курантов. Теперь этот «театр», по сути, паразит на теле часов, претендовал на то, чтобы заменить собой даже сами куранты.
Бруно хмыкнул. Уже теперь монастыри почти поглотили производство самых важных вещей, а некогда самоуверенные мастера вымаливали заказы у Церкви. А люди только и делали, что смотрели на броские «куклы» суровых, но справедливых комиссаров и приемщиков, плохих евреев и морисков, мудрых короля и королевы, почти божественного Папы Римского и никто не понимал, что это все – лишенный всякой практической пользы «театр». Что его блеск и мишура служат лишь одному – отвлечь от созерцания всегда правдивых часов самой жизни.
—    Если так пойдет, однажды вместо точного времени люди будут видеть один лишь «театр», — вслух подумал он.
—    Что вы говорите? – заискивающе переспросил писарь.
—    Нет, ничего, — покачал головой Бруно.
Было и еще одно сходство инквизиции с механизмом часов – потери. Что в построенной им клепсидре, что в сарагосском кукольном театре часть энергии тратилась на обслуживание самого движения, а попросту говоря, воровалась шестеренками, — как сейчас.
Вот только Бруно не был шестеренкой. Его не устраивало это примитивное, до самых мелочей понятное вращение в одних и тех же пазах. И он не верил, что в мире нет чего-то несравненно более сложного и высокого.
А потом Бруно попал в кабинет одного из еретиков и обомлел. На стене прямо перед ним висела огромная, в человеческий рост, схема. Более всего эта схема напоминала огромный часовой механизм. Но это не был часовой механизм.
—    Что писать? – напомнил о себе писарь.
—    Подожди, — остановил его Бруно и посмотрел на прижавшегося к стене, белого от ужаса еретика. – Это что?
—    Небо, — выдавил тот.
—    Как так – небо? – не поверил Бруно. – Я же вижу, что это из механики.
—    А это и есть механика, — глотнул еретик, — только небесная.
Бруно подошел к схеме и жадно обшарил ее взглядом. Он чувствовал, видел эту красоту… и не понимал.
—    Научишь? – повернулся он к еретику.
—    Вы что, сеньор Баена! — дернул его за рукав писарь, — это же астрология!
—    Помолчи, — выдернул рукав Бруно и снова обшарил схему взглядом.
Он слышал про астрологов от Олафа. У них в городе их не было, но приемный отец говорил, что на астрологии основано все: и календарь, и часы — все!
—    Сначала я тебя должен алгебре научить, — внезапно подал голос еретик, затем геометрии… а меня, я так вижу, сегодня заберут.
—    Не бойся, брат, — не отрывая взгляда от немыслимо красивых парабол, тихо проговорил астрологу Бруно, — я тебя никому не отдам. Все в моих руках. Только научи.
***
С какого-то момента Генерал начал прислушиваться к мнению Томазо особенно тщательно. Но даже он изнемогал от нетерпения.
—    Может пора? Сколько можно ждать?!
—    Рано, — качал головой Томазо.
По его данным, только две трети значимых для Арагона крещеных евреев были арестованы Трибуналом, и лишь половина из них была приговорена. А Томазо хотел, чтобы петля на шеях высокомерных грандов затянулась потуже.
—    Гранды и так уже вошли в Каталонию! – едва сдерживаясь, чтобы не заорать по привычке, сообщал Генерал. – Или ты хочешь, чтобы они добрались до Арагона, а всех нас перевешали на деревьях?! Так ты дождешься! Немного осталось.
Томазо был непреклонен. К тому времени, когда мятежные, поддерживающие Австрийца гранды вошли в Каталонию, нужных Трибуналу евреев арестовали почти всех, но опять-таки большей части из них приговоры еще не были вынесены.
И только когда поддерживающие Австрийца мятежные гранды заняли соседнюю Каталонию целиком, Генерал не выдержал.
—    Все, Томас, хватит! – отрезал он, услышав очередной отказ. – Ты заигрался.
Беда была в том, что ни Генерал, ни, тем более, Папа, не проходили той школы, какую прошел Томазо. Да, они понимали, что в игре «кто кого переглядит» выигрывает лишь тот, кто сумеет не отвести глаз, но никто из них никогда не играл в эту «игру» в запертом темном зале, с опытными, циничными монахами на той стороне. Томазо «играл», и ставка в этой игре был он сам, а в память об этом все его тело было покрыто шрамами.
Вот только теперь его противниками могли стать и теряющие терпение люди Ордена, включая Генерала.
—    Хорошо, — согласился Томазо. – Начинаем.
***
Все кончилось, когда в Сарагосе одновременно сожгли около восьмисот евреев – от двенадцати до девяносто двух лет. Преследования, как по команде, прекратились, а все свободные силы инквизиция бросила на сортировку конфискованных еврейских архивов.
Бруно это не расстраивало; к тому времени он стал владельцем доброй полусотни домов, огромной библиотеки по астрологии, алгебре и геометрии, приличной суммы денег и небольшого пригородного поместья. Туда он, кстати, перевез и отца, и астролога.
Олаф давно уже ходил сам, постепенно отважился поглядывать на окружающий мир, и наступил миг, когда он попросил дать ему инструменты. Понятно, что Бруно мгновенно привез в поместье целую часовую мастерскую, но Олафа заинтересовали только самые маленькие инструменты.
—    Я маленький человек, — опустив голову, произнес он, — и я хочу сделать маленькие куранты… вот такие.
Бруно опешил: Олаф показывал пальцами размер перепелиного яйца.
—    Зачем тебе куранты, как яйцо? – кое-как, жестами, спросил он глухого отца.
Олаф опустил голову еще ниже.
—    Я долго сидел в камере. Очень долго. Я очень скучал по часам. Но камера маленькая, а куранты большие. Если бы у меня были маленькие куранты, я мог бы спрятать их в задницу, и охрана бы их не нашла. А я бы их вытаскивал и смотрел, сколько времени уже сижу.
Бруно прикусил губу.
—    Я привезу тебе самые маленькие инструменты, какие найду. Надеюсь, что ювелирные подойдут…
А к ночи, когда дворецкий укладывал Олафа спать, Бруно отправлялся в библиотеку, садился рядом с астрологом, и начинал изучать то, что оказалось прекраснее всего, — небо. Из толстых, витиевато написанных книг следовало, что оно походит на обычные часы.
—    Это Великий Индиктион, — разложил последнюю, самую главную таблицу астролог.
—    А что это?
—    Звезды постоянно перемещаются, — серьезно произнес астролог, — но еще египтяне выяснили, что когда проходит 532 года, звезды становятся в то же самое положение. И все повторяется. Как на циферблате.
—    Но кто же тогда Часовщик? – потрясенно выдохнул Бруно. – Кто заводит эти куранты? Неужели Бог?
—    Я не знаю, — честно признал астролог, — я знаю одно: человеческая судьба, да и судьбы стран и провинций тесно связаны с движением звезд.
Бруно впился глазами в таблицу. Получалось так, что и разрушение невидимых часов Арагона, и создание новых невидимых часов – с пока еще неясной целью – прямо зависят от перемещения небесных светил. И это было совершенно логично, ибо каждая шестеренка курантов неизбежно зависит от механизма в целом; лишь благодаря ему она и вращается!
«Как я мог этого не понимать раньше?!»
А на следующий день Бруно вызвал к себе Главный инквизитор.
—    Руис Баена?
—    Да, святой отец, — кивнул Бруно.
—    Это ведь ты описывал и сортировал еврейские архивы…
Бруно насторожился. Слишком уж многое из архивов он позволил выкупить самим евреям.
—    Да, святой отец, — стараясь не делать паузы между его вопросом и своим ответом, признал он.
—    И конфискованные долговые расписки описывал и отправлял в Сан-Дени ты…
—    Да, святой отец.
—    Значит, тебе и оставшиеся архивы в Сан-Дени везти, — удовлетворенно чмокнул губами Главный инквизитор. – Кстати, это ведь именно они тебя к нам направили…
Бруно напрягся. В Сан-Дени, главный монастырь Ордена и крайне опасное для чужака место, можно было попасть или случайно, — как он сам когда-то, – или по их собственному запросу.
«Неужели по мне был запрос?»
Ему было очень не по себе. Но отказаться было немыслимо.
—    Как прикажете, святой отец.
***
Томазо лично просмотрел свезенные изо всех провинций Арагона архивы ссудных лавок и обменных контор и лично отложил в сторону первоочередные. А потом он выехал в Каталонию и в качестве пробы попросил о личной встрече одного из провинциальных грандов – сеньора Франсиско Сиснероса.
Как ему чуть позже рассказали агенты, Сиснерос долго колебался, надо ли ему принимать приглашение столь низкого происхождением человека, но Томазо понимал, на какие клавиши следует нажимать, чтобы заинтриговать человека. И не ошибся: услышав, что сеньор Хирон прибыл с поручением от Короны и Ордена, гранд не утерпел и довольно быстро нашел его в маленьком гостином доме маленького каталонского городка.
—    Вы, как я понимаю, сеньор Томазо Хирон? – спросил высокородный гранд, как только вошел.
—    Совершенно верно, — изящно поклонился Томазо.
—    И что у вас за дело?
Томазо жестом пригласил гранда присаживаться и присел сам.
—    Речь идет о ваших долгах.
—    Моих долгах? – опешил гранд и тут же начал наливаться гневом. – Ну-ка, объяснитесь… и вообще… вам-то какое дело до моих долгов!
—    Вы должны королю, — пожал плечами Томазо, — и, разумеется, Ордену.
—    К-королю? – выпучил глаза гранд и огромным кулаком застучал себя в широкую грудь, — Я? Должен?! Королю?!! Да, еще и Ордену! Да, как ты смеешь?!
Томазо пожал плечами, сунул руку в тубу хорошей кожи и вытащил свиток. Протянул Сиснеросу и, не дождавшись встречного движения руки, положил свиток на стол.
—    Здесь нотариальные копии ваших долговых расписок.
Гранд – все еще не в силах успокоиться – гневно пыхнул и небрежно взял свиток со стола. Развернул, вчитался и в совершенном изумлении поднял брови.
—    Откуда это у вас?
Томазо усмехнулся, — теперь он мог себе это позволить.
—    Это ведь ваши долговые расписки?
Он совершенно намеренно не ответил на вопрос – просто, чтобы гранд понял, что их позиции, по меньшей мере, равны. Но и гранд не собирался уступать.
—    Я спросил, откуда это у вас, — уже с угрозой повторил он.
—    Вы и сами прекрасно знаете, откуда, — решил немного сдать назад Томазо, — из архива Исаака Ха-Кохена. И это – ваш заем. Ведь так?
—    Да, это мой заем, — мрачно признал гранд и швырнул свиток обратно – почти в лицо, — но ни короля, ни Орден, ни, тем более, тебя это дело не касается.
—    Ошибаетесь, — покачал головой Томазо. – Дело в том, что Исаак Ха-Кохен был крещен, а около полутора месяцев назад его арестовал Трибунал…
Сеньор Франсиско мрачно жевал ус и явно не собирался это никак комментировать.
—    А три недели назад Исаак Ха-Кохен был признан виновным в жидовской ереси и приговорен к конфискации всего имущества и последующей релаксации*.

*РЕЛАКСАЦИЯ — (relaxatio). Акт, которым инквизиторы передают преступника светскому судье для присуждения к уголовной каре

Гранд непроизвольно напрягся, и Томазо понимал, почему. Из переданного братом Агостино секретного реестра следовало, что Ха-Кохены неоднократно помогали гранду, и старый меняла оправданно ожидал того же.
«Но ты не помог…» – промелькнула у Томазо ненужная, в общем-то, мысль, и прошлое снова заявило о себе – тянущей болью в сердце.
Там, в монастыре, много лет назад, они с Гаспаром кидались на помощь каждому, – едва отбрасывали противника назад, а потом им самим стало туго, и вот здесь и стало ясно, кто есть кто. Да, из тех, кто струсил, в Орденскую школу не прошел никто, но почему-то легче на сердце от этого не становилось – ни тогда, ни сейчас.
—    Это личное дело Исаака Ха-Кохена, — насупился гранд, — я к его жидовской ереси никакого отношения, слава Всевышнему, не имею.
—    Верно, — легко согласился Томазо, — но по закону, кстати, утвержденному Кортесом, конфискованное имущество еретика переходит Церкви и Короне. В число этого имущества входят и ваши долговые обязательства – все до единого.
Сеньор Сиснерос побледнел, а на его висках выступили крупные капли пота.
—    Таким образом, — завершил Томазо, — вы теперь должны не терпеливому Исааку Ха-Кохену, а Его Высочеству и Церкви.
Гранд шумно глотнул. Он явно был в растерянности и не мог решить, как на это реагировать.
—    И сколько?..
Томазо развернул так и валяющийся на столе перед ним свиток, разгладил и, прижав ладонью, ткнул в цифры пальцем.
—    Здесь указано, что вы обязались вернуть заем той же монетой, какой брали, — напомнил он, — и по нынешнему курсу это означает, что вашего родового поместья уже не хватает.
—    Да, я тебя!.. – рванулся через стол сеньор Сиснерос, пытаясь ухватить Томазо за грудки.
Томазо отскочил.
—    Мерзавец! – перекатился через хрустнувший стол гранд и выхватил шпагу. – Иди сюда!
Томазо тоже вытащил шпагу, легко пропустил кинувшегося гранда мимо себя и уже на излете ткнул его острием под колено. Гранд взревел, попытался развернуться и, не понимая, что с ним происходит, рухнул на пол. А Томазо подошел к столу, взял нотариальную копию и уже с полным правом швырнул ее поверженному гранду в лицо.
—    Если вы не признаете долга, я поставлю об этом в известность всех рыцарей королевства, — внятно произнес он. – Вы понимаете, что это будет означать для вас.
Лицо силящегося встать гранда приобрело густой свекольный цвет. Он понимал.
—    А если признаете, король… может быть… пожалует вам ваше поместье обратно.
***
В считанные недели в аналогичном положении оказались практически все мятежные гранды Кастилии, Каталонии, Валенсии, Арагона и Наварры. Каждый из них десятки раз закладывал земли и поместья, чтобы построить океанский корабль или выступить на войну. Почти никто из них не собирался защищать евреев, полагая, что с гибелью заимодавца исчезнет и сам заем. И никто и представить не мог, что наследниками их долгов по закону станут Церковь и Корона – те, с кем они и сцепились.
Но главное: все они были заложниками своей фамильной чести. Не отдать долг было для грандов так же естественно, как плюнуть, но вот допустить огласку… это было так же немыслимо, как при множестве свидетелей бежать с поля боя.
***
Бруно, в числе множества других присланных в Сан-Дени приемщиков, завели в огромный, до потолка набитый связками документов зал, а затем дверь скрипнула, и на пороге появились два здоровенных монаха – с третьим на руках.
—    Вон туда, — распорядился едущий на своих собратьях монах, — за стол.
Монахи пронесли его за стол, усадили, пододвинули стул, бережно поправили под столом безжизненные ноги, разложили на столе бумаги и, почтительно поклонившись, вышли. Бруно пригляделся, и внутри него похолодело, — за столом сидел тот самый монах – с вилкой в пояснице.
—    Ну, что, детки, — наклонился над столом принесенный на руках монах, — будем знакомиться. Меня зовут Гаспар.
Бруно опустил глаза вниз и тут же заставил себя поднять подбородок чуть выше – так, чтобы не отличаться от остальных.
—    Работа у вас будет нудная – смерть, – с усмешкой предупредил Гаспар, — но вернуться назад до того, как она будет закончена, даже не надейтесь.
—    А что мы будем делать? – подал голос кто-то.
Гаспар улыбнулся и обвел руками вокруг себя.
—    Сортировать еврейские архивы – все, до последней бумажки.
Монахи охнули.
—    Я не могу задерживаться надолго, брат Гаспар, – вышел вперед один из них, — у меня работы в Уэске – невпроворот.
—    Имя, — коротко распорядился Гаспар.
—    Кристобаль, — сделал еще один шаг вперед монах, — брат Кристобаль де ла Крус.
Гаспар кивнул, достал из стопки лежащих на столе бумаг одну и некоторое время что-то в ней высматривал.
—    А… вот, нашел. Кристобаль де ла Крус. Присвоил из имущества Церкви и Короны два публичных дома, три питейных заведения, цирюльню и шестнадцать харчевен… Ого, какой размах!
Монахи замерли. Здесь, по запросу Ордена, были собраны одни приемщики, и без греха не был никто.
—    Я могу тебя вернуть назад, Кристобаль, — с выражением крайней симпатии на лице кивнул Гаспар. — Даже карету дам… вместе с почетным караулом. До самой камеры под руки доведут…
В зале мгновенно воцарилась тишина.
—    Но если вдруг передумаешь и захочешь остаться с нами… чтобы работать, как маленький послушный ослик… несколько месяцев подряд… за тарелку похлебки, я тебя пойму и отговаривать не стану.
По залу пронеслась волна вздохов.
—    А что потом? – набрался отваги кто-то сзади.
Гаспар улыбнулся.
—    Поймите, деточки мои, ваше будущее делается здесь, в этом зале. Не в Уэске. Не в Сарагосе. И даже не в Мадриде. Только здесь. Так что, мой вам совет: постарайтесь мне понравиться.
Монахи потрясенно молчали.
***
Гаспар отдал первые распоряжения по сортировке и откинулся на спинку стула. Когда стало ясно, каких размеров достигло в Трибуналах воровство, кое-кто в Риме потребовал чистки – по всем правилам – со следствием, приговором и релаксацией в конце. Чтоб неповадно было…
Лишь с огромным трудом Генерал уговорил Папу этого не делать и оставить все, как есть. К тому времени следователи Ордена уже прижали нотариусов и знали схемы присвоения, как свои пять пальцев. Следующим звеном были приемщики.
В силу своего положения приемщики знали больше, чем нотариусы. Многое похищалось, минуя юридическое оформление, — прямо из домов еретиков и евреев. Теперь следовало постепенно привести приемщиков к той мысли, что сотрудничество с Орденом для них – единственный выход, а значит, нужно рассказать, а затем и собственноручно записать все и обо всех – вплоть до Комиссаров и епископских племянников.
Гаспар усмехнулся. В такой ситуации только полный дурак стал бы судить проворовавшихся инквизиторов, ибо страх разоблачения держит человека в повиновении не хуже стального крючка и куда как сильнее, чем само разоблачение. А значит, не пройдет и года, и агентами Ордена будет наполнена вся Святая Инквизиция – сверху донизу. И будут они работать на Орден всю их жалкую жизнь. И чем выше поднимется каждый из них по лестнице славы и заслуг, тем сильнее будет его страх потерять достигнутое, и тем больше пользы принесет он делу Ордена.
«Главное – не передавить и дать понять, что обо всем можно договориться, — оглядел Гаспар бывших приемщиков, — а то побегут…»
***
Бруно поймал на себе взгляд Гаспара уже в конце дня, перед ужином. Обезноживший монах какую-то долю секунды явно силился вспомнить, откуда он знает этого приемщика Трибунала, но затем его отвлекли, и кто такой Руис Баена на самом деле, он так и не вспомнил.
«Руис Баена?!» – охнул Бруно.
Только теперь до него дошло, что как только Гаспар начнет просматривать огромный список прибывших в Сан-Дени приемщиков детально, он сразу поймет, кто перед ним. Ибо документ на имя Руиса Баены – каллиграфа монастыря Бл. Августина был взят с его обездвиженного тела – там, на кухне епископа Арагонского.
«Бежать, — понял Бруно, – немедленно!»
Похоже, об этом думала чуть ли не четверть бывших приемщиков. По крайней мере, они уже теперь разбились на группы и жарким шепотом обсуждали услышанное.
—    Слышь, брат, — внезапно тронул его за рукав так некстати заявивший о себе Кристобаль де ла Крус, — бежать отсюда надо. Ты не думаешь?
—    Не думаю, — мотнул головой Бруно. – Они не станут нас отдавать под суд. Скорее, попытаются использовать.
Он знал, что экономный мастер, прежде чем переплавить шестерню, проверит, а не пригодится ли она в другом месте.
—    У меня там, в Уэске не только эти шестнадцать харчевен… — с сомнением покачал головой Кристобаль. – Есть за что железные сапожки с угольками надеть…
Бруно понимающе закивал. Он был в еще худшем положении, но обсуждать это не собирался. Неторопливо оглядел монастырский двор: высокие стены, четверо охранников у ворот… медленным шагом прогулялся до монастырской тюрьмы и замер. У стены, в зажимающих голову и руки колодках сидел Амир – черный от загара, обветренный, заросший – и рядом еще четверо морисков.
—    Ты?!
Амир поднял на него мутный взгляд.
—    Ты что здесь делаешь?! – не мог поверить увиденному Бруно.
—    Арестован… — облизнул потрескавшиеся губы соседский сын, – за контрабанду…
Бруно сосредоточился. Бежать из монастыря в одиночку было непросто, но во всем Сан-Дени Амир был единственным, кому он доверял. Бруно окинул взглядом замки колодок – примитивные, как часы на трех шестернях, — он видал и такие.
—    Сегодня ночью уходим, — одними губами произнес Бруно. – Ты пойдешь?
—    Да… — так же беззвучно и решительно сложились губы Амира.
***
Мади аль-Мехмеду предлагали подать в отставку несколько раз, в основном, второстепенные чиновники магистрата. Но судья знал, откуда ветер дует, и уперся.
—    Меня люди избирали. Ждите следующих выборов.
—    Зачем тебе ненужные хлопоты? – мягко уговаривали его, — ты ведь все равно ничего сделать не можешь…
Это было так. Уже когда Олафа сдали Трибуналу, городу, словно сломали хребет, и на казнь Исаака люди смотрели уже, как на неизбежность. Даже те, кому покойный Исаак остался должен деньги по вкладам, не смели просить ни о чем. Церковь и Корона охотно отбирали у приговоренных евреев и еретиков чужую собственность и чужие долговые обязательства, легко рушили чужие сделки, но никому и ничего возмещать не собирались.
—    Грех быть такими корыстными, — как-то пристыдил за неуместный вопрос прихожанина падре Ансельмо. – Инквизиция – это дело Веры, а потому конфискация – не грабеж, не налог, не наследование, а часть справедливого возмездия за грех.
—    Но ведь пострадал не только Исаак, но и я, — возразил прихожанин, — а я-то ни в чем не виноват.
—    Ты имел дело с еретиком, — сухо парировал падре Ансельмо, — и ты считаешь себя чистым перед Церковью?
После этого охота задавать вопросы отпала, тем более что к моменту казни Исаака через трибунал прошла едва ли не четверть горожан. Как правило, никого даже не приходилось пытать: едва осознав, что на них пришел донос, горожане мгновенно принимались каяться.
В этом был свой смысл. То, что брат Агостино не выносит оправдательных вердиктов, люди усвоили крепко. А потому на каждой службе в Церкви Пресвятой Девы Арагонской стояло по два-три десятка человек в позорящих балахонах с желтыми косыми крестами на спине и груди – иногда целыми семьями. И каждый понимал, что это значит: если придет второй донос, они получат статус рецидивистов, а таких, при желании брата Агостино, можно запросто ставить на костер.
И лишь один человек мешал сжечь-таки следующего еретика – старый Мади аль-Мехмед. Каждый раз, когда подсудимому угрожала смертная казнь, судья приносил в магистрат официальный протест и каждый раз отправлял копии протеста королю, Верховному судье и секретарю Кортеса. И каждый раз брат Агостино предпочитал не доводить ситуацию до прямого конфликта. Мади аль-Мехмед все еще оставался одним их авторитетнейших лиц города, а, самое главное, не боялся.
Но время его кончалось. Все некогда сильные мастера едва сводили концы с концами, а слабые, нарушив цеховые традиции, давно работали на монастырь Ордена, который захватил уже и гостиный дом, и красильни, и рынок, а потому город, забыв конституции фуэрос, уже давно жил совсем по иным правилам.
***
Томазо присутствовал на совещании мятежных грандов лично – в качестве оруженосца весьма высокородного барона – одного из старинных агентов Ордена. Но держался он в тени, — были основания…
—    Мы все в одинаковом положении, — первым начал прения все еще хромающий сеньор Франсиско Сиснерос. – У нас у всех отнимут поместья, а потом заставят ходить на задних лапках под обещание вернуть.
—    У меня не отнимут, — подал голос один из грандов-сарацин, — я, слава Аллаху, в Гранадском эмирате займы беру. Туда вашему Трибуналу никогда не дотянуться.
—    Это пока – не дотянуться, — тут же возразили ему. – Если сейчас Бурбонов не остановить, они не только на Каталонию и Арагон, они и на Гранаду лапы наложат.
Томазо наблюдал. Происходило то, чего он и ожидал: раскол. Те, кто не брал займов, или брал там, где нет инквизиции, или успел расплатиться из прошлого урожая, были уверены в себе и готовы продолжать войну.
—    А чего мы опасаемся? – подал голос кто-то из грандов. – Лично я, пока мне приглашение в судебное заседание не вручили, ни королю, ни Папе ничего не должен.
Томазо насторожился.
—    И то верно, — поддержали его несколько голосов, — мои мориски без моего приказа никаких церковных бумаг не признают.
—    А у кого крестьяне, тот и господин!
Гранды одобрительно зашумели, а Томазо прикусил губу. На землях половины арагонских грандов жили мусульмане и язычники – люди крайне консервативные, а главное, преданные своим господам. И если гранды лично не скажут им, что они сами на этой земле более – не господа, судебным исполнителям, а тем более монахам Ордена, там делать нечего. И это означало, что добрая половина грандов будет воевать до тех пор, пока их крестьяне будут пахать землю и пасти скот.
***
Бруно ждал этой ночи, как никакой другой. Заранее, еще на ужине стащил из кухни несколько ножей, смастерил из обломка найденного во дворе стремени простенькую отмычку и начал ждать, когда монастырь отойдет ко сну. Однако перед глазами, изрядно мешая думать о побеге, висела только картина Великого небесного Индиктиона с периодом в 532 года.
Он понимал глубинную правоту астрологии: звезды обязаны влиять на судьбы людей, городов и стран – так же, как большие шестерни вращают меньшие. А с другой стороны, люди тоже участвовали в своей судьбе, а порой и не только в своей. Он сам, будучи еще мальчишкой, обманом привел монашку Филлипину в полный пьяной солдатни бордель, и вдовы из города так и не ушли в пустынь. Чуть позже он убил Иньиго, и цена железа пришла в норму, а жизнь часового цеха наладилась. Прямо сейчас некто неведомый, но определенно человек, а не бесплотный всемогущий дух, менял всю арагонскую жизнь, то есть делал то, что, если верить астрологии безоглядно, под силу только звездам.
Выходило так, что нижние этажи жизни управляют верхними не менее, чем верхние – нижними. И это ломало всю стройную картину астрологического мироздания.
***
Томазо покинул совещание грандов Арагона в совершенном расстройстве. Да, половина грандов уже была готова признать долги, а значит, и власть короля. Но те, кто не брал займов у евреев или изначально опирался на мусульман, в расставленную им ловушку не угодили. В перспективе это приводило к расколу грандов на два лагеря, чего было явно недостаточно. Папа хотел, чтобы гранды воевали с Австрийцем, а не между собой.
«И как мне лишить грандов опоры на мусульман?»
Беда была в том, что морисков не в чем было обвинить. Богатыми они, в общем, никогда не были, а потому и сколько-нибудь серьезных врагов не имели. Да, и пастбище – не лавка, которую можно поджечь или отнять; все земли морисков принадлежали им уже сотни лет, и никто, кроме них самих, на эти земли не претендовал. И, тем не менее, именно налоги, которые мориски платили своим сеньорам, и позволяли мятежу против Бурбона продолжаться.
«Налоги? А что если у грандов отнять налоги?»
В этом что-то было.
***
В этот раз, когда брат Агостино вызвал Марко Саласара для очередной беседы, рядом с Комиссаром сидел человек из Ордена.
—    Сколько у тебя людей? – спросил монах.
—    Четыреста семнадцать, сеньор, — без запинки ответил Марко, — и полгорода сочувствующих.
—    А задание Папы и королевской четы выполнить сумеешь?
Марко вытянулся.
—    Конечно, сеньор! А что нужно сделать?
—    Сарацины… — мрачно произнес гость, встал и прошелся пол комнате.
Глава городского отделения Христианской Лиги замер. Он чувствовал, насколько важно для него то, что сейчас произойдет. Но пока монах молчал.
—    Крестовый поход? – холодея от предчувствий, осмелился спросить Марко.
—    В некотором роде, — кивнул монах.
Внутри у Марко все зашлось.
—    Неужели меня посылают в Палестину?
Монах молчал и только внимательно смотрел на молодого вождя католической молодежи.
—    Нет, Марко, не в Палестину, — наконец-то произнес он.
—    В Лангедок? – вспомнил Марко название французской провинции, с которой не мог справиться даже Людовик, и сам же понял, что это не Лангедок. Там жили гугеноты, а не сарацины.
Монах улыбнулся.
—    Нет, Марко… это намного более важное задание.
Марко растерялся.
—    Да, Марко Саласар, Церковь доверяет тебе гораздо более важное задание, — встал напротив него монах. – Твоя задача привести к вере Христовой твоих соседей.
—    Здешних сарацин? – вытаращил глаза Марко. – Наших морисков?!
Монах кивнул.
—    Но это же невозможно! – затряс головой Марко, — они же упертые, как… как… как ослы!
—    Да, это так, — печально признал монах, — и тем важнее донести до них светоч Христовой веры.
В глазах у Марко помутилось. Сарацинских деревень вокруг города было множество – почти половина.
—    Значит, так, — прошелся по комнате монах, — берешь всех своих людей. Входишь в поселок и начинаешь крестить – всех, от мала до велика.
—    Они не согласятся, — покачал головой Марко.
—    А разве я сказал, что тебе нужно их спрашивать? – резко остановился напротив монах. – Я тебе сказал: крестить!
—    Насильно? – похолодел Марко.
—    Если большой ребенок все еще гадит в штаны, его приучают к чистоте насильно, — процедил монах. – А дело веры поважнее обгаженных штанов. Разве не так, Марко?
Марко молчал.
—    Трех-четырех священников наш монастырь тебе выделит, — пообещал монах, — ну, и человек двадцать инструкторов дадим… покажут, как работать надо.
***
То, что Марко Саласар задумал что-то мерзкое, Мади аль-Мехмед понял, как только ему сообщили, что Христианская Лига в полном составе вышла из города.
—    Куда они пошли?
—    На восток, — показал рукой встревоженный альгуасил.
—    Собирай ребят, мы выезжаем вслед, — распорядился Мади и кинулся во двор – оседлывать мула.
Альгуасил быстро вернулся с подмогой, они – все девять человек – немедленно выехали за восточные ворота и, нахлестывая мулов, бросились в погоню. Вошли в первую же деревню и обомлели: парни из Лиги под руководством вооруженных мушкетами монахов загоняли ничего не понимающих крестьян в расположенный в центре деревни пруд.
—    Мы – люди сеньора Франсиско! – возмущались крестьяне, — и вам он тоже покровительствует! Что вам надо?!
Кое-кто из вырвавшихся из оцепления мужчин сбегал за вилами и теперь пытался отбить своих детей и жен, но, в отличие от легионеров, они все-таки опасались нанести сколько-нибудь серьезный вред.
—    Вперед! – скомандовал Мади и пришпорил мула, а затем, отогнав нескольких человек, выехал на кромку берега. – Марко! Марко Саласар! Иди сюда!
Знающие городского судью крестьяне как-то сразу успокоились, а сквозь толпу пробился Марко в сопровождении двух вооруженных монахов.
—    Что тебе?
—    Ты не забыл, что это земли сеньора Франсиско? Нашего покровителя…
—    Франсиско Сиснерос – предатель, — надменно возразил молодежный вождь. – А эта земля теперь принадлежит королю и Папе.
—    Ты что – спятил? – возмутился судья. – Мальчишка!
—    Кто ты? – прищурившись, оборвал его один из монахов.
«А ведь он чужак…» – мгновенно понял Мади.
—    Я – председатель судебного заседания Мади аль-Мехмед, — с достоинством представился судья и, придерживая шпагу, слез с мула, — а вот кто ты?
—    А я – воин Христов, — с вызовом бросил монах и повернулся к своим, — ну, что братья? Начнем с этого сарацина?
—    Давай! – загудели из толпы.
В следующий миг, оттеснив альгуасилов, на Мади налетели несколько человек. Повалили его на влажную земли, сорвали ремень со шпагой и шляпу и за ворот поволокли к пруду.
—    Что… вы… делаете?! – заорал Мади и в следующий миг его ухватили за шею и силой окунули головой в пруд.
—    Как… вы… — сплюнул грязную воду Мади.
—    Крещается раб божий… — гнусаво затянули над ухом.
—    Как вы смеете?! – заорал Мади, и его тут же окунули – еще раз.
А когда его окунули в третий раз, вокруг стоял такой хохот, словно в деревню приехал цирк из Савойи.
—    Как назовем новорожденного?
—    Да, хоть Маврикием*! Один черт, его добела не отмыть!

*МАВРИКИЙ – христианский мученик. Здесь – игра слов (лат . Mauri, греч. mauros — темный)

—    Ну, вставай, Маврикий! Смотри, как быстро мы тебя человеком сделали…
Мокрый, грязный Мади, покачиваясь, встал на ноги, обвел толпу туманящимся от ярости взглядом и увидел, как крестьяне, один за другим, не желая видеть позора столь уважаемого человека, опускают глаза.
***
Томазо пробил идею о крещении морисков не сразу. Генералу пришлось запрашивать десятки инстанций – от Папы до епископа Арагонского, и каждому нужно было доходчиво объяснить практические выгоды предложения. И все-таки, если бы не явные военные успехи Австрийца, скорее всего, эту идею Томазо похоронили бы, как и множество остальных. Однако Австриец неожиданно пошел в наступление, и Генералу дали добро.
—    Смотри мне, Томас, — цокнул языком Генерал, — головой отвечаешь, если что не так пойдет.
Томазо это знал, а потому следил за донесениями о крещении морисков с напряженным вниманием. То же самое происходило по всему полуострову – и в Каталонии, и в Валенсии, но быстрее всего сводки поступали из Арагона, и пока все в Арагоне шло, как по часам.
Отряды Христианской Лиги под руководством опытных инструкторов шли от деревни к деревне так быстро, как могли. Главное, что понимали все, — нельзя допустить оповещения деревни до того, как ее придут крестить. Поэтому пойманных на дорогах морисков, как возможных гонцов, нещадно убивали. А уже через день-два в окрещенных деревнях появлялись власти.
Все делалось строго по закону. Первым делом новохристианам объясняли, что они теперь обязаны платить церковную десятину. Затем разъясняли, что теперь для них прежний налог – за исповедание ислама – отменяется, а новый – всеобщий – вводится.
Отмена «исламского» налога и была драгоценной сутью идеи Томазо. Тонкость была в том, что «исламский» налог крестьяне платили своему сеньору, а всеобщий шел в королевскую казну. В условиях войны сеньоров и короля это различие было ключевым.
И, Боже! Как же взвыли гранды!
***
Бруно отомкнул замки на колодках Амира и его четырех соплеменников за четверть часа. Вручил им похищенные на кухне разнокалиберные ножи и повел в сад. Он уже приметил место, где можно, не привлекая ничьего внимания, забраться на крышу, а оттуда перемахнуть через стену. Но едва беглецы подобрались к ведущей на крышу лестнице, их окликнули.
—    Эй, братья! Почему не спите?
Бруно остановился, как вкопанный, и медленно развернулся. Прямо к ним шел крепкий и очень самоуверенно держащийся монах.
—    На хлеб и воду захотели? – зло и насмешливо поинтересовался монах.
Бруно лихорадочно думал. Он был уверен, что монах мгновенно поймет, что Амир и его соплеменники – вовсе не монахи. А расстояние между ними все сокращалось.
—    А ну-ка, ну-ка… — прищурился уже совсем близко подошедший монах, — кто это там, в теньке прячется?
—    Живот прихватило, — начал спасать положение Бруно, и уже видел – не выйдет.
И ровно в тот момент, когда взгляд монаха уткнулся в одного из морисков, его глаза округлились. Но не от удивления. Он покачнулся, с трудом переступил ногами и вывернул шею. За его спиной стоял брат Кристобаль де ла Крус.
—    Все, брат, отмолился, — промолвил Кристобаль и резко выдернул узкий длинный кинжал из спины монаха.
Монах еще раз покачнулся и рухнул на спину.
—    Я сразу понял, что ты сегодня же уйдешь, — весело улыбнулся Кристобаль, глядя в глаза Бруно. – Теперь – хочешь, не хочешь, а придется тебе и меня с собой брать.
***
Томазо получил записку от Гаспара в самый разгар крещения морисков.
«Брат! Нас надули! – писал Гаспар. – В списке видевших еврейские архивы приемщиков я обнаружил некоего Руиса Баену. Помнишь это имя?»
Томазо охнул. Документы на это имя Гаспару выписывали при нем.
«Понятно, я в ту же ночь отправил в спальню охрану для поимки, — продолжал Гаспар, — и понятно, что они никого с таким именем в спальне не обнаружили! Понимаешь?!»
Томазо понимал. Вражеский агент пришел, узнал, чем они заняты, и тут же исчез.
«Австрийцы? – лихорадочно соображал он. – Голландцы? Англичане? Кто?!»
Беда была в том, что снятые с раненого Гаспара бумаги были подлинными, — такого было непреложное правило Ордена. С ними можно было проникнуть во все структуры Церкви.
Понимая это, Томазо сразу разослал розыскные анкеты на имя Руиса Баены – по всему Арагону и всей Кастилии. И только в одно место – монастырь Сан-Дени анкеты не ушли, — у Томазо и в мыслях не было, что человек, ранивший Гаспара, рискнет появиться в самом сердце Ордена.
«А то, что я его среди приемщиков не опознал, — продолжал Гаспар, — означает, что бумаги переходят из рук в руки – возможно с момента похищения».
—    Черт! – выругался Томазо.
«Ну, и конечно, надо разобраться, что он делал в Трибунале Сарагосы, — писал далее Гаспар, — судя по привезенным им архивам, этот «Руис» наверняка знает о делишках нашего нового Епископа все или почти все…»
Томазо ненавидяще застонал. Он уже представлял, какой шум поднимется, если компромат на Епископа Арагонского попадет в руки евангелистов или даже «комунерос».
«Держись, брат… — завершил Гаспар, — я Генералу уже повинился и свою порцию схлопотал. Еще чуть-чуть, и пришлось бы уходить в добровольную ссылку на Ватиканские архивы. Теперь – твоя очередь».
Томазо зажмурился и стиснул зубы. Все, что он так долго и тщательно обдумывал, затем пробивал через Генерала, затем готовил и приводил в исполнение, грозило рухнуть. Просто потому, что он недооценил противника.
***

ЧАС ПЯТЫЙ
***
Вернувшись в город, Мади аль-Мехмет первым делом отмылся, вознес молитву Аллаху, затем надел свой лучший камзол, новую шляпу, приторочил к поясу шпагу – взамен отнятой монахами – и потребовал у магистрата созыва Совета старейшин.
—    Сегодня король переполнил чашу моего терпения, — прямо сказал городской судья оцепеневшему Совету.
—    И что ты собираешься делать? – выдавил уже знающий о происшедшем глава Совета, — мстить?
—    Нет, — покачал головой Мади, — я собираюсь воспользоваться дарованными нам от наших предков конституциями фуэрос – в полной мере.
Старейшины настороженно переглянулись.
—    Что ты имеешь ввиду?
—    Я объявляю королю войну, — внятно произнес Мади, — в полном соответствии с законом, как нарушившему присягу.
—    Но Папа освободил короля от присяги, — осторожно напомнил глава Совета.
Мади горько усмехнулся.
—    Стыдитесь, сеньоры… Не мне вам объяснять, что король давал присягу не Папе, а Кортесу, и только Кортес может от нее освободить.
Уже через час весь город знал, что Мади аль-Мехмед объявил войну и ушел в горы – собирать своих сарацин для борьбы с Папой и Короной. И находились такие, кто жалел, что не может уйти вместе с ним.
***
Беглецы – все семеро – шли всю ночь, молча, не останавливаясь даже для короткого отдыха. Здесь никому не надо было объяснять, что их ждет в случае поимки. А поутру Кристобаль самоуверенно остановил проезжавшую тюремную карету, и они, перерезав альгуасилов, дальше уже ехали с комфортом.
—    Что делать будешь, Амир, — поверив, что худшее позади, спросил Бруно.
—    Отца навещу, — серьезно ответил сосед, — мне вчера сон плохой приснился.
—    А ты, Кристобаль? – повернулся Бруно к товарищу по инквизиторскому несчастью.
—    Да, то же самое делать и буду, — усмехнулся тот.
—    Что – то же самое? – не понял Бруно.
—    Да, деньги собирать… что же еще, — рассмеялся Кристобаль. – Сейчас самое время. Кстати, не хочешь в товарищи?
Бруно удивился. Над этим бывшим приемщиком висела угроза релаксации, а он хотел и дальше «собирать» деньги.
—    Ну, и как ты их собираешься собирать?
—    Смотри, как все просто, — энергично взмахнул руками Кристобаль, — подлинные бумаги инквизиторов у нас уже есть. Осталось выписать себе выездной наряд за именем Главного инквизитора Арагона и – вперед!
—    Что значит «вперед»?
—    Как инквизиторы! Сунули сотню мараведи королевскому гонцу, послали впереди себя письмо, приехали, наорали на всех, чтобы эти дураки хорошенько в штаны наложили, сляпали полсотни доносов на два десятка самых богатых вдов, потребовали их ареста и конфискации и – в следующий город!
Бруно обмер. По сути Кристобаль предлагал встроить внутрь инквизиции паразитический механизм – паразита внутри паразита, театр внутри театра.
«Потрясающе!»
—    Главное, в большие города не соваться, — продолжал развивать идею Кристобаль, — туда, где Трибунал уже есть… а уж дураков на наш век…
«А как же звезды?» – напряженно думал Бруно.
Потому что если Кристобаль сумеет сделать задуманное, то никакой предопределенности нет. Хуже того, «собирая» деньги, предназначенные звездами инквизиции, Кристобаль расстраивает планы Папы, а значит, прямо вмешивается в процессы куда как более масштабные, чем его собственная судьба.
—    Что с тобой? – забеспокоился Кристобаль.
Бруно вытер взмокший лоб.
Это означало одно: как бы низко не находился настоящий мастер на лестнице жизни, он может все.
***
Томазо успел. В считанные дни отряды Христианской Лиги окрестили почти всех морисков Арагона. Пример оказался столь заразителен, что в соседней Кастилии к христианскому походу против иноверия примкнули даже некогда восставшие против Короны отряды комунерос! Само собой, не без подсказки давно внедрившихся во все их структуры агентов Томазо.
Истосковавшиеся по возмездию – хоть кому-нибудь – обнищавшие люди даже не задумывались, что с каждым окрещенным сарацином казна короля только пополняется. То же происходило и в Валенсии – да, и везде, где гранды пытались опереться на своих верующих в Аллаха крестьян.
Понятно, что старейшины морисков отправили несколько десятков делегаций с протестами – и королевской чете, и Папе и даже Главному инквизитору. Они требовали безусловной отмены церковной десятины, как оскорбительной для каждого мусульманина. Они требовали возмещения за причиненное бесчестие. И они требовали признать насильно крестивших их людей конституционными преступниками.
Будь Арагонские власти так же сильны, как и прежде, это могло стать реальностью. Но Верховному судье, обвиненному в подготовке мятежа, не так давно отрубили голову, а депутатами Кортеса – каждым по отдельности – занимались Трибуналы. Так что депутатам было уже не до конституции, а все жалобы морисков рассматривали, в конечном счете, Церковь и Корона.
Томазо присутствовал в качестве одного из консультантов на совещании в Мадриде. И после двадцати двух напряженных заседаний Орден победил. Как было весьма осторожно записано в протоколе, крещение сарацин «признавалось достаточным». А дабы не допустить возврата к магометанству, каждая мечеть, в которой хоть раз принесли святую жертву литургии, объявлялась христианским храмом. Папа мог смело выпускать буллу и поздравлять морисков с надеждой на Спасение, а христианский мир – с пополнением в несколько сотен тысяч насквозь сарацинских душ.
***
Амир со своими единоверцами откололся на полпути к Сарагосе, – так им было намного ближе к дому. Бруно же, в сопровождении неотступного Кристобаля де ла Крус вошел в город и сразу же отправился в свое поместье.
—    Как он? – первым делом спросил он у дворецкого.
—    Кушает хорошо, но спит мало, — начал дворецкий и сокрушенно зацокал языком, — и очень… очень много работает.
—    Это хорошо, — улыбнулся Бруно, — Олафа работа всегда исцеляла.
Преодолевая нетерпение, он дождался, когда поприветствовать его выйдет вся прислуга, и повелел дворецкому выдать всем жалованье на три месяца вперед и немедленно уволить.
—    Но за что, сеньор? – взмолилась прислуга.
—    Тот, кто хочет давать показания Трибуналу, может остаться, — улыбнулся Бруно и вдруг вспомнил сеньора Сиснероса, — я ведь не тиран древнеримский, ваши права уважаю.
Прислуга вытаращила глаза и помчалась вслед за дворецким – получать расчет. И только тогда Бруно жестом предложил Кристобалю обождать его в приемной зале и зашел в мастерскую отца. Обнял и сел напротив, так, чтобы почти глухой Олаф мог различать сказанное и по губам.
—    Как ты?
—    Сделал, — тихо произнес Олаф и указал на лежащий в лаковой коробочке маленький округлый, размером с крупное гусиное яйцо предмет, — вот они.
Бруно осторожно взял предмет и сразу почувствовал его до странности приятную тяжесть. Нажал на кнопку, какая бывает у шкатулок с секретом, и «яйцо» мягко раскрылось.
Это были самые настоящие куранты.
—    Колокольчик некуда прикрепить, — пожаловался Олаф, — места не хватает. А может и ума…
—    Главное, чтоб в заднице помещались, — осторожно поддержал старика Бруно и вдруг понял, что старик только что рассмеялся – тихо, осторожно.
Бруно замер, как стоял. Он даже не знал, чему восторгаться, — этим немыслимо маленьким часам или тому, что старик впервые за все время начал поправляться.
—    Тебе уехать бы отсюда надо, — вздохнул он. – В Беарн поедешь? Под защиту принцессы Маргариты…
—    А почему бы и нет? – пожал плечами часовщик и второй раз за несколько минут засмеялся: — что они – еретики, что я. Какая разница?
А тем же вечером, когда вещи были собраны, Олаф впервые рассказал, как так вышло, что он уехал из Магдебурга.
—    Инквизиция арестовала меня за неудачную шутку в адрес Марии, — тихо произнес он, — и мне грозил костер.
Уже понимающий, как сложно вытащить еретика из Трибунала, Бруно замер.
—    А потом пришел монах, и мы сторговались. Я отдал ему все права на уже изготовленные для епископата часы, а он уничтожил донос.
Олаф усмехнулся.
—    Это были очень хорошие часы… я там для спуска шпиндель использовал, – так никто до меня не делал.
Бруно покачал головой. Он всегда знал, что Олаф гениален.
—    А что монах? – поинтересовался он.
—    Монаха, как я слышал, быстро заметили и даже кличку дали «Часовщик», — вздохнул Олаф, — ну, а я… я не стал искушать судьбу второй раз.
Бруно вытер взмокший лоб.
—    И где этот монах теперь?
—    Не знаю, — покачал головой мастер, — его быстро в Ватикан забрали.
***
Через день после ухода Мади аль-Мехмеда, городские рынки опустели, а через неделю есть стало нечего. Брат Агостино Куадра создал выездную комиссию Трибунала, в надежде конфисковать хоть что-нибудь посетил четырнадцать окружающих город деревень, и в половине из них не обнаружил ни души. А оставшиеся христианские деревни надежно охраняли монахи Ордена.
—    Разворачивай! – грубо, по-хамски орали они в лицо инквизитору, — здесь тебе поживиться нечем.
—    Но…
—    Это наша земля. Понял? И люди здесь наши, — внятно объясняли монахи, — разворачивай, тебе сказали! Пока плетей не получил…
И Комиссар каждый раз был вынужден проглотить обиду и подавать приказ ехать в следующее село. Связываться с людьми Ордена он не рисковал.
А между тем Орденский монастырь все тучнел и тучнел. Все леса вокруг города теперь принадлежали Ордену, а потому дрова можно было купить лишь у них. Все оставшиеся деревни тоже принадлежали Ордену, и монахи брали за мясо и зерно столько, что в считанные недели обобрали горожан до нитки.
—    Не хочешь брать, — смеялись они в лицо покупателям, — иди к сарацинам обратись. Может, подешевле уступят.
Но и у морисков дела шли неважно. Ушедшие в горы крестьяне откровенно голодали. Мужчины гонялись за королевскими обозами и считали огромной удачей отобрать предназначенное армии зерно, а женщины и дети все время искали, чем прокормить в скудной горной местности свой скот. А потому даже те, кто когда-то дружил с морисками, в горы за провизией не ходили. Знали, что бесполезно.
Чтобы хоть чем-то заняться, деятельный брат Агостино даже съездил в усадьбу сеньора Сиснероса и сжег дьявольскую клепсидру. Как ни странно, она – даже без надзора – все еще работала. А через неделю Комиссар узнал, что в город движется сеньор Франсиско Сиснерос.
—    Много у него войск? – холодея от предчувствий, спросил он принесшего весть монашка.
—    Я не видел, святой отец, — мотнул головой тот, — но говорят, что он в ярости и обещает развесить весь Трибунал на деревьях.
Брат Агостино метнулся в монастырь Ордена, однако настоятель сразу сказал, что если гранд идет во главе хоть сколько-нибудь крупного отряда, они вмешиваться не станут.
—    Не надо было его клепсидру трогать, — в лицо Комиссару ухмыльнулся настоятель. – Теперь сами с ним разбирайтесь.
Брат Агостино побежал в магистрат, оттуда – к Марко Саласару, но даже когда он выбил из Марко обещание выступить на защиту Инквизиции, в сердце так и гудела тревога. А потом кто-то принес известие, что сеньор Франсиско уже недалеко от городских стен, и Комиссара как ударили по голове.
—    Распредели своих людей вокруг здания, Марко, — хрипло приказал он, — и человек сорок внутри поставь.
Можно было, конечно, выйти из города и спрятаться в горах, но у брата Агостино было четкое предчувствие, что там его ждет еще более жуткий конец. Мориски насильственного крещения не простили и мстили священникам до сих пор. А к обеду под окнами Трибунала раздался дробный топот копыт, и брат Агостино даже не нашел в себе сил, чтобы подойти к окну.
—    Где этот чертов Куадра?!
Лицо Агостино густо покрылось каплями пота. Этот голос он узнал бы из тысячи.
—    Ну-ка, иди сюда, мерин!
Раздался грохот сапог, дверь широко распахнулась, и на пороге появился отец и покровитель города – в запыленном потрепанном камзоле, с обветренным усталым лицом и светящимися застарелой ненавистью глазами.
Его сопровождали двое гвардейцев. Они окинули зал внимательными взглядами и тут же расположились по обе стороны от дверей.
—    Ну, и что мне с тобой сделать?
Брат Агостино вжался в кресло, и в следующий миг отовсюду – из-за тяжелых бархатных портьер, из-за книжных шкафов библиотеки, из ведущих в другие комнаты дверей повалили люди Марко Саласара – десятки людей.
—    Ты арестован, Сиснерос, — срывающимся голосом объявил Марко и направил на гранда старенький, бог весть, где найденный арбалет. – Сдай оружие.
Через пару минут, после короткой схватки, оставившей всего двух раненых, брат Агостино приказал забаррикадироваться изнутри и лишь тогда пробрался к окну и осторожно выглянул.
Там, внизу стоял весь отряд некогда богатого и могущественного гранда – тридцать всадников, — даже не на лошадях, — на мулах.
***
Мади аль-Мехмед не мог оторваться от Амира долго, пока тот не спросил о матери.
—    Умерла моя ханум, — выпустил сына из объятий Мади. – Простудилась, когда мы в горы уходили.
Некоторое время ждал, пока сын переживает, в общем-то, ожидаемую потерю, и спросил то, что беспокоило его.
—    А почему с тобой только четверо?
—    Всех убили, — покачал головой повзрослевший сын. – Монахи. На границе.
А затем Амир начал рассказывать: как бежал из-под ареста, как пробирался домой мимо озверевших легионеров, как искал отца в городе, а затем два дня бродил от одной пустой деревни до другой, расспрашивая всех случайных встречных. И только потом рассказал об аресте сеньора Сиснероса Святой Инквизицией.
—    Как только Трибунал рискнул? – удивился Мади.
—    Это другой город, — покачал головой на удивление повзрослевший сын. – Люди запуганы. Они за своих жен вступиться не могут, не говоря уже о сеньоре Франсиско. Завтра – аутодафе.
Мади вздохнул и распорядился созывать совет. А когда мужчины пришли и, поприветствовав Амира, расселись вкруг, Мади слово в слово передал все, что только что узнал от сына. И услышал то, что, в общем, и ожидал.
—    Надо в город спускаться.
—    Спасать сеньора Франсиско надо… все-таки он наш господин.
Мади слушал, но сам помалкивал. Он вовсе не питал к сеньору здешних земель и крестьян нежных чувств. Гранд откровенно нарушал конституции фуэрос, а порой и вовсе вел себя, как тиран и злодей. Но сеньор Франсиско был врагом короля, а главное, по сравнению с днем сегодняшним и на фоне нынешних господ сеньор Франсиско выглядел для этих людей средоточием добра и справедливости.
—    Он бы такого не допустил! – постепенно «разогревались» мужчины.
—    Помочь сеньору Франсиско!
—    А инквизиторов перевешать!
Мади терпеливо выслушал всех и поднял руку.
—    Хорошо. Прямо сейчас и выйдем.
Мужчины мгновенно собрались, быстро спустились в долину, нахлестывая лошадей, миновали несколько деревень, смели охрану у восточных ворот и ворвались на центральную улицу. И обомлели.
Отец и покровитель города и всех окрестных земель, низко опустив голову и сложив руки внизу живота, шел посредине заполненной молчащим народом улицы в направлении храма. Вот только был он совершенно голым, а вел его – словно осла, на обернутой вокруг шеи веревке – бывший мастеровой, а ныне служитель Божий с лицом записного шута.
—    О, Аллах! – выдохнули мужчины, а Мади стиснул зубы.
На его памяти инквизиция применяла столь позорящее наказание всего дважды – по самым бесчестным статьям христианского кодекса. И он уже видел, что опоздал. С честью, а значит, и властью сеньора Сиснероса было покончено.
***
Томазо даже не пришлось говорить с каждым, — гранды сдавались один за другим. Первым делом они осознавали, что высосать из обнищавших, да, в общем-то, уже и не принадлежащих им земель, ничего, кроме королевской медной монеты, нельзя. И это было главным. Солдатам следовало платить, лошадей – кормить, оружие и порох – докупать, а нигде, кроме Арагона да мгновенно обнищавшей Франции, медную монету Бурбона, иначе, как лом, не принимали.
Затем они стали узнавать, что судебные исполнители Короны и Трибунал всерьез намерены изгнать их семьи из юридически не принадлежащих им домов, и дело пошло совсем легко. Гранды торопливо признавали короля законным собственником их долговых расписок евреям и, не мешкая, переходили на сторону вчерашнего врага.
Это произошло так быстро, что Каталония, казалось, еще вчера занятая противником, вдруг оказалась занятой союзниками! И, естественно, у Папы и Людовика тут же освободились руки, и мятеж евангелистских «камизаров» в Лангедоке был нещадно подавлен.
Понятно, что евангелисты сразу же пошли на переговоры и, в обмен на свободу веры тут же освободили семейные земли Папы и даже ликвидировали мясника Мариуса – сами. Ну, а его зеркального антагониста – лидера «Кадетов Креста» святого отца Габриэля распорядился убрать уже Томазо. Оставлять в живых этого так и не напившегося еретической крови досыта упыря не рисковал даже Орден.
Но, конечно же, главным следствием перехода грандов на сторону королевской четы, было свертывание восстания морисков. Осознав, что гранды их предали, и у них отныне нет иного сеньора, кроме короля, они постепенно – племя за племенем и род за родом – возвращались в свои деревни. Однако платить церковную десятину насильственно крещеные сарацины отказались наотрез.
—    Что предлагаешь? – спросил Генерал.
—    Оставить их в покое, — прямо ответил Томазо.
—    Папа на это не пойдет, — покачал головой Генерал. – Церкви нужна десятина.
Знающий, что такое арагонский мориск не понаслышке, Томазо лишь покачал головой.
—    Они не будут ее платить.
—    Значит, Папа натравит инквизицию и будет сжигать их одного за другим. Как нераскаявшихся еретиков.
—    Тогда ему придется сжечь всех, — уперся Томазо.
Генерал насупился. Он все чаще признавал, что Томазо обычно прав, но каждый раз это оборачивалось испорченным настроением.
—    Сжечь, значит, сжечь, – наконец-то выдавил он, — невелика потеря… все одно – десятины не платят.
Томазо лишь пожал плечами. Внутренняя война в Арагоне завершилась, и у него созревал следующий этап – тот, который вместе со своими приемщиками наконец-то подготовил несуетный, надежный Гаспар.
***
Бруно принял предложение Кристобаля лишь потому, что не имел собственных планов. Отец, как он смел надеяться, был уже в безопасности, ибо путевые бумаги ему выправили самые настоящие. По своему городу Бруно давно уже не скучал, – таких городков по Арагону было не счесть. Оставалось почитывать взятые с собой еврейскую «Алгебру», греческую «Геометрию» и египетскую «Астрологию» да подыгрывать Кристобалю.
—    Сеньор! – семенил за важно вышагивающим Кристобалем безвестный старейшина безвестного селения, — не губите, сеньор!
Бруно сунул ставшую любимой «Алгебру» подмышку и глянул на Кристобаля. Тот походил на с детства выросшего в холе и роскоши племянника какого-нибудь епископа. Таких на вершине пирамиды инквизиции было большинство.
—    Ваше преосвященство! – повысил планку старейшина, — у нас нет еретиков!
—    Так уж и нет? – не поверил Кристобаль.
—    Вот вам крест! – перекрестился старейшина. – Побожиться могу.
Кристобаль как споткнулся и внимательно оглядел старейшину сверху вниз.
—    А вот и первый грех, — без тени жалости в глазах отметил он, — ибо сказано, не божись, не поминай имя Господне всуе…
Старейшина позеленел и схватился за сердце.
—    Сколько вы хотите, сеньор?..
—    Полторы тысячи старыми, — беспощадно отрезал Кристобаль. – И скажи спасибо, что я вами занимаюсь, а не брат Руис.
Старейшина глянул на молчаливо и непреклонно замершего рядом Бруно и принялся кланяться.
—    Спасибо, сеньоры! Век за вас молиться Господу будем! Всем городом.
Это была настолько привычная картина, что Бруно даже начал подумывать, не оказался ли он снова во вчерашнем или позавчерашнем дне. Если верить тому, что написали евреи в своей еретической «Алгебре» об отрицательных числах, это было вполне возможно.
Теперь он понимал, почему такие книги сжигают. Точное знание позволяло увидеть обман. Евреи знали о монете все, но их изгнали из лавок и контор, и некому стало растворить мараведи в кислоте, чтобы объяснить людям, насколько их обманул король на этот раз. И, в конце концов, король вообще перестал добавлять золото в монету.
Депутаты Кортеса знали все о правах и законах, но их начали хватать за ошибки в вере, и некому стало кричать, что новые законы беззаконны. И Бруно даже подумывал, что наступит миг, когда людей можно будет согнать в стадо, как баранов, и никто даже не вспомнит о своих правах.
Гранды абсолютно точно знали, как надо управлять людьми и страной, но их головы прижали к королевскому колену, и Бруно подозревал, что в Арагоне почти не осталось людей, способных заменить собой негодного короля, — только слуги и рабы.
Неведомый Часовщик выдернул из механизма самоуправления всех, кто мог отличить реальные часы от «кукольного театра».
Но одного неведомый Часовщик не знал: в Арагоне уже появился мастер, видящий его ходы насквозь, а главное, способный построить свои собственные «куранты».
***
Гаспар встретил Томазо радостным покряхтыванием.
—    Ну, как там наши беглецы? Напали на след?
Томазо кивнул.
—    Агенты передали приметы парочки лжеинквизиторов Кристобаля де ла Крус и Руиса Баены. Они даже имена не стали менять, так и ездят по северу Арагона.
—    Вот глупцы, — ухмыльнулся Гаспар, — жду не дождусь, когда их возьмут.
—    Возьмем, — уверенно пообещал Томазо и оглядел ряды столов и скорчившихся за ними бывших приемщиков. – Ты лучше расскажи, как тут у тебя.
—    Практически закончили, — широко улыбнулся Гаспар, — я даже название придумал «Зеленая книга Арагона».
Томазо повторил название про себя и подивился. Название откровенно интриговало.
—    Не уверен, что Генерал его не изменит, но неплохо. А что со списками? Свод уже готов?
Гаспар подтянул к себе стопку исписанной бумаги, выдернул сложенный в несколько раз лист и принялся его разворачивать.
—    Помогай.
Томазо начал помогать, и когда они его все-таки развернули, ахнул. На огромной склейке – в человеческий рост высотой и несколько шагов длиной – ровными рядами шли родословные всех значимых лиц Арагона. Но это не было обычное генеалогическое древо; это было нечто куда как более ценное.
—    Ну, Гаспар… ну, молодец! – не мог скрыть восхищения Томазо. – Мы их всех… на четвереньки поставим!
***
Все началось, когда Томазо впервые просмотрел архив небольшой ссудной лавки. Хозяева-евреи – некогда богатейшие люди в Сарагосе – сильно погорели на войне с марокканским султаном. Война предполагалась весьма прибыльной, но вышло так, что гранд, взявший заем на флот, сложил голову, сам флот сгорел, а обеспечение займа оказалось фальшивым.
Семья так и не поднялась, а когда евреи, поддавшись общему психозу, крестили одного из детей, они потеряли и сына, и записанную на него лавку. Но вот попавшие на склады Трибунала семейные архивы оказались истинным сокровищем.
Менялы весьма тщательно вели то, что они называли «кредитной историей» клиентов. Сколько денег берут, на что, как быстро отдают и отдают ли вообще. Эта «история» с подробной переписью всей когда-либо попадавшей в залог собственности семей сеньоров и была единственной гарантией в рискованном ссудном промысле. И – Бог мой! – чего здесь только не было!
Томазо с оторопью узнал, что богатейшие семьи Сарагосы не всегда были такими, и были времена, когда они закладывали даже своих детей. Эти семьи тогда еще только начинали свое победоносное движение на самый верх – с пиратства, и, случись им прогореть, детей перепродали бы монастырям. Мальчиков тогда ждала кастрация и очередная перепродажа – в Марокко в качестве евнухов или в Рим – для певческой капеллы Папы. Девочки даже на такое везение, понятно, рассчитывать не могли.
Но главное, в отличие от уже давно подчищенных церковных архивов, здесь значились реальные имена – с самой первой взятой семьей ссуды. И выходило так, что три четверти древних христианских родов перемешаны с маврами и морисками, четверть – с евреями, и девять из десяти – с голландцами, греками и прочими еретиками.
Менялы свято хранили эти семейные тайны своих клиентов. Но теперь архивы были в руках у Церкви, и Трибуналу это давало колоссальные возможности. Ибо происходящих от морисков можно было смело обвинять в магометанской ереси, от евреев – в жидовской, а от еретиков – и вовсе в чем угодно.
Томазо оглядел свезенные со всего Арагона, аккуратно рассортированные и уже уложенные на дощатые полки вдоль стен архивы и недобро рассмеялся.
—    Ну, что, сеньоры, ждите!..
***
Когда брат Агостино получил убористо напечатанный в типографии Ордена томик «Зеленой книги», он не поверил своим глазам. Лихорадочно открыл на букве «S», и по его телу пробежала сладостная волна.
—    Ну, вот, Франсиско, и все!
Давно уже признавший долги Короне и безвылазно сидящий в милостиво оставленном ему имении сеньор Франсиско Сиснерос каждое утро появлялся в храме Пресвятой Девы Арагонской в позорящем одеянии с большими желтыми косыми крестами на груди и спине, но Комиссару этого было мало. Слишком уж хорошо он запомнил и былое высокомерие гранда, и свой собственный страх.
—    Дворецкого поместья Сиснероса – ко мне! – немедленно распорядился он, и на следующее утро, перепуганный дворецкий уже стоял перед Комиссаром.
—    Сеньор Сиснерос надевает чистую рубаху в субботу? – сразу приступил к допросу Комиссар Трибунала.
—    Он каждый день в чистой рубахе, — моргнул дворецкий.
Брат Агостино вскочил.
—    Тебя не спрашивают, скотина, о других днях! Тебя спрашивают, надевает ли он чистую рубаху в субботу! В субботу – я спросил!!!
—    Да, — прошептал дворецкий, — надевает.
—    А моет ли он тело в субботу?
—    Да.
—    А ест ли он мясо животных, которым спустили кровь?
Дворецкий на секунду растерялся, но, увидев, какими глазами смотрит на него инквизитор, заторопился.
—    Конечно, святой отец. Благородный сеньор Сиснерос вообще очень разборчив с едой, а тут еще на войне желудок испортил…
Брат Агостино сел и удовлетворенно откинулся на спинку кресла.
—    Садись и пиши.
—    Что писать, святой отец?
—    Все, что только что рассказал.
Сведений, позволяющих сильно заподозрить сеньора Сиснероса в жидовской ереси, хватало. Учитывая, что его бабушка по матери была крещеной еврейкой, это было беспроигрышное дело.
***
Бруно и Кристобаль «собрали» порядка восьмидесяти тысяч старых мараведи на каждого, когда что-то начало меняться. Они входили в город и тут же замечали, что едва ли не каждый десятый ходит в «нарамнике*» с большими косыми желтыми крестами на груди и спине.

*НАРАМНИК – по сути, санбенито – позорящее одеяние еретика

Природная отвага Кристобаля де ла Крус отнюдь не мешала его природной осмотрительности, и он каждый раз расспрашивал, что случилось, и каждый раз они узнавали, что в городе уже побывала выездная комиссия Трибунала.
—    У них книга такая зеленая, — испуганно вытаращив глаза, говорили простоватые арагонцы, — там все грехи человеческие прописаны, даже семь поколений назад!
Бруно и Кристобаль переглядывались, но понять, что это за книга, не могли, тем более что показания менялись от города к городу, а однажды они даже услышали, что в книге этой, дарованной одному чистому отроку сошедшей с небес Пресвятой Девой Арагонской, записаны все грехи людские от самого прародителя Адама. А потом они эту книгу украли – в харчевне, у насмерть надравшегося писаря одного из провинциальных Трибуналов – неподалеку от родного города Бруно.
—    Апокалипсис грядет, братья, — бормотал писарь, — я вам говорю, ибо такого паскудства даже я не видел, а я в инквизиции уже четвертый год…
Кристобаль дождался, когда писарь ткнется лбом в тарелку, сунул книгу подмышку, они выскочили из харчевни и лишь оказавшись в гостином доме, рискнули открыть – где-то посредине.
—    А ведь писарь прав… — впервые без обычной беззаботной усмешки произнес Кристобаль. – Апокалипсис и впрямь грядет.
Внешне благопристойная книга было самым грязным документом, какой они только видели. Ибо вся она, по сути, была полна смертельно опасных доносов – на всех, кто владел хоть чем-нибудь дороже лопаты.
—    Пора завязывать с нашим промыслом, — покачал головой Кристобаль, — это уже никуда не годится…
—    Ты опасаешься Бога? – удивился Бруно.
—    Нет, — мотнул головой Кристобаль, — я опасаюсь тех, кто это все отыскал и поместил под одной обложкой. Я по сравнению с ними – невинное дитя. Найдут, раздавят и пожрут…
И Бруно внутренне согласился. Теперь он понимал суть аутодафе. Это была обычная переплавка. Невидимый Часовщик не был простаком и приспосабливал каждую шестерню на ее новое место, и только тех, кто никуда не помещался, пускал в переплавку. А «расплав» в виде усадеб, земель и богатства вливали в ту форму, какая была сейчас необходима.
—    Ну, что, разбегаемся? – поднялся Кристобаль со стула.
—    Пожалуй, — согласился Бруно.
Он был часовщиком, а не шестерней, а потому его наверняка ждало то же, что и занесенных в «Зеленую книгу» сеньоров. И как только он это признал, дверь с грохотом вылетела, а его и Кристобаля сбили с ног и швырнули на пол.
—    Лежать!
Бруно осторожно глотнул. И сразу же почувствовал, как плотно, как близко к его горлу прижата беспощадная сталь.
***
Амир приспособился к новой жизни далеко не сразу. Нет, он еще попытался, вопреки уговорам отца, как-то устроиться в городе, однако довольно быстро признал: город изменился бесповоротно.
Во-первых, двадцать пять из двадцати шести мусульман города платили Церкви десятину. В селах и тем более в горах этого не было: монахи даже не рисковали там появляться, – знали, что их тут же посадят на вилы, но в городе все было иначе. Живущие в разных концах городские мориски не рисковали бросать вызов самому Папе – и платили. Так что ушедший в горы отставной судья Мади аль-Мехмед был единственным исключением.
Во-вторых, сеньор Франсиско был таки осужден Трибуналом за жидовскую ересь, и теперь у города не было иного покровителя, кроме юного Бурбона. Вот только живущего в далекой Кастилии, под крылышком Изабеллы короля судьба этого города, похоже, совершенно не интересовала.
Наверное, поэтому, возникший, как бенедиктинский, а затем переданный Ордену монастырь фактически и накрыл собой весь город. Теперь монастырю принадлежали все красильни, все кожевенные и ткацкие мастерские, почти все часовые, оба гостиных двора, все четыре бани и даже, как поговаривали знающие люди, публичный дом.
Более того, поскольку половина конфискованных у Сиснероса лучших земель принадлежала монастырю, именно Орден устанавливал цены на зерно и муку, строительный камень и дрова, мясо и молоко. А вместо обвиненных в манихейской ереси учителей детей теперь учили монахи Ордена в здании, принадлежащем Ордену по учебникам, изданным типографией Ордена.
Собственно, город никуда не делся, и на первый взгляд, все шло, как и прежде: охранники служили, мастера трудились, а торговцы торговали. Вот только теперь они все это делали фактически за еду.
По сути, это уже не были прежние горожане. Дошло до того, что хоть сколько-нибудь богатые вдовы, понимая, что ими рано или поздно заинтересуется Трибунал, загодя отписывали свои дома, имущество и сбережения Ордену, и только после этого могли спать спокойно. Тех, кто отказался в его пользу от всего, Орден берег и превозносил.
И, конечно же, когда в надежде найти хоть какую-то работу, Амир отправился к местному лекарю греку Феофилу, он и здесь обнаружил двух монахов.
—    А где Феофил? – поинтересовался Амир.
Монахи переглянулись.
—    А ты ему кто будешь?
—    Я Амир, студент-медик.
—    Крещен? – заинтересовался один из монахов.
—    Слава Аллаху, нет, — с вызовом ответил Амир.
Монаха перекосило.
—    Тогда пошел вон, сарацин недорезанный.
И лишь когда Амир вернулся в горы, он узнал от отца, что люди Ордена прямо предложили греку прекратить переманивать пациентов у монастыря, но Феофил отказался, и тогда его нашли распятым на собственном операционном столе с перерезанным – по сарацинскому обычаю – горлом. А маленькую клинику унаследовал монастырь.
—    Придется мне видно, оставаться здесь, отец, — признал Амир.
С этого дня он только и делал, что ездил от селения к селению. Принимал роды, вскрывал нарывы, извлекал пули после каждого налета на королевские обозы, на практике постигая то, что должен был изучать в классах Гранадского университета. А однажды, приглядевшись к своему изображению в зеркале, понял, что давно уже повзрослел. Заросший черной густой бородой, с широкими плечами и пронзительным взглядом зрелый мужчина ни в коей мере не напоминал приехавшего на каникулы к отцу недоучившегося студента.
***
Комиссар Трибунала брат Агостино Куадра вошел в пыточную и, привыкая к полутьме подвального помещения, несколько раз моргнул.
—    Эти?
—    Эти, святой отец.
Оба уже раздетых догола и привязанных к свисающим из потолка крюкам лжеинквизитора были на удивление молоды.
—    Вы понимаете, что вас ждет? – подошел к одному Комиссар.
Тот повернул к нему на удивление спокойное лицо.
—    Брат Агостино?
—    Да, это я, — улыбнулся Комиссар.
Ему уже приходилось отправлять на костер четыре партии точно таких же самозванцев. Комиссар не терпел чужаков на своей территории и делал все, чтобы даже имя его стало для лжеинквизиторов чем-то вроде пугала.
—    Ты не имеешь права… — пробормотал парень.
Комиссар усмехнулся. Формально он обязан был доложить об этих двоих епископу, но он слишком хорошо знал, что тогда вскроются другие дела этой парочки, и, в конце концов, их отнимет столичный Трибунал. Вместе с захваченными у них набитыми старыми золотыми мараведи кошелями. А у Комиссара на это золото были совсем иные планы.
—    Я вас даже на костер ставить не буду, — с удовольствием процедил брат Агостино, — вы у меня прямо здесь души сатане отдадите. Живьем зажарю.
—    А ведь ты преступник, Агостино… — донеслось со второго крюка, — даже с точки зрения Святой Инквизиции…
Комиссар подошел ко второму. Этот был красавец. Глубокий взгляд, блестящие волосы, гладкая кожа…
—    Жаль, — цокнул языком Агостино, — очень жаль…
Такой красоте место было в его постели, а не на дыбе.
—    Этого пока не трогать, — повернулся он к палачу, — я им вечером сам займусь.
***
Бруно смотрел на пыточные инструменты и поражался тому, как напоминают они ему обычный набор часовщика: клещи, чтобы хватать раскаленный металл, разномерные щупы, большой молоток для клепки шестеренок, небольшой – для доводки… Вот только мастер… Бруно глянул на палача: этот умел только разбирать на части.
Палач по очереди перевернул уже начавшие наливаться малиновым свечением «щупы», и они стали удивительно похожи на тлеющие в небесах звезды. Бруно закрыл глаза, тщетно пытаясь уйти от ощущения неизбежности, а потом где-то рядом послышался с детства любимый запах окалины, и в лицо ему плеснули теплой водой.
—    Сюда смотри, еретик.
—    Что? – открыл глаза Бруно и в следующий миг заорал во все горло от пронзившей все его тело боли.
—    Сюда смотри, тебе сказали, — деловито отложил в сторону использованный инструмент палач и взял новый – побольше.
—    У меня еще деньги спрятаны, — подал голос Кристобаль, — отпусти нас, палач.
—    Нам сеньор Агостино хорошее жалованье дает, — мрачно отозвался тот, — нас этим не купишь.
Бруно с ужасом посмотрел на раскаленный щуп у своего пупка и дернулся в сторону.
—    Тихо-тихо, — ласково, словно лошади, сказал ему палач и, придерживая болтающееся на крюке тело одной рукой, другой медленно-медленно погрузил «щуп» внутрь тела Бруно.
Бруно закричал, а потом вдруг понял, что уже не слышит своего крика, более того, что это – и не крик вовсе, а естественный скрип зажатой в пазах маленькой шестеренки вселенского механизма. Но, вот что странно, этот скрип, эта едва слышимая вибрация звука, передаваясь от шестерни к шестерне, доходила до самой стрелки… и прямо сейчас его отчаянный вопль, полный невыносимой боли, слышало все Мироздание.
—    Я понял, — выдохнул он. – Я все понял.
—    Что ты понял?
Бруно сосредоточился. Выпуклое бугристое лицо палача более всего походило на еще не очищенную от окалины отливку.
—    Я могу изменить положение звезд небесных, — потрясенно произнес Бруно. – Я могу заставить их сойти со своих орбит и этим изменить весь мир.
***
ЧАС ШЕСТОЙ
***
Томазо уважительно поклонился, прошел в зал заседаний и присел слева от Генерала. Сегодня за овальным столом сидели не только Генерал, Королевский секретарь и Главный инквизитор, но и все три казначея – Ордена, Трибунала и Короны.
—    Присаживайтесь, — разрешил Генерал и тут же перешел к делу. – Давайте заслушаем казначеев.
Те переглянулись и, не сговариваясь, уступили первое слово казначею Ордена.
—    Мы заложили на островах Нового Света несколько новых сахарных плантаций, — начал он, — однако рабов не хватает. Король не держит обещаний.
Королевский казначей покраснел. Изабелле так и не удавалось построить приличный собственный флот, чтобы возить рабов самой. А поставлявшие рабов турки и португальцы брали исключительно золотом. А как раз золота Короне отчаянно не хватало – даже на рабов. Но без рабов нельзя было даже заложить сахарную плантацию, а нет сахара, нет и золота. Вечный замкнутый круг безденежья.
—    Нам так и не отдают королевскую долю целиком, — процедил королевский казначей, — на что мы построим новый флот?
—    Эта претензия к Трибуналу, — мотнул головой в сторону казначей Ордена.
—    Нечего на меня так смотреть! – тут же возмутился казначей Святой Инквизиции, — как только приговор выносится, мы отдаем вам все!
Томазо старательно подавил усмешку. Беда была в том, что инквизиция сознательно затягивала дела. До тех пор, пока еретик не сожжен, его имущество – поля, крестьяне, скот – оставались во временном управлении приемщиков Трибунала. И на этом временном зазоре наживались все – сверху донизу. Дошло до того, что следствие по делам иных богатеньких грандов тянулось по три-четыре года, и все это время чиновники Трибунала снимали сливки с чужого добра.
А когда они все-таки доводили дело до костра, а изрядно пощипанное имущество сдавали по описи, начинался бесстыдный дележ, и в претензии были все. Папа хотел новых земель для своих племянников и фаворитов. Епископ Арагонский – для своих. Изабелла, от имени пускающего слюну мужа, требовала доли для себя. И, в конце концов, до собственно казны доходило немного.
—    Корона и так уступила Церкви почти все! – старательно обходя суть дела, кричал королевский казначей. – Плантации – у Ордена! Рабы – у Ордена! А как с Австрийцем воевать, так это – Корона!
Томазо досадливо крякнул. Да, Орден был богат, но какой ценой?! Только железная дисциплина, которую установил Генерал, позволила в кратчайшие сроки основать сотни сахарных плантаций, покупать большую часть вывозимых в Новый Свет рабов, нанимать солдат для защиты своих земель от происков Англии и Голландии, – в общем, работать.
—    Мы даже ссудные лавки евреев Ордену отдали! – продолжал возмущаться казначей короля, — и что с того?! Там сейчас одна медь! А где золото?! Куда оно ушло?!
Томазо, скрывая презрительную усмешку, опустил глаза. Явному успеху и могуществу Ордена постоянно завидовали – все. И никого не интересовало, сколько денег тратит Орден на издание правильных учебников и организацию правильных школ; сколько тратится на подкуп чиновников из вражеских стран и шпионаж; сколько уходит на содержание флота и войск… ну, и, конечно же, сколько забирает из Орденской кассы Папа. А его аппетиты все росли.
—    Тихо! – потребовал внимания Главный инквизитор.
Казначеи, недовольно ворча, умолкли.
—    Я так понимаю, без очередного Крестового похода на еретиков нам просто не обойтись, — внушительно произнес инквизитор.
Томазо насторожился и тут же кинул Генералу значительный взгляд.
—    Мы же дали вам «Зеленую книгу», — напомнил Генерал, — вот и действуйте.
Главный инквизитор насупился.
—    Грандов не так просто тронуть. Они пользуются авторитетом, а главное, у них у всех охрана… Хорошо еще, если одного из десяти удастся арестовать.
—    Это уже не наша проблема, — покачал головой Генерал.
—    Для начала нам нужен удар по главному источнику всех еретических взглядов, — продолжал развивать свою мысль инквизитор, — по евреям.
Томазо посмотрел на Генерала.
—    У них теперь много не взять, – покачал головой старик. – Зачем вам этот, с позволения сказать, удар? Я своей санкции на эту глупость не дам.
И тут произошло неожиданное.
—    У меня есть разрешение Папы, — внятно произнес Главный инквизитор.
Томазо похолодел. Инквизиция в очередной раз нарушила негласный договор не обращаться к Папе без предварительного обсуждения – и явно не из-за пустяка. Похоже, им приготовили серьезный сюрприз.
—    Ну-ка, объясните, что это значит, — потребовал встревоженный Генерал.
—    То, что вы слышали, — серьезно повторил инквизитор. – Папа повелел нам повести борьбу за полное и окончательное очищение страны от еретиков и иноверцев.
Томазо закрыл лицо руками. Да, это был необходимый шаг, но его следовало сделать лишь года через три – не раньше.
***
После нескольких попыток выбить из Бруно хоть что-нибудь, кроме диких восторженных воплей о том, что он может сдвигать со своего места даже звезды, палач послал за врачом и присел в сторонке – обедать. Но Бруно уже не мог остановиться.
—    Кто понимает механику, тот знает, что всегда есть обратная связь, — бормотал он.
Палач покрутил пальцем у виска и сунул в рот кусок курятины.
—    Самый маленький заусенец на самой маленькой шестеренке может остановить весь механизм, — потрясенно продолжал Бруно, — и чем я хуже заусенца?
—    Руис, братишка, с тобой все в порядке? – подал голос со своего крюка Кристобаль.
—    Ты не механик, — мотнул головой Бруно, — а я ведаю, о чем говорю.
Только теперь он осознал все значение малых вещей. Мелкая заноза в стопе заставляет могучего воина захромать и проиграть бой. Мелкая приписка в деле еретика изменяет приговор. А из маленького плевочка, попадающего в утробу женщины, зачинается ребенок.
—    И кто сказал, что я – маленький плевочек в утробе Мироздания – не могу стать больше Бога?
Палач потрясенно открыл рот, да так и застыл с куском курицы в руке.
***
Когда приглашенный врачом брат Агостино вернулся в пыточную, он увидел совершенно другого человека.
—    Я требую сообщения о нашей поимке в Сан-Дени, — жестко заявил уже снятый с крюка лжеинквизитор.
—    Он, точно здоров? – повернулся к врачу Комиссар.
—    Абсолютно, — кивнул тот, — я не знаю, что он говорил о звездах, я не слышал, но уверяю: более здравомыслящего человека еще поискать.
Второй, все еще висящий на крюке пошевелился.
—    А может, не надо, Руис? Думаешь, нас там в объятия заключат?
—    Помолчи, — оборвал его товарищ и пристально посмотрел в глаза инквизитору. – Вы поняли меня? Я требую сообщения о нашей поимке в Сан-Дени.
—    Обойдешься, — презрительно процедил Комиссар, — я с тобой и сам управлюсь.
Передавать в Сан-Дени восемьдесят тысяч старых мараведи он и не думал.
—    Мы с Кристобалем взяли деньги с четырнадцати городов, — усмехнулся лжеинквизитор, — так что братья из Сан-Дени все равно на тебя выйдут.
Брат Агостино стиснул зубы. Связываться с главным нерестилищем, осиным гнездом, змеиным подземельем Ордена он бы не согласился ни за какие деньги.
—    А как они узнают, что я тебя взял? – просто из чувства протеста процедил он.
—    Вон свидетели, — кивнул еретик в сторону врача и палача, — а еще альгуасилы есть…
—    А если они промолчат?
И тогда еретик мотнул головой в сторону лежащих на потухшем горне инструментов.
—    Думаете, в Сан-Дени не умеют этим пользоваться?
***
Новый декрет королевской четы со ссылкой на буллы Папы Римского падре Ансельмо зачитал в присутствии серого лицом, выжатого, как лимон, Комиссара Трибунала – на утренней службе. Упомянув о бесконечной милости Их Высочеств, безропотно сносивших бесчинства евреев, падре извещал, что отныне безграничному терпению Короны пришел конец.
Стоящие в первых, самых почетных рядах Марко Саласар и его помощники переглянулись.
—    Отныне, — возвысил голос падре Ансельмо, — все евреи, под угрозой смерти и потери имущества, обязаны покинуть пределы Арагона и Кастилии в течение четырех месяцев, до 31-го июля сего года. Любой христианин, который укроет еврея или еврейку позже этого срока, будет казнен.
Мастеровые открыли рты, да так и замерли. После того, как Исаака сожгли, а его сын исчез, в их городе не было евреев, но все прекрасно понимали, насколько масштабные события начнут происходить в стране.
—    Но Их Высочества и здесь проявили милость, — улыбнулся падре Ансельмо, — евреям разрешено продать их имущество.
Марко Саласар досадливо стукнул кулаком о бедро.
—    Но, — поднял палец священник, — им запрещено вывозить из страны золото, серебро и другие ценные вещи.
Мастеровые переглянулись. Никакого смысла продавать, если не можешь вывезти, они не видели.
—    Но и здесь монархи проявили милость, — снова возвысил голос падре Ансельмо, — евреи могут вывезти вырученную от продажи медную королевскую монету. Или королевские векселя. Или иные не запрещенные к вывозу товары.
Марко Саласар с облегчением вздохнул. Король выпустил медные кругляши и в два, и в четыре и даже в шестнадцать мараведи, но в других странах их по-прежнему принимали, разве что, как лом. Векселя в условиях войны и вовсе ничего не значили, а не запрещенных к вывозу товаров почти не осталось.
Падре Ансельмо развернул следующий свиток и поднял брови.
—    Воистину, милость Папы и королей безгранична. В случае крещения евреи могут остаться в стране.
По толпе прошел осторожный смешок. Здесь все помнили, что происходит с крещеными евреями – самой сладкой добычей Трибуналов.
—    Однако, дабы обманно крестившиеся не получили права на вывоз золота из Арагона и Кастилии, каждый крестившийся еврей лишается права продавать свое имущество в течение двух лет.
Кто-то истерично рассмеялся, а мастеровые, покачивая головами, сдержанно загудели. Все понимали, что мышеловка захлопнулась, и теперь из страны не выскочит никто – разве что голым и босым.
***
Томазо был взбешен. Как только условия изгнания евреев, были объявлены, цены рухнули вниз. Перепуганные изгои отдавали имущество за бесценок, вот только пользы от этого не было ни королю, ни Трибуналу, ни, тем более, Ордену. Да, кое-кому нравилось, что еврей продает свой дом за осла, а огромный виноградник – за рулон грубого полотна. Но в казну-то от этих смешных продаж поступали крохи! А денег остро не хватало…
Денег настолько не хватало, что королевская чета даже издала указ о полном запрете ростовщичества – теперь для христиан, но от конфискации новых ссудных контор и обменных лавок казна получила только свою же медную монету. Страна была тщательно высосана – и давно.
Единовременное же изгнание десятков тысяч оружейников и парикмахеров, мукомолов и виноделов, земледельцев и пастухов лишь усугубило бы и без того трудное положение казны. И Томазо не желал с этим смириться.
—    Вы должны просить отсрочки, — прямо сказал он дослужившемуся до титула «Дон» Аврааму Сенеору, в свое время взявшего на себя финансовую часть переговоров о браке Изабеллы и юного Бурбона.
—    И что это даст? – зло отозвался Дон Авраам, — перед тем, как вышвырнуть, нас еще и раз двести поимеют?
Томазо недовольно крякнул. Он-то знал, что еврей прав, но и соглашаться с этим было нельзя. Он обязан был приостановить бегство – хотя бы до нового урожая. Армия и так почти голодала.
—    Вас около 53-х тысяч семей, – начал объяснять Томазо, — если королю объяснить, что значит потеря такого количества рабочих рук…
—    Брось, Томазо, — оборвал его еврей, — ни король, ни королева, давно ничего не решают. Все предрешено в другом месте.
Им обоим было ясно, что за изгнанием стоят папские семьи – давно уже богатейшие в Европе. Достигшим всего Борджа и Медичи, Оттобони и Ровере мало было отнять у былых религиозных соперников деньги и влияние. Теперь они высочайше возжелали стереть их с лица земли, чего бы это не стоило Арагону, Польше и прочим окраинам Европы.
Однако вскоре Томазо убедился, что дело не только в пожеланиях Пап. Примерно в это же время он стал получать от агентуры довольно странные донесения: «Сеньор такой-то посетил Комиссара такого-то, после чего Комиссар приобрел часть земель сеньора по еврейской цене…» То есть, даром.
Это выглядело, как самая обычная взятка, однако Томазо насторожило то, что это происходило по всей стране – одновременно.
—    Гранды вошли в сговор с Трибуналом, — на первой же встрече с Генералом предположил он.
—    Взятка еще не сговор, — парировал Генерал. Он определенно получил схожие сведения.
Но Томазо уперся.
—    Это сговор. Потому что, пока Трибунал занимается евреями, он не занимается грандами! А провизии в армии все меньше! И положение Короны все хуже! И грандам это выгодно!
—    Спорная версия, – покачал головой Генерал.
«А может, и тебя купили?» – внезапно подумал Томазо.
Вместо того чтобы бить в точку, по головке оппозиции, то есть, по грандам – строго по «Зеленой книге», Трибунал выдавливал из страны обезденежевших евреев. То есть, откровенно саботировал!
А в тот единственный за все последнее время хороший день, когда он узнал о поимке и доставке в Сан-Дени «Руиса Баены», вышел второй королевский указ – теперь уже об изгнании морисков.
***
Королевский указ об изгнании землякам зачитал Амир, — у старого Мади слишком тряслись руки.
—    … однако к неверным проявлена милость, — медленно, внятно, стараясь донести каждое слово, читал он, — и желающие могут остаться в Арагоне на положении «domestic».
Перед глазами полыхнуло.
—    А что это? – не поняли мужчины.
Амир стиснул зубы.
—    Что это?! – заволновались мужчины, — не тяни, Амир!
—    Домашний раб, — выдавил Амир.
Мужчины замерли.
—    А ты не ошибся? – осторожно поинтересовался один, — там именно так и написано?
—    Я знаю латынь.
Мужчины вскочили, замахали руками, закричали – все, разом, — а Амир тряхнул головой и быстро пробежал глазами то, что было написано ниже.
Корона разрешала остаться в стране и детям – мальчикам моложе четырнадцати и девочкам моложе двенадцати лет. И Церковь милостиво предлагала родителям сдать их детей в монастыри, дабы из них там воспитали хороших служителей Иисуса.
—    С-скоты…
Это было оскорблением – расчетливым и хорошо продуманным.
***
Томазо шел к Генералу в совершенном смятении. Более опасного указа Корона издать не могла. Он уже теперь представлял, как полыхнет по всему Арагону.
—    Я слышал, его взяли… — раздался позади голос Гаспара.
Томазо обернулся. Друг – на руках двух крепких монахов – его уже нагонял.
—    Да, Гаспар, человека с документами Руиса Баены взяли.
—    Когда мне отдашь?
—    Как только сам с ним разберусь.
—    Смотри… — рассмеялся изуродованный ударом двузубой вилки в поясницу Гаспар, — ты мне обещал.
—    А ты веришь обещаниям члена Ордена? – мрачно отшутился Томазо.
Так, перешучиваясь, чтобы сбросить нарастающее напряжение, они прошли к Генералу, и Томазо увидел почти ту же компанию – только без казначеев.
—    Я так понимаю, — развивал свою мысль Главный инквизитор, — или пусть крещеные мориски платят церковную десятину, или пусть выметаются!
—    Они уже совсем обнаглели, — поддержал его секретарь Короны.
Томазо прикусил губу и тут же наткнулся на бесконечно усталый взгляд Генерала.
—    Давайте послушаем, что нам брат Томазо скажет, — вопреки обычаю назвал его правильным именем Генерал и принужденно пошутил, — все-таки главный специалист по изгнаниям и конфискациям он…
Томазо осел на стул и, преодолевая острое желание кому-нибудь врезать, положил руки перед собой.
—    На почти вернувшихся в селах морисках держались все поставки продовольствия в армию, — внятно, преувеличенно спокойно произнес он, — теперь этих поставок нет.
—    О каких поставках вы говорите?! – ядовито рассмеялся секретарь Короны, — да, мы каждую голову скота у них с боем отбирали!
—    Но все-таки отбирали? – впился в него взглядом Томазо, — у вас была эта взятая с боем голова скота!
Он вдруг заметил, что переходит на крик, и заставил себя сбавить тон.
—    Теперь этой головы скота не будет. Не у вас лично, я имею ввиду… у вас всегда все будет. Еды не будет у голодающей армии.
Секретарь Короны густо покраснел, затем стал пунцовым и, не зная, чем на эту неслыханную наглость ответить, возмущенно пыхнул. А за овальным столом повисла гнетущая тишина.
—    У тебя все? — то ли с угрозой, то ли с недоумением спросил Генерал.
Томазо пожал плечами и сцепил руки.
—    Тогда пошли, — кивнул Генерал и встал из-за стола, — простите меня сеньоры, я сейчас вернусь.
Томазо, угрюмо глядя в пол, вышел вслед за Генералом в коридор, и только тут старика прорвало.
—    Ты что за театр здесь устроил?! С чего тебя понесло?!
—    Вы что – не видите, что это сговор? — с трудом удерживаясь от встречной вспышки ярости, спросил Томазо. – Они же встаскивают Корону в новую войну!
Генерал побагровел.
—    Это не твое дело, щенок…
Но Томазо уже не собирался себя сдерживать.
—    Если этот указ не отменить, — с булькающей ненавистью процедил он, — гранды на плечах разъяренных морисков ворвутся в Мадрид, и все кончится. Разве это непонятно?
Генерала как ударили. Он замер, затем яростно крякнул, прошелся по коридору, стукнул кулаком в стену и тут же повернулся.
—    И твоя задача этого не допустить.
Томазо оторопел.
—    Моя?
—    А чья?! – со сварливой яростью поинтересовался Генерал, — ты же у нас самый умный! Вот и думай!
Томазо на секунду замер. Он видел, что на самом деле Генерал в панике, а значит, и Корона, ни Трибунал точно в таком же состоянии.
—    Полномочия, — жестко затребовал он.
—    У тебя и так достаточно полномочий, — отрезал Генерал. – Действуй!
***
Томазо дожидался окончания совещания в коридоре, а потом из кабинета вынесли Гаспара.
—    Ну, что, получил? – весело подмигнул Гаспар изгнанному, словно школяр из класса, однокашнику.
—    Получил.
—    Ничего, — хохотнул Гаспар и парой увесистых хлопков пришпорил своих носильщиков, — ты, главное, «Руиса Баену» не забудь мне отдать…
Томазо хотел ответить резкостью, но лишь махнул рукой и отправился вниз, в подвал. Он и впрямь должен был увидеть, кого, собственно, привезли. И, как ни странно, войдя в камеру, увидел того самого подмастерья из богом забытого арагонского городка.
—    Это ведь ты сломал церковные куранты, когда Олафа арестовали за облегченную мараведи?
Томазо помнил, как этого мальчишку, привязанного за ноги к ослице, протащили мимо него. Его самого именно так, за ноги, волокли в далеком Гоа. И он хорошо представлял, как трудно было этому щенку заставить себя подняться, чтобы начать спасать приемного отца.
—    Я, — спокойно признал бывший подмастерье.
Томазо отвернулся к окну. Он тоже кинулся бы спасать отца. Но этот бастард не боялся, и это было очень странно. Нет, отправленный по месту совершения первого преступления – в инквизицию Уэски – Кристобаль де ла Крус тоже был по-своему отважен, но, судя по материалам допроса, в этой отваге было что-то истерическое. Отважны были и мятежные мориски, но они защищали свою честь. А этот… этот, казалось, был отважен как бы сам по себе. А Томазо знал, что так не бывает.
—    Кстати, а где сейчас Олаф? – повернулся он к парню.
—    В Беарне. Вам его не достать.
Томазо улыбнулся. Бруно не замешкался ни на миг, и он это оценил. Как оценил и то, что Бруно решился послать фальшивый запрос на передачу Олафа в Сарагосу, а затем, расписался в получении арестанта, прекрасно к тому времени зная, что в Трибунале ни одна бумага и ни одна подпись незамеченной не пройдет.
—    Да, ты – не обычная шестеренка, — улыбнулся он.
И тогда что-то произошло. Арестант побледнел и впился в лицо Томазо напряженным, пронизывающим взглядом.
—    Так это вы – Часовщик?!
Томазо оторопел.
—    Я – часовщик?
—    Это ведь вы придумали облегчить мараведи! – сделал шаг вперед арестант. – Вы отдали команду крестить морисков! Вы издали «Зеленую книгу»! Ведь так! Не отпирайтесь!
Томазо как ударили в грудь. Нет, кое-кто мог догадываться об его участии в той или иной компании, но все вместе знал только один человек на свете – Генерал.
—    Откуда ты это знаешь? – прохрипел он.
И тогда бывший подмастерье, бывший писарь и приемщик Трибунала и бывший лжеинквизитор сокрушенно покачал головой.
—    Просто я тоже – Часовщик. Поэтому я понимаю.
***
Бруно очень быстро, с самого начала допроса почувствовал что-то знакомое, долго не мог понять, что, а потом вдруг его осенило: этот столь много о нем знающий сеньор не боится!
Нет, Бруно знал, что такое человек у власти. Он видел множество духовных лиц, которые умели и нападать и, не теряя присутствия духа, защищаться. Он знал нескольких действительно фанатичных аскетов. Он видел уйму наглых, раскормленных епископских сынков и племянников, способных нагнать ужаса на целую провинцию, но все это было не то. Как бы самоуверенно они не выглядели, все они боялись. Этот был другим.
И едва сеньор сказал о «шестеренке», Бруно как пробило. Нет, он вовсе не хотел ни похвастать своим прозрением, ни вообще вступать в разговор; эта роковая фраза вырвалась как бы сама собой. И сразу все изменилось.
—    Ну-ка, присядь, — жестко распорядился сеньор.
Бруно, прихрамывая на подвернутую во время поимки ногу, подошел к столу и осторожно присел на высокий жесткий стул. Местами сожженный во время пытки живот болел.
—    Кто тебе это сказал?
—    Я сам дошел, — пожал плечами Бруно, — и про морисков, и про книгу… это же очевидно.
—    Но кто тебе сказал, что это – мое?!
Бруно посмотрел на вцепившиеся в край стола побелевшие пальцы.
—    Вы единственный человек в Арагоне, который не боится. Других нет.
Сеньор моргнул и отпустил стол. Он явно растерялся.
—    И это, по-твоему, верный признак авторства?
Бруно ушел в себя – на мгновенье, не более.
—    Точное знание освобождает от страха. Вы не боитесь. А значит, вы знаете.
Сеньор задумчиво хмыкнул и отошел от стола.
—    Ты в Бога веруешь? – неожиданно поинтересовался он.
Бруно поднял глаза.
—    Я часовщик. Я верю в механику.
—    Ах, ну да… — саркастично хмыкнул сеньор, снял с полки книгу и швырнул ее на стол, — «враг моего врага – мой друг»… и так далее…
Бруно пригляделся. Книга, которую бросил на стол сеньор, оказалась «Алгеброй», и цитата была взята именно отсюда. Именно в этой доходчивой форме евреи описали правила перемножения отрицательных чисел.
—    Мир намного сложнее, — тихо произнес Бруно, — и ни в «Алгебре», ни даже в «Астрологии» я всех правил не нашел.
Сеньор прошелся по комнате, и в этот миг дверь открылась.
—    Томазо Хирон, к Генералу.
—    Иду, — кивнул сеньор и посмотрел Бруно прямо в глаза, — А ведь ты – еретик. Сознательный еретик.
—    Конечно, — не отводя глаз, пожал плечами Бруно, — как и вы.
***
Генерал так и сидел в зале заседаний – теперь, правда, один.
—    Ну, что, видел своего шпиона? – так, словно ничего не произошло, спросил Генерал.
—    Видел, — кивнул Томазо, – пустое дело, это не шпион.
—    И что ты с ним намерен делать?
—    Допрошу и Гаспару отдам.
Генерал понимающе кивнул, встал и прошелся по кабинету.
—    Я подумал и решил отправить тебя к морискам.
—    Зачем?
Генерал остановился и с насмешкой посмотрел на Томазо.
—    Вот все тебе надо знать! Попробуешь уговорить их признать крещение и остаться в стране.
—    Вы же знаете, что это бесполезно.
—    Конечно, знаю, — вздохнул Генерал, — но сделать это все-таки придется. Поезжай, Томас, поезжай…
Томазо пожал плечами. Генерал знал больше его, и у старика явно были какие-то свои расчеты.
***
Мади аль-Мехмед узнал о визите посланника Ордена от прибывшего из города лазутчика.
—    Он во мне сразу мусульманина опознал, Мади-ага, — задыхаясь от бега и волнения, выпалил юнец, — подозвал и говорит: передай вождю, я сегодня буду.
Мади потрясенно хмыкнул, приказал мужчинам готовить оружие, а к вечеру на перекрытой каменным завалом тропе появился всадник – один.
—    Мир вашему дому! – крикнул всадник.
Мади отложил мушкет в сторону и вышел из укрытия.
—    Зачем пришел?
—    Я пришел с миром, — спустился с коня посланник и подошел к завалу. – Мади?! Мади аль-Мехмед?!
—    Вы?! – потрясенно выдохнул бывший судья.
Перед ним стоял тот самый сеньор с лицом нотариуса, что в свое время отнял у него Олафа Гугенота.
—    Я хочу предотвратить кровопролитие, — с явным усилием выдавил сеньор.
—    Проходите, — мрачно кивнул Мади и повернулся к бойцам. – Пропустить.
***
Томазо честно потратил на уговоры всю ночь. Но, по большому счету, возразить мусульманскому вождю было нечем.
—    Хорошо, Томазо, предположим, что мы не станем воевать, — недобро усмехался Мади аль-Мехмед, – но что тогда?
—    Можно признать крещение… — начал Томазо и осекся, такой зрелой ненавистью повеяло от старика, — или спокойно и организованно выехать из этой враждебной страны и объединиться со своими единоверцами.
Бывший судья прокашлялся, достал из шкатулки текст королевского указа, долго искал нужное место и, наконец, показал его исповеднику.
—    Вот здесь, — ткнул он пальцем в почти затертую от прикосновений строку, — нам запрещено выезжать в Гранаду и те страны, с которыми Папа в ссоре. Верно?
Томазо нехотя кивнул. Указ действительно запретил это.
—    А в католических странах нас ждет совершенно то же самое! – горько рассмеялся вождь, — и куда нам бежать?
Томазо молчал. Морисков охотно принял бы турецкий султан, но переплыть Средиземное море стоило денег. У обычных крестьян таких денег никогда и не было.
—    Значит, нам остается воевать, — подвел итог разговору Мади аль-Мехмед, — до последнего мужчины. И это не придурь выжившего из ума старика. Вы сами загнали нас в состояние войны.
Томазо молчал. Он знал, что это правда, лучше, чем кто-либо другой.
«В конце концов, я сделал все, что мог», — думал он, и, вернувшись в город, первым делом разбудил отсыпавшихся в гостином дворе многократно проверенных в деле доминиканцев. Пора было начинать выполнение второй части приказа Генерала.
—    Ну, что, готовы?
—    Конечно, святой отец, — насмешливо ответил старший, — мы уже лет двадцать как готовы.
—    Тогда к делу.
Доминиканцы принялись переодеваться в мусульманские одежды, затем заказали прислуге завтрак, а Томазо разложил на столе карту и стремительно распределил секторы.
—    Значит, так, — подозвал он жующих монахов, — вот ваши сектора. Каждому свой.
—    И долго нам этим заниматься? – насмешливо спросил старший.
—    Пока у них охота воевать не отпадет, — серьезно ответил Томазо, — вы это и сами увидите.
Доминиканцам поручалось рассредоточиться по всей горной части провинции и систематически уничтожать мусульманских вождей – до тех пор, пока община не распадется или не примет изгнание, как неизбежность.
—    Опасное вы нам дело поручили, святой отец, — хмыкнул старший.
—    Других у меня не бывает, — отрезал Томазо.
***
Бруно сидел в подвале Сан-Дени уже третью неделю и каждый день отыскивал все новые доказательства тому, что понял под пытками. Если бы звезды и впрямь руководили жизнью, то все должно было циклически повторяться, и каждые 532 года, в каждом Великом Индиктионе, точно такой же Бруно должен был сидеть в точно такой же камере и думать точно такие же мысли. И это было бы идеально.
Однако Бруно знал: ни второго такого монастыря, ни второй такой камеры, ни, тем более, второго такого Бруно не будет, ибо шестеренки слишком быстро стираются. И лишь самый бесталанный ремесленник станет заново повторять ту же самую конструкцию Вселенских курантов вплоть до деталей.
«А, может, Господь и впрямь бесталанен?»
Бруно не взялся бы утверждать это со всей уверенностью. Худо-бедно, однако Бог подчинил все живое ритму суток и смены сезонов. Да, и маятники душ, подчиненные колебаниям от добра к злу, неплохо удерживали человека в заданном ритме бытия. И даже намеченный Господом Апокалипсис был уже просчитан.
—    Ибо что такое 24 старца, окружающих Сына человеческого на престоле, как не 24 часа суток?
И, тем не менее, мир жил в полном беспорядке, и самая малая Божья тварь могла изменить почти все. Отсюда, из окна подвала двор неплохо просматривался, и Бруно просто видел доказательства этому – почти каждый день.
На первый взгляд, механическим порядком было пронизано все. Монахи жили строго по приказу: ходили на службу, на работу, отдыхали, играли в салки и расходились по кельям. А однажды в котел с монастырской кашей влетел воробей, и все сломалось – мгновенно. Сначала охнул и метнулся к котлу повар, затем поднялся жуткий хохот, и воробья принялись вылавливать всей братией, затем появился старший по кухне, и, в конце концов, четкий распорядок дня рухнул – целиком.
Даже на третий день монахи все еще вспоминали перепачканного воробья и смеялись, а на четвертый день Бруно впервые услышал здесь же придуманное меткое выражение «как воробей в каше». Стоило его произнести, и монахи тут же понимали, насколько влип человек, а главное, насколько он сломал всем остальным заранее выстроенные ими планы. Словно волна от брошенного в озеро камня, или словно метка охрой при выверке курантов, это выражение переходило от шестерни к шестерне, пока однажды Бруно не услышал его от самого настоятеля – на одном из обычных вечерних разносов.
Нечто подобное собирался сделать со всей Божьей Вселенной и Бруно.
***
Лишь когда Томазо вернулся в Сан-Дени, он вспомнил, что этот странный часовщик так и сидит под охраной, ожидая допроса и суда. Крякнул, спустился в подвал и, как ни странно, увидел перед собой того же самого человека – тощего, бледного, но по-прежнему спокойного. Обычно люди менялись уже на третий день заточения.
—    Что – доводкой занимаетесь? – поднялся ему навстречу арестант.
—    Какой доводкой? – переспросил Томазо и тут же вспомнил, — ах, да, ты опять про свои часы…
—    Доводка всегда отнимает сил больше, чем все остальное, — развел руками арестант. – Мало закрепить шестерни и запустить куранты. Механизм должен еще и притереться…
Он принялся говорить, а Томазо неспешно подошел к зарешеченному окну, взялся за прутья, смотрел на монастырский двор, слушал и, как ни странно, все понимал.
В самом деле, он уже выполнил и ломку старого судебного «механизма» Арагона, и отливку нового. Он выдернул и заменил «регуляторы хода», изменил «передаточное число» шестеренок управления. А теперь в его деле начался этап «доводки» — пусть и несколько преждевременно. Ему, – хочешь, не хочешь, — предстояло убрать «заусенцы» из морисков и евреев и отшлифовать всю эту машину так, чтобы ни у одной «шестеренки» не возникло сомнений, что все идет правильно, чтобы даже самая память о том, что когда-то она исполняла иную роль, не существовала.
—    Но это все пустое, – внезапно улыбнулся часовщик.
Томазо Хирон обернулся и с удивлением посмотрел на арестанта.
—    Почему?
—    Потому что у вас нет цели.
Просидевший три недели в каменном подвале арестант сказал это так спокойно, словно поменялся с Томазо местами, и так уверенно, словно знал его всю жизнь.
—    Т-ты… — вскипел Томазо… и осекся.
***
Он даже не знал, сколько пробыл в этом состоянии, уцепившись за прутья и бессмысленно глядя сквозь снующих по двору братьев. У него действительно не было цели. Когда он был совсем еще маленьким бастардом, он страстно желал стать законным сыном уважаемого всеми отца. Чуть позже яростно доказывал, что обладает большими достоинствами, чем его законнорожденные сверстники. А потом он пришел в Орден – как прыгнул со скалы.
—    Бастард? – мгновенно вычислил его Комиссар и тут же широко улыбнулся, — молодец, что пришел.
Уже на следующий день Томазо изо всех сил дрался за самое себя и знал, что не сдастся – даже ценой жизни. А потом были годы обучения – по восемнадцать-двадцать часов каждые сутки: фехтование, математика, языки, генеалогия, астрология и снова фехтование. А потом он просто работал, постепенно постигая тонкости своего дела.
Он любил свою работу. Но вот цели у него не было.
Вопреки тому, что он сказал Австрийцу, Томазо совершенно точно знал, что не станет не только Папой, но даже Генералом, – никогда. Убедив себя, что титулы и деньги мешают проявлению достоинств человека, Томазо нещадно вычеркнул из списка ценностей и то, и другое.
Он просто работал. Исполняя цели других.
Томазо оторвал занемевшие руки от решетки и повернулся к двери.
—    Охрана!
Тяжелая дубовая дверь со скрипом распахнулась, и Томазо ткнул в сторону Бруно Гугенота рукой.
—    Я забираю его с собой. Пусть начальник караула подготовит бумаги на выход.
***
Амир узнал о гибели отца, когда помогал бабкам принять особенно трудные роды.
—    Как это произошло?
—    Его застрелили, — опустив голову, сказал гонец. – Мы обыскали вокруг все, нашли лежанку из травы, но убийца бежал.
Амир попросил его подождать, вернулся к роженице, а когда двойня все-таки вышла, – слава Аллаху – оба мальчика, да еще и живые, вскочил на коня и к ночи добрался до укрытой в горах общины.
Отца уже похоронили – по обычаю, до захода солнца, и осмотреть рану было невозможно, и тогда Амир вместе с мужчинами сходил к «лежанке» убийцы, оценил расстояние и покачал головой.
—    Это – не обычный мушкет.
—    А что же тогда? – удивились воины.
—    Смотрите, расстояние раза в полтора больше. И при этом он попал.
А когда на следующий день пришла весть еще об одной смерти – в соседнем племени, Амир, принявший власть после отца, приказал послать гонцов во все окрестные селения. Он уже понимал, что происходит.
***
Как и ожидал Томазо, полыхнуло по всему полуострову, именно так, как он и предполагал. И без того оскорбленные насильственным крещением, а теперь еще и сгоняемые с родовых земель мориски Кастилии, Валенсии и Арагона мгновенно стали нападать на королевские гарнизоны, гранды немедленно их поддержали и выслали Короне протесты, и даже пригнувшие головы депутаты Кортеса вдруг вспомнили, что у них когда-то были права.
И только там, где методично работали его люди, все было тихо: вождей мусульман методично устраняли, и общины едва успевали выбрать новых. А потом и там что-то произошло: мусульмане утроили караулы и люди Томазо не могли подобраться к вождям даже на расстояние полутора мушкетных выстрелов.
Понятно, что Генерал, хотя он и не любил морисков и евреев, был вынужден поднять вопрос о недостаточной работе Трибунала на первом же совместном заседании.
—    Вы только делаете вид, что работаете, а гранды продолжают строить козни, — без особой охоты обвинил он Главного инквизитора, — и теперь все наше дело под угрозой.
Томазо видел, как – на долю секунды – зрачки главы всех арагонских Трибуналов скакнули в сторону, однако он тут же взял себя в руки и начал давить на «дело Веры». А той же ночью Генералу стало плохо.
—    Итальянский почерк, — хмыкнул врач-еврей в ответ на вопрос Томазо, — еле успел ему желудок прочистить. Но гарантий никаких.
Томазо подошел к Генералу и согласился: это определенно был яд. Правая щека Генерала собралась в устрашающую гримасу, а дыхание было тяжелым и прерывистым.
—    Мои полномочия, — жестко потребовал Томазо, — пока для нас еще худшим не кончилось.
Генерал скосил левый глаз, и Томазо на секунду оторопел, но подошел таки к шкафу и выдвинул один из ящиков.
—    Здесь?
Генерал прикрыл левый глаз. Правый так и смотрел в пространство перед собой. Томазо быстро переворошил бумаги и в самом низу нашел подписанный Генералом документ. Пробежал его глазами и охнул.
—    Вы предвидели?!
Генерал шевельнул краем рта. А Томазо так и стоял, тупо уставясь в заранее приготовленный Генералом документ, фактически передающий Томазо всю власть над Арагоном, – в обход Совета Ордена.
***
ЧАС СЕДЬМОЙ
***
Той же ночью секретарь Генерала – глухонемой картезианец ознакомился с криво подписанной хозяином бумагой, не поверил, сходил и посмотрел на почти парализованного Генерала сам и лишь тогда выдал Томазо несколько шкатулок с документами.
Томазо открыл первую шкатулку, да так и замер с первой же бумагой в руках. Это была копия письма Австрийца Изабелле. Дон Хуан извещал «сестру», что намерен объявить себя королем по меньшей мере Майорки, Обеих Сицилий, Гибралтара и Валенсии и предлагал поделить Пиренейский полуостров честно, поровну.
—    Какая наглость! – восхитился Томазо, — ай, да бастард!
Мысль о том, что Австриец, как и он сам, незаконнорожденный, так высоко взлетел, доставляла противозаконное удовольствие. Но едва он взял следующую бумагу, все его веселье кончилось. Некий аналитик предрекал Генералу скорую потерю сахарных плантаций Нового Света, как следствие, поражение Папы в Италии и, как следствие, вступление во всеобщую войну московитов, – естественно, на стороне протестантов.
—    Ого! – подивился Томазо. Он предполагал подобное, но лишь как самый худший вариант развития событий.
Далее аналитик писал, что, поскольку продвижение Москвы может остановить только Османский султан, Папа рискует потерять не только Польшу, но еще и Балканы.
—    Матерь Божья… — выдохнул Томазо.
Он понимал, что помощь султана Папе безвозмездной не будет, а значит, потеря Балканского полуострова – реальность. Томазо кинулся просматривать остальные бумаги и вскоре признал, что недооценивал Генерала, — тот, спасая положение, работал, как проклятый.
Чтобы удержать сахарные плантации за собой, нужны были деньги – много денег, причем, немедленно. Истощенное хозяйство полуострова таких денег дать не могло – даже, если бы евреи и мориски остались бы в стране. И ход, который придумал Генерал, был невероятно дерзким.
Судя по бумагам, узнав о подготовке оскорбительных королевских указов, Генерал попытался предотвратить их появление. А когда стало ясно, что это не удастся, от имени Ордена договорился об оптовой продаже всех евреев и морисков в рабство, — как только те покинут пределы Арагона и Кастилии и потеряют подданство, а значит, и формальную обязанность Короны защищать их. Одним из партнеров по сделке была Португальская Корона, умно пообещавшая евреям убежище; другим – марокканский султан, покровительства которого ожидали мориски.
Беженцев предполагалось выдоить в три этапа. Сначала они платили за право убежища в Португалии и Африке. Затем их «облегчали» при прохождении таможенных постов Арагона. Заодно предполагалось по дешевке скупить имущество беженцев, и особенно принадлежащий морискам скот, — армию следовало кормить, а перевезти скотину в Африку мориски все равно не сумеют. И лишь затем, уже на той стороне, неверных продавали работорговцам. Нам, как хозяевам товара, причиталось две трети.
Томазо быстро прикинул возможную выручку: на военный флот для обороны сахарных плантаций в Новом Свете хватало. Даже если половину разворуют епископские племянники.
—    Ай, да Генерал! – потрясенно цокнул он языком.
Только теперь стало ясно, сколь рискованную игру ведет Орден, одной рукой через Трибунал беря взятки с наивных грандов и провоцируя мятежи морисков, а второй – выстилая им дорожку на костер да в рабство.
Понятно, что и протестанты не дремали. Томазо пролистал бумаги, и довольно быстро нашел нужную сводку. Неведомый агент сообщал Генералу, что Англия и Голландия уже ведут с пиренейскими евреями активные переговоры и зовут в свои страны и колонии всех, кто пожелает, — от крестьян до врачей.
—    Еще бы вы не звали… – процедил Томазо.
В условиях затяжной войны квалифицированные мастера решали многое, если не все. И если изгнанные евреи и мориски стали бы работать на врага, исход войны был бы предрешен. Вот только теперь их ждала иная судьба.
—    Только бы суметь… — прошептал Томазо.
Он понимал, на сколь узенькую, тоньше мостика в мусульманский рай, дорожку только что ступил.
***
Когда Амиру сообщили, что марокканский султан, вроде бы как согласен принять всех беженцев-мусульман, он задумался. Кое-кто из морисков прямо сейчас воевал вместе с грандами против короля. Но его люди голодали и давно уже хотели одного – нормальной жизни.
—    А что в Гранадском эмирате нас не ждут? – внезапно засомневался он.
—    В Гранаду еще суметь прорваться надо, — покачал головой принесший весточку купец, — там, у границы на каждой тропе посты. Большей частью доминиканцы – звери, а не люди.
Мужчины понурились. Гранада была и ближе, и понятнее Африки, но с Псами Господними никто связываться не желал.
—    Король обещал пропустить всех желающих до порта Коронья, — сказал купец, — а оттуда в Африку много судов ходит.
Амир расстелил на коленях карту. Означенный порт был не так уж и далеко, но он просто не представлял, как будет перевозить скотину. А главное, Амир слишком хорошо помнил то, что порассказал ему о марокканских властях тот христианин-раб, которому он как-то вправил кишки.
—    Мы идем в Гранаду, — решительно свернул он карту.
—    Зачем, Амир? – недовольно загудели мужчины, — тебе мало погибших?
Амир поднял руку, призывая к тишине.
—    Друг моего врага мой враг, — процитировал он правило умножения положительного числа на отрицательное – еще из «Алгебры», — и если марокканский султан договорился с нашим королем, дело нечисто.
***
Когда Комиссар Трибунала брат Агостино получил очередное распоряжение из Сарагосы, он немного испугался. Теперь Главный инквизитор не настаивал на преследовании морисков, однако, жестко потребовал полного и окончательного приобщения к Церкви скрывающихся в лесах и долах местных язычников.
—    Хорошо написано, — оценил красоту слога Комиссар, — если бы так же и дела шли…
Языческих сел в округе было достаточно. Но вот беда, за сотни лет соседства христианские, мусульманские и еврейские селяне оттеснили их на неудобья. Каждые два-три года монахи, утопая в болотах и огибая жуткие осыпи, кое-как добирались до какой-то части из них и демонстрировали картинки со страшным судом. Перепуганные язычники принимали крещение, а едва монахи уходили, все продолжалось по-старому.
Как говорили Комиссару монахи, иные села из-за неслаженности действий крестили по два-три раза: то францисканцы, то бенедиктинцы, то еще кто. И вот теперь брату Агостино предстояло пройти по их следам и примерно наказать всех, кто отступил от однажды принятой веры в Христа. Но он боялся. Как рассказывали все те же монахи, язычники уже знали, что такое Трибунал.
***
Бруно ничуть не удивился тому, что сеньор Томазо взял его с собой. Он видел, что его коллега одновременно удручен, взвинчен и, как никогда, одинок.
—    Настоящий часовщик всегда одинок, — сказал он сеньору Томазо, когда они в роскошной карете объехали несколько крупных городов и отправились в сторону Гранадской границы.
—    Почему?
Сеньор Томазо был настолько углублен в свои мысли, что даже толком не обдумал, к чему это сказано.
—    Не знаю, — пожал плечами Бруно, — Олаф был всегда один, я всегда один, вы тоже, как я вижу…
—    Я – монах, — отрезал сеньор Томазо, — если ты об этом…
Бруно рассмеялся. Он видело множество монахов. Это веселое, буйное и вечно нетрезвое племя отнюдь не отличалось склонностью к одиночеству. А огромные кладбища убитых Божьими невестами младенцев окружали каждый монастырь.
—    Не в этом дело. Вы – мастер.
Сеньор Томазо удивился и тут же иронично усмехнулся какой-то своей мысли.
—    Какой из меня мастер? Судя по тому, что я недавно узнал, я всего лишь подмастерье. А мастер у нас один – Папа.
—    Нет, — покачал головой Бруно, — Папа – не мастер; Папа – всего лишь заказчик.
—    А в чем разница? – заинтересовался сеньор Томазо.
—    Заказчик наслаждается обладанием, а мастер – созиданием. Вот только первое доступно и зверю, а второе умеет лишь человек.
Он немного подождал, пытаясь понять, дошло ли до сеньора Томазо сказанное, подумал и все-таки добавил то, о чем они уже спорили несколько суток пути.
—    Вы многое разрушили, но вы до сих пор так и не решили, что хотите создать.
Сеньор Томазо тряхнул головой, пыхнул себе под нос, повернулся к Бруно и взгляд у него был полон злости.
—    Ты опять за свое? Ты и впрямь думаешь, что я разрушаю хорошие правильные куранты, чтобы построить полный кукольной лжи театр?
В окно кареты потянуло паленой шерстью, и Бруно сморщил нос и мотнул головой в сторону занявшегося кострища.
—    Это ведь ваша работа…
Сеньор Томазо недовольно крякнул и, подавая сигнал кучеру, ударил кулаком в перегородку. Глянул на Бруно и распахнул дверцу.
—    А ну, пошли.
Бруно дождался, когда сеньор Томазо выйдет, и последовал за ним. Там, впереди стояло штук восемь столбов, и как раз сейчас несколько монахов разжигали солому, которой были обложены дрова. Судя по крайней нищете окружившей место казни толпы, это определенно были язычники, и карали их за хорошо доказуемое поклонение бесам рощ и ручьев.
—    Ты это имеешь ввиду? – ткнул рукой в сторону столпившихся вокруг столбов селян.
Бруно кивнул. Женщины уже начали подвывать, а потом, когда огонь разом охватил ноги изобличенных колдунов и ведьм, поднялся такой вой, что они оба заткнули уши. Сеньор Томазо мотнул головой, приказывая Бруно идти за ним, а потом не выдержал и перешел на бег.
—    Сеньор Томазо Хирон! Сеньор Томазо Хирон!
Бруно вывернул голову и обмер. За ними бежал и кричал так, что перекрывал своим голосом вой сжигаемых поклонников дьявола, тот самый брат Агостино.
—    Сеньор…
Бруно разжал уши, догнал сеньора Томазо и коснулся его плеча. Рев стоял такой, словно деревенские уже попали в ад.
—    Что там еще? – обернулся сеньор Томазо.
—    Сеньор Томазо Хирон! Какое счастье! – подбежал Комиссар Трибунала ближе, — что же вы без предупреждения? Я бы стол приготовил…
Комиссар окинул Бруно вспоминающим взглядом, вздрогнул и вытаращил глаза.
—    Ты?
Но Бруно так и не успел ничего ответить.
—    Где их деревня?! – перекрывая вой, прокричал сеньор Томазо.
—    Там, за рощей! – так же прокричал Комиссар Трибунала.
—    Веди!
Они снова перешли на бег, и лишь за рощей, когда вой перестал резать уши, сеньор Томазо схватил Бруно за руку и затащил в плетеную из прута, кое-как обмазанную глиной и крытую соломой коническую хижину.
—    Смотри!
Бруно огляделся. Земляной пол, грубо сложенная печь, дыра в кровле вместо дымохода, явно слепленный руками кривой глиняный горшок и выдолбленная в куске ствола ступа. Так в их городе мастеровых не жили даже рабы.
—    Они прячутся от веры Христовой уже второе или третье столетие, — обвел рукой обстановку хижины сеньор Томазо, — и для них то, как они живут, — верх счастья и справедливости.
—    Да, это так, — кидая в сторону Бруно панические взгляды, заискивающе подтвердил брат Агостино. – Колдуны они и есть колдуны…
—    Заткнись!
Сеньор Томазо еще раз оглядел хижину и посмотрел Бруно в глаза.
—    Арагон отстал от Европы даже больше, чем они отстали от нас. И нам нельзя прятаться от жизни. Потому что иначе все эти протестанты, итальянцы, турки и московиты будут обращаться с нами, как мы с этими язычниками.
Он замолчал, вздохнул и завершил:
—    Или как с тем, что годится лишь на переплавку… если тебе так понятнее.
***
Амир упорно продвигался на юг, и каждый третий-четвертый день к нему примыкали все новые и новые мусульманские села.
—    А почему в Гранаду? – первым делом спрашивали они, – почему не в Африку?
—    Друг нашего врага – наш враг, — отвечали мужчины, мгновенно усвоившие простейшее алгебраическое правило.
А едва они вышли на ведущую в Гранадский эмират дорогу, стало ясно, что их предупреждали не зря. На деревьях у дороги, через каждые четверть часа пути болтались повешенные мусульмане – по одному, по два, а то и по три человека сразу.
—    Псы Господни… их работа… — шептали женщины, а мужчины все крепче и крепче сжимали оружие и начинали подходить к молодому вождю.
Но Амир уперся.
—    Пугают, значит, сами боятся, — отвергал он всякие попытки отвернуть в сторону указанного Короной порта.
И лишь когда они вышли на границу, даже Амир признал, что слухи были небеспочвенны. Посланные вперед лазутчики сообщили, что ущелье полно доминиканских караулов, а согнанные с окрестных деревень крестьяне спешно возводят стену из сырого кирпича вокруг переправы через реку.
—    А другие тропы есть? – спросил Амир.
—    Есть, – подтвердили разведчики, — и не одна, но там слишком открытое место; пока скот через реку перегонишь, всех перебьют.
—    Значит, туда и пойдем, — принял решение Амир.
***
Томазо проехал по всем предназначенным для изгнанников дорогам, и везде видел одно и то же: в Португалию тянулись длинные, тяжело груженые грубым холстом, низкосортной кожей и прочим не запрещенным к вывозу товаром обозы евреев, а в сторону Короньи, поднимая тучи пыли, гнали свой скот мориски.
Впрочем, агенты сообщали, что целиком загнать мусульман в Коронью не удалось, и едва ли не половина морисков с боями прорывается в Гранаду. Это означало, что выгод от оптовой скупки скотины и продажи рабов что у Короны, что у Церкви будет вдвое меньше. И это было очень плохо.
—    Сколько у вас людей? – первым делом интересовался Томазо, как только посещал приграничные монастыри.
—    Немного, — начинали юлить настоятели, — человек двести-триста…
Томазо требовал книги регистрации, затем бухгалтерские отчеты и моментально доказывал, что триста человек это те, кто находится в стенах монастыря, а если посчитать тех, кто работает в городе, выходит порядка двух-трех тысяч.
—    Полторы тысячи отправить на границу, — приказывал он и оставлял пару своих людей. Чтобы лучше дело двигалось.
И настоятели плакали, били себя в грудь, но людей на возведение укреплений и организацию караулов посылали. А потом Томазо вышел в приграничное ущелье, и увидел, что дело совсем плохо.
—    Наши разведчики обошли окрестные ущелья, — по-военному четко доложил командир гарнизона – крепкий, энергичный доминиканец. – Там все битком сарацинами забито. Только напротив нас восемнадцать племен собралось.
—    Подожди, — не понял Томазо, — а чего они ждут? Почему не пытаются пройти?
—    В том-то все и дело, что они проходят, — болезненно усмехнулся монах, — в соседнем ущелье.
—    Так перекройте и его! – вспыхнул Томазо. – Вы думаете, зачем я вам людей дал?!
Командир покачал головой, приказал привести лошадей и спустя полчаса Томазо выехал на пригорок, окинул взглядом долину и охнул. Вся долина была битком забита беспрерывно вытекающими из окрестных ущелий потоками людей и скота. И все это двигалось к переправе.
—    Вы посмотрите, как все грамотно сделано, — ткнул рукой в сторону брода доминиканец.
Томазо присмотрелся и с горечью признал, что слишком недооценивал предназначенный к продаже «живой товар». Вместо того чтобы, теряя скот и людей, панически бежать, мориски просто скопировали таможенный пост, — но уже к своей пользе. Тайно, видимо, ночами, выкопали рвы – по обеим сторонам брода, посадили туда около полутора сотен мужчин с арбалетами и мушкетами и под их защитой без спешки, методично переправляли на ту сторону стадо за стадом и племя за племенем.
—    Мы даже подступиться не можем, — пожаловался доминиканец, — я за два дня сорок восемь человек потерял.
«Контрабандисты, — сразу понял Томазо, — среди них определенно есть контрабандисты». Только человек, не раз пересекавший границу, мог набраться отваги столь откровенно попирать указ короля.
Но не это было важно. Томазо прекрасно знал, как быстро переносятся новости среди мусульман, а значит, не пройдет и полумесяца, как этой методой начнут пользоваться все.
Для его планов пополнения казны это могло обернуться катастрофой.
—    Сарацин выбить. Укрепления сравнять с землей. Брод перекрыть, — приказал он. — Любой ценой. Солдат я пришлю.
***
Сеньор Томазо принимался спорить с Бруно, едва они садились в карету. И если верить тому, что день за днем рассказывал сеньор Томазо, мастера самых разных стран стремительно усиливали движущие части, переставляли свои шестеренки и меняли регуляторы хода, и тот, кто придумывал самый лучший механизм, получал возможность пустить своих противников на переплавку.
—    А цель? – ехидно интересовался Бруно, — хоть у кого-нибудь из них есть цель?
И тогда сеньор Томазо взрывался, начинал размахивать руками, кричать, что развитие бесконечно… и Бруно немедленно задавал второй вопрос:
—    Я что-то не пойму, сеньор Томазо, а вы сами-то в Бога верите?
И монах тушевался. Потому что идея бесконечного развития в корне противоречила христианской идее Конца Света. И тогда начинал говорить Бруно.
Он прямо указывал, что бесконечная жизнь отнюдь не присуща мирозданию, – ибо все его отдельные части смертны. А значит, и Вселенная – те же подверженные износу башенные куранты, которые однажды пробьют полночь.
Используя сказанное самим сеньором Томазо, Бруно напоминал, что оба лагеря – что католический, что евангелистский – всего лишь навязывают врагу свой чертеж, якобы пригодный для всего мира. Но ни те, ни другие не привели в порядок даже свои собственные «часы».
И он четко указывал на первопричину такого положения – отсутствие цели.
—    А как же власть?! – кидался возражать сеньор Томазо. – Чем не цель?
—    Власть сама по себе бессмысленна, — легко парировал Бруно, — что мне моя власть над купленным металлом, если я не знаю, что из него выковать? У вас нет цели, сеньор Томазо.
И сеньор Томазо умолкал и принимался смотреть в окно – до следующего спора. А Бруно все лучше понимал, что превосходит и этого Мастера.
***
Томазо оспаривал тезисы часовщика все дорогу до Сан-Дени, но оспорить так и не сумел. Власть, как самоцель, это и впрямь было бессмысленно, а никакой иной цели он так и не видел – ни у евангелистов, ни у своих. Это раздражало. Прямо сейчас тысячи и тысячи умных, отважных, сильных «Томазо Хиронов» по обе стороны линии фронта работали, как заведенные, а там наверху так и не придумали ничего сложнее «власти, как самоцели».
Но это было доступно и деревенскому петуху!
Лишь когда Томазо вернулся в Сан-Дени, ему удалось выбросить эту так и не решенную задачу из головы. Генерал чувствовал себя намного лучше, но еще не вставал. Томазо быстро просмотрел почту, и сразу же выделил главное: письмо из канцелярии Папы. Секретарь сообщал Генералу, что направляет ему копию послания Дона Хуана Хосе Австрийского. Томазо развернул копию и замер.
Австриец сообщал Папе, что только что в бою под Павией взял в плен короля Франции.
—    Черт! – воскликнул Томазо и, не веря своим глазам, перечитал эти две строчки, а затем и все письмо от начала до конца.
Сомнений не было: с французским королем произошло невозможное, то, что случается с королями раз в сто лет. И теперь Австриец высокомерно предлагал остановить кровопролитие на достаточно почетных для Папы условиях. Иначе, как предупреждал Австриец, Папа Римский потеряет не только Рим.
Томазо утер мокрый лоб рукавом и кинулся к огромной карте Европы. Теперь менялось все.
—    Черт…
У него было четкое ощущение, что, предлагая мир, Австриец темнит. Томазо снова подошел к карте. Почти весь Пиренейский полуостров контролировался королевской четой, а точнее, поставленными на колени грандами.
«Гранды?»
При наличии поддержки извне гранды могли и подняться с колен.
***
Последний штурм Амир уже еле отбил, — доминиканцы явно вызвали подмогу.
—    Строим вторую линию укреплений, — сразу же после штурма распорядился он, — срочно. А я буду просить вождей о помощи.
И мужчины, уже переправившие семьи и скотину в Гранаду, не возразили ни слова, той же ночью заложили вторую линию, а поутру, когда монахи трех или четырех военных орденов пошли в атаку, они оставили на ровном, как стол, поле еще порядка полутысячи убитыми.
А к полудню подоспела помощь из разбросанных по всем окрестным ущельям племен, — кто с арбалетом, кто с копьем. Уже понимающие, какому опасному врагу противостоят, люди Амира сразу же разобрали новичков по окопам, помогли пристрелять местность, объяснили все сильные и слабые стороны линий обороны и только тогда перешли границу.
—    Так и держите, — пожелал Амир пришедшим на смену вождям, — и через этот брод половина Арагона переправится.
А потом они подошли к первому городу, встали в числе прочих перебравшихся через границу племен у реки, и в первый же день Амира нашел один из визирей Эмира Гранадского.
—    Много еще ваших на той стороне? – первым дело спросил он.
«Ваших, — отметил Амир, — он сказал «ваших», а не «наших»…»
—    Я думаю, двести-триста тысяч, сеньор.
—    И все идут сюда?
Амир вспомнил огромные стада, бредущие в сторону порта Коронья, и вздохнул.
—    От силы половина…
—    Слава Аллаху, — с явным облегчением выдохнул визирь, — а то мы уже не знаем, где вас размещать. Сами понимаете, хорошие пастбища давно заняты.
Амир замялся и все-таки спросил то, о чем думал с самого начала.
—    А Эмир Гранадский… он не думает увеличить свои земли?
Визирь испытующе посмотрел на Амира.
—    Ты о чем?
—    В Арагоне сейчас неспокойно, — волнуясь, начал объяснять Амир, — многие, и даже христиане, королем недовольны, особенно из-за медной монеты. Может быть, имеет смысл ввести на племенные земли морисков армию Гранады? Ну, взять их под защиту…
Визирь улыбнулся.
—    А ты ведь грамотный. Где учился?
—    Да у вас же, в Гранаде.
—    Математик?
—    Медик. Недоучился два года… не успел.
—    Тогда вот, что я тебе скажу, студент, — покачал головой визирь, — даже не думай о войне.
—    Но почему? – начал напирать Амир, — защитить эти земли сейчас некому, обиженных на короля среди наших мужчин много – самое время! Вы походите среди людей, послушайте, что они говорят! Они же, чтобы домой вернуться, будут сражаться, как львы!
—    Все! Хватит! – оборвал его визирь, — ты должен понимать: друг нашего друга – наш друг.
Амир непонимающе тряхнул головой.
—    А разве у эмира Гранадского и Бурбона есть общие друзья?
Визирь кивнул.
—    У Папы Римского и Султана Османского – договор… и крепкий. И вообще, поверь мне: плохой мир с христианами гораздо лучше войны.
—    Вы не понимаете… — покачал головой Амир, — они не остановятся. Никогда. И мы никогда простить не сможем.
***
Томазо почуял, что почва из-под ног все-таки уходит, довольно быстро. После того, как сам король Франции попал в плен, Папа растерялся, и гранды тут же подняли голову: они уже понимали: стоит Австрийцу победить, и Бурбону Арагонскому – конец. Но главное, переходящие границу с Гранадой мориски, увидев, что хороших пастбищ им не дадут, быстро сбивались в землячества и все чаще поговаривали о создании мощной освободительной армии и возвращении в Арагон, — уже как хозяева.
—    Все дело в том, — объяснял специально приехавший из Гранады агент Ордена, — что кое-кто при дворе эмира подумывает о войне – руками наших морисков.
—    Но ведь эмир противник войны… – осторожно напомнил Томазо.
—    Эмир наших морисков еще не контролирует, — развел руками агент, — а главное, если мориски и впрямь вернутся в Арагон, как завоеватели, эмир Гранадский тут будет ни при чем.
—    Как ни при чем? – не понял Томазо.
—    Они – не подданные эмира, — горько рассмеялся агент, — юридически, они все – наши подданные, и эмир не несет за них ровно никакой ответственности.
Томазо посмотрел на огромную карту приграничных районов и понял: если англичане или голландцы доставят в лагеря беженцев хоть сколько-нибудь крупную партию оружия, мориски и впрямь вернутся на свои земли. Но теперь уже, — как хозяева.
—    Черт!
Он поблагодарил агента, приехал к Генералу и выложил все, как есть. И Генерал подтянулся в постели и, с трудом ворочая наполовину парализованным языком, произнес.
—    А вот… теперь… действуй.
—    Я могу… — вопросительно начал Томазо.
—    Можешь! – оборвал его Генерал, — Зажми… их всех! Всех!
Томазо кивнул, вскочил и, что есть сил, помчался к Гаспару.
—    У тебя все готово?!
—    И давно, — улыбнулся Гаспар, — ты лучше скажи, когда мне этого мальчишку отдашь.
—    Не сейчас, Гаспар, — отмахнулся Томазо, — лучше давай-ка, показывай, где у тебя почта.
Гаспар подозвал двух замерших на почтительном расстоянии монахов, и те подхватили своего начальника на руки и понесли в соседний зал.
—    Вот, — широким жестом обвел Гаспар высоченные, в два человеческих роста стеллажи, — здесь все.
Томазо бросился к стеллажам и стремительно просмотрел несколько пакетов на выбор. Все было именно так, как это и было обговорено с Гаспаром. В каждом предназначенном провинциальным Трибуналам пакете лежало одно основанное на «Зеленой книге» и уже готовое к возбуждению преследования дело. И здесь их было… на каждого арагонского сеньора.
—    Рассылай! – распорядился Томазо.
—    Все? – поднял брови Гаспар.
—    Все!
***
Эти шестьдесят восемь увесистых пакетов Комиссару Трибунала Агостино Куадра привез помощник настоятеля Орденского монастыря.
—    Здесь на всех городских сеньоров. Начинайте возбуждать дела сегодня же, строго по нашему списку.
—    Я не могу стольких сразу…
—    Сможешь, — отрезал монах, — или сам туда же отправишься. Или ты думаешь. У Ордена на тебя ничего нет?
Комиссар глотнул. Он так не думал.
—    И что… всех – на костер?
—    Нет, — мотнул головой монах. На костер отправишь только тех, кто не примирится с Церковью. А всех остальных – на войну.
—    На какую войну? – опешил Комиссар.
—    На войну с Гранадой.
—    Но мы же не воюем с Гранадой… — вытаращил глаза Комиссар.
—    А это уже – не твое собачье дело.
***
Общины арагонских евреев обсуждали, что делать дальше, как никогда, горячо и уже раскололись на несколько лагерей.
Большинство считало, что надо принять условия Португальской Короны, то есть заплатить по одному золотому дукату за каждого принятого еврея плюс отдать четверть всех ввозимых товаров и начинать врастать в землю новой родины. Многие, особенно из городских, были склонны принять крещение и остаться, но признаваться в этом более стойким верой сородичам никто не спешил. И лишь единицы были готовы оборвать все корни и правдами и неправдами прорываться в мусульманские либо евангелистские страны, — например, в Швейцарию.
Пожалуй, этих и отговаривали более всего: с риском для жизни переходить границу, чтобы попасть в нищую горную страну, живущую только продажей наемных гвардейцев, это и впрямь было глупо.
—    Поэтому принцесса Маргарита и принимает всякую шваль, что деваться ей некуда, — объясняли те, кто поумней, — нет у этой страны будущего, а значит, и у ваших детей его не будет.
Понятно, что упрямцы начинали говорить, что сами себе все создадут, но, по большому счету, даже они понимали: гарантий никаких.
***
Бруно использовал свою условную свободу целиком. Да, у дверей стоял охранник, но листать стоящие на полках книги охранник не мешал, и Бруно просматривал библиотеку и думал. Его цель всегда была в том, чтобы устанавливать Порядок. Теперь, после посетившего его во время пытки озарения – Вселенский Порядок.
Логических препятствий тому не было – главным образом, потому, что Мироздание и впрямь было построено по принципу курантов. Дотошно изучивший небесную механику Бруно видел: это обычный механизм. Тридцать зубьев-дней месяца командовали женщинами. Двенадцать зубьев Зодиака прямо управляли сменой времен года. 19-летняя шестерня лунного цикла вызывала приливы и отливы. Механика мироздания была согласована во всех своих частях и замыкала полный цикл каждые 532 года.
Звезды и планеты настолько явно действовали на мир, что астрологи даже создали таблицу соответствия между знаком, под которым человек родился, и его судьбой. Но Бруно видел дальше астрологов.
Изучивший множество часов, Бруно знал, как никто: любая шестерня влияет на все остальные. Жизнь это правило подтверждала, и даже воробей мог заставить настоятеля огромного монастыря упоминать о себе через день. И это означало, что любое действие человека, – хотел он того или нет, – заставляет небесные светила содрогаться и… менять ход.
—    Ерунда, — решительно отверг эту версию сеньор Томазо, — чего только люди уже не натворили! А пути звезд, как были, так и остались неизменны.
Бруно рассмеялся. Любой часовщик знал, что мелкие отклонения конструкции часов компенсируют друг друга. Именно поэтому даже самые примитивные куранты столь точны.
—    Люди никогда не пробовали действовать согласованно, — объяснил он, — а если каждый тянет в свою сторону, повозка останется на месте.
Сеньор Томазо нахмурился.
—    Ты хочешь сказать, что если, встав поутру, все люди одновременно топнут левой ногой…
—    Мир лопнет, — закончил мысль Бруно, — и это называется резонанс. Но люди – не дрова, они вовсе не обязаны лежать в рядок.
Сеньор Томазо уставился в пространство перед собой. Похоже, он лишь теперь начинал осознавать, что всю жизнь помогал Церкви использовать людей, именно как дрова.
—    Да, люди – не дрова, — повторил Бруно, — люди – шестерни. И у каждого – своя роль в механизме, который следует собрать.
—    Ты хоть понимаешь, на что замахнулся? – пристально посмотрел на него сеньор Томазо.
Бруно кивнул; он понимал.
***
Едва Генерал дал добро, времени на разговоры практически не осталось, — разве что по ночам. Понимая, что и в Португалию тоже придется ехать ему, Томазо метался из Трибунала в Трибунал, заставляя инквизиторов шевелиться, и недели через две-три, маховики Святой Инквизиции со скрипом стронулись с места.
—    Ваши повара связывают ноги животным перед тем, как их зарезать? – крайне вежливо допрашивали грандов – одного за другим.
—    А мне откуда знать? – как правило, отвечал гранд. – Наверное, связывают; у меня среди поваров есть и мусульмане.
—    И вы это мясо едите?
Гранд начинал нервничать.
—    Следующий вопрос, — не давал ему опомниться инквизитор, — вы едите мясо животных, которые не были зарезаны?
—    В смысле, дохлятину? – поднимал брови гранд.
—    Отвечайте на вопрос, сеньор.
—    Нет, конечно, — брезгливо передергивался гранд, не понимая, что только что положил камень на свою будущую могилу.
«Признал, что соблюдает магометанские обычаи в еде», — аккуратно записывал секретарь.
—    Следующий вопрос, — не позволяя подозреваемому додумать уже сказанное, диктовал инквизитор, — моете ли вы себе руки от кистей до локтей, а также лицо, рот, ноздри, уши, ноги и половые части?
—    Не только… — сжимал кулаки гранд, — я вообще грязи не люблю.
«Признал, что моет тело согласно магометанскому обычаю», — мгновенно записывал секретарь.
—    Моете ли мертвецов и погребаете ли их в непаханой земле? – продолжал инквизитор.
И вот на этом пункте ловились три четверти грандов, фактически все, кто происходил от мусульман. Похоронные обряды сохранялись прочнее всего, даже невзирая на крещение, а доказать их соблюдение было проще простого – по обычной кладбищенской описи.
Одновременно – так же, по всему Арагону – добивали грандов, подозреваемых в ереси жидовской и нескольких ересях евангелистских.
—    Читайте «Зеленую книгу» и высланное вам дело. Там все, что надо, уже есть, — терпеливо объяснял инквизиторам Томазо. – Не получается в жидовской ереси обвинить, пробуйте в евангелистской. Не выходит и там, пытайтесь греческую или армянскую вменить. Работайте, сеньоры, работайте!
Понятно, что поскольку канонического богословия никто из грандов не зубрил, рано или поздно попадались все. А у тех, кто сопротивлялся, инквизиторы брали жену или дочь, племянника или племянницу, и так, по цепочке, собирая каждое неосторожно сказанное слово, добирались до нужного горла. И лишь тогда появлялся человек Ордена.
Предложение было простым и понятным: гранд выставляет посильный отряд и лично выходит на войну с Гранадой, и все грехи ему, как участнику Крестового похода, тут же погашаются.
—    Мы же не воюем с Гранадой… — как правило, потрясенно выдыхал гранд.
—    Пока не воюем… — поправлял его монах.
***
Иосифу не на что было не то чтобы оплатить проезд до Амстердама, как ему советовал отец, но даже купить осла, — все имущество забрала инквизиция. И потому он долго шел пешком.
Дорога была утомительной и непростой. Во-первых, почти на каждом крупном перекрестке приходилось останавливаться и ждать, пока через дорогу, в сторону Короньи пройдут стада коров. Мусульмане понятия не имели, как погрузят все эти стада на корабли, и сколько с них возьмут за перевоз, но оставлять скотину королю не собирались.
Во-вторых, почти в каждом городе их ожидали молодые энергичные ребята из Христианской Лиги, и евреев снова и снова обыскивали, выуживая из потайных мест припрятанные деньги, золотые и серебряные женские украшения и прочие запрещенные к вывозу вещи.
—    Вам разрешено вывозить только медные деньги и векселя, — жестко и юридически грамотно отвечали легионеры на все мольбы, — а это мы конфискуем в пользу Церкви и Короны.
Тогда Исаак и приспособился помогать богатым еврейским семьям заново паковать вещи – после каждого досмотра. И уже неподалеку от Португалии он понял, что хватает и на осла, и на таможню.
Но едва Иосиф заплатил таможенникам зашитый в седло, чудом сэкономленный и спасенный от легионеров золотой дукат и пересек португальскую границу, как его ограбили – абсолютно законно.
—    А где четверть товара для Его Высочества? – недобро посмотрел на него таможенник.
—    У меня нет никакого товара, — мотнул головой Иосиф.
—    А осел? – прищурился таможенник.
Иосиф покорно передал поводья таможеннику, получил в виде сдачи все те же медные мараведи, рассмеялся и швырнул их через спину – в сторону арагонской границы.
—    Дурак, — констатировал таможенник, — лучше отдал бы мне. Знаешь, скольким евреям я еще должен буду сдачу выдать?
Иосиф пожал плечами, развернулся и двинулся сквозь столпившуюся у таможни, шумную, возбужденную, хныкающую тысячами детских голосов толпу.
***
В самый разгар борьбы с ересью арагонских и кастильских грандов Генерал вызвал Томазо.
—    Что со снабжением армии? – еле ворочая языком, начал он.
—    Все по плану, — пожал плечами Томазо. – Мне есть, что представить Совету Ордена.
С тех пор как те из морисков, что пригнали скотину в порт Коронья, узнали, во что им обойдется перевоз, армия снабжалась дешевой говядиной очень даже неплохо. Прижатые к морю мусульмане почти не торговались.
—    Но члены Совета тебя не любят, сам знаешь, — напомнил Генерал.
Томазо, разумеется, знал. Уж очень высокородные сеньоры собрались в Совете.
Генерал оперся о кровать и приподнялся повыше.
—    Они уже присылали мне требование о сборе Совета.
Томазо насторожился.
—    Да-да… — углом парализованного рта усмехнулся Генерал, — они подумывают о новом Генерале. А ты мешаешь… точнее, твои полномочия мешают.
Все было понятно. Случись Генералу скончаться не своей смертью, Томазо с его нынешними полномочиями имел право временно узурпировать власть и некоторое время вообще не созывать Совета Ордена. А значит, первым кандидатом в покойники был именно Томазо.
—    И что мне делать? – озадачился он.
—    Если не хочешь подхватить «итальянскую болезнь», как я, быстрее заканчивай с грандами, и езжай в Португалию. Сколько евреев туда уже перебралось?
—    Тысяч пятьдесят семей… — пожал плечами Томазо. – Точнее цифр у меня нет.
—    Этого хватит, — пробормотал Генерал, — конечно, тебе предстоит торг, но думаю, оговоренные двадцать дукатов за каждую душу мы, все одно, возьмем.
Томазо кивнул. Он тоже рассчитывал на эту цифру.
—    Вперед, Томас, — прикрыл глаза Генерал, — в Арагоне для тебя становится слишком опасно…
—    А как же подготовка к войне? – вдруг засомневался Томазо. – Вы же знаете, если вожди беглых морисков договорятся, а англичане успеют их вооружить, они нападут первыми…
—    Я за этим прослежу. Езжай. Сейчас деньги важнее…
Томазо раскланялся и вышел.
Опасность для него лично и впрямь была. С одной стороны, Томазо тихо ненавидели завербованные среди инквизиторов агенты. Нет, на прямой мятеж никто бы не отважился, – слишком уж крепко насадил их на крючок Томазо, но тихо нанять опытного человечка какой-нибудь не в меру самолюбивый инквизитор мог.
С другой стороны, против Томазо давно уже восстал Совет Ордена. Эти на убийство не пошли бы, но вот уличить любимчика Генерала в каком-нибудь нарушении орденских правил, чтобы затем долго и с наслаждением втаптывать бастарда в грязь, — это было по их части.
Но более всего Томазо не любили придворные Изабеллы и Бурбона. Обладая огромной номинальной властью, они давно уже плясали под дудку Ордена и прекрасно осознавали, кому этим обязаны более всего. Пожалуй, если бы фаворитом Изабеллы не был его однокашник, лежать бы Томазо в безвестной могиле – и давно.
Поэтому он исполнил предписание Генерала мгновенно. Отдал последние распоряжения, распределил обязанности среди своих людей и в считанные дни добрался до Португалии.
Евреев здесь и впрямь было много. Дети, повозки, ослы, старухи – все это ныло, скрипело, хныкало, ревело, жаловалось и совершенно забило все дороги. Хотя, надо признать, евреи и здесь остались евреями, и Томазо уже повсюду видел некогда придворных, а ныне уличных певцов и музыкантов, столы и скамейки башмачников и лудильщиков, суетливых извозчиков и вечно перепачканных носильщиков. И даже недешевый гостиный двор, в котором остановился Томазо, был забит битком, правда, уже иной публикой – респектабельной и знающей себе цену.
Конечно же, они вырвались из Арагона не без труда. Понимая, что бывшие казначеи и юристы, крупные врачи и профессора будут откупаться каждый раз, Томазо в свое время выслал на дороги несколько сотен человек – с самыми устрашающими бумагами. И за три месяца казна Ордена пополнилась несколькими сотнями тысяч старых мараведи, — естественно, нигде не учтенных.
—    Молодец, Томас, — оценил его инициативу Генерал.
Неучтенные деньги были, пожалуй, втрое, а то и вчетверо ценнее учтенных, — именно на них Орден содержал самую засекреченную, самую важную агентуру.
Ну, и, конечно же, очень много сдала в общую кассу, а еще больше не сдала Христианская Лига.
—    Ты, надеюсь, все зафиксировал? – ревниво поинтересовался Генерал.
Томазо ухмыльнулся.
—    Еще бы.
Они оба понимали, что именно из этой молодой энергичной поросли когда-нибудь вырастут наиболее влиятельные члены общества. И каждый, кто хоть раз соблазнился сунуть руку в Церковный кошелек, будет на крючке – всю его блестящую жизнь.
Ну, и кое-что сумели конфисковать таможенники. Разумеется, меньше, чем могли бы.
Томазо окинул оценивающим взглядом выходящую из гостиного двора еврейскую элиту. Он видел: снять последнее все равно не удалось. И от этого было немного досадно.
***
Сеньор Томазо сел в карету и сунул Бруно завернутый в холстину кусок пирога.
—    С мясом.
—    Спасибо, сеньор Томазо, — принял сверток Бруно.
Сеньор Томазо уселся поудобнее и вытер мокрое лицо кружевным платком.
—    Значит, мироздание подобно курантам?
Бруно кивнул и развернул холстину.
—    А причина всего беспорядка – первородный грех?
Бруно откусил кусок пирога. Он уже объяснил сеньору Томазу, что все проблемы человека упираются в первородный грех Господа Бога, забывшего об Адаме и Еве и пустившего все на самотек на самом важном этапе.
—    А больше никакой причины быть и не может, — с набитым ртом проговорил он, — любой мастер знает, как важна доводка курантов.
Сеньор Томазо заинтересованно хмыкнул.
—    И что ты предлагаешь?
Бруно с усилием проглотил очередной кусок. Пирог оказался вкусным.
—    Придется доделать за Господа наладку. Я думаю, там немного работы.
Монах опешил.
—    А ты не много на себя берешь, еретик? Не боишься кары Господней?
Бруно кивнул.
—    А как иначе… я ведь мастеровой. В моем деле страх Божий – только помеха.
Сеньор Томазо моргнул и уставился в пространство перед собой. Похоже, он тоже понимал, что одним страхом Божьим дела не делаются.
—    И что… ты серьезно думаешь, что можно изменить Все?
Бруно ссыпал в рот крошки, собранные с холстины и принялся рассказывать про воробья. И сеньор Томазо смеялся в точности там, где положено смеяться человеку, знающему монастырский быт. А когда он отсмеялся, Бруно подвел итог.
—    Все изменить может даже воробей. Мастер должен еще и понимать, что именно он только что изменил.
Сеньор Томазо некоторое время шевелил губами, а потом с восхищением произнес:
—    Ну, ты наглец…
***
Томазо прибыл в Лиссабон и тут же, со всеми документами отправился в казначейство. Ему предстояло преодолеть два утомительных этапа: дележ взятой с евреев четверти товара между арагонской и португальской сторонами и главное – собственно деньги за евреев.
Однако партнеры по сделке сразу начали жульничать.
—    Это по вашим данным их пятьдесят тысяч семей через границу перешло, — нагло глядя в глаза Томазо, начал уверять казначей португальской Короны, — а по нашим – всего восемнадцать…
—    Вы хотите сказать, что за пятьдесят тысяч семей превосходных рабов нам заплатят, как за восемнадцать? – прищурился Томазо.
—    И то не все и не сразу, — нахально улыбнулся казначей, — это ведь мы несем расходы на их содержание…
—    Что-что? – не понял Томазо.
—    Все время, пока мы их не продадим, их придется кормить, лечить, а то и одевать, — поучительно произнес казначей, — вы же их совсем нищими к нам выпихнули.
В груди у Томазо полыхнуло.
—    Я все понял, сеньор, — начал он собирать бумаги со стола, — вы позволите, я проконсультируюсь у специалистов?
—    Сколько угодно, сеньор, — широко, щедро развел руки в стороны казначей. – Сколько… угодно…
Томазо поблагодарил, раскланялся, вылетел за дверь, и уже через час входил в кабинет Лиссабонского отделения Ордена.
—    К нему нельзя было идти без подготовки, — мгновенно понял, в чем дело, секретарь отделения, – я же писал Генералу, чтобы первым делом – ко мне.
—    Я не видел этого письма, — сокрушенно признался Томазо.
Секретарь, сожалея, развел руками и начал выкладывать на стол нужные бумаги.
—    Смотрите, здесь у нас донос на казначея в инквизицию. Очень серьезный донос, обратите внимание на подпись.
Томазо пригнулся к столу.
—    Да, вижу.
—    Но этого мало, — продолжил секретарь, — вот агентурные сведения о его любовной связи. Обратите внимание, с чьей супругой.
Томазо перевел взгляд и едва не присвистнул.
—    Хорошая у вас агентура, — не без восхищения отметил он, – нам еще такому учиться и учиться…
—    Что вы, сеньор Хирон, — благодарно улыбнулся секретарь, — это нам у вас нужно учиться… Как вы их всех вокруг пальца! И-эх! Никто и тявкнуть не успел!
Они рассыпались во взаимных комплиментах, затем еще раз и еще, а на следующий день, хорошенько выспавшись, отдохнув и приведя себя в порядок, Томазо опять появился у казначея Короны. Молча, по-хамски сунул ему под нос донос в инквизицию, едва успел выдернуть лист из мгновенно вцепившихся в бумагу рук и немедля достал вторую бумагу.
—    А это уже о вашей любовной связи… — издали показал он листок.
Казначей дернулся вызвать охрану, но увидел торчащую из-под плаща шпагу, затем, наконец-то, задумался о происхождении компрометирующих его бумаг и сразу как-то спекся.
—    Что вам надо?
Томазо аккуратно вложил бумаги в тубу, сунул тубу за пазуху, сел напротив казначея и лишь тогда соизволил ответить.
—    Вы прекрасно понимаете, что: выполнения взятых Португальской Короной взятых на себя обязательств. По двадцать золотых дукатов за душу из расчета пятьдесят тысяч семей. И немедленно.
—    Сейчас казна пуста, — сверлил взглядом то место, куда была сунута опасная туба, казначей, – Его Высочество обещал вам невыполнимое. Мы не можем заплатить вперед.
Томазо улыбнулся; он это прекрасно знал. Но он знал и другое: казначей может найти в пыльных углах своих сундуков раза в два больше, чем стоят все евреи-беженцы вместе взятые.
—    Знаете, у солдат есть такое правило, — поднялся он со стула, — если вынул саблю из ножен, руби. Я свою саблю вынул.
—    Подождите! – вскочил казначей, — подождите…
Томазо остановился и уставился ему глаза. Он уже видел, что тот сломлен.
—    Вы же знаете, — заторопился казначей, — Корона не может объявить о взятии арагонских евреев в рабство сразу по прибытии…
Томазо кивнул. Если Португальцы это сделают, взвинченные евреи мгновенно собьются в отряды самообороны. Эту ситуацию Высокие Стороны обсуждали многократно.
—    Мы сможем начать продажи лишь через полгода, — жалобно посмотрел на него казначей.
И это тоже обсуждалось, — как самое лучшее решение. Следовало объявить евреям, что убежище они получили не навсегда, и честно предупредить о смене позиции Короны и предстоящем рабстве для тех, кто не покинет христианскую Португалию через полгода. И тут же усложнить порядок выезда.
Выигрыш получался приличный. Уже заплатившие за вход в Португалию, евреи будут вынуждены снова платить, — теперь уже за выход. Ясно, что они тут же начнут скидывать вывезенный из Арагона товар – по дешевке, и казначеи Высоких Сторон уже обговорили цену, до которой следует довести отчаявшихся евреев.
Затем обнаружится, что преодолеть новые пограничные и таможенные препоны смогут лишь немногие, и вот тогда среди еврейских общин начнется раскол.
Это был самый важный момент. Профессионально жадные казначеи предлагали вообще никого не выпускать, но подобная мера опять-таки вела к объединению общин и племен. Дабы этого не допустить, следовало устранить влияние элиты, а для этого еврейскую элиту следовало выпустить из страны.
—    Вы понимаете, о чем я говорю? – уже совсем отчаянно посмотрел казначей.
—    Я вас понимаю, — кивнул Томазо, — но товар уже у вас, а нам нужны деньги – сейчас, а не через полгода. И, пожалуйста, золотом.
***
Иосифу повезло. Там же, на таможне он помог при паковке бывшему секретарю арагонского двора, и тот, видя, что парень честен и старается, взял его с собой в Лиссабон. Секретарь полагал, что ему еще понадобится человек, когда он будет въезжать в новый дом в столице. А когда через четверо суток тряски на козлах рядом с кучером, Иосиф сошел на главной площади столицы, их настигла главная новость.
—    Какой указ? Как в рабство?! – растерянно моргал дослужившийся до титула «Дон» бывший секретарь двора. – Меня – в рабство?!!
—    Не именно вас, благородный Дон, — смущаясь, поправил его принесший весть королевский посыльный, — этот указ касается всех евреев. И не сейчас, а через полгода. И только тех, кто не захочет выехать.
—    А куда нам выезжать?! – заорал Дон. – К протестантам нельзя?
—    Нельзя, — мотнул головой посыльный.
—    К мусульманам, почти никуда, нельзя!
Посыльный лишь убито мотнул головой.
—    И что – обратно в Арагон?! В такое же рабство?!
Он все орал и орал, а Иосиф бессильно осел на мостовую и закрыл лицо руками. Он очень устал бежать.
***
Место временного поселения для своих людей Амир получил только после двух недель отчаянных уговоров.
—    Мы же одной веры, — две недели заглядывал он в лицо не расстающегося с кальяном здешнего сеньора. – Мы послушные; мы своим сеньорам всегда платили…
—    Эмир вас принял, эмир пусть и землю дает… — равнодушно пыхал сеньор – две недели подряд.
И только когда Амир сунул его управляющему два десятка выпрошенных у старух разномастных золотых монет, дело пошло.
—    Смотри, Амир, — сразу предупредил управляющий, — я тебе лучшие земли даю, и ты это должен ценить. И упаси тебя Аллах, с местными ссориться!
—    Благодарю вас, сеньор, — преодолевая себя, униженно кланялся Амир, — Аллах вас наградит… а мы будем благодарны вам всю нашу жизнь…
—    Особенно за молодежью приглядывай…
—    Все будет по вашему слову, сеньор.
—    А главное, плати подати, не бери пример с местных, — они уже совсем обнаглели, и чти нашего благодетеля…
—    Вы – наш благодетель, — преодолевая рвотные позывы, еще ниже кланялся Амир.
Он видел, какая удача им выпала. Другие тоже платили – всем, кто хоть что-то обещал, но землю для пастбищ получили только несколько племен. А новые беженцы все шли и шли.
***
Мироздание нуждалось в доводке, и Бруно искал общий для всех шаблон. Как музыкант настраивает свои инструменты по камертону, так и часовщик более всего следит за тем, чтобы зубья сопряженных шестеренок были идентичны. И Бруно смотрел вокруг, изучал каждого встречного человека, но понять, что в нем является «зубом», не мог.
—    Если понять, где у человека «зуб», — можно будет собрать из людей любой механизм, — уверенно объяснял он сеньору Томазо.
Бруно, вообще, уже многое знал о человеке.
Он знал, что человеком движет страх, корысть и гордыня, то есть, пожизненное падение, — именно так затяжное падение прикованного к часовой цепи камня движет весь механизм.
Он знал, что десять заповедей, как и вообще «приличия» – всего лишь балансир, помогающий удерживать все шестерни в одной плоскости, — дабы их «не болтало».
Он знал, что общественное положение – это пазы шестерни, титул – это размер шестерни, а богатство – количество зубьев. Все эти черты шестерен могут быть какими угодно, и только сопряженные зубья должны прилегать идеально. Иначе механизм наполнится скрежетом и начнет разрушать самое себя.
«Но вот чем люди прилегают один к другому?»
—    Нужен эксперимент, — вспомнил он как-то сказанное Олафом слово. – Иначе не разобраться. Вы понимаете, о чем я?
И тогда сеньор Томазо рассмеялся.
—    Еще бы! Я только этим и занимаюсь. Но что-то конца не видно…
***
Все прошло в точности так, как предполагал Томазо. Узнав о жутком указе Португальской Короны, евреи сначала впали в оцепенение, затем начали яростными толпами собираться вокруг своих раввинов, бывших секретарей, казначеев и прочих важных фигур и… ничего более. Элита, прекрасно понимающая, что для нее щелку оставили, разделять свою судьбу с народом не спешила.
—    Мы послали делегацию королю, — внятно, так, чтобы поняли все, объясняли они, — и нам обещали рассмотреть нашу просьбу в ближайшее время.
И одновременно с этим, по бросовым ценам скидывался весь ввезенный в Португалию товар, а семьи раввинов, казначеев и секретарей грузились на суда и немедля выходили в море.
В Ордене знали, в сколь круглую сумму обошлись эти рейсы элите; Орден эти суда и обеспечил. Да, приходилось держать слово, поскольку матросам рты не заткнешь. Да, гарантий, что протестантское судно, на которое предстояло перегрузить элиту, не откроет огонь, не было никаких. Да, денег у евреев почти не осталось – даже у элиты. Но суда делали рейс за рейсом, и вскоре на этой простой операции Орден заработал столько, сколько сахарные плантации приносили за год. И все – нигде не учтенным золотом.
—    Вы, сеньор Томазо, один знаете, как снять с одной овцы семь шкурок, — выразил свое восхищение секретарь Лиссабонского отделения.
—    Девять, — поправил его Томазо, — мы сняли с евреев девять шкур.
Так оно и было, если считать облегчение монеты, конфискацию ссудных лавок и обменных контор, скупку еврейских пастбищ и виноградников после указа об изгнании, изъятия по пути следования, таможню, плату за вход в Португалию, оптовую продажу евреев португальской стороне, будущие доходы от скупленного по дешевке товара и предоставление судов для бегства.
—    Я бы и десятую шкуру снял… для ровного счета, — улыбнулся Томазо, — но что-то воображения уже не хватает…
А вечерами он возвращался в комнаты гостиного дома, тщательно смывал с тела накопившуюся за день усталость, падал в кресло и начинал слушать. Да, этот часовщик порой нес полный бред, но Томазо все чаще и чаще находил в этом потоке то, что ценил более всего, – свои новые идеи. И вскоре сердце успокаивалось, и он засыпал сном совсем еще чистого ребенка.
И ровно в тот день, а точнее, вечер, когда он вытряс из казначея последнюю партию золота, началась война с Гранадой. Как и ожидалось.
***
О том, что возле границы собираются войска, Амир услышал от беженцев, чудом, в числе последних прорвавшихся в Гранаду.
—    Солдат – видимо-невидимо! – размахивал руками мелкий костистый крестьянин, — лошадей отбирают сразу! А ваших коров, говорят, мы в Гранаде съедим!
—    Это еще что! – перебил его второй и продемонстрировал дыру в своем поношенном плаще, — это в меня сеньор какой-то стрелял! Просто так! Ни за что! Я еле ноги унес!
—    Далеко они от границы? – оборвал его на полуслове Амир.
—    Да, вот они… — махнул рукой в сторону Арагона беженец, — за рекой лагеря разбили… полдня пути.
Амир оттащил крестьянина в сторонку, задал еще несколько вопросов, и уже через час на самом выносливом жеребце и с одной кобылой в поводу – на смену мчался в сторону столицы эмирата. А уже к вечеру следующего дня он добрался до дворца визиря и сразу метнулся к охране.
—    Куда! – загородили собой проход здоровенные марокканцы.
—    Братья… — выдохнул Амир, — война!
Марокканцы долго и бессмысленно жевали губами, переваривая сказанное, и не поверили.
—    У тебя с головой все в порядке? Мы же ни с кем не воюем!
—    Зато с нами воюют! – выпалил Амир. – Войска уже в Мурсии, на границе с Арагоном!
Марокканцы оглядели его пропитанную пылью одежду, затем отметили, что жеребец хороший, да, и подмена есть, а значит, господин торопился и прибыл издалека… и поверили.
—    Подожди здесь, сейчас мы начальнику охраны скажем.
Амир кивнул, а еще через четверть часа выкладывал все, что узнал эмиру.
—    Их можно остановить! – торопился Амир, — мы еще успеем ущелья занять!
Визирь, как и всякий горец, должен был понимать, как важно занять в ущельях ключевые позиции.
—    А еще лучше опередить! Наши мужчины давно готовы! Давайте нападем первыми!
Визирь хмыкнул, опустил глаза и долго, задумчиво что-то разглядывал в чашечке из под кофе.
—    А если это ошибка?
—    Какая ошибка? – не понял Амир.
—    А если они не собираются нападать, а мы до срока стянем войска на границу? Не подумают ли они, что мы и впрямь собираемся напасть?
Он просто боялся.
—    В любом случае, вы должны сообщить эмиру, — выдохнул Амир.
—    Не тебе решать, юноша, что я должен, а чего не должен, — с раздражением обозначил, кто есть кто, визирь. – Я вообще думаю, что это недоразумение. Скорее всего, крестьяне видели обычный пограничный заслон, чтобы ваши к нам не бежали.
Амир опешил. Визирь не просто боялся. Он вообще ничего не собирался предпринимать!
—    Их можно опередить, — тупо повторил Амир. – Если напасть первыми, можно даже Арагон занять – навечно. А ждать – верный проигрыш…
—    Езжайте, домой, юноша, — поморщился визирь и подал знак охране, — я вижу, вы слишком начитались книг о военном искусстве.
Амир механически поклонился, развернулся и на подламывающихся ногах направился к выходу, и лишь у дверей обернулся.
—    Вы не понимаете, — глухо произнес он, — они не остановятся. Никогда.
***

ЧАС ВОСЬМОЙ
***
Томазо выехал в Арагон вместе с конвоем Ордена, сопровождающим законно выдавленную из португальцев долю золота за евреев.
—    Оставьте вы это золото здесь, — совершенно искренне предложил секретарь Лиссабонского отделения Ордена, — ничего с ним не случится. Зачем вам так рисковать? Время-то военное…
Томазо предпочел отшутиться. Он-то понимал, что Совет, один черт, соберется, и наличное золото станет лучшим бальзамом для их ссохшихся от благородного высокомерия душ. А пока, почти в каждом городе он ненадолго останавливался в каком-нибудь из монастырей Ордена и бегло просматривал общую – для всех – почтовую рассылку. Письма Совета Ордена все основные сведения о войне содержали.
Как и предполагал Томазо, знаменем всей военной компании стала Изабелла.
—    Рыцари мои! Крестоносцы! – с трепетом произнесла Ее Высочество, лично выехавшая на передовую линию, – я клянусь вам, что не буду мыться до тех пор, пока Гранада не падет!
Как следовало из сводок, армия была потрясена.
Впрочем, из военных сводок было видно и другое: долго королеве грязной не ходить. Объединенная армия практически всех сеньоров Арагона и Кастилии вошла в Гранаду, как нож в масло.
Тому было множество причин. Во-первых, купленное в Османской империи на конфискованные у евреев деньги хорошее керченское железо. Во-вторых, грамотные действия настоятелей монастырей, собравших у себя лучших оружейников страны. Ну, и, конечно же, помогли, задушевные беседы людей Ордена с попавшими на крюк Святой Инквизиции грандами. Дабы заслужить церковное отпущение, благородные сеньоры сняли со своих жен свадебные подарки, но отряды снарядили, как должно.
Однако лучшей находкой Генерала, – увы, это придумал не Томазо, — была идея прикрепить к каждому воинскому отряду своего Комиссара. Знающие, что такое Трибунал не понаслышке, командиры отчаянно боялись, что их действие или бездействие пройдет через пристрастный фильтр инквизиции, а потому каждый выслуживался за троих.
—    Гранада уже сейчас почти вся христианская, — горделиво сообщил один из настоятелей и протянул пакет, — вот, почитайте…
Томазо поблагодарил, но содержимое пакета лишь вскользь проглядел, — он заранее знал, что там написано. Едва войска занимали селение, жителей загоняли в ближайший водоем, Комиссар наскоро всех крестил и тут же сообщал, что отныне, — чем бы ни закончилась война, — они пожизненно обязаны отдавать десятую часть всех своих доходов Церкви Христовой. Затем в местной мечети приносили жертву святой литургии, отчего мечеть становилась освященной для христиан и оскверненной для магометан. Ну, а в финале, для убедительности, сжигали специально взятого с собой, уже однажды крещеного Христианской Лигой, но злостно отступившего от веры Христовой беглого мориска.
В этом захватывающем оргазме победы мало кто – даже внутри Ордена – был способен разглядеть, мимо какой пропасти только что пронесло Арагон. Ибо, только чудом англичане не успели закинуть на полуостров оружие, вожди морисков – договориться, а эмир Гранадский сообразить, что война, один черт, неизбежна. Так что, Томазо мог себя поздравить.
***
Амир успел выдернуть своих людей из-под наступающих войск Изабеллы в последний миг. Повел их на юго-восток, в сторону столицы, но, войдя в Гранаду, обнаружил среди сеньоров полный разброд.
Как выяснилось, все сколько-нибудь авторитетные и решительные гранды эмирата странным образом погибли. Одного настигла пуля, пущенная в затылок с расстояния в полтора раза превышающего дальность обычного мушкета; другой умер, поев самой обычной халвы, а третьи, – и это было хуже всего, — просто исчезли, так что никто из сыновей не знал, имеет ли он право занять пустующее место.
Амир даже съездил в университет, но всезнающая профессура не могла дать ни одного практического совета.
—    Все в руках Аллаха, — вот, собственно, и все, на что оказались способны некогда столь грозные преподаватели.
А когда Амир вернулся из университета к своим людям, там уже начался разброд. Те, что побогаче, наслушавшись умных столичных жителей, считали, что надо по дешевке продавать скот, садиться на корабли и плыть в Истанбул – под защиту Султана Османского. Холостые мужчины предлагали уйти в горы и убивать христиан до тех пор, пока последний вражеский солдат не покинет мусульманскую землю. А какая-то часть молчала, и Амир уже чувствовал, что они устали и готовы признать и формальное крещение, и даже отдавать Папе десятину, — чтоб ему гореть в аду. И никто не хотел слушать остальных.
—    Постойте! – пытался вернуть единомыслие Амир. — Нам опасно тянуть в разные стороны!
—    А что ты предлагаешь? – повернулись к нему десятки лиц.
И Амир понял, что ничего предложить не может.
***
На Совете Ордена Генерал уже выглядел молодцом, и даже мертвая правая сторона лица не производила столь жуткого впечатления. Однако подводил итоги нескольких последних лет не он, а казначей Ордена.
—    Нам удалось получить ключевые военные заказы Короны, — частил казначей, — в том числе на поставку в армию мяса и зерна, обуви и обмундирования, отливку пушек и постройку судов…
—    Не преувеличивай, — одернул его Генерал, — с кораблями пока не все ясно.
Казначей кивнул и снова затараторил.
Итоги и впрямь были внушительные. Еще до введения Святой Инквизиции Церковь владела примерно третью всех земель и рабов католической Европы. Теперь, вместе с епископским имуществом и формально нигде не учтенными активами намертво севших на крючок Ордена казнокрадов, ее доля составляла куда как более двух третей.
Начали давать плоды и некоторые проекты в Новом Свете. Драгоценных металлов там, правда, оказалось немного, однако сахарные и кофейные плантации оказались настоящим «золотым дном».
—    Единственное, что нам так и не удалось, — развел руками казначей, — так это доместикация* индейцев.

*ДОМЕСТИКАЦИЯ (от лат . domesticus) – одомашнивание, приручение. Термин широко применялся в Европе в отношении рабов и захваченных племен и народов

—    Я слышал, брату Херонимо удалось кое-что организовать… — подал голос брат Хорхе – молодой, высокородный и самый главный претендент на место Генерала.
Генерал поднял руку.
—    Тебе нет нужды пользоваться слухами, Хорхе, — серьезно произнес он, — сведения об успехах брата Херонимо превосходно представлены в его отчетах.
Брат Хорхе насупился, и Томазо еле сдержал улыбку. Главный претендент на генеральское место был заносчив, но не слишком умен, и о Новом Свете не знал даже необходимого.
—    А ты что улыбаешься? – мгновенно отреагировал Хорхе, — сказал бы лучше, что там с марокканским султаном. Что молчишь? Расхотелось улыбаться?
Томазо скрипнул зубами и встал.
—    Марокканский султан отказался участвовать в порабощении единоверцев.
Члены Совета замерли. Многие услышали об этом впервые.
—    А как же наши деньги? – потрясенно проронил один из членов Совета, — кому теперь этих морисков продашь?
—    Зачем же мы их тогда изгоняли?
—    А тут еще гранадские магометане добавятся… ну, и куда их девать?
Томазо молчал. Когда все это продумывалось, он полагал, что все неудобные Церкви племена будут проданы, а потому с морисками не церемонились. Но теперь выходило так, что оскорбленные магометане, а их число все росло, остаются у нас под боком. И это не нравилось никому.
—    Ну, и что ты молчишь, Томазо? Что будем делать с магометанами?
—    Десятину с них все равно не возьмешь…
—    Да, и одомашнить не удастся!
Члены Совета предпочитали не замечать его явного успеха с евреями; им хотелось крови бастарда. И тогда снова подал голос Генерал.
—    Я переговорил с некоторыми вождями марокканских племен… — перевел он внимание на себя, – они согласны «принять» беженцев.
«И когда ты успел?» – удивился Томазо.
—    Они заплатят за них, как за рабов? – прищурился Хорхе.
—    Нет, — углом рта выдавил Генерал. – Они согласились еще раз их почистить по прибытии. Найденное при морисках золото – пополам.
Члены Совета зашумели.
—    Столько денег потерять!
—    Да, что с них на той стороне возьмешь?! Их же таможня уже здесь вытрясет!
—    И как это называется, Томазо?! Это, по-твоему, – работа?!
За четверть миллиона магометан и впрямь можно было взять сумасшедшие деньги. Беда была в том, что ни один король ни одной страны разом столько заплатить не мог. Наверное, поэтому марокканский султан и забрал свое слово обратно. Но членов Совета это не интересовало.
—    Снимать надо Томазо!
—    Хватит с нас твоих фокусов! Сначала исполнять приказы, как должно, научись!
—    В инквизицию его сослать! Пусть хоть какую-то пользу приносит!
Томазо глянул на Генерала, но тот смотрел в пространство перед собой.
***
Уже на следующий день жизнь Томазо переменилась – целиком. Неделя за неделей, месяц за месяцем он ездил по всему Арагону и проверял, как действует инквизиция.
—    Почему евангелистов так мало? – начинал Томазо, едва просматривал список осужденных за несколько последних лет.
—    Да, как же мы их тронем? – начинал оправдываться инквизитор. – Это же наши лучшие мастера! На них весь город стоит!
—    Ваш город стоит исключительно попущением Божьим, — парировал Томазо. – Но это скоро кончится, я обещаю.
Инквизитор, как правило, терялся.
—    Но… дело в том… что евангелисты… они…
—    Ну? – подстегивал инквизитора Томазо.
—    Они все под защитой нашего сеньора и господина, верой и правдой изгоняющего магометан из еретической Гранады.
И вот тогда Томазо взрывался.
—    Ваш сеньор и господин – злостный безбожник, не раз уличенный в магометанской и евангелистской ересях! Вы же сами снимали с него показания!
—    Но… он же прощен самим Папой.
Обычный провинциальный падре и понятия не имел, что все прощения от Папы готовил по указанию Томазо его друг Гаспар – по стандартной форме, сотнями и сотнями.
—    Пока Гранада не пала, никто не прощен, — отрезал Томазо. – Стыдитесь, святой отец, сама королева держит обет не мыться! А вы еретика боитесь тронуть…
И лишь после взбучки на евангелистов начинали поступать первые доносы, и не только на них: Томазо следил, чтобы из поля зрения Трибуналов не выпал ни один крещеный: еврей или грек, армянин или мориск – да, кто угодно.
Внешне это выглядело, как расправа с простолюдинами, лишенными защиты воюющих в далекой Гранаде сеньоров. Но в действительности цели Ордена были прямо противоположны.
—    Мы должны лишить грандов всякой опоры снизу, — четко обозначил задачу Совет Ордена. – Пусть они вернутся на выжженную землю.
Именно сеньоры были истинной целью Ордена. И только сейчас, – пока они воюют и не могут защитить свои интересы, – можно было выбить у них из-под ног саму основу их могущества – не ведающих, что должны покоряться лишь Короне и Церкви подданных.
Были, разумеется, и мелкие выгоды. Крещеные евреи и мориски вместе с евангелистами разных толков составляли довольно обширный слой населения, все еще неподконтрольного Церкви. Да, они уже платили Папе десятину, но ни одного евангелиста было попросту невозможно загнать на еженедельную исповедь, а ни одного еврея или мориска, пусть и крещеного, – донести на соседа и, тем более, родича. Долго так продолжаться не могло.
***
Бруно ездил вместе с сеньором Томазо из города в город и поражался скорости перемен. Когда им случалось возвращаться через тот же город – всего-то через пару недель, его было буквально не узнать. Улицы были полны легко осужденных с огромными знаками на просторных балахонах: у крещеных евреев – желтая звезда Давида, у крещеных морисков – желтый полумесяц, а у евангелистов, греков да армян – желтый Андреевский крест.
Бруно знал, что балахоны заранее приготовили в портняжьих мастерских монастырей Ордена, но уже через полгода даже мощи всех мастерских Ордена стало не хватать. Инквизиторы просто выдавали легко осужденному еретику кусок желтой материи с прорисованным на нем – размером с апельсин – знаком его ереси. Разумеется, после того, как еретик заплатил в кассу назначенный приговором штраф.
И только тех, кто так и не отступился от своей веры, не трогали.
—    А что вы собираетесь делать с иноверцами? – все-таки спросил однажды Бруно.
Сеньор Томазо пожал плечами.
—    Их предполагалось заключить в рабство, но никто не решается.
—    Почему?
Монах сморщился.
—    Понимаешь, Бруно, они не рабы. Там, внутри. Ты его – плетью, а он тебе – лопатой по голове.
Бруно рассмеялся. Любая шестеренка любит стоять в своих привычных пазах. Уж он-то это знал.
—    А главное, — продолжил сеньор Томазо, — они, даже, как рабы, будут раздражать. Раньше, при конституции, иноверие – это было нормально, а теперь…
—    А теперь они мешают остальным частям курантов, — завершил его мысль Бруно.
Судя по рассказам Олафа, у них в цеху была сходная ситуация. До какого-то момента каждый мастер делал шестерни, как хотел, а потому и шаблоны, и щупы, да, и прочие инструменты у каждого были свои – ни купить, ни на время попросить. И лишь когда мастера договорились о единых размерах, стало возможным не только взять соседский инструмент, но и подыскать нужную шестерню.
—    Я знаю, как использовать иноверцев.
Сеньор Томазо лишь усмехнулся. Он явно не верил, что у Бруно есть какое-то решение.
—    Их надо изолировать, — широко улыбнулся Бруно. – В отдельный блок.
—    Ну-ка, ну-ка… — заинтересовался монах.
—    Я видел это в Сарагосе, — объяснил Бруно, — часы – отдельно, кукольный театр – отдельно. И соединяются они лишь в одном месте – у механизма заводки. Все!
—    Изолировать… — забормотал сеньор Томазо, — ну, конечно же! Отлично!
Бруно был доволен. Главный Часовщик Арагона проглотил наживку вместе с крючком, и наконец-то признал свое вторичное положение. Теперь у Бруно был собственный подмастерье – и какой!
***
Амир удерживал своих людей вместе, сколько мог, и все-таки не удержал. Молодежь большей частью ушла в горы и теперь совершала налеты на отряды и гарнизоны врага. Состоятельные родичи продали свой скот и отправились искать счастья за морем. А самые слабые, — те, что не решились ни на то, ни на другое, — надумали притвориться, что признали крещение, и теперь целыми семьями возвращались на родину, в Арагон.
—    Вы в своем уме? – пытался образумить их Амир. – Вы посмотрите, что они творят!
Некогда цветущая Гранада – главный центр искусств и наук полуострова – и впрямь была полна беззаконием. Бесчисленные войска Изабеллы немыслимо быстро заняли эмират, и сопровождающие каждый отряд Комиссары первым делом насильно окрестили жителей и сожгли библиотеки и всех, кто знал, что было написано в уничтоженных книгах.
Когда Амир по делам заехал в столицу, его университет был пуст, разграблен и загажен, а на циферблате башенных часов вместо изящных арабских цифр были грубо наклепаны примитивные, как насечки дикаря, палочки римских. И на каждой улице группами по пять-шесть человек стояли солдаты Короны, а почти на каждом перекрестке свисал с черного столба обуглившийся, скорченный от пережитого страдания огарок.
Причем, как сообщали разбогатевшие на войне контрабандисты, в Арагоне дела обстояли еще хуже. Говорили, что магометанам запрещено разговаривать с крещеными сородичами. Что всем, кто не принял христианство, запретили все сколько-нибудь достойные ремесла, и осталось одно – самая грязная, самая черная работа. Но что там происходит в точности, толком не мог объяснить никто.
—    Все, последнюю партию тканей в Мурсию закину, и на первом же корабле в Истанбул! – клялись контрабандисты. – Здесь жизни все равно не будет.
И однажды Амир пересчитал оставшиеся от отца деньги и решил, что более тянуть не будет.
***
Решение пришло мгновенно, — как только Томазо усвоил ключевую идею. Не теряя времени, он съездил к Генералу, обсудил с ним основные черты будущих закрытых поселений, и через неделю все завертелось.
Для полноценной изоляции следовало первым делом вырвать иноверцев из общественного механизма. Поэтому Томазо подготовил для Короны указ о запрете евреям всех дающих доход и уважение профессий – медика, хирурга, купца, цирюльника и кабатчика. С морисками, учитывая еще не законченную войну, поступили еще жестче; фактически они могли работать только за медь. Всякого, у кого бы нашли серебряную или золотую монету, можно было заподозрить в торговых операциях с драгоценными металлами, а для них это было подсудным делом.
Как морисков, так и евреев, было решено изолировать прямо в их кварталах и селениях. Туда и согнали всех, кто до того жил отдельно, и тут же обтянули выделенные участки земли веревкой с намотанными через несколько шагов кусками желтых тряпок. Затем выгнали иноверцев с лопатами на закладку рва, и через три-четыре недели еврейские «юдерии»* и магометанские «морерии»** начали работать.

*ЮДЕРИА — (juderia) – закрытый квартал для евреев, гетто

**МОРЕРИА — (moreria) – закрытый квартал для мусульман, гетто

—    Неплохо… — оценил результат выехавший для ревизии Генерал. – Молодец, Томас, хвалю.
—    Думаю, за два-три года мы еще и стены поставим, — гордясь действительно хорошо сделанной работой, пообещал Томазо.
Впрочем, уже сейчас юдерии и морерии работали, как часы. Утром ворота открывались, и неверные имели право выйти в город в поисках заработка. В полночь ворота закрывались, и все, кто не успевал вернуться в срок, платили штраф.
Как оказалась, идея настолько понравилась Папе, что в считанные месяцы подобные закрытые поселения появились и в богатой мирной Италии, и в разоренной войнами нищей голодной Франции.
—    Папа очень доволен, — на первом же Совете сообщил Генерал, — я думаю, нашего Томаса следует повысить…
Высокородные члены Совета стиснули под столом кулаки, заиграли желваками, но возразить даже не попытались. И только после Совета, когда они остались вдвоем, Генерал вытащил из железной шкатулки еще одно послание наместника Христа.
—    Прочитай очень внимательно, и не дай Бог тебе хоть в чем-нибудь отступить от Его рекомендаций!
Томазо впился глазами в текст. На нескольких листах, с ревнивой дотошностью Папа излагал то, что волновало Его Святейшество более всего. Отныне и навсегда еврейкам запрещались платья из парчи, шелка, тонкой шерсти и даже просто качественного полотна. Запрещалась также бархатная или парчовая отделка и любая одежда оливкового цвета.
—    Значит это – правда?! – не выдержал Томазо.
Генерал только развел руками.
Это была старая, обросшая домыслами история. Говорили, что когда Папа был совсем еще молодым, некая еврейка, одетая в платье благородного оливкового цвета, нагло отбила у него мужчину. С тех самых пор Папа ни евреек, ни самого этого цвета не переносил – до истерик.
—    Сделаем, — решительно кивнул Томазо и снова углубился в текст.
Далее Его Святейшество мстительно запрещал этим бесстыдницам украшать себя золотыми брошками и нитями жемчуга, – как на шее, так и вокруг головы, а также носить мавританскую бижутерию, юбки из нити «bermeia» ну, и, разумеется, пальто с высоким воротником.
—    Ну, за бабами следить я ребятам из Лиги поручу, — пробормотал Томазо, — эту братию… хлебом не корми…
Генерал, соглашаясь, кивнул.
—    Кстати, как там у тебя с евангелистами? Все никак?
Томазо лишь развел руками. В самом начале компании он подключил ребят из Лиги, и те всеми силами поддерживали бойкот произведенных еретиками товаров. Предполагалось, что евангелисты дрогнут и покаются. Однако еретики просто сбрасывали цены до себестоимости, и качественный товар евангелистов не просто уходил, — улетал!
Церковь нажала еще сильнее! И все стало еще хуже. Евангелисты оказались в положении вероотступников, а потому, после двух-трех взысканий и получения статуса рецидивиста каждого из них ждал костер. Понятно, что они просто побежали. Томазо связался с ведущими таможенные дела инквизиторами, распорядился усилить посты, но все – без толку. Даже ремесленная элита – часовщики предпочитали уйти в дикую горную Швейцарию, нежели сдаться и всю жизнь, строго раз в неделю исповедоваться какому-нибудь «каплуну».
—    Не нравится мне это, — честно признал Томазо. – Мы так пятую часть ремесленников потеряем. У нас уже флот строить некому – всех мастеров эти дураки из Трибунала пожгли! Я и охнуть не успел…
—    Дело веры на полпути не бросишь, — углом парализованного рта – то ли печально, то ли иронично – улыбнулся Генерал, — сам должен понимать.
***
Как только поездки прекратились, а сеньора Томазо оставили в Сарагосе, Бруно получил все. Но часовщик не торопился, и сначала просто ходил за патрулями Лиги, отлавливающих нарушителей нового закона.
Легионеры отнеслись к порученному Делу Веры ревностно. Останавливали всех встречных евреек, тут же, в назидание другим, срывали с них броши и бусы, отрывали воротники от пальто, замеряли ширину рукава, и немедля распарывали в клочья, если скроенный по моде рукав превышал две ладони в ширину. А в конце, награждая визжащих евреек оплеухами, заглядывали под юбки. Смысла этого действия никто объяснить не мог, но качество женских чулок почему-то имело для Дела Веры решающее значение.
Сарацинам доставалось не меньше – особенно сельским. Бедолаги никак не могли взять в толк, почему им запрещено говорить на своем языке, носить свою одежду и приближаться к христианину, пока не позвали.
И только евангелистов, – еще недавно ходивших по городу с нашитыми на груди и спине желтыми андреевскими крестами, — день ото дня становилось все меньше. Понятно, что Лиге приказали выставить на дорогах посты, но вскоре и это стало всего лишь способом заработать. Бегущие в Швейцарию и Германию мастера не торговались и платили патрулям, сколько запросят.
И только когда нарушителей уже не осталось, Бруно с замирающим сердцем, впервые вошел внутрь созданного по его проекту механизма – юдерию. И, — Бог мой! – как же ему она понравилась! Чистенький, исполненный порядка квартал чем-то напоминал его родной город и одновременно – хорошо задуманные и грамотно исполненные куранты.
—    Это можно было бы взять за основу всего, — потрясенно сообщил он сеньору Томазо, — отличный шаблон!
—    Не-ет… — рассмеялся тот, — нам нужен другой мир!
—    Да, я знаю! – отмахнулся Бруно, — но представьте это в виде часов: хорошая надежная «рама» — вокруг всего человечества! Жестко определенное место для каждого народа – так, чтобы никакого скрежета! Точно просчитанные обязанности людей-шестеренок! Правильно подобранные регуляторы хода в виде вождей и магистров! Разве это не прекрасно?!
Сеньор Томазо все еще улыбался, но Бруно видел: зацепило.
—    Ты ведь что-то записываешь? – внезапно поинтересовался он.
—    Да… записываю…
—    Не дашь почитать?
Бруно замер. Добровольно принявший статус подмастерья Томазо Хирон хотел видеть чертежи, — то, что не всякому мастеру можно показать.
—    Дам.
Так было намного лучше, чем никак.
***
Амир переправился через Гибралтар на марокканском судне и прибыл в Африку поутру. В притихшей от перенесенных унижений и страхов толпе таких же, как он, беженцев, двинулся в белеющий куполами мечетей город, но через полчаса, на первой же развилке дорог их остановили солдаты.
—    Из Гранады?
—    Да… а что случилось? – завертели шеями беженцы.
—    Вам – по той дороге, — указал рукой на восток военачальник.
—    Но у нас есть больные, — тихо зароптали беженцы, — нам бы врача, да и просто отдохнуть…
—    Вас там примут, — отрезал военачальник.
—    А есть там врачи? – заинтересовались беженцы, — и вода… вода там в достаточном количестве есть?
—    Там есть все, что понадобится, — твердо произнес военачальник.
Он подал всадникам команду растянуться двумя цепями – точно в направлении будущей стоянки, и совершенно измотанные качкой и переживаниями беженцы покорно потекли вперед меж лениво едущих по обе стороны от них солдат.
Но Амир насторожился. Он тоже устал, и тоже был измотан, однако перед глазами все время возникал тот раб-христианин, которому он столь успешно вправил кишки. Каждую перевязку раб, видимо, чтобы не думать о дне сегодняшнем, рассказывал о том, что осталось позади.
—    В Марокко чужаку делать нечего, — говорил он. – Чужак там – добыча. Ни вера не спасает, ни язык.
И от этого становилось тревожно, а когда тревога начала стучать в висках, он решительно повернул назад.
—    Куда?! – приставил к его груди пику всадник.
—    Я ухожу, — твердо произнес Амир.
Наконечник копья подался вперед, прорвал куртку, и по груди потекло горячее.
—    Вернись в колонну.
Амир отскочил, поднял глаза и, опережая следующий тычок, ухватился за наконечник.
—    Мы одной веры.
—    Вернись, тебе сказано.
—    У нас один язык.
—    Вернись.
Христианин был прав.
И тогда Амир рванул копье на себя, ухватил древко обеими руками и волчком провернулся вокруг оси. И в тот самый миг, когда копье оказалось в его руках, раздался этот вой – со всех окрестных сопок.
—    Ах, ты! – выхватил всадник саблю, и Амир просто ударил его в лицо тыльным концом копья, – как держал.
К повисшему в стременах всаднику ринулись на помощь, но Амир был намного ближе, а потому успел все: и взлететь в седло, и сбросить противника. Развернул вздыбившегося жеребца и в следующее мгновение мчался в сопку – как можно дальше от дороги. Проскочил под носом ринувшейся к дороге лавины всадников, и только на самой вершине сопки развернулся.
Колонну беженцев уже выстроили и, судя по отдельным выкрикам, нещадно грабили.
***
Томазо получил почту со сводкой о начавшейся «очистке» беженцев из Арагона и Гранады от брата Хорхе. Из вложенного в пакет донесения агента Ордена в Марокко следовало, что вожди отказались делиться с главным поставщиком «товара». Это означало серьезный недобор в казну Ордена и рождение вопроса «кто виноват». Поскольку «марокканский вопрос» вплоть до отстранения курировал Томазо, и отчасти Генерал, вся ответственность за провал как бы лежала на них.
Брат Хорхе спал и видел, как бы спихнуть Генерала, а заодно уесть и его любимчика.
—    Сволочь, — презрительно пыхнул Томазо.
У него были дела поважнее.
Записанные короткими абзацами, порой в сопровождении алгебраических формул и зодиакальных символов, наблюдения часовщика оказались на удивление интересны. Более того, они были весьма точны и даже практичны. Однако отдавать их в Рим в таком виде было немыслимо.
«И кто все это переведет на человеческий язык?»
Томазо мысленно перебрал всех в достаточной степени владеющих пером, астрологией и метафизикой и признал годным лишь одного – его тезку Томмазо Кампанеллу.
Этот доминиканец неоднократно обвинялся в ереси, и лишь принадлежность к одному из самых сильных орденов Церкви всякий раз отводила от него тяжелую руку инквизиции. Однако едва Кампанелла вздумал сыграть в государственный переворот, все кончилось – быстро и навсегда.
Томазо усмехнулся и ощупал рубец на груди. Он лично арестовал яростно оборонявшегося «Пса Господня» в Неаполе и лично, истекая кровью, доставил Кампанеллу в тюрьму. Но, следует признать, широкие взгляды мятежника произвели таки на совсем еще юного Хирона впечатление. С тех пор утекло много воды, и Томазо побывал и в Индии, и в Африке, и даже в Китае. И только Кампанелла – все двадцать шесть лет – так и сидел в каменном мешке и, как следовало из агентурных донесений, был готов обслужить, кого угодно, лишь бы выйти.
«Должен суметь…»
Томазо вздохнул, положил слева тетрадку с записями часовщика, а перед собой – чистый лист, и начал с главного.
«Хочешь на свободу, брат? Тогда принимай заказ. Если Папе понравится, выйдешь. Мелкими указаниями не стесняю. Главное, прочувствуй суть и перепиши нормальным человеческим языком. Лично я такой практичной метафизики еще не встречал».
Томазо улыбнулся. Проект всемирной «юдерии» для всех, кто пока с трудом поддавался одомашниванию, – арабов, эфиопов, московитов – был не просто хорош; он давал идее Вселенской Церкви главное – практически осуществимую форму.
***
Бруно заглядывал в каждый дом и каждую синагогу близлежащих юдерий. Тому, кого постоянно видели в свите самого сеньора Томазо, евреи ни в чем отказать не смели.
—    Мы не нарушаем указов Короны, — заглядывали ему в глаза раввины. – Вот, убедитесь: ни одной рукописной книги, ни одной Библии…
Бруно и сам это видел. Чтобы спасти общины от погромов, раввины безропотно сдали инквизиции все древние манускрипты и все оригинальные тексты Ветхого Завета. Теперь выиграть в диспуте с теософом Церкви не сумел бы даже самый умный раввин.
—    И все запреты на одежду мы соблюдаем, — клялись раввины.
И это было правдой. Дабы не возбуждать легионеров, евреи сняли со своих жен все украшения – сами. И все-таки что-то шло не так.
Разгадка созрела сама, постепенно, когда Бруно нашел среди затребованных им документов весьма любопытные бумаги. Некие Ха-Кохены – Исаак и Иосиф – полные тезки двух почти забытых им людей, вместо того, чтобы думать только о куске хлеба, начали организовывать в юдериях школы.
Понимая, что обнищавшие родители не смогут содержать учителей, Ха-Кохены создали фонд и дотошно вычислили, кто и сколько должен вносить, чтобы дети учились. Они ввели поборы на свадьбы и на обрезание, на каждую голову козы или барана, обложили высоким налогом продукты богатых – мясо и вино. Они учитывали даже то изношенное платье, которое остается после умершего! Но школы продолжали содержать.
Бруно зашел в одну из таких школ и был потрясен. Бледные, явно голодающие учителя страстно вдалбливали в головы таких же бледных, в штопаной одежде, засыпающих от недоедания детей основы своей еврейской «Алгебры»!
—    А почему так мало учеников? – уже уходя, поинтересовался Бруно.
В классах заполнивших всю страну колледжей Ордена воспитанников было вдвое больше.
—    А как же иначе, сеньор? – виновато улыбнулся учитель, — я ведь должен добиться понимания предмета.
Несмотря на явную нищету, евреи категорически запретили давать одному учителю более двадцати пяти детей. Иначе, считали они, ухудшения образования не избежать.
И вот тогда Бруно понял все. Шестеренки отказывались быть шестеренками, а то, что произошло с ними в пожарах библиотек и пытках водой, столь почитаемых Трибуналом, более всего походило на закалку деталей курантов. Инквизиторы, сами не понимая, что делают, намертво закрепили в иноверцах их брезгливое нежелание иметь хоть что-нибудь общее с машиной Церкви. Теперь иноверцев было проще отправить в плавильные печи, нежели переточить под нужный размер.
***
Сначала Амир отрывался от кинувшихся вдогонку сослуживцев сброшенного им солдата, затем полдня объезжал окрестные сопки, не в силах решить, в какую сторону Африки отправиться, и все-таки вернулся назад – по своим же следам. От всей колонны беженцев осталась едва ли треть живыми и еще треть – мертвыми. Для них родичи и копали могилы – ножами, кружками, чем придется.
—    Что это? – не понял Амир, когда увидел вывернутые на дорогу кишки. – Зачем?
—    Золото искали, — мрачно отозвался какой-то старик, — кто-то им сказал, что мы золото через таможню в животах провезли. А всех девчонок с собой забрали.
Амир спешился и принялся долбить наконечником отнятого копья плотную сухую землю: всех мусульман следовало предать земле до заката.
—    Надо было нам к Султану Османскому плыть, — прокряхтел старик, — говорят, он всех принимает, даже греков и евреев.
***
Очередной Совет Ордена готовили уже несколько месяцев, и когда Томазо прибыл, там были все. И Генерал выглядел бледно.
—    Мы потеряли не так много мастеров, — угнетенно отчитывался казначей.
Однако все знали, что побежали самые лучшие.
—    И все они перебежали к нашим врагам, — насмешливо вставил брат Хорхе, — в Англию, да Голландию.
Томазо стиснул челюсти. Он уже видел, что начинается главное – сведение счетов.
—    Не торопись, Хорхе, — проронил Генерал, — ты еще успеешь высказаться.
—    Я – член Совета, — с вызовом задрал благородный подбородок брат Хорхе, — я имею право слова, и я делаю свою работу. В то время как некоторые… даже с евреями управиться не сумели!
—    Что ты хочешь этим сказать? – опешил Томазо, — да, мы с них взяли столько, сколько все наши плантации за несколько лет принесли!
—    Ты не сумел их сломать, Томазо, — придвинулся Хорхе и швырнул через стол стопку бумаг. — На! Почитай!
Томазо прищурился, не отводя взгляда от Хорхе, взял бумаги и глянул на первую страницу. Это был донос. Некто неназванный кропотливо анализировал все допущенные с евреями промахи, и особенно то, что творилось в юдериях.
—    Читай, читай, — подбодрил его Хорхе, — мы сейчас обсуждать это будем.
Томазо глянул на Генерала, и тот преувеличенно спокойно кивнул.
—    Читай, Томас. Лучше знать, чем не знать.
Томазо пробежал глазами главные обвинения анонима, перевернул страницу и с облегчением выдохнул. Далее шли выдержки из разработанных евреями правил, а с ними он ознакомился намного раньше, чем Хорхе.
Для начала, выразив полную покорность Короне, раввины напоминали, что Мироздание держится на правосудии, правде и согласии и в первых же строках назначали огромный штраф тому, кто начнет вносить раздор среди своих. Да, это было плохо, но абсолютно ожидаемо.
Далее, раввины категорически запрещали своей элите нанимать христиан в качестве прислуги, — дабы исключить саму возможность каких-либо спекуляций на эту тему. Да, это крепко било по рядовой агентуре Церкви, но лучшие агенты Ордена так и остались неуязвимы и не узнаны.
Но главное, под угрозой немыслимого штрафа в тысячу мараведи и нещадного изгнания, раввины запретили не только доносить на своих, но и вообще давать показания на евреев кому-либо, кроме судей Короны.
—    Ты хоть понял, что они делают? – послышался голос Хорхе.
—    Разумеется, — сухо отозвался Томазо и так же небрежно швырнул бумаги через стол, — они пытаются уйти из-под инквизиции.
—    Да, не в этом же дело! – заорал Хорхе и вскочил. – Неужели ты и вправду такой тупой?!
Томазо непонимающе моргнул и глянул на Генерала. Но и старик, похоже, ничего не понимал.
—    Они же восстановили у себя конституции фуэрос! – прокричал Хорхе. – Это же в каждой строке видно!
Томазо открыл рот, чтобы возразить, да так и замер.
—    Ч-черт!
Это была чистая правда, но измотанный, хронически недосыпающий Томазо ее проглядел. Да, он знал, что евреи разработали свой способ защитить человека от неправедного суда. Он знал, что они наказывали даже писаря, забывшего или не успевшего положить чужое прошение на стол начальству. Он знал, что они намерены потребовать от Короны запрета права пытать человека – даже для сборщиков налогов. Но за словами чужого языка он проглядел главное – это, по сути, все те же конституции фуэрос! То, на борьбу с чем Орден потратил девять десятых своих усилий.
***
Похоронив единоверцев, и проводив тех, кто двинулся вдоль берега на восток, Амир прошел по дороге дальше и вскоре увидел то, что и ожидал. Через каждые пятьсот-шестьсот шагов начиналось очередное кладбище. Их здесь было без числа! И на следующий день он, отпустив коня, вернулся в порт. Здесь как раз разгружалась очередная партия морисков из Гранады – с нескольких судов.
—    Братья! – бегал от колонны к колонне Амир, — никому не верьте! Наших здесь убивают!
Но понимания не находил. Да, люди пугались, но, скорее его самого, чем его отдающих безумием слов, а главное, им некуда было возвращаться. А потом Амир поймал на себе пристальный взгляд одного из портовых служащих и едва ушел от мгновенно появившихся всадников. Спрятался за пропахшими тухлой рыбой бочками и до ночи сидел так, опасаясь даже высунуть голову и не зная, что теперь делать. И только к ночи, когда к пристани причалил битком набитый черными рабами, пропахший мочой и дерьмом португальский корабль, Амир осознал, что шанс есть.
—    Я – врач, — подошел он к помощнику капитана.
—    Ну, и что? – сверху вниз поглядел работорговец.
—    Возьмите меня на борт, — прямо предложил Амир, — и, думаю, три четверти заболевшего товара я для вашего хозяина сохраню.
Помощник капитана заинтересовался, отвел его к капитану, от него – к управляющему хозяина корабля, и через четверть часа Амиру дали место на полатях, выдали задаток жалованья и провели по палубе.
—    Смотри, Амир, — показывал управляющий, — женщины у нас сидят в отдельном отсеке. Их немного, и с ними хлопот немного, но вот мужчины…
Амир заглянул в темный трюм и ничего не разглядел, — только темнота.
—    В общем, будь осторожнее, доктор. Нашего языка они не понимают, и как ты объяснишь им, что ты – врач, я не представляю.
***
Первый же день заседания Совета Ордена закончился для Томазо полным поражением. Ему припомнили все его промахи, ни словом не упомянув ни об одной из его удач. Все было предельно ясно: по уставу Ордена старый Генерал обладал исчерпывающей властью над каждым, а потому касаться его персоны было нельзя, но каждый удар по Томазо, по сути, был ударом по Генералу. А старик, как ни странно, помалкивал. И лишь когда все закончилось, и они остались вдвоем, Генерал объяснил, в чем дело.
—    Папа боится. А потому кое-кто в курии уже готовит замены. В том числе, и мне.
—    А чего именно Папа боится? – попытался уточнить Томазо.
—    Австриец, — коротко пояснил Генерал, — он вот-вот войдет в Рим.
О том, что Католический мир под угрозой, в Ордене понимали все, особенно когда Московия вступила таки в общеевропейскую войну, естественно, на стороне Голландии. Дело зашло так далеко, что Папа даже попросил помощи у Султана Османского. В перспективе это означало передачу Балканского полуострова в руки мусульман, однако, иного способа устоять против Союза англиканцев, евангелистов и православных никто не знал.
—    Так что поедешь в почетную ссылку, — проронил Генерал.
—    И куда на этот раз? – глотнул Томазо.
—    Новый Свет, — уголком рта улыбнулся Генерал, — будешь помогать братьям одомашнивать индейцев.
Томазо обмер. Это было самое бессмысленное задание, какое только можно было придумать. Как говорили, индейцы почти не поддавались приручению, а главное, обладали крайне слабым здоровьем, и ни в поле, ни в шахте дольше восьми-девяти лет не выдерживали, — дохли.
—    А ничего… другого… нельзя? – осторожно поинтересовался он.
Генерал понимающе хмыкнул и показал пальцем на стоящую на полке шкатулку.
—    Это тебе, Томас. Бумаги, деньги, ну, и аналитика, разумеется. Почитай перед отъездом. Полезно.
Томазо вздохнул, сунул шкатулку подмышку и тем же вечером перечитал все. Положение и впрямь было – хуже некуда.
Главное, отчаянно не хватало денег на ведение затянувшейся войны, а тем временем Австриец методично откусывал от Папского пирога один кусок за другим. Занял Майорку, вошел в Неаполь, позволил англичанам начать штурм Гибралтара, добился от попавшего в плен короля Франции свободы для всей Голландии… Естественно, что благодарные голландцы начали топить флоты его противников и перехватывать суда с черными рабами еще активнее. А между тем основой долговременного могущества Церкви были отнюдь не реквизиции, а как раз рабы. Но все упиралось в цену черного работника, а ее диктовала целая банда перекупщиков.
—    Сами португальцы и мышь в амбаре не поймают, — как-то пошутил Генерал.
Это было так: поймать черного дикаря мог только такой же черный дикарь, а потому единственным поставщиком рабов был Негус Эфиопский. У него рабов покупали Османы, у Османов – Португальцы, и лишь затем, с начетом убытков от утопленных голландцами судов, рабы попадали в руки Церкви.
Дабы укоротить цепочку перепродаж, Орден попытался подмять православных эфиопов под себя, и даже сумел договориться об унии двух Церквей, но, когда братья начали править эфиопские Священные Писания, это обернулось такой бойней, какой не было даже в Гоа.
—    Это страшные люди, — мотали головами чудом уцелевшие братья, — не то, что наши крестьяне. Не дай Бог, еще раз…
Так что, по расчетам экономов Ордена, одомашнивание индейцев оставалось единственным способом быстрого получения денег. Индейцев не надо было трижды перепродавать, затем, теряя корабли, перевозить через океан… их можно было просто брать на месте – в любом количестве – и сразу же загонять на сахарные плантации. Одна беда, судя по сводкам, дохли они, как мухи: восемь-девять лет, — и все!
Томазо достал из шкатулки последнее письмо и удивленно хмыкнул: под ним, на самом дне шкатулки скрывалась книга.
—    А это еще что? – достал он обтянутый сафьяном том и открыл титульный лист.
В центре листа витиеватыми буквами было отпечатано имя, о котором он едва не забыл, — Томмазо Кампанелла, и чуть ниже значилось «Город Солнца».
—    Ч-черт! – выдохнул Томазо, — он успел!
И тут же сообразил, что, раз книга уже издана, Кампанелла вышел на Папу напрямую, – минуя подавшего ему идею тезку. Хотя, возможно, он и упомянул некоего Т. Хирона мелким почерком в сопроводительном письме в курию, – дабы не иметь трений с Орденом.
—    Умен… ничего не скажешь.
Пролистав том, Томазо с неудовольствием отметил, что мысли Бруно изрядно искажены, а текст повсюду сквозит желаниями просидевшего двадцать шесть лет в одиночной камере мужчины, и лишь тогда вернулся к снятому им с книги последнему письму. Это был почерк Генерала.
«Ты своего добился, — писал Генерал, — Его Святейшество снова в восторге. Будет неплохо, если ты когда-нибудь научишься не только прыгать через голову начальства, но и думать своей. Но теперь уже поздно: взялся, значит, делай. Прощай…»
Томазо похолодел.
—    Они что… хотят, чтобы я сам все это проверял на индейцах? – не веря в такой цинизм, выдохнул он.
Судя по записке Генерала, Папа именно этого и хотел.
***
Первым делом Амир, заткнув ноздри пропитанным уксусом хлопком, осмотрел восьмерых женщин. Вонь в трюме стояла невыносимая, многолетняя, но, кроме одного подозрения на кожную болезнь и одной недавней беременности, черные рабыни, как ни странно, были здоровы. Одна беда, насиловали их каждый день и помногу раз: и члены команды, и охрана, и даже высший командный состав.
—    Распорядитесь, чтобы вон ту, с краю не трогали, — попросил он управляющего.
—    Почему? – не понял тот.
—    Она беременна.
—    Ну, и что?
—    Может быть выкидыш.
—    Ну, и что?
Амир на секунду задумался.
—    Иногда это сопровождается кровотечением и смертью.
—    Да, не смеши! – рассмеялся управляющий, — она же здоровая, как лошадь! Что ей сделается?!
Похоже, границы полномочий Амира, как судового врача, где-то здесь и заканчивались. А потом, хочешь, не хочешь, а пришлось опускаться в трюм к мужчинам.
Дикари сидели в полной темноте, и когда Амир спустился на единственное освещенное пятно, прямо под лестницей, в него впились десятки и десятки глаз. Сердце зашлось.
Привыкая к темноте и постепенно изгоняя из груди мгновение испуга, Амир пригляделся. Негры сидели плотными рядами – спина к спине – и выглядели такими же испуганными, как, вероятно, он сам – только что.
—    Амир, — ударил себя в грудь Амир.
Дикари молчали.
Амир огляделся и тут же обнаружил возможного пациента. Крупный, покрытый татуировками из шрамов мужчина, скорее всего, был ранен при поимке – в плечо, и, хотя рана гноилась, выглядел он хорошо: глаза ясные, а кожа без этого серого оттенка, какой бывает при абсцессах у черных.
Амир осторожно переместился на полшага к нему и медленно присел на корточки. Поставил перед собой купленный на задаток жалованья кожаный кофр, не отводя глаз от пациента, открыл и на ощупь нашел и оторвал клочок хлопка. Протянул хлопок правой рукой, а левой осторожно показал на рану.
—    Промокни.
Раб молчал, смотрел ему прямо в глаза и не двигался с места.
Амир медленно положил кусок хлопка на пол перед пациентом, еще медленнее встал и отступил на те же полшага назад. Огляделся и вдруг обнаружил то, что ему надо. В двух шагах от лестницы сидел и тихонько раскачивался из стороны в сторону молоденький, лет пятнадцати, парнишка.
—    Разрешите, — властно распорядился Амир и протиснулся сквозь двух разом отстранившихся рабов.
Это был самый обычный вывих плечевого сустава, и парнишка сидел именно так, как надо. Амир резко присел рядом, вцепился в больную руку, рванул вниз, и когда мальчишка заорал, был уже рядом с лестницей. Взлетел наверх и, только оказавшись на палубе, с облегчением выдохнул.
—    Ты там не убил кого? – заинтересованно заглянул в трюм управляющий.
—    Нет, все в порядке, — вытер лоб Амир, — но, думаю, дня три мне там лучше не показываться.
***
Бруно видел, в каком состоянии вернулся его подмастерье, а потому помог ему стянуть сапоги, притащил тазик с водой и полотенце, а потом вздохнул… и последовал примеру Иисуса. Кое-как вымыл воняющие залежалым сыром ноги, торопливо их промокнул, а потом отошел в свой угол и до середины ночи наблюдал, как охает, вздыхает и ругается над обтянутой сафьяном книгой сеньор Томазо.
А поутру, когда подмастерье снова ушел, Бруно метнулся к принесенной вчера шкатулке, открыл и первым делом вытащил книгу. Открыл где-то посредине и замер. Эти мысли, хотя и выраженные как-то фривольно, без математической строгости, принадлежали ему.
—    Откуда?!
Бруно вернулся к титульному листу и прочитал имя автора.
—    Томмазо Кампанелла…
Захлопнул книгу и осел в кресло сеньора Томазо.
Подмастерье, хотя и подписался чужой фамилией, сделал то, за что мастера цеха часовщиков без промедления отрубали кисти рук, — поставил свое клеймо на чужую работу.
***
Когда Томазо уже шел по коридору в зал заседаний Совета, его обогнал едущий на руках двух монахов Гаспар.
—    Генерал умер.
—    Как? – замер Томазо. – Когда?
Гаспар яростно хлопнул одного из носильщиков по тонзуре, и монахи послушно, как лошади, встали.
—    Сегодня ночью. Скоропостижно. Врачи сказали, удар.
—    Какие врачи? – насторожился Томазо, — а что говорит его собственный врач? Еврей… не помню, как зовут.
—    Этих врачей привел Хорхе. А тот еврей уже в инквизиции. Кто-то сказал, что когда-то он был крещен, и ему вменили вероотступничество.
—    Но это же ложь! – начал Томазо и осекся.
Это был обычный ложный донос, каких сам Томазо организовывал десятки – на всех, кого следовало устранить. Нормальная практика.
—    Тебя сошлют, — покачал головой Гаспар.
—    Знаю, — отмахнулся Томазо.
Гаспар заинтересовался.
—    А куда сошлют, уже известно?
—    В Парагвай. Индейцев одомашнивать.
Гаспар охнул.
—    Вот черт! – и тут же спохватился. – Тогда тебе этот часовщик, наверное, не нужен? Отдай его, наконец, мне! Ты же обещал!
—    Да, забирай! – раздраженно махнул рукой Томазо и, пропустив Гаспара впереди себя, вошел в зал заседаний.
Там были все… кроме Генерала. И на его месте уже сидел брат Хорхе.
—    Томазо… — масляно улыбнулся Хорхе, — ты еще здесь?
—    А где я должен быть? – опешил исповедник.
—    А разве ты не получил направление в новое место?
Томазо пожал плечами.
—    Получил. Еще вчера.
—    Ну, так и езжай.
—    Но я же член Совета… — ткнул рукой в сторону овального стола Томазо.
—    Уже нет.
***
Пока Томазо обошел свою личную агентуру, предупредил каждого о своем отъезде и приказал на два-три года «залечь», он прошел через несколько стадий, — от бешенства до острой тревоги. И дело было даже не в том, что Генерала определенно отравили, на этот раз свои. К этому старик давно был готов. Дело было в том, что там, на самом верху словно повернулась стрелка часов, и все разом переменилось. Друзья уже не были столь однозначными друзьями, а враги… теперь все это напоминало достаточно сложное алгебраическое уравнение.
—    Мой враг – и друг моего друга, и враг моего врага… — бессмысленно пробормотал Томазо, поднялся по ступенькам и ввалился в дом. – Бруно!
—    Я здесь.
Томазо обернулся. Бруно стоял здесь же, за дверью. Вот только в руке у него был узкий арагонский кинжал. Томазо немедля ударил его дверью и понял, что опоздал: кинжал уже вошел ему в бок, и бедру сразу стало горячо.
—    Бруно… — выдохнул Томазо, — т-ты…
—    Ты поставил свое клеймо на мою работу, подмастерье, — придерживая дверь, произнес часовщик, — и ты мне больше не нужен.
И ударил еще раз.
***
ЧАС ДЕВЯТЫЙ
***
Бруно успел прочитать не все, что лежало в шкатулке, но главное понял: самый крупный «регулятор хода» в мире – Папа Римский – его конструкцию одобрил и, более того, требовал ее немедленного воплощения. Причем, здесь, в шкатулке лежало все: маршрутная карта, верительные грамоты ко всем нужным лицам, векселя Ордена на немыслимую сумму, свежие, еще не затрепанные документы на имя Томазо Хирона и полномочия. Огромные полномочия.
Бруно прекрасно помнил, как выручили его бумаги на имя Руиса Баены. Он точно знал, что ни сеньор Томазо, ни кто-либо другой просто не в состоянии выполнить поручение Папы. Да, и не в Папе было дело: заказчиком курантов – огромных, на все Мироздание – мог быть, кто угодно, но Мастером-то был он один!
И Бруно не колебался. Трижды ударил Хирона кинжалом в живот, прошел в комнату, переоделся в платье Хирона, взял со стола шкатулку и выскочил на улицу. В первой же обменной конторе Ордена сдал один из векселей и получил несколько сотен мараведи наличными и сдачу – таким же векселем и нанял первую же приличную карету, какую встретил.
—    В Коронью! – распорядился он.
Именно из этого порта, судя по маршрутной карте, должен был отплыть в Новый Свет его подмастерье.
***
Амир терпеливо прождал два дня, а, когда на третий спустился в трюм, увидел, что все удалось. Явно заметившие, что парню полегчало, дикари приняли врача широкими белозубыми улыбками.
—    Ам-мир… — пронеслось по рядам, — Ам-мир…
И началась нормальная работа.
Собственно, болезней было только три: расстройства от непривычной пищи, старые нагноившиеся раны, полученные при поимке и потертости от грубо откованных кандалов. И Амир, уже видевший подобную картину среди рабов Гранады, был к этому готов. От расстройства помогал древесный уголь с кухни. Раны нещадно чистились и смазывались растворенной в дешевом вине хвойной смолой. Этим добром истекала под яростным солнцем каждая деревянная деталь корабля. А для устранения потертостей Амир выпросил у боцмана мешок пакли и показал еще не привыкшим к своей новой судьбе дикарям, как изготовить простейший подкандальник.
—    Смотри-ка, две недели в пути, а ни одного трупа, — с явным удовлетворением отметил, наконец, управляющий.
—    Если вы не запретите насиловать беременную, у вас будет труп, — пообещал Амир, – так что не искушайте судьбу; в вашем рискованном ремесле сглазить удачу – проще простого.
***
То, что часовщик добьет его без малейших колебаний, Томазо понял, едва увидел эти глаза, и потому просто ждал. А часовщик все копался и копался в его вещах, видимо, не в силах решить, что брать. И лишь когда Бруно перешагнул через него и вышел за дверь, Томазо развернулся к двери головой и пополз вслед – на улицу.
«Крови много потерял, — почти сразу отметил он; сознание уплывало. – Вызвать Астарота?»
Это дух не вмешивался в земные дела, и Томазо мог только спрашивать. Он сосредоточился, стараясь говорить внятно, прочел заклинание… и ничего не произошло. А кожа уже начала покрываться мурашками – так, словно его обдувал зимний ветер. И лишь когда Томазо перевалился через порог и скатился с высоких ступеней на мостовую, Астарот пришел. И он не был ни заинтересован, ни даже просто вежлив.
—    Говори.
—    Я выживу? – спросил Томазо. – Кто-нибудь придет спасти меня?
—    Он уже едет, — холодно отозвался Астарот. – Что еще?
Томазо перевернулся на бок и поджал ноги к животу. Боль была ужасной.
—    Что меня ждет?
И тогда Астарот улыбнулся и склонился над самым его лицом.
—    То же, что и всех сеющих: жатва.
Дыхание Астарота было невыносимо холодным. Но у Томазо еще оставалось право на третий вопрос.
—    Томазо! Томазо! Поднимите его! Да, поднимайте же, я сказал!
Томазо встряхнули, и он открыл глаза. Двое дюжих монахов запихивали его в карету, а с сиденья напротив на него смотрел Гаспар.
—    Куда? В госпиталь? – спросил один из монахов.
—    Упаси Бог! – отрезал Гаспар. – Там ему и дня не дадут прожить. Есть, кому об этом позаботиться. К евреям поезжайте.
Вцепившись крепкой рукой в окошко кареты, Гаспар приблизился и сунул ему в рот терпкий кусочек из смол и смеси поднимающих силы трав.
—    Кто тебя? Уж не часовщик ли?
—    Он…
Удерживать сознание стало намного легче.
—    Я тебе точно говорю, — покачал головой Гаспар, — это агент. Чей не скажу, но поработал он хорошо. Сколько ты его возле себя держал?
Томазо попытался вспомнить, и не сумел.
—    У него… мои бумаги, — выдохнул он. – Все. Надо сказать Хорхе. Пусть его остановит.
—    И думать забудь, — мотнул головой из стороны в сторону Гаспар. – Хорхе-то тебя не тронет, а вот прихлебатели… ты после смерти Генерала почти вне закона, Томазо. Что только на тебя сейчас не вешают!
Томазо прикрыл глаза. Это было ожидаемо. Едва они с Генералом проиграли, все было предрешено. Таков Орден. Выживает один – победитель.
—    Не закрывай глаза! – заорал Гаспар, — еще не хватало, чтобы ты по пути ноги протянул! Открой глаза, я сказал!
—    И что мне делать? – с трудом выдавил Томазо и понял, что не помнит, что только что спросил.
Гаспар ухватил его за ворот и встряхнул.
—    Самое главное твое дело сейчас – выжить. Сумеешь, сам все решишь.
—    Я выживу… — пробормотал Томазо, — Астарот сказал, что меня еще ждет жатва. Какая может быть у меня жатва, Гаспар? Ты не знаешь?
Однокашник покачал головой.
—    Ты сам знаешь, кто ты, Томазо. И ты прекрасно знаешь, кто нас пожнет, и куда сложит.
Все было так. Человек Ордена он и есть человек Ордена.
—    Тогда, может, не стоило нам… тогда?
У них действительно был выбор – и до испытания, и сразу после. И они оба выбрали то, что выбрали.
—    А ты смог бы заниматься чем-то другим? – горько усмехнулся Гаспар. – Ты смог бы каждую неделю ходить на исповедь к какому-нибудь старому содомиту? Отдавать десятину Папе и всю жизнь всех бояться? Смог бы?
Томазо лишь криво улыбнулся. Его вопрос и впрямь был пустой.
***
Бруно читал «Город Солнца» всю дорогу до порта Коронья и довольно быстро понял, что это писал не сеньор Томазо, хотя именно его имя значилось на титульном листе. Его подмастерье был резким, решительным человеком, а тот, кто написал эту книгу, был весь в тумане мечтаний.
С многословием человека, никогда ничего не делавшего своими руками, он взахлеб описывал семь стен чудесного города, построенных по образу орбит семи планет, а также бесчисленные арки и галереи, лестницы и колоннады, бастионы и башни. В общем, «театр».
А уж когда Кампанелла дошел до описания собранных в городе диковин, Бруно хохотал над каждой строкой – до изнеможения. Якобы необходимая для образования горожан коллекция рыб, включая рыбу-цепь, рыбу-член и рыбу-епископа, в точности похожих на свои прототипы, была откровенной отсебятиной, не имеющей ничего общего с ясными, практичными идеями Бруно.
И только когда Кампанелла дошел до описания системы управления Городом Солнца, часовщик начал узнавать свои идеи. Вслед за Бруно, писатель жестко поделил сферы управления между ключевыми «регуляторами хода». Одному было велено следить за пополнением населения, другому – за обороной города, а третьему – за развитием умов. И каждому из них строго запрещалось изучать науки вне сферы их обязанностей.
Неплохо Кампанелла описал и центральный принцип устойчивости механизма – равномерное распределение нагрузки. Надо было строго следить, чтобы ни одна шестерня Города не имела больших благ, чем остальные. Ибо если шестерня получает больше, ее начинает греть, затем накалять, и тогда шестерня «садится» и съедает зубья либо вылетает из пазов. Бруно видел это многократно: стоит подмастерью разбогатеть, и он перестает работать и начинает подумывать о том, чтобы изменить свое положение.
А когда Кампанелла дошел до процедуры зачатия детей, Бруно с изумлением увидел, что его превзошли! Добиваясь усредненного потомства, Кампанелла думал сочетать толстых с худыми, старых начальников с юной прислугой, а легкомысленных резвушек с учеными мужами. И делать это полагалось только при благоприятном расположении планет, под прямым руководством опытных наставников.
Прочитав этот кусок, Бруно лишь почесал затылок, — до такого даже он как-то не додумался. И лишь дочитав до конца вложенные в шкатулку размышления аналитиков Ордена, увидел, что возможно даже это. Индейцы находились в полной власти Церкви, а потому делать с ними можно было все. Действительно все!
Такой власти над материалом он еще не имел никогда.
***
Когда карета, прорвав караул добровольных патрульных из Лиги, влетела на территорию юдерии, Томазо уже терял сознание.
—    Где Авраам?! – заорал из окна кареты Гаспар. – Где эта старая дохлятина?!
Томазо выдернули из кареты, бегом внесли в дом еврея-врача, уложили на хозяйскую кровать, и через несколько мгновений старика притащили.
—    Не дай Бог, если умрет! – рявкнул заехавший на монахах следом Гаспар.
Еврей опешил.
—    Но указом короля евреям запрещено заниматься медициной…
—    Да, мне плевать, что там, в указе короля! – заорал Гаспар. – Приступай!
—    Я не буду нарушать указа Короны, — решительно отказался старик. – У меня семья.
Гаспар побагровел.
—    Слушай меня, старый пень. Если он умрет, я подготовлю два десятка доносов о том, что вся твоя семья лет шесть назад приняла крещение – где-нибудь в Старой Кастилии… и ты знаешь, что интереснее всего?
Старик молчал.
—    Интереснее всего, что все документы, какие нужны, чтобы заживо сжечь всех твоих детей и внуков, найдутся! И свидетели найдутся! Ты понял меня?!
Еврей глотнул и опустил голову.
—    Да, я понял, сеньор.
—    Все, — отрезал Гаспар, — приступай.
Он хлопнул одного из носильщиков по тонзуре, и монахи поднесли его к лежащему на кровати и уже почти ничего не видящему и не слышащему Томазо.
—    Давай, брат, не сдавайся.
***
Амир изнемогал. Все шло относительно благополучно первые три недели, а затем, как прорвало, и рабы начали умирать один за другим. Сначала начинался понос, потом – рвота, а затем они отказывались есть и начинали медленно угасать.
—    Все как прошлый раз, — сокрушенно качал головой управляющий, — я тогда три четверти товара потерял. Холера, наверное…
—    Это не холера! — яростно возражал Амир, — будь это холера, вы бы здесь все уже полегли; черные раза в два здоровьем крепче!
Он проверил воду, но она была чиста. Он тщательно изучил крупу, но, кроме множества высохших, абсолютно безвредных для человека личинок, ничего не обнаружил. И лишь когда он проверил именно ту, самую старую, бочку с водой, из которой поили исключительно рабов, все стало ясно. Вода цвела!
Следующие два часа Амир вместе с управляющим сидел за расчетами. И, как и думал Амир, кипятить воду, перед тем как раздавать рабам, оказалось довольно выгодно. Невзирая на изрядные расходы топлива.
—    Где это видано, чтобы специально для рабов воду варить? – не сразу поверил в необходимость меры управляющий.
—    А с другой стороны, — засомневался подошедший позже капитан, — если мы израсходуем кухонное топливо на рабов, что будет есть команда? Сырую крупу?
—    И где гарантия, что они перестанут дохнуть, и падеж товара уменьшится? – вторил ему управляющий.
Амир лишь развел руками.
—    Вы сами понимаете, какие деньги вы недобираете на смертях. Попробуйте, а потом и будем решать, что лучше.
***
Когда Бруно прибыл в Коронью, порт кишел евреями. Многие были одеты в обычное христианское платье, и все они рвались на палубы безостановочно прибывающих из Неаполя, Стамбула и Генуи судов.
—    Скоро срок истекает, — усмехаясь, объяснил ему один из матросов, — кто не успеет, всех – в рабство…
—    Я слышал, у кого денег нет, — подключился второй матрос, — жребий бросают, кому из семьи добровольно, до срока в рабство продаваться, чтобы остальные смогли места на корабле оплатить.
—    И что… им всем разрешают выезд? – удивился кое-что знающий Бруно.
Тот лишь пожал плечами.
И лишь когда Бруно признал, что без помощи своих верительных грамот ему на корабле места не занять, и зашел в местное отделение Ордена, ему рассказали все, как есть.
—    А почти никто не вырвется, сеньор Хирон, — улыбнулся ему секретарь. – Мы с генуэзцами договорились.
—    О чем? – не понял Бруно.
Секретарь улыбнулся еще шире.
—    Здесь евреи платят за вывоз – нашим же людям, а в море их просто «дочищают» и сбрасывают за борт. Чисто и аккуратно. Никто еще не догадался. Доходы с генуэзцами – пополам.
—    Действительно умно… — пробормотал потрясенный Бруно.
Даже ему было, чему учиться у Ордена.
—    Эх, если бы еще неаполитанцы да турки не мешали… — мечтательно вздохнул секретарь, — но они уперлись; говорят, «нам самим хорошие мастера нужны», вот и перебивают… наш доход.
Бруно лишь развел руками. Среди евреев и впрямь было много хороших оружейников, ткачей и красильщиков. Понятно, что кое-кто воспользовался моментом.
—    Ну, что… есть одно место до Сан-Паулу, — просмотрел бумаги секретарь, — каюта самая лучшая, питание вполне приличное. Но мясо будет, извините, только сушеное. Вас устроит?
—    Вполне.
***
Томазо приходил в себя десятки раз, и все время видел что-то новое: то свои кишки на широком серебряном блюде, то сосредоточенно укладывающего что-то в его животе врача, а порой даже Астарота. Вероятно, дух ждал третьего вопроса, но Томазо не знал, о чем спросить.
А однажды Томазо проснулся и почему-то понял, что выкарабкался. В доме стояла мертвая тишина, а рядом на стуле, выпрямившись, как в последний миг перед смертью, сидела девчонка – лет пятнадцати.
—    Вам почта, сеньор, — испуганно произнесла она и подала поднос – тот самый, на котором, кажется, лежали его кишки.
Томазо протянул руку, нащупал конверт, вскрыл, поднес к лицу и вытащил сложенный вчетверо листок.
«Брат, я к тебе приходить не буду. Извини…»
Томазо улыбнулся. Это был почерк Гаспара.
«Пользуясь тем, что часовщика ты мне отдал, я попытался его догнать, но все решили те часы, что я возился с тобой. Он ушел. Через Коронью».
Томазо досадливо крякнул. Похоже, что Бруно широко воспользовался всеми его бумагами.
«Секретарь отделения сообщил, что посадил «сеньора Томазо Хирона» на судно до Сан-Паулу – лично. Ну, ты и сам понимаешь, что это значит…»
Томазо понимал.
«Когда выкарабкаешься, лучше езжай прямо за ним. И в мыслях не держи показаться на глаза кому-нибудь из Ордена, да, и вообще на улице».
Томазо насторожился.
«На покойного Генерала прямо сейчас валят вину за потерю корабельных мастеров. Изабелла в истерике – флот некому достроить: все, кого не сожгли, уже в Англии, Голландии а то и в Московии…»
Так оно и было. Корабельное дело оказалось в таком кризисе, что инквизиторов заставили целенаправленно хватать заморских купцов, чтобы после осуждения и сожжения Корона и Церковь могли завладеть их судами. Дипломатический скандал поднялся жуткий.
«Главного Инквизитора сняли и готовят к показательному аутодафе. Совет открещивается и явно жалеет, что так легко тебя выпустил. Уже появились желающие сунуть тебя лет на двадцать-тридцать в каменный мешок. Или, к примеру, отправить в картезианский монастырь. Как тебе эта идея?»
Томазо поморщился. Картезианцы славились обетом вечного молчания; именно туда сбрасывали провинившихся агентов и шпионов.
«Я и сам – на краю… чувствую. Говорят, один из тех грандов, на которых я бумаги для обвинения в ереси готовил, в Гранаде показал себя настоящим героем-крестоносцем. А теперь, вроде, даже в постель к Изабелле пролез. Если это правда, мне конец. Сделают крайним, — как тебя сейчас. Ладно, выздоравливай…
Ах, да, чуть не забыл. Если что не так пойдет, ищи меня в Ватиканской библиотеке. Отец Клод меня к себе давно уже зазывает. Пишет, устал от теософов, нужны просто толковые люди…»
Томазо свернул письмо и задумался. Все дело было в этой новой генерации – типа Хорхе. Эти новые не проходили той суровой школы, какую прошли Томазо, Гаспар и даже Генерал, потому и не выдерживали давления Папы и курии. Ну, и… сдавали своих, наверное, даже не понимая, что тем самым ослабляют себя.
—    Свечу, — потребовал Томазо.
Девчонка вскочила, нашла на столе кресало и трут, зажгла свечу быстро поднесла к постели.
Томазо протянул письмо к желтому язычку, подпалил чуть менее желтую бумагу и, держа горящее письмо над полом, тщательно его сжег.
—    Пепел растереть, — приказал он и откинулся на подушку.
Он изрядно устал.
***
Комиссар Трибунала брат Агостино Куадра уже совсем, было, отчаялся, когда появился человек Ордена.
—    Что, совсем плохо? – усмехнулся монах.
Брат Агостино напрягся.
—    Ладно, не смущайся! — рассмеялся монах, — я же вашу кухню насквозь вижу. И ситуацию знаю: все на всех доносят, а денег ни у кого. Только и выгоды, что таскать их нагишом по городу на веревке, да выстраивать в церкви в санбенито.
Так оно и было. Три четверти города, как и всей округи, принадлежали Ордену, а с остальных взять было нечего. Вообще ничего! И вся работа инквизиции как-то сама собой застопорилась.
—    В Сарагосу на повышение хочешь? Там еще есть, в чем поковыряться…
Брат Агостино вздрогнул.
—    А… кто? Почему? Почему именно я?
Человек Ордена отыскал взглядом кресло, и тут же вольготно в нем раскинулся.
—    Ты ведь Томазо Хирона знаешь?
Брат Агостино замер.
—    Д-да…
—    А показания на него дать не хочешь?
Монах смотрел на него так внимательно, так испытующе, что внутри у брата Агостино все оборвалось.
—    Н-нет…
—    А, я понял! – рассмеялся монах, — ты, наверное, хочешь обратно в отсекающие!
Агостино открыл рот, да так и застыл, а монах, передразнивая манеру сборщиков подаяния, гнусаво запричитал:
—    Пода-айте на храм Пресвятой Девы Арагонской…
По спине брата Агостино промчалась ледяная волна. Он и не подозревал, что хоть кто-то знает о том, кем он был в прошлом.
—    Я могу это устроить, — пообещал монах.
—    Нет! – замотал головой Комиссар, — брат Томазо – прекрасный человек и верный слуга Церкви и Папы!
И тогда смех прекратился, а глаза гостя вдруг полыхнули тигриной яростью.
—    Ты не понял, Комиссар. Твой Томазо уже обвинен. И ссылка в картезианский монастырь – самое сладкое, что его ждет.
С плеч Агостино словно свалилась гора.
—    Уф-ф… так бы и сказали. Видел я его с лжеинквизитором в одной компании. Это подойдет?
Гость рассмеялся.
—    Еще бы! Как раз то, что надо.
***
Первый же шторм вызвал у Бруно приступ удушья, настолько сильный, что той же ночью к нему пришел Христос.
—    Завидую тебе, — сказал сводный брат по Отцу.
Бруно с трудом удержался от рвотного позыва, так ему было плохо. Он не видел, чему тут можно завидовать. И тогда Иисус улыбнулся, подсел к нему на ложе и возложил руку на лоб. Стало полегче.
—    Мной Отец пожертвовал, а тебе позволяет все…
—    Старый стал… — выдавил Бруно.
Он частенько видел, сколь многое разрешают состарившиеся родители своим последышам.
—    Нет, — покачал сияющей головой сводный брат. – Не в этом дело. Просто ты талантлив. Ты действительно Мастер…
Бруно вздохнул. Он всегда знал это, но сегодня ему вовсе не казалось, что он сумеет принять огромное отцовское наследство целиком.
—    Ты сумеешь, — улыбнулся Христос. – Главное, не пытайся никого превзойти и просто делай то, к чему призван. Будь уверен, имеющие уши то, что Я сказал, услышали. Остальные – твои.
***
Гаспар почуял запах «жареного» одним из первых – уже по тому, как изменился поток проходящих через него документов. Нет, формально придраться было не к чему, однако он привык доверять интуиции, а она говорила: на Томазо травля не кончится, и пора искать новое место. Поэтому очередное предложение отца Клода из Папской библиотеки Ватикана Гаспар принял мгновенно. Оставил в секретариате Ордена письменное требование Папы, поручил заботу о раненом Томазо своему лучшему агенту и через две недели был уже в Риме.
Надо сказать, знавший Гаспара лишь по архивной переписке, отец Клод был поражен тем, что увидел.
—    Архивариусов у меня достаточно, — глядя снизу вверх на восседающего на двух крепких монахах гиганта, предупредил ведущий историк Церкви, — Теософы мне тоже не нужны; проку от них никакого. Мне нужны практики. Такие, как ты. Или как те восемь человек, что я нанял вместе с тобой.
Гаспар удовлетворенно рассмеялся и подал знак носильщикам, чтобы его усадили на стул. Но, когда отец Клод обрисовал главную проблему, он призадумался. Тридентский собор* уже лет тридцать не мог сделать простейшую вещь – ввести единый христианский календарь.

*ТРИДЕНТСКИЙ СОБОР — вселенский собор католической церкви, заседал в г. Тренто (лат. Tridentum, нем. Trient) и в Болонье

—    Святые отцы уже до драки дошли, — пожаловался отец Клод, — а толку – чуть.
Собранные со всей Европы теософы не могли договориться о том, сколько лет от сотворения мира прошло на самом деле. Данные Византийского календаря не совпадали с данными Бл. Августина, а и те, и другие отличались от данных Иеронима и Феофила. И даже у дотошных евреев различие в датировках доходило до 2112 лет.
—    А пока нет единой шкалы, мы не сможем договориться даже о дате рождения Иисуса, — печально признался отец Клод, — а без этого… сам понимаешь…
Гаспар прикусил губу. Шкала событий от сотворения мира была единственной опорой, а при таком разбросе датировок Иисус мог родиться как 500, так 2500 лет назад.
—    А вы не пытались идти к дате рождения Спасителя от дня сегодняшнего? – поинтересовался он. – От Папы к Папе… из настоящего – в прошлое.
Отец Клод язвительно улыбнулся, подошел к ближайшему стеллажу и вытащил две подшивки желтых от времени документов.
—    Вот булла Бенедикта V… а здесь — булла Бенедикта VI. Ты их отличишь?
Гаспар и сам уже понял, что сказал глупость. Пап никто никогда не нумеровал, а дата на буллах была одна – день месяца и число лет, прошедших от избрания Папы. Безо всякой привязки к противоречивым шкалам «от сотворения мира». Даже лучшему теософу этот «гордиев узел» священного беспорядка было не разрубить. Здесь и впрямь нужен был практик.
***
Амир контролировал каждый шаг повара и раздатчика, жестко следил за тем, чтобы воду «варили», а котлы отмывали от остатков пищи, и все получилось. Как только рабы перестали получать тухлятину, падеж иссяк сам собой.
—    Будем в Сан-Паулу, свечку Пресвятой Деве поставлю, — пообещал как-то потрясенный управляющий. – Чистое чудо вышло! Всего четырнадцать трупов за весь рейс…
Но он ошибался. Едва судно пристало к дыхнувшему пряным запахом цветения зеленому берегу, погибла та рабыня, за которую хлопотал Амир, — пятнадцатая. Амир следил за ее умиранием все последние две недели, видел все симптомы, но определить болезнь так и не сумел, — не доучился.
А потом конвоиры начали дергать за цепь, рабы, оскальзываясь в устлавшем полы трюма дерьме, побрели наверх, и Амир получил расчет и одним из последних спустился на берег. Дикарей уже передавали из руки в руки тощему, с желтым от тропической лихорадки лицом монаху, а на берегу стояла, наверное, половина всего поселка.
—    Из Кастилии кто есть?! – встречая немногих пассажиров, кричали из толпы.
—    Из Наварры никого?!
—    Мусульмане здесь есть?! Ну, хоть один?
Амир улыбнулся и поднял руку.
—    Кто тут мусульман ищет?
—    Друг! – тут же накинулись на него двое. – Ты откуда? Из Гранады?
—    Арагонец я, — не в силах отбиться от объятий, рассмеялся Амир, — а в Гранаде только учился.
—    Ну, что? Ты, конечно, к нам? Давай, брат, не прогадаешь!
—    Контрабандисты? – прищурился Амир. – Я не против. Работа знакомая.
—    Не-е… — затрясли головами новые знакомцы. – Контрабанда у нас за голландцами. Злющие… чужих в свое ремесло ни за что не пустят!
—    А кто вы тогда?
Новые знакомцы рассмеялись и повели его прочь от медленно расходящейся толпы, в тень огромных, втрое выше, чем в Арагоне, деревьев.
—    Черных видел? Сегодня привезли…
—    Ну…
—    Сегодня же наши будут. Всех уведем.
***
Они тронулись в путь сразу.
—    На ночь глядя, каплуны никуда не тронутся, — на ходу объяснял вожак – плотный, невысокий марокканец с библейским именем Муса, — а к утру мы уже все приготовим.
—    Вы здесь что, — поднял брови Амир, — совсем Церкви не боитесь?
Муса захохотал.
—    Здесь они нас боятся! Пробовал один каплун инквизицию ввести, так его баски раздели, на столе животом вниз привязали, вынесли стол на площадь, и всю ночь, кто хотел, и чего хотел, ему засунул! А утром выгнали…
Амир неловко рассмеялся.
—    И много… желающих было?
—    Да с ним весь город породнился! – захохотали товарищи Мусы, — от Наварры до Старой Кастилии!
Отсмеявшись, Муса начал рассказывать, как здесь что, и Амир не переставал удивляться. Конституции фуэрос, казалось, напрочь истребленные Церковью, здесь, под тропическим солнцем снова расцвели. Каждый прибывший тут же примыкал к своим, и каждый народ или народец прочно занимал свое место под солнцем, – как в ремесленном цеху. Евреи сняли пробы и опознали в здешних реках золото. Арагонцы весьма успешно разводили скот. Кастильцы заложили сахарные плантации. Ну, а мориски, которых все звали мамелюками*, промышляли кражей рабов, которых они продавали кастильцам и арагонцам за золото, которое все они выменивали у евреев.

*МАМЕЛЮКИ (исп. mamelucos) – в данном случае, охотники за рабами. Другое наименование «паулисты» (исп. paulistas) от названия г. Сан-Паулу

—    Я тебе говорю, Амир, здесь хорошая жизнь! — размахивал руками Муса. – И люди – не чета Европе. Каждый – сам себе сеньор!
—    Здесь со всеми договориться можно, — поддержали его товарищи, — кроме каплунов, конечно…
Священников ненавидели все.
—    Ну, делали бы они свое дело, — размахивал руками Муса, — крестили там… хоронили, венчали – им бы люди только спасибо сказали. Но они же в каждую дырку – затычка!
Амир слушал и лишь качал головой. Не так давно появившиеся в Парагвае монахи уже почти завладели всем.
—    Лучшие золотые прииски, думаешь, у евреев?! – возмущенно гомонили товарищи Мусы, — у Ордена!
—    И самые большие плантации!
—    И конезаводы!
—    И корабельное дело!
Словно опухоль, которую Амир видел в университетской лаборатории, Орден уже раскинул щупальца и здесь и жадно, методично высасывал все, что могла дать эта бесконечно богатая земля.
—    Страшно подумать, сколько они денег сюда вогнали, — подвел итог Муса, — но и места хватают самые лучшие!
Амир понимающе кивнул. Он, как всякий арагонец, помнил, и откуда у Церкви такие деньги, и эту повадку – хватать главное.
А потом они – уже в полной темноте – вышли к мосту через неглубокую, быструю речку и принялись за работу. Подпилили опоры моста, подрубили несколько деревьев, чтобы двумя-тремя ударами топора уронить этих гигантов на дорогу и отрезать пути к отступлению и проверили загодя подготовленные пороховые заряды.
—    Все, как всегда, — выдал последнее указание Муса, — главное, выбить охрану из доминиканцев. Остальные побегут.
***
Корабль был большой, шел ходко, прибыл в Новый Свет быстрее всех, кто отошел от причала вместе с ним, и пристал к причалу в Сан-Паулу глухой ночью.
Пошатываясь от многодневной качки, Бруно сошел на берег и в растерянности замер. Таких больших деревьев он еще не видел – никогда.
—    Из Наварры кто есть?! – кричали немногие встречающие.
—    Мусульмане есть?!
—    Сеньор Томазо Хирон! Вы здесь?!
Бруно вздрогнул, и к нему тут же подошел высокий, подвижный монах лет сорока пяти.
—    Это ведь вы брат Томазо Хирон?
—    Да, — преодолев мгновенное замешательство, кивнул Бруно.
—    А вы молодой… наверное, из этих, новых… — прищурился монах, — давайте отойдем в сторонку. У меня здесь лошади.
Бруно последовал за ним к стоящим у лошадей охранникам, и монах запалил трут, от него – факел и протянул руку.
—    Ваши полномочия, пожалуйста.
—    А? Ах, да, — вспомнил Бруно и открыл шкатулку. – Вот, пожалуйста.
Монах принял бумагу, медленно, внимательно прочитал текст, затем посмотрел бумагу на просвет и кивнул.
—    Все в порядке. Меня зовут братом Херонимо. Прямо сейчас и тронемся.
—    А как же гостиница? – вспомнил, как хорошо его встречали в каждом городе, Бруно.
—    Нет-нет! – засмеялся Херонимо. – Об этом забудьте. В вашем положении лишние глаза ни к чему.
Заметил замешательство Бруно и пояснил:
—    Здесь голландских шпионов – каждый третий. Все евреи за голландцев, все евангелисты, само собой, — тоже. Здесь все за них, даже магометане. Как по краю пропасти ходим.
Бруно сделал вид, что понимает, в чем дело, и достал маршрутную карту.
—    И это спрячьте, Томазо, — улыбнулся Херонимо. – Сегодня мамелюки готовят налет на караван черных рабов. Так что указанной в карте дорогой мы не поедем.
—    Вы все знаете! – потрясенно развел руками Бруно и вспомнил, как это говорят высокородные люди, — мне даже неловко…
Брат Херонимо рассмеялся.
—    От вас и не требуется знать местные особенности. Ваше дело, задание Папы выполнить да трудное время пересидеть. Генерал мне все давно написал.
Бруно прикусил губу. Он чувствовал, что тоже буквально ходит по краю пропасти.
***
Агент Гаспара появился, когда Томазо уже начал вставать. Показал условный знак и сразу же приступил к делу.
—    Как вы?
—    Полегче.
—    Тогда собирайтесь, вам пора.
—    Но…
—    Собирайтесь, — непреклонно повторил агент. – Началось.
—    Что началось? – насторожился Томазо.
—    Австриец вошел в Рим.
Томазо обмер. Он этого ждал уже давно. И все равно, было жутковато.
—    А Папа? – осторожно поинтересовался он.
Агент цокнул языком.
—    Папа в плену и уже готовится подписывать бумаги.
Томазо насторожился.
—    И что это за бумаги?
—    Например, о запрете работорговли для всей Католической Церкви.
—    Porca Madonna*! – охнул Томазо. – У нас же половина казны на этом держится!

* Porca Madonna – непристойное ругательство в адрес Девы Марии

Агент лишь развел руками, а Томазо сосредоточился.
Подобный документ резко изменял политику престола Петра в Новом Свете. А он все еще был здесь, в Арагоне. Следовало немедленно выезжать в Парагвай, найти брата Херонимо, объясниться и тут же убрать двойника. И тогда может обойтись. Он быстро собрал вещи, с помощью монахов добрался до кареты, и уже там, внутри, агент обрисовал картину целиком.
Все упиралось в деньги. Северная Европа никогда не имела столь же развитой работорговли, как Южная, а потому обычно проигрывала. Теперь, опираясь на военные успехи Австрийца и ссылаясь на Новый Завет, они хотели запретить работорговлю и обрушить экономики главных конкурентов – стран Италии, Португалии и совместного королевства Арагон и Кастилия.
—    А что Султан Османский? – спросил Томазо. – Он ведь тоже заинтересован в работорговле…
Он совершенно точно знал, что Султан отозвался на призыв Папы о помощи и намеревался войти на обещанные ему Балканы.
—    Султан уже движется к Вене, — кивнул агент. – Если сумеет занять, будет новый торг. Но в дела Нового Света Султан вмешиваться не станет.
Томазо чертыхнулся.
До сего дня на черных рабах держалась и сахарная промышленность Ордена, и кофейные плантации, и золотодобыча. Ясно, что проверить, что там происходит внутри континента, никто не сумеет еще много лет, но если Папа сдастся, подвоз свежих рабов прекратится – сразу.
—    И одомашнивание индейцев станет единственным способом удержать доходы Ордена, — задумчиво проговорил Томазо.
Агент лишь пожал плечами. Это была уже не его компетенция.
***
К тому времени, когда Австриец вошел в Рим, Гаспар уже осмотрел библиотеку Ватикана и признал: она великолепна. Здесь были собраны библиотеки семьи Оттобони и герцогов Урбино, собрание Каппониани и коллекция королевы Кристины, Гейдельбергская библиотека и все варианты Писаний. Что нельзя было взять силой, Папы скупали, а что нельзя было купить, тайно вывозили агенты Ордена. Гаспар сам участвовал в одной из таких операций в православной части Эфиопии, и остался жив только чудом. Однако центральный для нового календаря вопрос: когда родился Иисус так и не был решен.
Поначалу Гаспар думал опереться на родословия королей, однако быстро убедился, что и это нереально. Во-первых, каждый пришедший к власти правитель первым делом фабриковал себе достойное генеалогическое древо – лет на триста назад, а во-вторых, у каждого из них было до десятка имен, и в Неаполе он мог короноваться Фердинандом, в Кастилии – Филиппом, в Наварре – Генрихом, а в Арагоне – Карлом.
—    Здесь нужен Александр Македонский, — сокрушенно признал Гаспар при очередной встрече с отцом Клодом. – Руками не распутаешь, надо рубить.
—    Для этого я тебя и пригласил, — отрезал ведущий историк Церкви, — и, очень надеюсь, что не ошибся.
Гаспар вздохнул и подал носильщикам знак «на выход». Пока ни он, ни те восемь человек, что отец Клод нанял вместе с ним, поставленную задачу не выполнили. А потому «жареным» пахло все сильнее.
***
Мамелюки действовали слаженно и точно. Едва колонна черных рабов вышла на мост, опоры подломились, и мост мягко осел. И вызволить из этой ловушки скованных одной цепью рабов можно было только слаженными действиями конвоя. Но никакой слаженности, да, и самого конвоя в считанные секунды не стало, — так быстро и методично расстреляли его товарищи Мусы. А когда оставшиеся монахи попытались прорваться, сзади и спереди колонны начали падать деревья.
—    А-ла-ла-ла-ла! – заулюлюкали мамелюки, и монахи брызнули врассыпную, в джунгли, а рабы разом, как по команде, сели.
Именно так их – с кровью – приучали поступать охотники за рабами.
—    Ну, вот и все! – рассмеялся Муса, — завтра уже с деньгами будем. Покупателей – хоть отбавляй! Я же говорил, здесь нормальная жизнь!
Амир машинально кивнул и увидел, что на него смотрят сотни глаз.
—    Ам-мир… Ам-мир… — белозубо заулыбались дикари.
За два месяца пути он запомнил каждого из них, и каждый запомнил его, — единственного, кто спускался в трюм без плети. И они были уверены, что теперь все будет хорошо.
***
Бруно и Херонимо сделали остановку на первой же сахарной плантации – уже к утру. Солнце едва поднялось над лесом, а рабы – большей частью, индейцы – уже рубили тростник и тут же складывали его в огромные, истекающие сладким соком кипы.
—    Перекусим, и дальше, — сразу предупредил Херонимо. – Здесь нам лучше не задерживаться.
До смерти уставший Бруно покорно кивнул и тронулся в сторону дымящейся кухни. Не глядя, принял тарелку с кашей и куском свинины, вздохнул и огляделся в поисках тени. И оторопел. Под примыкающим к кухне навесом, меж столбов болталось на ветру что-то на удивление знакомое. Он двинулся вперед…
—    Не ходи туда! – закричал Херонимо.
Но было уже поздно.
—    Бог мой…
В тени навеса болтались три человеческие ноги.
—    Давайте договоримся, Томазо, от меня ни на шаг! – ухватил его за плечо Херонимо.
—    Что это?
—    Корм, — тихо и мрачно отозвался монах. – Собачий корм. Пошли отсюда.
Бруно развернулся и двинулся вслед за монахом. Он и не представлял, что здесь все так плохо. Ибо если столь необходимые каждому механизму шестеренки «съедает», а затем их вот так, запросто пускают в переплавку, толковых мастеров здесь вообще нет.
—    Это наше? – тихо спросил он.
—    Слава Богу, нет, — покачал головой монах, — эта плантация у нас на паях с португальцами. Но и у нас ненамного лучше. Собака должна ненавидеть раба, хотеть его… понимаешь? Ну, и на рабов действует…
Бруно покачал головой. Вместо того чтобы удерживать шестерни в пазах общественным положением, они использовали собак. Грубо, примитивно и расточительно.
—    Немудрено, что индейцы так мало живут…
Брат Херонимо улыбнулся, взял его под локоть и повел прочь.
—    Есть кое-что, чего вы еще не знаете, Томазо… просто потому, что вам не положено было знать.
Бруно хмыкнул. За два месяца пути он изучил все, что было в шкатулке Хирона, — до последней буквы.
—    И чего я не знаю?
—    Нормальный срок жизни индейца в неволе, ничуть не меньше, чем у негра, — подвел его Херонимо к плетеному креслу, — это закрытые сведения, но теперь вы имеете на них право.
—    Но в сводках…
—    Сводки пишутся для Короны, — отмахнулся Херонимо, — кому, как не вам, это понимать.
Бруно прикусил язык, но Херонимо понял его внезапное молчание по-своему.
—    Именно так и делаются в Ордене самые большие деньги.
***
Когда Томазо прибыл в Коронью, причалы были забиты детьми, а весь порт – рыдающими за тройным оцеплением из солдат родителями.
—    У евреев срок вышел, сеньор Вентура, — объяснил ему секретарь, когда Томазо предъявил свои запасные документы, — а тут покупатель хороший нашелся – на острове Сан-Томе. Семьсот голов сразу взял.
Томазо промолчал. Благодаря агентуре, он знал то, о чем секретарь еще не догадывался. Прямо сейчас в Риме решался главный вопрос – о человеческих правах. Австриец, что называется, «взял быка, то есть, пленного Папу, за рога» и требовал, чтобы Ватикан признал, что поступил с иноверцами вопреки слову Христову.
—    Представляю, какую компенсацию придется платить Церкви всем этим сарацинам и евреям, – посетовал уже в карете агент Гаспара, — и не дай Бог, если Папа сломается! Австриец ему тогда еще и подаренные туркам Балканы припомнит…
Понятно, что хорошо осведомленный король Португалии торопился завершить все сделки до того, как Ватикан сдастся. И легко приручаемые дети были – самый ходовой товар.
—    Держите, сеньор Вентура, — протянул ему проездные документы секретарь, — каюта самая лучшая, питание вполне приличное. Но мясо будет, извините, только сушеное.
Томазо, преодолевая боль в изрезанном животе, тихонько рассмеялся. Эта материнская заботливость провинциальных секретарей всегда его умиляла.
***
Гаспар не знал, как Папа сумел договориться с вошедшим в Рим Австрийцем, но библиотекарей пока не трогали. И где-то недели через три напряженных размышлений Гаспар понял главное: отсутствие жестко привязанных дат на буллах древних Пап и множество имен у прежних королей это – огромная удача.
—    Их можно разбросать в любом порядке, — прямо сказал он отцу Клоду. – Сделайте столько Пап и королей, сколько вам нужно. Вы же сами сказали, что никто Бенедикта V от Бенедикта VI не отличит.
Отец Клод поморщился, как от хины.
—    Я думал, ты умнее, — покачал он головой. – А ты забыл о самой важной детали.
—    О какой детали? – не понял Гаспар.
—    Простота. Тысячи провинциальных архивариусов будут менять документы местами по нашей схеме. Это самые обычные люди, а потому схема развития христианства нужна простая и понятная. Как «Отче наш»…
Гаспар опустил взгляд. Отец Клод был прав. Объяснить каждому захолустному архивариусу, какого Карла или Фердинанда на какую полку поставить, было нереально.
***
Рабы потянулись за Амиром сами, — как утята за мамой-уткой.
—    Смотри-ка, — потрясенно расхохотался Муса, — впервые такое вижу!
Но недоучившемуся врачу было не до смеха.
—    Ам-мир… Ам-мир… перешептывалась колонна.
Они были уверены, что именно он вытащил их из скользкого от дерьма трюма и привел товарищей, чтобы убить страшных людей с плетьми и мушкетами. И когда они пришли на рынок, а, проще говоря, на обычную, вытоптанную до грязи поляну, Амир не выдержал.
—    Я хочу взять свою долю, — подошел он к Мусе.
—    Сейчас сдадим, и получишь, — кивнул вожак, — у нас все честно.
—    Я хочу взять людьми, — пояснил Амир.
Муса удивился.
—    А зачем? Или ты решил свое дело начать?
—    Отпущу.
Марокканец открыл рот, но первое время не мог выдавить ни слова.
—    Куда ты их отпустишь, брат? В лес? Они же, как дети. Ничего здесь не знают. Ты же убьешь их всех! Совесть у тебя есть?!
Амир опустил голову. Муса был прав. Отпущенные на волю черные рабы легко могли стать добычей первого же встречного охотника вроде этого марокканца. А в лесу их ждали свирепые, судя по рассказам, индейцы-людоеды.
—    Даже не вздумай их прогнать! – отрезал Муса. – Или продай понимающему человеку, или при себе держи. Но такого греха на душу не бери.
Амир глянул в сторону уже осматривающих товар покупателей и тут же отвел глаза. Негры все смотрели только на него – с ожиданием. Нет, Амир видел множество рабов, но все они были чем-то, лично его не касающимся, — как случайный прохожий. Но этих он знал и в лицо, и по характерам, а многих и по именам.
—    Беру Ахумбу… — ткнул он пальцем в шустрого мальчишку, которому когда-то вправил плечо, — а остальных на твой выбор.
***
Бруно слушал и не мог не восхищаться: машина лжи, которую выстроил Орден, была великолепна!
—    У нас льгота. Десять первых лет Корона за индейцев подушный налог не берет, — сразу пояснил Херонимо, — а потому показывать, что они живут дольше восьми-девяти лет, невыгодно. Так что, три четверти работающих на нас индейцев – по бумагам – давно мертвы.
Бруно лишь развел руками.
—    Во-вторых, Корона требует пятую часть рабов себе. А если раб умер в пути на королевские плантации, это уже не наша забота. Главное, с приемщиком договориться.
Бруно рассмеялся. Дать взятку приемщику, чтобы тот подписал бумагу за три тысячи рабов, а отдать ему всего одну, это было умно.
—    Кроме того, колонисты требуют, чтобы каждый наш индеец даром отработал на них по полгода.
Бруно удивился. Выдергивать притершуюся шестеренку на полгода это было болезненно.
—    И вы отдаете?
—    А куда деваться? – развел руками Херонимо, — Парагваю остро не хватает рабов, а все индейцы у нас. А главное, они здесь без женщин совсем озверели. Если не дать, нам же хуже будет: придут и силой возьмут. Так что какое-то число женщин в обороте постоянно.
Бруно потрясенно покачал головой.
—    Неужели с женщинами так плохо?
—    Хуже некуда, — цокнул языком Херонимо, — черная, красная, зеленая – каждая на вес золота! Губернатору даже пришлось своим указом запретить всем женщинам выезд из страны. Муж может ехать, куда хочет, а вот жену –не-ет, пусть оставит; его баба нам самим нужна.
Бруно рассмеялся. Парагваю действительно требовался хороший механик. А Херонимо все рассказывал и рассказывал, и постепенно вся система сокрытия денег становилась ясной, как на ладони.
Самой эффективной мерой была эпидемия. За относительно небольшие деньги врач провинции делал бумагу о поразившей индейцев болезни, и тысячи работников мгновенно выводились из-под контроля Короны, да, и Папы – тоже.
Кое-что можно было списать на мамелюков из Сан-Паулу, хотя это и было дороже: приходилось делиться со слишком уж осведомленным о делах в Сан-Паулу губернатором. Но и на это шли.
—    Сами понимаете, более всего Совет Ордена нуждается в неучтенных средствах, — подвел итог Херонимо. – Только они и дают реальную власть.
Бруно этого еще не понимал, но к сведению принял.
***
Доля Амира – здесь же освобожденные от цепей восемнадцать рабов кинулись под его защиту мгновенно и преданно семенили за ним, куда бы Амир не направился.
—    Брат, не продашь? – окликнули Амира, когда он уже совсем измучился от нерешенного вопроса: что с ними делать.
Амир оглянулся и обмер.
—    Иосиф?!
—    Амир?! – охнул сын сожженного Исаака Ха-Кохена. – Ты что здесь делаешь?..
И тут же осекся. Они оба знали, почему оказались за океаном.
—    А где родители? – пытаясь быть вежливым, спросил совершенно потрясенный Иосиф.
—    Мать простудилась и умерла в горах, — вздохнул Амир, — отца убили.
Иосиф помрачнел.
—    А мой отец…
—    Я про Исаака знаю, — облегчил ему задачу Амир. – Ты лучше скажи, как сюда добрался и чем здесь занимаешься.
—    Добрался матросом, — пожал плечами Иосиф. – А занимаюсь золотом. У меня – прииск. Не очень богатый, но дело идет.
Амир чуть не присвистнул: вот что значит, еврей!
—    Ты, пожалуй, сейчас побогаче меня будешь, — завистливо покосился на толпу черных рабов Иосиф. – Одно слово: сарацин.
Они переглянулись и оба захохотали.
—    Это уж точно… — захлебываясь хохотом, признал свою вину Амир, — мы с тобой теперь – сеньоры! Не то, что эти бедные монахи…
Услышав о «бедных монахах», Иосиф покатился на траву, и лишь когда они отсмеялись, предложил дело.
—    Мне один еврей из Амстердама рассказывал, Папу в угол зажали.
—    И что? – мгновенно насторожился Амир.
—    Церкви вот-вот работорговлю запретят, — перешел на шепот Иосиф. – Ты понимаешь, что это значит?
—    Нет, — честно признался Амир.
—    Цены на рабов до неба подлетят, — сделал выразительное лицо Иосиф. – Черных вообще не станет.
—    И что? – не понял Амир.
Иосиф огляделся по сторонам.
—    Ты меня, сосед, извини, но здесь охота за рабами в руках «ваших», а я мамелюкам не верю.
—    И что? – все равно не понял Амир.
—    А тебе я верю, — ткнул его ладонью в плечо соседский сын. – Займись этим делом, а я покупателей буду искать. Ну, что идет?
—    Нет, — отчаянно замотал головой Амир. – Я рабами торговать не буду. Свинство – это все.
Иосиф помрачнел.
—    Знаешь, что, брат, поехали сам все посмотришь. А тогда уже и решай.
***
Бруно почти валился с коня от усталости, когда они выехали на холм и увидели первое закрытое поселение Ордена для индейцев. Вокруг огромного, на сколько хватало глаз, поля тянулся высокий, в два человеческих роста частокол, а в центре поля виднелся городок – с церковью, казармами для охраны, навесами для рабов и все это – за вторым частоколом.
«Город Солнца… – подумал Бруно. – Самый простейший механизм…»
—    Это и есть наша первая редукция*, — гордо обвел рукой линию горизонта неутомимый Херонимо.

*РЕДУКЦИЯ в Парагвае, закрытое поселение индейцев под непосредственным управлением Церкви (от лат . reductio — упрощение, приведение сложного к простому, более доступному для анализа или решения)

Бруно мысленно перебрал все, что ему предстоит: выяснить степень «закалки» и податливость «материала», перезнакомиться со всеми «регуляторами хода», а двигатель – само хозяйство «курантов» ему неплохо описал брат Херонимо.
—    Знаешь, Томазо, — внезапно перешел на «ты» монах, — некоторые нас нещадно критикуют…
Бруно превратился в слух. Брат Херонимо никогда не юлил, а потому слушать его было интересно.
—    …но здесь есть все, что нужно человеку: подъем с рассветом, труд на лоне природы, вечерний отдых, молитва…
Бруно понимающе кивнул. Именно таков был распорядок монастыря Сан-Дени. Он, пока сидел в подвале, изучил его досконально.
—    Я вообще думаю, что осуществить «plenitudo potestaiis*» можно только с помощью редукций, — уверенно произнес Херонимо, – лично я другого способа одомашнить всех этих греков, китайцев, да эфиопов просто не вижу.

* Plenitudo potestaiis – лат. «полнота власти» – догмат о полной власти Папы, как заместителя Христа, над каждым человеческим существом во Вселенной

***
Амир оставил рабов помощнику Иосифа – под честное слово кормить и без нужды не наказывать. Долго, жестами, объяснял дикарям, что скоро вернется, и все равно – на душе лежала тяжесть. Они смотрели вслед такими глазами…
—    Не переживай, привыкнешь, — деловито пообещал Иосиф и подвел Амиру немолодую кобылу, — я тоже поначалу думал, умру от сострадания. А потом втянулся…
Амир взобрался на кобылу, и они тронулись по еле заметной тропе в горы, делясь по пути впечатлениями и воспоминаниями.
—    Вам еще повезло, — вздохнул Иосиф, — магометан хотя бы в море целыми семьями не топили.
—    А что – выпущенные кишки намного лучше? – возразил Амир.
И, конечно же, Иосифу пришлось признать, что это не так чтобы намного приятнее. Может быть, лучше утонуть. Затем они вспомнили инквизицию и первые костры, затем жульнически облегченную королем мараведи, то есть, то, с чего все начиналось. Потом поспорили, что за порча может скрываться в учении Христа, но так ни к чему и не пришли. А к вечеру они выехали на холм, и Амир увидел огромное – на сколько хватало глаз – поле, обнесенное высоким – в два человеческих роста – частоколом.
—    Вот она, «юдериа» для индейцев, — обвел рукой линию горизонта Иосиф.
—    Морериа! – ахнул даже не услышавший, что он сказал, Амир.
Именно такими описывали последние арагонские беженцы закрытые поселения для мусульман.
—    А почему они не бегут? Тут же кругом – леса!
—    Они уже порченые, — покачал головой Иосиф и пояснил: — почти все – христиане.
—    Как? – не понял Амир. – Орден что – построил эту тюрьму для своих?! Для христиан?!
И тогда он услышал этот звук – далеко-далеко. Флейты и барабаны.
—    Это они с работы идут, — пояснил Иосиф, — строем.
Амир пригляделся. По краю поля, ровными рядами, точно в такт флейтам и барабанам шли одетые в одинаковые полотняные рубахи индейцы. Точно так же по улицам его города проходила Христианская Лига.
—    Я же говорю, — мрачно повторил Иосиф, — они все уже порченные.
Но Амир его не слышал. В ушах звучала размеренная поступь легионеров, а перед глазами стояла никогда им не виденная, но так хорошо известная по рассказам картина. Легионеры, под восторженные крики друзей и гнусавое завывание священника, взяв его старого отца за шиворот, макают в грязную лужу лицом.
—    Я буду их ловить и продавать, — стиснув зубы, процедил Амир. – Пока не разрушу здесь все.
—    И трудов немного, — обрадовался Иосиф, — они уже готовые рабы, объезженные… и платят за них…
—    Не в деньгах дело, — оборвал его Амир. – И даже не в чести.
***
Наслушавшись рассказов брата Херонимо, Бруно первым делом осмотрел укрепления, и остался доволен: ров, частокол, наблюдательные вышки через равное количество шагов. Затем осмотрел длинные, ровными рядами идущие навесы: общие для холостых парней, такие же для девушек и разбитые на клетушки – для семейных. А затем брат Херонимо отвел его в мастерские, и Бруно охнул. Несколько одетых в серое полотняное белье индейцев суетились вокруг почти собранных курантов.
—    Железо у Ордена свое, — деловито пояснил Херонимо.
—    А кто мастер? – глотнул Бруно; куранты были просто великолепны.
—    Сейчас посмотрю… — наклонился над рамой монах, — У-лоф Ху-ге-ноут…
—    Олаф Гугенот?! – взвился Бруно. – Где он?! Покажите!
Херонимо весело рассмеялся и развел руками.
—    Увы, не могу. Улоф Хугеноут – известная швейцарская марка. С год как поднялась. А мы лишь копируем. До малейшей детали. Сами понимаете… что еще с индейца потребуешь…
Бруно вытер мгновенно взмокший лоб.
—    И что… — постепенно приходя в себя, спросил он, — хороший доход?
—    Ого-го! – вскинул подбородок монах, — и спрос, и доход – лучше не надо!
Они прошли и заглянули в остальные мастерские, и Бруно просто потерялся от увиденного. Легко копирующие все, что им покажут, индейцы печатали книги на всех языках Европы, ткали хлопок и лен, дубили кожи, обжигали кирпич и посуду… и все это – за обычным деревянным частоколом.
—    Это еще что… — гордо перечислял свои богатства брат Херонимо, — они у нас и колокола льют, и оружие, и даже органы собирают!
Бруно был мастеровой, и он моментально оценил размах. В то время как цеховые ремесленники Арагона рвали жилы и глотки за заказы, а то и доносили на конкурентов инквизиции, Орден получал здесь то же самое, считай, даром.
—    У нас тут и овцы… тысяч восемьсот, и лошади, и коровы, — речитативом перечислял Херонимо.
Голова у Бруно пошла кругом.
—    …кофе, чай, пшеница, табак, маниока, птицы домашней много… яйца…
—    Хватит! – не выдержал Бруно.
Брат Херонимо рассмеялся.
—    А если бы вы знали, какие у нас ювелиры! А какие скрипки они делают! Не поверите, у них у всех слух – абсолютный!
Бруно выскочил на улицу, вдохнул идущий с гор прохладный вечерний воздух и потрясенно развел руками в стороны. Он еще не знал, удастся ли ему отрегулировать Вселенские Куранты там, на самом верху, но то, что с такими ресурсами всех, кто чуть ниже Господа Бога, можно запросто пустить в переплавку, уже понимал.
***
Томазо почти не выходил из каюты и только и делал, что перечитывал взятую в секретариате почтовую рассылку, и вся она была пропитана тревогой за будущее Церкви и Ватикана.
Орден давно уже предлагал Папе не рисковать и перенести Престол Петра из Италии в Новый Свет, — юридическое и богословское обоснование переносу было разработано лучшими юристами и теософами Церкви – и давно. Но Папа испугался.
Теперь судьба всей Церкви, всего Дела Веры зависела не от вцепившихся друг другу в глотки, окончательно выдохшихся Северной и Южной Европы, и, тем более, не от плененного Папы. Все решало, кто из двух еще вчера маловажных персонажей – Султан Османский или Царь Московский – будет успешнее в своем продвижении в Европу. Ибо Порта стояла за католиков, а Москва – за евангелистов.
***
Месяца через полтора Гаспар признал, что потерпел сокрушительное поражение. Понятно, что история Римской Церкви должна уходить корнями глубже, чем у византийцев и африканцев. И провернуть это было несложно. Архивы – вот они… много, очень много. Делай с ними, что хочешь!
Однако главный вопрос: с какого угла начать возводить здание нового календаря, а значит, и новой истории Церкви, так и не был решен. Обилие материала и множество равных по весу толкований и было главной проблемой.
—    А ты думал, даром лучшие теософы Европы уже тридцать лет заседают? – усмехнулся при встрече отец Клод.
Но Гаспара это не утешило. Он знал, что еще немного, и Ватикан устами отца Клода откажется от его услуг. А значит, его начнут таскать по делу Томазо и прочих проштрафившихся братьев. Отсюда до застенков инквизиции было – рукой подать.
***
Иосиф рассказал, разумеется, не все. Он был сыном менялы, а потому он без нужды языком не трепал. Просто, походив по местным горам, он обнаружил то, чего даже не рассчитывал увидеть, — алмазы. Понятно, что первым делом, Иосиф бросился в Сан-Паулу и отыскал в портовой харчевне одного неглупого еврея из Амстердама.
—    Смотри, — бросил он на засаленный стол мутный полупрозрачный камешек.
—    Алмаз? – почти сразу догадался тот.
Иосиф кивнул.
—    И я знаю, где таких много.
—    И чего ты от меня хочешь? – заинтересовался еврей.
—    Отвези в Амстердам. Покажи понимающим людям.
Еврей задумался.
—    А почему не в Италию? Насколько я знаю, лучшие ювелиры там. А в Амстердаме этого ремесла почти никто не знает.
—    Не хочу в Италию, — мотнул головой Иосиф. – Что к Папе в карман упало, то пропало. Лучше на новом месте с нуля начать, чем еще раз на те же грабли наступить.
—    Ну, как знаешь… — пожал плечами еврей и сунул алмаз в карман. – Но тебе ведь партнеры понадобятся?
Иосиф кивнул.
—    Беру в долю всех. Мне одному такое дело не поднять, а время терять жалко.
Еврей уплыл, а Иосифу оставалось решить одну, но главную проблему: рабочие руки. То, что ни в Амстердаме, ни в Асунсьоне эту проблему не решат, он знал. Денег дадут, сколько попросит, но вот людей…
И тогда появился Амир.
***
Брат Херонимо разглядел в госте подмену довольно быстро. Нет, он ни разу не видел реального Хирона, однако, понимал, что посланник Генерала наверняка прошел ту же школу, что и вся элита Ордена.
Херонимо поежился. Такие вещи, мало того, что не забываются, но еще и оставляют след. И вот в приехавшем госте он этого следа не увидел. Наоборот, весь его язык, манера держаться и даже выражение лица с головой выдавали нахватавшегося верхушек мастерового. И тем парадоксальнее смотрелся при нем весь необходимый комплект инструкций и бумаг, верительных грамот и полномочий.
Гость определенно не был шпионом – ни голландским, ни английским. Так топорно не работали даже они. Не был он и агентом противостоящей Генералу части Совета. Ибо таких дураков, чтобы при живом, энергичном Генерале засылать в Парагвай двойника, в Совете быть не может.
«Губернатор?» – напряженно думал Херонимо. Его Превосходительство нуждался в точных сведениях из-за частокола редукций, но на прямой конфликт с Орденом губернатор не пошел бы ни за какие деньги. Знал, чем это обычно кончается.
В какой-то момент Херонимо даже пожалел, что так много рассказал. Однако полномочия у гостя были исчерпывающими, и Херонимо не собирался давать повод обвинить себя в неисполнении указаний сверху. Тем более что гость работал – и как работал! Он исполнял приказ Папы так, как не стал бы даже реальный Томазо Хирон.
«Ладно, подожду, — решил он, — посмотрю, что придет с первой почтой».
Орден редко допускал такие промахи, а если допускал, то исправлял мгновенно. А потом пришла почта, и монах схватился за голову. Как сообщал секретариат, Генерал скоропостижно скончался – прямо в разгар заседания Совета. И на его место уже был назначен молодой, энергичный, а главное, нетерпеливый брат Хорхе.
Херонимо дождался, когда двойник Томазо Хирона уйдет обдумывать свою работу, и кинулся к его шкатулке. Открыл, достал посадочные документы на корабль, записал дату, оценил расстояние от Сарагосы до Короньи, и тихо охнул. Выходило так, что двойник выехал из Сарагосы в день смерти Генерала. Это могло означать, что угодно.
***
Едва Бруно с головой уходил в расчеты, как появлялся брат Херонимо и снова принимался рассказывать – методично и последовательно. И это уже начинало раздражать.
—    Мы здесь всю округу окрестили – даже людоедов, — словно отчитывался он перед невидимым начальством, — формальность, конечно… зато вся их земля перешла в ведение Католической Церкви. И законности этого акта не могут отрицать даже евангелисты.
Бруно скрипнул зубами. То, что хорошее сырье лучше закрепить за собой, у них в городе знали даже подмастерья.
—    Но людоедов мы, разумеется, мамелюкам оставили; пусть сами за ними по лесам бегают. А вот земледельцев сразу одомашнили…
Бруно нетерпеливо заерзал.
—    Обнесли уже готовые деревни частоколом – и готова редукция. Ни строить, ни осваивать ничего не надо… одна забота: мамелюков отгонять.
Бруно вздохнул. Он уже понимал, что деньги на строительство редукций и освоение целины Орден, один черт, списал, и в этом как раз и заключается главная доблесть брата Херонимо.
—    Вы лучше скажите, что у вас не получается… — на полуслове оборвал он монаха.
—    Плохо слушаются. Ну, и бегут, — развел руками Херонимо. – Особенно молодежь, когда у них брачный период начинается.
—    Значит, с побегов и начнем.
Бруно много ходил по редукции и видел: в отличие от евреев, уже прошедших огонь и воду, а потому почти не поддающихся перековке, здесь материал был пластичный – одно удовольствие.
—    И как мы начнем? – заинтересовался Херонимо.
—    Не надо их удерживать, — прямо посоветовал Бруно. – И перестаньте отгонять мамелюков от редукции.
Монах опешил.
—    Это как двойной паз, — пояснил Бруно, — даже если шестеренка попытается выскочить, деться ей некуда – только назад.
Увидел, что его не понимают, и добавил:
—    Сделайте мамелюков еще одним частоколом. Никто не выскочит. Наоборот, побеги прекратятся.
Брат Херонимо пожевал губами и потрясенно покачал головой.
—    Смело…
***
Когда Амир нашел таки Мусу в харчевне, тот смотрел вслед уходящему монаху.
—    Ты не поверишь, брат, — криво улыбнулся марокканец, — этот каплун сказал, что они убирают охрану с внешней стороны частокола редукций.
—    Ну, и что? – не сразу понял Амир.
—    Все, кто отправится в лес погулять, наши. Ты понял?
Амир кивнул. Он подобное уже видел, — когда король предложил морискам перебираться в Марокко.
—    Здесь – какой-то подвох. А главное, зачем тебе мелочиться? Что если всю редукцию взять? Там ведь тысячи три-четыре…
—    А зачем я буду рисковать? – резонно возразил Муса. – Да, у меня и людей столько нет, чтоб охрану перебить.
—    А у кого они есть?
Марокканец с подозрением оглядел Амира.
—    А ты, брат, бунтарь…
—    А ты – марокканец, — парировал Амир, — и по-настоящему, что такое Орден, не знаешь. Эту заразу лучше сразу выжечь, под корень.
***
Как только дозорные сообщили, что мамелюки уже здесь, Бруно переговорил с братом Херонимо и лично открыл ворота.
—    Скажите им, что желающие могут уходить.
Покрасневший от волнения монах быстро затараторил на индейском языке и несколько раз решительно ткнул рукой в сторону распахнутых ворот. Индейцы загомонили, начали переглядываться и постепенно из толпы начали выходить самые смелые.
—    Подбодрите их, брат Херонимо, — попросил Бруно.
Монах выкрикнул несколько слов, и смельчаки, ухмыляясь, тронулись в сторону ворот.
—    Дети, — покачал головой Херонимо, — чистые дети.
Бруно так не считал. Да, материал в целом был податливый, мягкий, но те, кто вышли из толпы, определенно прошли какую-то закалку – в неправильной форме, а потому их всех можно было смело пускать в переплавку.
Толпа замерла. Все смотрели вслед выходящим за ворота соплеменникам и ждали одного: действительно ли их отпустят.
—    Может, закрыть за ними? – осторожно начал Херонимо.
—    Ни в коем случае, — отрезал Бруно.
И в следующий миг раздался этот вой:
—    А-ла-ла-ла-ла!
Индейцы охнули, и почти сразу с той стороны начали кричать.
—    Они просят о помощи, — забеспокоился Херонимо.
—    Пусть просят.
Толпа волновалась, как озеро в непогоду. А потом крики стихли, и Бруно снова повернулся к индейцам.
—    Переведите им, что отныне никто их в редукции силой держать не будет. Напротив, за нарушение порядка, их начнут нещадно изгонять за частокол.
—    Гениально… — выдохнул брат Херонимо.
***
Амир переговорил с половиной Сан-Паулу и все, в общем, держались одной линии. Да, взять новых рабов у каплунов было бы неплохо, но вот начинать войну… присоединиться можно, но не начинать. Все помнили, что прошлое восстание комунерос кончилось поражением. И тогда он забрал своих рабов у Иосифа и двинулся от поселка к поселку.
—    А все честно будет? – не отрываясь от разделывания индейской ноги и прикорма собак, интересовался какой-нибудь небогатый землевладелец. – Мне мою долю краснокожих без фокусов отдадут?
—    Вы и будете устанавливать правила, — обещал Амир, – это – единственная гарантия.
Землевладелец хмыкал и соглашался.
Помогало производить впечатление и то, что, с точки зрения местных, Амир был безумно богат. Свита из восемнадцати жмущихся к хозяину рабов позволяла предположить, что на плантациях у него в десятки раз больше, а значит, человек он сильный и уважаемый. И даже его походная одежда, как и то, что он едет впереди вереницы рабов на выпрошенном у Иосифа дешевом муле, а не на безумно дорогом жеребце, лишь говорило в его пользу: скуп, значит, головой думает.
Конечно же, Амир видел, сколь жуткое будущее ожидает индейцев, если мятеж состоится, но он по опыту знал: если Орден не остановить, нечто подобное ожидает здесь всех.
***
Брат Херонимо сильно сомневался, следует ли сразу после такой сильной меры делать что-либо еще, но Бруно знал: железо нужно греть беспрерывно, пока оно не начнет поддаваться ковке.
—    Первым делом ставим общие столы, — распорядился он.
—    Но семейные у нас едят отдельно, — начал было Херонимо.
—    Так написано в одобренной Папой книге, — отрезал Бруно и постучал пальцем по томику Кампанеллы.
И в считанные часы, уже к ужину, длинные – на всю общину – столы были сколочены.
—    Женщины садятся с одной стороны, мужчины – с другой. И никаких разговоров за едой.
Херонимо перевел сказанное изумленным старейшинам.
—    Кто возразит, сразу за частокол! – жестко предупредил Бруно.
Херонимо перевел и это. И через две недели непрерывного введения все новых и новых ограничений, когда целых четырнадцать непосед отправилось в руки мамелюков, а все остальные поняли, что с ними не шутят, Бруно приступил к основному.
—    Ваша главная беда – личная привязанность мужчин и женщин друг к другу, — почти процитировал он слова книги брату Херонимо.
Тот растерянно моргнул, и Бруно уточнил.
—    Брак по привязанности – это как заклинившие шестеренки, — что с ними ни делай, они будут держаться вместе. Так?
Монах растерянно кивнул.
—    Но нам-то нужно, чтобы они вращались! Так?
Брат Херонимо криво улыбнулся.
—    Ну… в общем, да.
—    Смотрите, что он пишет, — раскрыл Бруно одобренную Папой книгу Кампанеллы. – Женщин полных следует сочетать с худыми мужами, а худых – с полными, дабы они хорошо и с пользою уравновешивали друг друга.
Брат Херонимо молчал.
—    Хорошо и с пользою! – яростно повторил Бруно. – Вы меня понимаете?!
—    Они не согласятся… — выдохнул монах.
—    Значит, пойдут за частокол, — отрезал Бруно.
На следующее утро всех индейцев выстроили в две шеренги одна напротив другой: мужчины справа, женщины слева.
—    Пусть разденутся по обычаю древних спартанцев, — процитировал Бруно одобренную Папой книгу.
И понимающий, что с руководством Ордена, кто бы за «гостем» ни стоял, не поспоришь, Херонимо грозно и протяжно принялся кричать на индейском.
—    …а если кто не хочет подчиняться, — за частокол!
Индейцы замерли, и наступила такая тишина, что стало слышно, как шумят гигантские кроны далеких, там, за частоколом деревьев.
—    Ну?! – рявкнул Херонимо. – Кто смеет возразить воле наместника Христа на земле?! Кто хочет к мамелюкам – на корм псам?! Я никого насильно не держу!
И тогда индейцы стали раздеваться – один за другим.
***
Амир двигался от поселка к поселку, и везде встречал понимание. Земледельцы понимали, что если Орден изгнать, то земли редукций с уже готовыми рабами можно будет переделить. Конезаводчики и скотоводы мечтали об устранении самого опасного конкурента. Купцы яро ненавидели Орден за право плавать под чужими флагами и провозить товар безо всяких пошлин. И все они слишком хорошо помнили и кровавую расправу после провала восстания комунерос, и то, что вытворяли над ними люди Церкви в Европе. А потом Амир встретился с голландцами и англичанами, и понял, что можно начинать.
—    И сколько общин уже готово выступить против Ордена? – осторожно поинтересовались они на первой же встрече.
—    Все, — рубанул рукой воздух Амир.
—    А сколько людей готовы встать под ружье?
—    Было бы это ружье! – рассмеялся Амир.
И вот здесь евангелисты улыбнулись.
—    Будет… — закивали они, — что-что, а уж оружия мы вам привезем, сколько надо. Слава Папе, все его лучшие оружейники давно уже на нас работают.
***
Иосиф не находил себе места. Алмазы были – вот они, под боком! Он лично отыскал шесть штук не слишком чистых, но на удивление крупных камней. Однако без вложения серьезных средств организовать добычу было нереально. А вкладывать средства без политических гарантий амстердамские евреи не собирались, — слишком уж хорошо они помнили, что такое Орден. Так что, когда его свели с голландцами, Иосиф уже прошел и через досаду, и через ярость, и даже через отчаяние.
—    Есть дело, — прямо сказали голландцы. – Комунерос хотят оружия, но здесь на побережье слишком уж много агентов Ордена. Не поможешь?
—    И сколько вы хотите закинуть?
Голландцы переглянулись.
—    Ну, для начала, тысяч десять стволов. Оплату обговорим… то, что работа опасная, мы понимаем.
Иосиф прикрыл глаза. Он знал, насколько длинные у Ордена руки, но чувствовал: вся его судьба решается прямо сейчас.
—    Идет, — решительно кивнул он. – Я перекину столько, сколько надо.
А тем же вечером, памятуя об агентах Ордена и понимая, что ни одному белому в такой ситуации доверять нельзя, собрал шестерых своих рабов под навесом и сказал все, как есть.
—    Есть работа. Кто выживет, получит волю. Кто согласен?
И рабы, — что черные, что красные, — один за другим делали шаг вперед.
***
«Сырое железо» населения редукции медленно, но верно разогревалось. Едва индейцы разделись, монахи прошли вдоль шеренг и на глазок определили, кто способен, а кто вял к совокуплению – строго по рекомендациям доминиканца Кампанеллы. Затем обсудили, какие мужчины и женщины по строению своего тела более подходят друг другу, перетасовали в нужном порядке и так же, двумя семенящими шеренгами, погнали к храму.
—    Но это не моя подруга! – возмутился кто-то, оказавшись перед аналоем.
—    За частокол! – мгновенно отреагировал Бруно.
Он знал, что раскаленное железо нельзя выпускать из поля зрения ни на миг. А ему предстояло еще очень многое: выдержать мужчин и женщин порознь в течение трех суток, проследить, чтобы они тщательно подмылись, покормить, снова выдержать, дабы пища переварилась, а новобрачные успели хорошенько помолиться, и лишь затем загнать каждую пару в свою секцию. К тому времени не участвующие в церемонии подростки уже должны соорудить под навесами перегородки из сухого тростника.
—    Может быть, не будем так торопиться? – снова засомневался брат Херонимо. – Дадим им время друг к другу привыкнуть…
Бруно лишь покачал головой и ткнул пальцем в книгу.
—    Сейчас Венера и Меркурий находятся на восток от Солнца в благоприятном Доме и в очень хорошем аспекте Юпитера. Когда еще такое удачное сочетание будет?
***
Брат Херонимо был потрясен. Двойник Томазо Хирона действовал настолько решительно, а главное, со знанием дела, что буквально раздавил всякое сопротивление.
—    Главное, выбрать правильный момент, чтобы вынуть железо из горна, — говорил он и давал послабление, когда, казалось, вот-вот полыхнет.
—    А теперь – наковальня! – командовал он, и индейцев зажимали так, что никто и пикнуть не смел.
И, в конце концов, он их подчинил – совершенно.
Брат Херонимо не был глуп, а потому мгновенно понял выгоды прямо сейчас нарождающихся новых правил обращения с туземцами. Таких, рассыпанных по планете полудиких земледельческих племен было множество, пожалуй, девять из десяти. И всех предстояло одомашнить.
Нет, многое в Парагвае было наработано и до приезда этого «Хирона». Именно здесь начали использовать общинный уклад дикарей к своей пользе – пусть и ценой отступления от канонов христианства. Дикарей уже не пытались поднять до себя, а сразу методично приручали – такими, как есть.
Но только этот Хирон сумел сделать следующий шаг: навязать племени жесткую, почти механическую дисциплину. И, как результат, мужчины уже не возражали против наказания нелюбимых жен, а не любящие мужей женщины охотно оставались на работе допоздна, и в считанные дни производство пряжи и тканей выросло раза в полтора!
Отсюда до обычного монастырского уклада было – рукой подать. Именно этого не хватало Ордену, чтобы освоить Индию, и Китай, Месопотамию и Эфиопию – народ за народом.
«Ай, да умница, — думал монах, — этот опыт обязательно нужно использовать, причем, везде…»
Но как только он подготовил письмо с детальным описанием достигнутых успехов, вышел казус.
—    Они не хотят размножаться, — первым принес неприятную весть поставленный следить за соитиями монах.
—    Как так? – не понял Херонимо.
Монах пожал плечами.
—    Мужчины не залазят на женщин. Вообще.
Херонимо оторопел, а затем решил убедиться в этом лично. Полночи ходил вдоль камышовой стены навеса, однако ни прерывистого дыхания, ни сладострастных стонов не услышал.
—    Вот упрямцы! – хмыкал он.
Индейцы, словно капризные дети, отказывались любить друг друга по приказу Церкви. А дети Ордену были нужны…
Брат Херонимо побежал к Хирону, разбудил, рассказал, что происходит, но тот лишь рассмеялся.
—    Это вы люфт не предусмотрели, брат Херонимо…
—    Какой люфт? – не понял монах. – Причем здесь люфт?
«Гость» покачал головой и опустил ноги с постели.
—    Если зазора между шестернями нет, механизм заклинит. Дайте им зазор. Ударьте в колокол за полчаса до подъема, а на работы не выгоняйте. И все, как по маслу пойдет!
Херонимо оторопел. Будить индейцев рано поутру, когда у мужчин все стоит… но разрешить еще поваляться в постели… в этом что-то было.
***
Когда Амир добрался до столицы провинции – Асунсьона, молва о нем его опережала. Хотя, надо признать, зерно упало на хорошо подготовленную почву. Асунсьон давно распался на две враждующие партии. Сторонники конституций считали королем этих земель Дона Хуана Австрийского, а своими союзниками – евангелистов. Сторонники жесткой централизованной власти, вопреки выбору Капитула пропихнувшие в губернаторы ставленника Ордена, поддерживали Бурбонов и, само собой, Папу.
Здесь кое-кто уже слышал, что Рим пал, а Папа оказался в плену, но для того, чтобы по-настоящему полыхнуло, не хватало одного – фитиля. Таким фитилем и послужил приезд Амира.
—    Значит, говоришь, общины готовы пойти против Ордена? – допытывались противники губернатора.
—    Еще как, — улыбался Амир. – И баски, и кастильцы, и мамелюки – все! Я даже с голландцами встречался. Они говорят, оружие будет. Лишь бы вы не струсили.
И тогда их цепляло – всех.
***
Бруно торопился. Он знал, что брат Херонимо сообщает о его новациях во все редукции Парагвая. А значит, все шестеренки огромного, рассыпанного по всему материку механизма движутся в полном согласии. Это изрядно экономило силы.
Он точно знал, что когда даты рождений индейцев станут известны наверняка, можно будет добиться, чтобы святые отцы подбирали пары не на глазок, а в точном соответствии с Метоновым 19-летним лунным циклом и личным гороскопом каждого. И тогда слаженность работы механизма редукций повысится на порядок.
Бруно беспокоило другое – задел. Как всякий хороший мастер, он понимал, как необходимо смотреть в будущее. Но, пока еще не притершиеся к своему новому положению индейцы размножались неохотно. А люди были нужны, – кто-то ведь должен строить новые редукции и питать своими силами весь этот титанический механизм.
—    А что у нас с вольными индейцами? – как-то поинтересовался он.
—    А ничего, — развел руками брат Херонимо. – Пытались мы их в редукции загнать – без толку. Это же кочевники… больше полугода на одном месте не задерживаются.
Бруно задумался. Неподатливость кочевых племен говорила об уже состоявшейся закалке; таких – разве что в переплавку пустить. Хотя с другой стороны…
—    А дети? – поинтересовался он. – Вы не пытались одомашнить их детей? Они ведь более податливы.
Монах замер.
—    Да, мы как-то не думали об этом. И, потом, как их отнять? Кто это будет делать?
—    Мамелюки, — поднял палец уже принявший решение Бруно, — пригласите вожака сюда. Как его… Муса? Думаю, мы сумеем поделить материал: им женщины, нам – дети. Неужели, не договоримся?
Монах вытаращил глаза, некоторое время не двигался, а потом спохватился и кинулся к воротам. Он уже понял, насколько плодотворна эта свежая идея. А Бруно прошелся по комнате и с удовольствием потянулся.
Отобрать детей, чтобы научить их работать, чтобы они произвели товар, и товар был продан, а деньги получены, и на эти деньги куплено оружие, чтобы снова отобрать у дикарей податливых к обучению детей… в этом была видна красота хорошо работающей машины.
—    Полный цикл.
Да, пожалуй, это был первый полный цикл, который он создал. И он будет работать до тех пор, пока в лесах еще бегает неосвоенное сырье.
***
Уже через две недели сводные отряды монахов и мамелюков начали входить в деревни кочевых индейцев. Мужчин, как не пригодных к приручению, тут же расстреливали, а остальную добычу делили: женщин – мамелюкам, детей – Ордену. Стороны остались довольны.
***
Обратная волна – от Асунсьона к редукциям – покатилась не сразу, но когда покатилась, Амир понял, что главное сделано. Обрастающая воинами в каждом поселке армия сметала на своем пути все, что носило на себе даже запах Ордена. Однако главный смутьян всей компании – Амир ехал в обозе.
Нет, он вовсе не был трусом, но война как-то сразу определила в нем чужака и нещадно выталкивала из своего тела всякий раз, когда он пытался взять в руки мушкет. И потому он делал то, что умел более всего: резал, зашивал, смазывал и пичкал. А когда они вошли в первую редукцию, работы стало так много, что Амир спал от силы по два часа в сутки.
Его восемнадцать негров, уже выучившие до полусотни арагонских и арабских, большей частью, матерных слов, помогали неплохо. Таскали раненых, держали за руки и ноги оперируемых без опия пациентов, мыли, стирали, хоронили, добывали еду… и, в отличие от своего хозяина, похоже, даже бывали счастливы. Амир же поглядывал на мир вокруг, и он ему нравился все меньше и меньше.
Мятежники делали то, ради чего все, собственно, и затевалось. Крещеных индейцев тут же делили, строили в колонны и уводили в неизвестность, монахов развешивали на деревьях, мастерские растаскивались, а отпечатанные в типографиях редукций тиражи книг просто поджигались. Как и все, что нельзя было унести.
Это было совсем не то, чего хотел Амир.
А потом его, как врача, пригласили на «испытание» высокопоставленного монаха.
—    А откуда эти… детеныши… в отдельном загоне? – поинтересовался уже приготовивший раскаленное железо сержант.
—    В горах взяли, — испуганно вращая глазами, ответил монах. – У людоедов.
—    Так их вам людоеды и отдали! – не поверил сержант и на пробу ткнул малиновым стальным прутом каплуна в брюхо.
—    Клянусь! – заверещал монах. – Мы с мамелюками вместе вошли! У кого хочешь, спроси!
Амир стоял, слушал о том, как монахи вкупе с мамелюками расстреливали родителей, чтобы забрать их детей, а перед глазами стоял тот вечер в горах, когда он зачитывал родичам указ об изгнании. Тогда Церковь пыталась отобрать детей у морисков.
Он посмотрел на дымящийся раскаленный прут, затем – на рыдающего монаха и понял, что жалости нет. Наверное, впервые.
***
Едва весть о приближающейся армии достигла редукции, Херонимо тут же собрал совет.
—    Армия движется большая, оружия много, объединились все. Какие предложения?
Монахи молчали.
—    Надо вооружать индейцев, — первым нарушил тишину Бруно.
Монахи криво заулыбались.
—    Есть мнение, что индейцы повернут оружие против нас, — ядовито прояснил ситуацию Херонимо.
—    Исключено, — оборвал его Бруно. – Чем больше бьешь по заготовке, тем она краснее и послушней.
Монахи рассмеялись.
—    Есть еще две трудности, — поднял руку, призывая к тишине, Херонимо, — Корона запретила давать оружие туземцам…
—    Ерунда… — отреагировал кто-то из старших монахов.
—    И вторая трудность, — завершил Херонимо, — у нас нет лишнего оружия; только у конвоя.
Бруно пожал плечами.
—    У вас же есть порох. Я видел.
—    А из чего стрелять?
Бруно усмехнулся. Ни один мушкет, который он видел, не был сложнее часов.
—    Сделаем, — отмахнулся он. – За это не переживайте. Для нас сейчас главное объяснить туземцам, что ждет их в случае проигрыша. Красочно объяснить. В лицах.
***
Когда Томазо сошел на берег, Сан-Паулу был наполовину пуст. Он оглядел поросший непривычно высокими деревьями берег и, порасспросив немногих встречающих, двинулся в центр города.
—    Я Томазо Хирон, — представился он приоткрывшему дверь настороженному мужчине, судя по сводкам, давнему агенту Ордена.
Дверь мгновенно распахнулась, однако, едва Томазо вошел, в его горло уперся кинжал второго агента.
—    А у нас уже есть один Хирон, — улыбнулся хозяин дома.
—    Я знаю, — с задранным подбородком выдохнул Томазо. – Только я – настоящий. Хочешь убедиться?
—    Неплохо бы… — рассмеялся хозяин.
—    Ладно.
В следующий миг Томазо вышел из-под удара, а на счет «три» оба лежали на полу в самых неудобных позах.
—    Убедил?
—    Тебя где так натаскали, брат? – охнул хозяин дома. – Отпусти… больно.
Томазо отпустил обоих и прошел по комнатам.
—    Пусто?
—    Пусто… — выдохнул все еще охающий хозяин.
—    Тогда слушайте. Папа в плену. Подписывает бумаги. Это самые последние новости из Европы. А что у вас?
Оторопевший хозяин еще раз охнул – теперь от ужаса.
—    Папа в плену – это плохо.
—    Так, что у вас?
—    У нас очередная война против редукций, — подошел хозяин дома.
—    Комунерос… — понимающе кивнул Томазо.
Борьба общин и цехов против Церкви и Короны в защиту вольностей, начавшись в Кастилии, перекинулась и сюда. Но если в Кастилии их достаточно быстро разгромили, здесь, на краю света, комунерос до сих пор были грозной силой.
—    Да, комунерос, — подтвердил агент, — но все решат не они, все решат голландцы, — вот кто сейчас – главная беда.
—    А что они могут? – заинтересовался Томазо.
Он знал, что военный флот у голландцев сильный, но, чтобы всерьез угрожать Южному материку, флота было недостаточно.
—    Голландцы напирают на закон.
—    И как?
—    Они утверждают, что это они, пусть и под флагом Кастильской Короны, открыли и освоили этот материк.
—    Весь?! – поразился такой наглости Томазо.
—    Почти весь, — кивнул хозяин дома. – И вот в чем беда: у них есть документы. Акты с именами голландских пиратов и капитанов… все честь по чести.
Томазо сокрушенно покачал головой, а потом вдруг подумал, что, случись Южной Европе проиграть, голландцы вполне могут отхватить южную часть Нового Света. А к тому шло.
—    А все-таки что там с редукциями? – напомнил Томазо.
—    Уже четыре пали… рабов вывели, остальное сожгли.
—    Ч-черт! – не выдержал Томазо.
Он никогда не занимался редукциями, но проигрывать не любил.
—    Но хуже всего, что сейчас их некому остановить, — добавил хозяин дома. – Если так дело пойдет, нашим владениям в Парагвае и Бразилии конец. И тогда голландцы будут здесь, как дома.
***
В этот день Гаспар, впрочем, как и еще несколько нанятых с полгода назад «практиков», получил последнее предупреждение.
—    Если мы не создадим свою версию календаря, ее создадут англичане, — прямо сказал отец Клод, — или голландцы… или еще кто.
—    Я понимаю, — угрюмо кивнул Гаспар.
—    Нет, ты не понимаешь, — сварливо возразил отец Клод. – Если единый христианский календарь первыми сделают они, Риму в истории Церкви выделят место на задворках – там же, где сейчас торчат Александрия и Византия.
Гаспар потупился. Сейчас, когда Австриец методично диктовал Папе свои условия, к тому все и шло.
—    Думай, Гаспар, думай, — похлопал его по плечу ведущий историк Ватикана, — а то вместе в ссылку на Канары отправимся.
***
Бруно видел, чего более опасаются монахи: разреши индейцу убить белого, и завтра он это сделает уже по своей воле. Но вот как раз на это Бруно было решительно наплевать. Он уже видел: все эти идущие на них войной землячества поселенцев – всего лишь примитивные устройства с претензией на власть, на деле, годные разве что в переплавку. То, что создавал он, было на порядок сложнее и, в отличие от коммун, имело будущее.
Поэтому он первым делом вырезал из стены индейского навеса кусок бамбука, замазал один конец глиной, набил его порохом, сунул в ствол камешек и со всеми предосторожностями произвел первый выстрел. Бамбук треснул, но выдержал. Бруно рассмеялся, взял испытанный образец и отнес его к Херонимо.
—    Нарубите бамбука, обтяните его бычьей кожей для верности, и у вас будет ружье на один выстрел.
Монах обмер. Легкость обрезков бамбука позволяла индейцу носить за плечом два-три десятка готовых к выстрелу одноразовых мушкетов. Но главное, их не надо будет перезаряжать! Это давало колоссальное преимущество в бою.
—    Думаю, тренировки в стрельбе нужно начать немедленно и во всех редукциях, — остановился в дверях Бруно.
—    Только так… — прошептал потрясенный монах.
***
Едва начались тренировке в стрельбе, Бруно заткнул уши кусочками жеваной коры и углубился в мысли. Этот Кампанелла неплохо начал, но утонул в деталях вроде обычая раздевать горожан перед тем, как назначить, кому с кем спариться. А потому главной идеи истинного автора Кампанелла то ли не понял, то ли не принял, хотя и был к ней очень близко.
—    Я могу повлиять на движение планет, — тихо проговорил Бруно, наслаждаясь возникающим в голове гудением голоса. – А потому я могу изменить мир.
Малое имеет власть над большим, — в этом и было главное открытие Бруно. Так пылинка опия заставляет видеть цветные сны, так укус мелкой парагвайской мошки заставляет человека раздуться и покраснеть, и, — он снова вернулся к этому сравнению, – так маленький плевочек из тела мужчины порождает в женщине новую жизнь. И он уже догадывался, как стать этим плевочком во Вселенную.
Олаф рассказывал ему о резонансе. И Бруно уже имел власть заставить всех индейцев во всех редукция материка топнуть правой ногой ровно в шесть утра. И земля наверняка лопнет. Но Бруно этого не хотел.
Олаф показывал и такое удивительное явление, как прилипание шерстинок к натертой янтарной палочке – на расстоянии! И Бруно вполне мог заставить всех индейцев всех редукций натирать палочки из засохшей смолы до тех пор, пока сюда в Парагвай не притянется вся шерсть со всего мира. Но не это ему было необходимо.
Бруно хотел закончить доводку Вселенских курантов, — так и не законченную Господом Богом. И для этого было необходимо сделать самую малость: ковкой и разогревом изменить мир вокруг себя. Потому что, как только он это сделает, сработает обратная связь, и жестко соединенные с судьбой Земли планеты сдвинутся со своих орбит, и мир станет на волосок ближе к идеалу.
Первый этап он выполнил превосходно: сотни тысяч индейцев многих десятков редукций уже были шестеренками – с одинаковым шагом зуба и одинаковым размером. В том, что они со временем притрутся к своему новому положению, часовщик, знал, как никто.
***
Когда войска подошли к той самой первой увиденной Амиром редукции, он встал со своим обозом на холме, а потому видел все. Вот только предупредить о том, что святые отцы странным образом изменили тактику обороны, не успел никого. Комунерос, как всегда, с устрашающими криками кинулись рубить ворота, и впервые ворота легко подались и распахнулись.
На той стороне забора, прямо против ворот стояли индейцы – каждый с чем-то вроде обтянутого кожей посоха в руках и двумя-тремя десятками таких же посохов за спиной.
—    А-ла-ла-ла-ла! – первыми кинулись на них мамелюки.
Посохи пыхнули синими пороховыми дымами, и первая шеренга мамелюков со стонами повалилась наземь. Стоящие по сторонам от Амира негры ахнули, а он непонимающе раскрыл рот. Ничего подобного он еще не видел. И тогда индейцы отбросили использованное оружие, достали из-за спин точно такие же «посохи» и, ничего не перезаряжая, ткнули фитилями в прорези. И первые ряды снова повалились, а мамелюки в нерешительности остановили атаку. И лишь когда индейцы сделали третий залп, мамелюки дрогнули и побежали.
Амир вытер мокрый лоб. Он уже понимал, сколько работы предстоит ему этой ночью. Однако индейцы, вместо того, чтобы закрыться изнутри, впервые за всю историю редукций двинулись вперед – прямо на растерянных, ничего не понимающих комунерос. Индейцев было так много, и они стреляли так быстро, что вся масса войска дрогнула и, бренча так и не использованным оружием, бросилась отступать – по той же самой дороге, по которой и пришла.
***
Вместо того, чтобы – строго по заданию – уйти в лес и выстраивать для Папы столь полюбившееся ему идеальное общество, Томазо метался по побережью, словно пес, которому прижгли под хвостом. Здесь творилось, черт знает что! И каждый день он видел, что Орден просто не успевает ничего ни выяснить, ни предпринять.
Голландский флот занимал один порт за другим, а наемные войска голландских купцов беззастенчиво уничтожали сахарные заводы, лишая Католический мир главного – средств к продолжению войны. Армада Вест-Индской Компании в полсотни судов числом бороздила океан, перехватывая суда Ордена и осаждая прибрежные крепости. Хуже того, евангелисты начали налаживать контакты с индейскими вождями, беззастенчиво признавая касиков* равной себе стороной! Это меняло все основы войны.

*КАСИК – в данном случае, вождь

Как рассказал агент, дело было настолько плохо, что португальскому королю пришлось вложить в Коммерческую Бразильскую Компанию** все деньги, изъятые инквизицией у разного рода еретиков. Только так удалось построить флот в шестьдесят судов, способный противостоять врагу. Однако пока все двигалось к поражению.

**Companhia Geral do Comercio do Brazil

А потом из леса принесли довольно странную весть. Как утверждал очевидец, редукции стоят, как стояли, а вооруженные огнестрельным оружием до зубов индейцы гоняют комунерос буквально по всем лесам.
—    Ну-ка, повтори, — попросил Томазо очевидца, — кто кого гоняет?
—    Краснокожие – наших, — сердито буркнул тот.
—    Но откуда у них столько оружия?! – вскипел Томазо.
Уж он-то знал, что в редукциях держат мушкеты только для охраны!
—    Я не знаю, сеньор, — отодвинулся на всякий случай очевидец, — но дыры их ружья оставляют в груди человека – ого-го! С кулак!
И когда стали поговаривать, что огромная индейская армия под руководством святых отцов Ордена движется в столицу Парагвая, Томазо понял, что пора выезжать в Асунсьон.
***
Бруно следил за становлением нового механизма с ревнивым вниманием. Индейцы, оставившие в редукциях только нелюбимых жен да тягостную работу на монахов, были счастливы и смерти почти не боялись. В считанные недели, они составили собой идеальный механизм для сколь угодно долгой войны. Их отряды входили в города и первым делом сжигали евангелистские молельные дома и мечети, охотно помогали братьям расправиться с чужими священниками и старейшинами общин и наступил миг, когда совет редукций постановил двигаться на Асунсьон.
—    С комунерос нужно покончить раз и навсегда, — мгновенно согласились братья.
—    Материк должен быть католическим – весь.
—    И еще редукции… нам нужны новые редукции.
Они уже думали о будущем, и в проекте государство Ордена расстилалось от океана до океана. И Бруно слушал, поглядывал на карту и признавал, что это вполне реально. Собственно, уже теперь, он мог унифицировать по единому образцу и чилийские редукции, и бразильские. Ну, а регулярное поступление свежего материала в виде детей из кочевых племен позволяло вообще не думать о боевых потерях.
—    Пожалуй, с этими солдатиками можно и Индию у англичан отобрать, и Месопотамию… — как-то мечтательно отметил брат Херонимо, — а там и Турцию подмять, и Кавказ.
Бруно согласился. Ему уже рассказали, что и в Турции, и в Месопотамии, – стоит отъехать от города на два дня пути, – живут, по сути, те же дикари-земледельцы, что и здесь. Крести в правильной вере, огораживай частоколом или глинобитной стеной и – готова редукция! А, как только Бруно прогонит их всех через общие обеды за общими столами и назначение выбранных святыми отцами жен, с ними вполне можно будет и брать в обучение чужих детей и даже штурмовать столицы.
Вселенские куранты, в котором каждому народу будет определено свое место, в едином, на всю планету механизме, уже проглядывались.
***
Уже перед самым Асунсьоном индейцы нанесли по армии комунерос такой сокрушительный удар, что обоз оторвался от войск, и Амир со своими неграми был вынужден уходить прямо в лес.
—    Быстрее! – орал он, — еще быстрее!
И нагруженные медицинским скарбом и четырьмя ранеными офицерами рабы прибавляли ходу. Однако оторваться от индейцев не удавалось. Знающие лес, как свои пять пальцев, привычные к здешнему климату и укусам парагвайской мошкары, бесстрашные, как дети, а теперь еще и с настоящим оружием в руках, индейцы могли дать фору любому белому или черному чужаку.
А когда через несколько часов улюлюканье сзади, как по команде прекратилось, Амир огляделся, присел на огромный поваленный ствол и с ужасом признал, что понятия не имеет, как отсюда выбираться.
—    Амир, — тронул его за рукав Ахумба, то самый паренек, которому он когда-то вправил плечо, — смотри, индейцы.
—    Где? – подскочил Амир.
Он ничего не видел.
—    Вон там… — показал пальцем Ахумба, — прямо на тебя смотрит.
Амир проследил за направлением пальца и обмер. Из кустов на него смотрело разукрашенное красной и черной глиной лицо.
—    Людоеды…
Теперь было понятно, почему крещеные индейцы прекратили преследование. И Амир понятия не имел, в чьи руки лучше попасть.
—    Амир, — ткнул он себя кулаком в грудь.
Людоед молчал и смотрел.
И тогда Амир, почти ни на что не надеясь, снял пояс вместе с хорошим марокканским кинжалом, показал, как замечательно он выходит из ножен, и легко, аккуратно бросил все это вперед.
—    Бери. Это тебе. Подарок.
И вот тогда из леса начали выходить все. Они просто раздвигали ветки, и серые от ужаса негры и зеленый, наверное, от еще большего ужаса Амир видели, что окружены так плотно, как бывает окружена рыба, попавшая в сеть.
***
Томазо торопился, но за армией индейцев не поспевал. Когда он входил в очередной поселок, там все уже было сделано – ни еретических евангелистских священников, ни старейшин землячеств. А когда он все-таки нагнал один из отрядов, то понял, что Орден победил.
Решительные, бодрые, веселые туземцы двигались по разбитой и грязной от вечных проливных дождей дороге под звуки флейт и барабанов с такой энергией, с такой внутренней силой, что сразу становилось ясно, кто здесь хозяин.
—    Эй, брат! – окликнул Томазо едущего на муле монаха. – Какая редукция?
—    Санта Анна…
Томазо удивился. Он неплохо изучил карту, а потому знал: Санта Анна отсюда – черт знает, где!
—    И как долго сюда шли? – поинтересовался он.
Монах рассмеялся.
—    Две недели, брат! Думаю, до Сальвадора месяцев за восемь дойдем!
Томазо глотнул. Такой скорости не могла достигнуть ни одна армия Европы, – ни в одной известной ему военной операции.
Он хорошо знал возможности наемных голландских и английских отрядов. Он лично внедрял в управление кастильских комунерос агентов Ордена, а потому знал все их слабые места. Но этим… этим воинам он, пожалуй, не сумел бы противопоставить ничего.
Их невозможно было купить за золото, — они просто не знали, что такое деньги. Их невозможно было запугать, — они, словно дети, были свято убеждены, что все попадут в рай. Они охотно подчинялись монахам, а главное, они им верили, они их даже любили! Ибо то, что обычно ждало их за частоколами редукций, было намного страшнее.
«А ведь мы победили! — счастливо хохотнул Томазо. – Жаль, что раньше не решились…»
***
Амир отсиживался у дикарей около недели, но выяснить, людоеды ли они, ему так и не удалось. Да, черепа на кольях у хижин торчали, но всю эту неделю питались они, в основном, рыбой, птицей и какими-то личинками – довольно приятными на вкус.
А когда он решил-таки, оставив раненых поправляться и далее, идти в Асунсьон, Амир вдруг с удивлением обнаружил, что не может собрать своих негров. Двое ушли с мужчинами на рыбалку, еще четверо – на охоту, а вошедший в возраст Ахумба, как ему сказали, прямо сейчас проходит какое-то испытание, чтобы иметь право называться мужчиной.
—    Ну, значит, так Аллаху угодно! – рассмеялся Амир и начал прощаться.
Он уже видел, что все его рабы словно вернулись домой, после долгого, лично для них совершенно бессмысленного пути.
***
Когда Томазо вошел в Асунсьон, там уже правили бал индейцы, а если точнее, святые отцы, и на центральной площади даже установили несколько столбов с заранее приготовленным хворостом.
—    Для кого поставили? – подошел Томазо к проверяющему надежность крепления цепей к столбам палачу.
—    О-о-о, — протянул тот, — у нас вся городская тюрьма забита. Есть, для кого.
—    А где Совет редукций заседает? – поинтересовался Томазо.
—    А вот здесь по улочке пройдешь, мимо здания магистрата, а там у людей спроси.
Томазо поблагодарил, высоко поднимая ноги, пробрался меж разлегшихся на мостовой отдыхающих индейцев, прошел улочкой, отыскал магистрат, затем Совет, и сразу же наткнулся на Бруно.
Его убийца сидел во дворе на скамейке, в тени раскидистого дерева рядом с тощим высоким монахом и что-то чертил палочкой в пыли.
—    Здравствуй, Бруно, — подошел Томазо.
Часовщик выронил палочку и медленно поднял глаза.
—    Здравствуй, Томазо…
И тогда сидящий рядом высокий тощий монах удовлетворенно улыбнулся и встал.
—    Здравствуйте, сеньор Хирон. Счастлив, что вы до нас добрались.
***
ЧАС ДЕСЯТЫЙ
***
Томазо сидел на самом почетном месте и лениво наблюдал за возбужденными, счастливыми членами Совета.
—    Надо сразу на Буэнос-Айрес идти! – предлагал один.
—    Нам, главное, сахарные заводы от голландцев оборонять, — возражал второй, — оттуда – главные деньги!
Слепо исполнявшие приказы Короны, а потому никогда не вооружавшие индейцев святые отцы лишь теперь осознавали, какой объем реальной власти они упускали.
—    Наши индейцы войдут в Буэнос-Айрес, как крестоносцы в Святую землю, — уверяли они.
—    У нас уже появились кандидаты в святые мученики – братья-индейцы Хуан и Мануэль, — рассказывали на перерывах монахи о попавших в руки то ли мамелюков, то ли комунерос воинах.
И все они, на деле доказавшие, что могут не только отстоять интересы Церкви, но и пойти дальше, были исполнены предчувствия большого и прекрасного будущего.
А потом прибыл старичок-ревизор из Ватикана – тихо, несуетно, в неприметном одеянии самого обычного францисканца.
—    Да-да, Томазо Хирон… — сверился он со списком, — с вас и начнем.
«Ну, вот и все, — понял Томазо и покорно двинулся в мгновенно освобожденный для посланника Папы кабинет, — сейчас все точки над «i» и будут расставлены…»
—    Это вы ведь у нас отвечаете за агентуру в Парагвае? – сразу приступил к допросу ревизор.
—    Нет, — покачал головой Томазо. – Это не так.
—    Но Генерал утверждает, что все агентурные промахи, из-за которых мы не знаем истинного положения вещей, — ваша вина.
Томазо поперхнулся и закашлялся. Брат Хорхе откровенно не тянул на занятое им генеральское кресло, если сдавал своих – тягчайший грех даже для рядового члена Ордена.
—    И, кстати, кассу вы уже сняли? – внезапно поменял тему ревизор.
Томазо насторожился. Папского ревизора парагвайская касса Ордена не касалась – ни в малейшей степени. Такие попытки следовало пресекать в корне.
—    А зачем вам это знать? – нагло глядя посланнику в глаза, поинтересовался он. – С каких это пор Орден должен отчитываться кому-либо, кроме своего Генерала и лично Папы?
—    С тех пор, как Орден стал нарушать законы, — не отводя глаз, парировал ревизор. – Вы хоть понимаете, какой шум по Европе из-за этого дурацкого похода поднялся?
Томазо понимал. Как понимал он и то, что попавшему в плен Папе приходится считаться с каждым обвинением. Но он не собирался отдавать на растерзание всякой сволочи индейскую армию – главное, пожалуй, достижение Ордена за последние двадцать лет.
—    Благодаря этому походу, мы разгромили остатки комунерос, — внятно объяснил он, — и теперь можем сделать католическим весь материк.
—    Вы уже ничего не сможете сделать, — покачал головой ревизор, — Царь Московский разгромил Короля Шведского.
Мелкие волоски на руках Томазо поднялись дыбом. Царь Московский не представлял угрозы сам по себе, но если он опередил Султана, это меняло всю расстановку сил воюющей Европы. А если евангелисты победят в Европе, они потеснят католиков и здесь – по праву победителя.
—    А Султан? – хрипло спросил он, — Султан в Вену вошел?
—    Нет, — покачал головой ревизор, — Австриец пошел на уступки, и Султан Османский удовлетворился Балканами.
Томазо охнул. Он полагал, что Султан пойдет до конца.
—    А рабство? Что с ним? – впился он взглядом в ревизора.
—    Отлов и торговля новыми черными рабами теперь вне закона. Порабощение индейцев также под запретом.
Томазо скрипнул зубами. Австриец ударил Церковь по самому больному месту – по деньгам.
—    А как быть с теми, кто уже в рабстве?
Ревизор пожал плечами.
—    Пока так и останутся. Но для Церкви Христовой запрещена всякая торговля рабами. Вообще любая.
Томазо помрачнел.
—    Но Гибралтар-то нам вернули?
—    Нет. Гибралтар остается в руках англичан.
—    А в Неаполе кто?
—    Сейчас Австриец. Как и на Майорке.
Томазо опустил лицо в ладони и так и замер. Папа проиграл едва ли не половину того, что годами, с таким трудом создавали для него люди Ордена. Бессмысленным становилось многое: жертвы в Индии и Эфиопии, изгнание евреев и магометан, и уж тем более, преследование евангелистов. Даже ликвидация конституций фуэрос теперь уже не виделась такой важной.
Старенький ревизор медленно встал из-за стола и подошел к окну. Там, на площади уже выводили первых обреченных на сожжение еретиков.
—    Но и это еще не самое страшное.
Томазо с опаской посмотрел на ватиканского гостя.
—    Голландцы, — пояснил тот. – Они вот-вот подойдут к Сан-Паулу, и они претендуют на половину материка. А главное, у них есть документы.
Томазо замер, а ревизор повернулся к нему и четко, внятно произнес:
—    И вот если они возьмут у нас то, что хотят, это и будет настоящим поражением.
***
Слухи о том, что у голландцев нашлись какие-то права на Южный материк Нового Света, достигли Ватикана быстро, а главное, своевременно. Гаспара, как и восемь остальных «практиков» уже собирались выпроваживать вон – обратно в свои монастыри.
—    Где эти чертовы бумаги?! – орал на архивариусов взбешенный отец Клод. – Только жрать да спать горазды!
Архивариусы заметались по стеллажам, но «практики» приободрились. Они чуяли, что в такой ситуации их за ворота не выставят. И только Гаспар знал, что никто ничего на стеллажах не найдет. Потому что столь необходимые отцу Клоду бумаги, а, точнее, то, что от них осталось, в свое время проходили через его руки. И Гаспар не знал, можно ли теперь хоть что-нибудь исправить.
***
Бруно под конвоем четырех доминиканцев отправили в городскую тюрьму, и уже там надели кандалы, сунули в отверстия клепки, а затем кузнец ударил каждую клепку по два раза, и его сунули в самую обычную, битком набитую камеру.
—    Из какого отряда? – мгновенно повернулись к нему десятки голов.
Это были комунерос – те самые, которых его индейцы нещадно гнали от редукций до Асунсьона.
—    Я уголовный, — ответил Бруно, и от него тут же с презрением отвернулись.
—    Бруно! Бруно!!! – закричали где-то там, в глубине, и сквозь стоящих на ногах уже вторые или третьи сутки арестантов кто-то пробился.
—    Амир? Ты?!
Соседский сын, заросший бородой, как самый настоящий мамелюк, счастливо захлопал его по плечам, а потом и обнял.
—    Иосиф! – повернулся он к арестантам. – Я же тебе говорил! Это он!
—    Иосиф тоже здесь? – поразился совершенно потрясенный часовщик.
—    А ты как думал? – пробился к нему сквозь арестантов Иосиф Ха-Кохен, — теперь приличного человека только тюрьме и встретишь.
—    Но тебя-то за что? Что еврею делать среди комунерос?
—    Меня каплуны с оружием взяли, — отмахнулся Иосиф, — на самой последней партии. А тебя-то самого за какие грехи?
Бруно сосредоточился.
—    Томазо Хирона помните? Ну, монаха из Ордена… того, что Олафа в Трибунал…
—    Еще бы! – наперебой отозвались Иосиф и Амир.
—    Я его в Сарагосе почти зарезал… а он выжил, — чистую правду сказал Бруно. – Ну, и опознал он меня – уже здесь.
—    А что ж ты говоришь, что уголовный? – донеслись отовсюду возмущенные крики.
—    А ну, иди к нам, братишка!
—    Есть хочешь?
Но Бруно уже ничего не слышал. Потому что прямо сейчас он осознал главное: почему он, почти уничтоживший этих заполнивших камеру людей, сам оказался на одном уровне вместе с ними.
—    Меня использовали, — убито пробормотал он в пустоту. – Как шестеренку.
Он вдруг, как никогда ясно, осознал, что вовсе не надо было самому, лично, заниматься всеми этими индейцами! Что у Томазо Хирона – того, кого он считал своим подмастерьем, есть доступ на куда как более высокие уровни Вселенского механизма. Что Хирон управляет самим управлением, и по его слову, даже не ведая о том, тысячи и тысячи таких, как Бруно, приручают всяких туземцев, создают армии и берут города.
Но, самое страшное, каждым своим делом они сдвигают нависающие над Землей планеты со своих орбит, и судьба мироздания меняется – пусть и на волосок. Но так, как нужно Хирону.
—    Я не там строил куранты… — потрясенно выдохнул он. – Мне нужно было всего лишь подняться ступенькой выше.
***
Прибытия голландцев на переговоры в Сан-Паулу ждали со дня на день. А Томазо, как последний дурак, сидел в Асунсьоне, машинально отвечал на вопросы ревизора, а сам пытался сообразить, как решить голландскую проблему.
—    У вас в отчетах значится, что индейцы редукций постоянно умирают, — методично долбил его ревизор, — но они же родились в этом климате. Откуда такая смертность?
—    Они умирают от европейских болезней, — машинально ответил Томазо.
—    А почему негры от них в таком количестве не умирают? Они ведь тоже к нашим болезням непривычны…
«Потому что негры несколько стадий учета проходят, — чуть не ляпнул в сердцах Томазо, — и в Эфиопии, и в Султанате, и в Португалии, а потом еще и здесь…»
—    Негры здоровьем крепче.
Ревизор что-то пометил в своей книге для записей и перешел к следующему вопросу.
—    А кто конкретно дал разрешение вооружить индейцев?
Это был очень опасный вопрос, потому что порождал следующий, а за ним следующий. Например, чего стоит вся Орденская система защиты от шпионажа, если Бруно, — по сути, простой подмастерье — поднялся в редукциях до таких высот. И та простая истина, что все было под контролем брата Херонимо, никого не устроит.
—    Послушайте, — заглянул ревизору в глаза Томазо, — если мы не сумеем противопоставить голландцам ничего веского, мы потеряем половину материка. На что вы тратите мое и свое время?
—    Я не отвечаю за переговоры с голландцами, — сухо отрезал ревизор. – За них отвечает губернатор.
—    Да, губернатор – пешка! – вскочил Томазо. – Ноль! Знаете такое арабское число?!
Ревизор насупился.
—    Поймите, — попытался объяснить Томазо, — если мы проиграем переговоры, ваша ревизия утратит всякий смысл.
—    Я всего лишь исполняю свой долг, — обиженно отозвался ревизор, — и я сообщу инквизиции о вашем нежелании сотрудничать с ревизором Его Святейшества.
Томазо вскочил, схватил ревизора за руку и затряс ее – со всем чувством, на какое был способен.
—    На том и порешим. А сейчас, извините, мне пора бежать.
Он выскочил из комнаты, что было силы, хлопнул дверью, и лишь когда оказался на улице, заставил себя остыть.
«А что я, собственно, могу?»
Голландцы знали, куда бить. Нет, из Португалии, Кастилии и Арагона вышло не меньше славных капитанов, чем из Голландии. Но голландцы своих капитанов-инородцев не стыдились, а потому и сохранили почти все первичные документы.
—    А ты знаешь, что Колумб – сефард* из селения Куба, что в Антьехо? – как-то спросил его отправленный на архивы обезноживший Гаспар.

* СЕФАРДЫ — субэтническая группа евреев, пользующаяся языком ладино (сефардским), близким к испанскому

—    Ну, и что? – не понял, к чему вопрос, Томазо.
О Колумбе он знал только одно: неглупый капитан вовремя крестился, а то так и сидел бы в тюрьме.
—    Вот здесь… — Гаспар бережно накрыл широкой ладонью тоненькую стопку желтых от времени документов, — все, что мне удалось спасти из бумаг по нашим капитанам-инородцам.
—    А где остальное? – изумился Томазо.
—    Главный инквизитор велел сжечь. Ох, аукнется нам это!
Если честно, тогда Томазо не вполне осознавал, чем это может аукнуться через несколько лет. А вот голландцы все прекрасно поняли и теперь с бумагами на руках доказывали, что плавали в Парагвай и Бразилию задолго до появления здесь первых португальцев, кастильцев и арагонцев.
—    Вот дурак… – вспомнил Томазо скошенное от непреходящей зависти лицо Главного инквизитора. – Всем дуракам – дурак…
Можно было прямо сейчас сфабриковать новые документы – с именами кастильских капитанов и примитивно прорисованной картой побережья. Но это следовало сделать качественно, а приличных специалистов в Парагвае просто не было.
Томазо вдруг вспомнил однокашника с перебитым позвоночником. Тот мог подделать, что угодно. Но Луис умер от пролежней, да и было все это далеко отсюда, словно в другой жизни.
И тогда перед глазами возник Бруно.
Томазо давно не испытывал к этому полуграмотному подмастерью никаких чувств – ни ненависти, ни желания поквитаться. Однако то, как лихо он управился с порученной задачей, заставляло с ним считаться.
Томазо почти бегом добрался до комнат, в которых остановился, вывернул на стол все, что дал ему брат Херонимо, и пробежал несколько листов глазами.
—    А он парень не промах…
Часовщик действовал так решительно и точно, словно родился в братстве Ордена.
«Может быть с ним поговорить?»
Какая-то часть души Томазо этому отчаянно сопротивлялось, но здравый смысл твердил, что это может принести далеко не бросовые плоды.
***
Бруно вывели из камеры поздно вечером, когда никого никуда уже не выводили.
—    Держись, брат! – понеслось вслед.
—    Бог да пребудет с тобой…
Бруно выпрямил спину и, держа скованные цепью руки перед собой, шагнул за побитую дубовую дверь. И почти сразу увидел Хирона.
«Убьет?»
Главным было не попасть на костер, а Бруно, при желании, можно было обвинить, в чем угодно.
—    Здравствуйте, сеньор Томазо. Далеко идем?
—    Узнаешь, — деловито кивнул Хирон, дождался, когда конвойные подведут Бруно к нему, и ухватился за цепь.
Словно бычка, он вывел его на улицу, протащил мимо нескольких кучек напряженно что-то обсуждающих индейцев и завел во двор здания Совета – туда, где и встретил рисующим прутиком в пыли. Посадил на лавку под огромным деревом и сел рядом.
—    Если мои шестеренки не выдерживают, а враг претендует на слишком уж многие из моих шестеренок… что с этим делать?
Бруно рассмеялся.
—    Не пытайтесь выглядеть механиком, сеньор Томазо. Говорите, как есть.
***
Томазо рассказал все, как есть, и Бруно почти равнодушно пожал плечами, поднял так и валяющийся с момента ареста прутик и принялся что-то чертить в пыли.
—    Знаете, сеньор Томазо, если я потихоньку переведу стрелки моих курантов назад, то большинство горожан этого даже не заметит.
—    И что?
Часовщик улыбнулся.
—    Здесь даже не надо быть мастером. Когда я работал в Трибунале, наш нотариус делал это через день.
—    Что делал? – уже начал сердиться Томазо.
—    Забрасывал купчие на чужие харчевни лет на десять назад. Чтоб никакая ревизия взятки от еретика не заподозрила.
Томазо разъярился.
—    Ты думаешь, я об этом не подумал?! Некому здесь качественный подлог изготовить! Некому! Это – Парагвай!
Но Бруно вел себя так, словно не расслышал в его голосе ни малейшей угрозы.
—    Какой срок давности по таким делам?
—    Девяносто девять лет, — мрачно ответил Томазо. – После этого земля наша.
И тогда часовщик искоса глянул на него и жульнически улыбнулся.
—    И что… эти ваши голландцы отличат подпись столетней давности от вчерашней?
Томазо оперся спиной на ствол огромного дерева. Он видел кое-какие бумаги из местных архивов, – единственное, чем помечали их здешние писари, это день месяца и название поселка, которого касался губернаторский указ.
—    Сдвиньте назад весь архив целиком, и никто ничего не докажет, — проронил Бруно, — бумаги-то все до единой будут подлинные… и связи между ними сохранятся…
Томазо оторопел. Отбросить всю эту массу бумаг лет на сто назад?
—    Такой махинации я еще не проворачивал, — с сомнением покачал он головой.
—    Я тоже многое делаю впервые, — усмехнулся Бруно. – Кстати, что там у нас на ужин? И знаете: я ужасно устал спать стоя.
***
Если честно, Томазо не верил, что ему все удастся. Однако время поджимало, и он, не мешкая, посадил на сортировку сводного архива двух соседних провинций всех, кого сумел выловить. Операция была простейшей: разделить оба архива по ведомствам Короны, и уже рассортированные архивы снова спаять – поддельными указами о переименовании провинции. Этим двое суток подряд занимались каллиграфы.
В результате две провинции становились одной, но с удвоенным сроком жизни, а главное, за исключением нескольких указов, абсолютно все бумаги были подлинными! И едва работа закончилась, Томазо погрузил все это на подводы, приказал запрягать всех лошадей, которых сумел забрать у настоятелей редукций, и помчался в Сан-Паулу.
Он прибыл в последний момент. Губернатор так и не сумел противопоставить голландцам ничего существенного, и те собирались отплыть в Амстердам глубоко удовлетворенные.
—    Извините, сеньоры, за опоздание, — поймал голландцев чуть ли не за полы камзолов Томазо.
—    А вы кто? – удивились те.
И тогда Томазо вытащил отобранные у Бруно свои полномочия, сунул в лицо слегка раздраженных голландцев и долго, с удовольствием наблюдал, как меняются их лица – от растерянности до уважения. А потом он приказал разгружать архивы, и началось то, что не увидишь даже в представлениях бродячих фокусников.
—    Вот наши отчеты более чем столетней давности, — швырнул он кипу документов на стол, — а здесь указы тогдашнего губернатора. Обратите внимание, этот губернатор назначен сто четырнадцать лет назад…
—    Не может быть… — кинулись перебирать бумаги парламентеры. – У вас не может быть таких документов! Это фальшивка!
—    Проверьте печати, — легко предложил Томазо, — это несложно. И вы убедитесь, что печати подлинные. А главное, посудите сами, реально ли сфабриковать такую массу бумаг?
Голландцы выглянули в окно. Подводы с архивами все подъезжали и подъезжали.
—    Ну?! – усилил напор Томазо. – Положим, сто бумаг я сфабрикую… а то и тысячу, но ведь не четырнадцать возов!
Как фокусник, отвлекающий внимание на одну руку, в то время как все делается второй, Томазо не давал им ни малейшей возможности сообразить, где встроены два-три десятка действительно фальшивых указов. Эти разбросанные по архиву фальшивки «сшивали» массивы подлинных бумаг в одно целое, словно гнилые нитки – куски крепкой материи. Но отыскать эти «гнилые нитки» вот так, с налету, было немыслимо. И через несколько часов отчаявшиеся парламентеры сдались.
—    Мы сообщим нашему премьер-министру о сложившейся ситуации, — сдержанно признали они полный провал своей миссии.
—    Я надеюсь, на то время, пока сеньор премьер-министр будет думать, вы снимите осаду наших морских крепостей? – не дал им просто уйти Томазо.
Голландцы переглянулись, уперлись глазами в главу миссии… и тот махнул рукой.
—    Снимем.
***
Гаспар узнал о том, что голландцы временно приостановили предъявление претензий, от отца Клода.
—    Ничего не понимаю! – яростно бубнил под нос лучший историк всей Католической Церкви. – Кто их там мог остановить?! Чем? Крестным знамением?!
И Гаспар не собирался говорить ему, что на всем Южном материке есть лишь один человек, способный на такое, — Томазо Хирон.
***
Бруно так и держали в цепях, кормили, поили, а чтобы не скучал, приковали к специально вбитому в стену у окна кольцу. И каждый день там, за окном проходили аутодафе, на которых приехавшие вместе с ревизором инквизиторы мстительно сжигали найденных в столице по розыскным анкетам беглецов, – в основном, крещеных евреев и морисков, подкармливая огонь запрещенными во всем Католическом мире томиками любовных романов. Он видел, как одного за другим вешают вожаков мятежа. И однажды к длинной, на тринадцать веревок, виселице вывели Амира и – рука об руку с ним – Иосифа.
Эти двое не были для Бруно чужими. Но, странное дело, когда все кончилось, он испытал облегчение. Теперь во всей Вселенной остался лишь один человек, имеющий к нему отношение, — Олаф. Но Бруно знал, что Олаф давно добрался до Швейцарии и теперь, наедине со своими часами, вполне счастлив. И это означало, что Бруно свободен.
***
Святые отцы, как никто другой, понимали, какое огромное дело провернул Томазо Хирон. Никакой иной юридической защиты от голландцев, кроме только что созданной Хироном удвоенной истории освоения края у них не было. Теперь им предстояло выполнить две задачи. Первым делом, следовало выстроить по этому образцу и все остальные архивы на материке – труд воистину титанический. Но главное, надо было убедить общественность, что внезапно возрожденный кусок истории освоения этого края действительно существовал и был просто забыт.
—    Я думаю, следует попросить вице-короля об основании, скажем, Академии Забытого*, способной воссоздать неизвестную историю этого края, — первым предложил брат Херонимо. – Иначе не справиться.

*Brazilian Academy of the Forgotten – создана вице-королем Бразилии (Vasco Fernandes Cesar de Meneses), закрыта властями по политическим мотивам

—    У нас в Байя много документов, — подал голос кто-то, — в первую очередь там надо Академию Возрождения** ставить.

**Brazilian Academy of the Reborn – создана для восстановления истории материка, в пределах года закрыта властями по политическим мотивам

А потом к Томазо пришел ревизор Ватикана.
—    Я обнаружил некоторый недочет в вашей работе, сеньор Хирон, — тихо произнес он.
Томазо улыбнулся и оперся локтями на стол.
—    У меня много недочетов. Просто потому, что я работаю.
—    Но этот особый.
Томазо насторожился, а ревизор так же тихо, без эмоций принялся раскладывать бумаги – прямо перед ним.
—    Скажите, сеньор Хирон, зачем вы сдвинули все архивы на сто лет ровно? Нельзя было хотя бы на сто два?
Томазо кинулся просматривать ревизорскую сводку, и волосы у него поднялись дыбом. Да, он приказал монахам сдвинуть все это лет на сто, но у него и в мыслях не было, что они исполнят его приказ так буквально!
—    У вас даже эпидемии среди индейцев ровно через сто лет повторяются… иногда вплоть до числа погибших. Нельзя же так грубо работать, сеньор Хирон. Где вас учили?
—    Матерь Божья… — только и сумел выдохнуть Томазо.
Сводная таблица, которую он видел перед собой, выдавала его благонравное мошенничество с головой. В Парагвае повторялось все: налеты мамелюков и мятежи, эпидемии и число погибших от них, потери флота и ревизии из Ватикана. Ровно через сто лет*. Год в год.

*Особенно яркий участок – история редукций 1616-1661 и 1716-1761

—    А самое печальное, что вы ведь дали голландцам некоторые бумаги для экспертизы, – напомнил ревизор. – А значит, ничего уже не изменишь.
—    Нет, кое-что подправить еще можно! – заторопился Томазо, — я знаю! Здесь можно собрать данные, где налетчиков именуют мамелюками, а здесь – паулистами! Будет казаться, что это – разные события. И еще…
Ревизор, упреждая его, поднял руку.
—    Я знаю все, что вы скажете. Я видел множество подобных подтасовок. Не первый год вашего брата проверяю. Но все они будут видны, как на ладони. Всегда. Потому что вы ошиблись в главном.
Томазо стиснул зубы и ударил кулаком по столу. И тогда ревизор положил руку ему на плечо.
—    Собирайтесь, Томазо. Вы едете со мной в Европу. Вы – не казна Ордена, и уж на это моих полномочий хватает.
***

ЧАС ОДИННАДЦАТЫЙ
***
Бруно не удивился, когда его цепь отомкнули от кольца и так же, в кандалах, посадили в карету. Он видел из окна, как точно в такую же карету, незадолго до него, сажали Хирона, и уже догадывался, что кое-что пошло не так. И это было очень хорошо.
Нет, он вовсе этого не добивался. Просто Бруно знал, что Провидение уже ведет его по нужному пути. Именно поэтому сеньор Хирон, отняв у него индейцев и редукции, тут же поднял его ступенькой выше. И Бруно, поглядывая в сторону ревизора, уже понимал: судьба наверняка отнимет его у Хирона, чтобы поднять на новую, пока еще неведомую высоту.
***
Томазо вспомнил о Бруно, уже когда садился в карету.
—    Извините, святой отец, но мне придется взять с собой еще одного человека.
Он обещал Гаспару отдать изуродовавшего его Бруно и теперь просто выполнял обещание.
—    За чей счет? – профессионально скупо отреагировал ревизор. – За ваш лично или за счет Церкви?
—    Это преступник, и анкета на его розыск подана много лет назад, — сразу понял, в чем дело, Томазо.
Ревизор поморщился. Разыскиваемого преступника можно было покарать и на месте, однако Томазо был братом Ордена, а потому имел право на такие вот незапланированные перевозки.
—    Как хотите… — куда-то в сторону, с неудовольствием произнес он.
Томазо распорядился доставить часовщика, ушел в свои мысли и не возвращался в реальный мир, пока не добрался до Европы. Ему было совершенно ясно, что отдуваться за все придется лишь ему, — просто потому, что это удобно новому Генералу.
Да, Томазо допустил просчет. И подозрительнее всего должны были смотреться сдвинутые на сто лет ровно всплески падежа поголовья индейцев. Он искренне надеялся, что у братьев хватит смекалки обозначить потери от эпидемий, скажем, как следствие мятежей и налетов – местами, вразбивку, но вот сами колебания численности поголовья… с этим была просто беда.
Чтобы не платить за «погибших», а на деле укрытых от учета, индейцев подушный налог, Орден строго отчитывался Короне – о каждом «падеже». И вымарать эти продублированные во множестве учреждений Короны цифры было уже невозможно.
За полтора месяца пути Томазо совершенно измучился от мыслей, а потом был порт Коронья со словоохотливым секретарем, который рассказывал об удачной продаже семисот детских голов на остров Сан-Томе. А потом они въехали в Арагон, и Томазо не узнал своей страны.
Во-первых, Орден сразу же выдал им усиленное сопровождение.
—    На дорогах бандиты, — пояснил помощник настоятеля, — если охраны слишком мало, вас просто перебьют.
Во-вторых, в придорожных харчевнях кормили такой дрянью, что Томазо лишь с пятой попытки, уже через полтора суток сумел в себя что-то запихнуть. Но главным было ощущение всеобщего запустения. Крыши домов провалены. Окна вечерами черны. Редкие дети с огромными, как в Индии в засушливый год, животами вялы и безразличны. И везде воры и попрошайки: на дорогах, у монастырей и харчевен – везде! Нация арагонцев, некогда не уступавшая смекалкой и деловой хваткой ни евреям, ни морискам, словно превратилась в нацию профессиональных неудачников. А на всех ключевых финансовых постах, вместо изгнанных евреев и склонных к ереси арагонцев, сидели ставленники крупнейших итальянских кланов.
—    Главной ошибкой Короны была чрезмерная централизация, — выложил свою версию в одной из омерзительных харчевен ревизор.
Но знающий, куда как больше, Томазо промолчал.
А уже в Сарагосе, когда Томазо по привычке зашел за почтой, он узнал, что за время следования по стране, несмотря на сопровождение Ордена, на них, как на подозрительных, донесли в инквизицию двадцать семь раз. Это был другой Арагон, и это были другие арагонцы.
***
Гаспар уже получил устное уведомление отца Клода о том, что Ватиканский архив более не нуждается в его услугах, когда его вызвал римский секретарь Ордена.
«Только бы не арест, — вздохнул Гаспар, — Господи, помоги…»
Людей Ордена теперь время от времени брали по всей Европе, и вызов мог оказаться ложным, только чтобы выманить его из библиотеки Ватикана. Однако Господь помог, а это оказался не арест.
—    Вы же знаете Томазо Хирона? – глядя на восседающего на двух монахах гиганта снизу вверх, спросил секретарь.
—    Конечно, — не стал отрицать очевидное Гаспар.
Он понимал, что у секретаря о них двоих может быть очень много сведений.
—    Как вы думаете, он может посвятить в дела Ордена мирянина?
Гаспар оторопел.
—    Да вы что?! – и тут же смутился. – То есть, извините, разумеется, нет.
Секретарь вытащил из стола бумагу и протянул ее Гаспару.
—    В Папскую канцелярию пришел на него странный донос. Вы не могли бы объяснить нам, что происходит?
Гаспар взял в руки снятую кем-то копию документа и растерянно поднял брови. Это было стандартное донесение обычного Папского ревизора. И ревизор утверждал, что голландцы отложили претензии на земли Южного материка благодаря неквалифицированной операции с архивами некоего подручного Томазо Хирона – по всем признакам, мирянина.
—    Черт! – выдохнул Гаспар. – А что за подручный? Что об этом пишет брат Херонимо?
—    Мы не знаем, — развел руками секретарь, — похоже, что корабль, на котором была отправлена почта Ордена, попал в руки голландцев.
Гаспар недовольно крякнул. Такое иногда случалось, и почта Папы приходила в Европу раньше почты Ордена. Оставалось надеяться, что когда опального Хирона привезут в Европу, что-нибудь да прояснится. Секретарь сдержанно его поблагодарил, задал еще пару вопросов, а тем же вечером Гаспар заехал на своих носильщиках к отцу Клоду.
—    Попрощаться? – не отрываясь от бумаг, спросил историк.
—    Ненадолго. Съезжу в Сарагосу. Я слышал, один из братьев интересный трюк с архивами провернул. Посмотрю, что это такое.
Отец Клод равнодушно пожал плечами, а Гаспар бережно хлопнул носильщиков по тонзурам и покинул кабинет. Он хорошо помнил определение ревизора «неквалифицированная операция». Но он видел, что с голландцами все удалось, а значит, и у него есть шанс.
***
Старенький ревизор приходил к Бруно в каюту довольно часто. Судя по всему, кто-то из братьев Ордена дрогнул и рассказал ему, кто – единственный мастер созданной в редукциях великолепной машины. Однако ревизор его не торопил, и сначала они обсудили книгу Кампанеллы. Затем обменялись впечатлениями о комунерос, и оба сошлись на том, что община – самый, пожалуй, примитивный механизм из возможных. И лишь тогда принялись говорить об архивах: старый ревизор уважал документы, как мало кто еще.
—    Пользуясь вашей терминологией, архив и сам по себе – механизм, — настаивал ревизор.
—    Бумага – всего лишь отображение реальных событий, — не соглашался Бруно, и ревизор тут же начинал горячиться.
—    Просто вы не работали ревизором! Уверяю вас, единственный донос меняет судьбы сотен людей!
Бруно лишь усмехался. За доносом всегда стоял человек-шестерня. В первую очередь именно он, и лишь потом – его донос, вращал машину правосудия. А уже в порту Коронья Бруно озарило. Он понял, что именно, – совершенно не задумываясь, – проделал с Парагвайскими архивами.
Бумагу можно было сравнить со стрелкой и циферблатом, отражающими то, что происходит внутри закрытых кожухом курантов. По сути, что циферблат, что бумага, были «кукольным театром». Да, они отражали движение невидимых публике шестерен, однако, сами цифры, могли быть, какими угодно, — арабскими, латинскими, — лишь бы люди им верили.
Именно поэтому, на бумаге можно было «передвинуть стрелку» точно так же, как на реальных курантах, — куда угодно! И публика, подчиняясь подмене, раньше встала бы на работу или, скажем, опоздала бы в здание суда.
Это означало, что Бруно уже не следовало беспокоиться о реальном устройстве Вселенских курантов, чтобы исправить их. Достаточно внести исправление на бумагу, и люди, подчиняясь ему, начнут вести себя именно так, как нужно Часовщику.
***
К Томазо подошли, когда он вместе с ревизором вышел от сарагосского секретаря.
—    Сеньор Томазо Хирон? – поинтересовались двое крепких и похожих, как братья-близнецы, альгуасилов.
Томазо привычно оценил возможности для боя и кивнул.
—    А в чем дело?
—    У нас требование о вашем аресте, — протянул ему бумагу старший, — извольте убедиться, сеньор Хирон.
Томазо повернулся к ревизору.
—    Ваша работа?
Тот отрицательно мотнул головой.
—    Я отправлял донесение в Ватикан, но не думаю, чтобы оно… как-то…
Томазо кивнул и углубился в чтение. Это был стандартное, заполненное по шаблону требование инквизиции об аресте еретика.
—    Сдайте шпагу, сеньор Хирон.
Томазо машинально потянулся к поясу, и в этот миг на той стороне улицы захрапели кони, и только что мчавшаяся мимо карета остановилась.
—    Томазо! Братишка!
Томазо обернулся и, не веря своим глазам, рассмеялся. Это был Гаспар.
—    А, ну, пошевелись! – уже хлопал своих носильщиков по тонзурам однокашник, а через несколько мгновений они обнялись.
—    Арест? – глянул в сторону напряженно замерших альгуасилов Гаспар.
Томазо протянул Гаспару требование инквизиции.
—    Стандартная форма.
Гаспар глянул на требование и досадливо крякнул.
—    Наших сейчас везде берут. И во Франции, и в Италии… везде, — он покосился на альгуасилов, — тебе как… помочь… этих бугаев… девства лишить?
Альгуасилы, как по команде, потянулись к шпагам, а Томазо призадумался. Его брали под арест десятки раз – и в Азии, и в Африке, и даже в Европе, и каждый раз он выходил – раньше или позже.
—    Не надо, — отмахнулся Томазо, — думаю, через недельку отпустят.
—    Ой, не знаю, — сокрушенно цокнул языком Гаспар. – Если б меня на Ватиканские архивы не перебросили, наверное, и я бы уже в камере сидел.
Томазо восхитился.
—    Так ты уже в Ватикане?!
—    А как бы я тебя нашел? – вопросом на вопрос ответил Гаспар и кивнул в сторону ревизора, — вот, прочитал его донос и выехал. Хорошо еще, что успел.
Томазо тоже глянул в сторону ревизора и только тогда вспомнил:
—    Я ж тебе обещанное привез!
Он повернулся к замершим в стороне каретам.
—    Бруно! Сюда иди!
Дверка распахнулась, и из нее, гремя цепями, выбрался часовщик.
—    Ну, наконец-то… — усмехнулся Гаспар, — долго же ты мне его отдавал…
В его голосе слышались обида и злость, но вот смотрел он на спутника Томазо странно – с надеждой.
—    Не поверишь, я за ним по всему Южному материку гонялся! — рассмеялся Томазо. – И все – ради тебя!
Уже изнемогшие от ожидания альгуасилы демонстративно громыхнули оружием.
—    Сеньор Хирон…
—    Успеете! — рявкнул на них восседающий на руках двух здоровенных монахов Гаспар. – Не видите, два сеньора беседуют?! Или вас хорошим манерам научить?!
Альгуасилы обиженно зашмыгали носами, но перечить высокомерному инвалиду не рискнули.
—    Ну, ладно, я пошел, — рассмеялся Томазо, — а то, я чувствую, сейчас напрасная кровь прольется…
Они обнялись еще раз, и Гаспар, сделав приказной жест гремящему цепями Бруно, хлопнул носильщиков по тонзурам.
—    Вперед, ретивые!
И лишь когда «ретивые» почти домчали его до кареты, Гаспар обернулся.
—    Не строй иллюзий, Томазо. Просто помни: я тебя вытащу.
***
Бруно сел, куда показали, а через мгновение напротив него усадили Гаспара.
—    Долго я этого мгновения ждал…
Бруно напрягся, а монах, словно специально нагнетая страху, начал задирать подол рясы.
—    Ты знаешь, каково круглые сутки вот с этим ходить?
Бруно присмотрелся. С жирного пояса монаха свисала грубая веревка, а к ней была привязана стеклянная бутыль с широким горлышком.
—    Не держится ничего… льется… круглые сутки, — деловито пояснил монах, — и с бабами все… никаких отношений, – и вдруг вспыхнул. – Ты понял, крысеныш?!
—    Понял.
—    Ничего ты не понял! – процедил монах и опустил рясу. – И что мне с тобой сделать?
Бруно пожал плечами.
—    Сеньор Томазо обычно давал мне задания… вы тоже можете.
—    Чего?! – возмутился монах и вдруг словно что-то вспомнил. – Точно-точно… эта придумка с парагвайскими архивами ведь твоя?
Бруно кивнул.
—    И не только с архивами. Я много, чем сеньору Томазо помог.
Монах наклонил голову с таким выражением лица, словно обдумывал, чем бы в него запустить, и вдруг захохотал.
—    Скажи спасибо, что дело давно было, крысеныш… а то бы я тебя прямо здесь прикончил!
—    Спасибо, сеньор, — искренне поблагодарил Бруно.
***
Лишь когда Томазо сунули в битком набитую камеру тюрьмы инквизиции в Сарагосе, он понял, насколько все серьезно. Справа и слева от него сидели только братья Ордена. И многих он знал.
—    Французы первыми травлю начали, — объяснили ему. – Там какой-то из наших братьев операцию на бирже провернул… то ли с рабами, то ли с сахарными плантациями… ну, и погорел.
—    Но это же не повод – нас всех… — начал Томазо.
—    Именно что «повод», друг, — засмеялись братья, — именно что «повод».
Это было странно. Орден всегда помогал католической Франции – всеми силами. Однако Европа, похоже, изрядно изменилась.
Пока Томазо был в Новом Свете, Амстердам вдруг начал славиться своими бриллиантами, а Швейцария – часами, Голландия и Англия стали задавать тон в корабельном деле, и даже в захолустной Германии как по волшебству начало подниматься оружейное ремесло. На фоне нищего Арагона и обезлюдевшей Гранады, где, как говорили, половина селений так пустыми и стоит, контраст с евангелистами был изрядный.
—    Не надо было евреев гнать, — считали одни, — что толку, что мы у них деньги отняли? Их сила не в деньгах, а в уме.
—    Да, не в евреях беда, — возражали другие, — мы же вслед за евреями и своих начали давить, а это – последнее дело.
Томазо не соглашался ни с теми, ни с другими. Он-то знал, что место евреев тут же заняли структуры Ордена. А пустоту на месте изгнанных мастеровых-евангелистов сразу же заполнили собой монастырские мастера. Как сказал бы Бруно, на место выдернутых чужих «регуляторов хода» Орден тут же вставил свои. Однако у них, на Севере, все работало, а у нас нет.
«А может, все дело в «люфте»? – мучительно вспоминал, что там говорил об этом Бруно, — может, мы слишком зажали конструкцию? Так сказать, перетянули…»
—    Все это чушь, братья, — подвел, наконец, итог самый уважаемый арестантами монах, — беда в том, что мы обслуживали животное, которое только жрет и ср… Понятно, что когда оно сожрало все, что было, — от евреев до морисков, — оно принялось за нас.
***
Гаспар никогда не держал зла. Убить обидчика мог сразу, но злиться дольше двух часов как-то никогда не получалось. А главное, он прекрасно понял, что этот Бруно и есть тот самый «подручный Томазо Хирона», что придумал какой-то «неквалифицированный», но почему-то очень эффективный трюк с архивами.
Он помаленьку расспросил Бруно, что там в Парагвае произошло, и задумался – надолго. Нет, сам способ оформлять бумаги «задним числом» новостью не был. Гаспара заинтересовал опыт передвижки во времени огромного массива документов – сразу, одним куском. К тому, чем он занимался теперь, такой опыт имел самое прямое отношение.
—    Хочешь остаться в живых? – глянул Гаспар на часовщика.
Тот энергично закивал.
—    Я дам тебе шанс, — пообещал Гаспар.
***
Томазо вызвали на первый допрос на вторые сутки. Провели узким тюремным коридором, завели в небольшую комнату с единственным окном и жестом показали на стул. Томазо присел, аккуратно сложил скованные руки на коленях, – очень уж сильно кандалы натирали кисти, — а когда Комиссар Трибунала оторвал взгляд от бумаг и поднял голову, едва не вскочил.
—    Вы?! Брат Агостино?! Здесь, в Сарагосе?
—    А что вас удивляет? – хмыкнул Комиссар и важно приосанился.
Томазо лишь пожал плечами; он уже взял себя в руки.
—    Томазо Хирон… — принялся просматривать бумаги Куадра, — вы обвиняетесь в магометанской ереси, ереси кна… най… я, поклонении Ба… фо… мету, ну, и еще кое-что… мг-м… по мелочи.
Томазо не мог сдержать улыбки. Он понимал, что обвинять его будут, но чтобы в этом?
—    А посерьезнее обвинений у вас не нашлось? – поинтересовался он, — ну, хотя бы в убийстве…
Куадра сложил руки на столе и вперил в него преувеличенно тяжелый, неподвижный взгляд.
—    Заверяю, этого для вас вполне достаточно…
Томазо рассмеялся.
—    Тогда приступайте.
—    Вы исповедовали ислам? – тут же сосредоточился брат Агостино.
—    Я работал в исламских странах, — спокойно объяснил Томазо, — и мне, как агенту, приходилось придерживаться обычаев… это обязательно.
—    Что ж, — удовлетворенно кивнул секретарю Куадра, — одно признание у нас есть.
—    Вы в своем уме?! – опешил Томазо. – Это было агентурное задание Папы!
—    Вы признались, — мерзко улыбнулся Куадра и развел руками, — все. Вопрос закрыт.
Томазо набрал воздуха в грудь и медленно… как учили его в Индии, выдохнул.
—    Второй вопрос, — сосредоточился Комиссар, — что такое ересь кнанайя?
Томазо невольно поежился: тело прекрасно помнило, как его, окровавленного с ног до головы, привязанным за ноги, волокли по улицам города в индийском Гоа.
—    Ересь кнанайя, — медленно начал он, — это ересь принявших греческую веру египетских евреев, которые позже бежали в Индию.
—    И вы исповедывали эту ересь? – прищурился Куадра. – Каким образом?
Томазо улыбнулся.
—    Сведения о ереси кнанайя не подлежат разглашению. Но если ваших полномочий хватает, пошлите запрос в архивы Ордена. Там есть все: и обо мне, и о кнанайя, и обо всей этой операции.
Комиссар обиженно засопел. Он знал, что в архивы Ордена ему не попасть ни с какими полномочиями. Просто потому, что никто не знает, где они.
—    А Бафомет? – наконец-то взял он себя в руки. – Вы же ему поклонялись!
Томазо крякнул. Этим «Бафометом» донимали всех его сокамерников – на каждом допросе.
—    Бафомет, — терпеливо объяснил он, — это искаженное имя Магомет. Кем-то из «ваших» искаженное… кто ни разу дальше Лангедока не бывал.
—    Но вы ему поклонялись?
—    Да, я исполнял магометанские обряды, — по возможности спокойно объяснил Томазо. – В агентурных целях. Как я об этом уже говорил.
—    Он признался в поклонении Бафомету, — кивнул Куадра секретарю, — пометь.
Томазо зажмурился. Таких циников можно было отыскать только в инквизиции.
—    И вот тут еще написано, что вы – содомит.
Томазо удивленно поднял брови, а Куадра ткнулся носом в какую-то бумагу.
—    Вы ведь… практиковали участие в групповом содомском грехе… в Сан-Дени.
По спине промчался ледяной вихрь: так ясно перед ним предстало все, что произошло в Сан-Дени тогда, в самом начале. И с Гаспаром, и с Луисом, которому обозленные монахи сломали позвоночник …
—    Хирон!
Томазо вздрогнул и вернулся в реальность. Куадра держал перед собой все ту же бумагу и мерзко улыбался.
—    Вы там, в Ордене, все… что ли… этим…
—    Заткнись, каплун! – заорал Томазо. – Ты ничего об этом не знаешь!
—    Поэтому и я задал этот вопрос, — поджал губы инквизитор. – И ты мне на него ответишь.
***
Когда они, сорок два совсем еще зеленых мальчишки, съехались поступать в Орден, их приняли великолепно. Сразу показали библиотеку, учебные классы, помещения для обучения рукопашному бою и фехтованию, чистенькие уютные кельи на два человека каждая, и очень даже неплохо накормили. Они, почти все – отпрыски очень даже небогатых семей были потрясены. А тем же вечером до них снизошел сам настоятель монастыря – лично!
—    Вы видели, где пройдут несколько лет вашего обучения, и вы уже знаете, что братья нашего Ордена работают по всему миру, — тихо, но внятно, сказал настоятель, — в том числе, и при дворах самых влиятельных королей. Так что, вам есть, за что бороться.
Будущие студенты замерли.
—    Однако хочу предупредить, — поднял указательный палец настоятель, — сначала мы должны убедиться, что вы нам подходите.
Пожалуй, это было справедливо.
—    Вас ждет испытание, — оглядел ряды замерших мальчишек настоятель, — и сказать, что оно будет непростым, значит, не сказать ничего.
Томазо до сих пор помнил каждый его жест.
—    Однако я его прошел, — печально улыбнулся настоятель, — а главное, его проходят все братья Ордена. Я подчеркиваю: все!
Томазо, тогда взъерошенный, отчаянный бастард, почти каждый день с боем доказывавший, что он – человек, знал, что пройдет. Он не был хуже их всех, он был лучше.
—    Расходитесь по выделенным вам кельям, — распорядился настоятель, — и хорошенько подумайте, стоит ли вам идти до конца. И знайте, отойти в сторону вы можете в любой миг.
Они, отсмеявшись над этим недостойным предложением отойти в сторону, если не хватит духу, разбрелись по кельям, а утром в полном составе появились на разводе.
—    Кто хочет уйти?! – выкрикнул сержант. – Пока не поздно…
И понятно, что все промолчали.
Через несколько минут их загнали в огромный полуподвальный зал с двумя окнами под потолком, туда же зашли два десятка высоких, крепких монахов с как на подбор квадратными лицами и массивными тяжелыми черепами, и тяжелая, с ногу толщиной дубовая дверь захлопнулась.
Томазо поежился. Каждый из этих монахов стоил в рукопашном бою полудюжины взрослых опытных бойцов, так что на деле мальчишки были в катастрофическом меньшинстве.
***
Первым делом Гаспар выписал разрешение провезти Бруно к себе, а затем его носильщики приковали часовщика к стене в соседней келье. А чтобы не водить во двор по два раза в день, просто поставили рядом ведро.
—    Слушай задание, Бруно, — начал с главного Гаспар. – Представь себе архив в несколько сот раз больше того, что ты видел в Асунсьоне.
—    Представил, — кивнул тот.
Гаспар улыбнулся.
—    Его нужно выстроить по порядку. Представил?
Подмастерье снова кивнул.
—    Представил.
—    А теперь вообрази, что в каждом городском магистрате Европы есть похожие архивы.
Бруно виновато пожал плечами.
—    Я не знаю, где Европа. Арагон знаю. Кастилию знаю. Португалию знаю. А в Европе ни разу не был.
Гаспар захохотал и, лишь отсмеявшись, упростил задачу.
—    Черт с ней, с Европой! Главное, придумать, как упорядочить все эти архивы абсолютно одинаково. Во всех городах!
Он уже начал горячиться.
—    Беда в том, что делать это будут самые разные люди! Не всегда умные. Не всегда достаточно образованные. Обычные люди. И нам нужно дать им образец – наглядный, простой и понятный самому тупому писарю! Но не такой примитивный, как в Парагвае! Ты понял?!
—    Конечно, — уверенно кивнул часовщик.
—    Тогда думай, — приказал Гаспар и подозвал носильщиков. – Поехали, ретивые…
—    Я уже придумал.
Гаспар взялся за шеи своих «ретивых» и лишь тогда понял, что ему сказали что-то странное.
—    Что ты сказал? – обернулся он.
—    Я сказал, что уже придумал, — спокойно и уверенно произнес Бруно.
***
Бруно видел, как менялось выражение лица Гаспара: от удивления и быстро мелькнувшей надежды, через недоверие к злости.
—    Ты придумал образец?
Бруно кивнул, взял листок бумаги, перо и быстро начертил круг.
—    Это циферблат обычных курантов. Такие есть на здании каждого магистрата, а потому их видел каждый писарь.
—    И что дальше? – все более раздражаясь, поинтересовался Гаспар.
Бруно быстро набросал на месте идущих по кругу цифр черточки.
—    Возьмите за единый образец обычный циферблат, разбитый на 12 часов. На каждый час положите свой кусок архива…
Монах оторопело вытаращил глаза. Ничего логичнее, чем выстроить архивы по часам циферблата, нельзя было и придумать.
—    Потрясающе! – выдохнул он и прикрыл глаза. – Все, Томазо, считай, ты на свободе! Я тебя выкуплю…
***
Томазо сам не знал, почему начал рассказывать. Может быть, потому, что молчал всю жизнь. Но вот эту понимающую ухмылку брата Агостино выделил сразу.
—    Не надо ухмыляться, Куадра, — мгновенно осадил он Комиссара. – Это совсем не то, что проходил ты.
И по скакнувшим в сторону зрачкам инквизитора подтвердил себе, что попал в точку.
Собственно, «прием» в тот или иной орден проходили все. Не тот, прием, что заканчивался праздничным ужином и благодарственной молитвой настоятеля, а тот, что начинается сразу после ужина, когда настоятель предусмотрительно выезжает по делам, а старшие братья, предчувствуя забаву и ковыряя в зубах щепками, загоняют молодняк на задний двор.
Это везде происходило по-разному. Доминиканцев интересовали только боевые качества новичков, а потому их били – жестоко и долго, до точного выяснения, кто есть кто. Но бывали и такие монастыри, где испытание превращалось в бесконечную череду изнасилований и издевательств. Изнемогающие от воздержания и весьма недалекие умом братья порой были способны на страшные вещи.
—    Это не то, что ты подумал, — еще раз повторил Томазо. – У нас от этого удовольствия не получает никто.
***
Нет, поначалу все выглядело забавно. Монахи разбили новичков на две группы и устроили соревнования с простой задачей: как можно быстрее преодолеть ряд скамеек и столов: под скамейками надо было проползти, а столы перепрыгнуть. Мальчишкам это понравилось ужасно. Но шел час за часом, а монахи все еще были недовольны результатом.
—    Что ты, как курица бежишь?! – подбадривали они отстающих. – Быстрее! Еще быстрее!
И понятно, что часов через восемь-десять осознавшие принципиальную бессмысленность «задания» новички совершенно выдохлись, и именно тогда их начали подгонять подзатыльниками.
Поначалу огрызались многие, но уже к утру не желающих терпеть «дружеские» подзатыльники осталось только трое: Луис, Гаспар и Томазо. Монахи усилили давление, принялись всерьез всех поколачивать, и, что особенно любопытно, не столь дерзкие товарищи сочли виновными в том, что отношения с наставниками испортились, именно этих троих «смутьянов».
—    И вас всех потом… это? – прищурился инквизитор.
—    Нет, — мотнул головой Томазо. – Сначала дали уйти тем, кто сломался после первых суток.
Их было шестнадцать, шагнувших вперед, и они очень вовремя ушли. Ибо вторые сутки оказались намного тяжелее первых. Изможденные новички до конца осознали, что все направлено лишь на то, чтобы их сломать, а потому и монахи били их, не стесняясь. И если бы Луис не собрал вокруг себя команду, многих сломали бы уже тогда.
—    А потом нам пообещали защиту и вышвырнули тех, кто поверил.
На самом деле, те, кто поверил обещаниям внезапно появившихся «ревизоров» сообщить об этом ужасе в епископат, просто перестали драться, как должно, и сдались.
—    А потом вообще все пошло не так.
Он потом долго пытался понять, в чем преподаватели просчитались, но, скорее всего, дело было в том, что среди них оказался Луис. Этот тощий проворный мальчишка был самым дерзким, и когда он понял, что их шаг за шагом ведут к одному из самых презираемых в миру грехов, первым подал пример.
—    Он убил испытателя.
—    Как? – оторопел Агостино. – Как можно убить человека голыми руками?
—    Он выгрыз монаху кадык.
—    Но это же…
—    Вот именно, — кивнул Томазо.
Из них предполагалось воспитать бесстрашных, изобретательных агентов. Однако к смерти испытателя сидящие за невидимыми изнутри прорезями для наблюдения преподаватели, готовы не были. Томазо и сейчас не сказал бы, правильно ли они там поступили, но была дана команда усилить давление. И Луис убил второго.
Это было уже полным провалом испытания, неизбежно влекущим для преподавателей служебные перестановки. И они надавили еще. Двое монахов зажали Луиса в угол и показательно сломали ему позвоночник.
—    Но было уже поздно…
—    Почему? – глотнул инквизитор.
—    Мы поняли, что это возможно.
Лидерами отчаянного двухдневного сопротивления – перед самым финалом – стали Гаспар и Томазо.
—    Надо же… — неловко хмыкнул инквизитор.
—    Ты не понимаешь, что такое выдержать двое суток… — покачал головой Томазо.
Он и сам не понимал, как им это удалось. Однако они сколотили вокруг себя последних одиннадцать человек, забаррикадировались лавками и столами, и на предпоследний этап монахи не могли их загнать ровно двое суток.
—    А потом?
Томазо не ответил.
***
Первым делом Гаспар заехал на своих «ретивых» к отцу Клоду.
—    Я знаю, чем завершить Тридентский собор.
Один из умнейших историков Церкви с усталым видом оторвался от бумаг.
—    А почему ты еще здесь, Гаспар? Я тебя давно не держу.
Гапар широко улыбнулся.
—    Архивы надо разбросать по цифрам на циферблате часов. В часах разберется любой провинциальный архивариус.
Отец Клод замер, а Гаспар улыбнулся еще шире.
—    У нас получится 12 одинаковых блоков.
—    Двенадцать мало, — сразу отрезал отец Клод, — у нас должна быть долгая история…
Но его глаза уже светились мечтой.
—    Но в каждом часе есть минуты! — рассмеялся Гаспар, — можно разложить историю Церкви по минутам!
Отец Клод ушел в себя, а потом тряхнул головой и вытер брызнувшие слезой глаза.
—    Боже, как красиво…
Сравнить историю Церкви с ходом Божественных часов, где полночь означает рождение Иисуса, а полдень – расцвет христианства, это было действительно красивое решение. Но главное, эту схему понял бы любой, даже самый тупой архивариус.
—    Но у меня есть просьба, — не дал ему насладиться внезапными перспективами Гаспар.
—    Проси, что хочешь, — растроганно положил руку на сердце влиятельнейший ватиканский историк.
—    У меня друг… в инквизиции Сарагосы. Томазо Хирон. Я хочу, чтобы он вышел.
Отец Клод кивнул и тут же записал данные арестованного еретика.
—    Он выйдет. Гарантирую.
***
Томазо всегда подозревал… да что там подозревал? – Знал! – что к тому времени, когда их разложили на полу, эти содомиты имели уже очень много личного – и к нему, и к Гаспару. Но когда униженного, обессилевшего Томазо попытались заставить помочиться на распятие, он отказался.
Тогда его прогнали по второму кругу. И уже тогда стало ясно: этот бастард, скорее, даст себя убить, чем перешагнет через последний рубеж.
—    Надо любимый прием Трибунала использовать, — предложил один.
И тогда его привязали к косому андреевскому кресту, раздвинули челюсти, загнали в рот воронку и лили воду до тех пор, пока живот не раздуло, как у беременной девки.
—    Переворачивай, — скомандовал старший.
Его перевернули и, не отвязывая от андреевского креста, приподняли – точно над уложенным на пол распятием.
—    Никуда он не денется. Помочится.
И только тогда Томазо заплакал.
***
Бруно набрасывал схему Единого Христианского Календаря – логичного, как циферблат, играючи. Собственно, это и был циферблат – со столетиями вместо часов. Единственное, что изрядно раздражало, так это постоянно поступающие коррективы сверху.
—    Надо, чтобы открытие Нового Света католиками произошло точно в 7000-й год от сотворения мира*, — зачитывал по бумажке Гаспар. – Это пожелание Совета по делам обеих Индий.

*1492 год Новой Эры. Год открытия Нового Света

Бруно пожимал плечами: надо, значит, надо. Но уже через пару часов Гаспар снова приезжал на своих «ретивых» и зачитывал новую коррективу.
—    Размести на 7000-м году еще и очищение христианской Европы от всяких евреев и магометан**. Это приказ из канцелярии Папы.

**1492 год Новой Эры. Год изгнания евреев и морисков

—    Ладно… — вздыхал Бруно. – Приказ так приказ.
А еще через час поступало новое требование.
—    Сделай так, чтобы по еврейской шкале дата изгнания их из Европы была кратна 13-ти. Этого хочет Святая Инквизиция.
—    Уже сделал, — кивал Бруно, — 5252-й год*** пойдет?

***1492 год Новой Эры

Он давно понял, что цифру 13 надо присваивать всем врагам Церкви. Поэтому и число всех неримских Пап, называемых Антипапами, у него было равно 39, то есть, целых 3 раза по 13.
—    Прекрасно… — бормотал Гаспар. – А какую дату ты присвоил Унии Западной и Восточной Церквей?
Бруно перевернул листок. Он знал, как важна дата символического подчинения Востока Западу.
—    Самую красивую… 1440-й год. Это как раз число минут в полных сутках, и означает оно, что время Восточных Церквей истекло.
Гаспар счастливо потирал руки. Отвечающая этому году еврейская дата – 5200 прекрасно делилась на 13, давая в остатке ровно 400. А католическая дата Унии – 6948* год от сотворения мира при делении на 19-летний лунный цикл давала число дней в году.

*Число с точностью до 0,1 % соответствует «Метонову циклу» – ключевому понятию средневековой астрономии

—    Неплохо… неплохо… – удовлетворенно бормотал Гаспар.
Он уже видел, что к этой филигранно выверенной дате ни у кого претензий не будет: ни у астрологов Папы, ни у Святой Инквизиции, ни, тем более, у Совета по делам обеих Индий.
И только Бруно смотрел на всю эту суету сверху вниз. Заказчик имел право на мелкий каприз. Никто из них и понятия не имел, что в веках отпечатается совсем не то, на что они все рассчитывают.
***
Вернувшись в камеру после допроса, Томазо отошел в сторону, сел спиной к стене и закрыл глаза. Ему объяснили, зачем было нужно это испытание, сразу после приема в Орден – внятно и просто.
—    В нехристианском мире нас ненавидят, — прямо сказал настоятель, — и, чтобы доказать, что вы не христиане, вам придется топтать распятие в каждом порту. И ни одна мышца ваших лиц при этом дрогнуть не должна.
Это было правдой, и Томазо даже не считал, сколько раз ему приходилось это делать потом.
—    Но есть еще кое-что, — сказал настоятель. – Наших агентов иногда раскрывают.
Позже Томазо узнает кое-что о судьбе четверых таких.
—    Мы научим вас терпеть любую боль, — заверил настоятель. – Вы познаете, каково это – спокойно наблюдать, как вам отрезают пальцы.
Настоятель не врал: их действительно этому научили.
—    Мы научим вас держать страх в узде, — пообещал настоятель, — вы и сами уже преодолели половину своих страхов.
Это было так. После того, что им пришлось преодолеть, страхов почти не осталось.
—    Но есть то, чему не научишь, — покачал головой настоятель. – Это можно только пережить. И это – унижение. Теперь вы через это прошли.
Лишь на втором году обучения им открыли второй уровень правды, а Томазо узнал, сколь внимательно следили за каждым этапом испытания преподаватели. Они отмечали все: кто кидается на помощь, а кто просит ее; кто держит удар, а кто уклоняется; кто способен организовать остальных, а кто сам примыкает к тому, кто сильнее. И все имело значение. Потому что именно так будет поступать этот человек всю его жизнь.
А когда Томазо принял первый обет, ему открыли еще один, третий слой истины.
—    Завтра вам придется их ломать. Всех, — подвели его к окну, за которым стояли около сорока только что отужинавших новичков. – Теперь вы знаете, почему.
Томазо кивнул. Именно в то короткое, почти неуловимое мгновение, когда человек ломается, он и получает животный ужас перед Орденом – на всю жизнь. Даже если и не осознает, что боится.
И самые сильные, такие, как он и Гаспар, были и самым лакомым кусочком, и самой большой бедой. Их нельзя было бросать на полпути, удовлетворившись формальным надругательством. Их следовало тащить до конца. До слез полного бессилия.
***
Гаспар четырежды напоминал отцу Клоду о его обещании и добился таки, чтобы историк при нем написал и отправил требование об освобождении Томазо Хирона в Папскую канцелярию.
—    Теперь показывай! – нетерпеливо приказал отец Клод. – Я же знаю, что это не ты придумал!
И лишь тогда Гаспар показал таки изнемогающему от любопытства историку Часовщика.
—    А почему в цепях? – оторопел отец Клод.
—    Он преступник, — отмахнулся Гаспар.
Но историк уже ничего не слышал и порывисто перекладывал разбросанные по всему столу чертежи.
—    Потрясающе…
Он уже видел придуманную часовщиком ключевую дату будущего календаря – Полдень Христианства – 1728 год. Это число, разделенное на 12 блоков, давало архивный массив в 144 года, и каждый такой «час циферблата истории» состоял из дюжины дюжин лет.
—    Это поймет самый тупой архивариус… — ревниво напомнил о себе Гаспар, — 12 часов по 12 минут по 12 секунд…
—    Помолчи, — остановил его властным жестом историк.
Действительно, эта простая до примитивности, на всех трех уровнях похожая на циферблат схема позволяла единообразно переложить документы по всему католическому миру.
—    Гаспар говорил, у тебя тут есть и раскладка булл… – нетерпеливо принялся хватать бумаги отец Клод, – где она? Покажи…
Бруно громыхнул цепью и вытащил из стопки огромную помятую склейку. Принялся объяснять, и Гаспар лишь с улыбкой следил за оторопевшим историком. Бруно и впрямь рассредоточил Папские буллы по секторам так логично, что никто не сумел бы догадаться, что это – все та же «парагвайская операция».
—    Немыслимо… как ты это сделал? – выдохнул потрясенный отец Клод. – Мои люди годами над этим сидели…
—    Я часовщик, — спокойно произнес парень. – Это обычная механика.
***
С этого дня Бруно освободили от цепей, а на следующий день по его просьбе Гаспара мягко, но непреклонно, оттеснили от участия в доработке Календаря. Этот разбитый параличом по его вине монах как-то раздражал часовщика. И все покатилось само собой, а главное, отец Клод был буквально счастлив и потакал самой малой прихоти Бруно.
Придуманная им дата Полдня Христианства – 1728 год от Рождества Христова – была не только практична, но и удивительно красива. Это число прекрасно делилось на число Иисуса – 24*, давая в остатке утроенное число Иисуса – 72. И еще оно трижды делилось на число апостолов – 12!

*средневековая нумерология закрепила за Иисусом число 888, дающее при сложении составляющих его цифр число старцев, окружающих Иисуса при Апокалипсисе, – 24

Единственное, что по-прежнему вызывало споры, так это дата от сотворения мира. Еще в самом начале было решено, что католическая дата должна быть больше еврейской. Просто, чтобы евреи знали свое место. И Бруно ее оторвал от еврейской на 1728 лет – как раз на срок от рождения Христова до «Полудня» Католической Церкви.
Но едва теософы принялись увеличивать сроки жизни пророков, дабы дотянуть до указанной даты, как из канцелярии Папы пришли коррективы, — кому-то показалось, что магическое совпадение слишком отдает подлогом. И Бруно увеличил разницу на 20 лет.
Однако эта мелочь никак не влияла на его куранты в целом. Бруно уже видел, что его механизм теперь находится даже не на бумаге, а в головах у людей и работает именно оттуда, изнутри их голов.
—    Как будет счастлив Папа, — бормотал отец Клод, — он ведь и сам, как говорят, – отличный часовщик… Ты не поверишь, Бруно, говорят, это он шпиндельный спуск придумал!
Бруно вздрогнул и тут же торопливо спрятал зловещую усмешку. Он прекрасно знал, кто на самом деле придумал шпиндельный спуск, и в том, что именно он, сын Олафа заставляет весь Ватикан плясать под свою дудку, чуялось дыхание Вселенской справедливости.
***
Арестантов уводили на допросы ежечасно – изо дня в день, неделя за неделей. Кое-кто молчал, и этих инквизиторы пытали, но большинство не видели за собой греха, а потому рассказывали все, как есть. И каждому, как по шаблону, вне зависимости от его положения в Ордене, вменяли поклонение существующему лишь в инквизиторских умах демону Бафомету, святотатство и содомский грех.
—    Почему они не спрашивают, как я юного Бурбона из Франции вез?! – натужно пошутил один из братьев, – он мне тогда весь камзол слюной закапал! Новый камзол – представляете?!
Но большинство не желало шутить. Все знали, почему никто из инквизиторов не спрашивает о сути дела. А она заключалась вовсе не в том, чем занимался Орден, а в том, что с него еще можно взять. Потому что, едва престол Петров обмяк, а Папа подписал все, что требовалось, нашлись другие охотники до его денег и влияния. А значит, и до влияния и денег Ордена. Обнищавшие на войне католические монархи Европы очень в этом нуждались.
Но Томазо думал не об этом. Его уже начали пытать, и развязка приближалась.
—    Зачем вы упрямитесь? – недоумевал Агостино Куадра. – Вы же, по сути, все признали! Только покаяться и осталось.
—    В том, что вы мне вменили, не было греха перед Господом, — стиснув зубы, цедил Томазо. – Других грехов – полно, а в этом – нет, не виноват.
И, в конце концов, его оттаскивали обратно в камеру, бросали на пол, и он отползал к стене, закрывал глаза и начинал думать. Сейчас, в преддверии неотвратимого конца он отчаянно пытался понять главное: кем прожил жизнь. Да, признавал Томазо, он причинял страдания, но кто, как не он, знал, что выбора на самом деле нет! Что огромная машина жизни беспощадна! Что если не он причинит людям страдания, чтобы они стали христианами, их причинят другие и для других целей. Что, не будь в центре мира престола Петра, там стоял бы престол Магомета. Или престол Моисея. А, возможно, и Кетцалькоатля. И неизвестно еще, что хуже.
И еще… он знал, что должен чувствовать, что его использовали, — как шестеренку. Но этого чувства не было. Может быть, потому, что во все, что он делал, Томазо вкладывал всю душу. Цели Ордена были и его целями. И он – совершенно точно – делал все это не из-за страха.
***
Как только канва для будущей «вышивки крестом» была готова, начались чистки. Первым взяли автора Гражданской истории Испании – францисканца Николаса де Хесу. Собственно, Корона давно была недовольна его освещением событий на Пиренейском полуострове, но теперь труд Николаса противоречил основам – Единому Христианскому Календарю.
Само собой выловили и предали аутодафе Вальдеса* – автора только что написанной истории падения Рима и пленения Папы. А затем та же судьба постигла и все тиражи его еретических книг. И, конечно же, под жесткий контроль попало все, что было написано о Новом Свете.

*Вальдес Альфонсо «De capta et diruta Roma» — «О взятии и разрушении Рима»

Теперь, когда дата открытия Нового Света – 7000 лет от сотворения мира была точно установлена, практически все изданные ранее книги об этом континенте стали противоречить истине и попали в список запрещенных. Дело оказалось настолько серьезным, что пришлось остановить работу двух Бразильских академий – «Академии Забытого» и «Академии Возрождения». А многое просто приходилось переписывать заново.
—    Вы только представьте, до чего эти парагвайские придурки из Ордена додумались! – возмущался отец Клод, — они просто сдвинули свою историю на сто лет! Сами! Безо всякой санкции от меня! И как мне теперь все это расхлебывать?
А тем временем с подачи голландцев разгорался дипломатический скандал. Всегда славившиеся своим флотом и бившие испанцев на всех морях Франция и Англия с изумлением начали узнавать, что Папа опередил их в открытии практически всех заморских земель едва ли не на полтора столетия.
Одна такая дискуссия произошла прямо в канцелярии Ватикана.
—    Ну, Мексика, я понимаю! – горячился французский дипломат. – Ну, Южный материк – это вы сами с голландцами решайте, кто первый! Но в Канаде-то с самого основания только мы да англичане! Откуда вы взяли, что ее открыли испанцы?!
—    Не надо так горячиться, — смиренно улыбался секретарь, — я думаю, мы как-нибудь договоримся…
И это был не последний вопрос. По Новому Календарю выходило так, что в 1522 году французы, захватив бригантину Кортеса с двухметровым золотым цельнолитым солнцем и десятками тысяч немыслимой красоты ювелирных украшений ацтеков, совершенно не заинтересовались их происхождением.
Да, об открыто выставленном в Париже индейском золоте шумела вся Европа. Однако никому и в голову не пришло заглянуть в судовой журнал или допросить команду. Англичан, голландцев и французов как поразил приступ необъяснимой тупости, и они, прежде чем основать в Новом Свете свои первые поселения, ждали почти век – до 1604 года. Именно это следовало из свежеиспеченной истории Римской Церкви.
Понятно, что в такой ситуации инквизиции пришлось назначать смертную казнь всем продавцам, покупателям и читателям всех ранее вышедших книг о Новом Свете. Иначе изъять из оборота эти ошибочные труды не представлялось возможным. И, тем не менее, в Риме не ждали неприятностей. Во-первых, на сторону Ватикана встал неожиданно принявший католичество Австриец, а он после избрания Императором стал первым лицом Европы. Но, главное, все понимали, что уставшая от религиозных конфликтов Европа примет любую стабильность – даже такую.
А потом из папских типографий вышли первые экземпляры одобренной престолом Петровым Библии на еврейском языке, и вся Европа потрясенно замерла. Такого не ожидал никто.
***
Когда первый экземпляр только что отпечатанной в Ватикане Библии принесли Гаспару, он ее едва пролистал. Его уже беспокоило другое: кое-где начали поговаривать о неизбежной конфискации имущества Ордена. Это было крайне опасно, – в первую очередь, для него.
У отстраненного от участия в судьбе Бруно, но пока еще не изгнанного Гаспара был только один шанс не попасть под колесо начавшейся шумной кампании, – оставаться необходимым отцу Клоду. Но, вот беда, Гаспар был в стороне от разработки календаря, а главное, никаких свежих идей не имел. И тогда он вспомнил об этом ревизоре.
Гаспар давно уже снял кое-какие копии с черновиков Бруно, – еще когда тот склепывал новую хронику Папства, а потому мешкать не стал. Сел на своих «ретивых», тронул их за чуткие лысины, и спустя полдня отыскал старика в маленьком домике на окраине Рима.
—    Не поможете? – сразу перешел он к делу.
—    Вам – нет, — мотнул головой одетый в поношенную рясу ревизор.
—    А за деньги?
Ревизор поджал губы, и Гаспар вдруг подумал, что старик наверняка не берет взяток. Лишь так, проработав на канцелярию Папы всю жизнь, можно было остаться столь нищим.
—    Это не взятка? – словно угадал его мысли ревизор.
—    Нет, — улыбнулся Гаспар, это – частный заказ.
—    Давайте.
Гаспар приказал носильщикам опустить его на лавку и достал из-за пазухи помятую склейку из двенадцати рядов имен.
—    За просмотр двести старых арагонских мараведи. А если найдете в этой схеме недостатки, — тысяча.
Ревизор кивнул, быстро пролистал бумаги и прищурился.
—    Это же имена Римских Пап?
—    Да, — не стал скрывать Гаспар, — это новая история Ватикана, однако мое молчание я вам гарантирую. Вы же знаете, что люди Ордена умеют держать язык за зубами.
—    Знаю, — сухо отозвался старик.
Он достал чистую бумагу и счеты, начал быстро щелкать костяшками, а часа через три полного молчания протянул Гаспару сводную таблицу.
—    Все понятно. Вы разбили историю Папства на 24 сектора по 72 года.
Гаспар засмеялся.
—    Вы ошиблись, святой отец… здесь лишь 12 секторов – по 144 года.
—    Не говорите, чего не понимаете! – обиделся старик и забрал свою таблицу обратно. – Смотрите!
Он принялся объяснять, и Гаспара прошиб холодный пот. Бруно обманул всех. Сказав, что раскидывает буллы на 12 секторов, на самом деле, он разделил календарь куда как более тщательно – на 24 части. Именно поэтому получивший готовую склейку отец Клод и не увидел встроенной внутрь схемы странной механической цикличности.
—    Porca Madonna…
Судя по таблице, времена смут, когда за три года сменялось по трое Пап и Антипап, повторялись, как деления на циферблате, – каждые 72 года! И эта улика была не слабее парагвайской!
—    973-й, 1045-й, 1117-й… — перечислял ревизор даты «смут», — нельзя же так топорно работать, юноша! Где вас учили?
—    В Сан-Дени, — глотнул Гаспар.
—    Оно и видно, что не в Сорбонне, — ядовито хмыкнул старик. – Только и умеете, что шпагой махать…
Гаспар пристыжено опустил голову, – пожалуй, впервые в жизни. Но ревизор еще не закончил.
—    И потом, зачем вы сделали число Пап равным 288?
—    А в чем дело? – не понял Гаспар.
Старик сокрушенно покачал головой.
—    А в том, что 1728 год от Рождества Христова делится на 288 без остатка, давая в итоге полудюжину!
Гаспар замер, а ревизор продолжал его добивать:
—    И, что еще хуже, последнего Папу от последнего Антипапы у вас отделяет то же самое число лет – 288!
Гаспар охнул. Случись кому копнуть, и это совпадение отнюдь не покажется случайным.
—    И уж совсем плохо, — подытожил ревизор, — что само это число 288 – магическое, ибо при делении на число Иисуса оно дает число апостолов. Извините, юноша, но от этого воняет подделкой за три мили.
Гаспар молча сунул сводную таблицу за пазуху и положил на стол два кошеля по пятьсот старых мараведи в каждом. Дело было совсем плохо, но не для него. Теперь Гаспар снова был нужен отцу Клоду, просто потому, что именно в его руках были ключи от недостатков схемы.
—    Подождите! – крикнул ему вслед ревизор, едва Гаспар на руках своих носильщиков тронулся к выходу.
—    Да? – обернулся Гаспар.
—    Вы верите в Бога, юноша?
Гаспар опешил.
—    Н-ну, да. Конечно, верю.
Старик недобро прищурился.
—    Тогда вы должны понимать, КОМУ этой вашей фальшивкой вы открываете дверь. Будьте осторожны со своей душой, юноша. Это не игрушки.
***
Когда братьев – одного за другим – начали выводить на аутодафе, Томазо встревожился. Со дня на день должны были вывести и его, а Томазо так и не мог решить, кто он.
Он совершенно точно знал, что он – не шестеренка. И когда он с братьями столь неудачно изымал архивы индийских христиан-кнанайя, и когда он отвозил на экспертизу Ордена не без труда вывезенные за пределы Эфиопии еретические Писания коптов, и даже когда он помогал падре Вербисту* выносить на задний двор и бросать в костер кипы подлинных китайских календарей, он ясно осознавал, что делает.

*ПАДРЕ ВЕРБИСТ – известен тем, что «исправил» оригинальный китайский календарь, по официальной версии Церкви пришедший в полное расстройство вследствие невежества китайских астрономов

Только так можно было принести свет христианства отсталым народам планеты. Только так, постепенно одомашнивая и приручая к строгой, но справедливой руке Вселенского Пастыря, можно было истребить их ложные представления о добре и зле. И значит, спасти.
Но главное, Томазо совершенно точно знал, что делает это не их страха перед Орденом. Он делал это из Любви к Ордену, к каждому из братьев.
***
Отец Клод следил, как принимают в Европе новую Библию, а значит, и его Календарь, с напряженным вниманием, и видел, что в расчетах не ошибся. Пропущенный через жернова инквизиции католический мир помалкивал. Раввины, досыта хлебнувшие погромов и смертей, кинулись уверять, что никаких расхождений между еврейским и христианским вариантами Библии нет, и никогда не было. Ну, а евангелисты, никогда не считавшие Ветхий Завет священным, от дискуссий просто уклонились. Единый общеевропейский календарь нужен был всем, а набившие оскомину споры – никому*.

*Единый общеевропейский календарь с 1 января в качестве начала года стал господствовать в Англии лишь с 1752 г., а в Венеции с 1797 г.

Даже московиты торговались недолго, — отец Клод видел, как это происходило.
—    Мы правильно поняли, что если мы примем ваш календарь, нам придется принять и вашу версию Библии? – осторожно выспрашивал у секретаря Папы посланец патриарха Московского.
—    А как же иначе? – улыбнулся секретарь. – К ней же все даты привязаны.
—    Но если мы примем латинскую Библию, нам придется принять и часть латинских канонов… — напряженно то ли спросил, то ли возразил московит.
Секретарь широко развел руками.
—    Само собой. Поскольку вы хотите стать частью цивилизованного мира, вам придется и венчать, и крестить, и освящать храмы, идя против солнца.
Московит побледнел.
—    Бог мой! Вы хоть представляете, КОМУ вы открываете дверь?
Наблюдающий за разговором со стороны отец Клод улыбнулся. Дикий азиат понятия не имел, от какой силы отказывается! По сведениям братьев Ордена, одна из тибетских общин, всего лишь развернув солярную свастику против солнца, получила просто немыслимые преимущества над соседними племенами.
—    А мы никого не принуждаем… – пожал плечами секретарь, — но это же вы хотите стать европейцами, а не мы… вами. Ведь так?
Московит молча поднялся и вышел, а спустя месяц его патриарх принял все условия до единого, и даже запретил пастве читать Библию*, пока в Европе не будет отпечатан новый канонический текст.

*Запрет читать Библию установлен «Посланием патриархов Восточно-Кафолической Церкви о православной вере» в 1723 году

Понятно, что всегда освящавшие храмы, идя по ходу Солнца-Иисуса, московиты сочли патриарха подручным Антихриста, и воспротивились. Но в мятежные села тут же направляли солдат, и вскоре патриарх получал известия, что еретики заперли себя в сараях и сами себя сожгли. Это устраивало всех.
Вскоре в оппозиции остались только ученые мужи, по двадцать-тридцать лет заседавшие на совещаниях Тридентского собора. Но вот они словно сорвались с цепи.
—    Этот вариант Библии вообще ни с чем не совпадает! – рассылал страстные письма во все концы Европы Антонио де Лебриха, звезда первой величины, – ни с еврейскими оригиналами, ни с переводами!
Ему вторил епископ Канарских островов дон Альфонсо де Вируэс. И даже папские представители в университете Алькалы – Бенито Ариас Монтано, Педро де Лерма и Луис де ла Кадена сочли своим долгом заявить о масштабном подлоге.
И тогда их начали брать, – одного за другим.
Отец Клод некоторое время наблюдал за происходящим со стороны, а затем собрался с духом, сел за стол, кропотливо составил список всех, кто знал суть дела, — «практиков», архивариусов, библиотекарей – и отнес в инквизицию. Положа руку на сердце, теперь, когда Новый Календарь состоялся, ему не нужны были ни «соратники», ни даже просто свидетели.
***

ЧАС ДВЕНАДЦАТЫЙ
***
Гаспар погонял севшего на козлы рядом с кучером носильщика нещадно, но уже чуял: что-то в небесах повернулось не так. Карету несколько раз тормозили австрийские патрули, затем лопнула ось, и Гаспар, не желая терять времени, пересел на своих «ретивых».
Теперь, когда ревизор дал ему главную идею, он видел 72-летние циклы во всем. Первый Антипапа пришел в первый год 4-го цикла, а последний – в последний год 20-го. Более того, Папы, носившие титул «Великий», все до единого, тоже оказались на границах циклов. И, что хуже всего, Вселенские Соборы* были так же привязаны к скрытно сделанной часовщиком разбивке на 24 сектора по 72 года. Не видеть этого Гаспар уже не мог.

* 1-й Константинопольский (381г.), 1-й Лионский (1245г.). Разница: 864 года, то есть 12 раз по 72 ровно.
3-й Константинопольский (681г.), Тридентский (1545г.). Разница: 864 года, то есть, 12 раз по 72 ровно. Разница с предыдущей парой Соборов 300 лет ровно.
4-й Константинопольский (869г.), Флорентийский (1445г.). Разница 576 лет, то есть, 8 раз по 72 ровно.
Завершение Флорентийского (1445г.), завершение 5-го Латеранского (1517г.). Разница: 72 года ровно.
2-й Лионский (1274г.), завершение 2-го Констанцского (1418г.). Разница: 144 года, то есть, 2 раза по 72 ровно.
4-й Латеранский (1215г.), Феррарский (1431г.). Разница: 216 лет, то есть, 3 раза по 72 ровно.
Эфесский (431г.), Флорентийский (1438г.). Разница: 1007 лет, то есть, без 1 года 14 раз по 72.

«Ну, вот зачем ему именно 24 сектора? Неужели 12-ти не хватило?»
Вряд ли Бруно хотел подурачиться. Гаспар уже пригляделся к часовщику, а потому понимал: у этого мерзавца всегда и во всем есть какой-то механический смысл. Вот только Гаспар никакого смысла в дополнительном дроблении «циферблата» истории Римской Католической Церкви не видел.
—    Шевелись! – подгонял он носильщиков. – Что вы, как мертвые?!
Но когда Гаспар заехал на своих «ретивых» во двор библиотеки, стало ясно, что он опоздал. Бруно – уже в цепях – стоял возле тюремной кареты, а отец Клод что-то напряженно обсуждал с альгуасилами.
—    Отец Клод! – торопливо крикнул Гаспар и ткнул рукой в сторону часовщика, — вы уже поняли, что он вас обманул?! Я знаю, где в этой схеме подвох!
—    Да, это он, — кивнул альгуасилам историк.
***
Уже закованный в цепи Бруно смотрел, как происходит арест, с молчаливым любопытством.
—    Брат Гаспар? – подошли к восседающему на руках носильщиков монаху альгуасилы.
Тот насторожился и бросил на отца Клода вопросительный взгляд. Но историк тут же отвел глаза в сторону.
—    И что с того? – с вызовом поинтересовался монах.
—    Вы арестованы по обвинению в ереси. Извольте следовать за нами.
Гаспар оторопел.
—    Отец Клод! Что это значит?!
Но историк избегал даже посмотреть ему в глаза. И тогда монах на мгновение ушел в себя, а затем зло рассмеялся и хлопнул своих «ретивых» по тонзурам.
—    А ну-ка, опустите меня на землю, братья. И шпаги… шпаги свои оставьте.
Бруно был просто потрясен тем, как быстро этот инвалид принял решение. А носильщики тем временем послушно посадили своего господина на мощеную гладким булыжником дорогу, отдали оружие, и Гаспар взял по шпаге в каждую руку и хищно огляделся по сторонам.
—    Ну, что… кто первый в очереди на тот свет?
Бруно смотрел с отстраненным интересом. Уже в первые мгновения сидящий на мостовой Гаспар пропорол животы двум неосторожно подошедшим к нему альгуасилам, и стражи закона были вынуждены послать за подмогой.
—    Ну, что… соколы? Кто следующий захочет меня арестовать?! – весело и зло кричал монах. – Ну же, не трусьте, мужчины!
И даже когда вокруг него сгрудилось человек восемь, взять Гаспара оказалось невозможно. А когда он ранил еще двоих, альгуасилы послали к почетному караулу за алебардами и только так, на расстоянии, словно ядовитую змею, кое-как обездвижили монаха.
—    Попадись вы мне, когда я был с ногами… — хрипел теряющий сознание, истекающий кровью Гаспар, — щенки…
***
Когда Томазо повели на аутодафе, он держался на ногах лишь нечеловеческими усилиями. Раздробленные пальцы ног не позволяли на них опираться, и он кое-как доковылял до столба на пятках. Но когда его начали приковывать цепями, сознание поплыло, и он вдруг увидел Астарота.
—    У тебя остался третий вопрос, — напомнил дух.
—    Кто я? Что со мной не так? — прохрипел Томазо. – Ты можешь объяснить мне все, как есть?
И тогда дух улыбнулся. Впервые.
—    Хороший вопрос, Томазо.
В глазах полыхнуло, и Томазо вдруг увидел себя там, во внутреннем дворике монастыря Сан-Дени.
Его, Гаспара и еще одиннадцать растерзанных, униженных, обессилевших новичков вывели только после того, как они трое суток пролежали в стылом подвале и уже готовились к смерти. Каждый знал, что его жизнь закончилась, и впереди, после того, что они сделали с распятием, ждет лишь одно – ад. И жуткая, выворачивающая все нутро тишина лишь обостряла остроту этой страшной истины.
Но дверь заскрипела, их подняли – каждого по двое монахов, волоком вытащили наружу, в залитый ослепительным осенним солнцем, усыпанный желтой листвой двор, и все изменилось.
Их мучители стояли вкруг. Рядом, бок о бок с ними, стояли преподаватели, тренеры, секретари, и здесь же, в кругу, как равный среди равных, стоял сам настоятель. И все они плакали.
Томазо пронзило странное, ни на что не похожее ощущение, но понять, что это он просто не успел, — все кинулись к ним.
—    Господи! Простите нас! – рыдая, прижимали истерзанных юнцов огромные монахи. – Мы сами через это прошли!
—    Томазо, брат! Прости меня! – обнимали его со всех сторон.
—    И меня прости!
—    И меня…
—    Господи! Как ты держался, Томазо!
И Томазо глядел на эти трясущиеся подбородки, на эти прикушенные губы, текущие по щекам слезы и видел, чувствовал, что они страдали вместе с ним – каждый миг. И тогда в груди защемило, заныло, заболело, и он разрыдался, а вскоре, сам не понимая, почему, отдался этим дрожащим от ужаса содеянного рукам, объятиям и поцелуям. И совершенно точно знал: он умрет за каждого из них.
***
Камера, в которую привели Бруно и принесли перевязанного военным врачом Гаспара, была битком набита делегатами Тридентского собора и служащими библиотеки. Здесь были ученые и архивариусы, переводчики с еврейского и греческого языков. А если проще, то все, кто видел или слышал, как делался Единый Христианский Календарь.
Бруно улыбнулся. Эти люди не ведали истины, а потому кровавая жертва богам истории, которую принес отец Клод, была напрасной. Наивный книгочей так и думал, что история Церкви разбита на 12 магических «часов» по 144 года, и в 1728 году наступит Полдень Христианства, то есть его полный расцвет. И лишь Бруно знал, что принятый Папой и в силу этого канонический циферблат Церкви содержит все 24 часа, а потому 31 декабря 1728 года, когда невидимая стрелка сделает полный оборот, наступит не Полдень, а Полночь. И это меняло все.
Хлопнула дверь, и вошедшие в камеру альгуасилы подняли Бруно с каменного пола и быстро потащили по коридору. Затем Комиссар за четверть часа его опросил, и Часовщика, не мешкая, отправили во двор. Здесь уже корчились в пламени что-то около десятка человек, и еще полсотни свешивались со столбов скрюченными дымящимися огарками.
—    Бруно Гугенот, — подошел к нему Комиссар Трибунала, — готов ли ты примириться с Церковью?
—    Как я могу примириться со своей собственной вещью? – улыбнулся Бруно. – Я ее создал. Только что.
Комиссар прокашлялся.
—    Ты должен понимать, Бруно… если ты раскаешься, тебя перед сожжением удавят. Это огромная милость.
Бруно не отвечал. Он смотрел, с каким трудом на столб водружают огромное, тяжелое тело наполовину парализованного Гаспара.
—    Ты раскаиваешься, Бруно?
Бруно задумался. Требование о раскаянии напоминало ему то нетерпеливое пришептывание мастера, когда кусок сырого железа уже раскален добела, но никак не хочет окончательно поплыть и растаять.
Но ведь растаять и поплыть должен был не кусок реального железа, не конфискованные деньги и угодья и даже не массивы архивов! Растаять и поплыть должно было то, что у него в голове!
—    Отойди, — попросил Комиссара Бруно, — я думаю. Мне не до тебя.
***
Томазо рыдал.
—    Смотри-ка, он действительно раскаивается… — сказала не пропускающая ни одной казни жена начальника стражи. – Я уверена, что это искренне…
Но Томазо рыдал вовсе не потому, что боялся или раскаивался. Он понял, что с ним сделали. Что сделали со всеми с ними.
В тот короткий миг Вселенских Размеров Сострадания, когда братья Ордена с рыданиями обнимали нового члена своей семьи, Томазо понял, что у него есть дом – теплее отчего. Что у него есть братья – ближе кровных.
—    Вина еретиков неопровержимо доказана… — продолжал бубнить Комиссар, — содомский грех, поклонение демону Бафомету и даже святотатство – вот, чем они занимались, вместо служения Церкви…
—    Бог мой… — прошептал Томазо, — что они с нами сделали?..
Теперь он видел: каждого из них нагрели до той точки, когда личность плавится и течет, а потом просто подставили форму немыслимой по своей силе братской любви. И расплав души стек и застыл в Ордене навсегда. И был благодарен судьбе за то, что это произошло.
***
Палач шел от столба к столбу и просто поджигал солому – быстро и деловито, словно собирался опалить зарезанную свинью. Но Бруно улыбался. Он знал, что именно сделал, когда поменял даты и перекроил циферблат истории Церкви. Ибо любой «циферблат» — вовсе не «театр», а полноценный «привод», прямо воздействующий на зевак.
Изменив «циферблат», он изменил само человеческое представление о мире, то есть, те шестерни, что у людей в головах. А значит, звезды уже сдвинулись со своих мест и люди, сами того не зная, уже заняли свое положение в новых пазах, на деле осуществляя задуманную им конструкцию единых для всех народов и племен Вселенских Курантов.
—    Подумай, Бруно, — еще раз подошел инквизитор. – Ты можешь быть спасен Иисусом.
Бруно рассмеялся. Его сводный брат по Отцу уже не имел власти над этой Вселенной. Ибо 31 декабря 1728 года, ровно в тот миг, когда невидимая стрелка пробежит все 24 сектора Христианских суток и упрется острием в небо, Эпоха Плотника Иисуса завершится, и начнется Эпоха Часовщика Бруно. Именно таков был астрологический смысл превращения Полдня Христианства в его Полночь. И смешнее всего было то, что святые отцы сами открыли ЕМУ дверь.
Рядом уже орали на все голоса, и только Бруно и Гаспар не размыкали уст. Монах не чувствовал боли в обгорающих ногах, а Бруно знал, что именно такова судьба сынов Божьих Невест: Иисусу – крест, ему – костер. Именно такова плата за то, чтобы Небесная утроба понесла от Тебя.
Ноги начало жечь совершенно нестерпимо, и горло у Бруно перехватило, — как в ту ночь, когда его мать, подневольная, а потому и безгрешная Дева торопливо забрасывала землей Того, Кто сменит Сына Человеческого на Его престоле. И посиневший, задыхающийся Бруно задергался, потом судорожно вытянулся вдоль столба и вдруг увидел, какой она будет, — Новая Эпоха.
Он видел города, не засыпающие ни на миг, и дороги, которым нет конца. Он видел тысячи евреев, пожизненно заключенных в маленькие стеклянные будки, где меняют деньги и дают ссуды. Он видел миллионы морисков, круглые сутки пакующих мороженную парагвайскую баранину. И он видел миллиарды иных еретиков, почти не отходящих от работающих механизмов. И все это для того, чтобы титанические Куранты, которых они даже не видят, продолжали идти к своей неведомой цели.
Бруно знал, что новый мир будет совсем иным. Ибо не станет забот ни о грехе, ни об искуплении, а Новейшим Заветом человеку станет механически точный расчет. И люди наконец-то поймут, что смысл их бытия вовсе не в завещанной Иисусом любви и еще менее – в отвоеванной Адамом и Евой свободе мысли и поступка. Ибо смысл шестеренки может быть лишь в одном – в безостановочном вращении в отведенных ей пазах. Так, как и планировал Господь – до того, как пустил все на самотек.
А потом терпеть уже стало невмоготу, и Бруно закричал.
—    Я исправил Божий первородный грех! – вывернул он голову на север, в сторону невидимой отсюда Швейцарии. – Ты слышишь, Олаф?! Я сделал доводку! Я все за Него исправил!
Он уходил счастливым.
***
Едва Томазо посмотрел в лицо самому страшному, он разрешил себе увидеть и остальное. Он отдал Церкви все – всю свою жизнь. Рискуя собой, он помогал изгонять и уничтожать элиту полуострова, чтобы окончательно подчинить его престолу Петра. И он очень надеялся, что это имеет какой-то неведомый Высший Смысл. Однако, там, на самом верху и впрямь не было никакой иной цели, кроме власти самой по себе, – как раз по уму и взглядам деревенского петуха.
—    Боже мой… — потрясенно прошептал он… и осекся.
По сути, даже Господь в грядущем раю не мог предложить людям ничего, кроме своей над ними абсолютной власти, — вообще ничего! Может, потому, что власть, – тем более, абсолютная – и не нуждается ни в чем, кроме себя самой. И едва Томазо это понял, как что-то изменилось, а палач с факелом замер у самых его ног.
—    Это из Папской канцелярии пришло… — объяснил Комиссару Трибунала гонец, и вертящий в руках гербовый листок инквизитор властным жестом приостановил казнь.
—    Хм… действительно, из канцелярии… — он повернулся к альгуасилам. – Вот этого… Томазо Хирона снять.
—    Я же говорила, что он искренне раскаялся, — с удовлетворением произнесла жена начальника стражи. – Вот Господь и явил свою волю…
Альгуасилы быстро подошли к Томазо, отомкнули цепь и волоком оттащили помилованного самим Папой еретика в сторону, к стене.
—    Продолжай, — махнул Комиссар палачу.
Томазо оперся на стену спиной, тряхнул головой, но Астарот так и висел перед ним.
—    Что происходит? – спросил Томазо. – Почему я не с ними?
Его братья, которых он когда-то так любил, а теперь искренне жалел, один за другим исчезали в клубах дыма и уже кричали – страшно, нечеловечески…
—    Это – четвертый вопрос, Томазо, — рассмеялся дух. – Но я тебе отвечу: ты стал не нужен этой машине. Ты свободен – с той самой секунды, как увидел, все, как есть.
Томазо прикрыл глаза. Он уже чувствовал эту свободу – свободу единственной избежавшей общей судьбы, закатившейся под Божью кровать шестеренки.
И он не знал, как с этой свободой жить.
***
КОНЕЦ

Книга «Катастрофа»: http://catastrophe1707.blogspot.com/
Книга «Истории больше нет»: http://historyisnomore.blogspot.com/
Книга (фрагменты) «Подложный XIX век»: http://fakexixcentury.blogspot.com/2012/01/blog-post.html
Маленькие находки: http://the-small-joys.blogspot.com/2012/01/blog-post.html

Еретик (роман): http://eresiarh.blogspot.com/2012/03/blog-post.html
Великий Мертвый (роман): http://great-dead.blogspot.com/2012/03/blog-post.html
Часовщик (роман): https://chispa1707.ussr.win/4190

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Когда лошадей – осторожно, по одной – начали сводить по грохочущим дощатым сходням на берег, Эрнан его, наконец, отыскал. Крупный, заросший курчавой бородой матрос прилег неподалеку от швартов и с наслаждением швырял щепки в речной поток.
Эрнан стремительно пересек дорогу возмущенно всхрапнувшей кобыле, перепрыгнул через попавшее под ноги корневище и побежал.
—    Диего! Сзади! — тревожно закричали с бригантины, и матрос оглянулся, вскочил, но было уже поздно.
Эрнан подбил его под ноги, насел сверху, зажал кудлатую голову между колен и, не обращая внимания на хрип и вцепившиеся в его голенища белые от напряжения пальцы, вытащил узорчатый кастильский кинжал. Наклонился и, оттянув заросшую волосом верхнюю губу, протиснул узкое лезвие меж недостающих зубов.
—    Ы-ы-ы! – взвыл матрос. – Н-нет! Н-не надо!
Эрнан поднажал, зубы хрустнули, и матрос заорал во весь голос. Эрнан быстро сунул пальцы в окровавленный рот, ухватился за горячий скользкий язык и, развернув кинжал, аккуратно полоснул.
Моряк заорал так, что шедшая второй лошадь встала на дыбы и рухнула со сходней – прямо в реку.
—    Санта Мария! – яростно закричали с бригантины. – Что там еще?!
Эрнан неторопливо встал, швырнул сочащийся кровью язык отползающему на четвереньках и совершенно обезумевшему от боли моряку и подошел к воде. Сполоснул узорчатое лезвие, затем – руки, вытащил белый платок со своими инициалами и в том же порядке – сначала кинжал и только затем руки – насухо протер.
—    За что ты его?
Эрнан оглянулся и неторопливо поднялся. Это был огромный и рыжий, как дьявольский огонь, Педро де Альварадо.
—    Язык длинноват, — серьезно ответил Эрнан. — … был.
Альварадо тяжело, враскачку подошел к подвывающему матросу, взял его за ворот и оторвал от земли. Заглянул в лицо и – не выдержал, – улыбнулся. Это был известный пересмешник, запустивший удачную шутку о том, что капитан* армады сеньор Эрнан Кортес – единственный, кто нарвался на женское лоно с губернаторскими зубами.

*Капитан (capitan; от лат. caput — голова, capita — глава, предводитель, начальник)

***
Матросская шутка была чистой правдой, но это быдло вряд ли представляло, что стояло за вынужденной женитьбой Кортеса на дальней родственнице губернатора Кубы.
Едва Эрнан позволил себе проигнорировать все намеки родителей Каталины Хуарес ла Маркайда и ясно дал понять, что никакой свадьбы не будет, Диего Веласкес тут же вызвал его к себе. Швырнул на стол пачку доносов со всеми высказываниями небогатого колониста в адрес Короны и Пресвятой Божьей Матери и дал понять, сколь невелик и даже скуден его выбор.
—    Или суд, или алтарь, Эрнан…
Кортес уважительно взял, внимательно пролистал и еще более уважительно вернул мятые, безграмотно составленные листочки.
—    Я подумаю.
—    Только недолго. Родители невесты волнуются.
Бывший нотариус, Эрнан Кортес понимал, сколь опасной может стать самая невзрачная бумажка. Доносчики обвиняли Кортеса в самых обыденных вещах, но дойди эти бумаги до суда, и могло повернуться по-всякому. Вот только женитьбы по принуждению в его планах не значилось. И тогда Кортес контратаковал.
За то недолгое время, что он проработал у Веласкеса секретарем, Кортес успел узнать о губернаторе куда как более интересные для правосудия факты. И теперь, подсобрав – для количества – жалобы других обделенных рабами и землей колонистов, намеревался доставить их на расположенную по соседству Эспаньолу – прямиком в Королевскую Аудьенсию*.

*Королевская Аудьенсия (Real Audiencia) — в XVI в административно-судебная коллегия в испанских колониях.

Кто-то из колонистов его и предал, и когда Кортеса арестовали, а Веласкес просмотрел найденные при нем бумаги, он совершенно взбеленился.
—    Мальчишка! – наливаясь кровью, просипел он. – Забыл, из какой нищеты я тебя вытащил?!
Кортес ничего не забывал.
—    Я ж тебя на виселицу отправлю! Ты хоть это понимаешь?!
Кортес понимал.
—    Или все еще на родственника надеешься?
Николас де Овандо, наместник Его Величества и командор де Ларис Ордена Алькантара действительно мог помочь Кортесу… если бы знал о случившейся с племянником беде. Но обсуждать это с губернатором Кортес не собирался.
—    В тюрьму! – правильно расценил опасное своей непреклонностью молчание губернатор. – А завтра же – суд и в петлю! Все. Прощай, Эрнан. Видит Бог, ты сам напросился.
Той же ночью Кортес подкупил охрану и бежал. Используя право убежища, укрылся в церкви и с первой же каравеллой отправил на Эспаньолу путанную, многостраничную повинную – единственный способ вырваться с Кубы. А когда Эрнану дали знать, что Королевский суд затребовал его немедленной явки на Эспаньолу, вышел и спокойно сдался прокараулившим его несколько суток солдатам Веласкеса.
Никогда еще Кортес не видел губернатора в такой ярости.
—    Мерзавец! – брызгая слюной и забыв, что Эрнан все-таки – идальго, орал Веласкес. – Сбежать от меня пытаешься?!
Так оно и было.
—    Думаешь, я не найду, что написать Королевскому суду?!
Кортес молчал. Он знал главное: на Кубе его уже не повесят.
Он видел, что это не самый достойный выход. Судебное разбирательство заставит Николаса де Овандо, его главного и, так уж вышло, единственного покровителя прилагать существенные усилия, и мягкий приговор будет достигнут… не безвозмездно. И лишь когда каравелла уже отошла от причала, Кортес – абсолютно случайно – узнал самое страшное: Николас де Овандо недавно отбыл в Европу и даже не знает о нависшей над племянником опасности.
Вот тогда Кортес и почувствовал невидимую петлю на шее особенно остро. Пригласил капитана – умного, родовитого человека, и тот, выслушав арестанта, понимающе кивнул, весьма убедительно порекомендовал охране оформить документы о побеге и распорядился спустить шлюпку.
На следующий день Веласкес получил самое нелепое предложение за всю его жизнь: повторно бежавший из-под ареста Кортес приглашал его на приватные переговоры. Губернатор видел, что это – капитуляция, но была она слишком уж запоздавшей, а потому бесполезной. В отличие от этого щенка, губернатор знал, как сложно остановить однажды запущенную судебную машину, и на что Кортес надеется, решительно не понимал.
—    Ты слишком далеко зашел, Эрнан, — первое, что произнес раздосадованный затяжным скандалом Веласкес, едва переступил порог храма Божьего.
—    Вот именно, — кивнул Кортес. – Каталина беременна.
Позже он узнает, что с девственной Каталиной Хуарес ла Маркайда от этого наглого навета случился истерический припадок. Точь-в-точь, как сейчас – у ее родственника, губернатора Кубы Диего Веласкеса.
—    Убью-у! – ревел Веласкес, отдирая повисших на его плечах дюжих монахов. – На куски-и порежу!
—    Моя смерть не избавит ее от позора, — спокойно отступил на расстояние кинжального лезвия Кортес.
Веласкес как подавился. Девушка, беременная от висельника – это было еще хуже, чем просто беременная девушка.
—    Свадьба избавит, — подсказал выход Кортес.
—    Ну, ты и мерзавец… — выдохнул Веласкес.
—    Я ваш будущий родственник, дядюшка Диего, — широко и смело улыбнулся Эрнан и, не давая губернатору опомниться, добавил: – И давайте не тянуть со свадьбой…
Один Веласкес знает, сколько усилий пришлось ему приложить, чтобы вытащить из канцелярии Королевской Аудьенсии им же самим отправленное досье на Кортеса, а повинную самого Кортеса чуть позже выдернул из дела Николас де Овандо. Но лишь Кортес помнил, сколько усилий пришлось ему приложить, чтобы восстановить свои позиции на Кубе. Восстановить настолько, что третью, самую масштабную экспедицию к западным землям Веласкес поручил именно ему.
—    Посторонись! – не видя, кто загородил дорогу, протащили мимо Кортеса капающего кровью матроса.
Кортес посторонился и проводил внимательным взглядом бледного, как смерть, несмотря на размазанную по щекам кровь, бывшего охальника и балагура. Все шло, как надо. И дело было не только в чести его законной – так уж вышло – супруги; дело было в насмешке над командиром – худшем, что может случиться в походе. Потому что когда они войдут в полный дикарей тропический лес, подчинение должно быть абсолютным.
***
Едва вырезанное обсидиановым ножом сердце пленного предводителя дикарей было брошено в священный огонь, над ступенчатой пирамидой взвился легкий, чуть заметный в сумерках дымок, а над городом раздался густой рев храмовой раковины.
Мотекусома вскочил с широкой каменной скамьи и пружинящим шагом двинулся вниз – на узкое, окаймленное высокими каменными бортами игровое поле. С восточной трибуны освещенного сотнями факелов четырехугольного стадиона, на ходу поправляя наплечные щитки и обтянутые кожей крепкие шлемы, спускались тлашкальцы. Медлить было нельзя; именно сейчас, в первые мгновенья после получения жертвы боги должны были явить в игре свою волю.
—    Великий Тлатоани!
Мотекусома обернулся. Это был Повелитель дротиков.
—    Что тебе?
—    Отмени игру, Тлатоани, — выдохнул военачальник. – Пока не поздно.
—    Ты знаешь, как мы решаем споры, — гневно отрезал Мотекусома, — с врагами – войной, с друзьями – игрой! — и пружинисто перепрыгнул через борт.
Но стадион – впервые за много лет – восторженными воплями не взорвался.
—    Тлашкальцы никогда не были нам друзьями! – отчаянно закричал вслед правителю военачальник.
Мотекусома стиснул зубы и двинулся в отмеченный круглой каменной плитой с изображением бога смерти центр поля. Прошел мимо вделанных в каменные борта, полыхающих отраженным светом округлых обсидиановых зеркал, мимо нависающего над краем поля узорчатого каменного кольца, мимо замерших трибун. Крепко, так, чтобы почувствовать тело, стукнулся плечом о плечо со Змеем, Койотом, Орлом и Ягуаром, – полным именем на поле никто никого не звал. Встретился взглядом с молодым вождем тлашкальцев Шикотенкатлем и, крепко обнявшись со своими, согнулся над расписанным под человеческий череп каучуковым мячом – лоб в лоб, щека к щеке с противником. Считающий очки тут же хлопнул трещоткой, и они, упираясь головами и натужно кряхтя, начали теснить соперников.
—    Я тебе печень вырву! – просвистел прямо в ухо Шикотенкатль.
—    Сначала от мамкиной сиськи оторвись, щенок! – усилил напор Мотекусома.
И в этот самый миг сцепка дрогнула и рассыпалась.
—    Есть! – откуда-то снизу крикнул тлашкалец и выбил мяч в сторону.
—    Змей – на перехват! – заорал Мотекусома и бросился вперед.
Огромный и страшный, как статуя Тлалока*, Змей мигом догнал тлашкальца, легонько двинул плечом, и тот, обдирая наколенники, покатился по полю.

*Тлалок (Tlaloc – «Заставляющий расти») – в религии мешиков бог дождя (воды) и плодородия. Тлалока изображали с глазами совы, с кругами в виде змей вокруг глаз, с клыками ягуара и с завитками в виде змей у носа.

—    Давай! – заорал Мотекусома. – Сюда давай!
Змей прибавил шагу, но подобрать мяч не успел, — опередил второй тлашкалец. Сидящие на каменных ступенях вожди завороженно охнули.
Мотекусома зарычал, кинулся на перехват, но тлашкалец промчался, как ветер, и мигом забил мяч в круглое отверстие в каменном бортике поля – первое из шести.
Считающий очки хлопнул трещоткой, и восточная трибуна восторженно взревела.
—    Тлаш-ка-ла! Тлаш-ка-ла! Давай! Сунь им еще раз!
Внутри у Мотекусомы полыхнуло.
—    Койот! Держи его! – напряженно кивнул он в сторону шустрого тлашкальца. – Ягуар! Ты берешь мяч!
Команда стремительно рассредоточилась, а едва Считающий очки вбросил мяч, Ягуар совершенно немыслимым образом проскользнул меж двух тлашкальцев и в падении выбил тяжеленный каучуковый мяч коленом.
Стадион взорвался.
Мотекусома отошел на шаг, принял мяч на грудь и отметил, что на него уже несутся трое дюжих соперников – во главе с молодым и ярым тлашкальским вождем.
«Не прорваться», — понял Мотекусома, подбросил мяч ступней и, практически наудачу, что было силы, пнул его вверх, в сторону узорчатого каменного кольца. Пытаясь предугадать, куда он отскочит, на бегу проводил полет взглядом и охнул! Мяч, послушно поднялся на высоту трех человеческих ростов и лег точно в кольцо.
Стадион замер. А едва мяч вывалился с противоположной стороны и звонко шлепнулся о землю, взревел так, что со всех окрестных крыш в ночное небо посыпались мириады ошалевших птиц.
Громко, девять раз подряд – ровно по числу слоев побежденного подземного мира хлопнул трещоткой Считающий очки, и Мотекусома, сделав неприличный жест, наглядно показал восточной трибуне, кто кому засунул.
Справа и слева, счастливо гогоча, подбежали Змей, Орел, Ягуар и Койот, и они обнялись и так – впятером – двинулись под рев стадиона к западной трибуне – ждать результатов. Теперь умудренные толкователи должны были обдумать каждое движение мяча мимо вделанных в каменные борта священных черных зеркал, оценить каждое попадание в «лоно смерти» и раскрыть проявленную в игре волю богов.
Мотекусома легко перепрыгнул через высокий каменный борт и тут же увидел осторожно спускающуюся к нему по ступеням трибуны Сиу-Коатль. Женщина-Змея избегала смотреть ему в глаза, но вся ее поза выражала острое недовольство.
—    Зачем тебе это надо? – подошла, наконец, она.
—    Глупый вопрос, — отрезал он и стянул влажные от пота перчатки из кожи ягуара.
Вопрос был действительно глупым, тем более что игра уже состоялась.
—    Ты делаешь друзей врагами, — осуждающе покачала головой самая первая из его жен. – Это, по-твоему, умно?
—    Помолчи, а… — уже теряя терпение, попросил Мотекусома.
Он и сам прекрасно осознавал, сколько недовольных грядущим примирением собралось на стадионе, — без участия в боевых действиях жрецы не получали даров, народ – героев, а в элитных военных кланах прекращалось главное – продвижение вверх по лестнице доблести и заслуг. Поэтому в столице замирения с Тлашкалой не хотел никто, — ни могущественный клан Орлов, ни – тем более – Ягуары.
—    Если Тлашкала перестанет с нами воевать, где брать пленных? – буркнула Сиу-Коатль. – Чьими сердцами кормить богов? Как мы… без войны?
—    Слушай, ты молчать умеешь?! — разъярился Мотекусома и, обрывая кожаные шнурки, стащил с головы тяжеленный шлем. Немного отдышался и понял, что должен успокоиться.
Нет, Мотекусома не был противником воинской доблести, но с Тлашкалой все обстояло не просто. Хронические войны с говорящим на том же языке народом стала истинным разорением. Жрецы с обеих сторон приносили обильные жертвы, солдаты увешивали пояса трофеями, и никого не интересовало, во что обходятся казне выжженные маисовые поля.
Мотекусома, в отличие от жрецов и воинов, подсчитывал все. А когда потерял терпение, провел энергичные переговоры с наиболее авторитетными вождями вражеского стана, с трудом, но договорился разрешить проблему по обычаю – священной игрой и… победил! С тех пор священные войны шли только трижды в год – весной, перед сезоном дождей, осенью, когда початки маиса надламывают, и в январе, после сбора последнего урожая. Теперь, после честной схватки пять на пять, вожди с вождями, должно было решиться, быть ли договорным войнам вообще. Но Мотекусома уже знал, что снова одержал верх.
Протяжно взревела священная раковина, и освещенный факелами Главный толкователь поднялся со скамьи и сложил руки особым образом.
Трибуны – все триста семьдесят вождей – охнули.
—    Что-о?! – вскочил Мотекусома. – Где он увидел нарушение правил?!
—    Боги узрели нарушение правил… — уже вслух, еле слышно из-за ропота трибун озвучил приговор толкователь и сделал второй жест. – Игра продолжается.
Мотекусома гневно стукнул кулаком о закованное в щиток бедро, но тут же взял себя в руки и властно махнул своим игрокам.
—    Пошли! Сунем Тлашкале еще разок!
Перемахнул через борт, пробежал несколько шагов, на ходу обернулся в сторону Сиу-Коатль и замер. Рядом с Женщиной-Змеей стоял отчаянно жестикулирующий ему Повелитель дротиков.
—    Ждите меня! – бросил Мотекусома игрокам и стремительно вернулся на край поля. – Ну?! Что там еще стряслось?!
—    Четвероногие! – выдохнул военачальник. – Они снова здесь…
—    Ты не ошибся? – побледнел Мотекусома.
Военачальник скорбно поджал губы.
—    Из Чампотона зарисовки прислали. Все точно. Это они.
***
Игру они продули с разгромным счетом 14:9. Едва Мотекусома узнал о приходе «четвероногих», он стал нервничать, раздраженно и совершенно без толку орать на команду и терять самые что ни на есть верные мячи.
—    Тлаш-ка-ла! – почти беспрерывно скандировала восточная трибуна, — Тлаш-ка-ла!
А потом Считающий очки разразился целой серией хлопков, Толкователь ткнул рукой на север, и это означало, что воля богов окончательно проявилась. И, судя по счету, число договорных войн можно было даже увеличить, – по меньшей мере, до четырех-пяти раз в год.
Трибуны взвыли от восторга.
Мокрый, вымотанный до предела Мотекусома сорвал шлем и, не обращая внимания на то, что творится за его спиной, почти побежал в примыкающий к стадиону одноэтажный дворцовый комплекс. Сунул шлем прислуге, с трудом дождался, когда ему расшнуруют громоздкое снаряжение и, едва ополоснув лицо, бросился в зал для приемов. Выхватил у гонца толстенный рулон хлопковых полотен, жестом приказал придвинуть светильники ближе и развернул первое послание.
На куске полотна, явно отрезанном от мужской накидки, был изображен след четвероногого «гостя».
—    Копыто? – удивился Мотекусома. – У него копыта?! Как у свиньи?
—    Да, Великий Тлатоани, — склонил голову еще ниже гонец. – Снизу он похож на очень большого тапира.
Мотекусома прикусил губу; он с трудом представлял себе свинью вдвое выше человеческого роста. Развернул следующее полотно, и сердце его подпрыгнуло и замерло. Холст понесли к нему еще свежим, непросохшим, и краски местами смазались, а местами поплыли. И все равно: столь качественное изображение «четвероногого» он видел впервые. Высокие, по грудь человеку ноги, странная, ни на что не похожая передняя голова и – самое жуткое – верхняя часть человеческого тела, выросшая точно посредине хребта.
—    Кто рисовал? – глотнув, бросил он.
—    Горшечник Веселый Койот из рода Чель.
—    Наградить, — решительно распорядился Мотекусома и хлопнул в ладоши.
У входа в зал появился, и почтительно застыл казначей и мажордом двора Топан-Темок, и Мотекусома кивнул в сторону гонца.
—    Выдашь тысячу зерен какао. Пятьсот ему и пятьсот горшечнику.
Гонец растерянно моргнул, — это было целое состояние, и, подчиняясь жесту казначея, задом попятился к выходу.
Мотекусома развернул следующее полотно, за ним – следующее. Не нашедший под рукой бумаги амаль* безвестный горшечник из немыслимо далекого приморского городка Чампотон пустил весь свой гардероб, чтобы отобразить на кусках материи то, что увидел. Бледные, словно трупы, воины с огромными, дикими бородами, сгоняющие людей в кучу. Сверкающие металлическим блеском нагрудные панцири. Оперенные и тоже металлические шлемы. Высокие парусные пироги, явно собранные из досок. Паруса…

*Amales (от науа amatl – аматль) – бумага, изготовленная из агавы.

Мотекусома досадливо крякнул и присел на невысокую, обитую таканью скамейку. Если верить немногим уцелевшим очевидцам, «четвероногие» умели плыть к цели и при боковом, и даже при встречном ветре. Как это у них получается, он не представлял.
—    Ну, что, получил, что хотел?
Мотекусома поднял голову. Это была Сиу-Коатль.
—    Перестань, — совершенно не желая обсуждать игру, попросил он. – Лучше посмотри, что из Чампотона прислали.
Женщина-Змея подошла, взяла верхнее полотно и охнула.
—    Это они?
—    Да.
И еще этот металл… Мотекусома отдал короткое распоряжение, и замерший у дверей слуга тут же исчез и вскоре появился с расписной шкатулкой. Открыл и с поклоном поставил ее перед Великим Тлатоани. Мотекусома наклонился и один за другим достал все три предмета из этого странного отдающего синевой металла.
Первый попал в его руки шесть лет назад. Этот браслет с обрывком толстой цепи был снят с руки мертвеца, выброшенного на один из островов на маленьком бревенчатом плоту. Вообще-то браслетов было два, но второй отнять у обнаруживших труп дикарей-людоедов не удалось.
Следующий предмет попал в эту шкатулку чуть позднее, два года назад – с севера. Как утверждал доставивший его гонец, эту зубчатую звездочку «четвероногие» прикрепляют то ли к щиколотке, то ли к пятке, — здесь мнения перепуганных очевидцев расходились.
Но более всего правителя поражал третий предмет – длинный, все время обрастающий рыжим налетом нож. Мотекусома лично проверил нож в деле и был потрясен; он легко резал золото и медь и уступал в прочности разве что кремню – с тем существенным отличием, что при ударе не крошился.
—    Это люди, — задумчиво произнесла Женщина-Змея.
—    Что? – поднял голову Мотекусома.
—    Я сказала: это – люди, – отчетливо повторила жена и ткнула пальцем в холст. – Видишь?
Мотекусома заинтересованно привстал со скамеечки. На округлом боку гигантского двухголового тапира, в том месте, на которое указывала Сиу-Коатль, отчетливо виднелось то ли утолщение, то ли нарост.
—    Это нога, — поджала губы Сиу-Коатль. – Он сидит на тапире верхом. Понимаешь?
—    Как это – верхом? – не понял Мотекусома.
—    Так женщина иногда садится на мужчину! – раздраженно пояснила главная жена.
—    Глупая! Тогда бы тапир ходил вверх животом! – насмешливо осадил ее Мотекусома… и осекся.
Женщина-Змея определенно была права. Только бледные бородатые воины сидели у гигантских тапиров на спинах, а не на… животах.
—    Что думаешь делать? – словно не заметив насмешки, поинтересовалась жена.
—    Собирать Высший совет. Немедленно.
***
На этот раз высадка на сушу стала для всех сплошной мукой. Суда все время стаскивало вниз речным течением, и штурманы вконец извелись, пока сумели пришвартовать хотя бы половину судов армады. А потом начали падать с шаткого трапа драгоценные во всех смыслах лошади.
—    Вот что значит, без молитвы начать, — нравоучительно произнесли сзади.
Падре Хуан Диас тут же захлопнул книгу для путевых записей и обернулся. Это был духовник армады брат Бартоломе де Ольмедо.
—    Сойдете с нами, святой отец? – как бы равнодушно поинтересовался Ольмедо.
Хуан Диас решительно мотнул головой.
—    Спасибо, брат Бартоломе, не в этот раз.
Монах как-то криво улыбнулся и развернулся, чтобы уйти.
—    И ведь не боится… — пробормотал он вбок.
Хуана Диаса как ударили.
—    Что ты сказал?! – ухватил он монаха за грудки и рывком подтянул к себе. – Кого я должен бояться?!
—    Ну, как же… — глотнул тот, — не участвуете вы в борьбе с язычниками. Хотя и посланы. О таком и донести могут…
По спине Хуана Диаса словно промчался ледяной ураган, а щеки задергались. Ему уже приходилось отвечать церковному суду – по молодости, и раздробленные на допросе пальцы ног болели к непогоде и поныне.
—    Не говори, о чем не знаешь! — яростно процедил он в лицо монаху и отшвырнул его от себя.
Брат Бартоломе судорожно поправил рясу.
—    Зря вы так, святой отец… — обиженно выдохнул он, — я вот каждый день… поддерживаю наших воинов на их многотрудном пути.
—    Бог в помощь, — решительно перекрестил его Хуан Диас и, пытаясь успокоиться, открыл свою книгу путевых записей.
Он знал, что духовник армады, простой полуграмотный монах, отчаянно завидует его сану и положению. Диасу не приходилось выслушивать короткие, как выстрел, но от этого не менее тягостные исповеди солдатни, – перед каждым боем! – а главное, Диас был свободен в своем выборе. Например, идти ли ему с отрядом.
Хуан Диас глубоко вдохнул пахнущий гнилыми водорослями воздух и, уже успокаиваясь, сокрушенно покачал головой. Во-первых, он к этой своей относительной свободе шел восемнадцать лет. А, во-вторых, ему действительно нечего было делать в Шикаланго. Он уже посещал этот городок в прошлом году, отчет Ватикану составил, образцы идолов приложил и ничего нового для себя не ждал. Куда как важнее сейчас было разобраться с идеей шарообразности земли, ибо одно дело согласиться с ней, и совсем другое – рассчитать, в какую именно точку земного шара тебя занесло.
По сходням загрохотали десятки ног, и Хуан Диас поморщился, дождался, когда арбалетчики сойдут, и снова уткнулся в книгу путевых записей.
С геометрией у него всегда были нелады, но если ватиканские братья правы, то остров Святой Марии Исцеляющей*, на который они высадились, на самом деле не остров, а самая настоящая материковая Индия. И значит, сразу же за ней стоит захваченный маврами Иерусалим. Падре Хуан Диас шел в эту святую землю восемнадцать лет.

*Остров Святой Марии Исцеляющей – полуостров Юкатан.

—    Господи, помоги нам вернуть нашу святыню, — привычно пробормотал он.
Предощущение того, что они, обойдя Вест-Индию «с тылу», вот-вот окажутся в Персидском заливе, буквально висело в воздухе. Эрнандес и вовсе назвал один из местных городов Гранд Каиром. И не без оснований.
Не говоря уже о смуглых темноглазых туземцах и языческих мечетях, удивительно похожих на египетские пирамиды, в здешних городах все было типично сарацинским: широкие прямые улицы, оштукатуренные белые стены, полное отсутствие дверей и, тем более, запоров, но главное, — язычество и невообразимая дикость. Здешние мавры были настолько безграмотны, что не слышали ничего не только об Иерусалиме, но даже о собственных городах Мекка и Калькут.
А между тем, все это было рядом. Даже незримое присутствие острова Бимини, с источником вечной молодости, испив из которого, старики становятся юношами, явственно ощущалось, – местные мужчины были почти лишены бород, да и выглядели на удивление моложаво!
По берегу – злые, как черти – проехали Кортес и незаметный, но самый преданный его помощник Кристобаль де Олид, и падре с унынием признал, что заняться геометрией, скорее всего, не выйдет. Уж такой день.
—    Если до рассвета не войдем в город, все насмарку, — мрачно произнес Олид.
—    Войдем, — поджал губы Кортес и направил жеребца к сбегающей по сходням цепочке арбалетчиков. – Быстрее! Быстрее! Что вы, как бабы брюхатые!
***
У Кортеса не было другого выхода, кроме как успеть и вернуться с добычей, – лучше, если богатой. Только так можно было откупиться от короны, если что пойдет не так.
—    Ты ведь понимаешь, что экспедиция не вполне законна? – поинтересовался Веласкес, как только предложил Эрнану капитанский пост.
Кортес кивнул. После того, как Веласкес рассорился с семейкой Колумбов, титул аделантадо, дающий право посылать экспедиции, присоединять земли и собирать подати, ему не светил.
—    И если тебя предадут суду, я – ни при чем, — испытующе заглянул Кортесу в глаза губернатор, — а тебя осудят за разбой.
—    Пусть сначала возьмут… — усмехнулся Кортес.
—    Господи… висельник он и есть висельник, — вздохнул Веласкес.
—    Вы знаете, кого посылать, — уверенно кивнул Кортес.
Они оба понимали, сколь уникально подходит Кортес для нелегального набега. С одной стороны, все знали его, как старого недруга Веласкеса, и, случись, что, губернатора обвинят в последнюю очередь. А с другой, – любой доносчик десять раз подумает, прежде чем поставит подпись под наветом на племянника Николаса де Овандо.
А потом что-то произошло. Уже когда Кортес грузился в Тринидаде, Веласкес вдруг переменил планы и выслал приказ немедленно передать командование Васко Поркало.
Кортес усмехнулся. Чтобы сместить его, Веласкес должен был сначала вернуть долговые расписки за каравеллы, оружие и провиант. А поскольку этого не произошло, Кортес отправил губернатору крайне почтительное письмо и, понимая, что не терпящий ослушания Веласкес попробует его арестовать, спешно покинул Кубу.
Кортес до сих пор не понимал, какая муха укусила губернатора, но одно знал точно: добычи должно быть достаточно, чтобы откупиться не только от короны, но еще и от обиженного Веласкеса.
***
Все прошло точно так же, как и в нескольких предыдущих селениях. Люди Кортеса вошли в город на рассвете, с двух сторон, с севера и юга, и, бренча тростниковыми висюльками вместо дверей, первым делом вытащили два десятка заспанных мавров на улицу.
—    Теулес*! Кастилан Теулес! – заорали мавры и помчались по улице, оповещая соседей о налете бледных, словно удравшие из преисподней духи, кастильцев.

*Теулес (науа teules) – прозвище испанцев. Имеет несколько значений: мертвец, дух, дух-предок.

—    Помнят, сукины дети! – загоготал уже ходивший сюда в прошлом году Альварадо и, оттеснив Кортеса, послал кобылу вперед.
—    Назад, Альварадо! – привстал в стременах Кортес и, поймав на себе жесткий, оценивающий взгляд гиганта, смирил норов и уже мягче добавил: — ты же знаешь… рано.
А тем временем широкая улица все более заполнялась людьми, в основном мужчинами, и большая часть этих мужчин выбегала уже с оружием.
—    Арбалетчики! – обернулся Кортес. – Вперед!
Закованные в панцири арбалетчики в две шеренги – впереди стреляющие, позади заряжающие – двинулись по улице, беспощадно расстреливая мужчин короткими пронзительно взвизгивающими стрелами. Ввиду повышенной злобности, мужчины почти не поддавались одомашниванию, а потому для продажи не годились.
Впрочем, по-настоящему опасны здешние воины все-таки не были, — по дикой сарацинской традиции, они с тупым упорством пытались взять противника в плен живьем, чтобы затем принести в жертву. И, пока они тратили силы и время на хитроумные маневры вокруг врага, стараясь легко ранить и тут же накинуть аркан, кастильцы их просто убивали. И вот уже на крики умирающих мужчин из домов начала выбираться и главная добыча – женщины и подростки.
О панцирь Кортеса – на излете – стукнулась длинная сарацинская стрела, и он, оценив, насколько заполнена улица, поднял над головой толедский меч и развернулся к всадникам.
—    Сантьяго Матаморос*!

*Santiago Matamoros (Сантьяго, порази мавров) – клич испанского воинства. Со временем превратился в Santiago Mataindios (Сантьяго, порази индейцев). Сантьяго – Святой Апостол Иаков Зеведеев (Старший) — покровитель Испании.

—    Бей мавров! – подхватила кавалерия и не слишком торопливо, регулярно подымая лошадей на дыбы, тронулась по широкой, залитой восходящим солнцем улице.
Здесь было достаточно опытных в деле воинов, знавших, что сарацинские бабы, едва завидев стаю исходящих пеной двухголовых чудовищ, поднимут такой визг, что мертвые проснутся. Так и вышло: улица вмиг переполнилась, и уже через полчаса и те, что в панике бежали из северной части города, и те, которых пригнали из южной, встретились на центральной площади. И вот тогда началась работа.
Пришпоривая жеребца, Кортес носился между войсками, словно бог войны.
—    Арбалетчики, к мечети! – орал он, видя, что часть полуголых мужчин пытается прорваться к арсеналу, стандартно размещенному в центре города, у невысокой ступенчатой пирамиды.
И арбалетчики устремлялись расстреливать бунтарей.
—    Аркебузы*, больше огня!

*Аркебуза (франц. arquebuse, исп. escopeta — эскопета) – фитильное ру¬жье

И солдаты с аркебузами, время от времени картинно стрелявшие в воздух, вызывая очередной шквал женского визга, начинали заряжать быстрее.
—    Где ошейники?! Почему они еще без ошейников, я спрашиваю?!
И через какой-нибудь час почти на каждом из четырех сотен пойманных горожан был собственный кожаный ошейник, соединенный с соседним прочной железной цепью.
—    Альварадо! – гаркнул Кортес, видя, что несколько сцепок уже готово. — Чего ты ждешь?! Гони их к берегу!
И сразу же понял: что-то идет не так.
—    Тут какой-то странный мавр попался! – растерянно отозвался Альварадо.
—    Ну, так снеси ему башку!
—    Сам снеси! – раздраженно предложил Альварадо. – Он крестное знамение творит!
Внутри у Кортеса все оборвалось.
—    Господи! – прошептал он. – Неужели Иерусалим?!
О том, что материк, а значит, и захваченный маврами святой город где-то совсем неподалеку, ему прожужжали все уши. И если войти туда первым… у Кортеса перехватило дыхание.
Он пришпорил коня и, раздвигая визжащую толпу, прорвался к Альварадо.
—    Где?!
—    Вот он… — ткнул Альварадо саблей.
Кортес мгновенно слетел с коня и схватил трясущегося от ужаса мавра за грудки.
—    А ну! Покажи мне то, что показал ему!
—    Бог… Санта Мария… и Севилья! – перекрестился мавр и вдруг осел на колени, прижался щекой к щегольскому сапогу Кортеса и зарыдал. – Бог мой… кастильцы… земляки…
***
Члены Тлатокана – Высшего совета Союза племен собрались во дворце мгновенно, и Мотекусома еще раз порадовался, что целых два голоса из шести – Верховного жреца и Верховного правителя принадлежат лично ему.
—    Великий Тлатоани, — едва рассевшись на циновке, начал укорять старый Верховный судья, — ты напрасно сердишься. Боги явили свою волю, и войны с Тлашкалой должны продолжаться.
Мотекусома молча протянул ему только что полученные из Чампотона рисунки.
—    Посмотри.
Верховный судья растерянно принял полотна, развернул первое и обмер.
—    Четвероногие?! Они снова вышли из моря?!
Мотекусома кивнул, терпеливо дождался, когда рисунки просмотрит каждый член совета, и расстелил на циновке исполненную лучшим художником столицы карту страны. Отыскал город Чампотон и провел пальцем вдоль побережья.
—    Я думаю, они уже около Симатана.
Все три вождя дружно склонились над картой.
—    Как быстро плывут! – тревожно цокнул языком Какама-цин – самый молодой из вождей.
—    Слишком быстро, — нехотя согласился Мотекусома, — но и останавливаются часто и надолго: день в море, два-три дня на суше.
—    Опять женщин отнимают? – настороженно поинтересовался Повелитель дротиков.
Мотекусома кивнул.
—    Не понимаю, — вздохнул военачальник. – Зачем четвероногим так много женщин? Для жертвы богам не годятся, а содержать столько женщин хлопотно. Может, они их едят? Как дикари?
Мотекусома, печально качнув головой, свернул карту.
—    Они не похожи на дикарей, — слишком хорошее оружие.
Вожди, уже видевшие в шкатулке правителя длинный нож из неизвестного металла, согласно закивали головами.
—    Они не дикари… нет. И у них, должно быть, очень сильный род.
—    Меня тревожит другое, — подала голос обычно молчащая на Высшем совете Сиу-Коатль, единственная женщина, имеющая право присутствовать на совете. – Никто не видел четвероногого убитым.
В воздухе повисла напряженная тишина.
—    Да еще эти бледные лица… — продолжила Сиу-Коатль. – Все, кто их видел, говорят, их лица, как снег на вершине вулкана.
Мотекусома усмехнулся: белизна кожи сама по себе его не пугала. Но молчание стало совсем уж тягостным, и тогда Повелитель дротиков, озвучивая общие сомнения, неуверенно кашлянул.
—    Может, они из подземного мира? Недаром, все их называют мертвецами… И бороды у них такие, что за триста лет не отрастишь… да, и волосы у многих белее, чем у самых древних старцев.
Вожди, поддерживая сказанное, загудели.
—    На земле такому старому человеку делать нечего…
—    Вы хотите сказать, они мертвы? – Мотекусома на секунду задумался. – Нет, это вряд ли. Боги не нарушают своих правил.
Женщина-Змея недобро усмехнулась.
—    Для богов нет правил, Тлатоани. И ты должен знать это лучше других.
Мотекусома вспыхнул. Дочка прежнего правителя Союза слишком уж часто и дерзко демонстрировала права своей крови.
—    Я знаю, все, что мне нужно, — жестко отрезал он. – Но главное, что я знаю: мне нужны права Верховного военного вождя.
Вожди недоуменно переглянулись, а Повелитель дротиков обиженно надул губы:
—    Но мы же ни с кем не воюем…
—    А четвероногие как пришли, так и уйдут…
—    И зачем тебе столько власти?
Мотекусома досадливо крякнул. Он не знал, как объяснить этим немолодым и в силу этого уважаемым, но слишком уж недалеким людям, что война начинается намного раньше первой стычки.
—    Тлатоани прав, — неожиданно произнесла Сиу-Коатль. – Четвероногие это не Тлашкала; игрой в мяч с ними спор не решить. Дайте ему, что он просит.
Вожди насупились, и в зале для приемов снова повисла гнетущая тишина.
—    Мы должны подумать… — наконец-то отважился выразить общее мнение Верховный судья. – Не было раньше такого, чтобы без войны такие большие права давать.
Мотекусома вскипел, но тут же понял, как одержать верх.
—    Но я же проиграл тлашкальцам в священной игре, – безуспешно пытаясь удержать торжествующую усмешку, хлопнул он ладонью по бедру. – А значит, мы уже воюем! Что тут думать?
***
Рабов загоняли на бригантины по тем же сходням, по которым несколько часов назад сводили коней.
—    Сколько? – тревожно интересовались штурманы.
—    Сотня!
—    А ну, хорош! Поворачивай, я сказал! Я и так перегружен! Скоро дохнуть начнут!
Падре Хуан Диас понимающе усмехнулся. Еще будучи капелланом в армаде Грихальвы, он убедился: бригантина вполне в состоянии принять на борт и двести, и триста мавров; вопрос лишь в том, сколько из них доживет до Кубы. Уже сейчас треть ошейников болтались пустыми; чтобы не задерживать весь караван, тем, кто артачился или у кого от страха отказывали ноги, тут же отрубали головы, освобождая общую цепь. Но штурманов заботила вовсе не смертность груза и даже не хронически загаженные трюмы. Их раздражал размер их штурманского пая, а в силу этого и все остальное.
Вообще же, судя по всеобщему возбуждению, добыча была богатой. Свободные от погрузки солдаты радостно примеряли местные воинские доспехи – хлопчатые, а потому на удивление легкие. Хуан Диас и сам поразился, когда увидел испытания такого пропитанного соляным раствором сарацинского панциря, — даже топор не брал. А неподалеку от сходней командирского судна, на расстеленное по земле полотно уже кидали взятое в городе золото.
—    Ух, ты! Как интересно… — суетилась возле казначея Мария де Эстрада – женщина полезная во всех отношениях. – Дай примерить, Гонсало!
—    Мария, отойди… — устало отгонял ее казначей армады Гонсало Мехия. – Мне капитаны башку из-за тебя оторвут!
Падре досадливо крякнул, захлопнул книгу и, уже понимая, что ничего, кроме уточек, рыбок, ну, и… полусотни простеньких ожерелий из низкопробного золота, не увидит, отправился посмотреть.
—    Святой отец! Святой отец!
Падре ойкнул и прыгнул в сторону, давая дорогу кобыле Педро де Альварадо.
—    Санта Мария! Ты меня едва не раздавил. В чем дело, Педро?
—    Я кастильца нашел! – радостно пробасил гигант. – Прям среди мавров!
—    Как – среди мавров? – оторопел Хуан Диас.
—    Ага! – тряхнул рыжей шевелюрой Альварадо, — а еще собаку – тоже нашу, кастильскую! Они ее в мечети держали! Откормили – ужас! В дверь не пройдет! Их в конце колонны ведут.
Хуан Диас задумался. Собаку здесь потерял Грихальва, еще год назад, и падре даже подумать не мог, что мавры зверюгу не убьют – просто из чувства мести. Но вот кастилец…
—    А он точно – не португалец?
—    Точно, святой отец! – рассмеялся Альварадо, — но если что, пятки ему всегда поджарить можно, — все расскажет!
Настроение у Хуана Диаса мгновенно упало.
«Только португальцев здесь не хватало!» – тоскливо подумал он.
Еще папской буллой от 1493 года, а затем и Тордесильясским договором весь мир был честно и поровну разделен – раз и навсегда. Португалии принадлежит все, что восточнее Азорских островов – от полюса до полюса, а Кастилии* и Арагону – все, что западнее. И, тем не менее, следы шпионских португальских экспедиций в Вест-Индии время от времени находили.

*Кастилия (Castilla) – королевство, объединившее (после присоединения второго по значению королевства – Арагон) к концу XV века все разрозненные области Испании.

«Разве что они плывут сюда от Африки…» — подумал святой отец и вдруг с ужасом осознал, что ни булла, ни договор совершенно не учли главной беды – шарообразности Божьего мира! Когда, плывя на запад, попадаешь на восток…
Хуан Диас ругнулся, и, понимая, что геометрию добить все-таки надо, открыл книгу для путевых записей. И тут же захлопнул. В конце колонны арбалетчиков показался Кортес, а рядом с ним, держась за стремя, бежал грязный и оборванный человек с длинным европейским лицом.
***
Первая мысль, которая посетила Кортеса, была: «португалец!» Оставленных на берегу моряков не значилось ни в одной из двух предыдущих экспедиций Веласкеса. А потому, подписав составленную казначеем опись военной добычи, он устроил «севильцу» настоящий допрос. Естественно в присутствии всех капитанов и должностных лиц.
—    Имя?
—    Херонимо де Агиляр, сеньор, — понимая, что снова попал в переплет, выдавил «севилец».
—    Откуда родом?
—    Севилья. Город Эсиха… — Агиляр с усилием глотнул, — сеньор…
—    А сюда как попал?
—    Из Дарьена, сеньор. Восемь лет назад. Мы везли адмиралу королевскую казну и судебные дела, а сели на рифы… сеньор.
Капитаны переглянулись. Эту историю о жуткой междоусобице в Дарьене и пропавшей королевской пятине* в двадцать тысяч дукатов знали все. Однако большинство сходилось на том, что отосланный к Диего Колумбу капитан просто присвоил и казну, и судно.

*Пятина – пятая часть всякой военной добычи, по законам Кастилии и Арагона принадлежащая королю.

—    Какие именно рифы? – встрял главный штурман армады Антон де Аламинос.
—    «Змеи», сеньор, — почтительно склонил голову Агиляр.
Капитаны недоуменно переглянулись. «Змеи», они же «Скорпионы» отсюда были, черт знает, где.
—    И как же вы сюда добрались? – прищурился главный штурман.
—    На шлюпке, сеньор. Тринадцать дней шли.
Главный штурман недоверчиво хмыкнул.
—    Без парусов?!
—    Да, сеньор, — понимая, что ему не верят, забеспокоился Агиляр. – Только на веслах. Восемнадцать человек нас было.
—    И в живых, конечно, остался ты один? – иронично выгнул бровь Кортес.
Пропавшая казна, целых восемнадцать спасшихся, о которых ни Эрнандес, ни Грихальва, ничего не слышали… он уже чувствовал: без «испытания» здесь не обойтись.
—    Нет, не один, сеньор, но шестеро умерли, пока мы плыли, — беспрерывно облизывая губы, заторопился Агиляр, — и к берегу нас пристало двенадцать, сеньор. А потом сеньора Вальдивию и еще четверых мавры съели. Сразу, в первый же день… сеньор.
Капитаны снова переглянулись – теперь уже скорбно. Многих из них вербовали отплыть в Дарьен – как раз восемь-девять лет назад, а кое-кто знал Вальдивию лично, и такого конца для него не желал никто. Уж лучше б он присвоил королевскую казну.
—    А остальные семеро? – напомнил падре Хуан Диас. – С ними что?..
—    Мы бежали к Ах К’ин Куцу, святой отец…
—    Куда-куда? – не поняли капитаны.
—    Ах К’ин Куц – сеньор селения Шаман Сама, сеньоры…
Кортес заинтересованно наклонил голову.
—    Ты что, знаешь язык мавров?
Несчастный на секунду замялся и вдруг залился краской стыда.
—    Мне пришлось, сеньор. Иначе я бы тоже не выжил.
Кортес удовлетворенно улыбнулся. До сей поры у него был только один толмач – крещеный пленный мавр по имени Мельчорехо, но переводил этот мерзавец не просто плохо – убийственно. Кортес до сих пор подозревал, что лишь благодаря такому «переводу» он и получил в двух мелких городках столь яростное сопротивление.
—    Кстати, о выживших… – встрепенулся главный штурман. – Кто еще может подтвердить, что вы дошли сюда от «Скорпионов» на веслах? Хоть кто-то, кроме тебя, остался?
—    Только Гонсало Герреро, сеньор, — пожал плечами Агиляр, — но вам его не взять.
В воздухе повисла тишина.
—    Кто такой Герреро? – заинтересованно подался вперед Кортес, – и что значит «не взять»?
Агиляр прикусил язык; он уже понял, что ляпнул лишнее, и этот вопрос лучше было обойти.
—    Герреро – бывший моряк, сеньор, — наконец-то нехотя проговорил он, – татуировки сделал, на сарацинке женился, а теперь еще и военным вождем у них стал. Он и научил мавров нападать на кастильцев…
Кто-то охнул.
—    И… где он учил на нас нападать? – первым опомнился Кортес.
—    У северного мыса, в Чампотоне и здесь. А где еще, я не знаю.
Капитаны скорбно замерли. Только теперь стало понятно, почему в других местах все идет, как по маслу, а здесь мужчины каждый раз выскакивают уже с оружием.
—    Но Герреро – не самое страшное, — внезапно нарушил тишину Агиляр. – На этой земле самый опасный человек – Мотекусома.
***
Мотекусома никогда не говорил Высшему совету всего. Он утаил от вождей, что уже после первого набега четвероногих щедро платил за любой предмет, способный рассказать о них что-нибудь новое. Он умолчал о том, как в обмен на мелкие торговые льготы не без труда сделал своими шпионами почти всех плавающих морем купцов. И он хранил в глубоком секрете свои регулярные переговоры с вождями пограничных племен.
Лишь благодаря этим своим единоличным действиям он сумел наладить связи даже с врагами, собрать целую библиотеку донесений и сделать главный вывод: четвероногие опасны. По-настоящему опасны.
Нет, его вовсе не смущали ни бледный цвет лица, ни повышенная волосатость четвероногих. Но уже то, что они подчинили себе умную и свирепую, в полтора человеческих роста свинью, заставляло относиться к ним с уважением. Народ Мотекусомы смог приручить лишь мясистого глупого индюка да полностью лишенную шерсти и зубов собаку Течичи.
Опасным было и вооружение пришельцев. Стрелы их металлических луков летали вдвое дальше, военные пироги могли ходить даже против ветра, а про Тепуско* и «громовую трубу» Мотекусома не знал, что и подумать. Очевидцы утверждали, что «громовая труба» пробивает самый лучший панцирь даже на расстоянии в четыреста шагов. Тепуско же и вовсе более походило на молнию, нежели на человеческое оружие.

*Тепуско – пушки.

Но более всего встревожили Мотекусому пересказанные купцом слова мертвеца-перебежчика с непроизносимым именем Герреро. «Они не остановятся, — сказал перебежчик. – Никогда».
Мотекусома попытался договориться о встрече с этим бесценным человеком, но совет вождей недружественного пограничного племени, хорошо знающий, как трудно вернуть то, что однажды попало в руки мешиков,  решительно отказал. Увы…
Занавесь из раскрашенных тростниковых трубочек нежно затрещала, и Мотекусома обернулся. Это была Сиу-Коатль.
—    Жены и дети ждут тебя, Тлатоани, — холодно произнесла она. – Нехорошо оставлять их без внимания.
Мотекусома кивнул, поднялся с невысокой деревянной скамеечки и, разминая тело, потянулся. Ему не с кем было разделить груз ответственности. Потому что все его вожди, что дети.
Они искренне недоумевали, почему Великий Тлатоани снижает покоренным городам размеры взноса в общую союзную казну, давая чужому купечеству шанс подняться и встать вровень с остальными.
Они яростно сопротивлялись постройке Коатеокатли – общего храма для всех богов и племен, а заявления Мотекусомы, что нужен общий, единый для всех культ вызывали у них лишь отвращение.
Они постоянно пытались запретить трату союзной казны на исследования отдаленных районов морского побережья, и увеличение числа училищ для юношей из мелких, провинциальных родов и племен.
Словно дети, они слишком часто не видели завтрашнего дня, а когда он тыкал их в это носом, невозмутимо отвечали, что просто следуют заветам предков, а вот плохого Тлатоани можно и переизбрать.
Мотекусома просто не мог делиться с ними всем, что знал, и уж тем более тем, что делал.
***
12 марта 1519 года от рождества Христова Эрнан Кортес подошел к названной капитаном прошлой экспедиции в свою честь реке Грихальва.
На карте здешнее селение обозначалось, как мирное – первое мирное селение на всем долгом пути. И, «ларчик» открывался на удивление просто: когда Хуан де Грихальва подошел сюда, он уже набил трюмы всех четырех кораблей до отказа, а потому в рабах для кубинских рудников более не нуждался.
—    Так, сеньоры, на реке Грихальва сначала торгуем, — еще перед выходом из Шикаланго объявил капитанам Кортес. – Бусы, зеркальца, — все, чем запаслись. Берем золота, сколько можем…
—    А потом? – подал голос неукротимый Альварадо.
—    А потом, как всегда, — улыбнулся Кортес. – Конница и аркебузы.
Капитаны переглянулись, и кое-кто пожал плечами.
—    Зачем покупать, если можно даром взять? Сразу!
Кортес досадливо крякнул.
—    Много золота мы силой взяли?
—    На одиннадцать тысяч песо*, сеньор, — тут же подал голос казначей.

*Песо (peso — буквально «вес») — денежная единица; условной единицей измерения служил вес кастельяно (castellano), который равнялся 4,6-4,7 г

Кортес поднял указательный палец вверх и обвел капитанов серьезным взглядом.
—    Запомните, сеньоры, в девяти селениях – одиннадцать тысяч. А Грихальва на свои стекляшки только на реке Флажков на шестнадцать тысяч золота наменял…
—    Может, нам тогда вообще их не трогать? – презрительно поинтересовался Альварадо.
Кортес на секунду замер и развернул укол в обратную сторону.
—    Ну, что ж, Альварадо, давай это обсудим. Тем более что город все равно где-то ставить надо. Может быть, ты и прав: зачем нам обозленные соседи?
Альварадо побагровел, а капитаны зашумели. Они знали, как мечтает губернатор Веласкес основать на этих берегах свой собственный город, но помнили и его попытки вернуть экспедицию, и то, в какой спешке им пришлось покидать Кубу.
—    Нам бы трюмы набить, да побыстрее назад вернуться, — мрачно произнес Диего де Ордас. – Пока нас пиратами не объявили…
—    Согласен! – решительно поддержал его Кортес. – И лучший способ выгрести все, что есть – это заставить мавров сначала собрать по лесам свое золото!
—    Кортес прав, — неожиданно поддержал его Гонсало де Сандоваль. – Сначала торговля, а уж потом рабы. Лучше способа нет.
Капитаны еще некоторое время пошумели, но к реке подошли уже вполне созревшими для разумной тактики.
Кортес встал на рейд неподалеку от устья, и вот тут-то все изменилось.
—    Санта Мария! А это еще что?! – ткнул пальцем вперед главный штурман.
Кортес прищурился. Из леса, с обеих сторон реки в полной тишине выбегали раскрашенные в самые разные цвета мавры.
—    Господи! Да их больше тысячи! – подошел сзади казначей.
—    Как бы не полторы… — покачал головой Кортес. – И все вооружены.
Вооруженные мавры – один за другим так и сыпали из леса, и конца этому не было видно.
—    Что делать будешь? – тихо спросил штурман. – Может, сразу – пушками? Разбегутся, как крысы.
Кортес стиснул челюсти. Если начать с пушек, много золота не взять, а ему была нужна добыча. Очень нужна…
—    Сначала поговорю. Селение значится, как мирное. Предатель Герреро сюда вряд ли добрался. Ну, а там… посмотрим.
***
Вожди встретили их на песчаном берегу. Стараясь удержать нервную дрожь, Кортес окинул взглядом амуницию парламентеров и с оторопью признал, что такого еще не видел: стеганые хлопчатые доспехи до колена, двуручные деревянные мечи со вставными остриями из осколков кремня, необычно длинные боевые луки…
Вожди перебросились короткими фразами, и один вышел вперед. Кортес собрался в комок, подал знак Агиляру и стремительно шагнул навстречу.
—    Я, капитан Эрнан Кортес, от имени Их Высочеств доньи Хуаны и ее благородного сына дона Карлоса, повелителей Кастилии и Арагона, обеих Сицилий, Иерусалима и многих островов и материков…
Вождь, перебивая его, резко что-то выкрикнул.
—    Он говорит, что кастильцы должны уйти, — перевел подошедший ближе Агиляр.
Кортес на секунду оторопел, но тут же взял себя в руки.
—    Мы пришли к вам с миром… — энергично произнес он. – Привезли очень ценные подарки…
Вождь прокричал что долгое и угрожающее, и стоящий справа Агиляр невольно прижался к Кортесу.
—    Он сказал, что люди Чампотона и Кампече уже рассказали о нас по всему побережью.
«Черт! – мигом взмок Кортес. – И когда успели?!» По его расчетам, пеший гонец, даже выйдя из этих селений заранее, с форой в сутки, никак не мог обогнать идущую под парусами бригантину.
—    Скажи ему, что в Чампотоне и Кампече на наших людей напали… — не опуская глаз, кинул вбок Кортес. – Мы просто обязаны были отомстить.
Агиляр перевел, дождался ответа и опасливо шмыгнул носом.
—    Он говорит, если мы начнем высадку, нас всех возьмут в плен и принесут в жертву богам.
Кортеса бросило в жар.
«Рано еще Агиляра на переговоры брать… – сама по себе пришла совершенно ненужная в такой момент мысль. – Слишком забит…»
—    Скажи им, что солдат нашего императора еще никто не побеждал, — злясь и на себя, и на Агиляра, процедил он. – И смелее! Что ты за мою спину прячешься?!
Агиляр неуверенно вышел вперед, быстро и шепеляво выкрикнул несколько то ли слов, то ли фраз и быстренько ретировался.
И тогда вождь усмехнулся. Что-то коротко произнес и, показывая, что переговоры окончены, развернулся к Кортесу спиной и неторопливо пошел к своим.
—    Он сказал, твои слова, что пух, — перевел Агиляр.
—    И все?
—    Да, сеньор.
***
Капитаны совещались долго. Необычные стеганые панцири, большие щиты и на удивление длинные луки произвели впечатление на всех. Кроме того, больше половины – самых крупных – судов из-за мелководья подойти к берегу не могли. А главное, в смысле добычи бой обещал быть безрезультатным.
—    Зачем нам рисковать? – резонно выразил то, что думали остальные, Гонсало де Сандоваль. – Золото они наверняка припрятали; так что нам и десяти песо на солдатский пай не взять.
—    Но мне бросили вызов, — напомнил капитанам Кортес.
—    Тебе бросили, ты и принимай, — насмешливо отозвался Альварадо.
—    Верно, — поддержал его бывший губернаторский мажордом Диего де Ордас. – Веласкес не поручал нам ввязываться в драки без серьезного повода.
Кортес стиснул челюсти. Капитаны определенно не считали его пострадавшую честь достаточно серьезным поводом для «бесплатного» боя. И это было то же, что и «шуточки» оставшегося без языка матроса.
—    Хорошо, — решительно кивнул он. – Я пойду сам.
Капитаны иронично переглянулись.
—    И не из-за своей чести…
Капитаны тут же насторожились. Они еще не понимали, куда клонит Кортес, но опасность уже почуяли.
—    Я пойду, чтобы никто в этой земле не смел даже думать, что кастильца можно испугать.
Капитаны зашумели. Намек на их трусость был слишком прозрачен.
—    Ты за языком-то следи, Эрнан, — на глазах свирепея, одернул его огромный рыжий Альварадо. – А то… как бы беды не вышло.
Всегда помогающий Кортесу Кристобаль де Олид перехватил взгляд гиганта и демонстративно положил руку на рукоять меча.
—    Я пойду, чтобы нигде более на этом берегу нас не встречали с оружием, — не обращая на них внимания, закончил Кортес.
Воцарилась тишина. Капитаны уже видели, что Кортес их уел. Потому что главное правило конкистадора «не отступать» родилось вовсе не из амбиций, а из понимания простого факта: испугайся дикаря хотя бы один раз, и тебя начнут бить на каждой стоянке.
—    Но мне нужна поддержка. По меньшей мере, человек сто.
Капитаны молчали. Нет, опытные воины глаз не отводили, но, даже понимая всю правоту Кортеса, плясать под его дудочку здесь никто не собирался.
***
Кортеса, вошедшего в реку на суденышке Гинеса Нортеса – самом маленьком, а потому самом проворном из всех, берега встретили ревом раковин и труб и грохотом барабанов.
—    Диего! – нервно позвал Кортес. – Диего де Годой!
Никто не отзывался.
Кортес разъяренно огляделся по сторонам, нашел королевского нотариуса лежащим на палубе под защитой массивного деревянного борта и едва удержался, чтобы не вытащить его за шиворот.
—    Диего де Годой! – распрямившись и стараясь выглядеть в глазах врага неколебимым, сквозь зубы процедил Кортес. – Немедленно идите сюда!
Нотариус прижался к борту еще отчаяннее.
—    Они всех нас убьют!
Кортес распрямился еще сильнее.
—    Вы хотите, чтобы я сообщил в Королевскую Аудьенсию, что вы отказались исполнить свой долг?
Королевский нотариус всхлипнул, заворошился и, проклиная все на свете, покинул убежище. Кое-как встал рядом, трясущимися руками развернул загодя подготовленный текст и, бросив на Кортеса затравленный взгляд, начал:
—    Мы, подданные Их Высочеств доньи Хуаны и ее благородного сына дона Карлоса… никогда и никем непобежденных… усмирителей варваров…
—    Хватит! – остановил его Кортес и развернулся к Агиляру. – Переводи!
Агиляр торопливо, надрывая голос, что-то зашепелявил, а Кортес пересчитывал нахлынувших мавров. Их действительно было порядка двух тысяч, но против двух сотен обученных войне с дикарями солдат им было не устоять.
«Вопрос потерь… — подумал он. – Все это вопрос потерь времени… и если я не успею обойти все побережье до того, как Веласкес пришлет мне замену по всем правилам, все пропало!»
—    … и если вы не позволите нам сойти на берег и набрать воды, а напротив, неразумно атакуете, вина за убийство падет на вас… — выдохнул нотариус. – Подпись: Эрнан Кортес.
—    Все? – развернулся к нему Кортес.
—    Все.
Кортес махнул рукой штурману, тот отдал короткое распоряжение матросу, и над суденышком взвился флаг «Всем причалить». Моряки принялись ловить ветер, в идущих за ними на буксирах набитых солдатами шлюпках отпустили канаты, и берега буквально взорвались барабанным грохотом.
Кортес быстро стащил сапоги, обул плетеные альпаргаты*, подбежал к борту и, дождавшись, когда аркебузы дадут первый залп, спрыгнул в воду.

*Альпаргаты (alpargatа) — полотняная обувь с плетеной подошвой.

***
Что такое воевать без поддержки конницы, они ощутили мгновенно.
—    Сантьяго Матаморос! – орали конкистадоры, призывая на помощь главного покровителя своей далекой земли.
—    Сантьяго Матаморос! – кашляя и сплевывая воду, орал и сам Кортес.
Но их сбрасывали и сбрасывали обратно в реку, и, до тех пор, пока стоящие на палубе стрелки из аркебуз не сделали добрый десяток залпов, на сушу выбраться не удавалось. И лишь когда все они встали на земле обеими ногами, мавры неспешно отступили к лесу, – как оказалось, в засеки.
—    Эрнан! Что теперь делать?! – наседали старшие команд. – Как их оттуда выбить?!
—    И где этот чертов Авила?!
—    Что вам Авила?! – хрипло огрызался Кортес. – Вы свою работу делайте!
Он понятия не имел, где пропадает единственный согласившийся поддержать его атаку капитан, — самый, пожалуй, молодой из всех.
—    В атаку, кастильцы! Бей нечестивых!
Но все было без толку. Без поддержки кавалерии и пушек силы были равны, а едва они заходили в лес, как тут же становилось явным превосходство мавров. А потом подоспел Алонсо де Авила.
—    Алонсо вперед! – взревел Кортес.
Алонсо попробовал, но стрелы, словно стаи саранчи, так и сыпались на его солдат, и не прошло и четверти часа, как отступил и этот отряд. И тогда Кортес зарычал, стараясь не пригибаться под ливнем яростно свистящих стрел, подбежал к высокому, приметному дереву на опушке и вытащил меч.
—    Годой! – заорал он. – Где ты, черт тебя дери?!
Не дожидаясь, когда нотариуса приведут, несколько раз взмахнул мечом, сделал на дереве три широкие зарубки и, плюнув на приличия, со всех ног рванул назад, под прикрытие подчиненных.
—    Все видели?!
—    Все-е… — нестройно выдохнули конкистадоры.
—    От имени Их Высочеств доньи Хуаны и ее благородного сына дона Карлоса я, Эрнан Кортес, их слуга и вестник, извещаю, что Их Высочества являются королями и сеньорами здешних земель. Все слышали?!
—    Все-е…
—    Где этот чертов нотариус?! Быстро его ко мне!
***
Военный вождь Иц-Тлакоч проводил взглядом спешно уходящий к берегу реки отряд кастильцев, дал знак отбоя, подозвал писаря и жестом приказал ему достать бумагу из агавы и перо.
—    Великий Мотекусома, — не теряя ни секунды, начал диктовать он. – Это я, Иц-Тлакоч, которого ты назвал своим другом, посылаю тебе весть.
Писарь быстро вычертил ряд вертикально расположенных значков и замер.
—    Как Ты сказал, выполняя Твою просьбу, Иц-Тлакоч запретил мертвецам, которых Ты называешь четвероногими, а в Чампотоне зовут кастиланами, ступать на сушу и увидел, что переводчик у них пуглив, как олень. Иц-Тлакоч думает, переводчик был рабом.
Иц-Тлакоч на секунду задумался. Нужно было написать Мотекусоме самое главное, а что главнее, он решить пока не мог.
—    Сегодня мертвецы попытались выйти на сушу. Двести их было. Ровно двести. Мы напали и держали их в воде по грудь и по шею. Но с военной пироги с парусами пустили дым Громовые Трубы. Десять их было. Иц-Тлакоч хорошо посчитал. И многих воинов от этого дыма стошнило.
Иц-Тлакоч вздохнул. Запах был и впрямь омерзительный, но писать о том, что его воины отступили в лес, все равно не хотелось.
—    Их тошнило на траву и в реку и даже на врага. Сильно тошнило. А от грохота они шатались, как пьяные. Иц-Тлакоч хорошо все рассмотрел. И мертвецы увидели, что воинов тошнит и шатает, и начали пускать дым еще сильнее. С грохотом, как во время самой сильной грозы.
Вождь задумался. Теперь надо было писать, о том, как именно они отступали, но он тут же подумал, что написать об оружии мертвецов все-таки намного важнее.
—    А Громовых Тапиров, о которых Ты предупреждал, Иц-Тлакоч не видел. И Тепуско, с грохотом и дымом кидающих большие круглые камни на десять полетов стрелы не видел. Хотя смотрел хорошо.
Иц-Тлакоч поморщился и все-таки перешел к самой позорной части письма.
—    Пленных мы не взяли… хотя ранили многих. А еще самый главный вождь мертвецов сделал три зарубки на дереве. Иц-Тлакоч думает, это знак границы. Значит, будет еще бой. Или два. Это плохо. Мои воины не знают, чем обороняться от Громовой Трубы.
Писарь стремительно записал сказанное и с ожиданием в глазах уставился на своего военачальника.
—    Мотекусома… — вздохнув, продолжил Иц-Тлакоч, — из-за этих Громовых Труб у меня погибли восемнадцать лучших воинов. Мое племя пострадало. Женщины остались без мужей. А если завтра будет еще один бой? Или даже два? Пришли нам хорошего полотна – пять рулонов и медных топоров сорок штук.
Вождь задумался, не много ли просит, но, глянув на только что переплывшего залив перебежчика, понял, что немного, и значительно кивнул писарю.
—    Посылаю Тебе подарок, Мотекусома, — жестом показывая гонцу, чтобы тот немедленно готовился бежать в столицу, продолжил Иц-Тлакоч. – Это человек с севера. Мертвецы взяли его в плен год назад. Он был у них переводчиком. Теперь бежал и расскажет Тебе, Мотекусома, много интересного. Очень ценный человек. Иц-Тлакоч сразу это понял. Иц-Тлакоч помнит, что Ты обещал дать тысячу зерен какао, если получишь что-то необычное. Иц-Тлакоч думает, ты сильно обрадуешься и дашь… три тысячи зерен! Это – кроме полотна и топоров, о которых я уже говорил.
Он окинул взглядом мокрого, словно выдра, перебежчика Мельчорехо.
—    Тебя проводят к Тлатоани. И если ты понравишься, отпустят домой.
—    Мне некуда возвращаться, — покачал головой Мельчорехо. – А Мотекусома нам враг.
Иц-Тлакоч оторопел.
—    А почему же ты пришел к нам?
Перебежчик стиснул челюсти.
—    Кастилане еще хуже.
***
Лишь когда Кортес поднял флаг «Всеобщий сбор», капитаны поняли, что попали в какой-то переплет.
—    Что еще этот щенок надумал? – ворчал Альварадо. – Если там и было золотишко, так он его уже подсобрал, и моей доли там нет…
—    Ты напрасно его недооцениваешь, — возразил Сандоваль. – Чует мое сердце, как бы нам еще из своей доли не пришлось ему докладывать…
Но деться было некуда, и капитаны спустили шлюпки и медленно, один за другим, начали собираться на берегу реки – в точности напротив неказистой бригантины Гинеса Нортеса. Но лишь, когда собрались все до единого, бледный, перемотанный бинтами Кортес вышел из рубки и встал у борта.
—    Ты чего туда забрался, Эрнан? – сразу же начали капитаны, все более раздражаясь от того, что приходится смотреть на него снизу вверх. – И зачем «Всеобщий сбор»? Дальше двигаться надо, добычу брать, а не в командора играть!
Кортес терпеливо слушал, а когда ему высказали все, жестом подозвал Королевского нотариуса:
—    Хочу сообщить вам, сеньоры, что вы находитесь на земле Короны. Если желаете, Диего де Годой вам это подтвердит.
Капитаны недоуменно переглянулись, и стоящий рядом с Кортесом нотариус нехотя и печально закивал.
—    Да, это так, сеньоры…
Капитаны насторожились. Кортес проводил акт присоединения новых земель практически в каждом селении, в котором останавливался. Но никогда это не было обставлено с такой помпой.
—    И что с того? – подал голос Альварадо.
—    А то, что этой ночью, границы Короны, отмеченные мной вон у того дерева, — указал рукой в сторону леса Кортес, – пересекли немирные соседи. Ты понимаешь, что это означает, Альварадо?
Альварадо секунду размышлял и вдруг начал наливаться кровью.
—    Мне что теперь – до скончания века этот пустырь охранять?! Ты это хотел сказать?!
Капитаны гневно загудели, а Альварадо двинулся к реке, явно собираясь войти в нее и забраться по веревочному трапу на борт.
—    Да, я тебя…
—    Стоять, Альварадо! – мигом перегородили ему дорогу Олид и Сандоваль. – Ты что, ничего так и не понял?!
Альварадо непонимающе моргнул и вдруг замер. Лишь теперь до него дошло, на что замахнулся Кортес. Только возрази, и он с полным правом казнит любого. Немедленно. Как врага Короны.
—    Ч-черт!
В принципе, необходимость оборонять присоединенную землю до последнего солдата возникала бы в каждом присоединенном к Кастилии и Арагону селении. Если бы конкистадоры не уходили раньше, чем подтянутся сарацинские войска. Но они предусмотрительно уходили раньше и как бы ничего не знали. До сего дня.
—    Поверьте, сеньоры, — энергично заверил Кортес насупленных капитанов, — я не собираюсь торчать здесь вечно. Но слово сказано. И эту землю просто придется защищать.
Но он уже видел, что подчинил их против желания, а значит, ненадежно.
—    А, кроме того, нам все равно нужна временная стоянка. Наши рабы уже начали дохнуть. Если не рассортировать и не отправить их на продажу немедленно, мы просто-напросто потеряем половину добычи.
И вот тогда капитанов задело за живое.
—    Кортес дело говорит, — сразу же поддержал его благоразумный Сандоваль. – У меня на каравелле уже штук двадцать сдохло.
—    И у меня…
—    И у меня двенадцать. Да, и девки почти все уже беременные.
Кортес еле заметно улыбнулся. Понятно, что солдат – при наличии полных трюмов молодых баб и на привязи не удержишь, вот только беременную девку задорого уже не продашь. Понимая это, капитаны один за другим принимали сторону Кортеса, — теперь уже по собственной воле.
—    Мое предложение, сеньоры, — ткнул он пальцем в берег реки, — мы ждем здесь, а всех рабов перегружаем на три-четыре самых быстроходных каравеллы и отправляем на Ямайку.
—    А почему не на Кубу? – с подозрением уставился на Кортеса бывший губернаторский мажордом Диего де Ордас.
Кортес озабоченно прокашлялся.
—    Знаете, сеньоры, после вчерашнего боя мне кажется, что нам понадобится порох. Много пороха. А на Кубе… не знаю, как у вас, а лично у меня на Кубе одни долговые расписки.
На какое-то мгновение воцарилось гробовое молчание, и вдруг капитаны взорвались хохотом.
—    Он уже все продумал! Ай да Кортес!
То, что на Кубе всю добычу заберет оплативший экспедицию Диего Веласкес, было ясно всем.
***
Мотекусома чувствовал, что сражение уже состоялось, а, не пройдет и двенадцати дней, и круглосуточно бегущие гонцы доставят ему письмо Иц-Тлакоча. Нет, он вовсе не рассчитывал, что старый хитрый вождь обрушит на четвероногих все свои силы, да это и не требовалось. Мотекусоме важно было хоть немного задержать пришельцев, — хотя бы до тех пор, пока он не стянет в прибрежные районы Союза достаточно войск.
А что касается Иц-Тлакоча… что ж. Его переговоры с Мотекусомой были сугубо личными и секретными, и, случись четвероногим одержать серьезную победу, Союз винить будет не за что.
Великий Тлатоани удовлетворенно усмехнулся и, вызывая секретаря, стукнул трещоткой.
—    Объяви членам Тлатокана, что я назначил на сегодня внеочередное совещание.
—    По какому вопросу? – склонился секретарь.
—    Сбор дополнительных воинских сил. Они знают.
Секретарь, думая, что речь пойдет о новой войне с Тлашкалой, расплылся в улыбке и мгновенно исчез.
«Дети… — расстроенно покачал головой Мотекусома, — Сущие дети!»
***
В течение следующих суток, рабов перегрузили на четыре самые быстроходные каравеллы и немедля отправили на Ямайку. При хорошем ветре капитаны могли обернуться недели за полторы, а больше всего времени должен был занять сам торг. Да, Ямайка остро нуждалась в рабах и хватала все, что ни привезут, и по хорошей цене, однако следовало еще загрузиться порохом, а если очень повезет, то и лошадьми.
Последние как раз и были самым серьезным оружием, — едва сарацины видели всадника на коне, в их рядах мгновенно наступала паника, и бой можно было считать завершенным. Собственно, именно поэтому лошадей, ну, и, само собой, пушки капитаны сгружали на берег реки Грихальва в первую очередь. А едва перегрузка кончилась, обнаружилось, что с корабля Педро де Альварадо исчез переводчик – крещеный мавр Мельчорехо.
—    Где ваш крестник? – еще не веря в случившееся, подошел Кортес к падре Хуану Диасу.
—    Давно не видел, — покачал головой святой отец. – Альварадо его ни на исповедь, ни на причастие не отпускает.
Кортес досадливо крякнул и подозвал Альварадо.
—    Где этот чертов Мельчорехо?!
—    А я почем знаю? — пожал плечами гигант.
—    А кто должен знать? Я же тебе его отдавал! – вспылил Кортес.
—    Я думал, ты его снова забрал! – на глазах пунцовея, начал оправдываться Альварадо.
—    Зачем он мне?! У меня же теперь Агиляр! – начал срываться на крик Кортес.
—    А я знаю, что тебе в голову взбредет?! – заорал Альварадо и потянулся к рукоятке кинжала.
Кристобаль де Олид тут же оказался меж капитанами.
—    Сеньоры… прошу вас…
—    И что теперь делать?! – кричал расстроенный Кортес, пытаясь отодвинуть друга в сторону. – Ты хоть понимаешь, сколько он им порасскажет?!
Альварадо потупился и убрал руку с кинжала.
—    Извините, сеньоры…
Капитаны обернулись. Это был Агиляр.
—    Мельчорехо здесь чужак. Далеко не уйдет. Я думаю, он в руках тех мавров, что на нас напали.
Альварадо виновато запыхтел, одним движением руки сдвинул Олида в сторону и положил огромную ладонь Кортесу на плечо.
—    Ладно, Эрнан, не расстраивайся. Давай вместе их всех накроем. Пока не слишком поздно.
***
К отмеченному на карте Грихальвы «мирному» городу Сентла они вышли почти обычным боевым порядком. Впереди сновали натасканные на мавров еще на Кубе собаки, за ними шел знаменосец в окружении пешей охраны с огромными деревянными щитами, затем – арбалетчики колонной по четыре и лишь потом – стрелки с огромными, тяжелыми аркебузами. А замыкала колонну колесная артиллерия. Вот к артиллерии падре Хуан Диас и примкнул – вместе с братом Бартоломе де Ольмедо.
—    А где наша доблестная кавалерия? – все время вертел головой монах. – И где сеньор Кортес?
Хуан Диас мысленно чертыхнулся. Детское простодушие вот только что, на днях угрожавшего доносом брата Бартоломе его просто убивало. Именно такой простодушный человечек едва не отправил его на костер восемнадцать лет назад. И именно такой простодушный слуга Церкви зажимал пальцы его ног в тисках, искренне веруя, что тем и спасается от скверны.
—    Святой отец! Святой отец! – задергал его за рукав монах.
Хуан Диас вздрогнул и утер взмокший лоб.
—    Что еще?!
—    Как вы думаете, Иерусалим уже рядом?!
—    Санта Мария… — схватился за голову Хуан Диас. – Вы можете не трещать?!
И только он хотел добавить что-нибудь порезче, как из ближайшего лесочка по правую руку раздался пронзительный разбойничий свист.
—    Мавры! Мавры! – понеслось по рядам.
Падре дернул за рукав монаха, призывая пригнуться, и над его головой тут же вжикнула стрела. Хуан Диас рухнул на землю и понял, что Ольмедо так и стоит, непонимающе разинув рот.
—    Чертов содомист! Что вы торчите, как хрен на площади?! – взорвался падре и дернул монаха за подол.
—    А что вы ругаетесь?! – обиженно выдернул подол брат Бартоломе. – И где кавалерия Кортеса? Чего они ждут?
—    Откуда я знаю, чего они ждут?! – вскочил Хуан Диас и повалил тупицу на землю.
Мавры ударили и справа, и в лоб, но если там, впереди их легко отбросил небольшой передовой отряд, то здесь, на правом фланге их было… — Боже! – тьма-тьмущая!
—    Меса! – заорал главному канониру бывший мажордом Диего де Ордас. – Разворачивай пушки!
—    А ну, в сторону, святые отцы!
Хуан Диас откатился от пушечного колеса и увидел, что сарацины уже вывели из леса дополнительные силы – с копьями, пращами и острейшими обожженными на огне дротиками… очень быстро… слишком…
—    Матерь Божья! – панически взмолился он. – Помоги грешным рабам Твоим!
И едва он это произнес, сзади раздалось протяжное улюлюкание. Хуан Диас обернулся и обомлел.
Небольшой, в полсотни человек, отряд мавров налетел в тыл колонны, прямо на них, и, не успел падре вскочить, как его снова сшибли с ног, а горло обхватила тугая петля.
—    Ольмедо! – прохрипел он. – Помоги!
Его уже волокли – прямо по земле, и лишь краем глаза падре успел заметить, как яростно орет на пушкарей Меса, показывая пальцем в сторону плененного Диаса.
—    Гос-по-ди… при-ми… ду-шу…
И тогда что-то ухнуло, лицо обдало жаром, и все разом остановилось.
***
Лишь спустя вечность, не понимая, ни где он, ни что с ним, Хуан Диас все-таки сумел перевалиться на живот, ослабить петлю и, надрывно кашляя, сесть. В глазах плыло.
Он тряхнул головой и, продолжая кашлять, огляделся. Колонна была безумно далеко, в доброй сотне шагов, и вокруг лежали поверженные одним-единственным залпом пушкарей тела мавров.
«Чертов Кортес… — подумал Хуан Диас. – Стратег паршивый… не мог вовремя кавалерию подтянуть…»
Он попытался встать, но его тут же стошнило, и падре, как был, на четвереньках, потащился в сторону своих. А вокруг – впереди, справа, слева, повсюду – невидимые глазу ядра все прорубали и прорубали в рядах врага целые «просеки». И ошарашенные мавры, пытаясь показать, насколько они бесстрашны, бросались вперед, кричали что-то гневное и презрительное, кидали в воздух горсти песка и соломы… и тут же гибли.
Хуан Диас дотащился до пушкарей, все еще кашляя, развязал дорожный мешок брата Бартоломе и достал мех с вином. Ослабил кожаный шнурок. Глотнул. Огляделся.
Монах стоял на коленях, уткнувшись лбом в дорожную пыль, и протяжно, истерично подвывал.
—    Сеньора! Наша! Милостивая! Не позволь погибнуть! Не увидев стен! Твоего священного Иерусалима!
Падре Хуан Диас грязно выругался и глотнул еще. Полегчало.
«Иерусалим… — горько подумал он, — где он, этот Иерусалим?»
Ответа не было, и падре вдруг подумал о том, что еще не встретил на этой земле ни одного иудея, – ни в одной из трех экспедиций. Только мавры…
Падре глотнул еще и еще, в голове поплыло, и он как-то особенно ясно осознал, что там, где совсем нет евреев, не может быть и священного города Иерусалима. В принципе.
«Да, и сарацины ли эти дикари? – усмехнулся он. – А если не сарацины, то кто? Китайцы? Русские? Персы?» Падре перебрал всех, кого создал для покорения и постепенного одомашнивания Господь, и понял, что не знает.
***
Иц-Тлакоча колотило; руки, ноги, плечи – совершенно помимо его воли – тряслись, как во время сильной болезни. Он впервые увидел Четвероногих и Тепуско, швыряющих большие круглые камни на десять полетов стрелы и был потрясен их яростью и силой. Но самое жуткое, что он понял: мертвецам-кастиланам пленные не нужны. Нет, семь человек они взяли, но приносить их с воинскими почестями в жертву своим богам вовсе не собирались, а, напротив, оставили жить и теперь, как сообщили разведчики, поджаривали им пятки в углях, расспрашивая о чем-то через своего пугливого переводчика.
—    Я пойду к ним, — все более мрачнея с каждым криком пленных, повернулся он к вождю города Сентла.
—    Они тебя убьют.
Иц-Тлакоч поджал губы.
—    Нам нужно собрать своих павших.
—    Как хочешь. Ты – военный вождь, тебе и решать.
Иц-Тлакоч глубоко вздохнул, с трудом вытащил из колчана три стрелы с белым оперением, развернул их остриями вниз и, преодолевая дрожь, направился к выходу из леса. Осторожно, так, чтобы не наступить в разбросанные повсюду кишки и оторванные головы, прошел около двухсот шагов и замер, давая время увидеть его и понять, что он пришел говорить.
Вблизи мертвецы были просто ужасны. Заросшие бородами – такими густыми, словно жили уже триста лет, часть – то ли седые, то ли какие-то линялые, с белыми обескровленными лицами они загомонили, начали тыкать в него пальцами, а потом самый главный, подзывая Иц-Тлакоча, махнул рукой.
—    Иди сюда, сарацин!
Вождь осторожно шагнул вперед. По правилам они должны были встретиться на середине. Но мертвец, похоже, или не знал правил или уже считал себя победителем.
—    Давай-давай, Иц-Тлакоч! – засмеялся предводитель. – Не бойся!
Услышав свое имя, Иц-Тлакоч вздрогнул и вдруг вспомнил эти паршивые пять рулонов полотна и сорок медных топоров, за которые поддался на уговоры Мотекусомы.
«Вонючая лисица! – стиснул челюсти Иц-Тлакоч. – А я ему поверил! Другом своим называл!»
Если бы он поменьше слушал Мотекусому, да вовремя ушел в лес вместе со своими людьми, золотом и едой, мертвецов здесь никто бы не увидел еще восемь тысяч лет.
Преодолевая дрожь, вождь подошел совсем близко и присел, куда указали, — на перевернутый барабан одного из своих погибших воинов.
Мертвецы смотрели на него с откровенным любопытством и нескрываемыми насмешками, но каждый занимался своим делом. Кто-то проверял тетиву маленького металлического лука, а кто-то аккуратно срезал с ягодиц павших воинов его племени тонкие пласты жира и кидал их в уже поставленный на огонь большой котел.
«Неужели едят?» – содрогнулся вождь и тут же понял, что ошибался. Мертвые мочили в растопленном человечьем жире тряпки и с шепотками и начертанием в воздухе креста прикладывали их к ранам – как своим, так и на телах своих четвероногих воинов-соратников.
—    Что, Иц-Тлакоч, страшно, когда крестное знамение творят? – рассмеялся предводитель и сел на второй барабан — напротив. – Ничего… сарацин поганый… то ли еще будет! Сеньора Наша Милостивая всех чертей в твоих богомерзких мечетях заставит трястись!
Иц-Тлакоч молчал; он ждал, когда переводчик встанет рядом с предводителем, а пока рассматривал пришельцев и уже видел: кровь была самая настоящая.
«Неправильно их мертвыми называть», — подумал он и тут же сам себя одернул: он еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь убил кастиланина.
Вечно испуганный переводчик поздоровался, и вождь тут же перешел к делу:
—    Разреши мне собрать павших воинов.
Переводчик быстро и картаво, словно ворон, затрещал и тут же выдал ответ:
—    Давай сначала о перемирии и выплате дани говорить. Нам золото надо. Много золота.
Иц-Тлакоч представил себе, как отнесутся к уплате дани, а значит, и подчинению чужакам, его соплеменники, и покачал головой.
—    Это не только я решаю.
Предводитель помрачнел и поднялся.
—    Ну, как знаешь… я ведь тоже не все решаю, и мои друзья, — он хлопнул по спине обвязанного примочками из человечьего жира Четвероногого, и тот с хрипом взвился на дыбы. – Мои друзья жаждут крови!
Иц-Тлакоч замер. Ничего более жуткого он еще не видел. Никогда…
—    И Тепуско тоже хотят вашей смерти! – зло махнул предводитель в сторону стоящих поодаль пушек, и те взревели и выплюнули из черных ртов дым и смрад.
Иц-Тлакоч представил себе, как эти чудовища ворвутся в его селение, и взмок.
—    Хорошо. Мы будем платить тебе дань.
***
Уже на следующий день люди племени принесли все золото, какое успели собрать в столь сжатые сроки: четыре изящных диадемы, несколько ящерок, две собачки с острыми торчащими вверх ушками, несколько уточек и две массивные, когда-то отлитые с реальных лиц маски. И лишь тогда Иц-Тлакоч решился подойти к сидящему на воинском барабане и затачивающему свой меч предводителю кастилан.
—    Теперь нам позволят забрать наших воинов? – на мгновение повернувшись к переводчику, настороженно спросил Иц-Тлакоч.
Предводитель буркнул что-то под нос и продолжил затачивать оружие
—    У вас находится наш предатель – Мельчорехо, — перевел человек с глазами раба. – Вернете, — разрешим.
Вождь побледнел. Мотекусома не говорил ему, что кастилане так настойчивы, но и рассказать их предводителю о просьбе Мотекусомы и тем самым предать человека, названного другом, Иц-Тлакоч не мог.
—    У нас нет вашего перебежчика.
Предводитель кастилан замер.
—    А где же он?
—    Я не знаю, — насупился вождь. – Вчера был, а сегодня бежал.
Кортес посмотрел на вождя и прищурился.
—    Ты врешь.
Иц-Тлакоч потупился.
—    Твои глаза, как у сокола. От тебя ничего не скрыть.
—    Ну, и где он? – проверил острие пальцем Кортес.
Вождь тяжело вздохнул.
—    Он призывал напасть на тебя, говорил, что вас можно убить, как любого другого, и когда мы проиграли, его принесли в жертву.
Предводитель кастилан молчал.
—    Хочешь убедиться, сходи и посмотри, — холодея от риска, взмахнул рукой Иц-Тлакоч в сторону пирамиды. – Пепел его черного сердца все еще там.
Предводитель досадливо крякнул и с размаху загнал меч в ножны.
—    Черт с тобой. Но он был очень ценен, и ты должен возместить его смерть.
—    Чем? – замер Иц-Тлакоч.
Предводитель поднялся с барабана и покровительственно похлопал вождя по плечу.
—    Женщины. Каждому моему командиру.
—    И тогда я смогу забрать моих павших? – с надеждой поднял голову Иц-Тлакоч и содрогнулся.
Губы предводителя кастилан смеялись, но глаза были пусты.
***
Мотекусома слушал сбежавшего от кастилан толмача весь день и полночи, — не прерываясь даже на обед. И лишь когда рассказ был кончен, вызвал ждущую в соседней комнате Сиу-Коатль.
—    Я иду в Черный дом.
—    Все так серьезно? – побледнела Женщина-Змея.
Мотекусома убито кивнул, махнул рукой и вышел прочь. Миновал стадион, добрел до невысокого массивного здания и кивнул встретившему его на пороге управляющему Черным Домом.
—    Здравствуй, Петлау-цин.
—    Здравствуй и ты, Великий Тлатоани, — опустил глаза управляющий, но в его позе не было ни капли почтения.
Мотекусома озадаченно замер. Именно Петлау-цин ввел его восемнадцать лет назад в главные таинства. Но непочтение к Тлатоани было тяжким проступком – даже для управляющего Черным Домом.
—    Что с тобой, Петлау-цин? – сдвинул брови Мотекусома. – Или ты по старости забыл, кто такой Тлатоани?
И тогда монах разогнулся и – вопреки всем запретам – посмотрел ему прямо в глаза.
—    Надо было выбрать в Тлатоани твоего старшего брата, а не тебя.
Мотекусому как ударили в сердце.
—    Он бы приходил сюда чаще, а главное, вовремя, — все так же, не отводя глаз, произнес монах, — а не когда враг уже ступил на земли Союза.
В глазах у Мотекусомы потемнело, но он не в состоянии был даже разгневаться. Некоторое время так и стоял, а затем тряхнул головой и шагнул внутрь. Стащил расшитую жемчугом одежду и влез в наполненную ледяной водой каменную чашу.
На удивление осведомленный монах, как всегда, был прав: тянуть с чужаками не стоило. И дело не в пушках, не в кораблях и даже не в лошадях. Главной угрозой, исходящей от кастилан, была их вера.
Нет, распятие Иисуса вопросов не вызывало. Раз в несколько лет, когда народ настигали беды, в Мешико обязательно появлялся точно такой же Человек-Уицилопочтли. Несколько месяцев он – живое воплощение Бога-отца – ходил по городам и селениям, рассказывая о важности добра, выслушивая просьбы и обещая заступничество на небесах. А потом, на последнем ужине, в обществе двенадцати опытных жрецов, причащался плоти священного гриба, становился у столба и принимал смерть.
Зная, сколь важно богам вдыхать аромат дымящейся крови, солдаты убивали его медленно и осторожно, точь-в-точь, как Иисуса: сначала пригвождая стрелами руки и ноги и лишь в конце поражая дротиком самое драгоценное в праведнике – его устремленное к Богу сердце…
Глубокую симпатию вызывало и бережное почитание кастиланами матери Иисуса. Точно так же и мешики уважали благочестивую вдову Коатликуэ – мать Уицилопочтли, непорочно зачавшую своего божественного сына в момент восхождения на вершину священной горы.
Судя по рассказам беглого толмача, все, абсолютно все указывало на глубокое родство мешиков и кастилан, и даже слова, обозначающие богов и жрецов, у них звучали одинаково – «Тео» и «Папа».
И, тем не менее, между ними была пропасть.
Всю жизнь служивший богам, Мотекусома сразу понял, откуда такая разница: кастилане наивно вычеркнули из сезонной четверки одно из самых важных воплощений Бога-отца – Черное, Ночное, Зимнее. И теперь делали вид, что Бог бывает только добрым.
Мотекусома сокрушенно покачал головой. Кастилане или не знали, или забыли одну из главных истин: кто боится посмотреть злу в лицо, тот сажает его на свою шею. И теперь они шли и шли по свету с белым воплощением Бога на знамени и черным, как бы несуществующим – в качестве рассевшегося на их шеях погонщика.
«Они не остановятся. Никогда…» — вспомнил он пересказанные купцом слова бледнолицего перебежчика с непроизносимым именем Герреро и содрогнулся. Пошарил в темноте, нащупал разложенные на циновке кусочки священного гриба и сунул их в рот. Впрочем, он уже и без выхода в мир богов понимал, сколь важной будет предстоящая битва. Ибо если победят слепые, они вырежут глаза и всем остальным.
***
В первую же неделю Кортес сделал самое важное: распределил среди капитанов доставленных по уговору женщин, – в основном, из селения Потончан. Мария де Эстрада и две ее подруги с капитанской похотью никогда и не справлялись, предназначенных для продажи рабынь он уже отправил на Ямайку, а отбирать жен у только что замиренных мавров было неумно.
Кортес вздохнул, — а ведь были еще и солдаты…
Чтобы в солдатские головы не лезли ненужные мысли, он сразу же отправил их выжигать лес вокруг города и строить простейшие укрепления, однако до возвращения отправленных на Ямайку каравелл оставалось еще недели три, а конфликты происходили все чаще. Солдаты не любили воздержания, а мавры, невзирая на весь тот ужас, что им внушало оружие бледных, бородатых пришельцев, не терпели насилия. Чем это может кончиться в предстоящие три недели безделья, ведал один Сеньор Наш Бог.
Некоторое время Кортес размышлял, а затем все-таки призвал к себе падре Диаса и брата Бартоломе.
—    Я замирил этот народ, — по очереди заглянул он в глаза обоих святых отцов. – А вам предстоит привести его в веру Христову и внушить должное смирение. А то у меня за семь дней – уже два трупа.
Не верящий в человеколюбие Кортеса падре Диас досадливо поморщился. Когда он служил капелланом в армаде Грихальвы, подобное обращение означало лишь одно: капитану армады не хватает боевых подвигов и добычи. Вот и суется в то, что его не касается.
—    С чего это вас озаботили души язычников? – язвительно поинтересовался он. – Пытаетесь получить особые заслуги перед Церковью?
—    Вы увидели в этом нечто предосудительное?.. – прищурился Кортес.
Падре мысленно чертыхнулся: ответить было нечем. Ссылки на то, что обеим предыдущим экспедициям Веласкеса не удалось принять в христианство ни единого мавра, — кроме разве что беглого Мельчорехо и давно уже помершего Хульянильо, — не годились.
—    Даю вам неделю, святые отцы, — недобро улыбнулся Кортес. – Я должен стать первым, кто окрестит эту землю. Паству я вам предоставлю.
Святые отцы растерянно переглянулись и дружно развели руками. А на следующее утро солдаты согнали на обрамленную каменными трибунами центральную площадь практически все население городка.
Пять дней подряд Кортес обеспечивал доставку паствы, брат Бартоломе читал проповеди, Агиляр переводил их, а падре Хуан Диас оценивал эффект каждого слова и каждый день видел одно и то же – без толку. Нет, рассказанные братом Бартоломе евангельские истории маврам очень даже понравились. Однако менять богов они смысла не видели.
—    Уицилопочтли – наш предок, да, и Тлалок нашей крови, а ваш Иисус нам – никто, — через Агиляра объяснили жрецы, — даже не родственник.
И никакие ссылки на то, что Иисус объединил пролитой на кресте кровью всех, и перед его лицом нет ни эллина, ни иудея, нисколько не помогали.
И лишь Кортес был доволен. Его цель была достигнута: насилие полностью исчезло – за полной физической недоступностью целыми днями сидящих на трибунах баб. Вечерами же, когда жителей распускали по домам, солдаты были настолько измотаны многочасовым стоянием на жаре и беспрерывным бубнением святых отцов, что ни о чем, кроме сна, и помыслить были не в состоянии.
А на шестой день святые отцы взбунтовались.
—    Хватит с меня, Кортес! – орал падре Хуан Диас. – Вы же сами видите: все бесполезно! Их невозможно заставить отречься от Сатаны! По крайней мере, не за пять дней!
Кортес хмыкнул. Пять дней прошли очень даже неплохо, все это время, люди были заняты, но до возвращения кораблей с Ямайки оставалось еще, по меньшей мере, полмесяца.
—    Ладно. Вы правы: одной недели и впрямь маловато, — вздохнув, признал он, – даю вам еще две недели. Вы, главное, почаще вспоминайте подвиги отцов церкви и не сдавайтесь!
Падре Диас застонал.
А тем же вечером, осознав, что единственный способ избавиться от этого кошмара – это хоть как-то, но окрестить мавров, падре Диас решил применить необычный, почти языческий прием. Вкратце пересказал суть идеи Кортесу, и тот удовлетворенно рассмеялся и под угрозой бастонады* мигом озадачил совет капитанов.

*Бастонада (bastonada — палочный удар) — наказание палочными ударами, или розгами, или плетьми по спине и пяткам.

—    Я не буду этим заниматься! – взъярился Ордас, едва узнал, что от него требуется. – Я боевой капитан!
—    Будешь, — отрезал Кортес. – Еще как будешь. Если под суд не хочешь попасть.
—    За что?! – вытаращил глаза Ордас.
—    За неисполнение боевого приказа! Вот за что!
И через неделю изнурительных репетиций со всеми свободными от караулов и хозяйственных работ солдатами действо началось. Наутро, снова собранные на трибунах изумленные мавры увидели в центре площади срубленный в одном из садов и установленный в деревянную крестовину ананас, а под ним – полуобнаженную Марию де Эстрада.
—    Они говорят, хорошие бедра, — синхронно перевел святым отцам реакцию трибун Агиляр. – Почти, как у четвертой жены вождя. А вот грудь…
Кортес рассмеялся: грудь у Марии де Эстрада и впрямь была – не шедевр.
—    Змей! Где змей?! – забеспокоился падре Хуан Диас. – Змея давайте! Ордас! Какого черта ты ждешь?!
Бывший губернаторский мажордом Диего де Ордас глубоко выдохнул, с явным содроганием позволил пристроившемуся к нему сзади солдату взять себя за талию и надел скроенную из парусины и проклеенную вонючим клеем из рыбьих костей огромную, чуть ли не по пояс, маску.
—    Пошел, Змей! – явно теряя терпение, скомандовал раскрасневшийся и в целом довольный Кортес. – Ну же! Пошел!
Ордас сделал шаг, второй, и за ним потянулся укрытый парусиной длинный, многоногий «змеиный хвост» из полутора сотен солдат.
—    Сеньора Наша Мария! – истово перекрестился брат Бартоломе. – Давненько вы, падре, в инквизиции не бывали! Это ж надо что придумал!
—    Заткнись! — оборвал Хуан Диас; он уже видел – эффект есть!
Сидящие на трибунах мавры заворожено охнули и все, как один, встали.
—    Какой большой и красивый, — синхронно перевел Агиляр реакцию трибун. – Наверное, это и есть кастильский Бог-отец. Сейчас он ее… осеменит.
Падре Хуан Диас застонал и схватился за голову. Но поворачивать назад было уже немыслимо.
А когда скованный чудовищной маской Диего де Ордас, не без труда оторвав привязанный пониже ананас, протянул его Марии де Эстрада, а та, «вкусив» змеиных даров и порочно покачивая бедрами, мгновенно предложила плод обмотанному белой холстиной босоногому «Адаму», мавры подняли такой крик, что охрана стадиона потянулась к оружию.
—    Дура! — перевел Агиляр. – Ты что делаешь?! Кто же свадебный подарок передаривает! Он же сейчас вам обоим головы оторвет! Змею! Змею поклонись!
Падре Хуан Диас был близок к истерике.
И только изгнание из Рая мавры поняли именно так, как надо: трибуны подавленно затихли, а наиболее сентиментальные сарацинки начали всхлипывать и прижимать детей поближе.
Этим все, в общем, и закончилось: капитаны решительно воспротивились участию своих солдат в этом балагане, а тем же вечером жрецы наотрез отказались даже говорить о смене веры.
—    Кастилане рассорились со Змеем, главным хозяином вод, — резонно указали они. – Как же вы можете рассчитывать на хорошие урожаи? Понятно, что вам остается только воевать…
И лишь два десятка полученных по уговору с вождями рабынь, обстирывающие сеньоров капитанов днем и обслуживающие ночью, роптать не смели и приняли новую веру, как и свою новую судьбу, – молча.
***
День ото дня безделье – мать всех пороков – делало свою черную работу, и Кортес все чаще заставал караулы спящими, мавров – нагло рассматривающими пушки и лошадей, а капитанов – пьяными. Но, что хуже всего, каждое утро вожди сообщали ему, что снова найдены трупы зарубленных в своих домах отцов и матерей семейств, а дочери их – даже те, что не вошли в должный возраст, пропали.
И лишь в середине апреля, когда сухой сезон закончился, пришли каравеллы. Кортес немедленно скомандовал общий сбор, и все вокруг словно проснулись. Мигом забегали, засуетились, погрузили то немногое, что сумели взять, и менее чем за сутки добрались до следующего селения – ла Рамблы.
И вот здесь стало ясно, что судьба к ним переменилась. На берегу, у самого устья небольшой реки стройными рядами их снова поджидали раскрашенные в боевые цвета вооруженные мавры.
—    Толку не будет, — мрачно подытожили итоги короткого совещания капитаны, – людей потеряем, а ни золота, ни рабов  не возьмем.
Они стремительно переместились вдоль побережья к Санто Антону, дождались утра и с недоумением увидели то же самое. Но здешние мавры не молчали; они кидали в воздух песок и кричали что-то столь же бесконечно гневное, сколь и презрительное.
—    Попробуем в следующем городе, — быстро принял решение Кортес, уже понимая, что происходит нечто необычное и крайне опасное.
Но и в Коацакоалькосе их ждало то же самое.
—    Так… с меня хватит! – гневно выдохнул Альварадо. – Вы как хотите, а я на следующей реке высаживаюсь! Надоело!
—    Тебе виднее, — мрачно переглянулись капитаны.
Затем слева по борту показались высокие заснеженные горы, и люди немного отвлеклись и пустились в жаркие споры, какие горы выше – Пиренеи, Альпы или здешние. А потом появилась не обозначенная на карте Грихальвы река, и судно Альварадо встало, а шлюпки пошли к берегу.
—    Дурак… Боже, какой дурак… — не скрывая чувств, комментировали капитаны: берег буквально кишел ритмично раскачивающимися и гневно выкрикивающими угрозы дикарями.
Видимо, то же самое понял о себе и Альварадо, мигом повернувший назад, едва борта каждой из его шлюпок ощетинились двумя-тремя сотнями пущенных с берега стрел.
—    Надо назвать эту реку в его честь, — мстительно предложил Диего де Ордас. – Сеньоры капитаны, как вы думаете?
Капитаны дружно рассмеялись: лучшего способа увековечить позор неукротимого в драке и невыносимо вздорного в споре Педро де Альварадо придумать было нельзя.
А когда они прошли реку Флажков, на которой Грихальва наменял золота на 16.000 песо, а их поджидали копья, дротики да стрелы, стало ясно, что почти трехмесячная экспедиция заканчивается жутким провалом. Полное отсутствие возможности взять достойный приз делало ненужными купленные на Ямайке порох и лошадей, а самовольная продажа захваченных рабов приводила их прямиком в долговую яму губернатора Кубы Диего Веласкеса де Куэльяра.
***
Мотекусома видел, что поступает правильно, и жертва Иц-Тлакоча принесла обильные и добрые плоды. Один за другим кастилане миновали самые богатые, самые привлекательные города, опасаясь даже ступить на берег, на котором их ждали регулярные части Союза племен.
Более того, там, в Черном доме Мотекусома ясно увидел, что кастилане гораздо более уязвимы, чем это кажется на первый взгляд, что боги просто играют ими, — как мячом. И только в конце подаренного священным грибом путешествия по слоям Божественного Бытия Мотекусома почуял опасность. Но – странное дело – эта опасность исходила от своих.
Он попробовал уйти глубже, стараясь понять, кто именно опасен, но будущее не хотело раскрывать всех своих секретов, и он разглядел только одно: в центре водоворота надвигающихся перемен уже теперь стоит женщина – родовитая, сильная и очень опасная.
Мотекусому это озадачило, а затем и встревожило. На всей земле мешиков наиболее родовитой, а, следовательно, опасной была одна женщина – дочь прежнего правителя и… его главная жена с титулом Сиу-Коатль. Древняя кровь Женщины-Змеи, делала ее в глазах простых людей на голову выше, чем любой из ее окружения, включая собственного мужа.
Мотекусома мысленно перебрал все, что узнал о своей жене за много лет супружества, и только пожал плечами. Чтобы подозревать ее в чем-то дурном, нужен был повод, а как раз повода она никому не давала. Никогда.
***
В гавани Сан-Хуан де Улуа кастильцев поджидали все те же вооруженные мавры, и Кортес два дня проторчал на рейде, яростно обсуждая с капитанами их общее будущее. Из составленной Грихальвой карты следовало, что севернее Улуа есть лишь одно удобное для стоянки место, а дальше – ни городов, ни жителей, ни бухт. На этом побережье, да и вообще в жизни, их более не ждало ничего. Так что, когда на третьи сутки здешние мавры перестали показывать свой гнев и выслали две пироги, сердце Кортеса подпрыгнуло и заколотилось вдвое чаще. Это был шанс.
Безо всякой опаски изукрашенные пироги пристали к увешенному флажками и знаменами судну Кортеса, и мавры, одетые в красивые, расшитые цветными нитками рубахи, поднялись на палубу, осмотрелись и, все, как один, сложив руки на груди, встали у борта полукругом.
—    Татуан! – громко произнес один, самый старший.
Кортес двинул Агиляра в бок.
—    Переводи…
—    Я… не понимаю, что он сказал… — выдавил Агиляр и, попытавшись наладить контакт, быстро зашепелявил.
Мавры переглянулись и пожали плечами. Они не понимали ни слова.
—    Попробуй еще… — прошипел Кортес.
Агиляр снова забалаболил – без толку.
Внутри у Кортеса все перевернулось. Единственный шанс понять, что происходит на побережье, безвозвратно ускользал из рук.
—    Татуан? – послышался за спиной мелодичный голос, и Кортес резко развернулся.
С кормы, в обнимку с корытом, полным выстиранного белья сеньора Алонсо Эрнандеса Пуэрто Карреро к нежданным гостям двигалась взятая по договору юная, лет пятнадцати рабыня. На ходу ткнула пальцем в сторону Кортеса, что-то резко и быстро проговорила и, покачивая бедрами, прошла мимо.
—    А ну, постой! – ухватил ее за плечо Кортес и развернул к себе. – Ты, что, понимаешь?
Сарацинка оторопело моргнула.
—    Это Марина, — вмешался Агиляр. – Она табаскский знает. Можно вдвоем переводить!
У Кортеса словно гора упала с плеч.
—    Ну, так переводите, черт вас дери!
***
Иш-Тотек, военный правитель провинции Улуа рассматривал кастиланское ожерелье долго, очень долго. Прозрачные зеленоватые камушки необычайно сильно напоминали священный нефрит, но были раз в двадцать чище и прозрачнее самого лучшего камня в его коллекции.
—    Так, говоришь, у них этого много? – поднял он глаза на вернувшегося с кастиланской пироги посланца.
—    Целые связки, — уверенно кивнул тот.
Иш-Тотек досадливо крякнул. Соблазн игнорировать приказ Мотекусомы и разрешить четвероногим высадиться на берег для торга был огромен.
—    Значит, кастилане говорят, что они – купцы… — все еще не решаясь переступить через волю главного вождя Союза, пробормотал он.
—    Да, — кивнул посланец. – Но товары у них действительно есть. Хорошие товары. И много…
—    Ладно. Завтра я сам на них посмотрю, — понимая, что нарушает закон, досадливо крякнул Иш-Тотек и уже на следующий день поднимался на борт высокой, определенно склеенной из досок пироги.
Внимательно огляделся и заинтересованно хмыкнул: такого он еще не видел. Паруса были подвижны, — закрепленные канатами реи при каждом дуновении ветра со скрипом сдвигались со своего места.
—    И кто здесь главный? – поинтересовался Иш-Тотек.
Смуглая скуластая девчонка лет пятнадцати быстро забормотала на табаскском языке, затем наступил черед второго толмача – кастиланина, и тогда вперед выступил светлолицый, с длинными, разведенными в стороны усами молодой мужчина.
—    Элнан Колтес, — перевела женщина, — посланник Женщины-Змеи Хуаны и ее могучего сына Дона Каллоса – великого военного вождя всех племен Кастилии и Алагона.
Иш-Тотек удовлетворенно улыбнулся; примерно этого он и ожидал. Осмотрелся еще и вдруг заметил крест с пригвожденным к нему короткими стрелами худым, бородатым мужчиной.
—    Человек-Уицилопчтли?!
Он и подумать не мог, что у них общие обычаи.
—    Исус Клистос, — перевела женщина и уже от себя добавила: — но они больше уважают его мать Малию.
Иш-Тотек понимающе кивнул: мама достойного сына вдвойне достойна.
—    Вождь Колтес хочет увидеть Мотекусому, — не дожидаясь, пока он спросит что-нибудь еще, перевела женщина.
Иш-Тотек поморщился. Эта недипломатичная торопливость сразу же смазала все удовольствие от встречи.
—    Скажи ему, Великий Тлатоани сам выбирает, с кем ему встречаться.
В воздухе тут же повисло неловкое молчание. Иш-Тотек поморщился и понял, что положение следует исправить.
—    Я подарки привез, — глядя в глаза Кортесу, промолвил он. – И разрешение. Можете выгружать свои товары.
***
Кортес чувствовал себя так, словно шел по тончайшей проволоке на высоте флагштока каравеллы. Осторожно, стараясь не разрушить с таким трудом созданное впечатление, он с низкими поклонами принял исполненные из золота, серебра и перьев тропических птиц подарки и тут же понял, что отдариться следует не хуже.
—    Ортегилья! – рявкнул он в сторону застывшего неподалеку пажа. – Немедленно тащи сюда все, что есть в моей каюте! Шапку с медальоном, мое парадное кресло – все!
И тут же, как величайшую ценность, водрузил на шею мавра самое блестящее, что было под рукой, — ожерелье из зеленоватых стеклянных бус по два песо за нитку.
Мавр расплылся в улыбке и о чем-то заинтересованно спросил.
—    Он спрашивает, где расположено месторождение такого замечательного нефрита, — мгновенно перевели толмачи.
—    В недрах Кастилии, — едва удерживаясь от саркастической нотки, широко улыбнулся Кортес. – А где расположено месторождение такого чистого золота?
—    В землях нашего Союза, — так же демонстративно широко улыбнулся Иш-Тотек.
—    Значит, мы сторгуемся, — удовлетворенно кивнул Кортес.
А потом они расстались, и Кортес, вволю налюбовавшись написанным странными каракулями разрешением на квадратном листке великолепной, хотя и толстоватой бумаги, начал разгрузку.
—    Пушки – в первую очередь! Меса!
—    Я здесь, капитан!
—    Где ставить будем?! Вон те холмы сгодятся?!
—    То, что надо, капитан! Оттуда мы их всех накроем!
—    Ну, так вперед! Чего ты еще здесь?!
***
Мотекусома узнал о состоявшейся высадке кастильцев через четверо суток, — гонцы бежали и днем и ночью. Раздраженно принял подарки, затем тугой рулон переданной военным вождем Улуа бумаги, развернул документы и обмер. Иш-Тотек не только выдал непрошеным гостям разрешение сойти на берег, но и позволил перетащить лошадей и пушки!
На больших белых листах лучшие художники провинции талантливо изобразили, как Иш-Тотек, выпятив грудь, словно индюк, бесстрашно стоит буквально в трех шагах от Громового Тапира, и как внимательно наблюдает мудрый и отважный военный вождь всего Улуа за дымными плевками Тепуско.
—    Боже, какой дурак! – застонал Великий Тлатоани.
Яростно сбросил со стола с нижайшими поклонами переданный Иш-Тотеком железный солдатский шлем, доверху наполненный стеклянными бусами, и тут же схватился за остро кольнувшее – впервые в жизни – сердце и тяжело осел на циновку. То, о чем его предупреждали боги, уже начало совершаться – стремительно и неконтролируемо.
—    Что случилось? – вышла на шум Сиу-Коатль.
Мотекусома болезненно посмотрел на самую опасную для Союза женщину и тут же взял себя в руки.
—    Ничего. Иди.
Сиу-Коатль вышла, и Мотекусома схватил чистый лист бумаги и начал быстро, пункт за пунктом, писать распоряжение Иш-Тотеку.
«Преподнесешь кастиланам золото, которое они хотят. Дай много. Если не найдешь у себя, дождись груза из Мешико – я пришлю…»
Мотекусома задумался, надо ли этому глупцу специально написать, чтобы в войну ни в коем случае не ввязывался, и вдруг замер. До него впервые дошло, как же он ошибался, не рассказывая вождям, чем кончались визиты кастилан в соседние прибрежные города. Поэтому они и не чувствовали за кастиланами той мощи, какую видел он.
***
Кортес закреплялся основательно. Он уже знал, что именно отсюда и начнет поход к далеким, но, как утверждали местные мавры, весьма богатым золотом городам. А потом Иш-Тотек начал передавать ему прибывшие из Мешико, от самого Мотекусомы подарки.
Все происходило строго по этикету. Послы подошли, наклонились и коснулись рукой земли у его ног, словно целуя, приложили пальцы к губам, окурили его, а затем и всех остальных душистым дымком и начали говорить.
Нечестивцы поинтересовались, каково здоровье его почтенных родителей, а также благочестивой Женщины-Змеи Хуаны и ее родовитого сына, военного вождя всех кастильских племен дона Карлоса. Затем пожелали им всем здоровья и хороших урожаев маиса, расстелили циновку и лишь тогда начали выкладывать подарки.
Когда послы выкатили диск из чистейшего золота размером с тележное колесо, стоящие за его спиной полукругом капитаны аж взмокли. Кортес чуял это даже спиной – по их раскаленному дыханию. И это было только начало. Спустя час всю циновку плотно занимали десятки и десятки золотых фигурок: местные бесшерстные собачки, дикие кошки перед прыжком, уточки, обезьянки, змеи, птицы… изображения солнца и луны, ожерелья немыслимой тонкости работы, массивные цельнолитые жезлы…
У Кортеса зашевелились волосы от предвосхищения своего будущего.
«Веласкес… гадина… ты думаешь, взял меня под узды? Черта-с-два!»
А потом пошли тюки тончайшей материи, чудным образом выделанной и под кожу, и даже под бархат, опахала из переливающихся райскими цветами перьев, огромный лук с двенадцатью стрелами и в самом конце – шлем.
Шлем был тот самый, солдатский, переданный Кортесом здешнему губернатору – для Мотекусомы. Но теперь он был доверху набит золотым песком – крупным, чистым, прямо с приисков.
Капитаны дружно вздохнули. Уж они-то знали: где прииски, там и жди настоящей добычи.
А потом подарки закончились, пришла пора отдариваться, и Кортес нервно обернулся.
—    Ортегилья! Принеси хоть что-нибудь, кроме этих чертовых бус!
—    А что я принесу? – не отрывая глаз от золота, проворчал паж.
—    Там у меня три голландских рубахи оставались! Вот их и неси!
Послы отступили шаг назад, и Кортес забеспокоился, что выпадает из регламента переговоров.
—    Агиляр! Марина! Скажите им, что я немедленно поеду и отблагодарю великого Мотекусому!
Послы что-то произнесли, и юная сарацинка быстро перевела сказанное Агиляру.
—    Они говорят, что это излишне… — протараторил тот.
—    Что излишне? – тряхнул головой Кортес. – А ну-ка еще раз переведи! Я хочу достойно отблагодарить великого короля и сеньора всех этих земель и народов Мотекусому!
Толмачи перевели, и во второй раз ответ был уточнен.
—    Ваш визит в Мешико излишен.
Кортес побагровел, — ему указывали на дверь.
***
Возбужденные капитаны и солдаты не отходили от золота до самого вечера.
—    Вот это добыча! Грихальве и не снилось!
—    Что там Грихальва! Столько даже рыцари в Константинополе не взяли!
—    Ну, ты скажешь!
Но Кортесу было не до них. Тут же, через переводчиков он передал Мотекусоме свою настойчивую просьбу нанести дипломатический визит, и эту просьбу тщательно, слово в слово записали и обещали доставить ответ из столицы в течение восьми-девяти дней.
А уже на следующий день Кортес обнаружил, что прибрежные мавры, с которыми солдаты по мелочи торговали, ушли – все, до единого. Более того, с берега ушли вообще все, кроме двух представителей местной власти! Кортес попытался выяснить, что, черт подери, происходит, и ничего нового не узнал, — оба оставшихся вождя отделывались ничего не значащими фразами. А уже вечером к нему подошел Педро Эскудеро – главный подручный Диего де Ордаса.
—    Вас приглашают капитаны, — пряча ухмылку, произнес Эскудеро.
—    Ну-ка, еще раз, — прищурился Кортес. – Кто именно меня приглашает?
—    Совет капитанов, сеньор Кортес, — уже серьезнее, со значением повторил Эскудеро.
Кортес чертыхнулся, не теряя времени, отправился вслед за Эскудеро и сразу понял, что его худшие предчувствия оправданы: советом заправлял Диего де Ордас.
—    Ну? Что случилось? – оглядел собрание Кортес.
—    Мы думаем, — выступил вперед Ордас, — что надо возвращаться.
Кортес насторожился.
—    Это еще почему?
—    Золота вполне достаточно, Эрнан, — убеждающим тоном проговорил бывший мажордом, — и чтобы с кредитами расплатиться, и чтобы доли солдатские погасить… И потом, ты же сам видишь, мавры тебе отказали.
—    Да, да, — закивали головами капитаны, — Контакты с Мотекусомой – это совсем другой уровень, Кортес. Тут нужен человек с опытом…
Кортес побледнел и невольно стиснул кулаки. Приближенные Веласкеса нагло оттирали его от успеха, с тем, чтобы право разрабатывать главную жилу досталось кому-то из них – в следующей экспедиции.
—    Я еще не получал ответа на свой запрос Мотекусоме, — еле сдерживая прорывающийся гнев, напомнил он. – Почем вам знать, что я не справлюсь?
—    Никто и не говорит, что ты не справишься, — видя, что Кортес взбешен, успокаивающе выставил вперед ладонь Ордас, — просто… сам понимаешь… тут уровень другой… тут Веласкеса надо подключать, а то и самого Колумба.
Кортес стиснул челюсти.
—    И не надо за оружие хвататься…здесь твоих врагов нет… — вкрадчиво проговорил почти в самое ухо Эскудеро.
Кристобаль де Олид мигом оттеснил Эскудеро, а Кортес глянул на свои руки и с трудом заставил себя отпустить рукоятку кинжала; он уже понимал, что сейчас потеряет все – быстро и неотвратимо. И вот тогда подал голос Альварадо.
—    Трусы! – раздалось в задних рядах.
Капитаны возмущенно обернулись.
—    Да-да, трусы, — опираясь, на огромный двуручный меч, повторил Альварадо. – Могу еще раз повторить.
Кортес обмер; от Альварадо он поддержки не ждал.
—    Ты не прав, Альварадо, — пытаясь погасить назревающий конфликт, возразил благоразумный Гонсало де Сандоваль. – Здесь трусов нет. Просто всему свое время и место…
—    Да, самое интересное только началось! – подскочил Альварадо. – Вы же все видели это золото с приисков! Если мавры даром столько дают, вы представляете, сколько можно из них силой выжать?!
Капитаны насупились. Наполненный золотым песком солдатский шлем видели все. Но они уже приняли решение.
Кортес тряхнул головой, энергично выдохнул и взял себя в руки.
—    А я так скажу, что уезжать рано.
Ордас поморщился.
—    Хватит, Кортес. Ты же сам видишь, на чьей стороне правда.
—    Нет, дело не только в золоте, — серьезно и уже почти без гнева произнес Кортес. – Просто есть две вещи, которые нам все-таки лучше доделать.
Капитаны удивленно посмотрели на столь внезапно успокоившегося Кортеса.
—    Да-да, — подтвердил он. – Две вещи сделать все-таки придется. Мне – ответ из столицы получить, а вам – город основать. Ну, или хотя бы крест в центре поставить. А то Веласкес… сами знаете… всех с дерьмом сожрет.
Капитаны секунду молчали, а потом облегченно рассмеялись. Они все знали, что Веласкес спит и видит, как основать свой собственный город в западных землях. Но главное, что они видели: Кортес сдался.
***
Дней через шесть от Мотекусомы пришел окончательный ответ: «Ваша просьба о визите в Мешико отклоняется». А на следующий день с побережья исчез и последний сарацинский пост.
Кортес сидел на высоком бархане и, обхватив руками колени, смотрел, как брат Бартоломе, отгоняя мошкару, руководит установкой высокого деревянного креста, символизирующего центр несуществующего, но как бы основанного города, солдаты тащат увязающие колесами в песке пушки, как с окриками и шлепками затаскивают на бригантины лошадей и пытался придумать хоть что-нибудь. И, сколько ни прикидывал, ему выходило одно и то же: основать город и вернуться на Кубу, к своей законной супруге – Каталине Хуарес ла Маркайда.
Санта Мария! – как же он ее ненавидел!
Позади послышалось сдавленное дыхание, и Кортес обернулся.
—    Что тебе надо, Агиляр?
—    Это не мне надо… — отдышливо прохрипел переводчик. – Вот… она чего-то от вас хочет…
Кортес удивленно поднял брови. Последний раз подтолкнув Агиляра под зад, на холм уже взобралась и вторая переводчица – полученная взамен Мельчорехо юная рабыня. Она что-то отрывисто произнесла, и Агиляр пожал плечами.
—    Она говорит, что кое-кто из союзников Мотекусомы хочет отколоться.
Кортес криво усмехнулся.
—    Ну, и что?
—    А еще она говорит, у Мотекусомы есть враги. Те, с кем он постоянно воюет.
Кортес невольно подобрался. Это уже было интереснее.
Сарацинка произнесла что-то длинное и замысловатое, и тут уже рассмеялся Агиляр.
—    Представляете, сеньор Кортес, она утверждает, что может свести вас с нужными вождями!
Кортес заглянул в темные, глубокие глаза рабыни и вдруг прочитал в них что-то на удивление знакомое… И тогда он ткнул все еще хихикающего Агиляра в бок.
—    А ну-ка, спроси у нее, куда нужно идти?
***
Уже просчитавшие грядущий передел полномочий капитаны отреагировали на призыв капитана армады заглянуть в небольшую бухту по соседству, как и должно, — как хозяева.
—    Ты совсем свихнулся, Кортес! – орали они. – У нас тридцать пять человек за три месяца преставилось! Жрать нечего! Сухари и те ни к черту не годятся – одна плесень! Отказ ты получил! Город мы разметили! Ну, что тебе еще надо?!
Но Кортес терпеливо призывал заглянуть в будущее, поскольку здесь, в Сан Хуан де Улуа слишком уж много москитов, а значит, город здесь не приживется, и Веласкес рано или поздно сочтет, что его провели.
—    А если мавры нападут?! Ты же их видел, Кортес! Это не те дикари, которых мы по четыреста штук в ошейники загоняли! Это солдаты!
—    Нападут ли мавры, я не знаю; пока я от них только подарки получал, — иронично поднимал бровь Кортес, — А вот Веласкеса знаю. И скрывать от него ваше нежелание поставить ему настоящий город, не буду. Учтите.
Этим он и передавил. Капитаны зайти в соседнюю бухту согласились, но не более чем на неделю – поставить несколько укрытий от сезонных дождей, да водрузить крест и алтарь. И вот тогда Диего де Ордас понял, что с Кортесом пора кончать. Он быстро встретился с Педро Эскудеро и ближайшим родственником губернатора Хуаном Веласкесом де Леоном, обсудил с ними, на кого еще можно положиться, и, в конце концов, пригласил еще одного капитана – Эскобара.
—    Все понимают, что происходит? – сразу же поинтересовался он.
—    Кортес что-то задумал, — ответил за всех Эскудеро.
—    А все ли понимают, что нам предстоит?
—    Кортеса губернатору доставить, — снова за всех кивнул Эскудеро. – Лучше, если живым. Чтоб не обвинили потом…
—    Все согласны? – глянул бывший губернаторский мажордом в сторону Эскобара.
Тот пожал плечами.
—    Я не против Кортеса, но если он, скажем, опять захочет втянуть нас в войну без добычи, иного выхода не будет.
Ордас поджал губы, но промолчал. Уже то, что Эскобар не в союзе с Кортесом, было хорошо.
—    Тогда вот что. Ему, кроме Альварадо и Олида, опереться не на кого. А если он снова что-нибудь отчудит, нас поддержат и остальные. Даже солдаты.
—    Это так, — охотно кивнул Эскобар. – Жрать нечего, и люди недовольны.
Ордас удовлетворенно улыбнулся.
—    Тогда все просто. Прибываем в бухту, ставим Веласкесу город, — в этом Кортес прав, а потом – арест и – домой. Повод к аресту я найду.
Капитаны загомонили и закивали головами. Они чуяли, что на Кубе им всем предстоит объясняться с губернатором – и по поводу несанкционированного отхода от острова – три месяца назад, и уж тем более по поводу продажи рабов на Ямайке. И пощада ждет лишь тех, кто вовремя одумался.
***
Едва они прибыли в новую бухту, юная переводчица снова притащила Агиляра под навес Кортеса.
—    У вас будут выборы нового вождя? – перевел Агиляр.
Кортес вздрогнул и заглянул в круглые маслины ее глаз. Она не могла знать о его планах, а значит, заговор зреет и у противника.
«Но откуда ей это знать?»
—    Ты ей что-то говорил? – повернулся он к Агиляру. – У нас что – заговор?
Тот испуганно моргнул.
—    Я не знаю, сеньор Кортес! Я ничего ей не говорил! Вот вам крест!
—    Спроси ее, откуда она это знает.
Агиляр спросил, и юная переводчица пожала плечами.
—    Сейчас месяц Паш. Через восемь дней будет священный праздник. Все люди в этот день своих вождей выбирают. На три года…
Кортес с облегчением рассмеялся: это был не заговор капитанов, а всего лишь туземный праздник. Но девчонка его смеха не приняла.
—    Тебя, я думаю, хотя убить, — с оторопью перевел Агиляр. – Берегись. Твои вожди ненадежны.
Внутри у Кортеса все оборвалось. А девчонка все говорила и говорила.
—    Постарайся дожить до священного дня, — перевел Агиляр. – Если племя тебя выберет, твои вожди будут вынуждены ждать следующего шанса три года.
Девчонка решительно поднялась и вышла, за ней с виноватым пожатием плеч выбрался из-под навеса Агиляр, а Кортес обхватил голову руками. Капитаны определенно что-то готовили, — если уж даже не знающая кастильского языка девчонка это заметила. А значит, ему следовало поторопиться.
***
После ночи мучительных размышлений Кортес вызвал давно им примеченного Берналя Диаса де Кастильо.
—    Что солдаты думают? – прямо спросил он.
—    А что им думать? – вопросом на вопрос отозвался Диас. – Золото Веласкесу да капитанам пойдет, это ясно, рабов мы за порох на Ямайку загнали. Да только порохом брюхо не набьешь, а у всех долги.
—    Рискнуть согласятся?
Диас на секунду замер.
—    Ты что, виселицу мне предлагаешь, Эрнан?
Кортес усмехнулся.
—    А ты что – еще не стоял под виселицей?
—    Моя шея это мое дело, — криво улыбнувшись, отрезал Диас, — и ни тебя, ни кого другого никак не касается.
—    Извини, — бережно тронул солдата за плечо Кортес. – Считай, что я ничего не предлагал…
Диас рассмеялся.
—    Вот только не надо из себя непорочную деву строить, Эрнан! Я, пока в Гаванской кутузке сидел, много чего о тебе наслушался!
—    Ты тоже сидел в Гаване?! – сделал круглые глаза Кортес. – И за сколько дукатов тебя отпустили?
Диас упреждающе поднял руки.
—    Все, Эрнан, хватит. Ближе к делу. Что тебе надо?
—    Поддержка, — издалека начал Кортес, подумал и добавил: — на все время похода.
—    Ну, это понятно, — усмехнулся Диас. – А что тебе нужно прямо сейчас? Ты ведь для этого меня пригласил?
Кортес на секунду замер.
—    Подбери нужных людей, — уже чувствуя, как на его шее затягивается невидимая пока петля, начал он, — а как придем на место, подымете недовольных.
Диас даже бровью не повел, — так, словно всю жизнь только и делал, что поднимал мятежи.
—    А потом?
—    Меня – генерал-капитаном и судьей, — выдохнул Кортес главное. – Пятую часть – Короне, пятую – мне.
Диас присвистнул, на миг ушел в себя… и вдруг улыбнулся.
—    А мне?
Кортес будто сбросил с плеч мешок с песком.
—    А сколько тебе надо?
—    Я не жадный, — покачал головой Диас, — но треть твоей доли возьму. Только полной доли, Эрнан… полной, а не той, что в дележ пойдет. Ты меня понимаешь?
Кортес рассмеялся и, преодолевая себя, дружески похлопал шельму по плечу. Он понимал главное: без опоры на Диаса ему не обойтись.
***
Даже когда Мотекусома получил известие о том, что кастилане всей армадой отошли от берегов бухты Улуа, он решил не обнадеживаться. И уже через сутки один из круглосуточно бегающих через всю страну гонцов сообщил, что четвероногие высадились севернее Улуа. Великий Тлатоани достал карту и нашел крепость Киауистлан.
—    Здесь?
Гонец подошел, долго всматривался в очертания берегов и кивнул.
—    Да… чуть южнее крепости.
—    И что они делают?
—    Ставят свой город.
Мотекусома похолодел. Это был вызов.
***
Диего де Ордас ловил подходящий для ареста момент каждый божий день. Но Кортес как чувствовал, что его ждет, и даже спал, непонятно, где – все восемь ночей. Но, что было особенно странно, даже поставив крест и разметив границы будущей крепости, Кортес продолжал чего-то ждать – словно сигнала со стороны или какого-то знака. И это заставляло бывшего губернаторского мажордома нервничать более всего. А когда Кортес все-таки распорядился собрать солдат на центральной площади – для последних инструкций и молитвы в честь основания нового города Вилья Рика де ла Вера Крус*, Ордас понял, что дальше тянуть немыслимо, — в море этого чертова висельника уже не взять.

*Вилья Рика де ла Вера Крус (Villa Rica de la Vera Cruz — Город Богатый Истинного Креста) — ныне город Веракрус (Veracruz) в штате того же названия в современной Мексике.

—    Давай, Эскудеро, начинай! – жестко распорядился он.
Тот кивнул и двинулся вперед.
—    Ну, вот и все, друзья, — обвел Кортес теплым взглядом сидящих прямо на земле солдат. – Наш долг исполнен. Пора домой.
—    Подожди, Кортес. Что значит, пора домой? – подал голос Эскудеро и, высоко поднимая ноги и всячески привлекая к себе внимание, начал продираться сквозь ряды рассевшихся на горячей земле конкистадоров. – Как только ты ступишь на корабль, только мы тебя и видели. Не-ет… давай уж сейчас разберемся.
Кортес мигом посерьезнел.
—    А что не так?
Эскудеро вышел на открытую площадку рядом с Кортесом, и, оценивая обстановку, окинул солдат быстрым внимательным взглядом.
—    Ну, во-первых, здесь кое-кто не знает, но с Кубы ты вышел самовольно. А значит, как только вернешься, попадешь под суд. Верно?
Солдаты насторожились.
—    А тебе-то что за дело, Эскудеро? – нахмурился Кортес.
—    А наше дело к тебе самое прямое, — чуть повернувшись к нему, развел руками Эскудеро. – Если ты – преступник, наши договоры с тобой Веласкес не признает.
Солдаты охнули. Здесь многие знали, сколь мелочным умеет быть губернатор, а значит, все оговоренные контрактами солдатские паи повисали в воздухе.
—    Но я знаю выход, — усмехнулся Эскудеро. – Тебя нужно арестовать. Прямо сейчас. И сдать Веласкесу. Под условие признания наших паев…
—    Подожди, — поднял руку Кортес. – С какой это стати Веласкес не признает договор?
—    Его надо арестовать и сдать Веласкесу! – чуть сильнее развернувшись к солдатам и еще громче, повторил Эскудеро. – Под условие признания нашей доли!
Солдаты растерянно загомонили.
—    Лю-уди! – вскочил с земли Берналь Диас. – Это что же делается?! Я же в долгах по уши! Я даже обручальное кольцо заложил! А они наших паев не признают! Это же грабеж!
—    На виселицу Кортеса!
—    Да при чем здесь Кортес?! Это Веласкес паев не признает!
—    Мне же все подписали! Вот он – договор! Черным по белому!
Ордас быстро нашел взглядом Эскобара и Хуана Веласкеса де Леона и сделал решительный жест: «Пора!» Те – с двух сторон – тронулись к Кортесу, но им тут же преградили дорогу Педро де Альварадо и Кристобаль де Олид.
—    Ну, что, сеньоры, попрыгаем? – издевательски похлопал огромной ладонью по рукояти двуручного меча Альварадо.
—    К черту Веласкеса! – отчаянно заорал кто-то. – К черту капитанов!
Ордас побледнел. Дело оборачивалось худо.
—    Сеньорам все, а нам – ничего!
—    К черту Веласкеса! Даешь Кортеса! – перекрывая всех, заорал Диас. – Даешь нашу долю!
—    Нашу долю… — во всех концах толпы загомонили солдаты, — нашу долю…
И тогда Кортес поднял руку.
—    Кстати, о вашей заслуженной доле…
—    Тише! Тише! – защелкали затрещины в самых разных концах толпы. – Сеньор Кортес о нашей доле говорить будет!
Кортес дождался относительной тишины, окинул взглядом солдат, задумчиво хмыкнул и поднял указательный палец вверх. Толпа замерла.
—    Да, опасность, что Веласкес откажется платить, есть.
—    Из-за тебя! – выкрикнул Ордас.
—    Ты, сеньор, помолчать можешь, когда капитан армады говорит?! – налетели на него два солдата. – Или тебе пику под ребра сунуть?!
Кортес чуть заметно улыбнулся, — Диас и впрямь сработал великолепно, — и тут же спохватился и возвысил голос.
—    Но дело даже не в Веласкесе. Главная моя беда – вы, простые солдаты.
Солдаты непонимающе загудели.
—    Скажу прямо, — сложил руки на груди Кортес. – У меня сердце кровью обливается, когда я смотрю на богатства этой земли и на вас – уходящих такими же бедняками, какими вы сюда и пришли!
Толпа яростно загомонила. Слиток величиной с тележное колесо помнили все.
—    Вперед идти надо! – заорал Диас. – Тряхнуть чертовых мавров!
—    Но у нас есть обязательства перед губернатором Веласкесом, — озабоченно возразил Кортес.
—    К черту Веласкеса! – взревели со всех сторон.
Кортес сокрушенно покачал головой.
—    А королевская доля? Если мы с вами пойдем вперед, нам придется самим учитывать пятину Их Высочеств…
—    Что мы, до пяти посчитать не сумеем? – отозвался Диас. – На пальцах будем считать!
Толпа взорвалась хохотом.
—    И провианта у нас нет… — напомнил Кортес. – Ни солонины, ни…
—    К черту солонину! Здесь в каждой деревне жратвы полно!
—    На Кубе еще хуже – один хлеб из кассавы!
Кортес кинул короткий взгляд в сторону ошарашенного Ордаса, чуть заметно ему улыбнулся и снова поднял руку.
—    Мне трудно вас удерживать… — он сделал паузу, — но я не хочу, чтобы, возвратившись домой со сказочно богатой добычей, вы все попали на виселицу. Это было бы слишком обидно…
Толпа замерла.
—    Поэтому, что бы вы ни решили, все должно быть сделано по закону.
—    Верно! – поддержал его Диас. – Нам нужен свой генерал-капитан! Такой, чтоб все законы знал!
Толпа обмерла. Солдаты уже почуяли реальный шанс взять всю будущую добычу в свои руки.
—    Но только через Королевского нотариуса! – встревожился Кортес. – Чтобы комар носа не подточил! Мы не пираты!
Ордас застонал. Рухнуло все.
***
Спустя несколько часов, к полудню 12 мая 1519 года в присутствии законно избранных войсковой сходкой Королевских судей и альгуасилов*, генерал-капитан и главный судья всей Новой Кастилии – Эрнан Кортес лично судил Диего де Ордаса и прочих мятежников и врагов интересов Короны. Приговор был суров, но справедлив: заковать в цепи.

*Альгуасил – полицейский чин

А к вечеру под навес генерал-капитана вошли Агиляр и Марина.
—    Хорошо, что ты меня послушал и дождался этого священного дня, Кортес, — перевел Агиляр сказанное юной сарацинкой. – Теперь тебя будут признавать законно избранным вождем кастилан – все, даже самые дикие. Целых три года.
Кортес молчал. Теперь, когда все закончилось, он чувствовал лишь усталость, опустошение… и дикий страх.
Он понятия не имел, сумеет ли взять в королевстве Мотекусомы хоть сколько-нибудь достойную добычу. Но одно знал точно: со столь хорошо вооруженной и правильно организованной армией, как здесь, ни Колумб, ни Эрнандес, ни Грихальва даже не сталкивались.
Он даже не знал, сумеет ли откупиться от Веласкеса даже всем золотом здешних земель за то, что отказался сдать армаду – еще там, на Кубе. Теперь же, арестовав и осудив самых близких родственников и друзей губернатора, он затянул невидимую петлю на своей шее столь туго, что даже начал задыхаться – наяву!
Но главное, он никогда еще не получал такой огромной и одновременно такой иллюзорной власти над столь большим числом дерзких, жадных и привычных к оружию людей. Людей, одинаково способных и на пику посадить, и Веласкесу в кандалах сдать – при первом же повороте военной фортуны.
У него было такое чувство, что он шагнул в пропасть.

В священный день 12 мая 1519 года, через час после получения титула Верховного военного вождя, Мотекусома выложил Тлатокану о новом городе четвероногих все, что знал сам. Члены Высшего совета долго молчали, и, наконец, Повелитель дротиков решился нарушить гнетущую тишину:
—    Их надо убить.
—    Нельзя, — покачал головой Мотекусома.
—    Но почему?! – взорвался его племянник – самый молодой из вождей Какама-цин. – Они же – на нашей земле!
—    Потому что придут и другие, — мрачно отозвался Мотекусома. – Их очень много… и не только на островах людоедов; есть еще и другие земли. Перебежчик сказал, что у них там солдат, — что песка в море. И все они вооружены тем же самым оружием.
Члены Тлатокана переглянулись.
—    А что же ты думаешь делать?
—    Не давать повода. Ни малейшего. Помните, как они поступили в Чампотоне и Кампече?
Вожди скорбно закивали. Города обвиняли в нападениях, а потом грабили – три раза подряд, из года в год.
—    И я уже отдал распоряжение всем нашим прибрежным вождям, — тихо произнес Мотекусома.
Вожди превратились в слух.
—    Покинуть города, вынести все ценное и съедобное и отступить внутрь страны, — с трудом выговорил постыдный приказ Мотекусома. – Так, чтобы даже не встречаться.
Вожди недоуменно переглянулись.
—    А ну-ка, повтори, что ты им приказал?! – приподнялся Верховный судья.
—    Покинуть города, — мрачно повторил Мотекусома.
Вожди обомлели.
—    Ты что наделал, дядя?! Мы же тебе все права дали! – взвился Какама-цин. – Ты мог собрать тридцать тысяч воинов! И ты испугался войны?!
Мотекусома поймал его взбешенный взгляд и ничего не ответил.
—    Подождите, — поднял руку, успокаивая вождей, Верховный судья и повернулся к Мотекусоме. – Когда ты отдал этот приказ?
—    Четыре дня назад.
Старик покачал головой.
—    Четыре дня назад у тебя еще не было таких больших полномочий. Ты не имел права принимать такое важное решение без одобрения Совета.
—    Я не мог ждать одобрения Совета, — твердо произнес Мотекусома. – Можно было опоздать. Навсегда.
Вожди начали подниматься с циновки один за другим.
—    Ты хоть понимаешь, что ты наделал?! – яростно прошипел Повелитель дротиков. – Ты главный закон нарушил!
—    Как ты можешь быть моим дядей, если ты лжешь?! – яростно поддержал его негодование Какама-цин. – Как мне людям в глаза смотреть?! Как я им объясню?!
Мотекусома сурово поджал губы. Он не хотел оправдываться, а приходилось.
—    Я не лгал.
—    Скрыть от совета неправедный приказ – это двойная ложь! – немедленно встрял Верховный судья.
Вожди зашумели.
—    Если сам Великий Тлатоани будет лгать, что делать горшечникам и ткачам?!
—    Не-ет… пора нового правителя избирать…
—    Прямо сейчас! Пока солнце этого дня не ушло!
Лицо Мотекусомы быстро налилось кровью.
—    Да, солнце еще не ушло, и вы могли бы избрать и нового правителя Союза, и нового Тлатоани. Но я ведь не просто Тлатоани. Я теперь – Верховный военный вождь. И вы уже не имеете права переизбирать меня – до самого конца войны.
Вожди замерли. Это действительно было так. Они сами передали ему все права Верховного военного вождя.
—    Если только вождь не угрожает безопасности наших родов, — произнесли от входа, и вожди мигом обернулись.
Это была Сиу-Коатль.
—    Что ты здесь делаешь?! – вскипел Мотекусома. – У меня военное совещание! Ты не имеешь права здесь находиться!
Сиу-Коатль молча прошла мимо замерших мужчин, вытащила из специального постамента высокий деревянный посох в виде четырех перевитых змей и демонстративно стукнула им об пол.
—    Зато я имею право созвать Змеиный совет. Ты больше не будешь ни правителем, ни военным вождем, ни Тлатоани. Обещаю.
***
Когда назначенный капитаном разведки Педро де Альварадо вошел в очередной городок, он тоже был пуст. Только накрапывающий дождик и тишина. И лишь у ступенчатой пирамиды бегущие впереди отряда собаки разом остановились, потянули носами и тревожно заскулили.
Альварадо настороженно огляделся и повел ноздрями. Пахло сырой землей и здешними благовониями.
—    Педро… — обиженно протянул Эрнан Лопес де Авила, — ты же сам говорил, что мы будем ездить на нашей кобыле по очереди…
—    Помолчи, — отрезал Альварадо. – Лучше сходил бы посмотрел, что там собаки учуяли.
—    Ну, Педро-о… — заныл Эрнан Лопес. – Я же тоже плати-ил…
—    Заткнись! – рявкнул Альварадо. – Тут и без твоих соплей тошно! А хочешь выяснить отношения, давай выясним!
Эрнан Лопес опасливо глянул на двуручный меч своего напарника и тяжело и печально вздохнул.
Альварадо тоже посмотрел – сверху вниз – на своего напарника и хохотнул.
—    Никуда вы не годитесь, сеньор Лопес. Ни в драке, ни на пьянке.
Спрыгнул на мокрую от недавно прошедшего дождя землю и, тяжело переваливаясь, двинулся к мечети. Настороженно оглядываясь, поднялся по ступенькам и заглянул в стоящую на вершине кумирню.
—    О, ч-черт!
В жертвеннике лежало съежившееся и почерневшее от огня человеческое сердце, а на залитом старой кровью каменном алтаре – безголовое человеческое тело.
—    Ну, и вонь… — поморщился Альварадо и вышел.
Отсюда, с вершины пирамиды городок был виден, как на ладони. Кое-где над крышами вился дымок, но Альварадо знал, — все нормально. Людей там не будет.
—    Вперед! – кивнул он столпившимся у ступеней мечети солдатам. – Маис, куры – все, что найдете. Город пуст.
Солдаты разделились по двое, по трое и быстро двинулись вдоль единственной улицы городка, а Альварадо усмехнулся и вернулся в кумирню. Зажал нос и подошел к огромной статуе чудища с птичьим лицом. Содрал и рассовал по карманам облепившие чудище золотые украшения и только тогда, с чувством выполненного долга спустился с пирамиды. И обомлел: его боевой кобылы не было!
—    Ну, Лопес! Ну, скотина! – с чувством пробормотал Альварадо. – Не-ет, пора вас поставить на место, сеньор Эрнан Лопес де Авила! Давно-о пора…
Он еще раз огляделся по сторонам, пытаясь понять, куда мог поехать «напарник», и обмер. Из мокрых кустов на него смотрели два сарацина. И они вовсе не собирались убегать.
***
Кортес послал Альварадо за провиантом, почти ни на что не надеясь. Он уже видел, что Мотекусома не чета полудиким прибрежным вождям. Они входили в города – один за другим – и везде встречали одно и то же: дымящиеся, только что оставленные жертвенники и очаги, редких, видимо, сбежавших от хозяев на редкость уродливых, зобастых, но мясистых кур и не до конца выбранный маис в общегородских зернохранилищах. Даже пограничная крепость по соседству оказалась брошенной.
Пустыми оказались и обещания крещеной рабыни, написавшей и отправившей со случайно пойманным охотником письмо на здешнем языке – невесть куда. Шли дни, а никто на ее письмо не откликался.
Поэтому, когда Альварадо привел двух изуродованных проколами и увешанных золотыми пластинками мавров, сердце Кортеса подпрыгнуло и замерло.
—    Ортегилья, — повернулся он к пажу. – Быстро беги за толмачами! Быстро, я сказал!
Паж мгновенно исчез, а генерал-капитан поправил воротник, подумал и все-таки надел украшенный перьями здешних птиц стальной шлем и по возможности привольно расселся на взятом в одной из мечетей барабане.
—    Ты, Кортес, другого времени не нашел, мою рабыню от дела отвлекать? –послышалось сзади, и Кортес, обернулся.
Это был Карреро. И он был раздражен.
—    Ты сначала штаны зашнуруй, — мгновенно отозвался Кортес, — а уж потом своему генерал-капитану претензии высказывай.
—    Я ж тебя генералом и выбирал! – возмутился Карреро.
—    А я тебе эту рабыню и подарил, — жестко парировал Кортес и приготовился говорить с послами.
Мавры уже обвыклись и теперь двигались прямо к нему. Подошли, поклонились до земли, коснулись пальцами песка, а затем и губ и вдруг встали на колени.
Кортес обомлел. Здесь, в западных землях он такое видел впервые. Но главное, они стояли на коленях вовсе не перед ним, а перед Мариной… переводчицей!
—    Малиналли… — беспрерывно бормотали дикари, — Малиналли…
И юная, лет пятнадцати от роду, переводчица гладила их по волосам, словно собственных детей.
А потом сарацины встали, подошли к по-хозяйски приобнявшему свою рабыню и все еще недовольному Карреро и снова поклонились до земли – теперь только ему.
—    Лопе Луцио, Малинче…
Марина тихо что-то сказала, и Агиляр, удивленный не меньше, чем Кортес, тут же перевел:
—    Великий господин… муж Марины…
—    Я не понял, — тряхнул головой Кортес, — Карреро! В чем дело?!
—    Я не знаю… — побледнел Карреро.
И, словно для того, чтобы внести ясность, мавры начали быстро балаболить, а Марина и Агиляр – переводить.
—    Великий господин, мы получили письмо твоей благородной супруги…
«Письмо дошло!» – охнул Кортес.
—    Мы рады, что такой великий господин, как ты, пришел освободить нас от невыносимых тягот, наложенных Мотекусомой…
—    Черт! – вскочил Кортес, но тут же взял себя в руки. – Агиляр, внеси ясность. Объясни этим тупицам, кто здесь генерал-капитан.
Агиляр принялся быстро шепелявить, и Марина, подтверждая сказанное, показала рукой на Кортеса.
Мавры оторопели, а их изуродованные проколами и увешенные десятками золотых пластинок нижние губы совсем уже оттянулись вниз. Наконец, один пришел в себя, что-то растерянно прошепелявил, и Агиляр – со второй попытки – отважился донести смысл сказанного.
—    Они не понимают, почему столь высокородная госпожа, как Марина, – супруга простого воина.
Карреро побагровел.
«Матерь Божья!» – охнул Кортес. За кого бы мавры ни приняли Марину, а честь Карреро надо было срочно спасать.
—    Он мой друг, — поспешил он исправить положение. – И о-очень высокопоставленный человек. Но главный военный вождь – я.
Мавры недоуменно переглянулись. Они ни черта не понимали.
***
Первым делом, после долгих напряженных переговоров с маврами Кортес приказал переводчикам подойти ближе.
—    Спроси у нее, — обратился он к Агиляру, – почему она в таком почете.
Агиляр перевел, но Марина лишь пожала плечами.
—    Она говорит, что она знатного рода, — перевел Агиляр.
—    А почему в рабынях оказалась?
Марина выслушала вопрос и надула губы.
—    Мне кажется, она не хочет говорить об этом, сеньор Кортес, — виновато развел руками Агиляр.
Кортес крякнул и принял все, как есть. Отпустил переводчиков, собрал экстренный совет капитанов, разъяснил ситуацию и тут же отправился в наскоро выстроенную «тюрьму». Сдвинул полог из пальмовых листьев и оглядел поедающих маисовую кашу колодников.
—    Ну, что, Ордас, как там ваши планы, — не изменились?
Бывший губернаторский мажордом, громыхнув цепями, отставил миску в сторону.
—    Зачем пришел?
—    Мириться.
Колодники – все четверо – переглянулись.
—    Нет, — упреждающе выставил узкую ладонь вперед Кортес, — если вам нравится сидеть в цепях, я не настаиваю. Но если хотите быть в доле…
Мятежники снова переглянулись.
—    Ты что… возьмешь нас в долю?
—    Всего золота в одиночку не огребешь, — пожал плечами Кортес, — а мне нужны капитаны.
Ордас усмехнулся.
—    А когда дело дойдет до суда, нас поставят под виселицей рядом с тобой?
—    За что? – искренне удивился Кортес. – У меня все по закону. Даже Королевский нотариус вам это подтвердит.
—    А Веласкес?
—    А что – Веласкес? Я от своих долгов перед ним не отказываюсь.
—    Как так? – не понял Ордас. – Ты собираешься платить Веласкесу?! Даже после всего этого?..
Кортес саркастично ухмыльнулся.
—    Я одного не пойму, сеньоры: почему вы считаете меня дураком? Я университет в Саламанке закончил…
—    Ты не крути! — возмущенно оборвал его Ордас. – Ты прямо скажи! Ты собираешься выплатить Веласкесу его законную часть?! Или нет?!
Кортес легко выдержал его яростный взгляд и весело кивнул.
—    До последнего песо.
***
Они шли вслед за маврами-проводниками два дня, встретив по пути только один городок. Солдаты, хлюпая размокшими от вечной сырости альпаргатами, тут же бросились по дворам, но и это селение было брошено и тщательно вычищено – ни маиса, ни кур. А в полях только и было, что едва проклюнувшиеся острые ростки маиса.
—    Если так дальше пойдет, солдаты вернутся, — мрачно поделился с Кортесом Альварадо. – Лучше уж тухлая солонина и долги…
—    Знаю, — отозвался Кортес.
—    И тебя приведут к Веласкесу в цепях, — не унимался Альварадо.
Кортес поморщился. Ему и без уколов Альварадо было плохо. А вечером второго дня, когда тучи разошлись, а солдаты впервые за несколько дней увидели солнце, разведчики привели несколько посланных навстречу и увешанных ананасами гонцов. И снова повторилась та же некрасивая история, что и при встрече с первыми двумя послами.
—    Малиналли! – панически шарахаясь от лошадей, попадали мавры перед Мариной, а затем и перед Карреро. – Малинче! Великий господин!
—    Да, что за бардак! – рассвирепел Кортес и спешился. – Карреро! Ты не можешь не показывать свои отношения с рабыней при сарацинах?!
—    А что я? – побледнел Карреро. – Ты мне сам ее подарил!
Кортес досадливо крякнул, подошел к Марине и ухватил ее за руку.
—    Все. Хватит. Я тебе другую найду.
—    Ты не смеешь… — ухватился за кинжал Карреро. – Она – моя!
Кортес развернулся и, сдвинув пытающегося прикрыть его Кристобаля де Олида в сторону, встал напротив – глаза в глаза.
—    И что дальше?..
—    Хватит, сеньоры… — вмешался благоразумный Гонсало де Сандоваль. – Не дело друг дружку из-за паршивой сарацинки убивать…
—    Да, пусть потешатся! – гоготнул Альварадо. – А то ни жратвы нормальной, ни баб, ни даже драки!
Карреро быстро вытащил кинжал из ножен и бросил ненужный пояс на землю.
—    Давай! Посмотрим, кто кого…
—    Это же самоубийство, Алонсо, — покачал головой Кортес, становясь так, что заходящее солнце било противнику в глаза. – Не надо.
Но зеваки тут же сгрудились вокруг, сделав кольцо и азартно споря, на каком по счету выпаде Карреро будет убит.
—    Сеньор Кортес! Сеньор Кортес!
Кортес, не рискуя выпускать Карреро из виду, кинул в сторону осторожный взгляд. Это был посланный вперед разведчик – один из четырех.
—    Что там еще?
—    Он весь из серебра!
—    Кто из серебра? – обнажив кинжал и кинув пояс на землю, переспросил Кортес.
—    Город! Сеньор Кортес! Город! Он весь – серебряный!
Зеваки обмерли.
—    Что ты городишь? – зло осадил разведчика Кортес, медленно идя по кругу, так, чтобы не пропустить выпад Карреро.
—    Я правду говорю, сеньор Кортес! – навзрыд произнес разведчик. – Стены из серебра! Дороги из серебра! Там все из серебра! Это – Иерусалим!
Солдаты охнули, и Кортес досадливо чертыхнулся, поднял с земли свой пояс и сунул кинжал в ножны.
—    Все, Карреро. Боюсь, дуэли не будет. Сам видишь…
—    Все из серебра! – истерично орал разведчик, хватая за грудки то одного, то другого. – Я теперь всю Кастилию куплю! Всех девок в моей деревне! Только бы увезти!
***
Змеиный совет, состоящий из самых знатных женщин всех четырех родов, в основном, следил за правильной передачей власти мужчинами – строго по материнской линии, от дяди к племяннику. Но сколько-нибудь реальную власть старухи давно утратили, а потому долго не могли поверить, что им дозволено судить самого Мотекусому.
Затем совет не мог поверить, что Тлатоани солгал. Затем начались «запретные дни» лунного месяца, и старухи были вынуждены ждать. А за полдня до назначенного разбирательства перед Мотекусомой предстал гонец из Семпоалы.
—    Четвероногие уже там! – не подымая глаз, выдохнул он.
—    В Семпоале?! – ужаснулась неотступно следующая за своим супругом Сиу-Коатль. – Что они там делают?! Снова крадут наших женщин?!
—    Нет, Великая Сиу-Коатль, — покачал головой гонец. – Их принимают, как гостей.
Мотекусома застонал и закрыл руками лицо. Он знал, что теперь Змеиный совет будет к нему куда как мягче, но цена была ужасна.
***
Город Семпоала оказался воистину роскошным. Широкие улицы, утопающие в тенистых садах ровные, как по линеечке отстроенные кварталы, пусть и не серебряные, но великолепно оштукатуренные каменные стены высоких белых домов… а главное, — еда. Очумевшие от голодухи солдаты ели и ели, так что почти всех проносило, но остановиться было немыслимо.
И только Кортесу было не до красот. Он сразу объяснил немыслимо толстому вождю, что Их Высочества Женщина-Змея донья Хуана и ее могучий сын, военный вождь всех кастильских племен дон Карлос послали их, своих любимых детей, чтобы они везде искореняли зло и обиды, наказывали несправедливых и оберегали угнетенных.
Теперь Кортес должен был выяснить главное.
—    И что, сеньор, сильно ли вас Мотекусома притесняет? – не обращая внимания на обожравшихся и давно уже клюющих носами капитанов, расспрашивал он толстого вождя.
—    Мой язык отказывается передавать все те гнусности, что он творит, — быстро переводили Марина и Агиляр.
—    Подати? – понимающе вопрошал Кортес.
—    Если бы только это, сеньор, — грустно кивал толстяк, и Кортес тут же превращался в слух.
Как оказалось, Мотекусома ввел в провинции фиксированные цены, и теперь требовал поставлять хлопок строго по этим ценам. Но главное, забирал всех достигших пятнадцати лет юношей в столичные училища, а затем отправлял их на государственную службу. И куда их только не отправляли! – в армию и на почту, учетчиками в хранилища и секретарями в суды, резчиками камня и оружейниками в мастерские, и многих, слишком уж многих – на строительство городов, дорог и акведуков – где-нибудь на самом краю земли.
—    Боже, какой ужас! – сочувственно кивал Кортес.
Понятно, что невесты засиживались в девках, а парни быстро забывали заветы предков, а главное, не могли участвовать в священных войнах, число коих богомерзкий Мотекусома свел до трех в год!
—    Священные войны это важно, — отечески кивал Кортес, чувствуя, что напал на золотую жилу. – Народ это любит…
И только неотступно следящие за ходом первых на этой земле дипломатических переговоров падре Хуан Диас вносил в утонченную беседу вождей отчетливый диссонанс.
—    Что вы несете?! – углом рта шипел святой отец. – Какие такие священные войны?! У них все войны — сатанинские! В инквизицию хотите загреметь?!
—    Не мешайте, — так же, углом рта, парировал Кортес, — что мне, прямо сейчас его переубедить? Попробуйте, если вы такой умный!
Падре вспомнил свое поражение в Сентле, насупился и умолк. И вот тогда Кортес задал самый щекотливый вопрос:
—    А что… велики ли военные силы Мотекусомы?
—    В мирное время около тридцати тысяч, — несколько напряженно перешел к «деловой» части толстый вождь, — Ну, а во время войны, сами понимаете, каждый мужчина – воин.
Кортес оторопело моргнул. Тридцать тысяч это было немыслимо много! У него, включая его самого, было шестьсот восемнадцать душ.
***
Кортес прокрутился в постели всю ночь, — даже юная, упругая телом переводчица от мыслей так и не отвлекла. Хитрый вождь сразу понял, что попал в больное место, а потому на прощание задал самый простой вопрос: «да или нет». И Кортес не знал, что на это ответить. Действительно не знал.
И вот тогда вмешался падре Хуан Диас.
—    Переведите, — кивнул он Агиляру и Марине, — Их католические Высочества еще никогда и никем не были побеждены.
Кортес замер. Он не был уверен, что стоит мешать весьма рискованному в такой момент заявлению падре.
—    И если его народ примет веру Христову и подданство Кастилии, — продолжил святой отец, — здесь через два-три месяца будет ровно столько воинов, сколько надо.
«Черт! – охнул Кортес. – Этого мне еще не хватало?!»
—    Стоп, Марина! – подал он знак юной переводчице и развернулся к Агиляру. – Чуть-чуть измени.
Святой отец недоуменно посмотрел на Кортеса, и тот успокаивающе поднял узкую ладонь.
—    Давайте усилим наши гарантии, святой отец.
Хуан Диас насторожился; он искренне не понимал, куда их еще усиливать.
—    Если его народ примет веру Христову и подданство Кастилии, — с чувством процедил сквозь зубы Кортес, — я, Эрнан Кортес, буду защищать их до последнего солдата. А я еще никогда и никем не был побежден.
Падре Диас хмыкнул.
—    Не много ли на себя берете?
—    В самый раз, — в тон ему ответил Кортес.
А на следующее утро прибыли сборщики налогов от Мотекусомы.
***
Сборщиков налогов было пятеро, и они прошли мимо Кортеса и его солдат столь надменно, словно те не существовали.
—    Мытари… — прошло по рядам. – Прям, как у нас…
—    Разговорчики! – рявкнул Кортес. – Давно у меня палок не получали!
Мытари и впрямь были на удивление узнаваемы и вели себя точь-в-точь, как в Кастилии: блестящие напомаженные волосы, свежие розы в прическах, раб с опахалом позади… и невыносимо важный вид.
—    Что будешь делать? – вполголоса поинтересовался Альварадо.
—    Теперь только вперед, — стиснул зубы Кортес.
Альварадо восхищенно хмыкнул.
—    Вот это я люблю!
А тем же вечером, толстый вождь и Кортес встретились еще раз.
—    Что говорят люди Мотекусомы? – сразу поинтересовался Кортес.
—    Недовольны, что мы вас приняли.
—    Чем угрожают?
—    Забрать двух человек для принесения в жертву, — вздохнул вождь. – Ну, и льготы по взносу в казну снять…
—    А сколько дней пути отсюда до Мешико?
Толстый вождь удивленно поднял брови.
—    Гонцы и за четверо суток могут пробежать.
—    А если армия?
Вождь помрачнел. Он уже догадывался, что речь идет о визите армии Мотекусомы в Семпоалу.
—    Главные отряды не стоят в Мешико, — покачал он головой. – Солдат будут посылать отовсюду.
—    Сколько? – повторил вопрос Кортес.
—    До двадцати-тридцати дней…
Кортес тяжко задумался. Он совершенно не желал дразнить Мотекусому попусту, но и шанс принять в подданство народ Семпоалы упускать не желал. Единственное, что было в его распоряжении, — время и собственная голова, и отыграть следовало, как по нотам.
—    Чтобы не ставить вас под удар, я покидаю Семпоалу, — поднялся он с циновки. – Надумаете принять подданство Их Высочеств, жду вас в своей крепости. Условия знаете.
***
Совет вождей Семпоалы думал недолго, — возможность войти в союз с доблестным супругом высокородной Малиналли, избавиться от ненавистного Мотекусомы и снова зажить по заветам предков была слишком соблазнительной. И уже через два дня все восемь вождей прибыли в стремительно обрастающий частоколом из заостренных бревен город Вера Крус.
—    Надумали? – только и спросил Кортес.
—    Да, — за всех кивнул толстый касик.
—    Тогда пошли, — кивнул Кортес и подозвал Берналя Диаса. – Быстро ко мне нотариуса и всех капитанов. Мы будем под навесом возле церкви.
В считанные минуты капитаны, включая даже опального Диего де Ордаса, были под навесом.
—    Согласны ли вы, сеньоры Семпоалы привести свой народ в подданство и поставить под защиту Их Высочеств доньи Хуаны и дона Карлоса? – громко, так, чтобы нотариус и свидетели расслышали каждое слово, — спросил Кортес.
Диего де Ордас ахнул.
—    Ты что, Кортес, – очумел?! Нас же Мотекусома по всему побережью размажет!
Кортес вскипел и развернулся к бывшему губернаторскому мажордому.
—    Что, снова на мое место метишь?
—    Да, не в этом же дело! – взвился Ордас. – Просто головой надо думать, а не седалищем! Ты же не дикарей за нос водишь! Ты из огромной империи кусок выдираешь!
Кортес кинул быстрый взгляд в сторону напряженно наблюдающих за перепалкой вождей Семпоалы.
—    Я повторю вопрос.
—    Понял! – истерически взвился Ордас. – Ты губернатором хочешь стать! Ценой нашей крови!
Капитаны взволновано загудели. Тот факт, что губернатором чаще всего становится тот, кто привел новые народы в подданство, они как-то упустили.
Кортес побагровел.
—    Я рискую не меньше каждого из вас! – выдавил он и тут же перешел на крик. – Кто видел, чтобы я прятался за чужие спины?! Кто, я спрашиваю!!!
Тишина воцарилась такая, что стало слышно, как плотники тешут колья для крепостной ограды. Кортес тяжело выдохнул и сбавил тон.
—    Я просто выполняю свой долг, сеньоры. Мы обязаны приводить новые земли и народы в подданство Кастилии и Арагона. Это вам хоть Королевский нотариус подтвердит, хоть наши святые отцы…
Он развернулся к вождям и слово в слово повторил вопрос.
—    Согласны ли вы, сеньоры Семпоалы, привести свой народ в подданство и поставить под защиту Их Высочеств доньи Хуаны и дона Карлоса?
—    Вы согласны платить дань Женщине-Змее Хуане и ее сыну Карлосу в обмен на защиту? – тут же, слово в слово перевели Агиляр и Марина.
Вожди сразу встревожились и, перебивая один другого, быстро залопотали на своей тарабарщине.
—    Ты же говорил, что дани не будет… — перевели Марина и Агиляр.
Кортес облегченно вздохнул: вопрос был пустяшный.
—    Не все подданные платят дань, — пояснил он. – Я, как идальго, не плачу, и с вас никакой дани не будет…
—    Как это не будет?! А как же Корона… – опять взвился Ордас, но тут же захрипел и согнулся, получив от Альварадо огромным кулачищем в бок.
—    Ты до завтра сумей дожить, — шепотом, но так, чтобы все слышали, посоветовал Альварадо, — а потом уже о податях думай. Умник…
Вожди переглянулись; простой и понятный военный союз безо всяких там податей и взносов им нравился.
—    Тогда, может быть, нам просто породниться с детьми Сиу-Коатль Хуаны и дона Карлоса? – счастливо улыбаясь, предложил толстяк.
—    Вожди хотят породниться с детьми Женщины-Змеи Хуаны и дона Карлоса, — перевела Марина, и Агиляр, знающий, что значит породниться у мавров, сразу уточнил: — они предлагают сеньорам капитанам своих дочерей. Как залог прочности союза.
Капитаны возбужденно загомонили. Женщин остро не хватало, да и лишними заложницы никак не были. Мало ли что…
—    Соглашайтесь, — шепнул Агиляр. – Другого способа вступить в военный союз здесь нет.
—    Мы согласны, — за всех кивнул Кортес и подозвал Королевского нотариуса. – Зачитывайте «Рекеримьенто»*, Годой, и доставайте оба экземпляра договора. Будем подписывать.

*Рекеримьенто – официальный текст ввода земель и народа во владение Короны Кастилии и Арагона, а затем, и Испании.

Вожди торжествующе переглянулись: они еще никогда не заключали столь выгодного союза.
***
Послание главного сборщика податей в семпоальской провинции, впрочем, как и все иные документы, Мотекусоме зачитывали в присутствии всего состава Высшего совета. Именно такое условие контроля за лживым Тлатоани назначили родовитые старухи всех двенадцати колен трех правящих родов. Снять Мотекусому они так и не решились.
—    Великий Тлатоани, — громко и внятно читал секретарь. – Я еще не успел собрать и половину взносов на нужды нашего великого Союза, когда семпоальцы привязали меня к столбу и сказали, что принесут в жертву своим богам…
Вожди охнули. Это была не просто дерзость; это был вызов!
—    Дальше, — холодея от предчувствий, распорядился Мотекусома.
—    Они сказали мне, — стараясь сохранять хладнокровие, зачитал секретарь, — что все тридцать селений Семпоалы отложились от нашего великого и могучего Союза и теперь не будут платить взносов. Ни тебе, ни кому другому.
—    Он что, священных грибов объелся? – недоуменно заморгал Верховный судья. – Как это не будут платить?!
«Кастилане! – понял Мотекусома. – Быстро же они их подмяли!»
—    Читай дальше.
—    А потом пришел главный «мертвец» со своими воинами и освободил меня и моего помощника, наказав передать Тебе, Великий Тлатоани, что он всегда был и будет твоим преданным другом.
Теперь уже Мотекусома, приводя себя в чувство, тряхнул головой.
—    Читай дальше.
—    Он вывез меня и моего помощника на дорогу за пределами земель Семпоалы и одарил немыслимо прекрасными нефритовыми бусами. Но, уже находясь в пути, я узнал от гонца, что «мертвецы» забрали у семпоальцев и остальных попавших в плен чиновников Союза, и теперь намерены вернуть их Тебе.
Дальше пошли обычные заверения в преданности и обещание добраться до столицы не позже чем через шесть дней после прибытия письма. И первым опомнился Какама-цин.
—    Раздавить кастилан! – обращаясь к вождям, яростно выкрикнул он.
Мотекусома досадливо покачал головой. Какама-цин определенно уже настроился стать новым правителем Союза.
—    Не за что… — возразил он племяннику. – Не за что их давить.
—    Но это же вызов! – наперебой загомонили вожди. – «Мертвые» украли у нашего Союза целый народ!
Мотекусома поднял руку, и вожди нехотя умолкли.
—    Задумайтесь лучше о другом, — тихо произнес Тлатоани. — В письме сказано, что Семпоала не будет платить взносов не только нашему Союзу, но и никому другому. Верно?
Вожди переглянулись. Да, секретарь зачитал именно так. Но Мотекусома уже продолжал:
—    Значит, он не собираются входить в союз с кастиланами.
—    Верно… — закивали вожди.
—    Но почему? – он обвел вождей напряженным взглядом. – Зачем уходить от нас, если не собираешься породниться с кастиланами? Кто-нибудь может объяснить?
Члены Высшего совета замерли.
—    Какама-цин! – громко обратился Мотекусома к племяннику.
—    Да, дядя… — мрачно отозвался Какама-цин.
—    Съезди в Семпоалу и поговори со всеми, с кем получится. В общем, разберись. Только по-умному, без лишних угроз. Ну, а мы… — Мотекусома вздохнул и обвел совет тяжелым взглядом, – мы с вами будем готовиться к войне.
***
Тем же вечером он пришел к одной из своих младших жен – дочери главной Женщины-Змеи всей Семпоалы.
—    Слышала?
—    Да, — побледнела жена. – Семпоала отложилась.
Мотекусома сокрушенно покачал головой, и жена медленно стащила через голову расшитое цветами платье, подняла и скрепила на темечке тяжелые черные волосы и, встав на колени, склонила голову к циновке.
—    Не надо, — коснулся ее Мотекусома. – Сядь.
Жена всхлипнула и села.
—    Ты же имеешь право меня задушить… — отирая крупные слезы с округлых щек, пролепетала она.
—    Мне не хочется, — улыбнулся ей Мотекусома.
—    А как же закон? – мгновенно перестала плакать ошарашенная жена.
И тогда Мотекусома засмеялся. Он смеялся все пуще и пуще, пока не захохотал во все горло и, не в силах даже стоять, повалился на циновку.
—    Ты знаешь… я уже… о-хо-хо! Столько… законов… нарушил! Ой, не могу!!! Ха-ха-ха-ха-ха…
***
Едва сумев дослушать длинный, на полчаса текст «Рекеримеьенто», Кортес рассеянно принял поздравления капитанов и удалился под свой навес. Его трясло.
«Лихорадка?» – подумал он, повалился на бок и поджал ноги к животу. Знобило.
Лихорадкой болели многие из его людей, хотя это еще было меньшее из зол. Здесь, в жарком, влажном климате у многих набухли в паху огромные, остро ноющие желваки, открылось кровохарканье, а от колотья в боку погибло никак не меньше двух десятков солдат.
«Мне нельзя болеть… — подумал он. – Только не сейчас…»
Но встать и заставить себя двигаться, руководить, жить… сил не было.
Сплетенная из пальмовых листьев занавесь у входа затрещала, и он подумал, что надо бы встать, встретить…
—    Колтес!
Его развернули на спину, и Кортес вяло улыбнулся. Это была Марина. Юная переводчица тронула его лоб, сокрушенно чмокнула губами, стащила через голову просторную полотняную рубаху и легла на него всем телом. Стало теплее.
—    Ты класивый, Колтес, — тихо шепнула ему в ухо Марина. – Очень.
Кортес хотел удивиться кастильскому языку из ее уст, и не сумел.
—    И сильный… Меня взял себе…
—    Угу… — прикрыл глаза Кортес.
—    Женщин дадут, возьми дочку толстяка… Ты понял, Колтес? Только ее… будешь еще сильнее…
Кортес хотел спросить, а хороша ли она, но уже не успел; его стремительно засасывала цветастая, наполненная бредовыми картинами воронка – на полвселенной.
***
Спустя два дня крепость Вера Крус была заполнена народом. Семпоальские землекопы готовили рвы под фундаменты, камнетесы – камни, носильщики таскали бревна, плотники их обстругивали, а вожди союзного Семпоале племени тотонаков не отходили от капитанов, где на пальцах, а где в картинках объясняя особенности местной тактики и детально разъясняя, как и откуда, скорее всего, будут атаковать военачальники Мотекусомы.
А тем временем между здешними жрецами и кастильскими священниками шла настоящая схватка. И сойтись не могли в главном: крестить ли дочерей вождей, а если крестить, то перед тем, как отдать капитанам или после того.
Позиция каждой стороны была по-своему логична, и глубокомысленный теологический спор, изрядно отягощенный переводом Агиляра и Марины, все время вел в тупик. И лишь когда в дело вмешался Кортес, основание для спора иссякло – само собой.
—    Ты что, брат Бартоломе, — взял он монаха под локоть, — во второй раз венчать меня собираешься? При живой жене?
—    Упаси Бог! – перекрестился тот.
—    Ну, а какого черта?! К чему это словоблудие? Разве кто пострадает, если мы отгуляем по-сарацински, а уж потом их окрестим?
—    Но…
—    Хватит, — отрезал Кортес. – Ты прекрасно понимаешь цену этого «брака», так что нечего умника из себя строить.
А когда и частокол, и «невесты» были практически готовы, прибыли послы Мотекусомы – оба его племянники, то есть, по здешним обычаям – самые близкие люди и наследники.
«Если они уже выслали войска, — сразу же высчитал Кортес, — у меня дней пятнадцать осталось… не больше», — и отправился обмениваться дарами. Но вскоре понял, что столько времени у него может и не быть.
—    Как здоровье Женщины-Змеи Хуаны и ее могучего сына дона Карлоса, военного вождя всех кастильских племен? – сразу же после обмена поинтересовался главный посол – Какама-цин.
—    Слава Сеньоре Нашей Марии, Их Высочества здоровы, — вежливо кивнул Кортес. – А как себя чувствует Великий Тлатоани Мотекусома Шокойо-цин и все его жены, сестры и их дети?
—    Уицилопочтли сохраняет их здоровье, — наклонил голову Какама-цин.
Воцарилась неловкая пауза, и Кортес решил не медлить.
—    У меня в гостях еще трое ваших капитанов, — напомнил он о спасенных им от расправы чиновниках, — можете их забрать.
Какама-цин сдержанно кивнул.
—    Великий Тлатоани благодарит тебя за помощь и обещает примерно наказать Семпоалу, из-за которой ты подвергался риску, спасая наших людей.
—    Нет-нет, — рассмеялся Кортес, — ни в коем случае! Мы сами разберемся со своими подданными.
Агиляр и Марина перевели, и лицо посла вытянулось, да так и застыло.
—    Вы… берете с наших братьев дань?!
Внутри у Кортеса промчался ледяной вихрь.
«Ну, что – попрыгаем?» – вспомнил он любимое выражение драчливого Альварадо.
—    Семпоальцы и тотонаки добровольно вошли в состав союза вождей Кастилии и Арагона, — старательно подбирая слова, произнес он и, дабы не пропустить первой реакции, уставился послу в глаза.
Какама-цин выслушал перевод, кивнул… и больше ничего.
—    Я понял, сеньор Кортес, — перевел Агиляр.
«Ну, вот и все… — пронеслось в голове Кортеса. – Теперь драки не избежать…»
Он чувствовал это всем нутром.
***
Тем же вечером, сразу после показательных – специально для Какама-цина – скачек и залповой стрельбы изо всех орудий крепости, начался первый день свадьбы восьми капитанов на восьми – точно по числу родов Семпоалы – дочерях вождей.
Кортес, как старший «в роду кастилан» с улыбкой подошел к восьми юным – и не слишком, — прелестницам, взял за руку самую красивую и развернулся к приосанившимся капитанам. Те замерли: как пройдет «свадьба», никто толком не знал, а святые отцы на все расспросы раздраженно отсылали к Кортесу.
—    Карреро! – громко произнес Кортес, и погруженный в себя, стоящий последним по счету бывший друг вздрогнул и поднял недоумевающий взгляд.
—    Алонсо Эрнандес Пуэрто Карреро! – повторил Кортес. – Тебе вручаю сию дщерь сарацинскую, поручая заботу о ней, пропитание и сохранение, а также всемерное научение слову Божьему.
Карреро, все еще не веря в происходящее, растерянно огляделся по сторонам.
—    Ну, же, Алонсо! – широко улыбнулся Кортес, — прими эту руку!
Карреро густо покраснел и под одобрительные возгласы капитанов двинулся вперед – к самой красивой изо всех невест.
А спустя трое суток, едва праздник пошел на убыль, Кортес нежно потрепал по щечке свою очередную и на редкость безобразную «жену», оделся и чуть ли не силой собрал еще не вполне трезвых капитанов.
—    Нас ждет большая война, — морщась от запаха перебродившей агавы, прямо сообщил он.
—    И что? – громко, со вкусом рыгнул Альварадо.
—    Нам понадобится помощь. Серьезная помощь.
Капитаны замерли. Такое они слышали от Кортеса впервые.
—    Чья? – оторопело хохотнул умненький Гонсало де Сандоваль. – Может, Веласкеса?
—    Точно, — кивнул Кортес. – Мы можем запросить помощи только у Диего Веласкеса де Куэльяра, губернатора Кубы. Для всех остальных мы – пираты.
Капитаны обомлели.
—    Ты ж теперь – его смертельный враг! – мстительно напомнил Ордас.
Кортес улыбнулся. Его отношения с Веласкесом не укладывались в прокрустово ложе простых истин, вот только объяснять это капитанам он не собирался.
—    Возможно, я Веласкесу и враг, — соглашаясь, кивнул Кортес. – Но флот куплен за его деньги, да, и солдаты наняты… Ему есть смысл… поучаствовать. Не пропадать же добру?
Капитаны смешливо переглянулись. Такой наглости не ожидал никто – даже от Кортеса.
—    И вообще, пора отдавать долги, — напомнил Кортес, — и подносить подарки всем, от кого зависит наша судьба.
Капитаны задумались. Вот эта мысль была толковой.
—    Не-е… золото так сразу отдавать нельзя, — с сомнением качнул огненной головой Альварадо, — налетят еще… самим ничего не останется.
—    Рабы, — пожал плечами Кортес. – Тут неподалеку городок есть — Тисапансинго. Ни с кем пока не в союзе… удобный, в общем, городок. Однако тотонаки сказали, у них идут переговоры с Мотекусомой.
—    И что? – насторожился Ордас.
—    Надо напасть раньше, — пояснил Кортес. – Пока они и в Союз не вошли.
***
Едва Какама-цин кончил рассказывать о встрече с Кортесом, вожди гневно, перебивая один другого, зашумели, а потом как-то внезапно стихли и обратили взоры к Мотекусоме.
—    А ты почему молчишь, Тлатоани?
—    Думаю, сколько гарнизонов посылать, — отозвался Мотекусома.
Вожди удовлетворенно переглянулись. Тлатоани снова стал похож на себя самого прежнего – умный, решительный и не врет.
—    Давай отправим туда всех, — решительно рубанул воздух ладонью Какама-цин.
Мотекусома и Повелитель дротиков быстро переглянулись.
—    И оголим наши северные рубежи? – издевательски усмехнулся Повелитель дротиков. – Ты этого хочешь, Какама-цин?
Молодой вождь на секунду смутился, но только на секунду.
—    Кроме того, — напомнил Мотекусома, — воинов надо кормить, а наших зернохранилищ в тех краях нет. Семпоала отложилась, а с Тисапансинго мы пока не договорились.
—    Так ты будешь воевать с ними или нет? – как-то уж очень непочтительно спросил Какама-цин.
Мотекусома заглянул ему в глаза, и племянник – впервые – их не отвел.
—     Буду, — кивнул Мотекусома. – Я предлагаю направить восемь тысяч воинов… хотя главное – вовсе не в их числе.
Вожди переглянулись.
—    А в чем?
—    Главное, застать кастилан врасплох, — медленно проговорил Мотекусома, — а для этого нужны две вещи.
Вожди превратились в слух.
—    Договориться с Тисапансинго о тайном размещении наших гарнизонов – на любых условиях… — Мотекусома обвел членов совета внимательным взглядом. — Понимаете? На любых.
***
Когда падре Хуана Диаса известили о походе в Тисапансинго, он крестил «военных жен» сеньоров капитанов, с удовольствием отмечая, что, по крайней мере, воды недоумевающие сарацинки не боятся. Местные женщины вообще обожали мыться, как ядовито отметил брат Бартоломе, «словно горностаи». Однако, мужчин эти дикарки, что удивительно, стеснялись, и падре Хуан Диас все чаще подумывал, что привить им католические принципы большого труда не составит.
—    Ну, так вы идете, святой отец, или нет? – нетерпеливо топтался на берегу посланец от Кортеса.
—    Иду-иду…
Падре Хуан Диас одну за другой отправил окрещенных женщин в руки брата Бартоломе – для проповеди, а сам отправился надевать хлопчатый панцирь; после боя в Сентле он к безопасности бренного тела относился вдумчиво.
Пожалуй, будь его воля, он бы в Тисапансинго не ходил, но падре Диас до сих пор не держал в руках местных священных текстов, а именно они более всего интересовали Ватикан.
Нет, Хуан Диас искал, — постоянно, — но до сих пор встречал в здешних городках лишь сложенные гармошкой бухгалтерские счета со столбиками примитивных, в виде точек и полосок, цифр. И лишь в Семпоале жрецы показали ему свое Священное Писание, однако, из-за ссоры по поводу смены богов невестами все рухнуло. Даже копию не разрешили снять.
«Кортес прав, — печально признал Хуан Диас и пристроился в хвост колонны конкистадоров, — в делах веры мавров силой не убедишь… надо бы мне сдерживаться».
***
К Тисапансинго они подошли на третий день. Встали неподалеку от города и, стремительно соорудив неподалеку от дороги виселицу на тринадцать персон – точно по числу святых апостолов и Христа, — под руководством лекаря Хуана Каталонца выловили на полях тринадцать сарацинских баб.
Только что пропалывавшие поля с подросшим маисом сарацинки вступили в пререкания, затем попытались орать, но Каталонец это решительно пресек и, после коллективной – всем отрядом и шепотом – молитвы баб вздернули – на счастье.
—    Инквизиции на него нет, — хмуро пробормотал брат Бартоломе.
—    Кто-кто, а уж ты помолчал бы, — обрезал его падре Диас; он прекрасно слышал, что и монах в совместной мольбе участие принял.
Понятно, что святым отцам все это не слишком нравилось, но ни разрушать солдатскую традицию, ни, тем более, связываться с Каталонцем, ни тот, ни другой не рисковал.
Да, по правилам, Каталонца следовало предать церковному суду, и, как говорили, тот уже попадал в руки инквизиции – еще в Кастилии. Но здесь он был неуязвим. Именно Каталонец лечил солдат заговорами и человечьим жиром. Именно Каталонец лучше всех мог раскинуть карты или даже кости и тут же выдать человеку все, что его ждет, – до деталей. И именно Хуан Каталонец подсказал солдатам перед заходом в каждый город ставить виселицу на тринадцать веревок. И это всегда приносило удачу.
Но главное, в отряде все знали: этому лекарю человека угробить, – что вошь меж ногтей раздавить, и потому Каталонец делал, что хотел.
А назавтра, после ночевки, как всегда, поутру, в самый сон, отряд ворвался в Тисапансинго. Только на этот раз выскочившими из домов вооруженными мужчинами занялись не арбалетчики, а семпоальцы.
—    Так, — развернулся Кортес к нотариусу, — начинай зачитывать.
Ко всему привычный Диего де Годой вытащил потрепанную тетрадку с «Рекеримьенто» и начал:
—    От имени высочайшего и всемогущего всекатолического защитника церкви всегда побеждающего и никогда и никем не побежденного…
Кортес привстал на стременах. Вооруженные арканами семпоальцы уже взяли самых сильных, самых желанных их кровавым богам воинов.
—    Я, Эрнан Кортес, их слуга… — читал нотариус, — извещаю вас… что Бог, Наш Сеньор единый и вечный, сотворил небо и землю, и мужчину и женщину от коих произошли мы и вы, и все су¬щие в мире…
—    Троих сюда! – махнул рукой Кортес. – Пусть слушают.
От колонны отделился Гонсало де Сандоваль с несколькими солдатами, и вскоре перед Королевским нотариусом стояли трое багровых от ярости и рвущихся из ошейников вождей.
—    И избрал из всех сущих Наш Сеньор Бог одного, достойнейшего, имя которого было Сан Педро*, — на одном дыхании шпарил нотариус, — и над всеми людьми, что были, есть и будут во вселенной, сделал его, Сан Педро, владыкой и повелителем…

*Сан Педро – Святой Петр, апостол.

Кортес оценил ситуацию и махнул арбалетчикам.
—    Вперед! Добивайте остальных!
Арбалетчики тронулись и пошли.
—    И повелел ему Бог, чтобы в Риме воздвиг он престол свой, ибо не было места, столь удобного для того, чтобы править миром…
«Черт! А хорошо на этот раз возьмем! – восхитился Кортес. – Тысячи две-три точно будет…»
—    Один из бывших Понтификов… дал в дар эти острова и материки… со всем тем, что на них есть, названным королям…
И вот тогда из домов повалила главная добыча – женщины и подростки.
—    Сантъяго Матаморос! – яростно выкрикнул Кортес. – Кавалерия, вперед!
—    Бей мавров! – подхватили всадники, ставя лошадей на дыбы.
Бабы завизжали, похватали детей и, давя друг друга, рванули вдоль по улице – к площади, в самый центр мышеловки.
—    Чтобы вы… по своей доброй и сво¬бодной воле, без возражений и упрямства стали бы христианами, дабы Их Высочества могли принять вас радостно и благосклонно под свое покровительство…
Стоящие, а точнее, повисшие в ошейниках вожди уже хрипели от удушья и бессильной злобы.
—    И в силу изложенного я прошу вас и я требую от вас, чтобы, поразмыслив… при¬знали бы вы католическую церковь сеньорой и владычицей вселенной…
—    Ну что здесь у тебя?! – подлетел на взмыленном жеребце Кортес. – Дочитал?
—    Немного осталось… — хрипло выдохнул Годой.
—    Ладно, хорош! – махнул рукой Кортес и повернулся к удерживающим вождей на цепях солдатам. – Тащи их сюда! Пусть засвидетельствуют, что все по закону…
***
Добыча была немыслимо богатой. Нет, золота взяли немного, но рабы из горного сурового Тисапансинго были превосходны, – как на подбор! Кортес набил ими шесть каравелл – до отказа и отправил груз на Кубу. Да, приходилось ждать, но в прошлый раз каравеллы обернулись до Ямайки и обратно за месяц, и Кортес искренне молился, чтобы суда вернулись до того, как подтянутся войска Мотекусомы.
А потом случилась эта неприятность. Никогда не воевавший по одной стороне с маврами, взвинченный устроенной ими резней, падре Хуан Диас весь обратный путь до Семпоалы был не в себе. А когда празднующие победу союзники начали сотнями приносить пленных в жертву, святой отец напился, — как свинья. И то ли местная бражки из плодов агавы оказалась чересчур крепка, то ли падре Диас просто потерял меру, но вот в таком виде он и напал на местных идолов.
Кортес поежился; честно говоря, он тогда подумал, что теперь им – точно конец.
Едва семпоальцы увидели, как ревущий от ярости, залитый слезами и очень сильно нетрезвый святой отец крушит их богов, тут же его связали, намереваясь немедленно, в качестве искупления, принести в жертву. Понятно, что Кортесу пришлось вступаться, и дело дошло до самой настоящей сечи, и толстого вождя, а вслед за тем и всю его семью просто пришлось брать в заложники! Никогда еще Кортес не был так близко и к смерти, и к провалу всего похода.
А потом за дело взялась Марина. Кортес не знал в точности, что она говорила, но имя Мотекусомы и ссылки на взятых капитанами дочерей Семпоалы хорошо расслышал. И воины остыли, а через пару дней ожесточенных споров стороны сошлись на том, чтобы ту самую, оскверненную святым отцом пирамиду очистить от многолетних наслоений гнилой крови и передать под католический храм.
Но доверие все одно было подорвано. Люди стали бояться, капитаны напрочь отказались от пьянки, а Кортес по два раза в ночь проверял караулы. И лишь когда примчался гонец с известием о возвращении судов с Кубы целыми и невредимыми и – более того – с новостями, все с облегчением вздохнули.
***
До вождей смысл рассказанного гонцом дошел не сразу.
—    Как это Тисапансинго пал?!
—    Это так, — склонился потный, тяжело дышащий гонец. – Вот письмо.
Члены совета кинулись читать послание одного из ушедших в горы жрецов, а Мотекусома расстелил карту. Теперь столь трудно создававшийся его предками Союз был отрезан от моря двумя враждебными провинциями.
—    Они уже у самых наших границ! – завопили вожди. – Мотекусома! Ты слышишь?!
—    Да.
—    Надо немедленно напасть! Тлатоани! Почему ты молчишь?!
Мотекусома поднял голову.
—    Что пишет жрец? Породнился ли Тисапансинго с кастиланами?
—    Да… — растерянно проронил Верховный судья. – Они отдали кастиланам восьмерых дочерей…
—    Тогда уже поздно, — снова склонился над картой Мотекусома.
—    Почему?!
—    Потому что через кастилан Тисапансинго породнился и с Семпоалой, и с тотонаками. Теперь это союз четырех племен.
Вожди замерли. Ужас происходящего доходил до них с трудом.
—    Теперь нам негде разместить войска, чтобы напасть всеми силами и внезапно, — внимательно рассматривая карту, произнес Мотекусома. – А значит, восьми тысяч воинов мало.
—    Почему?
—    Потому что только в Семпоале – столько же воинов. А есть еще и тотонаки, а теперь еще и Тисапансинго. Но главное, кастилане уже почти достроили крепость. Мы опоздали.
***
Спустя месяц отосланные на Кубу корабли вернулись, и первым делом главный штурман Антон де Аламинос отчитался перед сходкой о главном.
—    Рабов продали удачно. Взяли много, — начал Аламинос. – Сами знаете, почему, — беременных не было. Ну, и подростки всем понравились…
Кортес кивнул. Беременная на рудниках не выдерживала и трех месяцев, да и жрала, как лошадь, – до самой смерти. Девушек же из Тисапансинго отправили на продажу сразу, а потому беременных среди них было меньше, чем обычно, и, понятно, что пошли они по хорошей цене. Что касается горцев-подростков, то были они весьма крепки телом, а потому давали за них даже больше, чем за мужчин – приручению поддаются, считай, как дети, а работать могут, не хуже взрослых.
—    Оружие, кто заказывал, привезли, — продолжил Аламинос и нашел глазами в толпе рыжую голову. – Альварадо!
—    Что? Неужто нашли?! – охнул гигант.
—    Как ты просил… двуручный… толедский. Вот, держи.
Альварадо просиял и, раскидывая солдат прорвался к штурману. Схватил и вытащил сверкнувший на солнце меч и прижался к лезвию щекой.
—    Сегодня ты будешь спать со мной! А завтра мы повеселимся…
Солдаты уважительно засмеялись. Любовь Альварадо к оружию было известна; он обязательно проводил первую ночь в обнимку с каждым новым предметом своего обширного «арсенала», — чтобы тот к нему привык, а рано поутру, с молитвою, обновлял – на первом же мавре. Потому и равных в бою этому сеньору не было, — оружие слушалось, как верный пес.
А потом штурманы переглянулись, и Аламинос перешел к более важным новостям. И вот они заставили Кортеса задуматься больше, чем хотелось.
—    Первое: Веласкес в помощи отказал, — сразу объявил Аламинос.
Капитаны тяжело вздохнули.
—    Это понятно, — кивнул Кортес. – Иначе каравелл было бы больше.
—    Хотя часть губернаторской доли – рабами – мы ему отвезли, — отчитался Антон де Аламинос. – Но сопровождающий не вернулся, и расписки у нас, как вы понимаете, нет.
Капитаны переглянулись. Это было плохо для всех: можно сказать, они просто потеряли деньги.
—    И второе… — Аламинос значительно цокнул языком, — теперь Веласкес – Королевский аделантадо.
—    Что?! – взревел Кортес и тут же осекся.
Этого следовало ожидать. Он сам же в бытность губернаторским секретарем и готовил многочисленные подарки в Кастилию – всем, кто мог повлиять на продвижение Веласкеса вверх.
—    Да-да, наш губернатор теперь аделантадо, — подтвердил Аламинос, – и отныне имеет право от имени Короны посылать экспедиции и назначать подати – да, и вообще, делать все, что угодно!
Кортес лихорадочно думал. Теперь, когда Веласкес на все имеет право, какой-то «висельник» Эрнан Кортес ему точно не нужен.
«Черт! А ведь именно поэтому он и приказал передать флот! – осенило Кортеса. – Веласкес получил назначение уже тогда, перед самым отходом армады! Вот и решил дать мне отставку…»
—    Но главное, сеньоры… — сделал значительную паузу Аламинос, — вы теперь – самые настоящие римляне!»
Все – и солдаты, и капитаны – растерянно переглянулись.
—    Да-да! – довольно захохотал Аламинос. – Их Высочество дон Карлос теперь император!
—    Император чего?.. – настороженно поинтересовался Педро де Альварадо.
Аламинос торжественно выпрямился.
—    Император Священной Римской империи*.

*Полное название «Священная Римская империя германской нации». Создана в 1519 году. На выборах императора победил сеньор Кастилии и Арагона Его Высочество дон Карлос (Габсбург), отныне – Его Величество Карл V.

Конкистадоры замерли, и лишь спустя почти минуту кто-то выразил общее изумление вслух:
—    Чтоб я сдох!
***
Даже получив долгожданное назначение Королевским аделантадо, Веласкес решился убрать Кортеса не сразу. Во-первых, не хотелось напряжения в отношениях с покровителем этого висельника Николасом де Овандо, а во-вторых, у губернатора было не так много толковых и одновременно с этим решительных людей. Как это ни прискорбно, Эрнан Кортес оставался самым лучшим. А потом Веласкес почти случайно узнал, что Кортес так и не заехал в имение проститься с Каталиной, и это его насторожило.
Нет, понятно, что Эрнан был очень занят. Без устали вербуя солдат и капитанов, входя в доверие к ростовщикам, он за несколько дней собрал столько людей и средств, сколько другой не сумел бы и в год. Понятно, что он попросил молодую супругу прислать ему прощальные подарки прямо на борт, — многие поступили бы так же. И все равно, в груди у Веласкеса словно засела острая ледяная игла.
Под совершенно пустяшным предлогом он заехал в имение… и буквально не узнал Каталину Хуарес ла Маркайда. Юная женщина постоянно что-то роняла, отвечала невпопад, а главное, все время отворачивалась – так, словно чего-то стыдилась.
—    Так, милая, — заглянул Веласкес ей в глаза, — что происходит?
—    Ничего, сеньор, — потупилась Каталина.
Веласкес улыбнулся, с сомнением покачал головой и притянул ее за плечи к себе.
—    А ну-ка, выкладывай… кому еще в беде пожаловаться, если не старому дядюшке Диего?
—    Эрнан… — всхлипнула женщина и вдруг упала ему на грудь и разрыдалась.
—    Что Эрнан? – похолодел Веласкес. – Ну!
Каталина с рыданиями втянула в себя побольше воздуха и словно окатила его из бочки.
—    Он… ко мне… не прикасается…
 У губернатора потемнело в глазах. Он с трудом нащупал спинку стула, присел, а когда отдышался, устроил Каталине настоящий допрос. И подтвердил себе худшее, что чувствовал в Кортесе.
Кроме поцелуя через фату – в Божьем храме – Эрнан не прикоснулся к законной супруге ни разу. В первую же ночь он бросил плащ у порога, лег, и до самого утра они оба делали вид, что спят. То же самое повторилось и следующей ночью. А потом он просто уехал – сначала наводить порядок в энкомьенде*, затем – торговать скотом, а теперь и еще дальше – к маврам.

*Энкомьенда – пожалованный от королевского имени участок земли с прикрепленными к нему местными или привозными туземцами.

—    Ч-черт… — только и смог выдавить губернатор.
Такого плевка в лицо он еще не получал. Никогда.
Впрочем, дело было не только в оскорблении. Веласкес вполне осознавал, что Кортес явно считает себя свободным от родственных обязательств, а значит, в любое время может затребовать церковного суда и доказать, что брак был изначально фиктивным. Но главное, вся экспедиция оказалась под угрозой, поскольку надежды на честность и в их отношениях – теперь никакой.
Едва не загнав лошадей, Веласкес прибыл в Сантьяго де Куба и немедленно послал в Тринидад два письма: одно своему шурину Франсиско Вердуго – с категоричным требованием сместить Кортеса, а второе Диего де Ордасу и Франсиско де Морла – с настоятельной просьбой помочь Вердуго справиться с этим непростым поручением. Но ничего не вышло.
Тогда Веласкес отправил Педро Барбе, своему заместителю в Гаване прямой приказ – взять Кортеса под арест и в кандалах доставить в столицу. Однако почуявший неладное Кортес выслал армаду вперед, а сам вошел в бухту Гаваны в последний день и то ненадолго.
Если бы у Веласкеса были деньги, он бы не поскупился, — выслал бы армаду вслед. Но ни денег, ни судов у него уже не было: все ушло на возглавленную Кортесом экспедицию. А спустя два месяца, когда до губернатора дошли слухи о продаже на Ямайке рабов из новых земель, он понял, что Кортес окончательно отложился – и от него, и от Каталины.
Нет, Веласкес терпел; он знал, что все решают время и деньги. И спустя четыре месяца, получив от Кортеса нежданное и очень почтительное письмо, он действительно обрадовался – возможности примерно наказать злопамятного, мстительного мальчишку. Он уже знал, как это сделает.
***
Услышав это протяжное «Чтоб я сдох!» Кортес как очнулся.
—    Кто сказал? – быстро оглядел он замерших солдат.
Те молчали.
—    Над императором Священной римской империи смеяться?! – заорал Кортес. – Что, забыли, что такое бастонада?!
Сходка потрясенно молчала.
—    А ну… — набрал он в грудь воздуха, — покажите мне, как должны приветствовать победу своего сеньора кастильцы! Гип-гип!
—    Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра! – грянула сходка.
—    Вот теперь вижу, что вы – римляне! – выкинул побелевший от напряжения кулак вверх Кортес, — ну, что, послужим нашему императору?!
—    Конечно… да… послужим… — наперебой заголосили солдаты.
Кортес печально усмехнулся.
—    Тем более что Веласкес от нас отказался…
Капитаны переглянулись, и наиболее благоразумный Гонсало де Сандоваль тут же выступил вперед.
—    Подожди, Кортес. Что ты хочешь этим сказать?
—    А что тут говорить? – горько проронил Кортес. – Если Веласкес, даже став аделантадо… даже получив от нас превосходных рабов, не собирается помогать…
Сходка замерла.
—    … наших долей он тем более признавать не станет, — завершил Кортес и развел руками.
Ордас напрягся, но от повторного упрека в том, что это произошло из-за самого Кортеса, воздержался.
—    И что нам делать? – растерянно заголосили солдаты.
—    Служить Его Величеству, — широко раскинул руки в стороны Кортес. – Это, конечно, решать вам, но я думаю, императору дону Карлосу давно пора отправить его пятину. Золотом.
Он сделал паузу и вдруг рассмеялся.
—    И уж, конечно, не через Веласкеса!
Солдаты загоготали, а Кортес, дождавшись, когда они отсмеются, выкинул кулак вверх.
—    Ну, что, воины! Сантьяго Матаморос!
—    Бей мавров! – в один голос выдохнула сходка.
—    Стоп-стоп, — поднял руку Аламинос. – Чуть не забыл…
Внутри у Кортеса все оборвалось, но Аламинос тут же внес ясность:
—    Папа Римский повелел считать эти земли Восточной Индией.
—    И что? – настороженно прищурился Кортес.
—    А значит, здешние туземцы уже не мавры, а индейцы, — пояснил главный штурман. – И священный боевой клич должен звучать иначе…
—    Это как же? — хмыкнул Кортес, — Сантьяго Матаиндес? Так, что ли?
—    Точно.
Кортес на долю секунды задумался и тут же снова вскинул кулак.
—    Сантьяго Матаиндес!
—    Бей индейцев!!! – счастливо взревела сходка.
***
Весь месяц после безобразного пьяного погрома в пирамидальной мечети падре Хуан Диас не знал, куда прятать глаза, – так было стыдно. Не за погром – за опасности, которым он подверг ни в чем не повинных земляков. Чтобы хоть чем-то занять ноющее сердце, он столь глубоко залез в геометрию, что уже не обращал внимания ни на сортировку золота для подарка императору, ни на составление коллективного письма Его Священному Величеству. И, как ни странно, геометрия его впервые увлекла.
Первым делом Диас переговорил со штурманами и сопоставил градусы с расстоянием в днях пути по морю, – разумеется, пока без поправок на штормы и течения. Затем он выкрал в Семпоальском храме новенький каучуковый мяч, мастерски обклеенный перьями под человеческий череп, ободрал их и аккуратно разметил ножом главные параллели и меридианы. И лишь тогда, внимательно сверяясь с таблицами, принялся наклеивать перья обратно, очерчивая границы островов и материков.
Получалось красиво, однако тут же поперла и всякая чертовщина. Великая Европа на каучуковом мяче выглядела мелкой и незначительной, а Кастилия и вовсе почти незаметной – хватило одного перышка!
—    Чтоб тебя! – ругнулся падре и кинулся перепроверять таблицы.
Арифметических ошибок не было.
Он застонал, открыл книгу путевых заметок в самом начале, там, где когда-то сопоставлял выписанные из книг положения светил с днями пешего хода по степям Тартарии, и снова растерялся. Выходило так, что дикая, забытая Богом Тартария чуть ли не больше Европы! Но даже она занимала на каучуковом мяче не так уж и много места.
И тогда падре яростно крякнул и сделал главное: нанес предполагаемое место расположения Вест-Индии – ровно в семидесяти двух днях пути от Гибралтара. Он вертел обклеенный перьями мяч и так и эдак, и ни черта не понимал. Выходило так, что от побережья Вест-Индии до ее западных земель около Аравии – половина Земного Шара!
—    Чертова геометрия! – расстроился падре.
Он совершенно точно знал, что Индия меньше. Намного меньше!
Можно было, конечно, обратиться за советом к Аламиносу, но падре Хуан Диас хорошо знал, как строго бдит Королевское картографическое управление за соблюдением секретности, — за длинный язык штурманам сносили головы легко и быстро… как капусту.
Он промучался три дня, в бессчетный раз проверяя каждую цифру, и с инквизиторской дотошностью сверяя положение каждого перышка на каучуковом мяче. Однако вывод был столь же математически строг, сколь и беспощаден: берег, на котором они высадились – не Индия.
«А как же Иерусалим?» – мелькнула непрошеная мысль, но падре тут же ее отогнал и быстро завернул мяч в большой кусок полотна. Побежал вдоль по улице, отыскал крытый пальмовыми листьями навес главного штурмана армады Антона де Аламиноса, ввалился внутрь, привычно благословил его и осторожно развернул свою обклеенную перьями теорию.
Главный штурман заинтересованно хмыкнул, тронул индейский мяч пальцами, узнал очертания материков… и как обжегся.
—    Вы… сделали?
Хуан Диас кивнул.
—    Я этого не видел, — решительно тряхнул головой Аламинос. – Все. До свидания. У меня дела.
—    Значит, все правильно?.. — обмер падре.
Штурман замер.
—    Зачем вам неприятности, святой отец? – наконец-то выдавил он. – Вы же не мальчишка. Должны понимать…
—    Я… я ни-че-го не понимал, пока вот это не увидел… — чуть истерично хохотнул падре.
Аламинос подошел и дружески положил ему руку на плечо.
—    Сожгите это и забудьте. Вот и все.
Падре издал булькающий звук и отер с лица крупную слезу.
—    Знаешь, Аламинос… я шел сюда, поближе к Иерусалиму восемнадцать лет… — и вдруг разрыдался… в голос. – Боже!.. Восемнадцать лет!.. Все – коту под хвост!
***
Личное письмо Его императорскому Величеству Кортес писал четыре дня. Он знал, что рискует, в нарушение всех правил прыгая через голову аделантадо Веласкеса и даже Королевской Асьенды*. Но и вечно оставаться в мальчиках на побегушках не желал. Он уже сейчас видел шанс разом встать в один ряд с губернаторами Кубы, Эспаньолы и Ямайки.

*Асьенда Его Величества — Реал Асьенда (Real Hacienda) — королевское казначейство, в его ведении были финансы и имущество испанской короны.

Понятно, что шанс нужно было подкрепить золотом, и Кортес проделал колоссальную работу. При помощи ребят Берналя Диаса, он уговорил солдат отказаться от своих долей в пользу Короны и теперь отсылал в Кастилию почти все дары Мотекусомы. И что это были за дары! Роскошные, воистину королевские плащи из перьев колибри и кецаля, золотой диск размером с тележное колесо и сотни золотых же статуэток и украшений на сорок с лишним тысяч песо. Такое подношение Корона не заметить не могла. А значит, не могла не заметить и самого Кортеса.
Но главная изюминка была в том, что Кортес отплыл с Кубы уже ПОСЛЕ обретения Веласкесом титула аделантадо, и, следовательно, эта экспедиция была абсолютно легальной! Даже, случись разбирательство, Веласкес не стал бы настаивать на том, что Кортес присоединил новые земли и выслал Короне ее часть добычи вопреки закону – себе дороже.
Более того, теперь Кортес, как легальный первопроходец, мог смело присвоить все сделанное до него пиратскими экспедициями Эрнандеса и Грихальвы! И ни тот, ни другой до самой смерти не посмеют напомнить о своих открытиях, ибо тогда их, — бравших золото и рабов без разрешения Короны, а, следовательно, не плативших пятины, — ждет суд и виселица.
Теперь Кортесу оставалось получить одно – победу. Ту самую победу, после которой даже мысль о судебной расправе над бывшим «висельником» всем кажется кощунственной. Ту самую победу, что мгновенно возносит ее творца на самый верх установленной Господом власти над людьми.
***
Выслушав исповедь бывшего губернаторского мажордома, падре Хуан Диас принял решение мгновенно.
—    Я отправлюсь на Кубу вместе с вами, Диего.
—    Вы?! – обомлел Ордас. – Но почему?
Падре невесело усмехнулся. Чтобы объяснить, почему он более не хочет оставаться в этой дикой чужой стране посреди бескрайнего океана, ему пришлось бы начинать с того дня, когда он, вопреки заповедям Христовым, поклялся – достигнуть священного Иерусалима или умереть.
—    Лучше скажи, чем я могу вам помочь, Диего.
—    Судно-то мы захватим, — посерьезнел Ордас, — но нам нужен штурман.
—    Подойдите к Гонсало де Умбрии, — мгновенно отреагировал падре. – Он согласится.
Ордас обомлел.
—    Умбрия?! Вы уверены?
Падре кивнул. Ничего более, памятуя о святости исповеди, он сказать не мог.
А потом началось ожидание. Уже вышла в Кастилию нагруженная золотом каравелла. Уже число недовольных, собранных Ордасом, достигло сорока с лишним человек, а условного сигнала все не было. И лишь на четвертый день к Хуану Диасу подошел матрос.
—    Сегодня после заката, — только и произнес он.
Падре кивнул и начал собираться: книга путевых записей, изрядно поношенное, но чистое белье да кошелек с двадцатью песо – больше ему никогда и не было нужно. Дождался сумерек и, следуя инструкции Ордаса, взял пустую корзину и вышел в западные ворота города – как бы к реке, помыться. Прошел берегом, быстро миновал заросли местной колючки и оказался  в заранее оговоренном месте – на просторной утоптанной поляне. Огляделся и недоверчиво хмыкнул; он и не думал, что желающих вернуться так много.
—    Успели… — подошел к нему Ордас и развернулся к ожидающим приказа сообщникам. – Все на месте. Теперь – в лодки.
Так же тихо, в почти полной темноте, один за другим, они тронулись по двум ведущим к берегу бухты тропинкам, слаженно приняли у состоящих в сговоре матросов лодки, сели на весла и в считанные минуты оторвались от берега на арбалетный выстрел.
—    Провизии достаточно? – повернулся падре к Ордасу.
—    Только то, что в трюмах, — признал тот.
Хуан Диас вздохнул. В трюмах была лишь опостылевшая, давно уже несвежая солонина, да заплесневелые сухари из кассавы.
—    А пресной воды много?
—    Только две бочки и не очень свежей, — озабоченно вздохнул Ордас, — но ничего… если по прямой идти, здесь до Кубы четверо суток ходу. Выдержим.
—    Может, зайдем за водой на острова? – благоразумно предложил падре.
Ордас отрицательно мотнул головой.
—    Нет времени. Нам важно, как можно быстрее добраться до Кубы, чтобы сообщить Веласкесу об ушедшем вперед золоте. Если послать самые быстроходные суда, можно их обогнать и перехватить у Гибралтара.
Хуан Диас удивленно поднял брови. На исповеди Ордас ничего о своих планах в отношении отправленного Кортесом золота не говорил.
—    Иначе нельзя, — правильно оценил его удивление Ордас, — Корона должна получать свою долю из рук аделантадо, а не его капитанов.
Лодка стукнулась в борт небольшого суденышка, и падре, вслед за Ордасом быстро поднялся по скинутой сверху лестнице. Ощутил под ногами легкое покачивание, вдохнул свежий морской бриз и тихо рассмеялся. Это была свобода.
—    Господи, наконец-то! – пробормотал он, переглянулся с таким же ошалевшим от счастья солдатом, и они тихонько рассмеялись и обнялись.
—    Теперь домой…
И вот тогда раздался этот крик.
—    Бог мой!
—    А ну, потише! – в полной темноте скомандовал Ордас. – Что там еще случилось?
Из рубки вылетел штурман Гонсало де Умбрия.
—    Штурвала нет… — с ужасом в голосе выдохнул он. – И компаса тоже…
—    Как?! – оторопел Ордас и кинулся в рубку. – Ч-черт!
Падре, пытаясь понять, что происходит, растерянно огляделся и увидел огни факелов. Их были десятки – на соседних судах, на берегу, — повсюду!
—    Ордас! Ты в западне! – раздался с далекого берега слабый, но отчетливо слышный в ночи голос Кортеса. – Жди утра и сдавайся.
—    А если не хочешь сдаваться, — громыхнул с одного из соседних судов голос Педро де Альварадо, — можешь прямо сейчас в воду сигать. Похороним по-христиански. Обещаю.
***
Вопли пытаемых заговорщиков раздавались у здания суда весь следующий день, и «доброжелатели» только и делали, что уговаривали Кортеса не пачкать рук и на время суда и приговора уехать в Семпоалу – якобы по делам.
—    Зачем тебе это надо? – вопрошал благоразумный Гонсало де Сандоваль. – Они ведь запомнят!
—    Мне и надо, чтобы запомнили, — отрезал Кортес.
Главный секрет власти – никогда не уклоняться ни от ссоры, ни от драки, ни от расправы Кортес выучил наизусть. И спустя еще двое суток он лично огласил короткий список тех, кого счел справедливым предать судебной расправе.
—    Это несправедливо! – наперебой заорали попавшие в список. – Нас там втрое больше было!
—    Я бы и вас пощадил, — строго свел брови Кортес, — но ваши преступления перед Его Величеством слишком велики. Так решила вся судейская коллегия. А я, как избранный сходкой Главный Королевский судья должен следовать закону.
Судейская коллегия из двух ребят Берналя Диаса важно закивала головами, и Кортес нахмурился и зачитал первый приговор.
—    Гонсало де Умбрия… штурман… за участие в подлом сговоре против интересов Священной Римской империи… приговорен к отрубанию правой ноги по колено.
—    Не-ет! – заорал штурман. – Я требую, чтобы меня судили Карреро и Монтехо, а не эти полудурки!
Но его уже тащили в центр площади.
—    Хочу пояснить, — мгновенно отреагировал Кортес и нашел глазами стоящего неподалеку Королевского нотариуса. – Поскольку я поручил Карреро и Монтехо доставить в Кастилию королевскую долю, сходка выбрала новых судей – на совершенно законном основании.
—    Верно, — кивнул Диего де Годой. – Все правила соблюдены.
—    Они даже грамоты не знают! – верещал штурман, вырываясь из рук палачей. – Какие из них судьи?!
Но это уже никого не интересовало.
—    Педро Эскудеро… приговорен к повешению за шею.
—    Господи, прими душу мою грешную… — забормотал главный подручный Диего де Ордаса, покорно предаваясь в руки альгуасилов.
—    Хуан Серменьо… приговорен к повешению за шею.
Почти невменяемого от перенесенных пыток Хуана Серменьо подхватили подмышки и вслед за Эскудеро поволокли к виселице.
—    Падре Хуан Диас… приговорен к бастонаде. Двести ударов палкой по спине.
—    А ты хорошо подумал, Кортес? – громко, на всю площадь поинтересовался падре.
—    Вы нарушили закон, святой отец, — развел руками Кортес. – Судейская коллегия выяснила это совершенно точно. И я это решение одобряю и поддерживаю. Не может святой отец поддерживать бунт и мятеж против интересов Церкви и Короны.
Подошли смущенные таким приговором палачи, но падре презрительно отодвинул их связанными перед собой руками.
—    Тогда пусть судейская коллегия заглянет под обложку моей книги для записей, — насмешливо посоветовал он.
—    А что там? – прищурился Кортес.
—    Разъяснение, сеньоры, разъяснение. Как раз по поводу интересов Церкви и Короны…
Королевские судьи переглянулись, и падре вдруг осознал, что, выдав ему охранную грамоту, Ватикан впервые за все то время, что Диас ему служил, сделал что-то действительно полезное.
Судьям принесли дневник святого отца, и они, оторвав обложку, вытащили сложенный вдвое листок пронзительно белой, почти год не видевшей солнца бумаги. Склонились над ним, с уважением потыкали черными пальцами в огромную печать Ватикана и тут же передали Кортесу.
Хуан Диас ждал.
—    Падре Хуан Диас, — наконец-то справился с собой побагровевший Кортес. – Оправдан.
***
Едва разведка принесла Мотекусоме свежие новости, он собрал Тлатокан.
—    Некоторые из кастилан пытались вернуться домой, — со значением произнес он.
—    «Мертвые» испугались?! – восторженно охнули вожди.
Мотекусома улыбнулся.
—    Сколько их было?! – наперебой загомонили вожди. – Хотя бы один из четырех есть?!
—    Разведчики пишут, что тех, кто струсил, было около двух сотен. А это – каждый третий.
Вожди торжествующе переглянулись.
—    Но радоваться пока рано, — предостерегающе выставил вперед ладонь Мотекусума. – Колтес всех поймал, а самых опасных казнил.
—    И что ты предлагаешь? – настороженно поинтересовался Верховный судья.
Мотекусома задумчиво забарабанил пальцами по бедру.
—    Разведчики предположили, что сила кастилан должна зависеть от привоза новых Громовых Тапиров и черного порошка для Тепуско.
—    Да… — закивали вожди. – Это у них самое сильное оружие…
Мотекусома, соглашаясь, кивнул и расстелил на циновке детально прорисованную карту бухты со старательно изображенными парусными пирогами кастилан.
—    Я думаю, надо уничтожить весь их флот и ждать, — предложил он.
Вожди растерянно заморгали. Так они еще не воевали никогда.
—    Это не так сложно, — все более воодушевляясь, начал Мотекусома, — я это сегодня ночью понял. Нужно выслать пироги с отборными воинами и множеством факелов, как-то забраться на борт каждой пироги… и поджечь!
Вожди восторженно переглянулись.
—    А потом напасть?
—    Нет-нет, — поднял брови Мотекусома. – Ни в коем случае! Потом нужно отрезать город от подвоза еды и дождаться, когда они покинут крепость… И вот тогда…
Замершие вожди выдохнули и принялись вытирать рукавами взмокшие лица. Такой тактики войны не применял еще никто.
—    Ты действительно велик, Тлатоани, — за всех подытожил Верховный судья.
***
Едва Кортес выехал в Семпоалу – на встречу с вождями, в городе вспыхнула внеочередная сходка.
—    Почему Херонимо повесили, а Ордас, как ни в чем не бывало, с Кортесом в Семпоалу поехал! – орали солдаты.
—    Эти богатеньким сеньорам всегда все с рук сходит!
Берналь Диас дождался, когда накал достаточно возрастет, вскочил и, как бы теряя терпение, прорвался в круг.
—    Братцы! – яростно стукнул он себя в грудь. – Почему мы должны вместо них кровь проливать?! Они ведь тоже присягу давали!
—    Верно! – поддержали его из толпы. – Если драться, так всем!
—    А если одни будут драться, а другие в сторону Кубы смотреть, толку не будет! – болезненно выкрикнул Берналь Диас.
—    Да выколоть им глаза, и все! – зло и насмешливо предложил кто-то. – Чтоб не смотрели…
—    Не-ет, — замотал головой Берналь Диас. – Если мы из-за паршивых гнилых каравелл друг дружке глаза будем колоть, мавры… то есть индейцы, нас мигом одолеют! Сами знаете…
—    Сжечь эти чертовы каравеллы! – строго по плану заголосили со всех концов его люди. – Чтоб никто удрать не пытался!
—    Правильно! Сжечь каравеллы! Идти, так до конца – всем, как один!
—    Ага… — прогремел вдруг настороженный голос, — а кто потом возмещать убытки будет?
Толпа мигом смолкла и растерянно, вполголоса загомонила.
Берналь поджал губы, но тут же взял себя в руки и насмешливо прищурился.
—    Ты, наверное, брат, последнюю рваную рубаху заложил, чтобы тебе каравеллу доверили…
Сходка загоготала.
—    Вот и я никому ничего не должен, — развел руки в стороны Берналь Диас. – Ибо нищ, аки церковная мышь. Ну, нечего с меня взять! Нечего!
***
Каравеллы под руководством старшего альгуасила Хуана де Эскаланте разгружали целых восемь дней. Понятно, что сомнений было множество, и наиболее осторожные солдаты даже прислали к генерал-капитану целую делегацию под руководством опытного и очень уважаемого солдата Хуана де Алькантара, известного под кличкой «Старый». Но Кортес лишь развел руками.
—    Вы сами знаете: сходка есть сходка. Она имеет право на все.
—    Но кто за все это будет платить? – от имени делегации возразил Алькантар.
—    Ты что, отвечаешь перед кем за эти каравеллы? – словами Берналя Диаса, парировал Кортес. – В долговую яму к ростовщикам влез?
—    Не-ет.
—    Ну, и какого черта тебе об этом думать? Твое дело – Священной Римской империи служить, а обо всем остальном пусть у сеньоров капитанов головы болят.
Делегаты растерянно переглянулись.
—    Одно могу посоветовать, — усмехнулся Кортес. – Не надо жечь; можно просто посадить на мель, а все железное снять – и в кузницу.
Делегаты развернулись, и Кортес проводил их удовлетворенным взглядом. Он не только раз и навсегда решил проблему с побегами и смутой, но еще и поставил в строй добрую сотню человек – всех матросов. Но – Бог мой! – как же ему не хватало солдат!
***
Капитан Алонсо Альварес де Пинеда подошел к едва обозначенной на карте речушке под утро, незадолго до рассвета.
—    Сеньор! Сеньор! – влетел в его каюту штурман. – Крепость!
—    Индейская? – вскочил, протирая глаза Пинеда.
—    Нет, сеньор, наша, кастильская!
Пинеда охнул и выбежал на палубу.
—    Матерь Божья!
Высоченный частокол, рвы, подъемные мосты, амбразуры для артиллерии – даже в неверном свете утренних сумерек, было видно, как же великолепна эта крепость.
—    Я думаю, это Эрнан Кортес, сеньор, — зачастил штурман. – Больше некому.
—    Лишь бы не португальцы, — прищурился Пинеда и принял у штурмана карту. – М-да… похоже, что это Кортес.
Известия о сказочно богатой добыче, взятой Кортесом, пошли гулять по всей Ямайке сразу же после того, как его каравеллы привезли на продажу рабов, но вовсе не из-за рабов. Просто кто-то из матросов неосторожно сбыл здешнему идальго фигурку танцующей обезьянки в полторы пяди длиной – из чистого золота.
Понятно, что фигурка вмиг оказалась на столе у губернатора Ямайки Франсиско де Гарая, и уже через день Гарай вызвал к себе Пинеду.
—    Пристроишься в хвост, — только и сказал губернатор.
—    Не позволит, — с сомнением покачал Пинеда.
—    А голова у тебя на что? – язвительно усмехнулся губернатор. – И потом, патент у меня есть; если что пойдет не так, покажешь…
Пинеда криво улыбнулся. Выданный Гараю патент Его Величества на открытие и колонизацию земель касался только тех земель, что расположены к северу от реки Сан Педро и Сан Пабло. В любом ином краю Пинеда будет вне закона, и армада Кортеса из одиннадцати судов имела полное право оказать вооруженный отпор трем его каравеллам.
Однако соблазн был так велик, а слухи – особенно после доставки на Кубу каких-то особенно превосходных рабов – столь умопомрачительны, что Пинеда рискнул. Едва основав на реке Пануко небольшой городок, он со всеми предосторожностями отправился вдоль побережья и вот, на третьи сутки, отыскал. Но какое решение принять, пока не знал.
Собственно, вариантов было два, но первый – самый лучший – отпал сам собой, как только Пинеда увидел эту крепость. Оставалось высылать парламентеров и навязывать товарищеское соучастие в «разработке» этой немыслимо богатой «золотой жилы».
«Лишь бы он согласился на совместное капитанство, — подумал Пинеда. – А уж потом я найду способ его отодвинуть…» Судя по слухам, Кортес крепко рассорился с Веласкесом как раз перед отплытием, а значит, на покровительство Кубы висельник Эрнан может теперь даже не рассчитывать.
—    Санта Мария! Они нас увидели!
Пинеда прищурился и удовлетворенно хохотнул. Весь берег у крепости буквально переливался огнями факелов, а на тонком, еле заметном на фоне бледного утреннего неба шпиле взвился приветственный флаг.
—    Кажется, дело выгорит, — мурлыкнул под нос Пинеда и повернулся к штурману. – Армаду ставим на рейд. Всем готовиться к высадке.
Палубы всех трех каравелл загрохотали от топота десятков ног, на мачтах взвились сигнальные флажки, а едва Пинеда отправился в каюту – облачиться в парадное платье, в дверь снова ворвался штурман.
—    Сеньор! Вы должны это видеть!
—    Что там еще?! – раздраженно отозвался Пинеда и, на ходу застегивая камзол, выбрался наружу. – Ну?
—    Посмотрите вон туда, — указал штурман.
Пинеда пригляделся, и ничего не увидел.
—    Где?! Куда смотреть?
—    Да, вон же, вон!
И в этот миг солнце, самым краешком своим, вышло из-за холмов.
—    А это еще что?!
У берега, омываемые пенистыми волнами, стояли каравеллы.
—    Раз… два… три… — считал штурман. – Санта Мария! Все одиннадцать!
Пинеда растерянно моргнул. Он и сам уже видел, что здесь, по ватерлинии вросшая в песок и уже порядком разбитая прибоем, стоит вся армада Кортеса.
—    Господи! Кто мог сделать такое? – выдохнул штурман.
Внутри у Пинеды все оборвалось.
—    Всем назад! – заорал он. – Отменить высадку! Немедленно назад!
Кроме капитана армады Эрнана Кортеса, правом уничтожить суда, отрезая все пути к отступлению, не обладал никто. И Пинеда уже представлял себе, что ждало бы его флот, а затем и его самого, если бы он поверил призывным береговым огням.
***
Кортес двинулся вдоль берега вслед за судами Пинеды немедленно. Он знал, что этот шакал все равно попытается встать на его земле – хотя бы одной ногой. И не ошибся. Уже спустя сутки ему удалось выловить разведчиков Пинеды, и, когда он пригрозил поджарить им пятки, то узнал об армаде главное: на трех судах приплыли двести семьдесят свежих солдат.
Санта Мария! Что только он не испробовал! Под прицелом арбалетов заставил пленных вернуться на берег и махать руками, приглашая всех высадиться. Сам со своими лучшими людьми переоделся в платье ямайских самозванцев, пытаясь захватить отвалившую от капитанской каравеллы шлюпку. Но Пинеда слишком хорошо понял, и что происходит, и с кем едва не связался.
Оставалось возвращаться в Семпоалу – без добычи.
***
Когда, спустя четыре дня, круглосуточно бегущие гонцы, сообщили об уничтожении мертвецами всех одиннадцати парусных пирог, Мотекусома не поверил.
—    Разведка уверена, что это не хитрость? – принялся он судорожно разворачивать документы. – Может быть, они уничтожили маленькие пироги? Те, что без парусов…
И осекся. На великолепно исполненных рисунках были отображены все этапы, а идущий сбоку текст сухо и точно комментировал происходящее.
—    Что случилось? – подошла Сиу-Коатль.
—    Посмотри, — сунул ей документы Мотекусома и схватился за голову.
—    Я ничего не понимаю… — растерянно пробормотала Сиу-Коатль, быстро просматривая рисунки. – Они что – сошли с ума?
Мотекусома досадливо крякнул, вскочил и заходил по комнате – из угла в угол.
—    Может, я чего-то не понимаю, — вдруг рассмеялась Женщина-Змея, — но ты ведь получил как раз то, что хотел!
—    Да, — мрачно отозвался Мотекусома.
—    Ну, так убей их!
Мотекусома резко остановился и притянул ее за плечи к себе.
—    А что, если я ошибся?! А что если они еще сильнее, чем я думал?!
—    Убей их, — повторила Сиу-Коатль. – Просто убей – и все. И отпусти меня, мне больно!
Мотекусома как очнулся и медленно выпустил старшую жену.
—    Я боюсь… — тихо проговорил он, — что теперь просто убить уже мало, и за ними все равно придут другие.
—    Ты слишком часто стал бояться, — потирая плечи, покачала головой Сиу-Коатль. – Уйди, если боишься. У тебя столько племянников! Любой согласится стать Великим Тлатоани.
—    Они еще мальчишки… — вздохнул Мотекусома. – Только драться и умеют. А мне нужно сделать так, что кастилане остановились. Понимаешь? Чтобы более ни одно их судно не смело пристать к этой земле.
—    И как ты этого добьешься? – с подозрением уставилась на явно заговорившегося мужа Сиу-Коатль.
—    Для начала замирюсь с Тлашкалой, — поджал губы Мотекусома.
Сиу-Коатль обмерла.
—    Ты с ума сошел!
***
Этой ночью Марина снова залезла к нему под одеяло. Переплела свои крепкие, изящные ноги с его ногами и прижала голову к плечу.
—    Почему Колтес не идет в Тлашкалу?
Кортес рассмеялся.
—    Лучше расскажи, откуда ты такая взялась?
—    Малиналли – дочь своей мамы, — серьезно ответила Марина. – А больше Колтесу знать не надо.
—    Вот и тебе не надо знать, почему я не иду в Тлашкалу, — в тон ей отозвался Кортес.
—    Если Колтес возьмет дочку вождя Тлашкалы, Мотекусома сделает вот так, — перевернулась она на спину и смешно раскинула ноги в стороны.
Кортес хохотнул и подмял ее под себя.
—    Ты не ошибся? – иронично подняла бровь индианка. – Я – не Мотекусома.
—    Ты – то, что мне нужно, — впился губами в молодую упругую грудь Кортес.
***
Через два дня Кортес оставил в крепости Вера Крус только больных, убогих и ненадежных и вышел в Семпоалу.
—    Я поставил править крепостью и всем этим краем своего родного брата Хуана де Эскаланте, — объявил он и для пущего веса добавил: – если что пойдет не так, обращайтесь к нему, он победит любого врага.
Вожди уважительно глянули в сторону Эскаланте; родной брат самого Колтеса-Малинче это и впрямь была значительная фигура.
Из Семпоалы, взяв у толстого вождя в подмогу две сотни носильщиков – тащить на себе артиллерию, да четыре тысячи отборных воинов – так, на всякий случай, Кортес и выдвинулся в Тлашкалу.
Понятно, что падре Хуан Диас думал недолго и присоединился к солдатам в первый же день. Торчать за частоколом крепости, все время думая о том, как он, думая попасть в Иерусалим, оказался на другой стороне земли, было хуже, чем даже идти в неизвестность. И в выборе не ошибся: в этом походе вообще всем было на удивление хорошо.
Сгрузившие поклажу на семпоальских носильщиков солдаты шли налегке; силы оставались, а потому все они нет-нет, да и позволяли себе побаловаться с местными прелестницами. Из тысяч вышедших в поля – надламывать початки маиса – индианок попадались очень даже ничего. Да, и в заросших виноградом и вишней чистеньких беленьких городках их встречали, как родных, наперебой называя своими зятьями и стараясь угостить повкуснее. Даже брат Бартоломе, чувствовал себя чуть ли не Иоанном Златоустом. Полуграмотный монах в каждом селении просил Кортеса уступить ему на время Агиляра и Марину и чуть ли не до полуночи пересказывал дикарям сильно урезанную версию Ветхого Завета, вызывая массовое восхищение и по-детски настойчивые требования быстрее рассказать, чем там все закончилось.
А потом они вышли на перевал, и все мигом переменилось. Селения сразу исчезли, а с близких, рукой подать, заснеженных вершин засвистело так, что, сколько падре ни кутался, пронизывало до костей. Затем небо затянуло черными тучами, и пошел дождь, затем забарабанил по каскам крупный, с фасолину, град, и, в конце концов, их даже присыпало снежком.
Застывшие вконец солдаты богохульничали и пытались согреть закоченевшие руки подмышками и чуть ли не между ног. Но даже когда они обнаружили огромные запасы дров у стоящего при дороге пирамидального храма, радость была подпорчена. Греться у огня было еще можно, а вот сварить простейшую похлебку не выходило.
—    Даже не пытайтесь, — мгновенно сообразил, отчего стоит такая ругань, падре Хуан Диас. – Здесь на высоте вода при другой температуре кипит.
Солдаты уставились на святого отца непонимающими глазами, и он крякнул и объяснил доходчивее:
—    Волей Божьей, чем к небу ближе, тем меньше надо о брюхе думать. Просто горячей водички попейте, и хватит с вас.
Солдаты переглянулись… и смирились.
А потом было три дня пути по стылой каменистой пустыне, а затем – новый перевал и первое селение – уже в землях Мотекусомы.
—    Куда идешь? – перевели Агиляр и Марина первые слова здешнего вождя.
—    Бог даст, к Мотекусоме, — осторожно ответил Кортес. – В гости…
Вождь внимательно оглядел его стальной шлем и узкий кастильский кинжал.
—    Без приглашения можешь не пройти… в гости.
—    Почему?
Вождь улыбнулся.
—    Столица стоит на острове посреди озера… — перевел Агиляр. – И ведут к ней три дамбы. И в каждой по четыре-пять подъемных мостов… пока еще никто не прошел.
Внимательно слушающий каждое слово падре Хуан Диас достал подклеенную во многих местах книгу для путевых записей. Он о столь хорошо укрепленных городах даже не слышал.
—    Там каждое здание – крепость, — спокойно, со знанием дела, продолжил вождь. – Крыши – площадки для лучников. Каналы – преграда для меченосцев. Не-ет, без приглашения не пройти.
Кортес на секунду задумался и вдруг широко улыбнулся и развел узкие ладони в стороны.
—    Я пришел с миром. Думаю, пока дойду, Мотекусома это поймет.
Вождь внимательно выслушал перевод и усмехнулся.
—    Ты говоришь не то, что делаешь. Если ты пришел с миром, ну так иди к Мотекусоме через наши земли, через Чолулу. Почему ты идешь в Тлашкалу?
Едва Агиляр это перевел, наступила такая тишина, что стало слышно, как там, за стенами отчаянно пытаются отогнать солдаты облепивших лошадей местных мальчишек. А Кортес все молчал и молчал.
И тогда Марина что-то произнесла.
Вождь удивился и переспросил, но тут же получил подтверждение и приложил руку к сердцу.
—    Вождь извиняется за нетактичное обвинение мужа высокородной Малиналли в злом умысле, — перевела Марина, а затем и ни черта не понимающий Агиляр.
И тогда Марина перешла на кастильский – на людях впервые.
—    Малиналли объяснила, что в Тлашкале у нас племянники. Колтес не обиделся, что Малиналли сказала это сама?
Капитаны переглянулись. Такой наглости от – пусть высокородной, пусть и спящей с генерал-капитаном, — и все-таки рабыни они не ожидали. И только знающий, как уважаются здесь родственные связи, Кортес лишь улыбнулся.
—    Умница, Марина, умница. Хороший козырь…
***
Тлатокан отреагировал на желание Мотекусомы замириться с Тлашкалой взрывом.
—    Ты с ума сошел, Тлатоани! – забыв о приличиях, брызгал слюной Верховный судья. – Такого позора еще никто не допускал!
—    Ты забыл, сколько наших воинов они принесли в жертву своим богам! – не отставал Какама-цин. – И что теперь – все это Тлашкале простить?!
—    Да, — кивнул Мотекусома.
Вожди оторопели.
—    Что ты сказал?! – опомнился первым Верховный судья.
—    Да, простить, — повторил Мотекусома.
Вожди пооткрывали рты и переглянулись.
—    А как же честь?
Мотекусома склонил голову, долго думал, а потом совершенно серьезно произнес:
—    Лучше бесчестие вождя, чем гибель его народа.
Теперь уже замолчали вожди – тоже надолго. А потом Верховный судья переглянулся с остальными и покачал головой.
—    Твой старший брат Мальналь-цин был бы куда как более достойным правителем.
Мотекусома стиснул челюсти, но Верховный судья даже не заметил, как ему больно.
—    Наше терпение истощилось, Мотекусома. Мы будем переизбирать Великого Тлатоани. И следующим будешь не ты.
Мотекусома замер и заставил себя собраться.
—    Я знаю, — почти спокойно кивнул он. – Но время у меня еще есть.
***
Это было странно, но, потеряв надежду увидеть Иерусалим при жизни, падре Хуан Диас словно вышел из тюрьмы и с удивлением обнаружил, сколь многие вещи ему интересны. Взял у Кортеса переводчиков, переговорил с местными жрецами и тут же напросился осмотреть их пирамидальный храм. И не без оторопи отметил, что столько старых, выбеленных временем черепов не видел еще нигде. Здесь их были сотни… тысячи!
—    Это наши враги, — с гордостью указал на груды черепов главный жрец. – Поэтому-то наш город столь прославлен.
Падре понимающе кивнул. Если сложить в одном месте черепа всех врагов католической церкви, наверняка выйдет, что и Рим не менее славен.
—    Переведи ему, — повернулся падре к Агиляру, — что Бог гораздо более радуется смиренному духу своего раба, нежели убиенному телу его недруга.
Вожди растерянно заморгали, и падре досадливо поморщился, — его снова не понимали.
Вообще, понятие «раб» несло у индейцев совершенно дикий смысл. За редким исключением, вроде Агиляра, раб – это взятый в плен воин, сидящий в клетке и нетерпеливо ждущий, когда жрецы с почестями принесут его в жертву. Хуже того, дикари высокомерно считали себя прямыми потомками богов и термин «раб Божий» вызывал в них истерический смех.
—    Ты глупый совсем, кастиланин! – хохотали жрецы. – Чтобы стать божьим рабом, надо сначала вступить с ним  в войну! Затем попасть в плен… и уж потом…
То же происходило и со словом «золото». По странной иронии богов, деньгами у дикарей служили похожие на овечий помет бобы какао, из которого они варили совершенно омерзительный на вкус напиток, а столь вожделенное для кастильцев золото индейцы иначе как «божьим дерьмом» не называли, – наверное, из-за цвета.
—    Если бы ты рискнул попробовать какао, — уверяли жрецы, — ты бы уже не поменял его на все золото земли!
И уж совершенный кавардак возникал, едва падре Диас касался понятия Троицы или противостояния Сатаны – Творцу всего сущего. По их версии, лиц у Бога было не три, а четыре, и власть над миром периодически переходила от одного лица к другому – так же, как сменяются времена года или суток.
Нечто подобное происходило и сейчас. Падре начал объяснять теософскую суть креста, но индейцы тут же все извратили. Едва увидев крест, жрецы радостно закивали и показали, как точно соотносятся стороны креста с количеством тепла, приходящего со всех четырех сторон света.
Падре пошел дальше и рассказал о крещении, исповеди и причастии. Жрецы переглянулись и восторженно, наперебой забалаболили: у них все точно так же! А стоило расспросить, и оказалось, что исповедуются они, большей частью, два раза в жизни, – когда принимают крещение, да перед смертью.
Падре досадливо рыкнул и понял, что пора переходить к самому основному. Коротко рассказал, как Сеньор Наш Бог запретил Иакову приносить в жертву своего сына, но и здесь получил столь же иллюзорное «понимание».
—    Раньше, когда мы были дикими, как людоеды с островов, — перевели Марина и Агиляр, — мы тоже проливали кровь своих родственников. Но Уицилопочтли запретил это – раз и навсегда. Теперь мы охотимся только за чужаками.
—    Но ведь в лице Господа чужаков нет… — осторожно продолжил мысль падре, — а все люди – братья. Как же можно убивать брата своего?
Жрецы дружно рассмеялись и начали тыкать руками в кинжал на поясе Агиляра.
—    Они говорят, — смутился переводчик, — что впервые видят столь хорошо вооруженных миролюбцев.
На том и расстались. А спустя два дня, убедившись, что посланные в Тлашкалу послы мира уже не вернутся, Кортес отдал приказ выдвигаться вперед.
***
Мотекусома добивался встречи с тлашкальцами три дня, и лишь на четвертое утро с лично приехавшим на золоченых носилках и вставшим лагерем у самой границы Тлашкалы Великим Тлатоани вражеского Союза согласились переговорить.
—    Что тебе нужно? – на скорую руку исполнив ритуал приветствия, перешел к делу Шикотенкатль – тот самый молодой вождь, что обыграл Мотекусому.
—    В твои земли движутся четвероногие, — сразу же принял эту сухую манеру переговоров Мотекусома.
—    Знаю, — кивнул Шикотенкатль.
—    Я предлагаю перемирие, чтобы мы вместе могли убить их, — заглянул ему в глаза Мотекусома.
Эти глаза его были полны презрения и превосходства.
—    Сам справлюсь, — отрезал молодой вождь.
Мотекусома удержал готовый прорваться наружу гневный всплеск.
—    Тисапансинго не справился, — напомнил он.
—    Там никогда не умели воевать, — отрезал Шикотенкатль.
Мотекусома, соглашаясь, кивнул и вытащил из кожаного футляра документы – самые важные из тех, что у него были.
—    Смотри, Шикотенкатль, — развернул он первый. – Это донесения купцов. – За три года четвероногие трижды разорили почти каждый прибрежный город – от самого Косумеля.
Шикотенкатль дернулся, было, посмотреть, но удержался и высокомерно усмехнулся.
—    Что знают купцы о войне?
—    Кастилане уничтожили все свои парусные пироги, — развернул Мотекусома следующий лист. – Я думаю, они отрезали себе путь назад.
Молодой вождь не выдержал, – кинул-таки на отлично исполненный рисунок быстрый взгляд, и вновь исполнился высокомерия.
—    Правильно сделали. Пироги мертвым ни к чему.
Мотекусома сокрушенно цокнул языком, но упрекать вождя в зазнайстве не стал.
—    Разреши моим воинам воевать рядом с твоими.
—    Ни за что.
Мотекусома на миг – не более – стиснул челюсти, но тут же взял себя в руки.
—    Хорошо. Пусть они воюют с четвероногими под твоим руководством. Ты будешь ими командовать, больше никто!
Брови Шикотенкатля поползли вверх.
—    Я? Твоими?
—    Да, — твердо кивнул Мотекусома. – Я дам тебе право казнить всякого, кто ослушается.
Молодой вождь покраснел. Предложение было исключительно лестным. Но он и тут нашел подвох.
—    А потом все будут говорить, что Шикотенкатль настолько испугался кастилан, что попросил подмоги у Мотекусомы? Ну, уж нет!
Мотекусома вспыхнул… и все-таки снова удержался.
—    Я поставлю свои войска на самой границе, — стиснув кулаки, известил он. – Понадобятся, — бери. Орлы и Ягуары – сам знаешь, каковы они в бою. И еще…
Он быстро свернул документы в трубочку, сунул их в футляр и с поклоном положил перед юным вождем.
—    Это тебе. Здесь о кастиланах самое важное, что знаю о них я сам.
Шикотенкатль отвел глаза. Похоже, он уже понимал, что Мотекусома и правда не собирается подминать его под себя, но отказаться от всего только что сказанного было для молодого вождя уже немыслимо.
***
После первых же двух стычек с тлашкальцами, стало ясно, что это – не Тисапансинго. Да, здешние индейцы, как и везде, старались не убить врага, а взять в плен, но вот в стойкости и военном мастерстве превосходили соседей на голову.
—    Значит, так, — хрипло помогал переосмысливать тактику ближнего боя Альварадо, — действуем по-итальянски.
Конная разведка переглянулась.
—    Сюда смотреть! – рявкнул Альварадо и вскочил на коня. – Бьем только в лицо!
Он взвесил в руке длинное тяжелое копье и сделал отточенный многократной тренировкой удар.
—    Ни в коем случае не в хлопковый панцирь, — застрянет!
Разведчики усмехнулись. Это они и сами знали.
—    А если копье перехватили рукой, делаем так…
Альварадо повернул коня кругом, четко показывая, как вместе разворотом всадника, проворачивается в руках противника и копье.
—    Ни за что не удержит!
—    А если он сумеет перехватить? – раздалось из гущи отряда.
—    Зажми копье подмышкой и тащи его за собой, — тут же продемонстрировал Альварадо. – Это же азбука! Что вы, как дети?!
Разведчики загудели.
—    И держаться всем вместе! Чтобы не вышло, как с Педро де Мороном!
Воины потупились. Морона – отличного наездника подвела самонадеянность. При поддержке всего двух товарищей он врезался в ряды врага, и лошадь была убита, а всадника мигом связали, взвалили на спины и потащили прочь.
Лишь с огромным трудом уже простившегося с жизнью Морона спасли, но вот лошадь… тлашкальцы мгновенно сообразили, какую удачу даровали им боги, точно так же подхватили Громового Тапира и, несмотря на яростные попытки Альварадо отбить павшего боевого товарища, мгновенно уволокли коня в глубокий тыл.
Как спустя несколько дней сообщили пленные, внушающего суеверный ужас Громового Тапира воины-гонцы расчленили, а части тела и особенно голову пронесли по всем селениям, объясняя, что если даже это чудовище можно отправить к праотцам, то уж якобы сбежавших из преисподней «мертвецов» – тем более.
Это и было самым опасным.
***
Все шло даже лучше, чем думал Шикотенкатль. Пронесенная сначала по войскам, а затем и по самым отдаленным горным селениям голова Громового Тапира произвела колоссальное впечатление. И когда войска сошлись под Теуакасинго, тлашкальцы уже не боялись – ни лошадей, ни, тем более, кастилан. Бойцы даже делали ставки на то, чей отряд первым убьет очередное чудовище и, как сообщили вождям наблюдатели, ранили не менее четырех свиноподобных гигантов.
Определенно были потери и среди самих кастилан. Нет, пока Шикотенкатль трупов не видел; наученные горьким опытом с павшей лошадью и, поддерживая о себе славу давно уже мертвых, и в силу этого бессмертных «духов», кастилане хоронили солдат в обстановке полной секретности. Но опять-таки наблюдатели утверждали, что серьезные ранения получили никак не менее полусотни врагов. Да, и отступали «мертвецы» с поля боя у Теуакасинго, пусть и в полном порядке, но явно потрясенные своим внезапным и страшным разгромом.
И только избалованные символическими войнами с Мотекусомой старые вожди и особенно предводитель союзников Чичимека считали, что цена войны уже слишком высока.
—    Мои воины ранили четверых мертвецов, — напирал Чичимека, — а потеряли убитыми восемьдесят! А главное, не напрасны ли наши потери? Я еще не видел ни одного убитого врага! Может, они и впрямь бессмертны?
Но Шикотенкатль не считал нужным слушать выжившее из ума старичье.
—    Бессмертный – еще не значит, непобедимый! – отрезал он. – Если они духи, то пусть отправляются обратно в преисподнюю, а в моей Тлашкале им делать нечего!
—    Ты слишком самоуверен, — покачал головой Чичимека, и старые вожди, соглашаясь со сказанным, сдержанно закивали.
—    А вы все слишком пугливы, — парировал Шикотенкатль и с усмешкой оглядел стариков.
Вожди обиженно засопели.
А потом «мертвецы» засели в брошенной крепости, боясь даже высунуть нос, и Шикотенкатль с удовольствием прослушал последние военные сводки и подозвал гонца.
—    Пойдешь по западной дороге. Там у наших границ найдешь отряды мешиков – Ягуары и Орлы.
Гонец мгновенно напрягся.
—    Скажешь им, Тлашкала уже бьет тех, кого они так испугались. Пусть убираются домой.
Гонец скрылся, и Шикотенкатль повернулся к своему лучшему другу – Иш-Койотлю.
—    Пора кастиланам принять наши покаянные дары. Как думаешь?
Иш-Койотль рассмеялся. Слухи о том, что «гости» уже сожрали в брошенных селениях всех собак и перешли на человечину, были весьма настойчивы и небезосновательны – трупы со срезанным с ягодиц жиром находили вслед за кастиланами почти повсюду.
—    Возьми с собой всех, кого сочтешь нужным, и съезди к ним, — кивнул Шикотенкатль. – Пора дать «мертвецам» понять, кто они здесь, и что их ждет.
Иш-Койотль расцвел. Такого почетного поручения он ждал давно.
***
Израненный, обложенный примочками из топленого человечьего «масла» – за неимением лампадного – Кортес, как всегда, сидел на индейском барабане и доедал последнего щенка.
—    Мы проигрываем, Кортес, — тихо произнес не отрывающий взгляда от наскоро прожаренной щенячьей лапки Гонсало де Сандоваль.
—    Знаю, — мрачно отозвался генерал-капитан.
—    Мы уже потеряли сорок пять человек, — проронил Диего де Ордас.
—    Я помню, — кивнул Кортес и швырнул обглоданные дочиста кости в огонь.
—    Лошади изранены, — склонил огненную голову Альварадо. – А от твоих послов никакого толку.
Кортес поджал губы. Он возвращал плененных в боях вождей уже трижды – с четко зафиксированными Королевским нотариусом дарами, каждый раз требуя лишь одного – мира. И каждый раз получал из Тлашкалы твердое «нет».
Но хуже всего было то, что они стремительно проигрывали.  Судя по оценкам разведки, Тлашкала выдвинула против них порядка четырех тысяч воинов – опытных, привычных к горам, а главное, сытых. Те четыре тысячи семпоальцев, что он взял с собой, в бою с тлашкальцами сравниться не могли, а кастильцев было слишком уж мало – триста пятьдесят душ.
Даже лошади уже не приводили врага в ужас. Их военные вожди определенно изучали особенности Громовых Тапиров, а местами уже опробовали в деле новую, специальную тактику боя против конницы. Они нападали ночами и подходили так тихо, что если бы не натасканные на запах индейца еще на Кубе и регулярно поощряемые человечиной собаки, его отряд можно было перебить уже раза три-четыре.
А еще и артиллерийский боезапас… Кортес тяжело вздохнул, — как только они вошли в эти земли, доставка пороха и ядер сразу же стала невозможной, — тлашкальцы просто перекрыли дороги. И, сколько он еще продержится, было не столько вопросом личной отваги и вооружения, сколько времени…
—    Тлашкальцы! – заорали часовые, и Кортес встрепенулся.
Стоящий на взгорке разведчик отчаянно махал укрепленным на копье флажком, и эта весть мгновенно разлеталась по всему лагерю.
—    Подъем! – вскочил Кортес. – К оружию!
—    Нет-нет, подожди, — озабоченно тронул его за рукав Ордас. – Это не нападение!
Кортес пригляделся, и в его груди прошла горячая волна.
—    Сеньора Наша Мария! Наконец-то!
Разведчик определенно показывал знак «идут парламентеры».
***
Собственно парламентер был один – высокий, самоуверенный индеец. Выполнив обязательный ритуал приветствия, он знаком приказал носильщикам разгрузить дары в трех местах, и Кортес недоуменно переглянулся с капитанами. Такого он еще не видел.
Справа стояли четыре страшные морщинистые старухи. В центре лежали огромные, учтиво вскрытые носильщиками тюки, доверху набитые цветастыми перьями и мелкими, похожими на зерна какао шариками копала – главного здешнего благовония. Ну, а слева стоял мешок с маисом… и раскрашенный перьями под череп каучуковый мяч для здешней игры.
—    Я что-то не пойму, — насторожился Кортес. – Это что?
Агиляр принялся переводить, но Марина оборвала его скупым жестом.
—    Отошли их назад, Колтес, — процедила она – уже на кастильском. – Или убей.
—     Ну-ка, объясни… — потребовал Кортес.
Марина ухватила Агиляра за ворот и подтянула ближе.
—    У Малиналли мало слов. Скажи Колтесу то, что Малиналли скажет.
—    Это насмешка, Кортес, — глотнув, начал переводить Агиляр. – Если вы – злые духи, говорят они, возьмите в жертву и сожрите старух. Если вы добрые, украсьте головы перьями и вдыхайте дым от копала. А если вы люди, поешьте напоследок маиса, потому что скоро право принести ваши сердца в жертву разыграют на стадионе.
По спине Кортеса словно пронесся ледяной ураган, и он привстал с барабана.
—    Взять их.
***
Сначала закричали стоящие на каждом холме дозорные, затем – воины, а когда Шикотенкатль вышел из походного шалаша и увидел поддерживающих один другого соплеменников, он заорал и сам.
—    Иш-Койотль! Что это?! Что с тобой, брат?!
Иш-Койотль покачнулся и протянул руки вперед. На месте кистей торчали перетянутые бечевкой, чтобы посол не истек кровью по пути, розовые обрубки. А кисти… связанные в пару кисти свисали у него с шеи, — как и у всех остальных.
—    Что это?! – протер глаза Шикотенкатль.
—    Его ответ… — выдавил друг и побрел в сторону.
—    Куда ты?!
Иш-Койотль приостановился, покачнулся, и привязанные к шее отрезанные кисти ударили его в грудь.
—    Скажи, Шикотенкатль… как я возьму в руки копье?
Шикотенкатль не знал.
—    А как я обниму любимую?
Шикотенкатль растерянно мотнул головой.
—    Я теперь кто? Мужчина? – произнес Иш-Койотль. – Или меня будут кормить старухи? До конца дней…
Внутри у Шикотенкатля все оборвалось. Он мог предположить, что парламентера убьют. Или принесут в жертву. Но только не это…
—    Помоги мне, Шикотенкатль, — попросил друг и вдруг болезненно рассмеялся. – Мне даже петлю сделать нечем.
И тогда Шикотенкатль закричал еще раз – горько и страшно. Размазывая руками слезы, кинулся к шалашу, выдернул скрепляющую кровлю веревку и стремительно вернулся назад. Стараясь не разрыдаться, перекинул веревку через толстую ветку старого дерева, бережно, под руку подвел друга к петле.
—    Прости меня, Иш-Койотль.
—    Помоги мне, Шикотенкатль, — вместо ответа пробормотал друг и вытянул шею, сколько мог.
***
Спустя минуту, когда друг уже полетел на север, в страну предков, к сидящему под деревом Шикотенкатлю подошли.
—    Сынок…
Военный вождь тлашкальцев поднял голову.
—    Чичимека отложился, и вместе с ним ушли домой еще четыре недовольных тобою вождя, — тихо произнес отец. – Пора просить помощи у Мотекусомы. Своими силами нам уже не справиться.
И тогда Шикотенкатль – вопреки всем запретам – заплакал. Потому что сегодня пошел бы на союз даже с Мотекусомой – лишь бы отомстить. И потому что сам же… буквально вчера… с позором выставил отборные отряды Орлов и Ягуаров назад, в Мешико.
***
Мотекусому лишали титула по всем правилам. Сначала осмелевший Змеиный совет внимательно рассмотрел все обстоятельства дела и – с перевесом в один голос – дал свое одобрение на детальное расследование преступлений своего правителя, и только затем Тлатокан, опираясь на полученное разрешение, начал предъявлять обвинения – одно за другим.
—    Ты, Мотекусома Шокойо-цин, виновен в том, что солгал Тлатокану.
—    Это так, — кивнул Мотекусома.
—    Ты, Мотекусома Шокойо-цин, виновен в тайных сношениях с приморскими врагами Союза.
—    Это так, — признал Тлатоани.
—    Ты, Мотекусома Шокойо-цин, виновен в попытке оказать помощь нашим самым заклятым врагам – Тлашкале.
—    Да, я это сделал.
Верховный судья повернулся к остальным членам Тлатокана.
—    Он признал все три обвинения. Что вы решите?
—    Сместить, — решительно произнес Какама-цин, племянник Мотекусомы и правитель Тескоко.
—    Сместить, — отвел глаза в сторону Тетлепан-кецаль-цин, племянник Мотекусомы и правитель Тлакопана.
—    Сместить, — глухо проронил Иц-Кау-цин, военный правитель Тлателолько и Повелитель дротиков.
И тогда Мотекусома поднял глаза. Оставался лишь один, кроме него самого, член Тлатокана – его главная жена Сиу-Коатль. И она молчала.
Мотекусома вдруг вспомнил свое последнее откровение – там, в Черном доме, во время путешествия по слоям всего мироздания. Он усмехнулся; боги прямо сказали, что главным виновником его падения будет женщина, очень родовитая женщина…
—    Сместить, — поджала губы жена.
***
Все понимали, насколько сложной будет процедура передачи власти. Ибо тому, кто станет новым Тлатоани, придется либо брать от каждого племени новую жену, — как залог будущих братских отношений, либо, если свободных дочерей у главного вождя не будет, добиваться развода нужной женщины с Мотекусомой и брать в жены ее. Но иного выхода никто не видел.
А спустя час, когда Тлатокан, в присутствии лишенного голоса, но обязанного оставаться вплоть до завершения Мотекусомы, горячо обсуждал кандидатуру нового правителя, из Тлашкалы прибежал военный гонец.
—    Впустить, — распорядился Верховный судья.
Мокрый, разгоряченный бегом гонец вошел и, по обычаю не глядя в глаза Мотекусоме, протянул пакет.
—    Я возьму? – спросил разрешения бывший Тлатоани. – Или кто-то из вас возьмет?
—    Возьми ты, — разрешил Верховный судья и на всякий случай отодвинулся.
Объяснять гонцу, что происходит, было некогда, а право убить всякого, кто посягнет на военную почту Великого Тлатоани, он имел.
Мотекусома принял почту, вытащил послание из футляра, развернул, и его обдало могильным холодом.
—    Тлашкала пала, — мгновенно севшим голосом произнес он.
—    Что?! – не поверили своим ушам члены совета.
—    Но это еще не все, — поджал губы Мотекусома. – Их вожди хотят отдать своих дочерей вождям четвероногих.
Члены совета потрясенно замерли. Они знали: если это произойдет, все тлашкальские племена станут военными союзниками кастилан.
***
Кортес встречал послов, как всегда, — сидя на небольшом индейском барабане, и сначала к нему пришли добравшиеся первыми вожди окрестных сел. Подойдя прежде всего к переводчице и выразив ей глубокое почтение, они многословно объяснили, что, будучи окружены вечным обманом со стороны Мотекусомы и прочих недостойных людей, наивно и преступно не могли поверить в добрые намерения отважного мужа высокородной Малиналли.
Кортес чертыхнулся; это ему уже стало надоедать.
—    Марина! – оборвал он переводчицу на полуслове, — что, черт подери, происходит?! Почем они все время сначала идут к тебе, а уж потом – ко мне?!
—    Здесь много моей родни, — быстро перевел Агиляр. – А больше ничего не происходит.
Кортес хотел вспылить, но глянул в округлившиеся маслины девчоночьих глаз и рассмеялся.
—    Ладно! Бог с тобой! Лишь бы дело шло.
А едва щедро одаренные синими стеклянными бусами вожди откланялись, ему доложили, что идут послы Мотекусомы.
—    Как?! – не поверил Кортес. – Ты не ошибся? Не Тлашкалы?
—    Нет, — замотал головой запыхавшийся дозорный. – У Тлашкалы знак – белый орел, да, и больно уж эти послы богато одеты… не чета тлашкальцам.
У Кортеса перехватило дыхание.
—    Приглашай.
Он готовился к этой встрече несколько месяцев, а все еще не был готов. Настолько не готов, что когда послы подошли, невольно вскочил с барабана и буквально заставил себя сесть и принять расслабленную и по возможности царственную позу.
Они и впрямь были одеты роскошно. Невиданных расцветок и немыслимо скроенная одежда красиво переливалась при каждом движении, волосы были напомажены и скручены в замысловатые прически, и уж держались они, что папские легаты.
—    Позволь вручить тебе, Элнан Колтес, подарки Великого Тлатоани, — сразу же после ритуального приветствия перевели Марина и Агиляр.
—    Они знают мое имя? – оторопел Кортес.
Никто из индейцев никогда не называл его полным именем, — или кличка «теулес», что означало то ли «дух», то ли «бог», или «вождь кастилан», а чаще всего, «Малинче» – муж Марины.
—    Великий Тлатоани многое знает, — перевели Марина и Агиляр.
Кортес растерянно крякнул. Полным именем его называли очень и очень немногие, и он уже представлял себе, скольким людям и сколько дней подряд нужно было собирать сведения, чтобы отыскать человека, услышавшего и запомнившего его полное имя.
—    А знает ли Великий Мотекусома Шокойо-цин, — решил он козырнуть и своей осведомленностью, — сколь велик и мой повелитель – дон Карлос?
—    Чтобы вырастить таких сильных сынов, и отец должен быть могуч, — не без труда перевели дипломатически уклончивый изыск Марина и Агиляр.
Кортес взволнованно выслушал и сделал еще один шаг на сближение.
—    Тогда почему Великий Тлатоани так и не нашел времени, чтобы назначить мне прием?
Послы ответили мгновенно.
—    А разве у самого Элнана Колтеса выдался свободным хоть один день?
И тогда Кортес рассмеялся; он понимал, какая превосходная выучка должна стоять за этими столь же стремительными, сколь и уклончивыми ответами. А едва он решил сделать и третий шаг на сближение, дозорный сообщил, что идут парламентеры из Тлашкалы.
Кортес обмер: шанс был воистину божественным.
—    Приглашай, — хрипло распорядился он.
Послы переглянулись, но что происходит, им перевести было некому. И лишь когда появился Шикотенкатль, они вздрогнули и замерли, а тишина воцарилась такая, что, казалось, щелкни кресалом, и все взорвется.
Высокий, выше многих в отряде Кортеса, Шикотенкатль повел широкими, плечами – так, словно ему не хватало места, и склонил непроницаемое, изрытое шрамами лицо.
—    Я пришел от имени своего отца и Машишка-цина и всех остальных вождей Тлашкалы с изъявлением покорности, — перевели Марина и Агиляр. – Ты победил.
Кортес глотнул. Еще сутки назад он так не думал.
—    Много времени Тлашкала окружена жадными и злобными врагами, — покосился военный вождь в сторону послов Мотекусомы, — а посему и получилось прискорбное столкновение с вами. Мы об этом сожалеем.
—    Сожаления мало, — понял, что можно давить, Кортес, и переводчики мигом донесли эту короткую мысль до тлашкальца.
Лицо Шикотенкатля на мгновение дрогнуло и снова стало непроницаемым.
—    Мы просим тебя стать нашим зятем, — так же бесстрастно произнес он. – Вместе мы победим любого врага.
И вот тогда дрогнули лица послов Мотекусомы. Язык Тлашкалы был и их языком.
—    Я подумаю, — демонстрируя глубокую удовлетворенность, кивнул Кортес.
—    Нет, — покачал головой военный вождь, – время слишком драгоценно. Вожди приглашают тебя прибыть в Тлашкалу немедленно.
Послы Мотекусомы заволновались еще больше.
—    А если ты сомневаешься в правдивости наших намерений, — все так же бесстрастно проронил Шикотенкатль, — я и мои самые близкие родственники, которых я привел, становимся твоими заложниками. Вплоть до свадьбы.
В груди Кортеса словно зажгли солнце.
***
Высший совет Союза – Тлатокан не покидал зала для совещаний почти три недели. Судя по донесениям послов, те делали, что могли, и тянули, сколько могли, уговаривая кастилан не идти в Тлашкалу и не доверять ее заверениям о готовности породниться. Но и предложить Кортесу что-либо иное послы не имели права, – столица молчала.
—    Вам придется приглашать их в Мешико, — первым осознал неизбежность встречи Мотекусома.
Он, хоть и утратил титул Тлатоани, но все еще оставался нужен Высшему совету, а права говорить, что думает, его не мог лишить никто.
Вожди молчали.
—    И хватит тянуть, — покачал головой Мотекусома. – Кто тратит время впустую, тот проигрывает. Всегда.
Но вожди продолжали молчать. И вот тогда Мотекусому прорвало.
—    Что вы молчите?! Вы хотя бы нового Тлатоани выберите! Сколько можно?! Двадцать дней прошло, а у Союза даже правителя нет!
—    Я не знаю, что делать, дядя, — первым признал Какама-цин. – И в Тлашкалу их впускать нельзя, и сюда приглашать опасно.
—    Но что-то же делать надо! — закричал Мотекусома.
Вожди вздохнули. Проблема не имела решений – вообще никаких. Скорость, с которой «мертвецы» поставили Тлашкалу на колени, потрясла всех, — Мешико пытался это сделать лет двести. Теперь же, если Кортес еще и породнится с Тлашкалой, произойдет слияние пяти племен: Кастилии, Семпоалы, Тотонаков, Тисапансинго и Тлашкалы.
—    У вас только два пути, — нарушил тишину Мотекусома, — или убить их, или породниться с главным вождем кастилан – так, чтобы встать выше Элнана Колтеса.
—    А что говорят разведчики, у вождя Кастилии Карлоса Пятого есть дочери, которых можно взять замуж? – осторожно поинтересовался Верховный судья.
—    Разведчики его ни разу не видели, — за всех ответил ему Какама-цин.
—    Да… в такой сильный род войти на равных трудно, — вздохнул Повелитель дротиков.
—    Да, и кому он вручит свою дочь, даже если и захочет? – саркастично хмыкнул Мотекусома. – Тлатоани, которого все еще нет?
Вожди пристыжено опустили глаза. Змеиный совет, ревностно следящий за правильностью передачи власти строго по материнской линии, – от дяди к племяннику либо от брата к брату предложил четыре кандидатуры. Но ни один племянник и ни один брат Мотекусомы взять на себя ответственность в столь опасный момент не решился – даже Какама-цин.
—    Может быть… ты согласишься… — с трудом выдавил Верховный судья. – Все равно лучше тебя нам сейчас правителя не найти…
Мотекусома криво улыбнулся. У него украли двадцать бесценных дней. Двадцать дней, за которые не сделано ровным счетом ни-че-го.
***
Падре Хуан Диас был потрясен: встречать будущих «зятьев», казалось, вышла вся Тлашкала. В Кастилии такие почести доставались разве что особам королевской крови.
Каждое племя и каждый род шли в своих одеждах и со своими знаменами и полковыми значками на длинных копьях. Затем под жуткий барабанный бой и завывания по улице прокатилась огромная процессия забрызганных жертвенной кровью и обросших космами до пояса жрецов с кадильницами, и падре тут же отметил, сколь похожи они на считающихся в Кастилии чуть ли не святыми юродивых и кликуш.
А потом начались бесконечные заверения в вечной дружбе, угощения, и вконец изголодавший брат Бартоломе так обожрался, что заболел, и падре Диасу снова пришлось отдуваться вместо него.
Впрочем, это было даже интересно. Необходимость присутствовать при каждой официальной церемонии, позволяла святому отцу все глубже вникать в душу этого народа, а однажды тлашкальцы по-настоящему его ошарашили.
—    Здесь до нас только великаны жили, — ответил на какой-то вопрос одного из капитанов старый слепой вождь – отец Шикотенкатля. – Но Уицилопочтли их истребил.
Падре замер. Совпадение с Ветхим Заветом было налицо.
—    Спроси его, откуда им известно про великанов, — дернул он за рукав Агиляра.
Старый вождь выслушал перевод, отдал короткое распоряжение, и в считанные минуты прислуга внесла… бедерную кость.
Капитаны охнули. Кость определенно была выше человеческого роста! Страшно даже подумать, каких же размеров достигал этот индейский «Голиаф» при жизни.
—    Вот с кем стоило породниться, – хихикнул захмелевший Хуан Веласкес де Леон. – Мы бы тогда Мотекусому мигом в подданство привели…
Капитаны мгновенно помрачнели. Пожалуй, только в Тлашкале они осознали, насколько же силен Мотекусома. Богатый и сильный союз мог отправить на войну даже тридцать тысяч воинов! А, судя по рассказам, первоклассным было в Союзе и вооружение: копьеметалки легко пробивали любой панцирь, и даже камни для пращей были предусмотрительно заточены в форме пули.
А затем капитаны включились в игру под названием «очередная индейская жена», и лишь падре Хуан Диас да брат Бартоломе с сомнением покачивали головами, представляя, во сколько золотых песо обойдется капитанам покупка индульгенций, – конечно, если те останутся в живых.
И только затем, бесконечно поздно, дней через восемь после свадьбы, послы Мотексомы наконец-то получили из столицы внятный и однозначный ответ.
—    Мотекусома готов принять Элнана Колтеса, — мгновенно передали они волю своего правителя.
В груди у Кортеса защемило, так, словно он прождал этого всю жизнь.
***
Послы Мотекусомы сразу же настояли, чтобы кастилане шли по хорошей дороге – через город Чолулу.
—    Да, можно пройти и через Уэшоцинко, — признавали они, — но еды там почти нет, и холодно. Зачем вам такая плохая дорога?
—    Эта дорога – гарантия безопасности, — встрял в разговор сидящий рядом с Кортесом старый слепой вождь. – Люди Уэшоцинко наши союзники, а мы теперь – самые близкие родственники Колтеса.
—    А разве наш Союз когда-либо был опасен для кастилан? – резонно парировали послы.
Возразить было нечего. До сего дня Мотекусома не дал Кортесу ни единого повода к войне.
—    Я подумаю, — пообещал Кортес.
Однако думал он совсем недолго – ровно столько, чтобы выслушать всех, вернувшихся из окрестностей Чолулы тлашкальских разведчиков.
—    Леса возле Чолулы полны отборных войск Мотекусомы, — доложил первый.
—    В городе уже готовы десятки «волчьих ям» для Громовых Тапиров, — принес жуткую весть второй.
—    На крышах Чолулы спешно создаются запасы камней и устанавливают щиты для лучников, — сообщил третий. – Весь город – одна сплошная ловушка.
И тогда настал черед капитанов.
—    Нам нельзя туда идти, — после недолгого, но напряженного обсуждения вынесли они окончательный вердикт. – Пушки в городе почти бесполезны, конница толком развернуться не сможет, а каменные стены даже аркебузы не пробьют.
Кортес невесело улыбнулся.
—    Помните, сеньоры, сколь хорошо мы продвигались, пока индейцы верили, что мы – чуть ли не боги?
Капитаны помнили.
—    А как легко мы одерживали верх, пока не убили нашего коня, помните?
Капитаны помнили и это.
—    У нас остался только один козырь, — подытожил Кортес, — их вера в то, что мы непобедимы.
—    Но мы ведь обычные солдаты… — печально возразил благоразумный Гонсало де Сандоваль. – Нас можно победить, и кто, как не ты, это знает.
Кортес посерьезнел.
—    Главное, что они этого не знают. До сих пор. Лишь поэтому мы с вами еще живы. Но стоит нам дрогнуть…
***
План Мотекусомы был также безупречен, как и все, что он делал.
—    Смотрите, — развернул он карту перед вождями. – Город просто предназначен стать ловушкой.
—    Это так… — закивали вожди.
—    Много тлашкальских воинов кастилане с собой не возьмут – из опасения, что мы начнем подозревать их в трусости или в чем дурном.
—    Верно! – обрадовались вожди. – В гости с оружием не ходят…
—    Более того, можно углубить ловушку и предложить Чолуле отложиться от нас и начать переговоры о том, чтобы породниться с Кастилией…
Вожди оторопели.
—    А это еще зачем?
Великий Тлатоани улыбнулся.
—    Если план не удастся, и кастилане победят, они так и так породнятся с Чолулой. Так что мы не теряем ничего.
—    Как это не теряем?! – наперебой заголосили вожди. – Мы целую провинцию теряем!
Мотекусома досадливо крякнул.
—    Повторяю: если кастилане победят…
Вожди не понимали.
—    Единственный способ не испачкать рук, — терпеливо объяснил Мотекусома, — это сделать так, чтобы Чолула напала без нашего участия. Если кастилане победят, мы останемся чисты! И начнем переговоры – с полным правом.
Вожди обомлели. Они знали, что Мотекусома умен, но такого даже они не ожидали.
—    Конечно же, наши войска всегда будут рядом, — улыбнулся Мотекусома, — и если Чолуле не хватит сил, мы добьем кастилан уже сами.
***
В конце концов, совет капитанов – полным составом – встал на дыбы, так что Кортесу пришлось напомнить им о своих полномочиях и судьбе безногого штурмана. Но капитаны столь отчаянно сопротивлялись заходу в Чолулу, что Кортесу пришлось объявить войсковую сходку.
—    Надо через в Чолулу идти! – громче всех орал Берналь Диас. – Там хоть жратва будет нормальная!
—    Правильно! Хватит по горам шастать! – со всех сторон кричали изрядно сдобренные золотом сообщники. – Через Чолулу идем!
Насупленные капитаны большей частью помалкивали, лишь изредка позволяя себе язвительные замечания. Но едва они подошли к Чолуле, самые худшие предчувствия начали сбываться – одно за другим. И первым делом здешние вожди вышли навстречу и попросили Кортеса тлашкальских воинов в город не вводить – ввиду прошлых обид. Кортес подумал… и согласился, а едва вожди ушли, не обращая внимания на шипение святых отцов, приказал привести Хуана Каталонца.
—    Давай, солдат, делай, что нужно.
Тот мгновенно собрал человек сорок самых толковых ребят, ушел по боковой дороге, а часов через шесть, почти под утро они приволокли-таки тринадцать разновозрастных индейских баб.
—    Пришлось аж за два легуа уходить, — устало объяснил Каталонец. – Ближе, как назло, — ни одной деревни! А в городе брать… опасно.

*Легуа (legua) — мера длины; 1 легуа = 5,572 км

Кортес приказал поднимать солдат,  и те, мгновенно собрались для коллективной мольбы, а едва женщин вздернули, тут же расхватали нарубленные Каталонцем обрезки только что использованных тринадцати веревок. И все равно, едва солдаты переступили порог выделенной для них чолульскими вождями квартиры, все перекрестились. Обнесенный высоченной толстой стеной гостиный двор более всего напоминал именно западню.
Были и другие, известные лишь капитанам да Кортесу, приметы явной опасности. Чолульский правитель не только одарил капитанов превосходными подарками, но и слишком уж легко, почти сразу пошел на обсуждение идеи о грядущем слиянии с Кастилией.
И вот тогда, выждав для приличия около суток, появились послы Мотекусомы.
—    Великому Тлатоани хорошо известно о тайных переговорах Чолулы с кастиланами, — сходу объявили они.
«Вот оно! – понял Кортес. – Началось!»
—    Великий Тлатоани напоминает, что Чолула, начав переговоры о побратимстве с Кастилией без разрешения Союза, поступила бесчестно.
Внутри у Кортеса все затрепетало от предвосхищения перемен.
—    Великий Тлатоани ни в чем не обвиняет Эрнана Кортеса, однако в приеме кастиланам отказывает – до тех пор, пока не закончит переговоры с Чолулой.
Капитаны обмерли. Мотекусома завел их в ловушку и умыл руки.
—    Нет-нет, так не годится! – вскочил с барабана Кортес. – Я с Чолулой не братался! Это вы признаете?
Послы переглянулись и были вынуждены это признать.
—    Значит, я чист перед Великим Тлатоани! – заглянул в глаза каждому из послов Кортес, – и потом… я уже приглашен ко двору! Что же мне теперь – уходить ни с чем?
Капитаны обмерли: вместо того, чтобы немедленно бежать из Чолулы, Кортес делал все, чтобы остаться в западне!
—    Значит, так, — подытожил Кортес. – Я убежден, что Мотекусома, как всегда, проявит мудрость, и я смогу увидеть его славную столицу.
Послы старательно подавили готовые прорваться язвительные улыбки. Уж они-то знали, что скоро глаза Кортеса закроются навсегда.
—    А сеньора Чолулы, — повернулся Кортес к замершему вождю, — я попрошу вплоть до известий из столицы поставлять моим солдатам хорошую, вкусную еду. Поскольку идти нам еще далеко.
Вождь посмотрел на послов, послы на вождя, а затем они – все вместе – на Кортеса. Всех все устраивало.
***
Разведка служила исправно, и когда пронырливые тлашкальцы сообщили, что город уже собрал порядка двух тысяч воинов, а в главном храме принесли в жертву семерых человек, Кортес понял, что дальше тянуть нельзя. Обычно индейцы приносили столь обильные жертвы непосредственно перед важным делом. Он пригласил капитанов, быстро объяснил им боевую задачу и тут же нанес визит правителю города.
—    Мое терпение истощилось, — сразу перешел он к делу. – Послы молчат, а я не могу терять столько времени понапрасну!
Вождь заметно заволновался.
—    И потом тлашкальцы говорят, здесь в городе заговор, — требовательно заглянул ему в глаза Кортес. – Я не знаю, чьи это происки – твои или Мотекусомы, но покорно ждать нападения не намерен.
Вождь побледнел.
—    Я ни о каком заговоре не знаю…
Кортес, останавливая его, поднял руку.
—    Мне некогда выяснять, кто главный заговорщик, — четко обозначил он свою позицию. – Просто пришли нам две тысячи отборных носильщиков – завтра же. И мы уйдем.
—    Две тысячи? – изумился правитель.
—    А ты что думал? – прищурился Кортес. – Кто будет тащить в столицу мои тяжелые Тепуско? Тлашкальцев-то вы в город не пустили!
Вождь замялся… он действительно просил не вводить в город тлашкальцев, но организовать за одну ночь две тысячи носильщиков?
—    Значит, завтра с утра? – растерянно переспросил он и вдруг расцвел.
—    Да-да, – настойчиво повторил Кортес. – И чтоб поздоровее носильщики были! Покрепче!
А спустя полчаса он нанес визит и послам.
—    Тлашкальцы говорят, в городе заговор, — прямо известил он, — и я не хотел бы думать, что в этом замешан Мотекусома.
Послы оторопели.
—    Разумеется, нет.
—    Значит, я могу рассчитывать на понимание Великого Тлатоани, если мне придется отбиваться? Кто бы ни напал…
—    Безусловно! – дружно закивали послы. – Чолула подло отложилась от Союза и не может рассчитывать на поддержку Мотекусомы!
А той же ночью Марина за волосы притащила в Гостиный двор старуху.
—    Колтес, она сказала, вас всех убьют.
Кортес заинтересовался.
—    Кто она?
Марина задумалась, но кастильских слов ей все еще отчаянно не хватало, и она быстро нашла и привела Агиляра.
—    Она говорит, что старуха – мать здешнего жреца, — перевел Агиляр. – Предложила выйти замуж за ее сына. Сказала, что они тоже хорошего рода. Обещала много украшений для ушей…
—    Когда назначено нападение? – оборвал его не имеющий времени слушать об украшениях для ушей Кортес.
—    Сначала они хотели напасть этой ночью, — перевел Агиляр. – Но недавно время внезапно перенесли. Первыми нападут носильщики и нападут они завтра утром, прямо здесь.
Кортес улыбнулся. Все шло, как он и предполагал.
—    Старуху связать и – на задний двор, — махнул он рукой. – А с ее сынком я завтра буду разбираться. И еще Агиляр… сходи к капитанам. Я назначаю внеочередную сходку.
***
Едва солнце взошло, к Гостиному двору потянулись крепкие, плечистые, покрытые шрамами носильщики. Они шли и шли – из каждого квартала города, и стоящая в воротах охрана пропускала всех, отнимая и складывая у стены только совсем уж плохо спрятанное оружие.
—    Потом заберешь, — вставляя заученные при помощи Агиляра и Марины местные слова, объясняли они, — как ты будешь со всем этим барахлом пушку тащить?
А едва похожий на мышеловку двор был заполнен, и ворота закрылись, показался Кортес. Он выехал из пустого по местному обычаю дверного проема на коне, в сопровождении обоих переводчиков и нотариуса, и был спокоен и уверен.
—    Здесь есть вожди? – громко поинтересовался он.
Переводчики донесли смысл, и кое-кто вышел из толпы.
—    А оружие с собой кто-нибудь принес?..
Вожди переглянулись.
—    Или здесь одни бабы собрались? – хохотнул Кортес.
Толпа возмущенно загудела.
—    У них есть оружие, — перевели толмачи.
Кортес удовлетворенно кивнул.
—    Тогда объясняю. Поскольку, три дня назад мною и вождем Чолулы были начаты переговоры о принятии города в подданство Кастилии, территория Гостиного двора считается посольством.
Вожди внимательно слушали. Но пока ничего не понимали.
—    А значит, на этой территории, — продолжил Кортес, — действуют законы Священной Римской империи.
Он повернулся к нотариусу.
—    Верно, Годой?
Тот кивнул.
—    Однако вы не только пришли с оружием, — возвысил голос Кортес, — но и замыслили предательское нападение на посольство дружественной Чолуле страны. Свидетели у меня уже есть.
Вожди заволновались, их явно обеспокоила наглость, с какой их обвинял повелитель «мертвецов».
—    Теперь, по кастильским законам все вы, как преступники и убийцы, подлежите смерти.
Кто-то рассмеялся, его неожиданно поддержали, и постепенно весь обнесенный высоченными стенами двор наполнился громовым хохотом. Уже то, что им угрожает один-единственный человек, да еще попавший в такую западню, было немыслимо смешно.
И тогда Кортес жестом отправил переводчиков и нотариуса в укрытие, подал знак откинуть от стены здания гостиницы тростниковые маты и прямо на коне въехал обратно в гостиницу. Индейцы загомонили, потом загудели, все громче и громче, потянулись к спрятанному на теле оружию… но было уже поздно. Из пробитых в стене гостиницы больших круглых отверстий показались жерла орудий, и уже в следующий миг они ухнули и наполнили двор огнем и смертью.
—    Теперь главное, чтобы Тлашкала не подвела! – прикрывая уши ладонями, крикнул Кортес капитанам, и те рассмеялись.
А спустя четверть часа, когда солдатам оставалось лишь добить оставшихся агонизирующих «носильщиков», Кортес пригласил пройти во двор капитанов и четырех взятых в плен и еще вчера во всем признавшихся, еле ковыляющих на обожженных ступнях вождей и обвел кровавое, шевелящееся месиво рукой.
—    Вот видите, как все просто… Если все по закону делать.
Пристыженные капитаны молчали.
***
Тлашкала вошла в город со всех сторон. Счастливые от возможности наконец-то свести счеты с предательски вступившим когда-то в Союз Мотекусомы соседом они резали и резали, оставляя, однако, почетных воинов живыми – для принесения в жертву. А когда мужчин почти не стало, на улицы вышли все, кто хотел.
Хуан Каталонец оставил часть добровольцев заготавливать «масло» – прямо в гостинице, а сам рыскал по городу в поисках особых снадобий, размещенных лишь в особых, нужным образом помеченных родинками телах.
Известный неукротимой страстью к мальчикам бывший матрос Трухильо бродил из дома в дом с томными, полными вожделения глазами и время от времени отыскивал воистину бесценную красоту.
Ну, а свободные от караулов солдаты развлекали себя как могли. Нет, поначалу, обшарив на удивление бедный золотом город, они принялись вылавливать и клеймить женщин и подростков. Но затем Кортес объявил, что отсюда рабов отправлять не станет, и мигом ставший бесполезным товар принялись топить в городском пруду.
Они привязывали им к ногам тыквы, и выросшие в горах не умеющие плавать дикарки потешно подвывали, пытаясь изогнуться и забраться-таки на тыкву, а едва тыква уходила в воду, орали и панически пускали пузыри. А потом кто-то придумал связывать спинами родственников, и уж тогда гогот стоял такой, что, казалось, что кто-нибудь точно надорвет живот. Ибо едва мать начинала цепляться за жизнь, она невольно принималась топить своего сына. И наоборот.
И только штатные псари, да помешанные на оружии старые вояки на подобные глупости не отвлекались. Псари пользовались удобным случаем, чтобы еще и еще раз поддержать в собаках интерес к индейскому мясу, а вояки, как всегда, совмещали приятное с тем, что позже пригодится в бою.
—    Ставлю сто песо, что разрублю его наискосок, — показывал на стоящего перед ним толстого индейца Альварадо.
—    Двуручным, кто угодно разрубит! – хохотнули опытные бойцы. – Ты обычным попробуй…
Альварадо на миг замешкался и тут же презрительно усмехнулся.
—    Черт с вами! Я его и простым надвое разложу.
—    Идет, — криво улыбаясь, принимали ставку бойцы.
Даже если Альварадо его все-таки разрубит, шанс отыграться был. Чего-чего, а уж индейцев здесь было – море.
А тем временем ненасытные тлашкальцы все выносили и выносили из города соль и хлопок, медь и перья попугаев, оружие и крашенные ткани – все, что должно было поддерживать быт многочисленных родственников и семьи до следующей священной войны.
Кортес в этом не участвовал: ни родинки, ни мальчики, ни пруды, и уж тем более перья попугаев его не интересовали. Он вершил правосудие: принимал от тлашкальцев пленных вождей, быстро допрашивал их, уличая в предательстве, и в присутствии нотариуса и обоих духовных лиц отправлял на костер – здесь же, во дворе гостиницы.
А потом пришли послы Мотекусомы. Едва войдя в почти очищенный от трупов, но отчаянно воняющий горелым мясом двор, они сразу же оглядели стены, и Кортес улыбнулся. Послы определенно отметили, что казавшаяся им ловушкой гостиница уже ощетинилась жерлами орудий, мгновенно став неприступной крепостью.
—    Тлашкальцы не пытались причинить вам вреда? – первым начал Кортес.
—    Нет, — замотали головами послы.
—    Ну, вот видите, — отечески улыбнулся им Кортес. – Подданные дона Карлоса Пятого быстро становятся миролюбивыми и законопослушными…
Прошедшие через пылающий город послы поежились, и один, наиболее значительный выступил вперед.
—    У меня нет права просить об этом, и все же я прошу: уведи тлашкальцев из города. Хватит.
Кортес улыбнулся.
—    Только из уважения к Мотекусоме…
Посол выслушал перевод и покачал головой: комплимент был слишком уж сомнителен.
—    Сделай это из уважения к себе, Колтес.
***
Получив известие о провале в Чолуле, Мотекусома мгновенно собрал Тлатокан и велел секретарю зачитать письмо вслух.
—    Как вы слышали, вести из Чолулы пришли ужасные, — озабоченно произнес он, едва секретарь прочел все, — однако по счастью наши войска проявили выдержку и в бой не ввязались.
Члены совета сидели, понурив головы. Тлатоани, как всегда, был прав, но и позор был велик.
—    И вывод здесь может быть один: нам нужно учиться воевать.
Вожди недоуменно подняли головы.
—    Смотрите, – попытался донести суть Мотекусома. – У них все наоборот! Мы думали, что загнали их в ловушку, а они использовали двор, как крепость…
—    Точно, — согласился Повелитель дротиков, — я тоже заметил: наши любят бой на открытом месте, а они, как трусы, жмутся в укрытие!
—    И побеждают, — поднял палец вверх Мотекусома.
—    Им не нужны жертвы, — подал голос Верховный судья. – Им нужны трупы.
Вожди загомонили; вся армия Союза была нацелена взять врага живьем – для жертвоприношений богам, а значит, и для славы. В то время как кастилане предпочитали просто убивать.
—    Этому нам и надо учиться у кастилан! – стал настаивать Мотекусома и вдруг увидел, что все умолкли.
—    И что же нам теперь, тоже честь потерять? – хмыкнул Какама-цин.
Воцарилось неловкое молчание; фактически Какама-цин только что обвинил своего дядю в бесчестии. Но Мотекусома лишь усмехнулся.
—    Нам надо не честь потерять, а глупость, — ответил он в полной тишине. – Наши солдаты должны научиться воевать не для славы, а для победы. Понимаете? Для нашей общей пользы!
Вожди потупились. Сделать смерть – самое священное событие человеческой жизни чем-то полезным, а войну превратить в работу?!
—    Ты же предлагаешь сделать солдат преступниками, — брезгливо посмотрел на него Повелитель дротиков. – Сделать их такими же, как «мертвецы», воюющие за золото.
Вожди замерли; в таком Тлатоани еще не обвинял никто. Но Мотекусома лишь восторженно улыбнулся, ушел в себя и поднял палец, чтобы не мешали думать.
—    Кастилане готовы воевать за золото, — тихо произнес он. – Что-то в этом есть…
Члены Тлатокана ждали.
—    Я должен это обдумать, — озабоченно вздохнул Мотекусома. – А пока я хочу остаться один.
***
Едва Кортес проводил посольство Мотекусомы, вопреки всем ожиданиям давшее твердое и окончательное согласие на дипломатический визит в столицу, капитаны переглянулись, и к нему – от имени всех – подошел Диего де Ордас.
—    Прости, Кортес. Я не верил, что тебе это удастся. Мы все не верили. Никто не верил.
Кортес молчал.
—    Если ты добьешься хотя бы установления дипломатических отношений с этой державой, ты войдешь в историю всей Кастилии.
—    Да что там Кастилии! – вскочил Альварадо. – Всей Священной Римской империи! Гип-гип!
—    Ура! Ура! Ура! – грянули капитаны. – Качать Кортеса!
Его подхватили, куда-то понесли, а потом было горькое местное вино из агавы, горячечные споры, но Кортес как ничего не видел и не слышал. Нет, он поднимал бокалы, принимал поздравления, улыбался, но был не здесь. И лишь глубокой ночью, оставшись один, всхлипнул и с силой ударил кулаком в продавленный от вечного сидения индейский барабан.
Тот вяло отозвался.
И тогда Кортес рассмеялся, ухватил барабан так же, как берут его индейцы, выхватил узкий кастильский кинжал и, тихонько постукивая рукояткой по вибрирующей коже, пошел вкруг костра. Он шел и шел, все ускоряя и ускоряя шаг, а потом отшвырнул барабан и помчался, высоко подпрыгивая и рубя кинжалом воздух, словно окончательно свихнувшийся от бесконечной крови и лишь поэтому достигший блаженства индейский жрец.
—    Висельник, говорите?! – страшно и хрипло орал он. – Висельник?!! Я вам еще покажу, кто такой висельник!
***
На следующий день, в самом начале короткого, энергичного совещания Кортес приказал выступить в Мешико.
—    Кому ты поверил?! – кричали возбужденные тлашкальские вожди. – Тебя же убьют! Возьми хотя бы восемь тысяч тлашкальцев!
—    Нет! — яростно мотнул головой Кортес. – Я не настолько глуп, чтобы входить в этот город с войсками. Тысячу носильщиков я возьму, — и хватит!
—    Мы туда не пойдем, — тут же известили семпоальцы. – Мы с Мотекусомой как-никак тоже в родстве. Как и с тобой. Если вспыхнет стычка, может пролиться братская кровь. Нам этого нельзя.
—    Значит, катитесь домой! – весело рявкнул Кортес и повернулся к интенданту. – Алонсо! Одари наших родственничков, чем бог послал, и с почетом выставь!
—    Вот это я люблю! – заключил Кортеса в медвежьи объятия Альварадо. – В огонь и воду за тобой, таким пойду!
—    Но только по моему письменному приказу, — хохотнул Кортес и мягко высвободился. – Не забывай, что я еще и нотариус.
А потом они вышли, в два дня достигли очередного горного кряжа, еще сутки, двигаясь вверх, чуть ли не ползли на брюхе и, в конце концов, оказались на такой высоте, что попали в буран.
—    Не отставать! – весело орал Кортес на тлашкальцев. – Что вы, как бабы брюхатые возитесь?! Живее двигайтесь! Живей!
И те крякали, скользили по снегу, падали, но все-таки делали еще один рывок и продвигали орудия еще на полшага вверх.
А едва они поднялись на самый верх, земля дрогнула и загудела.
—    Санта Мария! Что это?
—    Попокатепетль… Человек-гора… — с восторженным трепетом зашептали тлашкальцы. – Он сердит…
Сверху сквозь снег посыпалась горячая каменная крошка, и что солдаты, что тлашкальцы, обуреваемые мистическим ужасом, подхватили каждый свой груз и уже непонятно из каких сил, перевалили на ту сторону и, охая, покатились на задах вниз по склону. И только уже в самом низу, когда впереди показался гостиный двор, всех охватило необузданное веселье.
—    Нет, ты слыхал, как громыхнуло?!
—    А как земля тряслась!
—    Это не земля! Это Педро своим задом камни считал!
Лишь Кортес был уже собран и сосредоточен. Он уже видел вышедшую встречать его делегацию.
***
Когда Мотекусома лично навестил бывшего Верховного судью Союза, Айя-Кецаля, старик был потрясен. Много лет назад именно Мотекусома добился смещения слишком уж влиятельного Айя-Кецаля с поста Верховного судьи, а вот теперь просил об услуге. Нет, поначалу Айя-Кецаль хотел прогнать его, но просмотрел бумаги и понял, что сделает это, – чего бы оно ни стоило.
—    С дороги, — распорядился Айя-Кецаль, и мелкие вожди, сгрудившиеся возле гостиного двора города Амекамека, испуганно расступились, — уж его-то они знали.
Айя-Кецаль, загремев портьерой из раскрашенного тростника, вошел в главную, самую лучшую комнату, и подал добившимся встречи с предводителем кастилан вождям еле заметный знак рукой. Те покорно встали и задом-задом отступили мимо него к выходу. И тогда они остались одни.
Вождь кастилан был именно таков, каким его изобразили художники Мотекусомы: высокий, статный, хотя, пожалуй, и узковатый в плечах. Только вместо щегольских оттопыренных в разные стороны тонких усов, как на рисунке полугодовалой давности, его лицо теперь покрывала борода.
«Сильная борода, — отметил старик. – Волос крепкий…»
Кастиланин что-то произнес, и два переводчика – мужчина и женщина сразу же подключились к разговору.
—    Кто ты?
—    Айя-Кецаль, — присел он неподалеку. – Говорить пришел.
—    Ты от Мотекусомы?
—    Нет, — мотнул головой Айя-Кецаль, — но сил и у меня достаточно.
Кастиланин мгновенно заинтересовался.
—    Ты его враг?
—    Враги… друзья… перед четырьмя лицами Уицилопочтли мы все лишь игроки в мяч! — рассмеялся старик. – Скажи, кастиланин, а кто ты?
Теперь уже рассмеялся и кастиланин.
—    Как ты сам сказал, всего лишь игрок в мяч, – перевела девчонка.
—    Тогда, может быть, мы поладим? – предположил Айя-Кецаль. – В одной команде…
В глазах кастиланина мгновенно зажегся интерес.
—    И что от меня требуется? – перевела девчонка.
—    Твои великолепные солдаты и побольше Тепуско и Громовых Тапиров.
Кастиланин улыбнулся; ему определенно начинал нравиться этот разговор.
—    И какой будет приз?
—    Я слышал, у кастилан золото и рабы в почете, — улыбнулся Айя-Кецаль. – У тебя будет и то, и другое. Много.
—    А что достанется тебе?
Старик улыбнулся.
—    Земля для моего народа.
И вот тогда в глазах кастиланина что-то мелькнуло.
—    И много здесь… этой земли? – поинтересовался он.
Старик насторожился, но вопрос был задан, и не ответить означало разрушить так хорошо начатый разговор.
—    Лет восемь пути, если мы двинемся на север, — осторожно ответил он, — и почти столько же на юг. Ну, что… пойдешь со мной?
И едва он это сказал, в глазах кастиланина словно опустилась плотная завеса – разом.
—    Сначала я навещу Мотекусому, — отстраненно произнес он.
—    Зачем? — холодея, спросил Айя-Кецаль.
—    Обещал.
Это было сказано столь значительно, что любой бы понял, что разговор завершен. И Айя-Кецаль понял. Он поднялся, вздохнул и развел руками.
—    Как хочешь. Только помни: если пойдешь со мной, каждый твой солдат возьмет по восемь тысяч рабов. А если пойдешь к Мотекусоме, против каждого твоего солдата встанут восемь тысяч бойцов.
Толмачи быстро перевели, но кастиланин как не слышал, и лишь когда старик, недоуменно потоптавшись на месте, вышел, Кортес повернулся к Марине и горько рассмеялся.
—    Ты слышала? Мне рабов, а ему землю! Он на мне покататься хотел!
Марина сверкнула маслинами круглых глаз, подошла и прижалась к его груди. Но Кортес уже был не здесь.
«Лет восемь пути на север и столько же на юг!» – все повторял и повторял он, у него и в мыслях не было, что в мире существует столько непокоренных земель.
А тем же вечером Айя-Кецаль вошел в зал для приемов Мотекусомы.
—    Даже не пытайся, Тлатоани, — только и сказал он. – Ему не нужны ни люди, ни золото. Он продается только за власть.
***
Весь следующий день кастильцы спускались в долину по мощеной гладким тесаным камнем дороге. И справа и слева шли бесконечные точно повторяющие рельеф предгорий террасы с бесчисленными садами, где тысячи крепких, загорелых от постоянной работы на солнце селянок собирали тяжелые сочные плоды в огромные корзины и помогали грузить все это на спины рослых носильщиков.
А затем кастильцы спустились в топкую низину, и террасы мигом сменились длинными – до горизонта, широкими насыпными грядками-чинампами. Знающие толк в земле бывшие крестьяне восторженно заохали. Казалось, что чинампы плавают на поверхности воды, впитывая снизу ровно столько влаги, сколько нужно полыхающим огнем томатам, огромным оранжевым тыквам, разноцветным крупным перцам, хлопчатнику, фасоли и маису.
А затем началась окраина белого, залитого солнцем города, и ошарашенные, никогда не видевшие ничего подобного солдаты, так и шли с округлившимися глазами и окаменевшими от изумления лицами.
—    Вот это да! – охнул старый, покрытый шрамами от оспы Эредия. – Как в Венеции!
Огромный город стоял практически в воде, и по широким, до ста шагов каналам во все стороны плыли десятки и десятки доверху груженых плодами, зерном и хлопком тяжелых грузовых гондол.
—    Они изразцами выложены! – заорал кто-то. — Смотрите! У нас богатеи печи такими обкладывают!
Строй сломался, съехал к берегу, и Кортес чертыхнулся, направил коня к любопытным – ставить на место, и обмер. Берега канала действительно были выложены многоцветной изразцовой плиткой.
—    А ну, в строй! – крикнул он, не в силах отвести изумленного взгляда от этой, – куда там Византии! – роскоши.
А затем – через множество разводных мостов – они вышли в центр города, и окрики стали бесполезны. Солдаты вертели головами во все стороны, разглядывая высоченные, до неба белые пирамиды с храмами на самом верху, странные массивные дворцы на еще более массивных, в человеческий рост фундаментах, и стадионы… Санта Мария! Сколько же здесь было стадионов! И на каждом играли в мяч.
—    Они что – не работают совсем?! – недоверчиво загоготал кто-то.
—    Стыдитесь, римляне! – уже с отчаянием выкрикнул Гонсало де Сандоваль. – Что вы, как дикие, рты пораззявили?!
Но это была последняя попытка победить очевидность. Островерхие дома из камня и расточающего аромат на всю улицу кедрового дерева, розовые кусты в каждом дворе, мастерски обрамленные все тем же тесаным камнем полянки душистых трав и маленькие прудики с ярко оперенными утками или мелкими, в палец длиной разноцветными рыбками, — здесь было все!
И все-таки главным, что поражало воображение, были люди. По улицам сновали сотни шарахающихся от лошадей гонцов и носильщиков в ярких, расшитых рубахах. На бескрайних рынках торговали живой рыбой, птицей и щенятами бесшерстной и беззубой породы; бумагой и перьями, бесценным нефритом и золотыми побрякушками, расписной керамикой и причудливыми привезенными за десятки легуа отсюда морскими раковинами. Во дворах покуривали свой табак старики, а в тенистых аллеях сидели на прогретых каменных скамьях чистенькие школяры со сложенными гармошкой учебниками.
Внутри у Кортеса заныло от восхищающих и одновременно тревожащих сердце предчувствий. Но затем был второй город – еще больше и еще богаче, затем они увидели третий – не хуже, а наутро, после практически бессонной ночи, отряд вышел на берег огромного, распростертого вплоть до тающих в дымке гор озера.
—    Матерь Божья… — то ли вздохнули, то ли простонали солдаты. – Что это?
Прямо из сердцевины ярко-синего, полного цветастых парусных лодок озера прорастал дворцами и храмами ослепительно белый – то ли хрустальный, то ли серебряный город.
—    Братья! – взвизгнул кто-то. – Это же Иерусалим!
—    Дошли! Мы дош-ли-и-и!
Кортес охнул, побледнел и размашисто перекрестился.
—    Боже… прости меня грешного! Не верил.