Андрей Степаненко

— Мочить его надо, — тяжело обронил подполковник Брусникин и взыскующе глянул на начальника строевой части.
— Мочить, — торопливо поддержал окружное начальство главный канцелярист и осторожно глянул из-под густых бровей на особиста дивизии – капитана Соколова.
Здесь все понимали, сколь многое зависит от этого дзержинца. Нет, ясно, что у него, как у Британии, друзей быть не может – лишь интересы. И все-таки Соколов имел имидж друга командира дивизии, а командир дивизии приговоренного любил. Да, сейчас комдив Яцук лежал в больнице, и случай был удобный, но особист мог сказать и «нет». И вот если это случится, многое так и повиснет в воздухе – вот как сейчас эта пауза. Опасная пауза, нехорошая…
Соколов поджал губы, сжал и разжал крепкие, набитые до ороговевших желтых мозолей кулаки, поднял глаза и поочередно оглядел всех: трусливо уклонившегося от вынесения суждений начальника штаба дивизии, специально прибывшего из округа Брусникина, и, наконец, канцеляриста. И каждый из офицеров, едва в него утыкался этот оценивающий взгляд главного спеца по «мочилову», мгновенно отводил глаза.
Чекист коротко, резко выдохнул и решительно хлопнул крепкими ладонями о стол:
— Мочить.
С этой секунды судьба командира артиллерийского полка подполковника Дергача была предрешена.
***
Лейтенант Бардин, а, попросту говоря, Леха открыл глаза по звонку будильника, – как всегда, за час до подъема. И хотя солнце уже вовсю жарило сквозь колеблемую ветром влажную палаточную ткань, солдатики выехавшего на картошку артполка дрыхли, судя по глубокой тишине, как убитые. А хуле еще делать в такую рань?
Леха закрыл, было, глаза, но тут же понял, что добром это не кончится, и махом отбросил синее солдатское одеяло.
— О-о-о… как не хочется…
Вздохнул, рывком сел, схватил висящие под пологом хлопчатые галифе, натянул. Вскрыл новую упаковку с носками, надел. На ощупь отыскал под нарами кроссовки, втиснул, зашнуровал. Поднялся. Отшвырнул полог палатки и, как есть, голый по пояс, словно черт из табакерки, вылетел наружу.
— Господи! Опять?!
На синем-синем… огромном, как генеральская пайка… небе не было ни единого облачка.
— И кто поверит, что всю ночь лило как из ведра?
Вопрос был риторическим; ответ – известным: никто.
— Ужоснах.
Выразиться точнее было немыслимо. Уже четвертые сутки подряд, едва артполк прибыл на земли бывшего подшефного колхоза «Красный Путь», а ныне типа частного крестьянского хозяйства, повторялся один и тот же синоптический феномен. Едва командовали отбой, сумеречное небо покрывалось тучами – в считанные минуты, и где-то к 23.00 начинался ливень – такой, что спустя четверть часа палатки начинали промокать.
— Свихнуться, — покачал головой Леха и трусцой двинулся мимо длинного ряда палаток в сторону ближайшего поля – проверять, что там происходит.
Воды за ночь выливалось так много, что сбор картошки превращался в пародию. Нет, выгнать бойцов на картофельные поля было можно, и Леха это делал – неоднократно. Но толку?!!
Никакая техника выйти на поле не могла – вязла; картофелекопалка – тоже. А потому все приходилось делать вручную. Леха горестно рассмеялся: бредущие по колено – действительно по колено! – в холодной жидкой грязи бойцы по локти погружали руки в землю и вылавливали картофелины из земли, как медведь ловит лосося. Кому рассказать – не поверят.
Ясно, что начальник медсанчасти Маша Кулиева быстро наложила на такой с позволения сказать «сбор» жесточайшее вето. Рисковать массовыми респираторными заболеваниями ради нескольких десятков ящиков грязной мокрой картошки было глупо.
«А план остается планом…»
Трусцой бегущий по краю мокрой и скользкой грунтовой дороги Леха поднял глаза в небо и болезненно застонал: небо уже было идеально чистым – ни единого белого перышка!
— Зар-раза!
Вторая часть синоптического феномена заключалась в том, что за час-полтора до подъема ливень прекращался, а тучи рассасывались – буквально на глазах! Затем, как в насмешку над планами командования, весь день жарило солнце; палатки, а главное, спортплощадки, подсыхали, и бойцы с полным правом посвящали все свое время волейболу.
— А-а-а! – поскользнулся Леха. – Блин!
С трудом удержавшись на ногах, матюгаясь, кое-как, по обломкам ящиков он пробрался на собственно поле. Присел, воткнул прихваченный по дороге прутик в землю и легонько нажал на прутик пальцем. Тот вошел в чернозем, как в теплое сливочное масло.
— И что? Опять весь день – волейбол?
Леха поморщился.
— Запарило!
Будь здесь, в полку побольше начальства, Леха бы так не напрягался. Но, вот беда, все офицеры выехали на совещание в Потемкинское.
— Ну, вот кто – при таком-то ясном небе – поверит в эти ночные ливни?
А между тем, за старшего в полку – так уж вышло – остался он – зеленый, как весенний овощ, лейтенант Бардин. И это означало, что за срыв плана по заготовке картофеля зверскому групповому изнасилованию подвергнут его и только его.
— Ой, бля…
***
Командир артполка подполковник Дергач вышел из подъезда гостиницы и глянул на небо. Всю ночь это небо громыхало, а, судя по телефонному докладу дежурного по части, в подшефном колхозе опять прошел настоящий ливень, однако теперь, поутру небо снова было ясным и чистым.
— Сергей Иванович!
Дергач обернулся. Его нагонял особист дивизии капитан Соколов.
— Здравия желаю, — козырнул Соколов и подал твердую, заточенную под убийство, словно саперная лопатка, ладонь.
Дергач кивнул и принял пожатие. Нет, людей из спецслужб он, как всякий нормальный офицер, не переваривал. Даже лучшие из них неизбежно переживали профессиональную деформацию личности и довольно быстро переставали быть собственно людьми. А уж если нелюдь дослуживалась до капитана или – не к ночи будь оно помянуто – до полковника… — Дергач поежился, — эти, должно быть, питались исключительно парной человечиной. Впрочем, конкретно это упырь по фамилии Соколов числился в друзьях у комдива и старался всячески командирам полков услужить. За это и терпели.
— Ну, и как у нас дела? – вежливо поинтересовался Дергач.
Особист, обнажив крупные желтые клыки, улыбнулся открытой американской улыбкой – напоказ.
— Как в том анекдоте про молодого летчика…
Дергач поднял брови.
— Не слышал.
Особист зачем-то огляделся по сторонам и понизил голос.
— Короче, кричит он в эфире: земля! Земля! Я позывные забыл! Кто я? А ему и отвечают: вообще-то ты полный гамнюк, но по условиям полета в данный момент ты – Сокол.
Дергач рассмеялся и тут же насторожился.
— А какое это отношение имеет…
— Самое прямое, — оборвал его особист, — вас, Сергей Иванович, поиметь готовятся. И крупно.
Дергач усмехнулся. Ну, то, что в округе спят и видят, как бы его уесть, никаким секретом не было. А уж когда в штаб округа перевелся с боем ушедший от Дергача бывший майор, а ныне уже подполковник Брусникин… в общем, добавилось число его врагов, изрядно добавилось.
— И в чем я провинился на этот раз? – саркастично скривил губы Дергач.
— Ищут, — развел руками особист, — все понимают, кто вы на самом деле, но «по условиям полета» вас предполагается мочить, как последнего гамнюка…
— Ясно, — кивнул Дергач.
Вечно подыгрывающий то вашим, то нашим, особист и здесь не открыл особенной тайны. То, что штаб округа нашел козла отпущения, стало ясно, едва они созвали это трехдневное совещание. Сегодня был третий, финальный день, но, если честно, Дергач и за два дня тотальной обороны от неплохо обоснованных начальственных наездов вымотался до предела – хуже, чем на учениях.
— Вам, Сергей Иванович, главное, через День Приказа перевалить без эксцессов, — подал голос особист.
Дергач задумчиво кивнул. Собственно и на этом совещании все сводилось к неизбежному Дню Приказа министра обороны об очередном призыве и – соответственно – очередном увольнении из рядов вооруженных сил. Каждые полгода оный приказ приводил солдат в состояние эйфории, подвигал к тому, чтобы это дело как-то отметить, и понятно, что кончались эти жуткие сутки до обидного банально: мордобоем, увечьями и сроками – кому больше, кому меньше.
— Перевалим как-нибудь… не впервой, — отмахнулся Дергач и пристально посмотрел особисту в глаза. – Ты лучше скажи, как там с моим вопросом дело обстоит.
Соколов, как бы собираясь с мыслями, замер. Была у него такая паскудная манера держать паузу – как в театре, по 10-15 секунд.
«Я его когда-нибудь закопаю!» — пообещал себе Дергач.
— Ну?!
— Результат анализов положительный, — равнодушно, словно читал выписку из журнала медсанчасти, отозвался особист. – До постели у них пока не дошло, но все идет к тому, все – к тому…
Лицо Дергача начало наливаться кровью – сначала покраснели уши, затем – скулы, и, в конце концов, все лицо его стало одинакового пунцового цвета.
— А твой стукачок не ошибся?
— Исключено, — отрезал особист, — и потом, у меня в твоей части, Сергей Иванович, больше чем один источник. И все сходятся на одном – дело времени.
Дергач шумно глотнул.
Дело касалось его дочери Машки. А точнее, уже начавшего подбивать к ней клинья юного чернявого лейтенанта с омерзительной рожей московского интеллектуала и неподходящей фамилией Бенц.
— Ясно, — сквозь зубы буркнул Дергач и, поджав губы, двинулся к Дому Рыбака — довольно внушительному для ПГТ Потемкинский строению. У крыльца Дома Рыбака с сигаретами в руках его уже поджидали старшие офицеры.
— Подождите…
— Да? – полуобернулся Дергач к особисту.
Благодарить его за такую новость абсолютно не хотелось, как и вообще разговаривать на эту тему. Но Соколов окликнул его не за этим.
— Вы бы не о дочке сейчас думали, Сергей Иванович, а о своем шатком положении…
— Что вы имеете ввиду? – сухо поинтересовался Дергач.
Особист посерьезнел.
— По моим сведениям, Приказ министра обороны об увольнении из рядов будет издан вот-вот – буквально, сегодня-завтра.
Дергач прищурился. Это была очень важная новость. Даже в условиях жизни в гарнизоне пережить Приказ было непросто, а уж на выезде, на картошке, да еще учитывая, что почти все офицеры находятся здесь, на выездном совещании… в общем, было отчего почесать репу. И все равно: совет особиста думать сейчас не столько о дочери, сколько о себе, как-то вот раздражал.
— Я учту, — холодно процедил Дергач.
— Учтите, Сергей Иванович, — кивнул особист, — учтите. Вам вообще шкурку надо бы поберечь. Всего одно чепэ, и вам ее снимут – охнуть не успеете.
***
Владик Русаков, «золотое перо» и, вне сомнения, лучший военкор округа, занял место на балконе. Отсюда исчезать было удобнее. И именно здесь его отыскал Брусникин.
— Привет, Владик, — сунул ему холодную ладонь бывший начальник строевой части, а ныне злейший враг подполковника Дергача.
— Здравия желаю, — сделал вид, что пытается привстать, Владик.
— Сиди-сиди, — рухнул на сиденье рядом Брусникин. – Есть новости.
— ?
— Не сегодня, так завтра будет Приказ.
Владик сдержанно улыбнулся.
— Насколько точно?
Обычно приказ об осеннем призыве издавался между 24 и 28 сентября, так что срок для него как бы еще не пришел.
— Точно, — значительно кивнул Брусникин.
Владик окинул взглядом уже начавший наполняться офицерами округа зал Дома Рыбака. Всех их ждали в родных частях неотложные заботы, а главное, — записные хулиганы, коих ко Дню Приказа следовало держать в строгом ошейнике, а лучше, если в удавке. И, тем не менее, офицеры дивизии сидели здесь, как на привязи, и уже третий день переливали из пустого в порожнее, типа делясь опытом, как бороться с неуставняком.
Владик почесал затылок.
— А почему начальник штаба округа не сократит этот третий день совещания? Ну, чтобы офицеры успели добраться до своих частей…
— Исключено, — мотнул головой Брусникин и со значением посмотрел на Владика. – Сам должен понимать, как важно донести до самодуров, типа Дергача, важность искоренения неуставных отношений. Даже если на это понадобится все три дня.
Владик чуть не присвистнул.
— Серьезно вопрос поставлен…
Вообще-то, Дергач лишился должностного «иммунитета» месяца полтора назад, когда выиграл учения. Ему по-человечески объяснили, что выпендриваться не надо, а эти, именно эти учения следует тихохонько сдать. Просто потому, что их должен выиграть его условный противник подполковник Медведев.
И не то чтобы округ так любил Медведева; просто под его началом служили два молодых офицера – сын крупного хозяйственника из Генштаба и сын генерал-лейтенанта Чеботарева. Невзирая на малый срок службы, оба лейтехи уже зарекомендовали себя как по-настоящему талантливые артиллеристы. Предполагалось, что они оба проявят себя на этих учениях с лучшей стороны, в результате чего их заметит и отметит Округ. И они оба по итогам учений должны были получить не только досрочные звездочки, но и квартиры – в качестве краткосрочного эксперимента и в прямое поощрение за отличную боевую и тактическую подготовку.
И понятно, что Дергач взъерепенился.
— У меня капитаны по шесть лет в очереди! – брызгая слюной в лицо начальству, орал он, — а вы на кон жилье ставить?! Армия вам что – казино?!!
Дергач вообще вел себя рискованно. Сначала просто ругался. Затем, демонстрируя полное отсутствие стратегического мышления, подал несколько рапортов наверх. И когда стало ясно, что это ни к чему не приведет, взял и выиграл учения.
Владик задумчиво хмыкнул. Выиграть эти учения Дергач не мог априори, — просто потому, что, как в стандартной шахматной задаче о мате белыми в три хода, там не было никаких иных вариантов. Вообще.
Но он выиграл. Как – это отдельный разговор. Главное – результат: все четыре квартиры, вместе с досрочными звездочками ушли в полк Дергача. Это и стало приговором самому Сергею Ивановичу, — Округ таких фортелей не прощал никому. А теперь, видимо, и срок настал.
— Ну, что… надо ехать.
Владик поднялся с откидного кресла, и подполковник Брусникин, пропуская его к выходу, тоже встал.
— Я там и штатских журналюг подключил – для числа, так что если чужих увидишь, не удивляйся, — подполковник с чувством тряхнул Владика за плечо, — а вообще, успехов тебе, Русаков. Сделай этого м…ка.
Владик улыбнулся и ровно в тот миг, когда в зал вошло руководство штаба округа, а офицеры, громыхая сиденьями, начали подниматься, покинул балкон. Фиксировать происходящие здесь прения могла и его помощница, а ему предстояло добираться до полка отданного начальством на заклание Дергача.
«Уж, прости, Сергей Иванович… раньше надо было думать и желательно – головой».
Оказаться в части на День Приказа, когда все офицеры торчат здесь в Потемкинском, – лучшего способа сделать качественный материал о неуставных взаимоотношениях в российской армии и быть не могло.
***
Назад, в палаточный городок Леха бежал краем кукурузного поля, а точнее, вдоль старого ирригационного канала полутора метров глубиной. Когда-то этим каналом подавали воду на поля; впрочем, от него и теперь была изрядная польза – именно сюда стекала дождевая вода от палаточного городка, спортплощадок и обширного грунтового плаца – единственного места, где на общую вечернюю поверку можно было построить все три дивизиона разом.
— Так-так… — притормозил он у одной из бесчисленных уводящих внутрь бескрайнего кукурузного поля тропинок, — это было где-то здесь…
Ежась от осыпающихся на него с кукурузных стеблей крупных капель еще не высохшей дождевой воды, Леха продрался метров на десять и замер. На небольшой, словно после приземления НЛО спирально вытоптанной площадке ясно выделялись два-три особенных места.
-Ну-ка, ну-ка, — присел он и сгреб в сторону пожухлую кукурузную ботву.
Прямо на него из земли смотрели три пластиковых горлышка.
— Во, мерзавцы! – рассмеялся Леха и принялся враскачку выдергивать фляги из мокрого, противно чавкающего чернозема.
Судя по запаху, это была бражка – аккурат ко Дню Приказа. Ну, а суету вокруг заветного кукурузного поля он приметил уже давно, дня три тому назад.
— Как раз дозрела… — отметил он и достал из кармана галифе нож.
Аккуратно пробив все три фляги в нескольких местах и оставив их истекать кровью, Леха выбрался обратно к каналу, двинулся назад в палаточный городок и, тщательно оглядывая каждую из тропинок, обнаружил еще три священных захоронения. И, само собой, все три осквернил – тем же подлым способом.
Нет, они в училище тоже как-то ставили бражку, но они были умнее своих командиров, а потому и достославный напиток был благополучно выпит, и на губу в результате никто не загремел. А здесь… судя по примитивности исполнения, здесь командовал парадом Толян Сапрыкин – главный, но далеко не самый умный дедушка артполка.
— Эх, Толик, Толик… — сокрушенно покачал головой Леха.
Изгнанный из медсанчасти за мордобой Сапрыкин никак не мог угомониться и постоянно попадал в сомнительные ситуации. Уж Леха ловил бывшего медбрата, а ныне доблестного зарядного самого последнего, шестого орудия постоянно. И до беспредела как-то не доходило.
— Тьфу-тьфу-тьфу! – чтоб не сглазить, трижды плюнул через левое плечо Леха.
До возвращения офицеров полка с окружного совещания по искоренению неуставных взаимоотношений оставались от силы сутки. И если привлечь все наличные офицерские ресурсы…
— Эх, нам бы день простоять, да ночь продержаться!
***
Лейтенант медицинской службы Дмитрий Сергеевич Бенц, для своих – Димон проснулся за четверть часа до подъема. Кое-как поднялся, накинул китель на голое тело, отбросил брезентовый полог и рассмеялся.
— Опачки!
Очередной больной солдатик уже переминался с ноги на ногу перед его палаткой. Димон окинул быстрым взглядом влажные, явно только что застиранные галифе солдатика и крякнул.
— И у тебя понос?
Тот судорожно закивал.
Димон задумчиво оттопырил губу, хмыкнул и двинулся умываться. Его непосредственное руководство – начальник медсанчасти Маша Кулиева утверждала, что это повторяется каждый год: едва полк выезжает на картошку, начинается понос неясной природы – во всех трех дивизионах. Единственное подразделение полка, не знающее этой беды, – БУАР* на сбор картошки не выезжала; Дергач всегда оставлял разведчиков на зимних квартирах – белить и красить казармы.

*БУАР – батарея управления артиллерийской разведкой

Димон подошел к рукомойнику, поплескал в лицо холодной водой, утерся вафельным полотенцем и бросил косой взгляд в сторону Машкиной палатки. Его непосредственное начальство явно уже проснулось, и Димон мысленно даже видел, как старший лейтенант Кулиева натягивает изящный кителек на покатые плечики, а затем не без труда, — ох, не без труда! – застегивает защитного цвета пуговки на своей высокой груди.
«Tomb Raider… — глотнул Димон, — вот кому Оскара давать надо – за фактуру… интересно, а в чем она спит?»
Разумеется, крутобедрая, зеленоглазая Машенька понравилась ему сразу, как только он ее увидел – два месяца назад. И что-то подсказывало молодому лейтенанту, что вечно фыркающая на него начальница настроена далеко не столь презрительно, как пытается продемонстрировать.
— Ну, рассказывай, — повернулся к солдатику Димон. – Что ел? Как это случилось? Когда?
Больной густо покраснел и склонил буйную головушку на грудь.
— Ел, что и все, — пробубнил он под нос.
— Не свисти, — оборвал его Димон.
Он прекрасно видел, что перед ним «годок». Такой жрать то же, что и все, то есть, одну разваренную картошку уже не будет.
— Я не свистю, — насупился боец.
«А может быть, это морковка?» — внезапно подумалось Димону.
Едва прибыв на «страду», солдатушки мигом разбежались по окрестным полям в поисках вожделенного «гражданского» хавчика, и для утоления этого вожделения годилось почти все: молочной спелости кормовая кукуруза, кривая, почти несладкая морковка…
«А если все-таки морковка? Чем там они ее удобряют?»
Расстройство деятельности ЖКТ могло быть вызвано как химическими веществами, так и банальной микрофлорой.
— Когда прихватило? – заглянул он в глаза солдатику.
— Часа два назад.
— Что ели ночью?
— Ничего.
Димон покачал головой.
— Опять свистишь?
С тех пор, как офицеры полка выехали на совещание в Потемкинский, жизнь у бойцов наступила вольготная. Уж эти запахи жареной картошки, а то и сала разносились ночами по всему палаточному городку.
— Ну, картошку мы жарили… — склонил голову боец.
— А морковка была?
— Да, — пожал плечами больной.
— А еще что? – прищурился Димон и вскипел: — что я из тебя все клещами вытягиваю?! Или тебе нравится в заср…х штанах ходить?
— Что ты так шумишь, лейтенант? – донеслось от Машиной палатки, и Димон дернулся и рефлекторно расправил плечи.
Старший лейтенант Кулиева повела головой, и ее тяжелые волосы пошли волной, а Димон и боец в мокрых только что постиранных штанах синхронно вздохнули. Впрочем, волосы были тут же пойманы, уложены – одним точным жестом, заколоты чем-то невидимым и спрятаны под кепи.
«Боже! Как хороша!»
— Вот… очередной засранец, — смущенно констатировал Димон, — разбираюсь…
Старший лейтенант сокрушенно покачала головой.
— Ну, сколько тебя учить, Дима? Еще подъема не было, а ты уже прием ведешь.
Димон виновато развел руками. Он знал, что руководство право, и если продолжать в том же духе, однажды обнаружится, что никакой личной жизни, окромя службы в Российских Вооруженных Силах, у тебя уже нет.
— Гони его в шею, — распорядилась Маша, — пусть возвращается в батарею и приходит на прием после завтрака – строго по часам.
— Но товарищ старший лейтенант… — начал, было, ныть болезный.
— Ты понял, что я сказала, боец? – сдвинула брови начальница медсанчасти, — ну, и шуруй отсюда нах, пока я не рассердилась.
Димон вздохнул, поднял руку, дабы жестом отправить болезного по уже озвученному адресу и разулыбался: из-за палатки выбегал голый по пояс, мускулистый, как молодой Рэмбо, мокрый от пота лейтенант Бардин.
— Привет, Машук! – счастливо проорал Бардин. – Привет Димон! Какие голубки… Прямо Асклепий* и подруга его Эпидея! Кстати, а вы почему еще не в постели?!

*Асклепий – бог врачевания

— Еще?! – возмутилась Кулиева. – Ты на часы глянь! До подъема пять минут!
Димон, уже просекший направление тонкого казарменного юмора лейтенанта Бардина, рассмеялся и покачал головой.
— Ты дошутишься, Лех…
И в следующий миг в Леху полетело полотенце, мыло в мыльнице, а старший лейтенант Кулиева на глазах обратилась в Медузу Горгону.
— Бардин! Я тебя убью!
Леха загоготал, спасаясь от зеленоглазой бестии, раза два обежал палатку, пинком под зад отправил хихикающего засранца обратно в батарею и лишь тогда, спрятавшись за Димона, умоляюще вскинул руки.
— Пощади, королевишна! Не вели казнить! Вели выслушать! У меня к вам такое, блин, дело – вопрос жизни и смерти!
***
В половине седьмого, как всегда, начали орать дневальные.
— Первый дивизион, подъем! Выходи строиться!
— Второй дивизион, подъем!
— Третий дивизион…
Заслуженный дедушка Российской Армии, уроженец славного города Краснодара Толян Сапрыкин приоткрыл глаз, выпутал из одеяла и приподнял ногу и аккуратным пендалем придал единственному вскочившему – молодому солдатику – нужное ускорение… Тот вылетел на построение, и Толян сладко потянулся.
— Ну, что… опять всю ночь лило?
— Угу, — подтвердили из-под соседнего одеяла.
— Значит, опять – волейбол?
— Ага.
Сапрыкин хмыкнул и сел. Волейбол он любил. Ему вообще нравилось, что последние дни перед Приказом, после которого можно будет вообще забить на все, проходят вот так вот – тихо и ненапряжно.
— Класс…
В этот момент полог палатки и приоткрылся, а напротив Толяна возникла самая мерзкая рожа изо всех, когда-либо служивших Отечеству.
— А тебе что, Сапрыкин, отдельное приглашение нужно? – ядовито поинтересовался оставшийся в полку за старшего лейтенант Бардин.
— Да, будет вам, товарищ лейтенант, икру метать, — скривился Толян, — можно подумать, если я на зарядку не выйду, ядерный паритет обвалится…
— А если – в рожу? – сразу перешел к делу Бардин.
Сапрыкин вздохнул.
— Вот не конструктивный у вас подход, товарищ лейтенант…
— Попу в горсть – и на построение! — жестко распорядился Бардин. – Кто через 45 секунд не построится, пусть пеняет на себя. Настучу по чердаку – мало не покажется.
Дедушки заворчали…
— Чего это вас, товарищ лейтенант, в неуставняк все время сносит?
— А как с вами, с козлами еще разговаривать? – хмыкнул Бардин, — не хотите жить со мной по уставу, я вас буду пялить помимо устава. Мне и так, и так удобно.
— Достали вы своими угрозами, товарищ лейтенант…
Ненавистная физиономия скрылась, и дедушки сочли за лучшее выйти на построение. Вот только сегодня все и как-то сразу пошло не так. Вместо того чтобы быстренько показать дежурному, что вот они мы – все здесь, и отправиться досыпать, пришлось имитировать зарядку, а затем их всех построили, и придурошный лейтенант, явно подражая Дергачу, заложил руки за спину и бойцовым петушком, с беспредельным понтом в каждом движении прошелся перед полком.
— Ну, что бойцы… как настроение?
Полк настороженно молчал.
— А у меня так очень хорошее, — широко улыбнулся Бардин и остановился лицом к полку, широко расставив ноги, — план, конечно, горит, зато какая погода! Прямо так и создана для полноценного отдыха…
Сапрыкин саркастично хмыкнул. Начало спича ему уже не нравилось.
— Ты что-то сказал, Сапрыкин? – заинтересовался лейтенант.
— Никак нет.
Бардин склонил голову набок.
— Тогда, может, предложения какие имеешь?
Сапрыкин снова хмыкнул.
— Да, какие тут могут быть предложения, товарищ лейтенант? Пересчитали по головам, позавтракали – и на спортплощадки… в волейбол…
— Опачки! – оборвал его Бардин, — а ведь в точку! Золотые слова!
Сапрыкин озадаченно поднял брови. Насколько он знал Бардина, тот явно готовил какой-то подвох, но в чем этот подвох состоит, пока ни фига видать не было. А простоватая лейтенантская рожа тем временем расплывалась в самодовольной улыбке – все шире и шире.
— По-олк! Внимание! – обвел он все три дивизиона торжественным взором, — в связи с нерабочими погодно-климатическими условиями объявляю всеобщий… внеочередной… Выходной!
Солдатики неуверенно переглянулись. Собственно, они последние четыре дня и так не перетруждались. Но раз начальство говорит, выходной… то, собственно, почему бы и нет? И только многоопытные, битые-перебитые дедушки терпеливо ждали, когда из-под начальственных слов покажется замаскированная, специально для дураков обильно политая сиропом подляна.
— Всем отдыхать!
Именно этого и ждавший молодняк восторженно загомонил. Но лейтенант еще имел что сказать.
— Тихо! Старшины, успокойте свой личный состав! Я еще не кончил!
Послышался звук затрещин, и лишь когда молодняк угомонился, лейтенант самодовольно оглядел полк и эдак игриво повел выгоревшими бровями.
— И чтобы провести наше с вами время не только с удовольствием, но и с пользой, мы посвятим весь сегодняшний день… — Бардин словно фанат после победы любимой команды вскинул руку и выкрикнул во всю мощь легких: — Спа-артивна-аму!.. Празднику!!!
Бойцы обмерли. И лишь Толян Сапрыкин, как и все деды, изначально знавший, куда ведут все офицерские инициативы, с ненавистью покачал головой.
— Во, сука!
Лучшего способа изговнючить солдатику отдых попросту не было.
— Итак… много никому не кушать… — прошелся перед строем Бардин, — ибо через полчаса после завтрака – кросс на пять кэмэ. И касается это всех…
— Я ноги стер! – возразил Сапрыкин. – Я не смогу кросс…
— Разговорчики в строю! – обрезал его лейтенант. – Освобождение от кросса возможно только при наличии медицинской справки, коей ни у кого из вас сегодня не будет.
Дедушки переглянулись.
— Как так?
Бардин заговорщицки подмигнул.
— Я разговаривал этим утром с руководством медсанчасти, — охотно пояснил он, — и оное руководство сошлось со мной во мнении, что на сегодня в полку серьезных проблем со здоровьем попросту нет. Так что ничто не помешает ни кроссу, ни эстафете, ни – тем более – бегу в мешках.
Солдатушки склонили головы.
— Вот козлы…
Оставшийся за командира полка лейтеха обвел полк затуманившимся от удовольствия взором.
— А вот теперь я кончил.
***
Совещание по искоренению «неуставняка» шло и шло – размеренно и предсказуемо до самого последнего слова.
— Третьим и основным условием я бы назвал воспитательную работу офицеров с личным составом частей, — убаюкивающим тоном читал по бумажке подполковник Брусникин.
«Козел…» — без особых эмоций констатировал Дергач.
Его жизненный опыт диктовал несколько иной расклад, ибо главных условий порядка в части было не три, а два: полное отсутствие у бойца личного времени и его же, бойца абсолютная зае… загнанность, короче.
«Интересно, как там они справляются?»
Когда они решали с начальником штаба, сколько человек оставить в полку на время этой никому не нужной конференции, Дергач согласился на самый минимум: четыре младших офицера и один старший.
— Больше оставить нельзя, — доказывал еле удерживающийся от запоя начальник штаба, — списки офицеров выверяет сам начальник штаба округа. И если он узнает, что мы кого-то из офицеров отмазали от его конференции без должных на то оснований, нас попросту сожрут.
Затем когда Михалыч ушел таки в запой, Дергач решил, что за старшего офицера в полку можно оставить капитана Саркисяна, потом начальник штаба из запоя вышел, и они вычеркнули Саркисяна и заменили его на майора Завгороднего, но, в конце концов, приняли за лучшее не менять коней на переправе и вернулись к кандидатуре Володи Саркисяна. Пусть и младше по званию, чем Завгородний, а с личным составом Саркисян управлялся не в пример лучше. В преддверии Дня Приказа, это умение становилось как никогда важным.
«Блин, Володя, не подкачай!»
На месте оставшегося за старшего Саркисяна Дергач устраивал бы личному составу спортивные праздники каждый день – с кроссом, перетягиванием канатов и бегом в мешках. До изнеможения! Так, чтобы, вползая вечером в палатку, солдатик хотел одного – спать. Чтоб не было у него желания ни надраться, ни перепихнуться.
Дергач помрачнел: едва он вытащил из памяти последнее, относящееся к сфере половых отношений слово, мысли сами собой переключились на Машку, а точнее, на долбаного Димона.
«Пусть только попробует к ней сунуться! Я его на части разберу! Никакая реанимация взад не соберет!»
— А давайте-ка Дергача послушаем… — раздался голос начальника штаба округа, — Сергей Иванович, просветите нас, пожалуйста…
«Ну, вот и началось», — подумал Дергач и нехотя поднялся. У него не было иллюзий по поводу своей непотопляемости. Да, он был на коне на исходе Союза; он превосходно держался в невыносимо сложные 90-е, но теперь, когда все решала личная преданность верхам и когда верхи уже сказали «фас», он был попросту обречен.
— Что вы хотите знать, товарищ генерал-майор? – нехотя проронил Дергач; если честно, у него сейчас было одно желание – нахамить.
— Как у вас воспитательная работа ведется?
Дергач пожал плечами.
— Ну… деру помаленьку…
По ближним к нему рядам пробежал смешок, а начальник штаба сокрушенно покачал головой.
— Дерет он… ничего себе, командир… Ну, а мотивация? Чем вы мотивацию у личного состава поднимаете?
Дергач покачал головой.
— Давайте без мистических допущений, товарищ генерал-майор. Нет у нынешнего бойца мотивации – вообще. А поднять то, чего нет, невозможно.
Он обвел глазами ближайшие ряды сидений.
— Или я не прав?
Ряды сдержанно загудели.
— Значит, вы считаете, — кинулся на помощь начальству Брусникин, — что русский солдат утратил мотивацию защищать свою Родину?
Дергач уверенно кивнул.
— Вне всякого сомнения.
Полные офицеров ряды загудели громче.
— А не слишком ли много ты на себя берешь, Дергач?! – поднялся крик на задних рядах.
— Откуда столько апломба?!
— То-то у тебя в полку бардак!
Командир артполка отыскал взглядом крикуна и развел руками.
— Ну, бардака-то у меня поменьше будет, чем у тебя. Хочешь убедиться, приезжай и посмотри. А апломба много, потому что я знаю, что делаю. Нет у солдата мотивации! А если нет мотивации, его, дабы не беспредельничал, следует драть! Нещадно! Круглые сутки! Чтоб до самого дембеля только две мысли в голове: жрать и спать!
Начальник штаба остановил Дергача не терпящим возражений жестом и нервно поправил изящные золотые очки.
— Я вижу, у Сергея Ивановича приступ язвительности…
— Нет, товарищ генерал-майор, — покачал головой Дергач, — никакого приступа. Просто я не могу ждать, когда наши кремлевские смежники наконец-то нахапаются чужого бабла и займутся таки мотивацией русского солдата.
Офицеры открыли рты, и в зале Дома Рыбака повисла тишина – мертвая… но Дергачу было еще что сказать.
— Мне, товарищ генерал-майор, обороноспособность России удерживать надо. Не завтра, не послезавтра, а сейчас. Теми людьми, что есть. И теми методами, что на них работают.
***
Владик Русаков отправился в хозяйство, где стоял полк Дергача немедленно, но застрял в первой же яме. Разбухшая от ливней земля попросту перестала быть опорой. Осторожно раскачивая машину, Владик все-таки сумел вывести ее из ямы и в следующий раз уже сел на брюхо – метров через пятьсот.
«Господи… как же они собираются собранную картошку отсюда вывозить? Неужели по морозу?»
Никуда не спеша, Владик достал сапоги до самого паха, саперную лопатку, переоделся в солдатскую хэбэшку без погон и аккуратно, обращая внимание на самые мелкие детали, выбрал из-под машины столько грунта, что хватило бы наполнить кузов грузовика. Снова переоделся, сел за руль и плавно, не психуя и не дергаясь, ровненько так снял машину и двинулся дальше. И примерно в этот миг до него дошел весь ужас положения, в котором оказался Дергач.
Начать с того, что весь его план по сбору картофеля при такой погоде накрывался медным тазом. Этот урожай – целиком – был обречен сгнить в земле, и по каким ценам Дергачу придется закупать картошку на всю зиму на 800 человек, это еще вопрос.
— Ох, и вздрючат тебя, Сергей Иванович…
Но этого мало. Насколько Владик владел ситуацией, хозяйственный Дергач уже заключил контракт, по которому в счет оплаты за все предоставлял дешевую рабочую силу – своих бойцов.
— Но если бойцы так и просидят в палатках до конца страды… Эхе-хе!
Коту под хвост летело многое: и обязательства Дергача перед крестьянами, и заготовка провианта на зиму и даже – в перспективе – учебный план. Ибо, вместо того, чтобы сидеть на зимних квартирах с полными закромами и спокойненько так обучать артиллеристов стрельбе, Дергач будет до самого ноября торчать здесь и ловить благоприятную погоду.
— А если еще и на День Приказа что-нибудь случится…
Владик покачал головой. Насколько он знал, с полком Дергача сейчас управляются от силы пять или шесть офицеров и лишь один из них старший – какой-нибудь майор. И понятно, что управиться такими силами с тремя дивизионами, то есть полутысячей крепких, наглых, половозрелых жеребцов почти нереально.
«Что-нибудь да вылезет…»
Собственно, при таком раскладе Сергей Иванович был попросту обречен. Владику же оставалось проделать совсем небольшую и даже не грязную работу: честно описать все, что неизбежно будет твориться в полку Дергача в ближайшие три или четыре дня. Вкупе с уже полученными Дергачем взысканиями этого вполне хватит, чтобы Округ мог сделать оргвыводы.
Владик вздохнул и аккуратно объехал очередную яму – размером с авиационную воронку. У него было такое чувство, что Брусникин – в строгом соответствии с требованиями Вертикали – уже присмотрел для дергачевского артполка нового Хозяина.
— А может, уже и деньги с него взял…
***
Леха запустил полк на кросс подивизионно и, не имея возможности разорваться натрое, бежал пятикилометровую дистанцию вместе с каждым подразделением.
— На рекорд идете, орлы! – подбадривая забрызганных грязью до ушей и все на свете проклявших бойцов, кричал он и, демонстративно высоко подымая ноги, на форсаже пролетал мимо первой десятки, — не сбавлять темпа! Не сбавлять!
И солдатушки потели, пыхтели и не сбавляли, а Леха уже мчался в хвост, чтобы где пинками, где посулами придать ускорения и этой части войска Российского.
— Давай-давай, защитник! – ухватив за ворот, волок он очередного доходягу в первые ряды таких же доходяг, — докажи, ще не вмерла маты Киевская Русь!
А потом был подъем переворотом – минимум, обязательных шесть раз, и Леха напоказ проделал двести. Потом – эстафета такая, эстафета сякая, перетягивание канатов, и лишь к обеду Леха с трепетом в сердце запустил солдатиков на соревнование по бегу в мешках.
— Давай, Сапрыкин! Давай, орлы! – ободряюще орал он вместе со всеми, — не опозорим звания заслуженных дедов Российской Армии!
И деды пыхтели, кашляли, сипели, но в грязь лицом старались не ударить. Ну, а к обеду Леха имел некоторую статистику.
— Сколько? – едва первая батарея села за столы, примчался он к Димону.
— Ну, ты зверь… — покачал головой медик, — до обеда двадцать три человека на прием приползли!
Леха присвистнул. В принципе, он знал, что попытки злостно откосить от спортивных мероприятий будут, но чтобы из полутысячи бойцов двадцать три сачка – это был уже перебор.
— А на что жаловались? – полюбопытствовал он.
— Да, все по делу, — пожал плечами Димон, — два растяжения, есть серьезные потертости, ну, и засранцев до фига добавилось…
— Ну-ка, показывай всех, — решительно двинулся к палаткам медсанчасти Леха, — не может быть в полку столько больных!
— Еще как может, — возразил Димон.
Но лишь когда Леха увидел всю эту гоп-компанию лично, он признал, что Димон прав. И это было очень, очень плохо.
— Ты бы снизил прыть, Бардин, — подал голос медик, — так и до Уголовного Кодекса недалеко.
— Не могу я снижать прыти, — тоскливо отозвался Леха, — со дня на день Приказ, и если я их не буду пялить во все отверстия, до полной потери пульса, они начнут это делать друг с другом.
Димон приобнял его за плечо и прижал к себе.
— Они по-любому будут это делать. Не бери в голову.
***
Едва объявили построение на обед, Сапрыкин разослал гонцов и сразу же начал получать удары судьбы.
— Толян, — с виноватым видом сел рядом с ним за обеденный стол дедушка-дневальный, проверенный, опытный боец, из тех, с кем хоть в разведку, хоть в самоход, — эта падла бражку нашла.
За столом охнули, а Толян дернул кадыком.
— Не мог он все три захоронки найти.
— Нашел, — убито кивнул дневальный, — все три. А главное, фляги, сука, ножом истыкал! Я даже на одну кружку не смог нацедить.
За столом воцарилось похоронное молчание. Остаться на День Приказа совсем без браги это было даже не смешно. И почти сразу же подошел помощник дежурного по части, недавно получивший младшего сержанта, годок Вова Щукин.
— Толян, — с таким видом, что краше в гроб кладут, позвал он, — ты спрашивал насчет расписания…
— Ну? – развернулся к нему Сапрыкин.
— Короче, Бардин сказал, до восьми часов весь полк будет прыгать…
Бойцы охнули.
— Вот, чума!
— Офигел совсем!
— Где это видано, чтобы с утра до вечера человека гонять?! Это что – жизнь по уставу?!
Толян поднял руку, и гомон понизился.
— А что старшины говорят?
— Ничего не говорят, — мотнул головой Щукин, — как воды в рот набрали. Нагнул он старшин.
Сапрыкин коротко матюгнулся и ушел в себя. Хрен с ними с молодыми, им положено круглые сутки, словно обезьянам, скакать. Но вот терпеть такое надругательство над исконными привилегиями дедушек Российской Армии, да еще от какого-то молодого лейтехи, было немыслимо.
— Что ж, — весомо прокашлялся он, — если старшины сдрейфили, придется мне вопрос решать.
Дедушки потрясенно переглянулись, а Толян весомо стукнул по дощатому обеденному столу тяжелым кулаком.
— Сегодня же, нах.
***
Димон и Машка работали бок о бок – так близко, что иногда она касалась его плечом.
— Что ел? – задавала дежурные вопросы очередному засранцу начальник медсанчасти полка, — когда? А когда понос начался?
И тот что-то отвечал, она записывала, а затем Димон нехотя подымался и так же нехотя отрывался от этого стола, дабы передать засранца в руки младшего медперсонала.
— Напрасно мы Сапрыкина отдали, — покачала головой Машка. – Я здесь без него как без рук.
Димон пожал плечами. Бывший медбрат Сапрыкин здесь и впрямь был на своем месте, но число его грехов настолько перевешивало число добродетелей, что удерживать Толяна на этой воистину райской должности не стал бы и самый терпеливый командир.
— Пусть спасибо скажет, что не посадили, — передав больного, вернулся за столик и снова присел рядом Димон.
Боже, как она изумительно пахла! И это не был запах дешевых духов, каковыми, скажем, пахла его бывшая пассия Анжелка. Димон облизнул губы: хотел он того или нет, но и после расставания с Анжелкой – со слезами, упреками, стучанием кулачками в его грудь – воспоминание о ней волновало. Даже сам этот оставшийся лишь в памяти приторно-сладкий запах ее недорогих, в ярком и блескучем пузырьке, с наивным названием духов… запах, обещавший жадные объятия и почти мгновенный переход в следующую стадию, когда одежда попросту срывается, при взгляде на Машку навевал…
— Дима!
Димон вздрогнул и понял, что вместо Анжелки представил себе там, на продавленной панцирной сетке общежитской кровати старшего лейтенанта Кулиеву.
— Журнал подай, — внимательно заглянула ему в глаза старший лейтенант.
Димон, словно застигнутый на месте преступления вор, глотнул, нащупал и подал журнал и мигом утонул в ее глазах, – как в самый первый раз, когда он увидел Машку, идущей по темному грязному коридору общаги. Он снова глотнул, столь ясно предстала эта картина: крутые бедра, покатые округлые плечи, и эти глаза с чуть восточным разрезом и яркого-яркого, самого чистого изумрудного цвета. Нет, если Машка сердилась, глаза темнели, но и тогда не утрачивали…
— Дима, с тобой все в порядке?
В ее глазах стояла тревога, а в голосе он внятно расслышал участие.
— Ты выспался?
А в этом вопросе уже слышался смешок – едва заметный.
— Я без ума от тебя.
Он сам не поверил, что сказал это. А может, и не сказал вовсе. Но ее глаза вдруг стали глубже и потемнели почти до грозового состояния.
— Отпусти журнал, Дима.
Он глянул на свою руку, разжал пальцы, и поданный целую бесконечность назад журнал все-таки перекочевал к старшему лейтенанту Кулиевой.
«Показалось? Или я все-таки сказал?»
Маша, чуть поджав губы, стремительно, бисерным почерком подводила итоги этого утра.
«Показалось…»
***
Как Дергач ни старался, а не думать о Машке уже не получалось. Его внебрачная дочь прочно зарекомендовала себя уверенной, энергичной, умеющей добиваться желаемого особой. Пожалуй, она была из тех, которые «не пропадают». Но в свете агентурных данных о подлых поползновениях лейтенанта Д. С. Бенца ситуация виделась все более тревожной.
«Позвонить?»
Зачатая еще при Советском Союзе в самом сердце Средней Азии, Машка нашла его сама, вопреки воле матери, когда ей стукнуло пятнадцать – с первого заработка. И едва Сергей Иванович впервые увидел дочь, его сердце подпрыгнуло и застряло где-то в горле. Странным образом, она, как две капли воды, похожая на мать, более всего напоминала его самого – лет на двадцать моложе.
«Ох, Машка…»
К тому времени он платил алименты на четырех детей от двух жен, однако, вот беда: дети побаивались его, и он это чувствовал и страдал. И только с Машкой все вышло иначе: она сразу поставила себя вровень и ни разу не отступила – ни на йоту. И он признал и принял ее безоговорочно, всем сердцем, вместе с ее невозможным гонором. А спустя семь лет, по окончанию училища, Машка добилась распределения в его часть – опять сама.
«А Димону я, пожалуй, рожу-то разворочу…»
Щуплый, если не сказать, дохлый, чернявый лейтенант с московским происхождением и неподходящей фамилией Бенц никогда не выглядел серьезной эротической угрозой, – по крайней мере, для семьи командира полка. И надо же, как вышло!
«Стоп-стоп! – одернул себя Дергач, — ничего еще не вышло. Не было еще ничего… даже не еще, а просто не было!»
Дергач, конечно же, понимал: Машка на такого молокососа позариться не должна – не те у нее требования к мужчинам.
«Стоп, — снова сам себя остановил Дергач, — а какие у нее требования?»
Он пожевал губами и растерянно хмыкнул. Строго говоря, ответа на этот вопрос не было. Одно Дергач знал точно: отрезает она тех, кто этим требованиям не вполне отвечает, безо всякой пощады – как бритвой по горлу!
— Следующий докладчик майор Завгородний, — объявил секретарь, и едва докладчик бодро зашагал к трибуне, Дергач тряхнул головой.
— Слушай, Михалыч, — повернулся он к начальнику штаба, а мы разве Завгороднего не в часть отправили?
— Зачем? – не понял начальник штаба.
— Ну, вместо Саркисяна.
Михалыч открыл рот, да так и замер. Как раз в то время, когда решался вопрос, кого оставлять в полку на время конференции, он был в перманентном запое. И хотя обычно Михалыч все делал правильно, внутри у Дергача появилось нехорошее такое томление – почти предчувствие.
— Кстати, а где у тебя сейчас тогда Саркисян?
— В расположении части… — растерянно моргнул начальник штаба, – мы же с вами решили, что…
Внутри у Дергача все оборвалось. Потому что, если Завгородний здесь, а Саркисян, в расположении части…
— Подожди, Михалыч. Ты что такое несешь? Если Саркисян в части, то кто на картошке за старшего остался?
Председательствующий на конференции начальник штаба округа требовательно зазвенел ложечкой по графину.
— Подполковник Дергач! Нельзя ли потише? Уважайте присутствующих.
Дергач сделал отмороженное лицо: весь – внимание; весь – патриотический порыв. А осознавший, что он, похоже, крепко облажался, Михалыч склонился к требовательно оттопыренному в его сторону командирскому уху.
— Да, все там нормально, Сергей Иванович, — прошипел он, — я вот так сразу на память не скажу, кто на картошке за старшего…
— Что?!! – взвился Дергач. – Ты что такое несешь?! Как это ты не помнишь?!
— Подполковник Дергач! – замолотил по графину ложечкой председательствующий, — еще одно слово, и я вас попрошу покинуть зал.
Дергач стиснул зубы.
— …но, поверьте старику, — просвистел в его ухо начальник штаба, — там все нормально. Вы же меня знаете, я даже полумертвый все на автомате делаю!
Дергач шумно выдохнул. Начальнику его штаба до пенсии оставалось – чуть-чуть, но, вот эти его запои!.. Да, крупных ошибок он пока не совершал, и действительно, в самом диком, самом мертвецком виде все делал «на автомате» — безукоризненно точно. Но ведь пьянство – такое дело…
— Смотри мне, Михалыч, — краем рта процедил он, — головой ответишь, если что не так выйдет.
— Да, знаю я, — тоскливо отозвался начальник штаба. – Знаю.
***
Владик добирался до центральной усадьбы бывшего подшефного колхоза Дергача, а ныне как бы крестьянского хозяйства, часа три, и застревал он в каждой третьей луже. Но, похоже, оно того стоило.
— Короче, приедешь на место, первым делом проверь офицеров, — едва они созвонились, потребовал подполковник Брусникин.
— А в чем дело? – заинтересовался Владик.
Брусникин рассмеялся.
— Короче, этот старый м…к Михалыч только что из запоя вышел, и, похоже, он что-то напутал с распределением офицеров – прикинь, хотел Саркисяна… ты понял – Саркисяна! – оставить за старшего!
Владик неодобрительно хмыкнул. Володя Саркисян был всего лишь капитаном, а главное, был непростительно молод. Доверять такому целый полк – пусть и ненадолго – было рановато.
— И кого, в конце концов, решили поставить? – поинтересовался он. – Завгороднего? Или кого другого?
— Вот на месте и выяснишь, — деловито распорядился Брусникин.
Владик улыбнулся. Что ж, ему любое лыко было в строку, а главное, кого бы Дергач за старшего не оставил, его по итогам разгромной публикации в окружной газете все равно вздрючат. А затем и вздернут.
«Но если бы за старшего остался Саркисян, было бы интересно…»
Владик прекрасно представлял, что будет твориться у Дергача в отсутствие старших офицеров. То, что лейтенантов и таких вот молодых капитанов, как Саркисян, дедушки ни в грош не ставят, он знал превосходно.
— Тебе еще долго добираться? – поинтересовался Брусникин.
— Я сейчас на центральной усадьбе, — пожал плечами Владик, — думаю, к вечеру доберусь. Хотя дороги здесь… не приведи Господь. По крайней мере, штатские журналисты, о которых вы говорили, здесь даже не появлялись. Да, и мне сложно…
Брусникин хмыкнул.
— Может позвонить дежурному по части, чтобы тебя встретили?
Владик задумался. С одной стороны, он очень ценил фактор внезапности. Свалиться в полк Дергача, словно снег на голову было не в пример интереснее, чем приехать в уже вылизанное и приведенное в полный порядок подразделение. С другой стороны, дорога была аховая. Можно так засесть в грязи, что до ноября откапывать будут. А главное… на День Приказа… без старших офицеров, полк Дергача был просто обречен на беспредел – предупреждай их заранее или не предупреждай…
— Ну, что ж… позвоните, — хмыкнул он, — пожалуй, если встретят, это будет понадежней.
***
Заслуженный Дедушка Вооруженных Сил Российской Федерации, бывший медбрат, а ныне усталый и мудрый зарядный шестого орудия девятой батареи, старший сержант Анатолий Сапрыкин остановил дневального на бегу – одним жестом. И молодой боец ударился об этот жест, как огромная навозная муха, случайно залетевшая в дом, ударяется о стекло.
«Бэм-м-мс…»
Сапрыкин дождался, когда камуфлированная, тощая, ошалевшая от ужаса «муха» придет в себя, и тихо произнес одно-единственное слово.
— Куда?
Дневальный скосил глаза, невероятным напряжением мысли мигом перебрал все свои теоретически наказуемые проступки, понял, что вопрос без подвоха, моргнул, быстро оглядел себя и мгновенно поправил мятую хэбэшку.
— Так это… к Лехе. Ну, к лейтенанту Бардину…
Толян озадаченно поднял одну бровь.
— Зачем?
Глаза дневального заметались из угла в угол. Он понятия не имел, что с ним сделают, если ответ не понравится. Но и врать было нельзя.
— Из округа звонили. Подполковник Брусникин.
Сапрыкин на мгновение ушел в себя и тут же взволнованно облизал губы.
— И… что он сказал?
Ему было совершенно ясно, что офицер штаба округа мог позвонить сюда, на картошку по единственной причине: предупредить оставшегося за старшего лейтенанта Бардина о том, что Приказ об увольнении из рядов уже вышел, а значит, ему, Бардину, следует держать ухо востро.
— Ну, же… — подбодрил он дневального полным надежды взглядом.
Салага напрягся, густо покраснел и все-таки выдавил искомое:
— К нам едет военкор…
Сапрыкин озадаченно поднял брови, да так и замер, пока выражение лица не приобрело ясно читаемую горечь.
— Помощника дежурного по части ко мне, — жестко распорядился он и, не дождавшись мгновенной реакции, заорал: — Бего-ом!!!!
Дневальный покачнулся и рванул назад, к стоящему напротив офицерской палатки грибку.
— Товарищ младший сержант! Вас товарищ старший сержант Сапрыкин вызывают! Това… ик!
Сапрыкин с удовлетворением отметил этот правильный тычок в дневальное рыло, однако, положа руку на сердце, внушение было недостаточным…
— Че такое, Толян? – вырос перед Сапрыкиным помощник дежурного по части годок Вова Щукин. – Че стряслось?
Сапрыкин горестно покачал головой.
— Что за дела, Щукин? У тебя молодые совсем оборзели.
Дежурный по дивизиону помрачнел и повернулся к утирающему неподалеку кровавые сопли дневальному.
— Сюда иди, рядовой.
Дневального затрясло.
— А я при чем? Я что, виноват? Мне что подполковник Брусникин передали, то я и сказал.
Щукин заинтересовался.
— А что он передал?
Дневальный тоскливо шмыгнул расквашенным носом.
— Сказал, что к нам военкор едет. Товарищ Русаков. Сказал, чтоб встретили…
Сапрыкин и Щукин переглянулись.
— Ну, что я говорил… — горестно констатировал неопровержимое Сапрыкин, — это что? Новость?
Глаза дневального снова заметались. Он уже чуял, что опять получит в хлебальник – прямо сейчас, но вот за что, никак сообразить не мог.
— Это разве новость, я спрашиваю?!! – заорал Сапрыкин и молитвенно вздернул взгляд и руки в небо. – Господи!!! Ну, когда же эти салабоны научатся дедушкам нормальные новости в клювике носить?
Дневальный побледнел и покрылся испариной. Но уже наябедничавший Боженьке на нерадивость салаг Сапрыкин еще не закончил.
— Мало мне, что долбанный Бардин своим кроссом настроение испортил – с самого утра.
Щукин, соглашаясь, цокнул языком, – то была чистая правда. Но Толяну было еще что сказать.
— Затем ты, Щукин, доложил, что дедушки остались без бражки!
Щукин вздохнул. Крыть было нечем. Так и есть. А дедушка Сапрыкин тем временем расстраивался все больше.
— А теперь еще и эта сопля говорит, что к нам едет военкор! А где хорошие новости?! Где доклад, что наконец-то привезли тушенку?! Где сообщение, что нам отладили радио?! Где мой Приказ, наконец?!! Это что за беспредел? Мне что – лично!… вас мочить?!!
Дневальный пошатнулся.
— Подожди, Толя, — умоляюще вскинул руку годок Щукин, — он же молодой совсем. Дай, я с ним сам сейчас разберусь…
— Да, разбирайся, — Сапрыкин обреченно махнул рукой и вытащил из кармана сигареты. — Учишь вас, учишь…
Щукин благодарно кивнул и повернулся к дневальному.
— Я только не понял, а кто должен этого военкора встречать? Я? Прапорщик Зеленин? Кто?
Молодой опасливо шмыгнул разбитым носом.
— Брусникин не сказал…
— А на чем его встретить, сказал?
Дневальный закивал.
— Говорит, у вас ПРП все равно без дела стоит.

*ПРП – аббревиатура от «передвижной разведывательный пункт»

Щукин устало ругнулся.
— Блин! А кто мыть его потом будет?
Сапрыкин прикурил и усмехнулся. Водитель гусеничного ПРП был дедом, командир экипажа ПРП рыжий как огонь Сашок Рахимов – сержантом, а потому вопрос был риторическим: мыть должен тот, кто принял это паскудное распоряжение встретить по такой грязи военкора – то есть, этот вот молодой дневальный.
— А когда? – продолжал выяснять обстоятельства поручения Щукин, — и где его встречать? В Потемкинском или на центральной усадьбе?
Сапрыкин затянулся ароматным дымом и как-то так вдруг запечалился. Гусеничный ПРП мог пройти, где угодно, и на любых канавах было в нем, как в такси. Недаром господа офицеры его на картошку взяли: за водкой сгонять – милое дело, хоть за сто километров. И только он, бескорыстно отдавший Родине без малого 730 дней своей молодой, прекрасной жизни…
— А что если и нам водки привезти?
Это вырвалось у Сапрыкина как-то вдруг и само собой, и одновременно с тем, как оно говорилось, Толян все лучше и лучше понимал, какую кладезь мудрости вскрыла в нем суровая армейская необходимость.
— А что? – уставился он в глаза Щукину, — поручить водителю, пусть не только этого козла привезет, а еще и затарится в сельмаге. Заодно…
Щукин покачал головой.
— На центральной усадьбе водки нет…
— Пусть сгоняет в Потемкинский, — парировал Толян.
— Но этот долбанный военкор-то ждет на центральной усадьбе…
— Точно? – хищно перевел взгляд на молодого дневального Сапрыкин, — ты, боец, хорошо расслышал? Правильно ли доложил помощнику дежурного по части Вове Щукину? Ты уверен, что военкор ждет именно на центральной усадьбе?
Дневальный моргнул, и лицо его еще сильнее побледнело и покрылось бисеринками пота.
— Н-не очень, т-товарищ с-старший сержант.
Сапрыкин перевел взгляд на Щукина.
— Что скажешь, товарищ младший сержант?
Тот покачал головой.
— Ты совсем головой не думаешь, Толян. Ты думаешь, Бардин не проверит ПРП? Да еще накануне Дня Приказа?
Сапрыкин насупился. Щукин был прав. Насколько они знали Бардина, эта падла не просто проверит ПРП по возвращению из поселка; он его перетряхнет сверху донизу! Сам! Просто потому, что боевая техника на какое-то время выпадала из сектора обстрела его хищного взгляда.
— Есть выход, — вдруг понял Толян. – Есть.
***
Выделенные на послеобеденный отдых полчаса стремительно истекли, и Леха вышел из палатки и, подбоченясь, с вожделением оглядел уже выстроившихся побатарейно солдатушек. Им предстояли военные игры, и молодой лейтенант уже знал, как выцедить из бойцов – с потом, соплями и слезами – все до единой съеденные только что калории. И даже чуть больше.
— Товарищ лейтенант, — подошел сбоку дневальный, — разрешите доложить?
Леха скосил глаза. Вид у щенка был бледный и какой-то вздрюченный.
— Это так срочно?
— Так точно, товарищ…
— Докладывай.
Дневальный шумно шмыгнул носом.
— Подполковник Брусникин из округа звонил. Он сказал, чтобы вы встретили на ПРП и доставили в часть из ПГТ Потемкинский военкора Русакова.
Леха медленно развернулся.
— Чего? Я – лично? Русакова? Аж из Потемкинского? Он, что – так и сказал?!
Дневальный напрягся и с видимым напряжением воли кивнул.
— Так точно.
Леха хмыкнул, вытащил из памяти портрет со скандалом ушедшего на повышение Брусникина – тогда еще майора – и понял, что не удивлен, ну, ни капельки.
— Свободен, боец, — махнул он дневальному, — иди, неси службу.
Удивляться и впрямь не приходилось. Во-первых, в округе Дергача не любили давно, а ушедший туда же Брусникин, так тот свое бывшее начальство попросту ненавидел. Подложить свинью в виде прибывшего на День Приказа в часть военкора, это было как раз то, на что эта публика годилась.
Во-вторых, Брусникин, как организатор этой дебильной конференции против неуставных отношений, превосходно знал, что в части острая нехватка офицеров – именно сейчас!!! И вызвать Леху означало оставить в части старшим по званию Машу Кулиеву, а старшим по фактическому положению вещей – прапорщика Зеленина.
— Гни-ида… — покачал головой Леха, — с такими навыками в премьеры подаваться надо, а не здесь прозябать…
Ну, а в-третьих, у Лехи напрочь рушились спортивные мероприятия. То бишь, поручить-то он старшинам поручит, и те даже чего-то проведут… для молодых. А дедушки – главный источник насыщенной гормонами мочи в мозгах – будут и далее набираться сил и тестостерона для полноценного проведения своего Великого Праздника.
— Зараза…
Леха обвел глазами полк и вздохнул.
— Старшинам батарей подойти ко мне.
Ему попросту не оставили выбора.
***
Едва Леха выехал встречать Русакова, поток больных прекратился. Вообще.
— Ну, да… спортивный праздник больше не грозит, — справедливо констатировала Машка, — чего ж косить?
Они еще раз обошли все три палатки полевой медсанчасти, а затем Кулиева ушла обедать, а Димон принялся подыскивать, куда бы себя засунуть до конца дня, а еще лучше, если до конца всей жизни. И не находил.
Он действительно был от нее без ума. Он изнемогал, слушая, как она раздевается – там, за двумя полотняными стенками – каждый вечер. Он затыкал уши пальцами, но, увы, он уже на память знал все эти шорохи, коими сопровождается отход ко сну старшего лейтенанта Марии Сергеевны Кулиевой. Словно знакомый мотив, он мог воспроизвести в памяти – и воспроизводил! – каждую «музыкальную фразу» этой пьесы: аккорд брошенного кепи, виолончель стягиваемой гимнастерки, не такая уж и короткая трель бюстгальтера. Два негромких барабанных удара армейских ботинок.
«Безумие!»
Димон застонал и, заложив руки за спину, энергично двинулся обходить расположение полевой медсанчасти – сотня шагов туда, сотня шагов обратно.
Точно такое же безумие, — но в обратном порядке, — происходило и по утрам. А затем она откидывала полог, выходила, они встречались глазами, кивали друг другу, и Димон спешно отводил взгляд, дабы не выдать своего отчаянного вожделения. И понятно, что и это было не все, ибо они вместе завтракали, и Димон все время представлял ее на общей кухне офицерской общаги, в белом передничке, обтягивающем – такая вот, блин, физиологическая подробность – крутые бедра и еле прикрывающем высокую грудь. А потом они начинали прием, и Димон вообще сходил с ума, поскольку начинал слышать ее запах.
Дело было, разумеется, в жаре. Когда они только приехали на картошку и выгрузили оборудование медсанчасти, солнышко припекало так, что он увидел, как потемнела подмышками ее гимнастерка. Это было на грани всяких приличий. Нет, не потому, что заставляло заподозрить ее в пренебрежении личной гигиеной! Нет! Уж в этом Кулиеву не смог бы упрекнуть никто! Просто в ней все было столь упоительно прекрасным, столь идеально приспособленным для всего, что предшествует деторождению, что любой намек – нет, даже полунамек! – на… гм… естественные для этого тела процессы заставлял горло сохнуть, а воображение – рисовать.
— О, Господи! – Димон снял кепи и понял, что его собственное тело просто плавится – и от жары, и от этого неразделенного устремления.
Почти ничего уже не соображая, Димон ворвался в свою палатку, сорвал к такой матери ремень, гимнастерку и галифе, едва не порвав дебильные шнурки, стащил ботинки, сунул ноги в пластмассовые шлепки, схватил полотенце и мыльницу и выскочил наружу. И солнце там жарило, как в духовке.
Димон бегом промчался к первой душевой кабинке, повесил полотенце, яростно крутанул вентиль, и на него из прогревшейся с утра бочки, единой струей, потекла вода – теплая-теплая…
-М-м-м…
Он с наслаждением подставил под струю голову и тут же понял, что в соседней кабинке слышны те же самые звуки.
Димон замер. Он знал, кто находится в кабинке. Он узнавал эти звуки, каждый из них, легко и точно. Вот она открыла пластиковую мыльницу, вот зашелестела плотной полиэтиленовой занавесью синего цвета, – такой же непреодолимой для взгляда и столь же проницаемой для слуха, как та, что разделяет их кабинки.
Димон прикрыл глаза и – слухом – увидел, как узкие красивые пальцы с коротко, на медицинский манер остриженными ногтями крутанули барашек, а теплая упругая струя ударила ее точно в ложбинку меж грудей. Машка медленно подняла голову навстречу этой струе, и Димон понял, что ему не почудилось – тогда – когда он передавал журнал…
— Я ведь сказал тебе это.
Машка – там, за синей пластиковой пеленой – вздрогнула и замерла. Он понял это по тому, как судорожно всхлипнул и тут же застрял на одной ноте звук струи.
— Я же сказал тебе, что я от тебя без ума.
Она затаила дыхание.
И тогда Димон ухватился растопыренными пальцами за разделяющую их синюю пелену и, понимая, что вот-вот сделает непоправимое, потащил тянущуюся преграду вниз. И тут же, почти мгновенно послышался ее голос:
— Дим…
Димон со вздохом открыл глаза и в очередной раз проклял свое чрезмерно живое воображение.
«Как жаль…»
Он говорил ей, что без ума от нее, каждый день и по многу раз – мысленно, разумеется, только мысленно… и каждый раз она что-то отвечала – каждый раз что-нибудь иное, что-то такое, что позволяло Димону мечтать и дальше…
— Димка, у тебя мыло есть?
Димон обмер.
— Мыло?
— Ну, да, мыло. Подай, если не трудно. А то я свое куда-то под решетку уронила…
Димон глотнул, схватил скользкий кусок и, стараясь не упустить, присел и протянул его на раскрытой ладони – там, внизу, где синий полиэтилен кончался, и начиналась потемневшая от воды дощатая решетка.
— Спасибо.
Мокрые горячие пальцы ухватили его кисть, и сердце Димона стукнуло и замерло.
«Не отпускай… только не отпускай…»
И она держала и держала его за пальцы – секунду… вторую… и за мгновение до того, как это стало неприличным, сжала – так сладко, словно пообещала, что это лишь начало, и тут же отпустила.
— Спасибо.
Димон поднял голову и понял, что на самом деле, если не принимать в расчет этот синий пластик, их лица находятся столь же близко, сколь бывают их плечи в часы совместного приема – невероятно и мучительно сладкие часы…
***
Еще не кончился обед, как особисту дивизии капитану Соколову позвонили.
— Товарищ капитан! Это я, Щукин.
Соколов сосредоточился. Младший сержант Щукин, спокойный неглупый малый был из его лучших осведомителей в полку Дергача. В эти сутки Щукин был еще и помощником дежурного по части, то есть, знал, по сути, все.
— Ну… что там?
— Короче, товарищ капитан… Бардин поехал встречать военкора.
Особист хмыкнул.
— И кто теперь в части старший офицер?
Щукин тихо рассмеялся.
— Старший лейтенант Кулиева. Ну, Машка.
Соколов удивленно поднял брови. Сексапильная дочка Дергача в качестве старшего офицера это было даже не смешно.
— А-а-а… прапорщик Зеленин где?
— А хрен его знает, товарищ капитан, — честно признал Щукин, — он как с утра вместе с местным бригадиром на тракторе уехал, так с тех пор и не появлялся.
Соколов открыл ежедневник, отыскал фамилию Зеленина и обвел ее тремя жирными овалами. Прапорщик этим сентябрем обязан был сделать кое-какой важный бизнес. Но вот пялить за это – само собой – предполагалось Дергача и только Дергача.
— А этот молодой летенант… ну, медик?
Щукин рассмеялся.
— Мерседес что ли?
Особист невольно улыбнулся. Лейтенант медицинской службы Дима Бенц заработал кличку «Мерседес», едва прибыл в часть, в первый же день, и всерьез, как офицера, его не воспринимал никто.
«И что же у нас выходит? Димон да Машка – вот и все наши офицеры? На весь артполк?» — тихо рассмеялся особист.
Лучшей помощи Владику Русакову, уже выехавшему для журналистского расследования и быть не могло.
«Вот только штатских журналистов не слыхать… даже не звонят…»
— Слушай, Щукин, — прокашлялся он, — а штатских там видать еще не было? В частности журналистки из областного центра?
— Не, товарищ капитан, — решительно цокнул языком Щукин, – здесь ни одной бабы, кроме нашей медички, нет. Вообще ни одной…
Соколов нахмурился. Ему, в качестве подкрепления, обещали дать целых двух штатских журналисток, а пока выходило так, что нет ни одной. Он вздохнул: лишь Владиком дела было не решить. Военкор, как ни крути, оставался фигурой зависимой, а потому главный удар по Дергачу должна была нанести наша либеральная пресса. Так, чтоб и не подкопаться…
Отчаянно зазвонил второй, местный гостиничный телефон, и Соколов с неудовольствием прервал размышления.
— Подожди-ка с минутку, Щукин. Будь на проводе…
Поднял трубку и улыбнулся. Это был Брусникин, и он был счастлив.
— Ну, что, товарищ капитан! – радостно выдохнул из трубки свежеиспеченный окружной подполковник, — когда начнем у Дергача конституционный порядок наводить?
Соколов задумчиво хмыкнул. Массированную атаку на Дергача предполагалось начинать уже сейчас, после обеда, так, чтобы каждый выступающий член конференции в качестве примера приводил именно часть Дергача – по каждому зафиксированному отклонению от устава. Но теперь это становилось излишним.
— Не надо, Олег Николаевич, уже не время…
Брусникин опешил.
— Почему? Мы же договорились на зачистку…
Как и всякий никогда не воевавший и не до конца повзрослевший мужчинка, он обожал эти дышащие порохом и кровью словечки.
— Не спеши, Олег Николаевич, — остановил его Соколов и кротко добавил, — у нас и так все движется ровно туда, куда надо. А конкретно этот термин я вам вообще не рекомендую всуе употреблять…
— Какой? – не понял подполковник.
— Зачистка.
— Почему?
Соколов и тяжело вздохнул. Эти наивные словно дети старшие офицеры округа его давно уже не умиляли.
— А чтобы не возникало ненужных аллюзий*…

*Аллюзия (лат. allusio) – стилистическая фигура, содержащая явное указание или отчетливый намек на некий литературный, исторический, мифологический или политический факт, закрепленный в текстовой культуре или в разговорной речи.

Брусникин, явно порываясь спросить «чего-чего?», что-то мыкнул, и… делая вид, что понял, о чем речь, вздохнул:
— Так бы и сказали…
Соколов улыбнулся и завершил разговор. Он и сам не твердо помнил, что означает упомянутый термин, но вот заткнуть собеседника этим обычно удавалось.
— Значит, так, Щукин, — поднял он вторую трубку, — делаем порыв на линии. Выходить на меня можешь в любое время суток, но для всех остальных связи с полком нет. Понял?
— По-о-онял… — потрясенно протянул младший сержант.
Даже он уже чуял, насколько высоки ставки в этой игре.
***
Как ни странно, после обеда Дергача трогать перестали – как винтик повернули. Ни одна стерлядь уже не упоминала его в своих многостраничных, исполненных патриотизма и озабоченности судьбами России докладах. Стерляди вообще словно перестали его видеть, и в любой иной ситуации, это обеспокоило бы Дергача до предела. Но не теперь. Теперь его беспокоила только одна божья тварь – лейтенант Дима Бенц.
Понятно, что к завершению конференции Дергач вконец извелся от тяжких отцовских мыслей, и едва офицеры, провожая начальника штаба округа, встали, Дергач, никого не стесняясь, практически бегом помчался к телефону. Набрал оператора, попросил соединить с дежурным по части и тут же понял, что самые худшие предположения уже начали сбываться.
— Порыв на линии, — сообщила сержант-оператор.
— Где? – выдохнул Дергач, — до центральной усадьбы или после?..
— После.
Это означало, что искать порыв – по уши в грязи – должны связисты Дергача, но вот когда они его найдут?.. А тем временем мерзопакостный москвич Дима Бенц продолжал делать свое черное московское дело.
— С-сука!
Сергей Иванович с ненавистью шваркнул трубку о рычаги.
— Не сломай, Сергей Иванович, — потеснили его, — тут многим звонить нужно.
— Что такое? – подошел начальник штаба.
Тянущий до пенсии, хронически должный Дергачу и хронически перед ним виноватый, он и теперь чувствовал свою вину.
— Связи на деревне нет, — сухо отозвался Дергач. – Ты лучше скажи мне, ты выяснил, кто у тебя старшим на картошке остался?
— Ну, когда бы я успел, Сергей Иванович? – скосил глаза в сторону начальник штаба, — я же вместе с вами из зала вышел…
— И что теперь? – сам себя спросил Дергач.
По утвержденному расписанию конференции им всем предстоял завершающий ужин, а где-то к девяти вечера округ обещал подать автобусы – новые, немецкие, нездешней красоты.
— Поеду, — принял он решение.
Начальник штаба растерянно моргнул.
— Но, Сергей Иванович… вы же знаете, что такое штаб округа… и если они заметят, что вы не остались на ужин со своими боевыми това…
Дергач матюгнулся – настолько яростно и громко, что только что гомонившие офицеры замерли, а вокруг установилась неловкая тишина.
— Тиш-тиш, — потащил его в сторону начальник штаба, — не надо, Сергей Иванович. Не шуми. Щас отужинаем, как все…
Но Дергач уже знал, что не останется, а потому аккуратно снял с себя руки начальника штаба и двинулся к выходу. Димона следовало остановить ДО того, как между ним и Машкой что-то завяжется, потому что если оно завяжется, — Дергач покачал головой, — он слишком хорошо знал свою дочь, чтобы рассчитывать, что ему удастся разорвать этот порочный союз Красавицы и Москвича.
***
Владик Русаков ждал долго, наверное, часа полтора, а потому, едва заслышав далекий рокот ПРП, тут же вышел на дорогу. Плоская, словно таежный клещ, бронированная гусеничная машина шла по бездорожью, как по асфальту, — удивительно ровно, быстро и красиво.
«А ведь километров семьдесят выжимает!» — с восхищением цокнул языком Владик и двинулся к поставленному у конторы сельской администрации «Опелю» — доставать свои вещички.
Люди говорили, что на шоссе Передвижной Разведывательный Пункт способен давать и 90 км в час, причем, легко, но в это Владик уже не верил.
«Щас погрузимся, ну, водитель, ясное дело, на полчаса в магазине застрянет, — оценил он затраты времени, ну, и на дорогу с полчаса…»
В итоге получалось неплохо: день еще не кончится, а у него уже будут наметки грядущего репортажа.
Владик удовлетворенно улыбнулся, сунул свои вещи подмышку, захлопнул багажник… и насторожился. ПРП, уже подошедший на расстояние 120-150 метров, так и шпарил, не сбрасывая скорости.
«Лихач…»
ПРП чуть притормозил, пропуская метнувшуюся через дорогу испуганно взвизгнувшую собаку, а едва Русаков, с сумками в обеих руках, двинулся к нему, рыкнул и, обдав корреспондента облачком горячего выхлопа, шуранул и мимо него, и мимо здания администрации.
— Не понял…
«К магазину?»
«А ни фига…»
Бронированный «клещ» проскочил мимо сельмага так же быстро и равнодушно, как только что – мимо военкора, завернул за угол и, судя по звуку, не сбрасывая скорости, попер дальше – в сторону ПГТ Потемкинский.
— Офигели, — возмутился Владик, вернулся к машине, зло зашвырнул сумки обратно в багажник и двинулся в здание конторы – звонить.
— А с военными связи нет, — сочувствующе сообщила ему секретарша – крупная дама лет сорока пяти.
— Вообще? – нахмурился Владик.
Женщина кивнула.
— Порыв на линии.
Владик скорбно покачал головой. Порыв на линии мог устроить и съехавший с дороги ПРП – запросто. И если это так, то пока связисты Дергача этот порыв обнаружат, пройдет столько времени…
— А самому добираться… это, блин, сто пудов, сядешь, — вслух подумал он.
— Здесь еще одна дорога есть, — отозвались сзади, — не такая разбитая, а главное, не такая мокрая. Там проехать реально.
Владик обернулся. На стуле у стены сидел паренек: голубые джинсики, крутенькая такая распашонка, очечки-хамелеоны – ни дать, ни взять, гость из крайцентра.
— Могу показать, — с готовностью сообщил паренек, — мне тоже в артполк надо.
***
— Блин! – ругнулся водила, — мы, кажется, собаку задавили! Че, будем останавливаться?
Леха на мгновение ушел в себя и мотнул головой.
— Нафиг! Езжай дальше.
И лишь когда они повернули за угол, вспомнил, что хотел… вот только что хотел заехать в контору центральной усадьбы – просто, чтобы удостовериться, что все правильно, и военкора там нет.
— Бля! – несильно шлепнул он водилу по затылку, — под ноги смотреть надо!
Ему и без раздавленной штатской собаки проблем хватало.
Водила возмущенно буркнул, а Леха откинулся на брошенный на спинку сиденья бушлат и прикрыл глаза. Бронированная машина шла по бездорожью уверенно и ровно, словно нестарый «мерин» по хорошему шоссе. На такой лайбе только за водкой и ездить. Леха приоткрыл глаз: слева дремал напросившийся «в город», а точнее, в магазин, снятый по этому случаю с наряда рыжий как огонь командир экипажа Сашка Рахимов – якобы за пряниками.
Леха усмехнулся. Сначала он хотел отказать: ясно же было, что в отсутствие бражки деды озаботились пополнением запасов горячительных, и годок Рахимов перво-наперво затарит бронемашину спиртосодержащими напитками. Но, мгновение поразмыслив, Леха понял, что отказывать не надо, напротив, следует разрешить, а затем выследить, разыскать, извлечь и заставить сержанта Рахимова лично, своими собственными руками перебить все, что содержит градусы, о гусеницы этой замечательной машины.
«Еще не родился тот боец, что меня через… колено кинет, — удовлетворенно рассмеялся Леха, — тоже мне стратеги, блин…»
***
Сержант Рахимов, для своих – Сашок или Рыжий, бросил в Бардина короткий взгляд и прикрыл глаза. Этот коронный номер с якобы раздавленной штатской собакой водила по имени Артем на его памяти повторял дважды – оба раза на молодых лейтенантах, и оба раза трюк отлично срабатывал. Так что товарищ лейтенант Леха Бардин был третьим, кто послушно повелся на старый проверенный фокус.
Собственно, положение безнадежно ведомого ждало сосунка в лейтенантских погонах и дальше – на каждом этапе филигранно отработанной технологии закупки и доставки спиртного в часть. Одних только тайников на этой машине было шесть: самый простой и очевидный из них – топливный бак.
Сашок улыбнулся. В последний раз он затаривался водярой пару месяцев назад, тоже в Потемкинском, но в тот раз под неусыпным надзором неглупого старлея. Ясен перец, офицер тоже решил использовать выезд в этот центр культуры с пользой и совершил небольшой шопинг – так, на две сумки. И, ясен перец, Сашок тоже затарился и провез в часть все, что ему надо – в тех же самых сумках. Себя обыскать старлей не сообразил. Ну, а отвлечь его внимание и незаметно извлечь закладку по прибытию в часть, было уже делом техники.
«Спи, солнышко ты наше старательное… — ласково, почти любовно подумал Сашок о лейтенанте, — все у нас с тобой будет зашибись…»
***
Едва ПРП скрылся из виду, Толян Сапрыкин с чувством отбарабанил ладонями о колени и поманил пальцем дневального.
— Объяви дедушкам, что Сапрыкин конференцию собирает. Тема: достойное проведение, — голос Толяна дрогнул, — нашего, бля, пресветлого праздника.
Дневальный кивнул, тут же раззявил пасть и заголосил:
— Дедушкам первого!.. Второго!.. И третьего дивизионов!..
— Полегче, — прочистил пальцем ухо Толян, — Блин, сколько ж в вас дури!
Дневальный сбавил тон, а Толян присел на скамью и достал блокнот.
«Тушенка – 52 банки.
Сгущенка – 11 банок.
Карамель китайская — 7,5 кило.
Водка — ?»
Закуп водки целиком зависел от того, насколько грамотно сработает экипаж из Артемки и рыжего годка Рахимова, и возможностей тут было – тьма, начиная от внезапной роковой поломки бронированного монстра. Артемка обещал устроить, если что.
— Что такое, Толян? – подошел первый дед – старшина четвертой батареи – плечистый дагестанец, — Зачем шумишь?
— Совет держать будем, — озабоченно поджал губы Толян, — со дня на день Приказ, а мы как чмо последние – ни водяры, ни культурно-развлекательной программы.
Дагестанец, явно соглашаясь со всем вышесказанным, печально вздохнул и присел рядом.
— Ну, концерт по заявкам я обеспечу, — гортанно пообещал он, — не перевелись еще таланты на Руси.
Толян невольно улыбнулся, но и дагестанец был исполнен сомнений.
— Ты лучше скажи, что у нас с водкой?
— На восемь пузырей наскребли, — вздохнул Толян, — Рыжий из Потемкинского привезет. Но что такое восемь пузырей на сотню рыл? Слезы. А бабла нет.
Дагестанец, скорбно покачав головой, согласился и с этим. А тем временем подходили еще деды и еще… немедленно отпущенные старшинами со спортивного праздника они все шли и шли, окружая Толяна на глазах уплотняющимся кольцом и один за другим включаясь в разговор.
— А что у нас с хавчиком?
— Тушенка есть?
— Ты чем слушал?
— С хавчиком нормально. Водяры, сука, нет.
— А бражка? – напоминали те, кто был не в курсе, — у нас же бражка была…
И понятно, что недостаток информированности о судьбе неприкосновенных запасов тут же восполнялся, а горечь утраты трогала все новые и новые сердца, а буйные головушки склонялись все ниже и ниже. И чем дальше, тем лучше Сапрыкин понимал: ожидания народа обманывать нельзя. Праздник обязан быть праздником – на все сто.
***
Димон изнемогал. Оказанный короткий знак внимания был столь очевиден, что считать его случайностью, капризом или всего лишь неправильно понятым жестом доверия, было уже невозможно. Но, вот беда, теперь Машкины изумрудные глаза излучали насмешку и равнодушие.
«Показное?»
Он понятия не имел. Он чувствовал одно: так дальше продолжаться не может. И не будет. А потому, едва они тронулись на ежедневный обход, Димон отважно коснулся ее руки, точнее пальцев – точно так же, как это было в душе около двух часов назад. Но – как бы случайно.
«Ну? Дай же мне знать!»
Машка иронично приподняла одну бровь, но руку не отнимала секунды три. Внутри у Димона промчался горячий вихрь.
— Покажи язык, — потребовала старший лейтенант Кулиева, и больной с наслаждением подчинился.
Димон метнул в бойца огненную молнию и тут же осознал, что бесстыдно ревнует. Как никогда прежде.
Но было сегодня и кое-что новое.
Он знал, что она знает.
«Сто пудов…»
Никогда прежде Машка не давала ему ни малейшего повода предположить, что догадывается о его чувствах. Но сегодня что-то произошло: словно в небесах щелкнул переключатель.
— Подай-ка журнал, Дим, — попросила она, и Димон обмер.
Этот голос был теплее обычного градуса на полтора!
— Ну?
Димон шумно глотнул, сунул ей в руки журнал, но думал с этого мгновения лишь об одном, и едва осмотр завершился, перекрыл ей дорогу и с решимостью смертника взял ее за руки.
— Скажите, Маша, а что вы делаете сегодня вечером?
Старший лейтенант Кулиева изогнула соболиную бровь.
— Дим… ты что, пытаешься пригласить меня на свидание?
Димон утвердительно затряс головой.
— Пытаюсь.
Машка рассмеялась.
— А как же эта твоя… как ее… Анжелка? Или ты считаешь ее недостойной своих высоких нравственных принципов?
Димон поджал губы. Что было, то было. С Анжелкой, широко известной гарнизонной достопримечательностью, он оказался в одной койке через два часа после знакомства. Об этом его позоре знали все, каждая полковая собака. Правда, и выпито в тот вечер было порядком… Он вздохнул и выпустил узкие, красивые Машкины пальцы. С Анжелкой они расстались практически сразу, и Машка об этом знала. Но, главное… — Димон вздохнул, — то, что с Анжелкой вышло само собой, с Машкой, похоже, даже не светило.
— Прости…
Машка озадаченно хмыкнула.
— Так, я что-то не поняла, Дим… приглашение на свидание отменяется? Или как?
Димон как ударился лбом о стену.
— А-а-а… у меня есть шансы?
Машка пожала округлыми плечами.
— А ты попробуй.
— Пробую, — кивнул Димон, снова перекрыл ей дорогу и снова взял ее за пальцы. Господи, как же это было приятно!
— Скажите, Маша, а что вы делаете сегодня вечером?
Старший лейтенант Кулиева по-девчоночьи прыснула и сделал книксен. В тяжелых армейских ботинках это выглядело ну, очень эротично.
— Насколько я осведомлена, товарищ лейтенант, сегодня вечером у меня свидание с мужчиной.
***
До автостоянки Дергач практически бежал бегом. И, как назло, водитель Дергача – многоопытный старший сержант, введенный в заблуждение начальником штаба, ушел по своим делам.
— Ну, я же не знал, Сергей Иванович, что вы даже на ужин в ресторане не останетесь, — задыхаясь, оправдывался Михалыч.
— А жаль, что не знал, — яростно огрызнулся Дергач и после двухсекундного размышления, принялся устраиваться за рулем своего уазика.
Начальник штаба ошалело моргнул.
— Товарищ подполковник! Зачем?! Ну, подождите с полчаса? Что случится?
Дергач поджал губы. За полчаса могло случиться что угодно. Лично он – по молодости – за полчаса легко укладывал девицу – любую – в коечку. Ну, это если не считать трех суток предварительного ухаживания… Одна беда, у Димона эти трое суток предварительного ухаживания были уже позади, и если командир полка правильно оценивал диспозицию… короче, он мог и не поспеть…
Уазик рыкнул, и Дергач ухватился за рычаг скоростей, а начальник штаба – за его плечо.
— Сергей Иванович, не надо уезжать. Округ этого не простит. Вы же знаете… Сергей Иванович! Подождите!
Дергач от души рявкнул ему в лицо матом, утопил педаль газа, и лишь когда асфальт – подозрительно быстро – кончился, и пришлось выискивать в грунтовке – жидкой, как целебное содержимое грязевых ванн – собственно дорогу, появились первые мысли… невеселые, надо признать.
«А что если я не успел?» — и это вот «не успел» уже не относилось только к Машке; это был вселенский такой вопрос…
— Зар-раза!
Месяца два назад, аккурат по завершению летних учений Сергей Иванович, крепкий и неудержимый, сколько себя помнил, вдруг начал чувствовать возраст. Да, он по-прежнему, невзирая на живот, легко делал полсотни подъемов переворотом, а на кроссе уверенно приходил во второй десятке, где старше капитана никого и не встретишь, и все-таки что-то изменилось. Неотвратимо.
Дергач вздохнул, вывел уазик на пригорок возле дороги, заглушил двигатель и положил крупное лицо на баранку. Его подкосили эти летние учения. Он многое на них поставил, и он их выиграл – с блеском. И в округе по достоинству оценили эту победу, а Дергачу вскоре приватно передали, чтобы он готовился к отставке.
— Я тебе говорю, — в дым пьяный толковал ему начальник строевой части дивизии, — твое место уже продали.
— Лучше уходи сам, — от души посоветовал перед тем, как отправиться в госпиталь на обследование, комдив. – Я узнавал, тебе ловить нечего.
— Не, побарахтаться можно, — как всегда цинично мурлыкнул особист Соколов, — при желании можно с собой «на тот свет», ну в смысле, в отставку, половину штаба округа прихватить. Но вот вопрос: надо ли оно тебе?
И Дергач впервые не знал, надо ли оно ему. Нет, случись такая ботва пару лет назад, он бы лично выпотрошил начальника штаба Округа, лично дошел бы до Генштаба, ну, и вообще, сделал бы все. Дури хватало. Но теперь он почему-то первым делом подумал о Машке. Случись ему уйти из армии, с кем останется она? Кто ее защитит? Малохольный Димон? Дергач зарычал, оторвал лицо от баранки и вывалился из уазика.
— Твою мать…
Жидкая грязь была чуть-чуть ниже обреза голенищ. Он брезгливо и аккуратно вытянул правую ногу из «дороги» и замер в позе аиста: ставить ногу было некуда. Дергач застонал, быстро обшарил местность взглядом и замер – в десятке шагов от него проходил изрядно оплывший, но до чертиков знакомый гусеничный след.
«ПРП?»
Дергач поджал губы и решительно зачавкал сапогами в сторону трака. Встал, наклонился и замер. Сомнений не оставалось: в то время как его, командира полка, вовсю имели за неуставняк, оставленные присматривать за личным составом господа офицеры мотались в Потемкинский за водярой.
— Ну, я вам устрою, — пообещал Дергач и сам же почувствовал, сколь неубедительно прозвучала его угроза.
Весь этот пришедший после Ельцына офицерский молодняк, и так не слишком идейный, оказался совсем не в той армии, в какую шел. И кого теперь ставить раком… это был вопрос почти шекспировский.
«Димона… в первую очередь Димона!»
Сергей Иванович глянул в начавшее вечереть небо, вздохнул и, преодолевая грязь, побрел в уазик. Он имел обыкновение исполнять обещанное, а для этого следовало хотя бы добраться до части.
***
О том, что Дергач выехал в часть, капитан Соколов узнал первым. И, понятно, что он сразу же позвонил Брусникину.
— Дергач в часть уехал.
— Как? – опешил подполковник.
— На машине.
Брусникин растерянно и одновременно возмущенно забулькал.
— Но как же так? У нас же ужин! Как он посмел? И что теперь делать?
— А что вы хотели бы сделать? – поинтересовался особист.
В трубке повисла пауза, и Соколов знал, почему. Не так давно переведенный из артполка в Округ Олег Николаевич Брусникин был в крайне сложном положении. Ненавидя своего бывшего отца-командира и всячески помогая Округу его сместить, он все еще тешил себя надеждой не испачкать – даже не рук – хотя бы мундира. Просто, чтобы выглядеть хотя бы… ну, более-менее.
«Что уже невозможно…» — усмехнулся в трубку многоопытный особист.
— Вам смешно? – с обидой поинтересовались из трубки.
Соколов на мгновение задумался.
— Скорее, горько. Вы ведь задавали вопрос, что теперь делать?
— Ну… — подтвердил Брусникин.
— А ничего. Более того, я бы рекомендовал вам вести себя тише воды и ниже травы… ну, некоторое время.
— Почему? – мгновенно охрип Брусникин.
«По кочану», — подумал Соколов.
— А как долго мне не шуметь? – понял, что ему не ответят, Брусникин.
Соколов сосредоточился. Если Дергач рванул в часть из-за дочери, то уже этой ночью следовало ждать кровопролития. Серьезного. Как следовало из личного дела командира артполка, в последний раз он дрался из-за женщины порядка десяти лет назад. Жертву еле отняли, а сам Дергач едва не отправился на лесоповал – отмазали чудом. В этот раз ни отнимать жертву у Дергача, ни отмазывать его от военной прокуратуры будет некому – что бы он там ни натворил.
«Бедный Димон…»
— Думаю, суток нам хватит, — задумчиво проронил особист, — да. Пожалуй. Ближайшие сутки все покажут.
При правильном стечении обстоятельств Дергач мог уничтожить сам себя.
***
Владик Русаков, лучший военкор округа неустанно благодарил судьбу. Парнишечка, что напросился к нему попутчиком, знал эту дорогу, как свою ладонь.
— Так, здесь осторожнее… полметра вправо… еще… нормалек, — диктовал он, поглядывая из-под очечков-хамелеонов, — а теперь на обочину, на обочину, я сказал… здесь железа утоплено – порвешь все, что можно.
И Владик, с первых же метров убедившийся, что парнишка всегда прав, послушно рулил, куда скажут, а потому не застряли они ни разу, а еще не село солнце, как уже заезжали на площадку перед палаткой дежурного по части. И, конечно же, молодой дневальный тут же подскочил и, конечно же, тут же начал качать какие-то права.
Типа, штатским не положено…
Да кто ты, типа, такой?!
— А кто у нас дежурный? – поинтересовался Владик. – Все еще Зеленин?
— Так точно, — насторожился дневальный, — но здесь все равно частные машины ставить нельзя…
— А где сам товарищ прапорщик? – оборвал салабона Владик. – Или в полку Дергача устав не писан?
Дневальный на полуслове замер. Загадочным образом до него начало таки доходить, что перед ним не обычный штатский.
— Я спросил, где дежурный по части, — с угрозой в голосе повторил вопрос Владик и ткнул дневального в грудь, — и почему у вас крючок не застегнут, товарищ солдат?
Дневальный как-то сразу осел.
— Товарищ прапорщик проверяет столовую, — торопливо нащупал он крючок воротника, — сказал, сейчас будет.
И лишь тогда Владик снизошел до того, чтобы представиться.
— Моя фамилия Русаков, — требовательно оглядел он расположение части, — и я хотел бы знать, какую палатку мне выделили.
Дневальный растерянно шмыгнул носом, и Владик отметил, что салаге не так давно чистили рыло.
— А разве… вас не встретили? – глотнул он. – Вас же встречать поехали, сам лейтенант Бардин…
— Я знаю, — оборвал его Владик, — я спросил не об этом. Я спросил тебя, товарищ солдат, где меня разместили.
Полог палатки позади дневального зашевелился, и Владик понял, что сейчас все будет решено: оттуда выползал матерый такой дедушка в звании старшего сержанта.
— Здравия желаю, товарищ военкор, — лениво козырнул дедушка, — ваша палатка третья отсюда. Видите, умывальник? Вот прямо напротив него.
И в следующий миг лицо дедушки буквально расцвело.
— Данила! Братан! Ты ли это?!
А сам дедушка, растопырив руки в стороны и покачиваясь, как пьяный медведь, двинулся навстречу попутчику Владика Русакова.
***
Толян исполнил все части ритуала: почти станцевал танец токующего пингвина, а затем просто сгреб свое бывшее начальство, Дембеля Российских Вооруженных Сил Старшего, блин, Сержанта Данилу Сударкина в охапку, поднял его над собой и стиснул так страстно, что бывший дембель, а ныне симпатичный гражданский паренек задохнулся.
— О-о… Сапрыкин, за свою несравненную преданность мне ты достоин самой высокой награды! – сдавленно прохрипел он.
Толян опустил гостя наземь, отстранил от себя и оглядел сверху вниз – от очечков до голубеньких джинсов.
— Крут! Какими судьбами?
Данила широко улыбнулся и с размаха ударил Сапрыкина по плечу.
— День Приказа, братан!
Сапрыкин похолодел.
— Что? Уже?
— Будет!!! – уверенно пообещал визитер. – Но не мог же я оставить вас в такой день без топлива!
— Тс-с… — мгновенно собрался Толян и воровато огляделся.
Поблизости было пусто, и даже военкор уже сидел в своей палатке.
— Сколько? Сколько привез?
Данила игриво изогнул бровь.
— Пять литров, братишка…
Сапрыкин криво улыбнулся. Это, конечно, было много лучше, чем ничего.
— Нормально. Спасибо.
Гость покачал головой.
— Ты не понял, братан. Пять литров Чистого! Медицинского! Спирта!
Сапрыкин дернул кадыком.
— Ну, братан! Ну!!! Братан!!!
Пять литров спиртяги можно было разбодяжить так, что мало не покажется! И Данила, видя, что не просто угодил, а, можно сказать, спас все торжество, хищно улыбнулся, по-хозяйски обхватил Сапрыкина за затылок и крепко прижал голову бывшего годка к своему плечу.
— А как же иначе? Я же вас, салабонов, как родных люблю!
***
Леха оставил ПРП с водителем и рыжим, как огонь, сержантом Рахимовым, где просили, — возле продуктового магазина.
«Пусть затариваются… — улыбнулся он, стремительно шагая в сторону поселкового Дома Рыбака, — ну, а если что неположенное обнаружу, им же хуже…»
Однако сюрпризы начались тут же. Главное, оказалось, что конференция уже закончилась, и все, включая журналистов, давно гудят в местном кабаке – стык в стык с Домом Рыбака. Однако и самые тщательные поиски не дали ничего: ни в конференц-зале, ни в ресторане, ни в баре Владика не оказалось. И даже гостиница, в которой Леха рассчитывал найти хоть какие-то следы журналиста, ничего о нем не знала – вообще. Леха вышел на крыльцо гостиницы, снял фуражку и озадаченно почесал репу. Он впервые не знал, чего делать-то.
— Бардин? Вы?
Леха обернулся. От киоска с напитками на него ласковыми глазами смотрел особист дивизии капитан Соколов.
— Здравия желаю, — мгновенно вернул фуражку на место и козырнул Бардин.
— А что вы здесь делаете? – поднял брови особист. – Неужели за водочкой?
— Военкора надо бы встретить, — отметая недостойные предположения, энергично рубанул воздух ладонью Леха, — Владислава Русакова. Вы, кстати, его не видели?
Особист лукаво прищурился.
— А Русаков к вам уже часа четыре как выехал.
Леха обмер и судорожно перебрал все возможные варианты развития событий. Самым вероятным казался тот, что забрать Русакова надо было не здесь, а на центральной усадьбе. Там, где они задавили штатскую собаку.
«Вот блин!»
— А вы… точно это знаете, товарищ капитан? Ну… что он часа четыре как выехал?
Особист улыбнулся – еще более лукаво, даже язвительно, пожалуй.
— Мы знаем все. Мы даже знаем, что посылкой Владика Русакова Округ не ограничился, и на описание свинцовых мерзостей, творящихся в вашем полку, выслан дополнительный киллер в виде штатного журналиста крупнейшей областной газеты.
Леха обмер.
— А еще что вы знаете?..
Особист на мгновение уставился в небо и тут же, резким взмахом поймал прилетевшую к нему осеннюю паутинку.
— А еще мы знаем, что подполковник Дергач, ваш непосредственный командир, с час назад выехали-с наводить порядок в полку, и были сильно разгневаны-с…
Внутри у Лехи оборвалось. Он уже представлял себе эту картину: он, как бы оставшийся за старшего офицера, торчит здесь, Дергач – там, а военкор где-нибудь на центральной усадьбе – злой и готовый в клочки порвать – пусть и в письменном виде – всех, кто попадет в сферу его профессиональной компетенции.
— Господи пронеси…
Выходило так, что надо срочно прыгать в ПРП и огородами, огородами двигать обратно в полк – строго через центральную усадьбу.
— Езжайте назад, и не позвольте дойти делу до ЧП, — внятно, ясно, словно создавая себе алиби, если Дергач порвет кого насмерть, порекомендовал особист.
***
Едва лейтенант Бардин скрылся из виду, Сашок вместе с водилой по имени Артем рванули в магазин, и, ясное дело, без подляны не обошлось – водки здесь не продавали уже с неделю.
— А через два квартала магазин есть, — пояснил им пропитый мужичок, — цены, там правда…
Сашок и водила переглянулись. Денег было впритык.
— А где цены более-менее?
— Так это надо на Лесозаводскую улицу ехать, — сразу врубился в положение служивых мужичок, — если вы на машине, могу показать.
Они-то были на машине, но что делать с Бардиным…
— Да, ладно, Рыжий, не ссы, — махнул рукой водила, — мы быстро. Он и понять не успеет, что мы отлучались.
Сашок недоверчиво цокнул языком, но иных вариантов не увидел: без водяры лучше было не возвращаться.
— Только быстро давай.
Они попрыгали в ПРП, усадили мужичка на Бардинское место, и водила рванул, сколько позволяла персональная дурь и лошадиные силы – километров девяносто. Понятно, что восторженно припавший к окулярам дальномера мужичок смотрел не столько на дорогу, сколько на приближенные оптикой красоты пейзажа, и понятно, что они проскочили мимо магазина, и пришлось сдавать задом. Сашок распахнул над собой люк и высунул голову, дабы точно определить место дислокации торговой точки… и ровно в этот миг раздался этот жуткий вопль.
Сержант Рахимов никогда не попадал в такие ситуации, но то, что произошло что-то действительно страшное, понял сразу.
— Шиздец, Тема, — глотнув, проговорил он вниз, водителю, — мы попали.
А потом был медленный, через силу подъем на броню, затем – спуск на забрызганную кровью дорогу, и было этой крови столько, что вылезшего вторым по счету мужичка тут же начало полоскать – здесь же, у облепленных красно-сизой массой гусениц.
«Хоть бы не ребенок…»
Сашок стиснул зубы, утер мокрый лоб рукавом и принудил себя обойти ПРП сзади и нагнуться.
— Ну, что там? – осипшим от ужаса голосом спросил где-то наверху водила.
Рахимов разогнулся.
— Не вылезай, – жестко приказал он белому как простыня водителю. – И дай вперед пару метров!
— Вперед? – моргнул водила.
Сашок быстро оглядел пустую вечернюю улицу Лесозаводскую.
— Быстро!
У них еще был шанс.
***
Димон летал как на крыльях. Стремительно и бодро завершил он все свои дела в деле перманентного целительства принадлежащих Вооруженным Силам камуфлированных особей вида «Homo-вечно-Erectus», во весь голос горланя что-то из Меладзе, принял душ, достал свежее белье, помня о Машкиных запросах, аккуратно сбрызнулся действительно хорошим мужским одеколоном и незадолго до ужина уже стоял у ее палатки.
— Мария, — облизав губы, призывно произнес он, — я здесь.
— Ну, я даже не знаю, — капризно отозвались изнутри, — а мне стихи читать будут?
Димон опешил.
— А как же иначе, Мария?! Как можно не читать вам стихов?! Или… стоп, — он задумался, — у вас, что… были мужчины, не читавшие вам на свиданиях стихов?
Это был очень прямой вопрос, чересчур прямой.
— А вас, Дмитрий Сергеевич, это не касается, — осадили его из палатки, и полог тут же затрепетал, а в проеме показалась прелестная головка старшего лейтенанта Кулиевой, — ваша главная задача сегодня: себя самого не уронить.
Димон щелкнул каблуками и оттопырил руку кренделем. Он понятия не имел, сколько сумеет выдержать эту ни к чему не обязывающую манеру общения, ибо внутри у него кипел вулкан. Машка окинула его оценивающим взглядом, осторожно взяла под руку и вздохнула.
— Что ж, я готова. Читайте.
Димон стремительно перебрал все свои интеллектуальные сокровища и выдал то, что лежало сверху.

Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя…

Машка поморщилась, остановила его коротким, не терпящим возражений жестом и сокрушенно покачала головой.
— А пооригинальнее? Ну, нельзя же быть настолько банальным…
Димон поднял брови.
— Как прикажете, мадемуазель.

Она меня лишила веры
И вдохновение зажгла,
Дала мне счастие без меры
И слезы, слезы без числа…

Сухими, жесткими словами
Терзала сердце мне порой,
И хохотала над слезами,
И издевалась над тоской;

— Стоп-стоп, — решительно оборвали его. – Что вы себе позволяете, лейтенант? Когда это я хохотала над вашими слезами?
Димон уклончиво мотнул головой и чуть-чуть сместил акценты:

Вам не нужна любовь моя,
Не слишком заняты вы мною,
Не нежность – прихоть вашу я
Признаньем страстным успокою.

— Вы, верно, издеваетесь, — фыркнула старший лейтенант Кулиева, – или умничаете… не знаю, что ближе к правде. А я не хочу, чтобы мужчина на свидании со мной умничал, я требую искренности.
Димон обреченно покачал головой и выдал то, что у него булькало внутри:

И я лежу, от бега задыхаясь,
Один, в песке. В пылающих глазах
Еще бежит она — и вся хохочет:
Хохочут волосы, хохочут ноги,
Хохочет платье, вздутое от бега…
Лежу и думаю: «Сегодня ночь
И завтра ночь. Я не уйду отсюда,
Пока не затравлю ее, как зверя,
И голосом, зовущим, как рога,
Не прегражу ей путь. И не скажу:
«Моя! Моя!»

***
Дергач почуял, что непоправимое уже происходит, совершенно внезапно, вдруг. И тогда он стиснул зубы, утопил педаль газа в пол, и в следующее мгновение уазик подпрыгнул и сел, — судя по звуку, безнадежно.
— Тварь… — угнетенно произнес Дергач, привстал и высунулся из окошка, насколько мог.
Вокруг расстилалось море… грязи. Жидкой непроходимой грязью были поля вокруг. Чуть менее жидкими и все-таки, по сути, состоящими из грязи, были окружающие холмы, ну, а дорога… дорога была самим олицетворениям грязи, можно сказать, грязью в кубе.
Дергач со вздохом вернулся за руль, включил заднюю скорость, немного погазовал, и тут же признал бессмысленность этого занятия. Уазик сидел в этой словно специально для него созданной ямище так же прочно и надежно, как патрон в патроннике.
Сергей Иванович выдернул ключ, некоторое время привыкал к этому новому положению, а затем решительно распахнул дверцу и вывалился наружу. Если идти напрямки, отсюда до расположения части было часов семь ходу.
«Может вернуться?»
Назад в Потемкинский можно было дойти быстрее, часа за четыре. Дергач задрал голову: на небе не было ни облачка, но он вдруг вспомнил об этом странном преследующем его синоптическом феномене: еженощном дожде.
«Вымокну ведь…»
Впрочем, эта мысль была излишней. Дергач уже знал, что назад не повернет; не то, чтобы из упрямства, нет, просто сама мысль, что из-за его слабости или глупости дочка попадет в, скажем так, не лучшее положение, была нестерпимой.
«Вот что она в нем нашла?» — подумал он и сделал первый шаг в чавкающей, словно солдатская каша, грязи.
Разумеется, ставить вопрос именно так оснований не было. Ни капитан Соколов, ни кто другой ни разу не обмолвился, что Машка запала на этого Бенца. Если бы запала, ему бы доложили – сразу. Правильно было бы сказать, что Бенц подбивал клинья к ней, и в силу простого наличия свободного времени и отсутствия помех шансы у него были. Возможно, даже росли…
— Гаденыш…
Сергей Иванович умел ставить таких на место. Не раз и не два перешедшие ему дорогу хамы летали по комнате, ища и не находя спасения от этой машины для убийства. А он бил и бил – до хруста, и кровищи обычно бывало столько, что… короче, в последний раз, лет десять тому назад, пожалуй, от суда его отмазали только за исключительные учебно-тактические показатели.
«Блин…» — с тех пор Дергач поумнел, и попадать на зону из-за какого-то мальчишки, салабона, сынка, по сути…
«Хотя, с другой стороны, сейчас ничего такого и не требуется…» — Дергач вздохнул; он был уверен, стоит ему продемонстрировать Димону, сколь низко в иерархии жизни тот находится, и салабон подожмет хвост, а затем и упадет на спину, покорно подставляя своему отцу-командиру теплое мягкое брюшко.
— Эй! Эге-гей!
Сергей Иванович вздрогнул и огляделся. Он и не заметил, как вышел на взгорок. Отсюда все три грунтовки были видны как на ладони, и на одной из них стояла серая в вечерних сумерках легковушка.
— …по-жа-луйста…
Дергач прищурился. На капоте легковушки, легкомысленно не считаясь с возможностью продавить тонкий металл, стояла и махала руками женщина в короткой темной куртке.
— Этого еще не хватало…
Дергач глянул в сторону упавшего за горизонт солнца и невесело матюгнулся. Он уже понимал, с каким запозданием попадет в часть, если займется свалившейся на него чужой бедой.
***
Ну, то, что никаких гражданских журналистов в части нет и, вероятно, в ближайшие сутки не будет, Владик убедился быстро. Хуже того, здесь не хватало даже офицеров!
— Как так всего двое? – не сразу поверил он, услышав ответ молодого дневального, — ты сам хоть понял, что сказал?
Тот утвердительно затряс головой.
— Да. Старший лейтенант Кулиева и лейтенант Бенц. Оба в медсанчасти. А здесь – только прапорщик Зеленин, только он ушел столовую проверять…
Ну, то, как прапорщик Зеленин проверяет столовую, Владик довольно быстро въехал. Прапора, как бы стоящего дежурным по части, в этой самой части попросту не было. Вообще!
— Был еще лейтенант Бардин, — шмыгнул недавно разбитым носом салага, — но он вас уехал встречать.
Владик с пониманием закивал. Этот Бардин, верняк, просто решил затариться водярой, вот и рванул встречать его аж в ПГТ Потемкинский.
— Ну, хорошо, здесь я все понял, — подвел он черту под беспредметным разговором, — а где эта ваша медсанчасть? Где эти ваши два последних офицера?
Ему показали направление, и Владик туда даже сходил, но и здесь результат был реально нулевой.
— А они гулять пошли, — бодро отчитался дневалящий засранец, — во-о-н идут, видите?
Владик напряг зрение, но в сумерках защитный камуфляж двух последних лейтенантов полка целиком сливался с пейзажем, и чем они там в романтической дали занимаются, каким таким образом поднимают дисциплину и снижают уровень неуставных отношений в полку, Владик так и не просек.
— Хорошо, я все понял. А сколько у вас больных? – поинтересовался он.
Дневальный притащил журнал, и Владик полистал и ахнул: за один только сегодняшний день в медсанчасть поступило более двадцати человек! Более всего такая статистика напоминала групповое избиение молодых.
— Откуда столько больных? – прищурился он.
— Так это… с кросса, — заученно выпалил дневальный. – После спортивного праздника.
Владик понимающе закивал. Он знал эту систему наизусть: деды куражатся, офицеры не справляются, а медики занимаются очковтирательством, проводя избитых салабонов по графе «спортивная травма».
— Что ж, — пробормотал он, возвращая журнальчик салаге, — чудненько, прямо скажем, чудненько…
Материал для статьи в окружной газете набирался убийственный. По крайней мере, для отданного на заклание Дергача.
«Никакого Дня Приказа не надо!»
На позорное изгнание улик хватало за глаза.
***
Когда Леха вывернул из-за угла и не увидел ПРП на месте, он здорово разозлился. Зашел в магазин, подтвердил свои предположения о недавнем прекращении торговли водкой и, приглядываясь к нацарапанным на асфальте поперечным полосам, нервно насвистывая, двинулся вслед.
«Ну, я вам устрою, — мысленно пообещал он, — вы у меня, блин, узнаете, что такое жизнь по уставу! Ну, барбосы!»
Однако и в двух кварталах отсюда, где располагался теперь винный магазин, плоской, словно таежный клещ, бронированной машины не оказалось.
— Ты на Лесозаводскую улицу пройди, — посоветовала ему толстая деловито прущая куда-то здоровенный мешок тетка, — солдатики у нас только там водку покупают.
Леха тепло поблагодарил, стремительным, почти спортивным шагом дошел до окраины ПГТ, нашел Лесозаводскую, затем – вино-водочный магазин и понял, что его прежняя, полная надежды на лучшее жизнь кончилась. В уютном дорожном закутке, где по логике должна была стоять, никому не мешая, бронированная громадина, замерли два напрочь убитых горем мужика и всхлипывающая в платок женщина, а по всей дороге тянулись кровавые следы и вдавленные гусеницами в асфальт фрагменты кишок.
«Господи, Боже мой! – похолодел Леха и рефлекторно стащил кепи с головы. – Что здесь было?! Отче наш! Спаси и сохрани!»
Более всего – до тряски в мигом подогнувшихся коленях – ему хотелось тихо-тихо, не привлекая к себе ничьего внимания, отсюда свалить.
А надо было – выяснять.
***
Капитан Соколов не слышал ни единого лейтенантского слова, но отметил все, каждую деталь: и то, что примчавшийся в ресторан Бардин бледен и собран, и то, что сидящие за столом старшие офицеры дергачевского артполка мгновенно стихли. И, конечно же, он оценил решительность начальника дергачевского штаба.
— Офицеры третьего дивизиона, выходи строиться, — негромко приказал вдрабадан пьяный Михалыч.
И офицеры, из уст в уста, по цепочке передали приказ, и вот дальнейшее капитан Соколов уже слышал – просто потому, что без всякого стеснения вышел вслед за чуточку злыми, едва начавшими ужин офицерами во внутренний двор и встал неподалеку от начальника штаба.
— Внимание, — покачнулся Михалыч, — только что экипаж нашего ПРП, видимо нетрезвый, наехал и раздавил штатскую свинью…
Офицеры зашушукались. Они знали, что Михалыч шовинист, но чтобы так относиться к жуткой смерти гражданского человека!
— Штатского кабанчика, то есть, — все-таки сообразил, что следует поправиться, начальник штаба.
Офицеры дружно и с облегчением выдохнули.
— В настоящее время экипаж ПРП находится в самовольной отлучке, предположительно на территории ПГТ Потемкинский, — не без труда продолжил Михалыч, — и ваша задача найти данный экипаж и отправить его к месту прохождения службы, то есть, в деревню. Вопросы есть?
Офицеры зашушукались.
— А почему именно третий дивизион? Мы что – крайние?
Начальник штаба снова покачнулся, повернулся, поманил пальцем, и стоящий в тени здания нечеткий силуэт вышел на свет. Это был Бардин.
— Ваш?
Офицеры негромко, зло загудели. Они сразу поняли, кто виновен в том, что экипаж не только надрался и ушел в самоход, но еще и задавил штатского… хорошо, что только кабанчика.
— Салага…
— Щенок…
— Надавать бы тебе…
Вот только поделать они уже ничего не могли, и, насколько знал Соколов, теперь все они были обречены всю ночь, как последние шавки, нарезать круги по всему Потемкинскому – до тех пор, пока ПРП вместе с беглым экипажем не будет пойман и возвращен к месту прохождения службы.
«Ну, ПРП – не иголка, а ПГТ – не стог сена, — хмыкнул особист, — к утру найдут. Но если Михалыч думает, что спасет этим Дергача…»
Соколов рассмеялся. Он знал, как отреагирует на новую нештатную ситуацию – асимметрично.
— Ну, вот, Олег Николаевич, — спустя пять минут оторвал он Брусникина от застолья, — пришел ваш звездный час.
— Господи! Что там стряслось? – приподнялся со стула кое-что видевший, а потому чуть встревоженный подполковник.
Соколов широко, открыто улыбнулся.
— В настоящее время офицеры третьего дивизиона артполка Дергача, изрядно выпившие, должен сказать, в этом самом нетрезвом виде шатаются по всему поселку.
Брусникин оглядел шумное задымленное помещение ресторана. Здесь пьяных офицеров было – как на собаке блох. Просто, в отличие от третьего дивизиона, по ночному городу никто из них не шатался и покоя мирных граждан не нарушал…
— И что? – прищурился Брусникин, — позвонить коменданту? Пусть вышлет патрули на перехват?
Арестованные пьяные офицеры – это был неплохой пинок и так уже повалившемуся набок имиджу Дергача.
— Да, конечно, — кивнул особист, — но это не все.
Брусникин превратился во внимание.
— А что еще?
— У них экипаж Передвижного Разведывательного Пункта в самоход ушел – прямо на этой бронемашине…
Брусникин присвистнул: он знал, насколько серьезная техника – ПРП. Но Соколов еще не закончил.
— Они уже задавили и похитили кабанчика на улице Лесозаводская, — заглянул он в глаза Брусникину, — и у меня есть основания считать, что этим не кончится… Короче, распустил Дергач своих бойцов, распустил…
Брусникин глотнул и широко улыбнулся. Он был счастлив.
***
Когда ПРП, взлетев на сопку и плавно качнувшись, встал под прикрытием орешника, Сашок подрагивающими руками откинул крышку и выбрался на броню. Притороченный снаружи кабанчик уже не подавал признаков жизни.
«Сколько здесь? Килограммов двести?»
Они поднимали его на броню втроем, вместе со впавшим в ступор от нервного потрясения мужичком и еле-еле подняли, если честно.
Следом за Сашком на броню кое-как выбрался водила.
— Вот салабон… — зло, но как-то неуверенно ругнулся он в сторону сержанта, — тварюга рыжая… под статью подвел!
Сашок усмехнулся.
— Я не понял, Тема, а чем ты, собственно, недоволен? Тем, что я тебя от разборок с хозяевами спас?
Водитель, брезгливо морщась, глянул на окровавленный «трофей», огляделся по сторонам и, — было видно, — принялся помаленьку себя накручивать.
— Я ж теперь вор получаюсь! И это ты меня, сука…
— Дебил ты получаешься, Тема, — не дал дедушке развить мысль сержант, спрыгнул наземь и оправил камуфляж, – а тут все просто: нет трупа, нет и наезда!
Водила растерянно моргнул, и Сашок тут же его добил.
— А нет наезда, нет и воровства!
Водила тряхнул головой.
— Как так?
— А все просто, — обошел ПРП кругом Сашок, — свиньи на дороге нет? Нет. Значит, и дела уголовного о наезде на свинью не будет.
Дед недоуменно тряхнул головой.
— Ты уверен?
Сашок презрительно фыркнул.
— А как хозяева докажут участковому, что солдаты наехали именно на свинью? Может, мы там целую старушку раздавили?
Водила от многоступенчатого логического построения впал в полной ступор, и Сашок с наслаждением вдохнул прохладный вечерний воздух.
— А поскольку заявлений о пропаже старушек в ментовку не поступало, никто и суетиться не станет.
— А если станут? – не поверил водила.
Сашок победно хмыкнул и принялся вытирать чуть испачканные в крови руки о траву.
— А как хозяева докажут, что не они сами свинью под нож пустили? Кто им поверит? Менты? Нашел дураков! Да, менты расшибутся, весь город на уши подымут, ночами спать не будут – лишь бы не работать!
Водила невольно рассмеялся, а Сашок еще раз подивился размерам дармовщинки. Сам он свинины не ел, но в целом народ по гражданскому хавчику скучал, сильно скучал.
«Шашлык-машлык?»
Ко Дню Приказа это было бы неплохо.
***
Сапрыкин со товарищи забодяжили пять литров спирта вмиг, так что к ужину дедушки проследовали в неплохом таком для начала настроении.
— Повар, ко мне! – доносилось то от одного, то от другого стола.
— Почему у меня вареное сало на столе? Я что – похож на салабона?
— Наряд по кухне, ко мне! Руки по швам, солдат! Это что – чистота называется?!
— Стоять! Лежать! Бояться!
— А если в рыло?
— Дежурный…
В общем, нормальная такая вечерняя жизнь. Но, конечно же, главной звездой вечера сиял в длиннющей столовской палатке состоявшийся минувшей весной дембель Данила Сударкин.
— Ну, как там, на гражданке, Данила? – гомонили бывшие салабоны, а ныне и сами без двух минут дембеля, — нормально?
— Там все зашибись, пацаны, — нетрезво кивал осчастлививший весь полк своим визитом Данила и победно вскидывал руку. – Пацаны!!! Дембель! Неизбежен!
И палатки сотрясались от рева целиком согласных с ним стосковавшихся по нездешним радостям жеребцов.
— Я-а-а-у!!! Даешь дембель! Министра обороны – на мыло!
И, конечно же, не обошлось без понтов.
— Не, Сапрыкин, — клюя носом над пластиковым стаканчиком с разбодяженным спиртом, подвел итог Данила Сударкин, — мы вас воспитывали лучше…
Толян растерянно моргнул.
— Ты что, Данил? Ты хочешь сказать, что я своих салабонов плохо воспитываю?
— Нет, сам ты – пацан, что надо, — замотал головой Данила, — и все-таки, они тебя так, как положено молодым, не слушают! Уж собой командира точно не прикроют…
Толян глотнул, оглядел слабо освещенные желтым светом недра палатки и, поджав губы, поднялся над столом. Как раз ужинала последняя смена – его родная девятая батарея. Не должны подвести.
— Салабоны! Слушай мою команду…
Все замерло. Все видели, сколь искренне хочется Заслуженному Дедушке Вооруженных Сил Российской Федерации Толяну Сапрыкину по-настоящему удивить, даже ошарашить Данилу, но вот чем?..
Толян всхлипнул и повернулся к Даниле. Тот так и сидел со своим пластиковым стаканом и невыносимо саркастичным видом.
— Салабоны! – дрогнувшим голосом приказал Сапрыкин, — встать!
Три четверти палатки, грохоча лавками и посудой, беспрекословно поднялись. Толян окинул их болезненным взглядом и ткнул рукой в Данилу.
— Вынести этого… этого… этого штатского… отсюда… нафиг.
И когда лавки загрохотали снова, а салабоны – долгими, темными, раскачивающимися рядами – двинулись к стоящему у выхода на ветерочке главному дембельскому столу, Данила усмехнулся, отшвырнул пластиковый стакан, схватил огромный поварской нож и легко вскочил на скамейку, а оттуда – на стол.
— Кто коснется меня, — труп. Обещаю. Уж первого-то я замочу.
***
Владик наблюдал за развитием событий, сидя на лавочке курилки – в полусотне шагов от столовой. Он видел, как растерянно замерли не знающие способа исполнить приказ, ряды истощенных, загнанных до состояния теней Стикса салабонов. И, конечно же, он видел, как изменился в лице, не в силах пережить нарастающего состояния позора, старший сержант Сапрыкин.
— Я кому приказал?!
— Не понял!
— Вперед!
И, конечно же, конечно же, Владик увидел и все, что произошло далее. Дураков лезть под нож пьяного штатского дебила не оказалось – ни одного.
— Бабы! – почти плакал Толян. – Сморчки!
Бабы и Сморчки стояли и молчали.
— Я ли вас не холил, не лелеял?! – с эпической, надрывной, абсолютно сермяжной интонацией перешел на художественный плач Сапрыкин.
— Я ли вас не покрывал?!
— Я ли вас, козлов, каждый божий день не кормил, гулять с песней не водил и спать не ложил?!
— Я ли… я ли… я ли…
А потом горючие слезы просохли, и Сапрыкин медленно и верно начал оборачиваться, — в строгом соответствии с народной сказочной традицией. И этот, обернувшийся Сапрыкин был черен ликом и полон жажды отмщения.
— Выходи по одному, — процедил он.
И тени враскачку двинулись к выходу, чуть притормаживая и пропуская одна другую вперед, чтобы команда была исполнена, а строй выходил ровно так, как велели, – строго по одному. И каждую новую тень Сапрыкин останавливал напротив себя, со вкусом примерялся и с чувством отмерял тени в меру ее омерзительности – в рыло… под дых… в печень… и снова – в богомерзкое рыло.
«Вау, — оценил Владик редкую брутальность созданного дедушкой образа Вселенского Воздаятеля, — какая фактура!»
А тени все выходили, все получали отмеренное судьбой и со вскриками раненых чаек все падали и падали в темноту – туда, куда желтый свет облепленных мошкарой светильников уже не доходил.
Владик не без восхищения цокнул языком. В палатке сейчас ужинала вся девятая батарея. Салабонов – три четверти. И надо было понимать, сколь титаническую работу взвалил на себя Сапрыкин, намереваясь лично, своими руками покарать все эти тридцать или сколько там человек. Собственно, уже на первом десятке было видно, что сильно выпивший дедушка попросту устал!
«Интересно, как он выкрутится…»
И тогда салаги дрогнули. Сначала одна из наиболее сообразительных или наименее загнанных теней нагло выбралась наружу из-под полотняного полога палатки у задней стены. И почти сразу остальные, менее сообразительные, но не менее жаждущие избежать наказания, рванули вслед за ней.
— Не понял! Куда?! – возмутился Сапрыкин. – Кто разрешил?!
Но окончательно утратившие стыд салаги падали, проползали под пологом и бежали прочь от столовой уже всей массой.
«Во, дебилы… — усмехнулся военкор, — он же их всех выловит и по новой накажет! Всех до единого! По полной!»
Ясно, что некоторая умственная недостаточность для салаги – естественное состояние. В условиях ежесуточного недожора и недосыпа мозги рано или поздно отключаются – в пользу простейших выживательных рефлексов. И все равно… такого уровня дебилизма Владик не понимал и не принимал.
***
Можно сказать, что так сладко Димона не целовали никогда. Можно сказать, что ни одной женщины в своей жизни он не желал так страстно, как Маши Кулиевой. Но лучше не говорить ничего вообще.
— Подожди, — шепнула она и рассмеялась, — ну, Дим…
И это состязание в палатке – за каждый предмет одежды – было столь упоительно, что Димон отдавал бы по пальцу за каждую такую минуту, за каждое такое слово…
— Товарищ лейтенант! – плаксиво заныли перед палаткой, — ну, товарищ лейтенант…
Димон мысленно ругнулся и почти с мясом оторвался от Машки.
— Я сейчас.
Вскочил с дощатых нар, запахнул китель и, следя, чтобы никто не заглянул в палатку, выбрался наружу. Перед ним стоял солдатик – с явными следами побоев.
«Опачки! А куда Леха смотрит?»
По всем срокам Леха Бардин должен был уже часа два как быть в полку вместе с этим военкором из окружной газеты.
— Что там… военкора привезли? – поинтересовался он. – Как его… Русакова…
— Ага, — кивнул боец.
«Значит, порядок…»
— А на что жалуешься? Побои?
Боец решительно замотал головой.
— Не, товарищ лейтенант, это я с турника звезданулся. А жалуюсь я на понос.
«Ну, как знаешь… хотя бывает и так…» — хмыкнул Димон и жестом подозвал своего младшего сержанта.
— Внеси в журнал, дай таблетку и определи место в палатке.
— У нас нет мест, — покачал головой сержант.
— Ну, так поставьте следующую палатку! – вспылил Димон, — или у нас и палаток в запасе тоже нет?!
— Есть, — пожал плечами сержант. – Щас поставим.
«Тюха…» — мысленно ругнулся Димон и подумал, что Машка права: Сапрыкин дело знал туго, и с ним бы таких проколов попросту не возникло б.
— И я тоже… товарищ лейтенант.
— И я…
Димон повернулся. Справа от него стояло еще человек шесть молодых: один с фингалом, другой с разбитым носом…
— А у вас что?
— Понос… понос у нас… — почти хором отозвались болящие.
«Если они такими темпами будут поступать, — подумал Димон, — я до Машки и до утра не доберусь…»
— Вот что, — повернулся он к сержанту. – Давай-ка дальше без меня управляйся. Если у пациента не перелом, не гематома и не свернутая челюсть, и он жалуется на понос, даешь ему таблетку и предоставляешь место в палатке. Ты все понял?
Сержант кивнул.
— И, слава Богу, — вздохнул Димон и сделал выразительные глаза, — за исключением самых серьезных случаев, меня до утра не беспокоить.
Сейчас, в двух метрах отсюда, за тонкой брезентовой стенкой его ждала сладчайшая из райских гурий.
***
Когда Дергач спустился к дороге, солнце уже окончательно спряталось, но и без освещения было видать: эту легковушку своим ходом не вывести.
— Как это вас так угораздило? – присвистнул он.
Старенький «Опель» не просто сидел на брюхе; уровень грязи был выше уровня колес.
— Она тонет, — тихо отозвалась женщина.
— Как тонет? – не поверил Дергач, но заглянул в кабину и снова присвистнул: там стояла вода. – Ого.
— Вы меня подвезете? Хотя бы до центральной усадьбы…
Сергей Иванович еще раз оглядел засасываемую грязью машину и сокрушенно цокнул языком.
— Подвез бы, милая. Да у самого та же история. Сел на брюхо. Без трактора и не сорвать.
Женщина расстроено шмыгнула носом.
— Я замерзла.
Дергач поднял голову. Туфельки… тонкие колготки, юбочка легкая такая, полотняная летняя куртенка…
— Сапоги есть?
— Нет.
Дергач поджал губы. У него в уазике были резиновые сапоги сорок шестого размера, но вряд ли ее размер больше тридцать четвертого.
— М-да…
— Вы мне поможете?
Сергей Иванович тоскливо глянул в ту сторону, где прямо сейчас омерзительный московский хлыщ Дима Бенц, предположительно, соблазнял его дочь, затем – в сторону Потемкинского и признал, что вернуться в ПГТ будет умнее.
— Короче, так, милая, — весомо подытожил он, — до центральной усадьбы с этой дороги не добраться, там низина и пруды. Так что у нас с вами два пути: или в Потемкинский, или в воинскую часть. В поселок будет короче.
— Так вы мне поможете?
Дергач критически оглядел стоящую на капоте даму: сапог нет, колготки – капрон.
— Я очень замерзла, — глотнула женщина, — я здесь уже третий час так стою…
Дергач понимающе кивнул. Весу в ней было килограммов пятьдесят пять, вряд ли больше.
— Помогу.
***
Леха, как самый виновный в происшествии, в неторопливом прочесывании поселка не участвовал; он, как последняя легавая, практически бежал по густому кровавому следу и сизым ошметкам раздавленной гусеницами плоти. Затем кровь иссякла, и он стал изучать царапины на асфальте, а затем, уже на грунтовке поиски следа стали элементарными. По крайней мере, наивные попытки экипажа спрятать бронированную гусеничную машину в окружающих поселок со всех сторон сопках ничего, кроме смеха, вызвать не могли. Но Лехе смешно не было.
Двадцать раз он просил Боженьку, чтобы это не был какой-нибудь шаловливый ребенок, а потом набрался отваги и расспросил замерших в трауре мужчин.
Оказалась свинья.
Двадцать раз он мысленно просил бежавший экипаж одуматься и вернуться к нему – просто, чтобы не пришлось их закладывать.
Экипаж не одумался.
А уж сколько раз он уговаривал себя не дрейфить, когда шел сдаваться Михалычу, нельзя и сосчитать. Ибо преступления Лехины были тяжки и непростительны: один только полк, уже часов пять как оставленный на старшин, весил больше, чем оба его погона.
И, слава Богу, что Михалыч не стал выпендриваться…
Леха раздвинул ветки орешника, окинул взглядом приземистую, словно таежный клещ, машину и сразу же увидел эту притороченную к броне тушу только что раздавленного кабана. Внутри булькнуло, и он против воли залился истерическим, нездоровым хохотом.
— Ну, козлы!!! Ну, вы у меня попляшете!!! На углях попляшете!! На углях!..
Если бы его тут же спросили, а почему, собственно, на углях, Леха бы, пожалуй, не ответил. То ли, это была подсознательная ассоциация с адским пламенем, непременно ждущем рыжего сержанта Рахимова и старослужащего водителя по имени Артем. То ли были виновны собственные садистские фантазии лейтенанта. Кто ж его знает!
Леха вскочил на броню и замолотил кулаками по люку.
— Открывай, вашу мать!
Бронемашина молчала.
Леха спрыгнул, обошел ПРП вокруг и как-то так догадался, что экипажа внутри уже нет.
«И где они могут быть?»
Самый простой ответ напрашивался сам собой: там, где он их и оставил – у магазина. Слиняв и набедокурив так, что молодой офицер едва не поседел, надо было зарабатывать прощение – пусть и частичное.
Но был и ответ посложнее: поняв, что они так и так попали, и сидеть на губе все равно придется, ребятишки могли пуститься во все тяжкие.
— Не приведи Господь!
***
Спрятав машину в орешнике, Сашок и Артемка первым делом двинулись к Дому Рыбака – сдаваться Бардину. И, конечно же, лейтенанта там не было.
— Вот сука, — искренне возмутился и так перенервничавший из-за кабанчика водила, — как человека его здесь оставили! Что, трудно было никуда не уходить?
И, понятно, что оставаться здесь было немыслимо: в расположенном по соседству кабаке гудели наконец-то выяснившие, как бороться с неуставняком, господа офицеры. Нарвись на такого, мало не покажется…
— Может, водярой затаримся? – дерзко предложил водила, — пока есть возможность…
— Нафиг, нафиг, — отмел недостойное предложение более вдумчивый Сашок, — здесь патруля как собак нерезаных. Да, и Бардин должен подойти… Лучше мы с полчасика в укромном местечке пересидим и снова сюда вернемся.
Насколько он знал лейтенанта Леху Бардина, их таки ждала пара неприятных минут, и усугублять свое положение было неумным.
— Слушай! Я здесь неподалеку общагу знаю, — вспомнил водила, — давай, тогда посидим у девчонок. И патруль там не шарашится.
Сашок оценил предложение, вздохнул… и согласился. Не то, чтобы ему хотелось идти черт знает, куда в поисках общаги и девчонок, с которыми можно посидеть, просто риск встречи с патрулем привлекал его еще меньше.
— И слушай, Рыжий, давай пивка по банке накатим, — глотнул водила, — а то у меня до сих пор руки трясутся, а получать от Бардина – один черт.
Сашок замер. Что-то подсказывало ему, что пива бы им не надо, что обычно с пивом случаются чуть большие неприятности, нежели без него.
— Да, не ссы ты так, Рыжий! – хлопнул его по плечу водила, — ну, сунет он тебе разок в хлебальник, и что? Ты от этого похудеешь?
Сашок шмыгнул носом. Лейтенант Бардин мог и два раза сунуть, и три… но водила уже не унимался.
— Ты думаешь, он сам где? Да, сто пудов, уже в кабаке – зенки с господами офицерами заливает!
Сашка глянул в сторону гудящего кабака и признал, что с вероятностью 95 % все обстоит именно так: Бардин заливает зенки, а они, как последние придурки, строят из себя девочек, ну, в смысле, отличников боевой и политической…
— Да, он оттуда на рогах выползет! – продолжал давить на здравый смысл водила, — ему разобрать, пиво ты пил или не пиво, нереально будет! Голову на отсечение даю! Ну, что, по банке?!
Сашка задумчиво выпятил губы и обреченно махнул рукой.
— Хрен с тобой. Давай.
***
Капитан Соколов увидел обоих самоходчиков прямо из окна номера. Мгновение подумал, поднял трубку телефона, опять подумал… и вернул трубку на место. Все и так шло ровно, как надо. Нетрезвых офицеров Дергача, нарезающих круги по всему ПГТ Потемкинский, вот-вот начнут брать патрули. ПРП, наверняка вышедшая за пределы палаточного городка без должных бумаг, вот-вот будет найдена в окружающих поселок сопках. Ну, а бойцы… — Соколов проводил взглядом завернувших за угол самоходчиков, — бойцы явно еще трезвы, недопустимо трезвы.
«Все ясно… в общагу вагоноремонтного завода движутся. Вот там их через часик – уже вдатенькими – и возьмем…»
Каждый удар по Дергачу обязан был достичь своей цели. Каждый!
***
Толян построил всех молодых своей девятой батареи здесь же, около столовой, почти на вечернюю проверку, можно сказать…
— Что-то вас как-то не хватает, — покачиваясь, констатировал он. – Ась?! Что молчите, сынки?
Сынки безмолвствовали.
— И что мне с вами теперь делать? – с надрывом поинтересовался Толян, — увечить через одного?
— Не надо увечить, Сапрыкин, — обняли его за плечо. – Не надо. И потом, согласись, ты сам во многом виноват.
Толян всхлипнул и вытер скупую дедовскую слезу рукавом.
— Как это – сам? В чем я виноват? Что я не так сделал?
Данила прижал его еще крепче.
— Ты ослабил политико-воспитательную работу, Сапрыкин.
Толян замер и даже перестал всхлипывать.
— Я?!! Ослабил?!!
Данила покачал головой, встал лицом к лицу с Толяном и встряхнул его за плечи.
— Вот скажи мне, Толик, они у тебя хоть раз по «Дороге Жизни» ползали?
Сапрыкин потрясенно моргнул.
— Нет.
— А с песней – ползали? Ну?!
Сапрыкин шумно глотнул.
— Нет.
Данила сурово покачал головой.
— Так чего же ты ждешь, Сапрыкин? Когда салаги нах… тебя будут посылать?! Вот идем со мной! Идем!!!
Он взял Сапрыкина за огромную руку и потащил за собой, как Прометей – никогда не знавших огня людей или Данко – заплутавших во тьме соплеменников.
— Вот, смотри! Ты помнишь?!
Сапрыкин потрясенно моргнул. Перед ними шла и упиралась куда-то в горизонт некогда ирригационная, а последние двадцать лет обычная сточная канава, по которой отводились от палаток обильные дождевые воды, таинственно мерцающие в свете полной восходящей луны.
— Дорога Жизни… — глотнул Толян.
— Я ведь специально приехал… из той, гражданской жизни… — улыбнулся ему понимающей улыбкой Данила, — чтоб напомнить… чтоб не забывал ты… чтоб…
Сапрыкин громко икнул.
— А как это забудешь? Вот по этой самой канаве… мы с песней «Эх, дороги» ползли… по этой самой…
— Ну, так вперед! – подтолкнул его гость из иных миров, — покажи салагам, что значит Настоящая Служба!
Толян развернулся – как на шарнирах, на сто восемьдесят градусов.
— Ну, что, салабоны, — процедил он, — ко мне!
***
Когда молодых – всей батареей – загрузили в сточную канаву, Владик, заинтересованно хмыкая, плюнул на приличия и, хоронясь в кукурузных зарослях, подобрался поближе, – чтобы все было видно.
— На месте… ползком марш! – смачно распорядился Сапрыкин.
Владик булькнул сдавленным смехом. Сидящие в сточных водах, считай, помоях по горло салаги, явно изображая подразделение боевых черепашек, вытянули головы над зеркалом воды и, старательно изображая шаг на месте, замолотили «ластами» по серебристой «лунной дорожке».
— Песню запе-е-вай!
Кто-то оглушительно чихнул, и над округой понеслась лишь изредка перемежаемая бульками лихая строевая песня.

Артиллеристы! Точно дан приказ!
Артиллеристы! Зовет отчизна нас!

— Нет! Нет! Нет! О-отста-авить! – вмешался Данила, — это что за фигня?! Здесь, наверное, будущие дембеля гуляют, а они – строевую!
Он повернулся к Толяну.
— Вот скажи, Сапрыкин, ты сам чего хочешь? Какой песни?
Дедушка сосредоточенно почесал репу.
— Ну-у… веселой, наверное…
— Так, — загнул палец Данила. – Веселой. А еще?
Сапрыкин глотнул.
— Ну, чтоб и про армию было… душевно так…
Данила повернулся к замершим в канаве бойцам.
— Все поняли, салаги?! Первое – веселую! Второе – про армию и душевно! И не дай Божок, если не споете, как дедушка вас просит! Я вас лично тогда в этом гамне перетоплю!
Стоящий рядом Сапрыкин вздохнул и вдруг лукаво разулыбался.
— Ну, и за греблю чтобы там тоже было…
— За греблю? – удивился Данила. – Ты уверен?
У сидящего в кукурузе Владика отпала челюсть. Найти среди строевых песен мало того, чтобы веселое, про армию и душевно, так еще и за греблю… это была задачка посильнее «Фауста» Гете.
«И не дай Бог ведь, если не споют…»
— Ну, что, бойцы?! – повернулся к торчащим из воды салабонам Данила, — вы все поняли?!!
— Так точно… точно… чно… — понеслось над водой.
— Вперед, уроды!
Уроды молчали.
— Так… и кому мы, сука, молчим? – прищурился Данила и тут же повернулся к Толяну, — не, братан, они тебя совсем не уважают…
Толян поджал губы и оглядел болтающихся в воде, как розочки в проруби, салабонов.
— А ведь вы у меня так и будете в воде сидеть! До декабря!
— М-может, Ук-купника?.. – трясясь от осеннего дубака, булькнул батарейный запевала.
— Ась?! – нагнулся Толян, — не слышу!
— М-может, Ук-купника… у н-него, к-кажись, д-душевная з-за греблю есть…
Сапрыкин повернулся к Даниле.
— Пойдет?
— А-а! – отмахнулся тот, — что тут скажешь?! Вот сразу видать: запущена у них политико-воспитательная работа! Вот сразу видать. Пусть поют, что умеют…
Сапрыкин тяжело разочарованно вздохнул, дозволяя петь, махнул рукой, и над водой, по всей канаве, до самого горизонта понесся звонкий голосок запевалы.

Целый месяц мы с тобой женаты!
Буль, Буль!
Серафима, как ты не права!!!

Мне еще ни разу не дала ты!
Буль, Буль!
Реа-лизовать свои права!!!

Наблюдающий из зарослей Владик захлебнулся смехом и упал, как стоял – спиной в кукурузу.
— Йо-о-о… по-ща-ды-ы-ы-ы…

Сим-Сим, откройся! – рявкнула, подпевая, ползущая по горло в воде батарея.
Сим-Сим, отдайся!
Да, ты не бойся!
И не-е-е стесняйся!

Владик встал на четвереньки и через силу, утирая истерические слезы, выполз на край поля. Молодые, стараясь удержать голову над водой, уже растянулись на необходимую дистанцию и, подчиняясь бодрому ритму, залихватски барахтались в черной воде.

Я поднаторел в делах амурных!
Шуры-муры мне не по нутру!!! – мужественно тянул запевала следующий куплет.
Отчего же каждый вечер штурмом!
Крепость неприступную беру!!!

Владик почти рыдал от восторга.
— Ну, запевала! Ну, пройда! Так вывернуться!!!
В этой удивительной песне было все заказанное: и про армию, и душевность, и даже за греблю! И вообще, уже за одно содержание ее следовало включить в список обязательных на всех строевых смотрах. С разбойничьим присвистом она бы смотрелась изумительно!

Что ты, дорогая, в самом деле!
Я же муж тебе, а не сосед!!!
Почему же я залег в постели!
Как на приграничной полосе!!!

И растянувшийся по канаве строй все уползал и уползал в черную даль, явно рассчитывая доползти когда-нибудь до скрытого за горизонтом грядущего, когда все народы мира таки освободятся от невыносимого ига заморского «гуманизма» и наконец-то сольются с мокрым от сточных вод солдатом-освободителем в финальном оргазме.
***
За пару часов медсанчасть испытала обвальное поступление нескольких партий больных подряд: сначала с побоями, а затем каких-то загнанных и мокрых. И молодой никуда не годный тюха-сержант, свято исполняя приказанное, молча записывал против каждой фамилии «понос», давал большую таблетку и молча показывал, где взять и где поставить очередную палатку, чтобы салагам было где переждать эпидемию.
***
Димон и Машка сплелись так, как, наверное, сплетаются по весне ужи, почти клубком, и если б Димон мог обхватить ее чем-нибудь еще, он бы обхватил.
— Как я мог жить без тебя?
— М-м-м…
Димон отыскал ее кисть и поднес изящные пальцы к губам.
— Такого не бывает.
— Ага, — легко и бездумно согласилась она.
— Я тебя люблю.
Машка улыбнулась. Он чувствовал это, даже невзирая на кромешную тьму. За полотняной стенкой палатки кто-то что-то сказал, а затем вдалеке громыхнул гром, и Димон совершенно не к месту подумал, что это – первая ночь без дождя, а значит, завтра жирная деревенская земля уже не будет настолько скользкой, а число растяжений и ушибов после спортивных праздников уменьшится, как и само число спортивных праздников, — за ненадобностью. Всех солдат загонят в поле, на сбор картошки.
— Я постоянно сомневался… — тихо проронил он, — я ведь не очень военный человек… ну, зачем я здесь… а вот теперь все ясно, — Димон поцеловал кончики ее пальцев, — я оказался в армии, чтобы встретить тебя.
— Я знаю, — тихо засмеялась Машка.
— Знаешь? Ты знаешь?!
— Конечно. Как только тебя увидела, еще там, в общаге, у Анжелки…
Димон поморщился.
— Ты меня увидела не у Анжелки, а возле умывальника.
— Я помню. Все равно, у Анжелки. Ты знаешь, — Машкин голос дрогнул, — мне так обидно стало. Что вон он, ты стоишь, а не мой.
— Твой.
— Тогда был не мой.
— И тогда был твой. Всегда был твой.
— А вот и нет.
— А вот и да! – Димон, чтобы доказать свою правоту, ухватил ее покрепче, навалился и сразу же вскрикнул.
— А?!
— Что такое?
Боль пронизала живот так остро, что он замер, не в силах даже вымолвить слова.
— Что такое? – встревожилась Машка. – Что не так?
— Ща… — выдавил он и аккуратно сполз в сторону, — по… до… жди.
Машка вскочила, и боль пронизала его так сильно, что Димон задохнулся и свернулся калачиком, как проколотая иглой гусеница.
— Господи! – склонилась она над ним, — что с тобой?!
Но Димон был способен только хватать воздух ртом.
Машка метнулась к центральному столбу, щелкнула выключателем, и палатку залил желтый аккумуляторный свет.
— Где болит? Что?
Димон, превозмогая острый страх любой перемены, старательно прислушался и понял, что за это короткое время боль поменяла положение раза три.
— Не локализована. Где-то здесь, — покрутил он в середине живота и тут же все понял, — Господи… этого мне еще не хватало. Только не аппендицит!
***
Ясно, что некоторое время она упиралась.
— Как хотите, дамочка, — прямо сказал стоящей на капоте женщине Дергач, — если вы думаете, что я вас здесь не оставлю, то вы ошиблись. Оставлю.
— Вы не смеете бросить меня без помощи, — возмутилась она.
— Вы не в опасности, — парировал Дергач, — ни ваша жизнь, ни ваше здоровье от ночевки на свежем воздухе не пострадают.
Женщина возмущенно фыркнула.
— Солдафон!
— Счастливо оставаться, — пожелал Дергач и развернулся.
— Я согласна.
Дергач поджал губы, молча подошел к капоту, и женщина осторожно, словно на дикого жеребца, забралась ему на закорки. Дергач дождался, поудобнее укладывая, встряхнул и двинулся вперед. Что с этим грузом, что без него, он шел с абсолютно одинаковой скоростью – шесть километров в час.
— Вы не слишком церемонны, — подала голос женщина.
— А вы предпочитаете, чтобы я в этой ситуации полного безлюдья начал проявлять к вам знаки мужского внимания? – хмыкнул Дергач.
Дамочка спохватилась и закрыла рот на замок. Ненадолго.
— А почему вы такой мрачный?
Дергач отогнал от себя видение смазливого Димона, вздохнул и подбросил все время сползающий груз.
— Есть обстоятельства.
— Работа?
Дергач задумался.
— И работа тоже.
— Семья?
Дергач вспомнил обе своих прежних семьи, затем – донос особиста на Димона и, наконец, Машку и вздохнул.
— И семья.
Дамочка дыхнула ему в затылок теплом, и это уже выглядело, как фамильярность.
— А как вас звать?
— Сергей Иванович, — сухо отозвался Дергач, — фамилия Дергач. А номер моей части вам не нужен, все равно не запомните.
Дамочка возмущенно фыркнула.
— Я, между прочим, всю жизнь замужем за военным была!
«Была?»
— Я вдова. Но вас это не касается.
Дергач улыбнулся, но комментировать не стал. Впрочем, от допроса это его все одно не спасло.
— А что у вас с семьей?
Дергач поджал губы, некоторое время молчал и все-таки ответил.
— Потенциальный зять не устраивает.
Сзади зашевелились.
— Наверное, недостаточно мужественный.
Дергач удивился.
— Откуда информация, гражданка?
На закорках презрительно фыркнули.
— А тут не надо быть семи пядей во лбу. У такого мужлана, как вы…
Дергач покачал головой.
— Ох, кого-то я назад сейчас отнесу.
— Правда глаза колет, — констатировали сзади.
И тогда Дергач рассмеялся – громко, от души и совершенно неожиданно для себя. Это была чистая правда.
— Все так, дамочка, все так. А вас-то, кстати, как зовут?
Сзади на некоторое время замерли, видимо, думали, обижаться или нет на «дамочку» и на «кстати» и все-таки соизволили ответить.
— Елена Ильинична.
— Ну, будем знакомы, Елена Ильинична, — улыбнулся Дергач. – Очень приятно.
Сзади заворочались.
— Не могу сказать, что взаимно. Слишком вы твердый.
***
Около 23.00. Брусникин доложил, что первый десяток офицеров третьего дивизиона уже на губе.
— Вот придурки, — удовлетворенно хихикал он в трубку, — они так и не поняли, что к чему. Говорят, мы почти трезвые все… А у вас как дела идут? Из части какие-нибудь новости есть?
— Да, все нормально, — отмахнулся Соколов, — вот, только что вечернюю прогулку личного состава завершили.
Брусникину не обязательно было знать ни о массовом бегстве молодняка в санчасть, ни о содержании «вечерней прогулки» — уже потому, что могло вскрыть фигуру осведомителя.
«А это нам ни к чему…»
— Вы, Олег Николаевич, — перевел он разговор в другое русло, — скажите лучше, что у вас с поисками ПРП. Нашли?
В трубке повисла пауза.
— Пока нет. Но мы ищем.
— Правильно, — не стал заострять внимание на текущем провале Соколов, — и, кстати, посоветуйте коменданту, выслать патруль в общежитие вагоноремонтного завода. Там часто наши солдатики ошиваются…
Брусникин благодарно засопел.
— Обязательно, товарищ капитан, обязательно.
И слушалось это так почтительно, словно особист был не капитаном, а как минимум, генерал-лейтенантом.
***
Понятно, что пивом дело не кончилось. На подходе к общаге Сашок и водила раздавили на двоих тетрапак белого полусладкого, затем, пока ждали какую-то Олю, поучаствовали в дегустации домашней наливки, и вот затем кони и люди как-то вот смешались.
Во-первых, едва Оля появилось, оказалось, что они идут ловить раков, и сержант Рахимов, твердо знавший, что засиживаться не стоит, вдруг поддержал эту идею всеми четырьмя. Затем был незначительный провал, и далее Сашок обнаружил себя стоящим по горло в ледяной сентябрьской воде с двумя огромными раками в обеих руках.
— Оля, это тебе! – счастливо орал он, и раки летели на берег, а Оля, так же счастливо визжа, пыталась ухватить злодеев за хвосты.
— Сашок, они кусаются! Санька, я не могу! Сашенька, помоги!
А затем был костер, запах дыма, ведро с огромными красавцами и прижавшаяся к нему трепетная девочка с прилипшими ко лбу мокрыми светлыми волосами – эта самая Оля.
— Ветер дышит в твоих волосах, — шептал он ей в ухо и никак не мог насытиться этим запахом свежести и чистоты.
Да, что там говорить! Никогда до и никогда после Сашка Рахимов не переживал столько происшествий в столь сжатые сроки. Потому что были еще и песни под гитару – дивные, благородные, из прежних; были поцелуи взасос; было – в сторонке – чье-то прагматичное предложение попользовать Олю на двоих и этот же хлебальник, но уже разбитый. А затем загремело бутылочное стекло, и оказалось, что кто-то принес красного, и все кончилось купанием нагишом, где каждый ловил то, что ему причитается по законам взаимной приязни. И Сашка ухватил это тоненькое тельце с мягкими ребрышками и лимончиками грудок и уже не отпускал – до самого конца.
— Са-ашенька…
А где-то к утру внутри у него появилось четкое ощущение финала – почти пророческое. Они шли улицей… обнявшись… все вместе, и когда на пути оказались полтора десятка местных, Сашок не то, чтобы не испугался, но даже не удивился – так, словно уже знал, что там записано в Небесах.
«Блин! Вот что им не жить в свое удовольствие, без понтов?!»
Трудно сказать, что эти местные делали в окраинном скверике в четыре утра, но были они точно в том же градусе, и отличало их, собственно, одно: отсутствие дам. Это, видимо, и раздражало.
Сержант Рахимов расщелкнул и затянул на ладони ремень, глянул на белых от ужаса четверых общежитских, затем на пьяного в умат Артемку и понял, что отбиваться ему придется в меньшинстве, причем, изрядном.
***
Леха в процессе этого то ли поиска, то ли погони прошел все стадии: от раскаленной ярости через жгучую ненависть и холодную решимость поубивать нафиг всех и сразу до тягучей усталости и абсолютного равнодушия.
Причем, понимая, сердцем чувствуя логику принявшего пива бойца, он выходил на след самовольщиков трижды: в общаге вагоноремонтного завода, в круглосуточном виноводочном магазине, по сути, ларьке и, как это ни удивительно, у реки. Его привлекло оранжевое свечение так и не успевшего прогореть брошенного костра.
— Так-так… — раздвинув болезненно брякнувшую стеклопосуду, поднял он оставленное кепи и, вывернув его наизнанку, вчитался в аккуратно выписанную хлоркой фамилию, — Рахимов. Ага.
Леха окинул взором оставленную на полянке стеклотару и покачал головой. Выходило так, что пока военкор Владик Русаков ночует в гостинице, по сути, общаге центральной усадьбы; пока в части следят за порядком всего-то два офицера медицинской службы и один прапорщик; пока взбешенный бардаком Дергач прорывается в полк по кромешному бездорожью; пока офицеры третьего дивизиона, вместо того, чтобы культурно отдыхать в кабаке, как легавые псы, высунув язык, нарезают круги по всему ПГТ Потемкинский, пока он сам, Леха Бардин при виде чужих кишок по всей дороге обливался потом ужаса, эта молодежь нехило так отдыхала. С чувством отдыхала, с толком и, судя по всему, с расстановкой.
— Ну, бля… вы у меня попляшете, — в сердцах пообещал Бардин, — я, бля, научу вас родину любить!
И через каких-нибудь четверть часа Леха вышел на прямой контакт. Оба самовольщика – абсолютно никакие – яростно отмахивались от превосходящих числом, но точно таких же, то есть, абсолютно никаких, штатских. Леха решительно рванулся к ним, расшвырял с пяток балбесов по кустам, получил от какой-то нетрезвой девицы бутылкой в лоб, сунул кому-то под дых, почти снес еще кому-то чердак и только вознамерился завершить это дело полюбовной поимкой обоих своих невменяемых подчиненных, как появился патруль.
— А ну-ка, притормози, лейтенант, — жестко потребовал капитан-сапер, — все, лейтенант, хватит. Конференция закончилась. Ужин при свечах – тоже. Хорош беспредельничать, я сказал.
И Леха счел за лучшее подчиниться.
***
Толян отыгрался за пережитый из-за трусости салабонов позор на все тысячу двести процентов. И, поддавшись этому настроению всеобщего возмездия, остальные, тоже изрядно поддавшие на ужине деды полка тоже начали гонять своих – насколько у кого хватало фантазии. И, ясное дело, что превзойти Толяна Сапрыкина не удалось никому. Салабоны сделали у него то ли три, то ли четыре «заплыва», спели все, что знал молодой батарейный запевала, а потом вмешался таки старшина-годок. Ему было ужасно сыкливо, но осложнений он, видимо, не хотел.
— Хорош, Толян, — извиняющимся тоном сказал он, — ну, честное слово, хорош. Не май месяц, вода ледяная…
Следом за старшиной осмелели сержантики, и порядком уже подуставший Сапрыкин явил милость, и салагам было позволено выйти из вод на твердь, а Толян сидел на берегу этого почти венецианского, даром, что ширина полтора метра, канала и тосковал. Он так и не почувствовал себя отмщенным.
«Козлы… — металось в черепной коробке, — какие же они все козлы!»
И козлы – где по одному, где подталкивая товарищей под тощие зады, а где вытягивая за руки – понемногу выбирались по скользким склонам из канавы на берег, некоторое время так и лежали, а когда черная грязная вода с них все-таки стекала, так же медленно, где по одному, где кучками, разбредались по палаткам.
— Нет, не тот салабон пошел, — вздохнули рядом, — не тот.
Сапрыкин повернулся.
— А… это ты…
— Держи, — сунул ему пластиковый стакан бывший дембель, а ныне никому ничего не обязанный свободный штатский человек Данила Сударкин.
Сапрыкин взял стакан и повесил голову.
— Я скажу больше, — тихо произнес Данила, — и дед не тот пошел. Мельчает русский народ, мельчает…
Они чокнулись, выпили, по очереди занюхали келеш корочкой хлеба, и Данила развел руками в стороны.
— Вот то ли дело раньше у спартанцев: родился слабеньким – р-раз его со скалы! Или вот взять меня: как я вас пялил! Нет, вот скажи, что – неправда?!
Сапрыкин недоуменно моргнул.
— Нет, ты скажи! – настаивал бывший дембель, — я вас по совести пялил?!
Сапрыкин глотнул.
— Молчишь! – рассмеялся Данила. – Потому что сказать нечего. Потому что наш призыв это наш призыв, и равных ему еще до-олго…
Сапрыкин ударил не целясь. Челюсть Данилы хрустнула, и он, донельзя удивленный, завалился набок, а Сапрыкин тут же навис над ним.
— Я не понял, Данил, ты зачем сюда приехал?
Тот невнятно булькнул.
— Понты колотить? – наклонился над ним еще ниже Сапрыкин, — показать, какой ты весь гражданский да вольный, пока мы тут как последние твари, друг друга во все отверстия шпарим?! Ты за этим приехал?!
Данила замычал, и Толян ткнул его в лицо, подождал и ткнул еще раз – посильнее и не без удовольствия…
— Ну, так и я буду вольным, Данил! Вот-вот Приказ, и я забью на все! А пока…
Данила, защищаясь, поднял руки, и Сапрыкин понял, что так и тычет его кулаками в рожу: правой, левой, правой, левой… все сильнее и сильнее! И остановиться было уже немыслимо.
— …а пока… вот это тебе, Данила, за «Дорогу Жизни»! А это – за Ваську Беса! А это – за тот наряд по кухне! Помнишь, сучок?!
И Данила только закрывался и вскрикивал – точь-в-точь как раненая чайка.
***
За четверть часа Димона скрутило так, что Машка полезла за обезболивающими.
— Не надо, Маш, ну их нафиг… — остановил он ее.
— На тебя смотреть страшно, — всхлипнула она, — а этот долбанный тюха все не идет!
И, конечно же, тюха-сержант вскоре пришел, но вот новости он принес невеселые. Вызвать госпитальных оказалось невозможно.
— Связь не работает, товарищ старший лейтенант.
— Как? – опешила Машка.
— С вечера еще, — подтвердил тюха, — порыв на линии. Но я, если что, машину с водилой пригнал. Поедете?
Димон и Машка переглянулись. Они еще с четверть часа назад обсудили возможность выезда в Потемкинский, в нормальную больничку, — как чисто гипотетическую. Но боль уже превратила возможность в необходимость.
— А кто останется здесь – за старшего?
— А есть варианты? – вопросом на вопрос отозвался сержант.
— Может, Толяна пригласим? – глотнула Машка и повернулась к Димону. – Что скажешь?
Тот задумался. Приглашать Толяна теперь, после публичного и позорного изгнания из медсанчасти было против правил.
— Может, не стоит?
— У нас эпидемия фактически, — покачала головой Машка и повернулась к тюхе, — сколько ты больных за эти сутки разместил?
Сержант пожал плечами.
— Днем, при вас, двадцать три человека, ну и ночью около сотни.
— О-го! – изумилась Машка. – И что, теми же темпами и поступают?
Сержант уклончиво, наискосок кивнул.
— Ну, там, конечно, и деды постарались. У них, типа, вот-вот День Приказа, вот и куют нам пациентов, но записываются-то они все, как засранцы. А сколько там реальной инфекции без анализов и не скажешь…
Димон и Машка переглянулись. Даже с учетом возможных побоев, число поступающих больных было устрашающим.
— Надо будет пригласить, — приняла решение Машка и повернулась к тюхе, — короче, как за двести перевалит, проси Бардина о переводе Сапрыкина в медсанчасть. Хотя бы на время эпидемии.
Тюха мрачно кивнул.
— Как скажете, товарищ старший лейтенант.
***
Дергач нес дамочку размеренно и спокойно, как опытный, привыкший ко всему ездовой верблюд.
— Вы что, совсем не устаете? – беспокоилась она.
— Почему? Устаю, — опроверг предположение Дергач, — от вашей трескотни.
Женщина надулась, а Сергей Иванович улыбнулся. Ее трескотня, скорее, забавляла, чем утомляла.
— Я пошутил. Извините. На самом деле от такой приятной женщины, как вы, невозможно устать.
За спиной благодарно засопели, а Дергач снова погрузился в размышления о женщинах. Ну, и о себе, конечно. Или так: о себе и о них. Он любил женщин. Женщины любили его. Но странным образом, дальше как-то не складывалось. То есть, едва начиналась семейная жизнь, — а Дергач был женат четырежды: дважды официально и дважды явочным порядком, — так вот, едва начиналась семейная жизнь, начинались и проблемы.
— А вы ведь не женаты, — заметили сзади.
— Да, женщины – мастерицы угадывать такие вещи, — признал он.
— И вы несчастны.
Дергач подбросил сползающий груз повыше.
— У меня есть дочь, которую я люблю.
— И зять, которого вы ненавидите.
— Он еще не зять.
Женщина торжествующе рассмеялась.
— Вот видите! Он еще не зять, а вы его уже ненавидите!
Дергач рассмеялся. Логика была… женская, в общем, логика. Но дамочка еще не нанесла ему всех уколов, какие наметила.
— Если вы будете ненавидеть тех, кто еще не принес вам никакого зла, вы плохо кончите.
— Я его не ненавижу, — огрызнулся Дергач.
— Ненавидите.
— Нет, не ненавижу. Он слишком мелкая фигура на моей доске. Пешка.
Женщина хмыкнула и затихла. Она молчала минуту, вторую, третью, а потом вынесла вердикт:
— Вы не чистосердечны со мной.
Дергач удивился.
— С чего бы это?
— А у вас уши покраснели.
Дергач попробовал коснуться уха, но дамочка сразу же начал сползать, так что пришлось опять ее подхватывать. В этот момент она и нанесла еще один удар.
— А правда в том, что вам любой зять будет плох.
Дергач хотел ответить резкостью и… передумал. Может быть, так оно и было. Положа руку на сердце, он пока так и не увидел для Машки достойной пары. Достойных попросту не было.
— Обмельчал мужик… — цокнул он языком, — хилый да трусливый пошел… негодный, короче.
Дама язвительно рассмеялась.
— Сколько у вас было жен, Сергей Иванович?
Дергач вздохнул и сказал правду:
— Ну… четыре.
— И вы, не сохранивший ни одной, как я поняла, считаете себя образцовым главой семьи?
Дергач опешил. Удар был не бровь, а в глаз.
— Дайте мне подумать, Елена Ильинична. Не все сразу.
По формальным признакам она была права. И что с этой формальной правотой делать, Сергей Иванович пока не знал.
Впереди, прямо над поселком городского типа Потемкинский вставало прохладное сентябрьское солнце.
***
Сашок принял решение мгновенно, – едва лейтенант Бардин врубился в ряды противника, а из-за угла показались патрульные.
— За мной! – схватил он водилу за руку. – Вперед!
И когда патруль, топоча сапогами, рванул за ними, он тоже сделал все правильно: нырнул в плотно застроенный массив двухэтажных каркасно-засыпных строений, а уж отсюда рванул переулками.
— Сюда!.. А теперь сюда!.. Давай, давай!
Но Артемка, только что заполировавший пивом предыдущие напитки, был действительно никакой.
— Рыжий! Подожди!.. Сашок! Я не могу!..
Но Сашка тащил его и тащил, не задерживаясь ни на мгновение: мимо забора, в чужую калитку, рядом с гавкнувшим псом, по какой-то воняющей лежалым тряпьем куче, в проулок, еще в один… и когда они практически уже оторвались, произошел бунт на корабле.
— Я дальше не побегу! Отвали нах! Салага!
Сашок едва уклонился от полетевшего в его лицо кулака и выпустил водилу.
— Ты что, Тема?! Очумел?
Водила зло отмахнулся и, уперев руки в колени, нагнулся. Так ему было легче. Сашок оглянулся. Он знал, что патруль не так далеко…
— И что… дальше?
Водила матюгнулся и, пошатываясь, двинулся к ближайшему подъезду.
— Здесь… пережду.
Сашок сглотнул.
— Придурок. Верные же семь суток ареста…
Водила не слушал.
— Тебя же найдут и возьмут… — напророчил ему Сашок.
— Нах!
— А потом ты меня сдашь.
— Пшел…
— Тут осталось-то – всего ничего…
Но водила уже достиг заветной подъездной двери, и Сашок видел: начни тащить за собой, и получишь в рожу – ни за что.
— Как хочешь, — выдохнул он, огляделся и рванул в проулок.
Там, за дорогой, как он и ожидал, начиналась первая, совсем пологая, целиком заросшая орешником сопка, и сержант Рахимов нырнул вглубь и растворился в этих раскидистых тенях буквально за считанные минуты.
«Ох, балбес… две сотни шагов не дотерпел!»
Но расслабляться и теперь не стоило, и Сашка бежал и бежал, все выше и выше, и лишь выскочив на самую вершину – лысую, как голова начальника штаба, замер.
Солнце, царственное осеннее солнце на его глазах выплывало из-за сопок. И сначала оно только позолотило крыши и кроны, затем пролегло на улицах, подчеркивая тенями свое торжество, и, наконец, залило все, до чего могло дотянуться. Сашок рассмеялся и вдруг подумал, что обязательно приедет сюда – потом, когда снова привыкнет к свободе и перестанет шарахаться от каждого гамнюка в плетеных погонах.
***
Леха пожалел, что не дернул вслед за Рахимовым, довольно быстро.
— Товарищ капитан, вы же видите, что я трезв, — терпеливо убеждал он начальника патруля.
— Документы, — требовательно протянул руку сапер.
— Я не участник конференции, — натужно рассмеялся Леха и сделал вид, что ищет бумаги, — я даже в этом кабаке не гулял.
И вот тогда рассмеялся капитан – довольно зло, надо сказать.
— Не лгите, лейтенант. Я видел вас вчера у Дома Рыбака, что-то около восьми вечера.
— Что ж, я там действительно был, — согласился Леха, — я искал военкора Владислава Русакова.
Капитан криво улыбнулся, и Леха вдруг подумал, что просто пал жертвой обычая хватать «чужих», когда заступаешь в патруль. Все коменданты об этой паскудной особенности знают; трудно не знать, если среди арестованных танкистами не бывает танкистов, а среди арестованных артиллеристами нет артиллеристов.
— Я совершенно трезв, товарищ капитан, я даже…
— Вы участвовали в драке, — обрезали его.
— Я… — продолжил, было, оправдываться Леха и вдруг понял, что надо врать – чем беспардоннее, тем лучше!
«И уж то, что я, оставшийся в полку за старшего, попал на губу, никому знать не надо. Вот не надо и все!»
— Я спасал честь женщины, товарищ капитан, — задрал он подбородок, — и я не виноват, что ваши патрульные оценили ситуацию неверно и отпустили насильников с миром, а меня, совершенно трезвого, заметьте, загребли.
Капитан, только что самоуверенный и недобрый, опешил.
— Бред. И, кстати, долго вы будете искать ваши бумаги? Может, вам помочь?
Леха ускорил похлопывание себя по карманам, сунул руку туда, где находится задний карман брюк, и щелчком отправил прижатое пальцем к ладони удостоверение в кусты.
— Нет, не бред, — как можно сварливее и громче возразил он, — вот увидите, я буду стоять на этой позиции, с кем бы ни пришлось объясняться. Я затребую медицинской экспертизы, а мы оба знаем, что она покажет. Ведь так?
Капитан иронично поднял бровь, но Леха уже видел, что самое главное удалось: никто его маневра с документами так и не заметил.
— И кто-нибудь, да поставит вопрос, а что же случилось на самом деле.
Начальник патруля рассмеялся, и Леха знал, почему. Он, вчерашний курсант, без году неделя как офицер, здесь, в чужом гарнизоне был никем. А потому дело до экспертизы просто не дойдет, а его заставят отсидеть на губе столько, во сколько оценит его мерзкую лейтенантскую рожу комендант.
Капитан-сапер подал знак сержанту, и Леха понял, что мерзости только начались.
— Позвольте, товарищ лейтенант, — деловито принялся проверять его карманы сержант, и Бардин сокрушенно покачал головой.
— Что вы делаете, товарищ капитан? Как же вам не стыдно?
И понятно, что капитан тут же сделал уставные, как у замороженного судака, глаза. А ровно в тот момент, когда в проем меж домами заглянуло холодное сентябрьское солнце, Леха вдруг подумал, что честь для русского офицера что чистые руки для чекиста – принцип не просто обременительный, а в принципе враждебный – всему устройству службы.
«Надо было повырубать, на хрен, этих дятлов, — зло решил он, — да, и рвануть в сопки – вслед за Рахимовым! И хрен бы меня кто догнал!»
***
Димон и Машка выехали, едва встало солнце. Водитель, испуганный молодой водитель с бланшем под глазом и почему-то в мокром камуфляже помог загрузить Димона в кабину, осторожно тронул потрепанную, отчаянно скрипящую кузовом шишигу* с места, и Машка вцепилась в Димона.

*Шишига – (фольклорное) ГАЗ-66, небольшой военный грузовик

— Ну, как ты?
Димон слабо улыбнулся. Если честно, ему было хреново… совсем хреново.
— Пойдет…
Впереди, насколько хватало глаз, расстилалось море разливанное грязи. Пожалуй, никогда в жизни Димон не видел столько грязи собранной в одном месте.
— А если это не аппендикс? – встревожилась Машка.
Димон поджал губы. Пока на подозрении был именно этот червеобразный отросток. Да, температуры у него не было, но как раз аппендицит и обладает этой способностью как иметь, так и не иметь температуры. Боль не локализована, но и боль не абсолютный показатель, а если воспаление дошло до брюшины, боль может иметь и «рикошетный» характер. Тошнота? Не обязательна. Рвота? То же самое: может быть, а может и не быть.
«Лишь бы не лопнул…»
Ну, положа руку на сердце, аппендикс, даже лопнув, мог повести себя произвольно: мог выйти тягчайший перитонит, а могло и ничего не выйти.
— Как ты, Дим?
Ее лицо склонилось над ним, и Димон слабо улыбнулся.
— Ирония судьбы…
— Что?
Димон облизал пересыхающие губы.
— Именно в эту ночь…
Машка прижалась щекой к его щеке, и Димон вдруг подумал, что оказался в ее объятиях случайно. Эта женщина была слишком хороша – не только для него; для кого бы то ни было вокруг.
***
Сергей Иванович опустил свою ношу, едва они выбрались на первый асфальт, и лишь тогда осознал, что ночной переход с «полной боевой выкладкой» за спиной все-таки его утомил.
— Устали?
— Немного. Вы, Елена Ильинична, сейчас куда? Вам есть, где остановиться?
За эту ночь он выяснил о ней многое: и то, что она не замужем, то есть, флирт уместен, и то, что не местная…
— В гостиницу, наверное, — неуверенно предположила женщина, — правда, вчера там не было мест…
Дергач кивнул.
— Вчера здесь конференция была. Всю дивизию собрали. Но сегодня после расчетного часа места будут. Уже наверняка есть. Офицеры еще с вечера должны были по частям разъехаться.
Однако едва они подошли к гостинице, Дергач понял, что заблуждался: никто никуда не разъехался. По крайней мере, прямо сейчас мимо него со стеклянными глазами, правда, как по ниточке, прошел пьяный вдрабадан его начальник штаба.
— Михалыч! – окликнул его Дергач, — а почему ты еще здесь?
Начальник штаба резко затормозил, огляделся по сторонам, но источника звука так и не определил. Покачался и двинулся дальше – все так же ровненько, ровненько… как по ниточке.
— Ни фига себе! – присвистнул Дергач, — Ну, вы, ребята, нехило оттопырились!
В следующий миг у ресторана заскрежетало, и он увидел, что не ошибся: рабочие убирали остроугольные остатки вывалившегося наружу огромного витринного стекла. Ну, а мимо гостиницы патрульные под руки волокли только что обнаруженного где-то в кустах и совершенно невменяемого танкиста.
— Что… я вижу, славно погуляли? – остановил Дергач начальника патруля – задерганного, смертельно уставшего капитана-сапера.
— Не то слово, товарищ подполковник, — через силу выдавил тот, — одних драк сколько! А уж что они в городе вытворяли… не передать…
Дергач покачал головой, проводил Елену Ильиничну к стойке администратора, и оказалось, что и здесь все «не слава Богу».
— Да, знаю я, что фактически офицеры съехали и в гостиницу не вернутся, но формально-то они все числятся у меня!
— Что ни одного места свободного? – не поверил Дергач.
— Ни одного! – клятвенно сложила руки на груди администратор.
Дергач заглянул ей в глаза… и поверил.
— А ну-ка, минутку, — попросил он Елену Ильиничну обождать расстраиваться, выскочил во двор, перекинулся парой слов с капитаном-сапером, и через минуту двое патрульных подтащили к стойке администратора того самого невменяемого танкиста.
— Сейчас будет одно место, — заверил Дергач гостью города, вытащил из внутреннего кармана задержанного офицерское удостоверение и кинул его на стол, — выписывайте.
— Досрочно? — с сомнением поинтересовалась администратор, — тут все-таки требуется волеизъявление клиента…
Деграч рассмеялся, взял перебравшего офицера за чубчик и словно кукольник куклой покивал чужой головой.
— А я согласен, — кукольным же голосом пискнул он, — я все равно ближайшие трое суток буду на губе ночевать…
Патрульные гоготнули, администратор со вздохом достала журнал регистрации, а Дергач повернулся к Елене Ильиничне.
— Ну, вот вам и гостиничный номер.
— У вас номер двести два, — подтвердила администратор и тут же уточнила, — правда, он с видом во двор.
Дергач рассмеялся, раскланялся с дамами, двинулся в сторону бара, сказал пару ласковых слов примеченному там командиру второго дивизиона, тот сорвался с места, и спустя четверть часа жалкие остатки офицерского состава артполка были выстроены в квадратном дворе гостиницы – аккурат под окнами номера Елены Ильиничны.
— Вы, что, гаврики, водки никогда не видели? – прошелся он перед строем, — вы что меня перед всей дивизией позорите?
Офицеры подавленно молчали, а Дергач вдруг подумал, что эти, стоящие перед ним, еще лучшие из лучших, потому что остальные, те, у кого мозгов поменьше, сто пудов, провели остаток этой ночи на гауптвахте.
— А где остальные? Я вижу только восемь человек. Где третий дивизион? И почему я не вижу людей Саркисяна?
Офицеры переглянулись, и слово взял старший – и по должности, и по званию – командир второго дивизиона майор Кондратюк.
— Разведчики сразу уехали, товарищ подполковник. За ними Саркисян лично приехал – на «Урале».
«Умно», — отметил Дергач; впрочем, разведчики вообще реже допускали глупости, лишь поэтому он и оставлял их каждое лето на ремонте казарм.
— А остальные?
Майор печально оглядел жидкий строй.
— Я слышал, у наших драка с гражданскими вышла.
Дергач яростно крякнул.
— Дебилы… вот, мамой клянусь, никого отмазывать не стану! Будут в следующий раз головой думать!
Офицеры подавленно молчали. А Сергей Иванович цокнул языком и как бы и ненароком приподнял голову. Где-то здесь, на втором этаже и должен был располагаться тот самый номер двести два.
***
Когда Леху привели на губу и поставили в строй, там, в квадратном, заасфальтированном дворе стоял не только третий дивизион. И, надо сказать, что с похмелья да без портупей все они выглядели… ну, не так чтобы очень уж презентабельно.
— Ну, что, пьяницы, алкоголики и тунеядцы, — гоголем прошелся перед ними угнетающе уставной комендант, — когда перестанем Вооруженные Силы позорить?
Арестованные большей частью за разгуливание по населенному пункту в нетрезвом виде – ну, и кое-кто – за драку со штатскими – офицеры молчали.
— И сколько же суток мне вам прописать? – задумчиво произнес комендант, — так сказать, достаточную терапевтическую дозу… трое?
«Трое суток?!!»
Леха глотнул. Он уже представлял, что там, в полку без него творится…
— Товарищ капитан, — решительно подал он голос, — меня взяли по ошибке!
Комендант как споткнулся. Такого хамства, чтобы вякать из строя до того, как тебя спросили, он уже не видел… ну-у… годика два точно.
— Давно из училища-то? – вгляделся он в молодое скуластое лицо.
— В июле прибыл…
По ряду арестантов прошел сдавленный смешок.
— Дивизия генерал-лейтенанта Яцука? – задал второй вопрос комендант.
— Так точно, товарищ капитан! – вытянулся Леха, он уже чуял, что все покатилось ровно как надо.
— Артполк? – уточнил комендант.
— Так точно, товарищ капитан!
— Групповая драка со штатскими?
Леха покраснел. Он видел, что его с кем-то перепутали.
— Не совсем так, товарищ капитан! Я не участвовал в этой групповой драке!
Комендант хмыкнул и повернулся к стоящему рядом начальнику патруля.
— Семенов, что за бред? У тебя записано участие в групповой драке, а молодой человек утверждает, что не дрался.
Капитан-сапер густо покраснел.
— Если бы он не дрался, товарищ капитан, я бы его не арестовал.
— Но это была совсем другая драка! – возмутился Леха.
Комендант удивленно поднял брови.
— А-а-а, я все понял! У вас была та разновидность пьяной групповой драки со штатскими, за которую на губу не сажают.
Стоящие рядом с Лехой арестованные и еще не до конца трезвые офицеры сдавленно рассмеялись. Леха открыл, было, рот, чтобы объяснить, наконец, что он был трезв, чтобы рассказать все до конца, и… замер. Здесь, на гарнизонной гауптвахте все оборачивалось против него, действительно все!
Пожалуй, он мог доказать, что совершенно трезв, и что не только не гулял в кабаке, но даже не участвовал в этой дебильной конференции. Но тогда вставал вопрос, а где именно он в этот момент должен был находиться.
Ответ, вроде как, ясен: вместе с полком на картошке. Но тогда сразу возникал следующий вопрос, а какого хрена ты делаешь здесь, почти за сто километров?! Ага, будем считать, что встречал военкора. И что? Встретил? Нет. Почему? Потому что у тебя сбежал экипаж – причем, сбежал вместе с похожей на таежного клеща огромной плоской бронированной машиной. Уж, не той ли, что задавила штатскую свинью?
Короче, выходило так, что если начинать разбираться… тремя сутками ареста уже никак не отделаешься.
— Разрешите позвонить нашему начальнику штаба, — хрипло попросил Леха.
Михалыч мог отмазать.
Комендант печально вздохнул.
— Вот не поверите, юноша, звонил. Более того – дозвонился. И что оказалось? – он обвел строй болезненным взором, — Никита Михайлович оказались мертвецки пьяны! Что я могу сказать? Хороший пример подает этот командир своим подчиненным!
Комендант вздохнул и подытожил:
— Впрочем, как и все руководство артполка!
Леха глотнул и еще яснее осознал, что надо держать язык за зубами. То, что под Дергача копают, знали все, но никогда опасность не чувствовалась острее.
***
Капитан Соколов увидел Дергача, едва встало солнце. Сергей Иванович, испачканный в грязи едва ли не до пупа, прогуливался вдоль строя не вполне еще трезвых офицеров и что-то им объяснял, видимо, за жизнь.
— Зараза, — поморщился особист, — и какого хрена ты здесь делаешь, дорогой?
Выходило так, что Дергач так и не добрался до полка, а соответственно, не разбил рожи своему потенциальному зятю.
«Видимо, все-таки, машина села…»
Нет, Соколова, в общем, устраивало, что Дергач находится сейчас не в полку. Но и здесь, в поселке Сергей Иванович не был особо нужен. Да, прямо сейчас он угрожает тем, что не станет отмазывать влетевших на губу офицеров, но Соколов знал: пройдет пара-тройка часов, и Дергач узнает главное: офицеров послал на прочесывание начальник штаба. И вот тогда появятся новые вопросы.
— А это нам ни к чему…
«И что делать?»
Соколов поднял трубку гостиничного телефона, быстро набрал трехзначный номер Брусникина и принялся терпеливо слушать гудки.
— Да? Что?! Что случилось?!
Соколов улыбнулся: голос Брусникина снова источал испуг.
«И как же ты, дорогой, с этим вечным испугом карьеру будешь делать?»
— Доброе утро, Олег Николаевич.
— А-а-а… это вы, — с облегчением выдохнул подполковник, — чем я могу быть полезен?
Соколов улыбнулся. Вопрос был поставлен правильно.
— Тут у вас проблема, Олег Николаевич, — усмехнулся он.
— У меня?
— Да, у вас, главным образом. Дергач вернулся.
Даже по телефону было слышно, как подавился Брусникин.
— Кх… кх… кхак так? У нас же сейчас весь его третий дивизион на губе! Не дай Бог, он до срока узнает!
— Вот и я о том же, — мурлыкнул Соколов, — Надо бы чем-то отвлечь Сергея Ивановича – и от гауптвахты, и от всех этих неприятных событий. Вы не находите?
Брусникин впал в ступор.
— А чем его отвлечь? Водкой бесполезно давить, да он и не пьянеет, считай! С бабами он теперь осторожен. И чем его занять?
Соколов улыбнулся и раскрыл свой ежедневник.
— Заготовка овощей – вот его слабое место. Ну, картошка это из-за дождей не решаемо, а вот лук, морковь… тут наш подполковник очень заинтересован.
— И что вы предлагаете? – опешил Брусникин, — организовать ему закупки моркови?
— Да, — не стал юлить особист. – На весь день. Пусть утонет в хозяйственных заботах. А вечером – в кабак.
Брусникин шумно глотнул. Морковь этим летом не удалась, а потому была в дефиците. Но и Дергача оставлять неподконтрольным было немыслимо.
— Ладно, подкину ему немного моркови, до обеда с контрактами точно провозится…
— Ну, и ладненько, ну, и молодца, — ласково похвалил подполковника особист, попрощался и положил трубку.
Как паучок в центре паутинки, он контролировал все – всегда. Потому и с Дергачом все, по большому счету срасталось. Срыв заготовок картофеля, вчерашняя попойка в части и массовое избиение молодых, о котором, благодаря Щукину, особист узнавал практически в режиме реального времени. Практическое отсутствие офицеров на День Приказа, почти неизбежные и кровавые разборки Дергача со своим потенциальным «зятем» лейтенантом Бенцем. Каждое событие – состоявшееся или еще нет – отдавалось в его информационной паутинке эротичным подрагиванием, и особист ощущал это подрагивание всеми восемью чуткими мохнатыми лапками.
Пожалуй, на сегодняшнее утро у него оставалось лишь одно не сделанное дело: сверка списка арестованных офицеров со списком приглашенных на конференцию. Соколов поднял оба листка на уровень глаз и глянул в концы списков.
— Так… здесь двадцать четыре, а здесь… ага, двадцать шесть! И кто еще попал? Неужели сам товарищ Бардин?
Лейтенанта Бардина на конференцию не приглашали, а потому в случае его поимки патрулем список арестантов автоматически увеличивался на одно лицо. Соколов приблизил списки еще ближе к лицу, просмотрел их пофамильно и задумчиво хмыкнул: двое задержанных офицеров попали на гауптвахту вообще без документов.
— А дай-ка я проверю, кто к нам угодил…
Если бы удалось обнаружить под арестом еще и Бардина – де-факто старшего офицера в полку, и лучше, если вместе с нетрезвым экипажем ПРП и самим ПРП, кстати, это стало бы чудесным аккордом для завершения всей операции.
***
Едва начальник караула начал перекличку арестованных офицеров, в дверях комендатуры появился сержантик.
— Товарищ капитан! – позвал он коменданта. – Вам капитан Соколов звонит!
Комендант чертыхнулся, остановил капитана-сапера и исчез в комендатуре.
— Бардин! Сука! – тут же зашелестело по рядам арестантов, — ты какого х… здесь делаешь?!
Кто-то, а уж офицеры третьего дивизиона отлично знали, что Лехино место не здесь, и после поимки ПРП он обязан немедленно убыть на картошку – бдеть за старослужащими.
— Я самоходчиков искал… — углом рта прошипел Леха. – Я же не мог… без них…
— Нашел?
— Хрен там.
— А какого х… та-та… та-та-та… та-та-та…
Леха вжал голову в плечи. Офицеры были правы: кому-кому, а уж ему попадаться не следовало. Ясно было, что, несмотря на сброшенные документы, личность его будет установлена, и вот тогда мало не покажется – в первую очередь, Дергачу.
— Сука! – шипели офицеры, — мы из-за тебя всю ночь, как последние шавки… по всему городу… этих козлов искали… а ты, сука, сам попался!
— И че мне теперь делать?! – огрызнулся Леха.
— А че хочешь, то и делай!
— Гнида!
— Падла!
— Щенок! Всех, сволочь, подставил!
Леха вскипел, но тут вмешался начальник караула – капитан-сапер.
— Разговорчики! Господа артиллеристы, это вас всех касается!
Гомон чуть стих, но сапер уже почувствовал за собой это право: немного поучить жизни всех, кто сюда попал.
— Господа артиллеристы, я еще раз напоминаю: строй это священное место, и разговоры здесь недопустимы.
— А вопросы можно? – мрачно поинтересовался кто-то.
— Задавайте.
— А в туалет когда?
Капитан кинул короткий взгляд в сторону комендатуры и после секундного колебания кивнул.
— Можно прямо сейчас. По одному.
Крайний к туалету старлей развернулся и, пытаясь сохранить остатки достоинства, более или менее строевым шагом двинулся к толчкам.
«Сейчас!» — понял Леха.
Никогда прежде ему не удавались настолько вот спонтанные аферы, но выбора не было. Леха развернулся, стремительно набирая скорость, помчался вслед за старлеем…
— Куда?! В туалет строго по очереди! – закричал еще не понявший, что, собственно, прямо сейчас происходит, начальник караула.
Леха ускорился еще… зная, что через долю секунды старлей окажется прямо у побеленного кирпичного забора, прыгнул, как через гимнастического коня, пропихнул куда-то между ног голову старлея, оттолкнулся ногами от его погон…
— Ку-да-а-а!!!
Там, за протянутой поверху колючкой виднелись железнодорожные пути, канава и грязная дождевая вода.
«На ноги… только на ноги…» — он уже отделился от остающейся на этой стороне забора живой «опоры»…
— Стой! Стрелять буду! – отчаянно крикнули за спиной.
Но Леха уже перелетел животом через колючку, сделал аккуратный, как в спортзале, кувырок через голову и так же точно и аккуратно приземлился на ноги.
— Йо-о-о!
Грязь из канавы гейзером вздыбилась из-под ног – прямо в рожу.
***
Сашок спустился вниз, к тому месту, где оставил Артемку, довольно быстро – минут через десять. Внимательно оглядел все подходы, стремительно пересек открытую площадку двора, нырнул в тот самый подъезд и взлетел по дощатым ступеням на второй этаж.
— Опачки.
Водилы не было.
«Взяли?»
Вообще-то нормальному патрулю пьяного в сиську Артемку сам бог велел загрести, а саперы оставили впечатление вполне таки адекватного патруля.
— Зар-раза!
Сашок сбежал вниз, осмотрел зарешеченный вход в подвал, выскочил из хлипких старых дверей и рванул в следующий подъезд. Взлетел по скрипучим ступенькам на второй этаж – пусто.
— Эх, Тема…
Он проверял подъезд за подъездом и дом за домом, и когда весь квартал был прочесан, признал, что, скорее всего, патрульные водилу загребли.
— Блин…
Перспектива открывалась довольно страшненькая: дознание, признание, поимка второго самоходчика, то есть, его, сержанта Рахимова, ну, и… всем сестрам по серьгам. Водиле, как рядовому и подчиненному – семь суток, а вот ему, как сержанту, ну, и командиру экипажа, — Сашок болезненно поморщился, — ему корячилось поболе – тут под какую руку попадешь.
«И что теперь делать? Идти сдаваться?»
Внутри у Сашка все оборвалось. Один вид гауптвахты, как у всякого, уже побывавшего там бойца, вызывал у него панический ужас.
— Ну, что же… — дрогнувшим голосом произнес он и сделал шаг.
Ноги не держали.
Сашок сглотнул, поискал глазами и присел на лавочку у подъезда. Достал сигарету, за ней – зажигалку, закурил…
«Может, бежал?»
— Ты никак дружка ищешь?
Сашок обмер и поднял голову. В распахнутое по теплому времени окно первого этажа выглядывала толстая, добродушная тетка.
— Ага.
— Так это… патруль его заарестовал.
Внутри у Сашки стало тихо и спокойно – как в могиле.
— И что потом?
— Ну, заарестовали они его, и давай бить, — вздохнула тетка, — и все, понимаешь, по голове, все по голове…
«Ну, вот и все…»
Теперь, когда стало окончательно ясно, что сдаваться все равно придется, стало полегче, пожалуй. Да, у тех, кто не в курсе, мог появиться новый вопрос, а не бросил ли он друга в беде. Но Сашку терзало одно: сколько и чего дадут ему лично. В других обстоятельствах, более трех суток губы самоходчику не светило, но как точно знали в полку, под Дергача копали, а потому могло повернуться по-всякому.
«Угон боевой машины… нахождение в населенном пункте без увольнительных бумаг, распитие, — мысленно загибал пальцы Сашок, — драка, бегство от патруля… что еще?»
Положа руку на сердце, повесить на него могли, что угодно.
Сашок встал и вышел из тенистого двора. Здесь, на залитой утренним солнцем улице было тепло, светло и радостно. Вот только патруль там, в отдалении – другой патруль, не тот, что пытался взять их с Темкой, но все-таки патруль. Сашок вздохнул и, стремительно перейдя улицу, вспрыгнул в подошедший служебный автобус. Ему не нужно было, чтобы его взяли саперы; явка в комендатуру с повинной должна быть зафиксирована именно, как явка. Добровольная.
«Опачки…»
Служебный автобус оказался военным. Слева сидели две рядовые-связистки, чуть поодаль важно восседали майор и капитан – оба саперы, а впереди, — Сашок вытянул шею, — впереди, спиной к нему стоял подполковник. И был этот подполковник как-то напряжен.
«Перегар…»
Сашка прекрасно понимал, как от него должно нести сейчас, поутру, но ни брать его за шкирку, ни тащить в комендатуру, мирно едущий на службу подполковник не желал совершенно.
«Зараза…»
Сашок отвернул рожу от затылка подполковника, невольно проводил взглядом оставшихся позади автобуса патрульных, скользнул глазами по знакомому серому силуэту общежития вагоноремонтного завода…
«Зайти?»
Внутри сладко заныло, и Сашок уже знал, что зайдет: не встретиться с Олей перед тем, как его отправят в мясорубку военной прокуратуры, стало бы верхом дури.
— Водитель! – стараясь не отравить перегаром весь автобус, сдержанно крикнул он, — останови, брат!
Шея подполковника прямо перед ним густо покраснела.
«Потерпи, родной…» — улыбнулся этой шее Сашок.
Автобус уже сбрасывал скорость.
***
Владика разбудили около половины восьмого, наверное, – жалобным стоном – там, за тонкими стенками палатки.
— Господи, кто там еще? – отбросил военкор одеяло и спустил ноги с дощатых нар.
Стоящая точно против входа тень снова простонала.
Владик вздохнул, стащил с вешалки и натянул свои камуфлированные штаны, затем аккуратно зашнуровал ботинки и только тогда откинул полог.
— Ну?
Перед ним стоял привезенный им вчера по его просьбе дембель Вооруженных Сил Данила Сударкин, и почти фиолетовая рожа бывшего дембеля наводила на мысли о физическом насилии.
— Лихо, — оценил проделанную работу Владик, — а от меня-то ты чего хочешь? Чтобы цветом восхитился?
— Ва-ва-ва… — выдавил сквозь распухшие, расквашенные губы Данила. – Ва-ва, ва-ва… ва-ва-ва-ва.
— Очень содержательный спич, — рассмеялся кое-что разобравший Владик. – А почему ты к медикам не обратился?
Битый дембель развел руками.
— Ва-ва-ва.
— Как это нет медиков? – не поверил Данила. – Что ты несешь?
— Ва-ва, — упрямо повторил Данила.
Владик крякнул, качая головой, двинулся к рукомойнику, дребезжа разболтанным соском, по пояс обмылся, не спеша, вытерся вафельным полотенцем, достал свежую майку, натянул камуфлированную куртенку и лишь тогда кивнул Даниле.
— Пойдем. Я покажу тебе, как надо медиков искать.
Данила возмущенно завякал, но спорить в таком состоянии было сложно, а потому ему пришлось проделать путь до медсанчасти еще раз – теперь с Владиком. И оказалось, что Сударкин прав.
— Как это в части нет врачей? – тряхнул головой военкор. – Ты что несешь?
Но молодой сержант-медик подтвердил все – слово в слово.
— В части сейчас нет врачей, товарищ военный корреспондент. У лейтенанта Бенца приступ аппендицита, и старший лейтенант Кулиева повезла его в Потемкинский. В госпиталь.
«Ахренеть, — подумал Владик, — ну, ты, Дергач, попал! Реально так попал…»
Воинская часть, в которой невозможно получить помощь врача, это было даже не смешно.
— Пошли, — кивнул он плетущемуся сзади хвостом Данилу, — отвезу тебя в медпункт на центральную усадьбу, а дальше «сама, все сама»…
Данила благодарно завякал, но Владик уже не слушал. И так уже обреченный Дергач попадал в такую ямищу, в такое гамнище, в какое, на памяти Владика, командиры полков еще не попадали…
***
Толян спал плохо, а где-то к утру он, только что летавший над эпической деревенской «Дорогой Жизни», словно сокол, понял, что от канавы омерзительно воняет. Сапрыкин снизился, отметил, что канава полна солдатского, большей частью жидкого дерьма, тут же, во сне подумал, что это к деньгам или еще какому успеху, и уже тогда проснулся.
— Твою мать!
Еще вчера хрустевшая от свежести, дедовская простыня под ним теперь совершенно определенно липла к ягодицам. Толян сунул руку, с омерзением выдернул, и его лицо тут же налилось кровью, а уши, — он чуял это, — густо покраснели.
«Вот блин!»
Ясно, что это была та самая деревенская картофельная эпидемия, однако такого позора дедушке Вооруженных Сил переживать по-любому не полагалось.
Толян, кряхтя, сполз с нар, попытался вспомнить, что они вчера такое ели, отчего вообще могла случиться такая беда, и не вспомнил.
«Твари…»
Ясно, что виноваты были повара, а точнее, молодой наряд по кухне; именно этот наряд и следовало дрючить за такие проколы – до потери рассудка. Вот только признаваться, что он обделался, как последний салабон, старший сержант Сапрыкин не мог. Просто потому, что не мог.
«Замучайтесь, козлы!»
Сапрыкин собрался с духом, потянул полог и осторожно выглянул за полог.
— Ни фигасе…
Над полком висела совершенная тишина, так, словно нет никого – вообще никого. И, поскольку ирригационная канава протекала буквально в двух шагах, Толян глотнул, стремительно стащил штаны вместе с трусами, переступил через порог, присел и так вот, вприсядку, маскируясь ото всех, переместился поближе к «Дороге Жизни». Сунул в черную, все еще взбаламученную воду и штаны, и трусы, и лишь тогда ему немного полегчало.
«И что теперь?»
По правилам он должен был идти сдаваться врачам. По здравому смыслу тоже. Иначе заполучить драгоценную таблетку было невозможно.
«Наехать на этого медика-сержанта?» — судорожно полоща изгаженное, выстраивал стратегии сокрытия происшествия Толян.
Это был неплохой вариант. С учетом того, сколь достойно Сапрыкин вел себя в последние полгода, никто и не подумает, что такая беда могла стрястись… Но когда штаны были постираны и даже подсушены, а Сапрыкин, стараясь не встретить в этом сонном царстве никого лишнего, прокрался в медчасть, его ждал сюрприз.
— Пришел? – вздохнул молодой сержант, — тогда принимай дела, Толик. Короче, где что ты и сам знаешь, ключи от медикаментов, — он порылся в кармане брюк, — вот они, держи, а как вести учет, ты в курсе.
Сапрыкин растерянно моргнул.
— Меня что… восстановили?
— Ну, не навсегда, наверное, — покачал головой сержант, — но пока офицеры в госпитале, а эпидемия не кончилась, рулить приказано тебе.
Толян судорожно глотнул и еще раз признал, что дерьмо снится к хорошему. Теперь он мог здесь находиться сколько угодно и на исключительно почетных условиях.
***
Димон наблюдал ухудшение со вполне достаточной точностью.
— Как ты? – все время беспокоилась Машка.
— Как и должно быть, Маш, — не считал необходимым скрывать он. – Кстати, что там с моей температурой?
И Машка мрачнела и мрачнела – каждый раз, каждый замер.
Но главным, пожалуй, было не это; главным было то, что они не успевали.
— Надо было направо повернуть, — заливался краской стыда молодой, слишком уж молодой водила.
Вот только правда была в том, что никто из них и понятия не имел, где и куда надо было поворачивать. Дорог было много, и они пересекались под самыми прихотливыми углами, а главное, они явно попали в затяжную низину – была такая неподалеку от прудов. И ясно, что наступило время, когда грузовик начал буксовать через каждые сто метров.
— Эх, надо было в объезд… — сетовал водитель.
— Блин, щас опять сядем.
— Опять…
А потом Димон вдруг выпал в никуда, а когда очнулся, водила был порядком напуган, а Машка заплакана.
— Не успеваем, — констатировал Димон, — просто не успеваем…
***
Дергач понял, что дело плохо, едва ему слили эту совсем даже недорогую морковку.
— А кто это за меня словечко замолвил? – нежненько поинтересовался он.
И понятно, что ответ был невнятный, а Дергач еще раз ощутил над собой размеренное покачивание Дамоклова меча судьбы. Но… от морковки да еще по такой цене не отказываются, и, понятно, что он тут же созвонился с указанным хозяйством, убедился, что это не блеф, и выехал подписывать бумаги.
«И что дальше?»
Дергач ждал, что его начнут «мочить в сортире» еще на конференции, и к тому все шло: его офицеров дергали, его самого поминали всуе, так что казалось, вот-вот, и начальство сделает оргвыводы, – например, о неполном служебном соответствии. И вдруг, — как отрезало.
«Интересно… очень интересно!»
Такое могло произойти в одном случае: если его решили мочить всерьез, сделав, к примеру, главным козлом отпущения во всем округе.
«Нет, не может быть!»
Сергей Иванович знал, что многим уже надоел, кое-кому мешал, а Брусникин так тот и вовсе его ненавидел и не скрывал этого. Но все это было каким-то мелюзговым, как-то не всерьез.
«А меня, похоже, пытаются отыметь по-крупному…»
***
Сашок зашел в общагу той же дорогой, какой его заводил Артемка, — со двора через окно. Легко взбежал на пятый этаж, по памяти отыскал Олину дверь, торкнулся и… ничего не случилось. Дверь была закрыта.
— А Ольга уже на работу ушла, — прозвенело за спиной. – С полчаса как ушла.
Сашок обернулся и тут же ее вспомнил.
— Наташа? Извините, Наташа, а вы не знаете…
— Где ваш дружок? – не дожидаясь конца вопроса, рассмеялась Олина соседка, — конечно знаю. У меня.
Сашок открыл рот, да так и замер.
— У вас?!!
— Ага, — легко кивнула Олина соседка. – Спит.
Сашок тряхнул головой, попросил показать ему это сокровище и через несколько секунд уже тряс Артемку за грудки.
— Тема, блин! Подъем! Не спать, товарищ солдат!
Но Тема – с бланшем на половину лица – не спать не мог, и лишь когда Сашок вылил на него добрый чайник воды, сумел кое-как продрать глаза, а, по сути, один глаз.
— Тема! Ты как от патруля ушел?! – проорал ему в лицо Сашок, — они же тебя взяли!
Водила улыбнулся, отчего подбитый глаз вообще закрылся, и счастливо произнес:
— Отпустили…
— Как? – не поверил Сашок.
Он совершенно точно знал: саперы артиллеристов не отпускают!
— Ага, — подтвердил водила, — сказали, сука шустрая, мы из-за тебя целый кросс пробежали. Отфигачили и мордой – в мусорный контейнер…
Сашок оторопело моргнул, хотел задать еще пару вопросов, но водила уже вырубился.
— Вам в часть-то не пора? – поинтересовалась из-за спины Наташка.
Сашок вздохнул.
— Пора, блин…
— А то я смотрю, весь Потемкинский сейчас на ушах, — посетовала Наташка, — патрули на каждом перекрестке. Какую-то бронемашину ищут… всех спрашивают.
Внутри у Сашка оборвалось.
«Вот тебе и финита комедии, товарищ сержант Рахимов, — сказал он сам себе, — вот тебе и конец…»
Сейчас, на трезвую голову он прекрасно понимал, сколько им с водилой впаяют, если поймают в самоходе прямо на угнанном Передвижном Разведывательном Пункте.
— Вот блин…
Сашок быстро охлопал Артемку по карманам, вытащил ключи от ПРП и замер. Он знал об управлении этой бронемашиной только самое простое: ну, там прогнать вперед, сдать назад, поставить на тормоз… но, вот беда, ПРП стоял так близко от поселка, и найти его было так несложно…
«Перегнать?»
Если бы ему удалось ее завести и отогнать чуть дальше, туда, где патрули не ходят… километров на пять, к примеру… опасность бы уменьшилась в разы. Но – мама дорогая! – как же ему было страшно.
***
Когда капитан Соколов прибыл в комендатуру, там все буквально дымилось.
— Вот только что, сука, ушел!
— Прикиньте, товарищ капитан, через двухметровый забор! Через колючку!
Соколов тряхнул головой.
— Кто ушел? Куда ушел?
— Лейтенант, блин, — ударил кулаком по столу комендант, — стоило мне отлучиться! Вы, кстати, как раз мне звонили!
Соколов обмер.
— Какой лейтенант? Фамилия?
Комендант стушевался.
— Неизвестно… Его без документов… за драку взяли.
Соколов прищурился.
— Белобрысый?
Комендант угнетенно кивнул.
— Точно.
— Борзый?
Комендант невнятно, как-то наискосок мотнул головой.
— Ну… в общем, да.
Особист сосредоточился. Это совершенно определенно был Бардин, и по большому счету, грядущее обвинение вполне могло обойтись и без этого проступка одного из дергачевских соколиков. Обвинение могло обойтись и без поимки пьяного экипажа ПРП и самого ПРП. Того, что уже было, обвинению хватало за глаза.
Но Соколова заело.
— Ну, что ж, будем прочесывать.
— Кем? – опешил комендант, — у меня только патрульные. Но они после этой жуткой ночи на ногах не стоят…
— Знаю, — отмахнулся особист, — я сейчас в дивизию позвоню. Сами понимаете: дело зашло слишком далеко, чтобы этого Дергача и дальше покрывать.
Комендант глотнул. Побег и впрямь был более чем серьезным преступлением; караульные за такое могли запросто замочить на месте – только отпуск бы заработали… и все равно: в интонациях Соколова было что-то новое, что-то неожиданное.
— А насколько далеко зашло?.. – осторожно поинтересовался он у особиста.
Соколов пожевал губами, как бы размышляя, можно ли коменданту знать ВСЮ правду, и все-таки сказал:
— Достаточно, чтобы провести полномасштабную войсковую операцию по поимке.
Да, это был перебор. Но особист понимал главное: масштаб мер предосторожности и предопределит масштаб преступления лейтенанта Бардина и его экипажа. Вернулись бы сами, отделались бы тремя оплеухами. Попались бы патрулю, отсидели бы по трое суток. Но если возглавляемую беглым офицером троицу, угнавшую секретную бронемашину из части, возьмут в результате напряженной войсковой операции, каждый заслуженно получит от четырех до восьми лет – прокурор найдет, как сформулировать.
И уж Дергачу тогда достанется – только держись!
***
Первым делом Леха на предельной скорости пересек пути и врезался в окаймляющий всю железную дорогу орешник. Прислушался к воплям позади и рванул к железнодорожным складам. Перемахнул через несколько заборов, одну гигантских размеров помойку и вдруг оказался в лесу. Не сбрасывая скорости, попер вверх в сопку по еле заметной тропинке, вылетел на самую ее вершину и замер. Отсюда ПГТ Потемкинский был виден, как на ладони.
— Лепота… — задыхаясь, признал он.
Отсюда, сверху Потемкинский и впрямь смотрелся райским уголком. Ярко-синие, цвета швейцарских озер пруды замечательно маскировали слитые в них токсичные армейские отходы, изумрудные леса таили ржавый армейский металл в неподдающихся подсчету размерах, а сопки содержали столько спящей, неразорвавшейся на бесчисленных боевых и тактических учениях смерти, что и сравнивать не с чем. Но отсюда, сверху рай выглядел раем – воплощенной невинностью и красотой.
«Но что мне теперь делать?»
Леха пробежал мысленным взором по страницам случившегося и замер под параграфом «ПРП». Экипаж – хрен с ним – можно было и предоставить их самим себе, пока цирроз не заработают. Он сам, юный лейтенант лишь пару месяцев как пришедший из училища, так же почти не представлял никакого интереса – ни для кого. А вот бронированную машину следовало спрятать – хотя бы ветками завалить. Просто на всякий случай, ибо слухи о том, что Дергача спят и видят, как подставить, ходили давно и упорно.
«Ее бы вообще отогнать в часть…»
Теперь Леха остро сожалел, что не отнял ключи у водилы сразу, прямо на стоянке, еще вчера.
«А главное, где это я вчера ее видел?»
Отсюда, сверху и поутру Потемкинский смотрелся совершенно иначе, чем вчера вечером, изнутри самого поселка. Леха мысленно прочертил весь свой маршрут, начиная от Дома Рыбака, и застонал: выходило так, что ПРП оставлен экипажем в орешнике аж с той стороны поселка!
— А, с другой стороны, кому сейчас легко?
Лейтенант Бардин шумно выдохнул, отметил там, внизу, у железной дороги запоздало выбежавших для его поимки патрульных, рассмеялся и побежал по тропке вниз и чуть вбок. По Лехиным расчетам, от силы через час он уже должен был находиться около бронемашины. А если глупые самоходчики уже протрезвели и опомнились, у них у троих появлялся шанс реально выпутаться.
***
Владик Русаков повез Данилу той же объездной, уже порядком подсохшей дорогой. Этой ночью дождь так и не пошел, а солнце жарило вовсю.
«А ведь еще дня два без дождя, и можно будет людей в поле выгонять, — не без сожаления отметил он, — а Дергач получит шанс выпутаться…»
Ясно, что у Дергача, как у всякого командира полка, скелетов по шкафам стояло не меряно. Достаточно зафиксировать происшедшие минувшей ночью побои. Но вот этого Владику было нельзя.
«Черт! Где же эти штатские журналисты?!»
Именно на них, как на, типа, представителей либеральной общественности, и сваливалась вся грязная работа, вроде изобличения дедовщины. Владику, как человеку действительно ответственному, как военкору, наконец, доверялась наиболее точная, филигранная работа: поиск и публикация политически уместных формулировок. Тех самых формулировок, с которыми Дергача будут изгонять из армии.
«Ну, или сажать, если ерепениться начнет…»
Но, вот беда, армия была вынуждена считаться с эффективностью своих офицеров, и если Дергач докажет, что эффективен, — что овощи уже заготовлены, а автопарк уже покрашен кузбасслаком, на остальное придется закрывать глаза. Владик усмехнулся, — придется прощать хотя бы для того, чтобы не пугать всех остальных… ибо там рыльце в пушку и цыплячьей сукровице у всех…
— Вылезай, — скомандовал он, и дремавший на пассажирском кресле Данила вздрогнул и открыл глаза.
— Ва-ва-ва?
— Приехали, говорю, — без усмешки повторил Владик, дождался, когда Данила сойдет у медпункта центральной усадьбы, развернулся, а уже через пять минут звонил из конторы – лично Брусникину.
— Короче, Олег Николаевич, надо бы поторопиться.
— А что случилось?
— Хорошая погода случилась, — вздохнул Владик. – Еще немного, и можно будет картошку собирать.
Брусникин задумчиво хмыкнул.
— Ну, это мне понятно. Ты лучше скажи, как там дела у тебя самого.
«Наезжает, — отметил военкор, — власть пытается показать…»
— У меня все нормально. Беспредела тут столько, что мама, не горюй. Через край льется.
— Что, серьезно? – озаботился Брусникин.
— Абсолютно, — хмыкнул Владик. – Вчера вон пьяные деды штатского так отфигачили, что, я думаю, у него переломы лицевых костей.
— Ого! – поразился Брусникин.
— И вы думаете, ему кто-нибудь помог? – усмехнулся Владик, — а фиг там! Я его – за шкирку и в медсанчасть, и знаете что?..
— Что?
— Ни одного врача!
Оторопь, взявшую Брусникина, было слышно даже по проводам.
— Не может быть.
— Может, — парировал Владик. – Ни этой дочки дергачевской, как ее… Кулиевой, ни ее хахаля… москвича долбанного – никого!
Брусникин присвистнул.
— Ты фиксируешь?
Владик язвительно усмехнулся. Лишь недавно попавший в штаб Округа, Брусникин еще не понимал, что это не Владика уровень – фиксировать беспредел. Владик должен был формулировать политически выдержанные обвинения, а фиксировать – для этого и либерастов хватает.
— Вы мне лучше скажите, когда штатские журналюги будут? – напомнил Брусникину о его долге Владик. – Вы же обещали.
Брусникин раздосадовано засопел.
— Ну, нет журналистов! Застряли где-то! Выехать выехали… баба из крайцентра и еще кто-то, а на место не добрались. Даже не знаю, что думать!
Владик усмехнулся. Со штатскими всегда было так, ибо ни на губу его не посадишь, ни по роже такому козлу не настучишь. Ну, чисто так по-мужски…
— Ладно, Олег Николаевич, отбой…
***
Толян приходил в себя довольно долго. Первым делом открыл ящик с медикаментами и некоторое время просто перебирал их, вспоминая былую власть. Затем появился на кухне – просто, чтобы сообщить о своем новом, то есть, старом статусе. И лишь затем, третьим делом достал журнал регистрации пациентов и, причмокивая от удовольствия, просмотрел его целиком.
— Ну, что, сынки, готовьтесь…
И вот затем пришел черед Медбратоявления. Или даже нет – Медбратопришествия. Второго и окончательного.
Собственно, попрятавшийся здесь молодняк начал испытывать ужас, едва по палаткам медсанчасти прошел этот первый, еще не проверенный толком слух. А затем раздался негромкий вскрик, из палатки-приемной, зажимая окровавленный рот, выскочил дежурный по медсанчасти, и почти сразу же прозвучала команда «строиться». Но лишь когда трясущиеся от проникающего в душу холода и предчувствий больные выстроились и замерли, полог начальственной палатки затрепетал, и оттуда показалось широкое, как бы равнодушное лицо главного человека в округе.
Старший сержант Сапрыкин поправил чуть сбившийся во время трудов камуфляж, обвел соколиным взглядом вмерзшие в строй фигуры, молча, периодически заглядывая в белые лица, прошел из начала в конец.
Затем – из конца в начало.
Затем отвернулся и некоторое время, как бы показывая, что дает время одуматься тем, кто еще готов реально раскаяться, сосредоточенно разглядывал горизонт.
Затем повернулся.
Замер.
И сказал первое слово.
— Твари.
Они были перед ним все. Да-да, здесь были даже те, что, ссылаясь на падение или ушиб, спрятались в медсанчасть в первые же дни по приезду на картошку. Ясен перец, здесь же стояли те, что ящерицами выскальзывали под пологом палатки-столовой, опасаясь проходить мимо него на общих основаниях. И, конечно же, здесь же стояла едва ли не половина тех, кого он с песнями гонял по «Дороге Жизни».
— Что, суки, думали спрятаться? – поджав губы, процедил Толян.
Суки молчали.
— Думали, главное, Толяну Сапрыкину на глаза не попадаться? И пронесет…
Строй безмолвствовал.
— Думали между гребаных проскочить…
Сапрыкин огорченно, действительно огорченно покачал головой, и кое у кого похолодело внутри. Теперь, когда к дедушке и пригляделись, и принюхались, стало ясно, что легкий запах чистого медицинского спирта не так уж легок, а Сапрыкин не просто похмелился; Сапрыкин пьян в попу. Для тех, кто знал старшего сержанта Сапрыкина, это означало острый сигнал тревоги, ибо ведали они, что прямо сейчас Толян станет себя накручивать, а когда он таки себя накрутит, мало не покажется никому.
Но даже они ошибались, ибо не было ни поучений о необходимости охранять и оборонять вверенную воинам Матушку-Россию, ни упреков тем, кто своей злонамеренной болезнью подрывает обороноспособность страны.
— Сегодня у меня была особенная ночь, — внезапно задал неожиданный поворот сержант Сапрыкин, — этой ночью я потерял даже не старшего товарища – друга.
Строй обмер. То, что речь идет о приехавшем погостить Даниле Сударкине, понимали все, но что значит, «потерял»?
— И потерял я его из-за вас, — Сапрыкин всхлипнул.
Лица вытянувшихся перед ним засранцев побелели. И так виноватые перед Сапрыкиным во всем, что есть дурного в Вооруженных Силах страны, теперь они рисковали стать и его личными врагами.
— Здесь некоторые думают, что им плохо живется! – возвысил голос старший сержант. – Думают, они знают, что такое служба. Типа, знают, что такое ужас. И, типа, знают, чего от меня ждать…
И без того белые лица начали помаленьку зеленеть.
— Так вот… — опустил глаза долу Сапрыкин. – Вы них… чего не знаете. Ни про службу, ни про ужас, ни про меня.
Он обвел строй безжизненным взглядом.
— Но сегодня вы узнаете все. Я обещаю.
***
Капитан Соколов поместил свой штаб прямо в комендатуре, у небольшого выходящего на строительство новых боксов окна. Здесь было не очень темно, но и не слепило солнцем глаза, здесь не было вечного тявканья строевых команд, коими был наполнен квадратный двор гауптвахты, а занятые на строительстве бокса губари почти не мешали.
— Как там Сергей Иванович? – соединившись с Брусникиным, интересовался он, — все как надо?
— Да, все с Дергачом нормально, — отвечал Брусникин, — повелся, как маленький. С утра, как и предполагалось, по морковке поехал, а сейчас вот – по луку. А вечером, как и сказано, — в кабак.
Соколов глянул в окно. Губари работали парами и прямо сейчас таскали бетон для заливки стаканов: с носилками в полтора центнера – строго бегом, а с пустыми носилками – строго ползком. Соколов улыбнулся.
— Ну, а вообще как он там? Не беспокоится? Ну, там, за часть, за офицеров…
— Беспокоится, конечно, — хмыкнул Брусникин, — но лук-то ему все равно нужен.
Соколов рассмеялся, Брусникин подобострастно подхватил и тут же добавил:
— Кстати, у него сейчас и в части беспредел.
— А что так? – живо заинтересовался особист.
— Во-первых, какого-то штатского деды до полусмерти избили…
— Ух, ты…
— А во-вторых, прикиньте, во всей части, как на грех, ни одного врача!
— Как так? – не поверил Соколов. – Не может быть!
Брусникин рассмеялся.
— Еще как может! Эта, Кулиева, ну, внебрачная дочка Дергача, от бляди какой-то… повезла своего хахаля в Потемкинский.
Соколов открыл рот, да так и замер.
— Точно?!
— Точно, — подтвердил Брусникин. – Мне Владик Русаков с центральной усадьбы звонил. Сейчас в части ни ее самой, ни этого, как его… Бенца… пустая часть. Офицеров вообще нет.
Соколов глотнул. Дергач буквально напрашивался, чтобы его поимели во всех мыслимых позициях.
«Только бы не сглазить…»
— Понял, спасибо, Олег Николаевич, — глотнул он и положил трубку.
Губари за окном уже перетаскали весь замешанный для стаканов бетон и теперь – строго строевым шагом, подымая ножку не хуже, чем фашисты в 1939-м, носили кирпич – строго по шесть штук, в точности до подбородка.
Соколов улыбнулся. «Рабочий день» губаря длился от подъема до отбоя, с четвертью минуты перерыва на завтрак, четвертью минуты — на обед и четвертью минуты — на ужин. Все остальное, до последней секунды, неотвратимо заполнялось вот этим: строевым шагом по-фашистски с руками полными кирпича, бегом с носилками в полтора центнера – рейс за рейсом, шестнадцать часов подряд – и бесконечным ужасом, что, если омертвевшие пальцы разожмутся, и носилки упадут, тебе добавят еще сутки этого кошмара. А затем еще сутки. А затем еще. И еще. И еще. До полного понимания, кто в этой жизни полковник, а кто есть ху.
Раздался пронзительный звонок, и Соколов схватил трубку. Это был прочесывающий город командир саперного батальона.
— Ну, что там?
— Есть. Нашли. Прямо на окраине Потемкинского стоит. Прикиньте, какое хамье, товарищ капитан. Вообще оборзели!
Соколов глотнул, вернул трубку на рычаги и распрямился. К сожалению, он не мог сунуть подполковника Дергача сюда, к губарям, на носилки. Но то, что он уготовил брыкливому артиллеристу, было, положа руку на сердце, ничуть не лучше.
***
Сашка передвигался по Потемкинскому как мог быстро, и сдерживали его скорость лишь бесчисленные патрули. Сколько же их было! А потом он выбрался таки на окраину ПГТ Потемкинский, бегом взлетел по сопке до окаймленной орешником поляны, на всякий случай огляделся… и замер.
— Мама дорогая!
Со стороны железной дороги к нему двигалась цепь солдат – через каждый десяток метров и с автоматами.
«Это на кого ж такая охота?! – открыл рот Сашок, и по его спине промчался холод. – Не может быть…»
Он метнулся в орешник, открыл тяжеленный люк и замер. Путей отхода было множество – хоть вправо, хоть влево, по любой дороге. Остановить бронемашину было нереально – никакими силами. Но были и два нехороших обстоятельства. Первое: пьяный Артемка в общаге, коего при таком-то раскладе все равно отыщут и допросят. И второе: сам ПРП. Собственно, пока никто не мог бы с уверенностью утверждать, что кто-то что-то угнал. Просто потому, что машины этой в Потемкинском никто почитай и не видел. Но стоит ему начать прорываться через оцепление, и все изменится, а угнанный ПРП увидят сотни и сотни бойцов. А они все приближались…
— Мама дорогая!
Сашка понятия не имел, с кем и чего Дергач не поделил, но всей шкурой чуял, что дело пахнет хреново. Как минимум, семь суток гауптвахты, а уж про максимум и думать не хотелось.
Сашок яростно матюгнулся, на мгновение замер, почуял, как лицо, шея, спина, все его тело покрывается испариной, и в следующий миг угрем скользнул внутрь машины. Выдернул из-под всякого барахла и вышвырнул наружу маскировочную сетку, схватил саперную лопатку, выскочил сам и кинулся сечь лопатой орешник. Он сек его и сек, набрасывая ветки на ПРП то спереди, то сзади, а потом глянул на приближающуюся цепь солдат и понял, что уже не успевает. Забросил поверх веток сеть, стремительно ее раскатал, кое-как закрепил по краям, и когда из цепи раздался радостный вопль…
— Вон он! Вон!!!
…Сашок снова скользнул в люк, захлопнул за собой крышку, закрылся изнутри и приник к дальномеру. Его окружали с трех, как минимум, сторон.
— А хрен вам! – нервно хохотнул Сашок. – Рыжие не здаюцца!
Трясущейся рукой нащупал рычаг передач и только в этот момент до конца понял, в какую дикую историю прямо сейчас ввязывается.
***
Леха выбежал к поляне ровно в тот момент, когда заваленная ветками и обвязанная сеткой бронемашина рыкнула и тронулась с места.
— Куда-а… — начал, было, Леха и тут же заткнулся.
Отовсюду, куда ни глянь, к поляне с автоматами наперевес мчались к ним бойцы.
— Йо-пэ-рэ-сэ-тэ… — охнул Леха и, надеясь на лучшее, рванул к замаскированной сеткой ПРП.
«Господи! Где ж тут люк?!»
— Открой! Эй! Кто там?! – замолотил он кулаком по уходящей из-под ударов покрытой сеткой броне, — откройте!!!
Но бронемашина уже жила своей собственной, судя по всему, весьма богатой внутренней жизнью: остановилась, крутанулась на месте, двинулась назад, прямо на него, а когда он отскочил, резко встала и спустя мгновение снова пошла вперед – и как пошла!
— Т-ты! К-куда?! – возмутился, было, Леха, но огляделся по сторонам и понял, что пришло время надеяться только на себя, а проще говоря, делать ноги.
***
Первое время Сашок просто пытался вспомнить, где тут что, а когда оцепление подошло слишком близко, он просто вдавил педаль газа до упора и в считанные мгновения отошел метров на пятьсот.
— Ух, ты!
Машина и впрямь была – чистая ласточка. Но одно дело знать это, сидя на пассажирском, по сути, месте командира отделения, и совсем другое – жать на педали самому.
— Ух, девочка моя…
Аллах знает, почему, но Сашок всегда относился к Передвижному Разведывательному Пункту так, словно у него был пол, причем, женский.
— Ласточка…
И ласточка прыгала, свободно перелетая неглубокие рвы, легко игнорируя мелкие бугры и вмятины рельефа, и здесь, внутри в ней и впрямь было, как в такси.
— Семьдесят?! – охнул Сашок. – А-фи-геть!
А тем временем спидометр уже показывал семьдесят два, семьдесят шесть, восемьдесят…
— Э-э-э, братан, полегче! – рассмеялся сам над собой Сашок, ослабил жим и лишь тогда осознал, что окраина осталась позади, а он давно уже едет по самому поселку.
«Может, забрать его прямо сейчас?»
Пьяный вдрабадан Артемка так и лежал в Наташкиной комнате, на Наташкиной кровати, на пятом этаже общаги вагоноремонтного завода, практически в центре Потемкинского. И Сашок знал, понимал: если хоть кто-то прямо сейчас ими занимается, вычислить Артемку – плевое дело, а уж найти…
«А ведь надо забирать…»
По спине пошла изморозь, но у Сашки, в общем, и не было выбора, и он с таким чувством, словно переходит пропасть, свернул в центр ПГТ, к общаге. Надавил на газ, в считанные мгновения долетел до серой пятиэтажки, тормознул, превозмогая тряску в ногах, рванул к заветному окну, отпихнул возмущенно орущую что-то дежурную, взлетел на пятый этаж, кивнул явно обрадованной Наташке, ухватил тяжеленного водилу поперек живота, взвалил, едва не пересчитав попой ступеньки, слетел на первый этаж, снова отпихнул дежурную, и, сунув Артемку в люк головой вперед, вскоре оказался за рычагами.
— Ну, что родимые, — обращаясь к поющим внутри двигателя сотням лошадей, глотнул он, — погнали!
***
Капитан Соколов следило за развитием событий в режиме реального времени.
— Уходит, сука! – орал в эфире молодой старлей-сапер, — вот тварь! Гранатометом бы тебя!
«Хорошо бы…» — поджал губы особист.
— Прорвался…
В голосе разочарование, обида и даже боль…
А потом оказалось, что ПРП замаскирован до полной неузнаваемости, и это позволяло предположить участие в угоне бронетехники лейтенанта – просто потому, что сержанту не додуматься. А потом это объект неясного назначения увидели возле общежития вагоноремонтного завода…
«Эх, надо было посты там выставить! А еще лучше, обыскать!»
И где-то на этом этапе Соколов понял, что экипаж не остановится.
— Женя, — позвонил он товарищу из ВАИ, — ну-ка, перекрой-ка мне все дороги…

*ВАИ – военная автоинспекция

— Все? – изумился товарищ.
— Все, — подтвердил Соколов. – И слушай: это будет затянутая сеткой бронемашина; экипаж предположительно пьян, так что поперек пути не становись – раздавит. Но знай, что лично мне остановить ее надо. Любой ценой.
— Любой? – засомневался товарищ из ВАИ.
Соколов задумался. Вопрос был хороший, правильный был вопрос.
— Понимаешь, Женя… — проронил он, — чем дольше эти ребята будут в бегах и чем лучше погуляют, тем больше годков им дадут. Но мне нужно, чтобы их взяли. Не заподозрили. Не обвинили. А взяли. С поличным. Прямо на этой самой угнанной бронемашине.
Товарищ из ВАИ задумчиво хмыкнул.
— Ну, не знаю. Если эти твои самоходчики не полные дебилы, они тебе в руки не дадутся.
Соколов насупился. То, что они не полные дебилы, стало ясно уже из того, что ребятки натянули маскировочную сетку.
«Значит, будут прорываться…»
— Слушай, Жень, они будут идти на север, к совхозам, а там у нас речка, а главное, мосты.
— И что? – насторожился ваишник.
— А попробуй-ка тормознуть их на мостах. И никуда они оттуда не денутся.
***
Димон чувствовал себя все паскуднее – с каждым новым километром, а потом случилось наихудшее: они все-таки сели, причем хорошо так сели. Молодой водила долго газовал, еще дольше пытался выдернуть «шишигу» враскачку и, понятное дело, сел еще глубже — просто по молодости.
— Я сейчас еще попробую! – суетился он, — подождите, товарищи лейтенанты. – Я сейчас.
И «шишига» выла, елозила, оставляя за собой кривой след, проходила до десятка метров кряду, и… это ничем не кончалось: топь оставалась топью и вела себя именно как топь.
— Подождите… — зачем-то полез из кабины в кузов водитель, — я сейчас…
Машка, давно уже держащая голову Димона на своих коленях, наклонилась.
— Как ты?
Димон облизал губы.
— Ты инструменты взяла?
— Я сейчас, товарищи лейтенанты, — снова забрался в кабину водила, — вы не думайте…
— Вон отсюда! — рявкнула Машка.
Молодой испуганно смолк и тут же вылетел из кабины, и вот теперь тишина стала настоящей. Она была настолько всеобъемлющей, что Димон слышал и биение своего сердца, и ее дыхание, и даже испуганное и обиженное шмыганье водителя там, в кузове.
— Ну, так взяла?
— Ты думаешь, придется? – тоскливо посмотрела она в окно.
— Я вопрос тебе задал, — напомнил Димон.
— Взяла.
Димон поджал губы. Он достаточно хорошо изучил ее, а потому знал: чем спокойнее она внешне, тем серьезнее та задача, которую она сейчас решает. И это свое «взяла» Машка сказала таким ровным, таким равнодушным тоном, каким не говорила даже о самых диких медицинских случаях.
Димон улыбнулся.
— Не переживай, Машук. Все обойдется.
— Да?! – вспылила она. – Не переживать?! Как я могу не переживать?! Глаза закрыть?! Уши заклеить?!
— Тиш-тиш… — улыбнулся ей Димон, — не кричи. И руками махать не надо. И вообще: пока ничего плохого не случилось.
Машка всхлипнула и отвернулась, а Димон осознал, что разговор, даже самый короткий, забирает слишком уж много сил.
«И всего-то десяток слов сказал…»
— Ты бы проверила инструмент, — посоветовал он. – Просто, чтобы знать.
— Там все, — поджала губы Машка. – Я все взяла.
Димон улыбнулся – через силу. Ему было страшновато.
«Только бы не было сепсиса… с остальным Машка справится», — сам себе, пытаясь успокоиться, сказал он, однако на душе все одно было тревожно.
— Может, еще вытащат? – предположил он, — должен же хоть кто-то по этой дороге ездить…
Машка вздохнула, и Димон сам же признал, что сказал глупость. Они ехали по этой дороге уже много часов, а не встретили ни души.
— Может, не будем откладывать? – как прыгнул он с высоты. – Прямо сейчас и начнем?
Машка покачала головой.
— А что потом? Ты головой-то подумай…
Димон глотнул. Машка была права. Случись острая необходимость, аппендикс-то она ему вырежет – р-раз, и нету! Но вот что потом? Они так и были обречены торчать здесь, безо всякой помощи извне… просто добавлялась одна проблемка: больной, нуждающийся в послеоперационном уходе.
— Надо водителя обратно в часть посылать, — угрюмо проронила Машка.
— Что толку? – возразил Димон, — там даже связи с Потемкинским нет.
— Связь могут наладить, а главное, все равно кто-то должен знать, что мы здесь! Хоть кто-то!
— Кто? – тоскливо переспросил Димон, — В части сейчас даже Лехе не до нас.
— Как это не до нас?! – возмутилась Машка.
Димон усмехнулся.
— Там без офицеров и так дурдом, — напомнил он, — а тут еще и День Приказа на носу. Ты представляешь, каково сейчас там Лехе – одному?
Машка поджала губы. Она представляла.
***
Владик Русаков ехал назад в часть не без внутреннего трепета. Минувшая ночь изумительно показала, на что способен всего лишь один по-настоящему талантливый дебил. И таких дебилов там было много. А День Приказа ожидался – вот-вот…
«Начинать делать репортаж?»
Беда была в том, что делать репортаж о дедовском беспределе должна была женщина, штатская журналистка из краевой газеты. Так выходило и сопливее, и достовернее, ну, и либеральнее, конечно. Ему же, Владику, была уготована совсем иная роль. Но бабы так и не было, а без репортажа о дедовщине мочилово подполковника Дергача обещало быть не таким эффектным.
Владик поставил машину у грибка дневального, выбрался наружу и замер. Где-то высоко вверху надрывалась какая-то полевая птаха, в траве цвиркали ошалевшие от живительного сентябрьского тепла местные – мелкие да серые – кузнечики, а над полком раздавались мерные звонкие удары:
— Шлеп! Шлеп-шлеп! Шлеп…
— Шлеп-шлеп-шлеп! Шлеп! Шлеп!
— Шлеп-шлеп! Шлеп!
Владик хмыкнул и осторожно обвел расположение части взглядом. Он совершенно точно знал, что прямо сейчас в полку – ни одного офицера! И самое лучшее, чем сейчас могли заниматься дедушки, это распинать молодых на древнеримских крестах. Ну, или хотя бы играть с ними в гестапо…
— Шлеп! Шлеп! – звякнуло позади него, и Владик обернулся.
Разумеется, это были дедушки, и они играли в волейбол – веселые, спокойные, босиком.
— Мишаня! Куда?! – заорал кто-то, и темп шлепков убыстрился, и тут же послышался довольный молодецкий гогот, — ну, зема! Ты даешь!
Владик, вспоминая собственную армию, рассмеялся, двинулся вдоль палаток и понял, что активным отдыхом заняты все. Реально все! Нет, ясно, что кухня дымила, дневальный куда-то прямо сейчас бежал, помощник дежурного Щукин напряженно разговаривал со связистом, требуя отчета о состоянии телефонной линии, но большая часть бойцов с наслаждением, совершенно по-граждански оттягивалась!
«И что теперь? Покойников за ноги из могилы тащить?»
За неимением лучшего, реанимировать в памяти и подробно расписать все вчерашние происшествия, было единственно верным решением. Но чисто эстетски Владика такая работа коробила.
— Лучше один раз живой кровью напиться, чем триста лет падаль клевать… — вспомнил он.
Так что оставался один-единственный вопрос: где достать собственно крови. Лучше, если свежей или, как называл ее Максим Горький, живой.
«Медсанчасть?»
Именно там, по логике вещей, должна была сосредоточиться самая затраханная часть молодняка, — по сути, подранки, одним своим запахом привлекающие всех падальщиков округи.
***
Толян так и стоял, – расставив ноги, с руками за спиной, – напротив вмерзших в строй, отчаянно боящихся его салабонов.
— Ну, что, тварюги, с кого начать?
И прекрасно осознающие свою обреченность тварюги молча смотрели прямо перед собой, в горизонт, просто потому, что знали: главное, не поймать этот взгляд и остаться одним из многих – серым, безликим, неузнаваемым засранцем.
— Щенки… фуфло зеленое… — ронял и ронял Сапрыкин, и все никак не начинал.
Знал он это или нет, но вколоченная с генами правда жизни спасала молодых так же, как и поныне спасает она африканских антилоп на переправах. Пока ты неотделим от стада, ни лев, ни крокодил не нападет – избегает он сплоченной тупой массы травоядных, могущей не только поранить, но и смять, и даже раздавить, — словно котенка. Но если у тебя сдали нервы, и ты первым рванул через переправу, или споткнулся и отстал, или даже просто попался на глаза, — ты пропал.
— Думали, от службы откосить, — глотнул Толян и… все-таки свернул в привычную колею: сначала убедить жертву, что она злостно попрала устав, а потому не может рассчитывать на чье-либо покровительство, и лишь затем схватить ее за ногу и неторопливо утянуть в мутные бурлящие воды.
Толяну доводилось начинать разборки и по-другому, но главное – возмездие – оставалось незыблемым, и ему еще предстояло почуять запах крови и страха, затем войти во вкус, добавить, еще добавить, еще… а потом, раздувшимся словно таежный клещ, отвалиться и осознать, что ты досыта напился и чужого ужаса, и своего всевластия…
— Думали, хавчик больничный жрать да надо мной смеяться?!
Салабонов уже трясло.
— Думали, один раз обосрались, и никто теперь вас и гребсти не будет?!
Он обвел строй ненавидящим и одновременно пустым взглядом.
— Думали, Толян позволит оставить Россию беззащитной?
Голос дедушки трагически дрогнул, и он, болезненно скривившись, стукнул себя кулаком в гукнувшую грудь.
— Думали, я, старший сержант Сапрыкин… я, заслуженный дед Вооруженных Сил оставлю границу Родины настежь?
Салабоны, давно уже зеленые от ужаса, начали приобретать совсем уже мертвецкий фиолетовый цвет. Они видели, куда сворачивает Сапрыкин.
— А выкусите!!! – выставил вперед багровый кулак с побелевшей от напряжения фигой Толян. – Не будет по-вашему! Никогда не будет!
Салаги стояли – трупы трупами.
— И пока я на страже, вам, тварям, пощады не видать!
Сапрыкин сплюнул, стиснул челюсти и двинулся мимо оцепеневших антилоп, ожидая того сладостного момента, когда глаз его сам отметит нарушение, а рука сама рванется и выхватит первого козла из сбившегося от ужаса в одно целое стада. И в этот миг раздался этот звук.
«Не понял…»
Звук был далекий и, в общем, знакомый, но в данном случае неуместный. Сапрыкин встал, растерянно оглянулся назад и прищурился: по ведущий от центральной усадьбы дороге сюда, не в полк, а именно сюда, в медсанчасть двигалась черная точка.
— Это еще кто…
То, что издавало столь характерный звук, более всего походило на трактор.
— Запарили…
Сзади кто-то из поверивших, что на этот раз пронесло, молодых громко и бесстыдно икал.
***
Уже к обеду Дергач заключил столько контрактов, что сам себе не верил. Были потрясены и коллеги.
— Ты взял морковку?! Да еще по такой цене?! – орал ему из телефонной трубки командир танкового полка, — где?!! Я тоже хочу!
— Там уже нет, — смеялся счастливый Дергач, — честно, нет. Я последнее забираю.
А был еще и лук, была договоренность на редиску по будущей весне – в самый разгар авитаминоза, особенно у пополнения. Контрактов было столько, что председатель колхоза Василий Иванович Дзяденко пригласил Дергача отметить итоги сделки в ресторан! Теперь, кроме картошки, у Дергача было, пожалуй, все. И только с картошкой не срасталось. Никак.
— У всех так, — мрачно обрисовал ситуацию Дзяденко. – Я такой гребаной погоды ни разу не переживал: ночью ливень, весь день – ни облачка! Ночью – опять – ливень, днем – снова – солнцепек! Короче, я фигею, дорогая редакция!
Дергач невесело рассмеялся.
— Вот и я не знаю, что делать. Вывез целый полк, а толку – ноль. Ни картошки, ни занятий – чисто потерянное время!
Мимо председательского «Мерседеса», шелестя гусеницами, на скорости 90-95 км в час пролетела маскированная камуфлированная машина.
— Вот козлы, – процедил председатель, — у моей сестры в Потемкинском вчера такие же вот дятлы кабанчика задавили! Приехали за водкой, начали сдавать назад и мало того, что раздавили, так еще и свистнули, словно это взятый с бою трофей! И всем все пофиг: от прапоров до полковников!
Дергач, соглашаясь, кивнул и с печалью подумал о себе. Он отдал армии более двадцати лет! Он всегда держал всех своих железной хваткой, и уж по шоссейным дорогам его камуфлированный гусеничный транспорт за водкой никогда не разъезжал и кабанчиков не давил! Не то, что у других – стыд и срам!
«И что толку?»
Теперь его из армии нагло вытесняли, можно сказать, выталкивали! Чуть не под руки, как пьяного маляра из выставочного зала с работами кубистов-сюрреалистов, выводили! И он впервые не чувствовал в себе желания сражаться до последнего вздоха.
Главная беда была в том, что не сумевшая реформироваться армия попросту распадалась. Сергей Иванович покачал головой. Когда он впервые узнал, что большая часть генералов Ирака была попросту перекуплена, – за доллары, он задал себе простой, но закономерный, в общем, вопрос: а что если и с нами поступят также? Прокатит?
Он задавал этот вопрос не только себе, но и другим: и по пьяной лавочке, и на серьезных дискуссиях, и так, между делом, и собеседники азартно кидались напоминать ему, что в Британии прапорщики и те получают до 90 тысяч долларов ежемесячно. Что, случись реальный конфликт, европейцам и делать-то ничего не надо; просто предложить нашим офицерам контракт на службу. И войны не будет.
Да, раньше такому повороту препятствовала честь, нормальная офицерская честь, но вот беда, в какой-то момент испачканные в бесчестии по уши русские полковники перестали стреляться и начали отмазываться через Бурденко. И, вот беда, молодые лейтенанты это увидели. И запомнили.
Так говорило большинство. Дергач же не был согласен ни с одним из этого большинства. Потому что, чем дольше жил, тем больше уверялся: дело не в лейтенантах и даже не в полковниках, а если войну и сдадут, то на самом верху – точно так же, как они сдают друг другу футбольные матчи, подконтрольные территории и вчерашних союзников.
— Ну, вот и Дом Рыбака, — заехал на стоянку председатель. – Ну, что, Сергей Иванович, пойдемте, отметим это дело. Нечасто мне приходится с такими здравомыслящими людьми дело иметь, нечасто…
Дергач улыбнулся. Отношения и впрямь сложились, и он не видел причин отказываться. Да, и устал он, если честно, от этой трехдневной конференции, по сути, публичной порки. Очень устал.
***
Сашок вжал педаль газа до упора и, немного поплутав, рванул от общаги так, что уже через пяток минут отметил на спидометре цифру 90. И вот это было чересчур.
«Полегче, братишка, полегче… — сам себе посоветовал он, — не надо так напрягаться. Все будет ништяк! Не ссы!»
Но вот этого как-то так не получалось. Он впервые по-настоящему сидел за рычагами, да еще в центре ПГТ Потемкинский, да еще в наглом самоходе, да еще с оставленной за спиной цепью солдат из облавы. Хотите верьте, хотите – нет, а вот это предощущение неизбежного и принудительного ознакомления с Уголовным Кодексом как-то так напрягало.
— Я тучка, тучка, тучка… — дрожащим голосом напевал Сашок заветную мантру растворения в воздухе.
— Я вовсе не медведь…
— Ах, как приятно тучке…
— С ментами попи… посвистеть…
И мантра таки подействовала: для человека в погонах он существовать как бы перестал. Да, патрульные провожали взглядами огромную камуфлированную ветками и сеткой машину, но остановить ее даже не пытались. А затем они вылетели на шоссе, и Артемка проснулся.
— Ты… — попытался он привстать, — сопля зеленая! Ты чего за рычагами де… ик! делаешь?
— Спи, братан, — не отрываясь от управления огромной бронемашиной, проронил Сашок, — скоро дома будем.
— Не понял… — тряхнул головой водила, — ты чего борзеешь, Рыжий? Давно в хлебало не получал? А? Салабон гребаный…
Сашок вцепился в рычаги и аккуратно обошел красивый новый «Мерседес» с офицером на пассажирском месте.
— Заткнись, Темка, как человека прошу, — бросил он водиле, — мне и так ж… как трудно.
Но водила не унимался, пытался встать, и Сашку спасало одно: теснота – ни размаха, ни свободы маневра. Так что, как Артемка ни примерялся, а выдавить сержанта из-за рычагов не выходило.
— Оборзели салаги… — пробубнил он и начал пробираться вверх, к люку.
— Осторожно, Тема, — предупредил Сашок.
— Я – поблевать… — отозвался водила и тут же наступил Сашке на плечо.
Сашок охнул, но едва люк приоткрыли, а внутрь пошла волна свежего воздуха, дышать стало полегче.
— Что за… хрень… ты тут… понацепил?! – толокся по нему ногами запутавшийся головой в маскировочной сетке Артемка, — где мой нож? Щас порежу! И это…
— Что? – улыбнулся Сашок.
— Ну, это… как его?
— Ну, говори же…
— Е-мое!!! Тормози-и-и-и!!!
Перед Сашкиными глазами вспыхнуло вчерашнее видение размотанных по всей дороге кишок, и он охнул и ударил по тормозам, а огромная машина резко подалась вперед, качнулась и встала.
— Что там стряслось?!
— Ничего, — громко рыгнул Тема, — все нормалек. Жди.
Сашок матюгнулся, от его плеч оттолкнулись, затем наступили на голову, и было слышно, как водила, громыхая головой и ботинками по броне, покатился вниз.
— Йо! Понский городовой!
Сашок улыбнулся, снял руки с рычагов, и лишь тогда почувствовал, как онемели пальцы. Собственно, здесь, за городом, опасаться было уже нечего – ну, кроме разве что Военной Автоинспекции.
«Хорошая машина, — подумалось само собой, — ласточка…»
Машина и впрямь была – чудо. На такой хоть на рыбалку, хоть на бля… ну, в смысле, на танцы. Мечта добра молодца.
«Что-то долго он… — подумал он о водителе, — и с кем он там шушукается?»
— Сюда… — по броне снова застучали ботинками, — осторожно…
«С кем это он?» — насторожился Сашок, и в следующий миг его шеи коснулись чем-то… необычным.
— Щас, Рыжий, щас, — пообещали где-то наверху. – Все щас будет в ажуре…
— Тема? – попытался вывернуть голову Сашок, и кто-то стыдливо хихикнул и запустил прохладные пальцы в разрез его ворота. – Ты офигел?
И в следующий миг его ноздрей коснулся этот запах греха…
Сашок вскочил, звезданулся башкой о металл и со стоном упал обратно. И лишь тогда прямо за его спиной, считай, прямо ему в затылок выдохнули:
— Вау, мальчики! Как у вас здесь интере-есно…
Сашок вывернул таки голову и растерянно моргнул: позади и чуть сбоку, скрючившись, словно улитка внутри спиральной раковины, сидела… самая настоящая шлюха – из тех, что голосуют на дорогах.
— Знакомься, Рыжий! – нетрезво и победно гоготнул водила, — это Андромеда!
Сашка глотнул.
— Ты уверен, что нам… с барышней по пути?
Его похлопали по загривку.
— Не ссы, салага!
Сашок покачал головой.
— Тебе что, Наташки не хватило?
— Да, я не себе, — вальяжно расселся позади Артемка, — я – ребятам… Надо же пацанам приятное сделать! И вообще! День Приказа на носу!
Сашка вздохнул и, понимая, что изменить тут уже ничего нельзя, тронул машину с места.
***
Капитан Соколов руководил поимкой беглого экипажа ПРП лично, по рации, прямо из салона своего новенького BMW, и, надо сказать, судьба ему благоволила. Во-первых, водитель огромной бронированной машины явно был пьян – и преизрядно. Он, по идее опытный, плюс руководимый офицером, мигом заплутал в переулках около общежития вагоноремонтного завода, и только на этом потерял порядка четырех минут. Затем он ошибся трассой, а когда сообразил, что придется вернуться, для его поимки было готово все – до мелочей.
— Что там, на краевой трассе? – беспрерывно уточнял Соколов, — БТР подогнали?
— Да, — отзывался автоинспектор, — уже поперек моста стоит. Слушайте, товарищ капитан, а это надолго? Меня штатские замучили уже! Целая пробка перед мостом образовалась!
— Не парься, лейтенант, — смеялся особист, — чем толще пробка, тем меньше риска, что они прорвутся!
Хотя, конечно, был и второй расчет: случись беглому экипажу пойти на таран, и цена вопроса подскочит до небес, а Дергачу придется куда как солонее!
— Жди. Они вот-вот будут… — обещал Соколов и набрал военную прокуратуру, — Сереж, ну, что там – вы готовы?
— Да, мы всегда готовы! — рассмеялся прокурор, — только я не представляю, как ты Дергача к этому пристегнешь! Мое дело, сам знаешь, техническое: взял, оформил, посадил. А где улики? Надеюсь, ты об этом позаботился…
Соколов рассмеялся и положил трубку. По массе косвенных признаков он знал, что ПРП управляется офицером: тем самым лейтенантом Бардиным, коего как-то прикрыл своим авторитетом Дергач. Да-да, тем самым лейтенантом Бардиным, что не далее как вчера вечером был взят патрулем в нетрезвом виде за драку с гражданскими. И, что самое важное, тем самым лейтенантом Бардиным, что не далее, как сегодня утром с риском для жизни бежал с гауптвахты.
Соколов улыбнулся. Он знал, что таких вещей система не прощает. И когда ПРП все-таки остановят, а молодого лейтенанта отправят для начала на гарнизонную гауптвахту – в качестве основного обвиняемого… вопросом дня станет политико-воспитательная работа среди офицеров артполка. И здесь Дергачу отмазаться уже никак не удастся!
— Есть! – доложили ему, — вижу!
— Гусеничная машина под маскировочной сеткой? – уточнил Соколов.
— Точно, — подтвердил автоинспектор, — все, как вы сказали. Ну, что, берем?
Соколов на мгновение задумался. Это была новая отправная точка и для его собственной, как последовательного дзержинца, биографии.
— Бери.
***
Едва впереди показалась эта пробка, Сашок притормозил.
— Не понял…
И понятно, что хихикающий с девицей – там, позади – Артемка не преминул использовать случай показать власть.
— Что бы вы без меня делали, салабоны? Уйди с глаз моих! Отдай рычаги, я сказал!
Сашок упрямо мотнул головой.
— Иди, нафиг, Тема! Сиди себе там позади и не мешай!
— Ах ты, щенок! – возмутился дед, — тебя что, мало учили? Так я могу…
Сашок хмыкнул и дернул машину вперед, и Тема охнул и повалился в объятия этой своей «находки». Сзади посигналили, и Сашок понял: останься здесь еще пару минут, и в попу бронемашине уткнутся еще и еще легковушки, затем перекроют встречную, и вот тогда уже вырваться из пробки иначе как тараном будет нереально.
— Я съезжаю, — покачал он головой и тронул за рычаг.
— Дай мне… — попытался встать Артемка… и не смог.
Машины сзади них подняли испуганный вой, и Сашок рассмеялся: и над Артемкой, и над водителями.
— Да, не ссыте вы! Все будет ништяк!
Но бедолаги на Опелях и Мерсах не были привычны к такому вождению и орали от ужаса до тех пор, пока ПРП, прямо на месте, не заступая ни на сантиметр, не развернулась – точно поперек шоссе.
— Ну, вот и все, — фыркнул Сашок и утопил педаль газа, — а ты боялась…
— Нет, дай мне! – ухватил его за шею водила, — ты куда, сука… Йо!!!
ПРП ухнул с шоссе, как вагончик с американской горки.
— А-а-а-а-а-а!!!
— А-а-а-а-а!!!
— А-а-а-а!!!
А затем на спину Сашке навалился этот пьяный козел, а вождение превратилось в цирк.
— Я же тебя урою! Тварь! – орал дедушка-водила и рвал рычаг на себя.
— Ой, мальчики, не надо!
И машина срывалась с места, и какие-то автоматчики прямо перед ними рассыпались в стороны, как переспелые яблоки с кроны.
— Ой, ребятки! Ой, хватит! Ну, страшно же!
— Уйди, нафиг, от греха! – честно предупреждал его Сашок и, в конце концов, двигал локтем взад – благо приходилось как раз дедушке между ног, и аккуратно сдавал назад, тихо-тихо, так, чтобы никого – как ту свинью – не раздавить.
— Ребята! – визжала девица, — я боюсь! Не надо!
И, в конце концов, тяжеленный Артемка рухнул на него всей своей тушей, придавил, и борьба пошла собственно за рычаг. И, поскольку там, оседлавшему противника, Артемке дышалось намного легче, похожая на гигантского таежного клеща бронированная машина немного так повертелась на месте и снова рванула вверх по насыпи – на трассу.
***
Капитан Соколов успел к поимке в последний миг, и когда ПРП начал маневрировать, не понимая, как вырваться из пробки, новенький BMW особиста стоял в той же самой пробке вторым с конца и четвертым от ПРП.
«Ну, что, мальчики, сливайте воду…»
Мышка сама зашла в мышеловку, и уж Соколов-то знал, что отсюда у экипажа ПРП одна дорога – в камеру. Особист вышел из машины, закрыл ее и неторопливо двинулся мимо ревущих клаксонами от ужаса легковушек. ПРП разворачивался на месте.
«Гамнюк, — оценил маневры водителя, а точнее, командующего им лейтенанта Бардина особист, — и ведь понимает, что попал, а все дергается!»
Передвижной Разведывательный Пункт встал точно поперек полосы, покачнулся и вдруг рванул вперед, прямо с дороги.
— Куда?!! Йо-о-о…
Здесь, в сотне метров от моста насыпь была высоченной, метров десять, наверное, — не меньше, а потому ПРП буквально упал – почти вертикально.
— Во, балбес! О солдатиках подумай, гнида, если себя не жалеешь!
Но ПРП уже снова пер вверх по насыпи, снова почти вертикально, и снова выбирался на дорогу – так, словно за управление машиной боролись двое.
— Давай-давай!!! – помахал автоматчикам Соколов, — ближе к машине! Пусть увидит, что вы есть!
И, в конце концов, пришлось отправить БТР – наперерез взбесившейся ПРП, и понятное дело, БТРа протаранили, а затем плоская, как таежный клещ, машина встала перед постом ВАИ у самого моста, задумчиво так постояла и тихонечко пошла вперед.
— Ну, вот, родимый, наконец-то… — улыбнулся Соколов.
Даже до таких тупых лейтенантов, как Бардин должно было рано или поздно дойти, что государству сопротивляться бессмысленно.
А в следующий миг закамуфлированную бронемашину плавно понесло вправо, и стало ясно, что ею сейчас вообще никто не управляет, и автоинспекторы посыпались из поста, как тараканы из тарелки, а сам дощатый пост был смят и раздавлен.
— Вот зря ты так, Бардин, — покачал головой особист, — зря.
И в следующий миг ПРП, уже дошедший до края моста, смял штампованные железные перила и ухнул с моста вниз – прямо в воду.
Особист схватился за голову да так и замер. Он уже понимал, что если там, внутри есть хоть один труп, ему тоже придется несладко. Просто потому что потому.
***
От рассыпавшихся цепью солдатиков – там, в сопках – Леха ушел на раз – недаром его в училище Лосем кликали. А вот подобраться к тому месту, где он сбросил свои документы, было сложнее: малюсенький городок, по сути, поселок был буквально усыпан патрулями – на каждом перекрестке! И, судя по тому, как азартно эти патрули бросались к каждому младшему офицеру, особенно если это – широкоплечий блондин, искали его, лейтенанта Бардина.
— Ну, что… справедливо…
Побег с гауптвахты был довольно тяжким проступком; достаточно тяжким, чтобы караульный мог застрелить беглеца без особых для себя последствий и даже получить за это внеочередной отпуск. И все-таки у Лехи было стойкое понимание: все намного хуже и намного сложнее.
Леха не был совсем уж тупым. За то время, что он пробыл на губе, он ясно увидел: гробят именно Дергача! В кабаке гуляла вся дивизия, но патрули брали только артиллеристов и в первую очередь – отправленный на его поиски третий дивизион.
«Я что – такая важная птица? Бред!»
Разумеется, это был бред. Но если помнить, что Бардин – де-факто – старший офицер в полку, и за все, что там происходит, в ответе он, цена ему подрастала. А что там, в полку сейчас происходит, — Леха поежился, — один Господь ведает.
Ну, и поскольку каждый удар по лейтенанту Бардину отзовется и ударом по Дергачу, лупить будут сильно. Так, Леха мог смело утверждать, что его, послушно выехавшего вчера встречать военкора, обвинят в том, что на самом деле он поехал не за военкором, а за водкой! Леха был уверен, что использование единственной машины способной проехать по этой грязи, превратится в угон боевой техники! А несчастный случай со штатской свиньей, то есть, кабанчиком, сто пудов, превратится в наезд и похищение с корыстной целью! Ну, а как будет представлена драка со штатскими, — единственное, кстати, преступление, в коем он действительно был виновен, — Леха даже не представлял.
При таком раскладе любая писчебумажная тварь – тот же Владик Русаков из окружной газеты «За Боевые Успехи» — могла смело пялить командира полка С. И. Дергача во все естественные отверстия. Ну, а Дергач – соответственно – получал повод проделывать то же самое с Бардиным – долго и с нездоровым удовольствием.
«Ты хоть сам бы себе не врал! – одернул себя Леха. – Ты что, всерьез рассчитываешь отделаться легким испугом?»
Если честно, только на это он и надеялся. Потому что один побег с гауптвахты мог изгамнючить всю его дальнейшую судьбу. Внутри у Лехи стало нехорошо.
«Не надо мне этого! Вот не надо!»
— А как тогда вывернуться?
Леха знал, что теоретически, если ему удастся не попадаться на глаза коменданту здешнего, слава Богу, не родного гарнизона ближайшие полгода, дело увянет само собой. Но для этого нужны было два условия: чтобы его долбанный экипаж, нигде не проколовшись и ни разу никому не попавшись, благополучно добрался до части, и чтобы его самого не сдал никто из видевших его на губе офицеров.
«И что мне теперь делать?» — тоскливо подумал Леха.
— Бардин! Лейтенант Бардин!
Леха вздрогнул и молодцевато развернулся. Это был начальник штаба Никита Михалыч, как всегда – в сиську!
— Я! Товарищ майор!
— Ко мне, лейтенант, — покачнулся вдатый до состояния «фикшн» начальник штаба. – Быстро!
Леха стремительно подошел.
— ПРП нашел? – покачнулся Михалыч.
— Так точно, — глотнул Леха. – В сопках на окраине.
— Экипажу звиздюлей навесил? – сурово поинтересовался Михалыч.
— Никак нет, — мрачно признал Леха. – они бежали.
Начальник штаба помрачнел и вдруг явно что-то понял.
— Значит, облаву поутру делали на них?
Леха молча кивнул.
— И еще офицеров третьего дивизиона переловили. Все на губе теперь.
Начальник штаба окаменел.
— Все?!!
Леха кивнул, и Никита Михалыч непонимающе тряхнул головой.
— А почему руководству полка никто не сообщил? Почему я ничего не знаю?!
Леха подавил усмешку. Для человека, пьяного через два дня на третий вопрос был, в общем, закономерным.
— И где Дергач?- прищурился начальник штаба, — он-то знает?
Леха пожал плечами.
— Откуда мне знать, товарищ майор, знает Дергач или нет?
— Ладно, Дергачу я сам сообщу, — поджал губы Михалыч, — найду и сообщу. А вот ты…
Леха напрягся.
— А вот ты… — никак не мог выразить то, что булькало у него внутри, начальник штаба. – Ты, сынок, давай, держись. И вообще… сам, все сам.
Начальник штаба пошатнулся, и Леха ухватил его под локоть и повел, практически потащил в гостиницу, мимо дежурной, к лифту и по ковровой дорожке второго этажа.
— У вас какой номер? Сюда? Отдыхайте…
Собственно, лишь потому, что пришлось тащить Михалыча, Леха и не видел ни того, как к ресторану у Дома Рыбака подъехал Мерседес, ни того, как оттуда вышел глубоко удовлетворенный таким замечательным днем подполковник Дергач. А с другой стороны, пожалуй, именно благодаря этой встрече с Михалычем Леха и осознал: хватит гоняться за выбравшим свою судьбу экипажем – просто потому, что у него сейчас без присмотра – весь полк. Пора было возвращаться – и как можно быстрее.
***
Капитан Соколов не поддался общему психозу; он просто вышел к смятым перилам и долго наблюдал, как обтекающая водой гусеничная машина выбирается на скользкий берег, дает газу, а затем на скорости семьдесят километров в час в грязи выше гусениц прет по бывшим колхозным полям.
— Во, сука! – суетился рядом начальник поста, — ну, тварь! Ну, я его поймаю!
— Поймаешь кого? – сухо поинтересовался Соколов, и автоинспектор поперхнулся и умолк.
— Вот то-то и оно, — цокнул языком Соколов и двинулся к своей новенькой BMW.
Для него самого не было проблем опознать под маскировочной сетью артиллерийский Передвижной Разведывательный Пункт – подумаешь, бином Ньютона! Но вот доказать свою исчерпывающую компетенцию военной прокуратуре было уже сложнее.
— Вы что, можете видеть сквозь специально разработанную лучшими оборонными НИИ маскировочную сеть? – спросит его адвокат защиты.
И – кирдык!
И все-таки Бардина следовало прищучить – любым способом. Это был уже вопрос чести. Соколов открыл дверцу своей новенькой BMW, забрался внутрь, установил связь с ПГТ Потемкинское, попросил соединить его с Брусникиным, и вот здесь его ждал очередной сюрприз.
— Не было Бардина в ПРП, — угрюмо сказал ему Брусникин, — это совершенно точно.
— Вы что, умеете видеть на расстоянии и сквозь броню? – немедленно съязвил Соколов.
Брусникин печально рассмеялся.
— Не в этом дело. Я с прапорщиком Зелениным только что говорил. Так вот он утверждает, что лейтенант Бардин, в ж… пьяный, в обнимку с начальником штаба артполка двигался к нему в номер.
Соколов пожевал губами. У прапорщика Зеленина не могло быть мотива покрывать этого Бардина.
— Когда это было?
— Да, вот только что, — хмыкнул Брусникин.
Особист сжал и разжал набитый тренировками кулак и ненавидяще вздохнул.
— Ну, что ж… нет, значит, нет.
Он был и оставался настоящим дзержинцем, а потому на каждый ход оппонента у него было по три ответных – один другого кошмарнее.
***
Когда решение было принято, Димону помогли перебраться из кабины в куда как более просторный кузов, и некоторое время он еще пытался контролировать происходящее, но вот сил оставалось все меньше.
— Ты наркоз не забыла? – тревожно дергал он Машку.
— Ты уже спрашивал, — напоминала она. – Не забыла.
— А зажимы? У тебя хватит зажимов?
— Хватит, — поджимала губы она.
— А время? – все беспокоился он, — ты успеешь до темноты?
И тогда Машка вздыхала, наклонялась над ним и нежно касалась его уже обметанных губ своими.
— Тише, Дима. Не надо тревожиться. Я обо всем позаботилась. Ты, главное, не мельтеши. Понял?
И Димон еще и еще раз понимал, что рубил дерево не по себе. Но – Бог мой! – как же она ему – даже не нравилась! – легла на сердце!
— Tomb Raider, — с улыбкой произнес он.
— Что? – моргнула Машка.
— Ты – наша Лара Крофт, — ласково пояснил он, — расхитительница сердец.
И понятно, что из-за ее покатого плеча тут же высунулась прыщавая, с красноречивым бланшем под глазом физиономия молодого водителя.
— Гробниц, — поправил он.
— Брысь, мелюзга! – фыркнула на него «наша Лара Крофт» и начала стаскивать с Димона камуфляж. – Товарищ лейтенант лучше знает. Правда, товарищ лейтенант?
Димон обреченно выдернул руки из рукавов и улыбнулся.
— Ты права, женщина. А молодому скажи, если будет выступать, второй бланш заработает.
И теперь уже фыркал молодой, ибо в медсанчасти все знали: Димон прибыл из Москвы, борзости в нем ноль, а значит, еще немного, и на нем станут ездить все, кому не лень.
— Все. Я начинаю, — решительно скомандовала Машка, быстро протерла ему живот йодом, и в следующий миг он почуял иголку шприца с правой стороны живота.
Стало страшно.
Димон глотнул и глянул в небо. Оно еще не было вечерним, нет, но он уже боялся, что они не успеют. Причин тому могло быть множество: осложнение, например.
— Дима, — позвала она.
— Да?
— На меня смотри. Не надо мне глазки закатывать. Ты понял?
— Я не закатывал. Я в небо смотрел.
Машка покачала головой.
— И панических настроений мне тут не надо.
И тогда Димон возмутился.
— Я не понял. Кто тут паникует? Я или ты?
Машка сосредоточенно смотрела на часы, ожидая времени, когда можно будет сделать первый разрез.
— Я на часы смотрю. И Царствие Небесное в небе выискать не пытаюсь.
Димон прыснул.
— Господи! На что я подписываюсь?
Машка подняла брови.
— А на что ты подписываешься?
Димон на мгновение ушел в себя.
— На меня смотри! – тут же рявкнули на него, — не надо глазки мне закатывать!
— Я просто думал…
— И что надумал?
Димон мечтательно вздохнул.
— Буду просить твоей руки и сердца.
Машка удивленно подняла брови.
— Ваше сиятельство, вы што, всерьез? Никак осчастливить бедную девушку решили?
Димона как ударили, и в тот же миг он понял, что она права. А вот он совершенно зря подвешивает один серьезный вопрос к другому. Не дело такие вот решения озвучивать сейчас… всяко ведь повернуться может, — и от прыщей люди ласты склеивают…
— Прости, Машук, — вздохнул он, — ляпнул не подумавши. И потом, это ведь надо к папе твоему идти – руки-то просить?
Машка рассмеялась и брякнула металлом.
— Ну… в общем, да.
«Пошел разрез…» — почувствовал Димон.
— А он, как я понимаю, будет не в восторге?
Машка уклончиво кивнула и снова брякнула металлом.
«Разрез сделан…»
— И он ведь мне, по меньшей мере, бланш поставит, — предположил Димон. – такой же, как у нашего водилы.
Машка нахмурилась и не ответила.
«Ну, вот… Рубикон и позади…» — констатировал Димон.
Теперь все зависело от нее.
***
Владик обошел все, каждую палатку, каждую спортплощадку, вышел к речушке, хотя до нее было порядком, — молодых не было! Ни одного!
— Бр-р-р… что за бред? – затряс Владик головой, и его тут же осенило, — медсанчасть!
Положение дел в полку Дергача было настолько хреновым, что деды ухайдакали всех наличных молодых! И это было хорошо, потому что репортаж, который он был вынужден готовить, переставал быть «трупоедством», то есть, ковырянием в прошлом, и заново наполнялся живой кровью доведенных до больничных коек салаг.
Владик почти бегом добрался до отдельно стоящих палаток медсанчасти и опешил: здесь было пусто!
— Не понял… — заглядывал он в каждую палатку, — эй! Вы где?! Хоть кто-нибудь здесь есть?!
И в каждой палатке он видел одно и то же: аккуратно заправленные синими солдатскими одеялами дощатые нары – совершенно пустые! И все.
— И как это называется?
Палаточный городок был брошен, как старинная шхуна «Мария Селеста»: на плите стоят котелки с кашей, на камбузе сушатся матросские портки, и – ни-ко-го. Все выглядело так, словно всех до единого больных забрал для антигуманных опытов прилетевший корабль зеленых и желеобразных разумных существ.
— Я фигею!
Владик еще раз изучил брошенное солдатское поселение и отметил, что есть здесь две-три странности или даже улики: ведущая за горизонт тракторная колея и сильно вытоптанная площадка из-под медицинской палатки-столовой. И он уже хорошо представлял себе и это поставленное кем-то на тракторное шасси НЛО, и этих существ, немедленно по прилету подсевших на две главные вещи: на перепачканных зеленкой молодых бойцов и палатку-столовую. Ну, может быть, она показалась им необыкновенно драгоценной, таинственной или даже эротичной.
— Бля, Дергач, — покачал головой Владик, — ну, и бардак ты у себя развел!
***
Толян подал знак немногим больным дедам, и те остановили тяжело бредущий по грязи салажий полк и принялись таки разбивать его побатарейно.
— Я тебе говорю, здесь верховья, а потому все уже сухо, — подошел к краю поля и присел только что вернувшийся из Потемкинского прапорщик Зеленин.
Толян присел рядом и ткнул пальцем в землю. Да, это была чистая правда: тридцать часов без дождя сделали свое дело, и почва уже не была ни слякотью, ни тем более жижей.
— А тут еще и картофелекопалки успели пройти…
Толян поднялся и, чтобы садящееся солнце не было в глаза, приложил ладонь к бровям. По этому полю и впрямь когда-то, еще до ливней, прошли картофелекопалки, и теперь вся картошечка, чисто омытая дождями, лежала прямо на поверхности, — бери да складывай себе в ящик.
— А если меня на этом застукают? – резонно поинтересовался он.
Прапорщик Зеленин рассмеялся.
— Кто? Дергач с крестьянами в кабаке гуляет, и к вечеру так нах… наберется, что мама не родная не узнает! Начальник штаба уже набрался – хуже некуда! Там вообще господа офицеры так после конференции нажрались, что весь третий дивизион полным составом на губу угодил!
Толян задумался. Он хоть и был под спиртягой, но предложение прапорщика заставляло думать и вообще как-то отрезвляло.
— Вот-вот этот… Леха, ну, лейтенант Бардин вернется, — возразил он.
Зеленин снова рассмеялся.
— Видел я этого Бардина в гостинице – в обнимку с Михалычем. Оба – не просто выпивши, а буквально – в ж… пьяные! Я тебе говорю: случай уникальный! А ты со своими салагами больными – вообще вне всякого учета!
Толян улыбнулся. Все было именно так.
— Вот скажи, Толик, — насел на него прапорщик, — в твою медсанчасть за сегодняшний день хоть одна тварь заглянула? Хоть одна?!
Толян покачал головой. Он со своими засранцами на фиг никому не был нужен, — только медикам, а они оба в отъезде. Даже, случись всем офицерам полка вернуться, в том числе и с губы, они займутся наведением порядка у себя, а не здесь.
— По рукам, — кивнул Толян и махнул дедушкам. – Пусть разбивают палатку.
— Вот это дело! – рассмеялся Зеленин и сунул ему ладонь, — по рукам, значит, по рукам. Я, кстати, и водочки нехило так привез для начала, и аванс – вот он…
Толян глотнул и протянул руку. Взял пачку денег и понял, что столько бабла сразу он не держал в руках даже на гражданке. А Зеленин обещал еще и процент… и остальным дедушкам знать об этом было необязательно.
— Порядок, — сунул он деньги во внутренний карман. – А ты сам-то когда еще будешь?
Зеленин, признавая актуальность вопроса, кивнул.
— Да, я теперь постоянно буду приезжать. Во-первых, топливо тебе доставлять надо. Во-вторых – пустые ящики. Здесь есть, но мало. А в-третьих, мне по-любому вывоз нужно обеспечить. И вот с этим проблема, честно скажу.
Толян прищурился.
— Охранники что ли бдят?
Зеленин рассмеялся.
— Нет. С охранниками у меня все схвачено. Просто дороги – это ж… какая-то. Иначе как на тракторе и не добраться! Но я что-нибудь придумаю.
Толян пожал плечами. Он и не возражал. И Зеленин, видя это, обвел бескрайнее поле широким жестом.
— Ты главное со своими архаровцами так и иди – от поля к полю, и никто ничего не поймет. А главное мое дело: на стреме стоять, чтобы никакая падла до срока сюда не вернулась.
Сапрыкин улыбнулся. С этим прапором таки стоило иметь дело. Он подал знак Зеленину, чтобы тот немного подождал, и, не желая тратить драгоценного светлого времени суток, прошел и встал напротив потупившихся засранцев.
— Значит, так, суки, — заложив руки за спину, обвел он их взыскующим взором, — поле видите?
Салабоны замялись, начали тянуть шеи…
— Видите, я спросил?!! – заорал Сапрыкин.
— Так точно! – не слишком слаженно отозвался строй.
— А теперь все посмотрели на солнце! – приказал Сапрыкин, — все, я сказал!
Молодые, щурясь, уставились на светило, и Толян сложил руки на груди. Он знал, что так, с закатанными по локоть рукавами, выглядит особенно внушительно.
— Короче так, твари… на каждого засранца, до заката солнца должно быть собрано по двадцать пять ящиков. Если один не успеет, накажу всех.
Салаги забеспокоились. Они еще не знали, выполнима ли эта норма.
— Я все сказал, — кивнул Сапрыкин старшим команд из больных дедушек и сержантов. – Вперед!
***
Уже через час, за огненным борщечком и ледяной перцовкой, командир полка Дергач и председатель колхоза Дзяденко обсудили все. И ровно в тот миг, когда Сергей Иванович подумал, а не пошли бы они все нах… в смысле, не надраться ль… у входа в ресторан показалась она.
— Опаньки…
Елена Ильинична поискала глазами и нашла пустой столик у окна, неторопливо прошла к нему, села, повернулась к заходящему за окном солнцу, и было в этом повороте головы что-то настолько горькое, настолько щемящее, что Дергач не выдержал.
— Василий Иванович, — обратился он к собеседнику, — не сочтете за невежливость, если я вас покину? Дело не терпит отлагательств.
Председатель колхоза еле заметно улыбнулся, и Дергач подумал, что этот крестьянин не так-то прост.
— Конечно, нет, Сергей Иванович. И потом ведь мы, в общем, все, что стоило обсуждать, обсудили. Какие могут быть извинения?
Дергач благодарно кивнул, с чувством пожал крепкую председательскую руку, встал и тут же, словно опасаясь, что она внезапно растворится в воздухе, прошел к столику Елены Ильиничны.
— Добрый вечер. Вы позволите?
Она подняла глаза, и ее лицо как-то мигом переменилось.
— Присаживайтесь. Сергей Иванович.
— Что-то вы невеселы, — высказал он все, как увидел.
Елена Ильинична слабо улыбнулась.
— Это на меня так действует разлука с теми, кого любишь. А у вас иначе?
Дергач хмыкнул, поднял брови и… уклонился, ограничившись коротким поднятием плеч.
— Давайте-ка, я вас лучше угощу, — взял он меню, — здесь далеко не все съедобно.
— Вы – завсегдатай?
Дергач поймал ее изучающий взгляд.
— В смысле, случается ли мне хорошо так погулять в кабаке? – переиначил он вопрос и, не дожидаясь подтверждения, кивнул, — бывает. Но напоить меня сложно. Как-то все так… перерабатывается.
Елена Ильинична рассмеялась.
— По вам видно…
— Правда?
— Правда.
И ровно в этот момент Сергей Иванович понял, что странным образом балансирует. Она ему уже нравилась, это определенно. И он вовсе не был уверен, что намерен двигаться до конца.
— А как ваша заготовка овощей для полка? Удалась?
— Конечно.
Оставивший за спиной две законных семьи – с четырьмя детьми и две беззаконных – с двумя, Дергач каждый раз отрывался с болью и кровью.
— А как ваша дочь? Вы ее видели?
— Еще нет.
И у него больше не было сил. Нет, если вы говорите о том, чтобы просто перепихнуться, то уж с этим – никаких проблем. Но если говорить о чувстве, об «отношениях», то лимит был исчерпан. А здесь назревали «чувства»…
— Вы помрачнели? Что случилось? Я произвела на вас угнетающее впечатление?
Дергач с трудом заставил себя сосредоточиться. Елена Ильинична была немолода. Лет, сорок пять, наверное, хотя и выглядит на десять лет моложе.
«Глаза выдают…»
— Просто я немного устал.
Она без улыбки посмотрела ему в глаза и покачала головой.
— «Немного»?
***
Сашок и сам не понимал, как они втроем не поубивались. Но судьба оказалась к ним благосклонной, а бронированная машина, словно опытный, привычный к боям конь, безропотно вынесла их на себе – сначала на склизкий берег, а затем и вовсе – прочь от этого жуткого места. А главное, Артемка, ведущая причина всех случающихся с ними катастроф затих и, словно досыта накапризничавшийся ребенок, уснул и не мешал даже на центральной усадьбе, когда Андромеда взяла инициативу.
— Мы ведь в часть едем? – на всякий случай уточнила она, и когда Сашок подтвердил, попросила остановиться около аптеки.
— Слушай, девочка, ты уверена, что тебе это надо? – развернулся к ней Сашок. – Ты хоть понимаешь, куда едешь?
— Понимаю, — холодно, излишне холодно отрезала она.
— А то ведь, я могу и назад на трассу подкинуть, — предложил он.
— Вези куда везешь, — поджала губы «Андромеда» и вернулась из аптеки центральной усадьбы с объемистым целлофановым мешком разномастных презервативов. Видимо, скупила все.
Сашок мысленно присвистнул, а еще через час забрызганная грязью по верхние люки бронемашина на скорости семьдесят кэмэ в час ворвалась в расположение полка и, покачнувшись, замерла у грибка дневального – аккурат против палатки дежурного по части.
Но когда так и не наигравшиеся в волейбол деды со стонами ненависти изготовились встречать Леху Бардина с его спортивными праздниками, из люка через ухайдаканную грязью сетку кое-как продрался рыжий как огонь Сашок Рахимов.
— Рыжий, ты запарил! – поняв, что лейтенанта не будет, заорали ему деды. – А где Темка? С тобой?
— Пьяный сволочь, — кивнул Сашок и, спотыкаясь от усталости, откинул маскировочную сеть и сбросил несколько веток.
— Ни фигасе… а это чего?
К броне, прикрытый ветками, оказался приторочен кабанчик килограммов на двести.
— Дедушкам на шашлык-машлык, — устало пояснил Сашок и вытянул из люка второй сюрпрайз – два пакета с дешевой водярой.
— Йо! Понский городовой! Вот это молодца!
И только тогда из люка, брезгливо отирая приставшую к пальчикам грязь, показалась грудастенькая красногубая Андромеда.
— Короче, это вам, ребята, — безразлично махнул в сторону этого сокровища Сашок, — вы главное, машину заставьте кого-нибудь отмыть…
Деды пооткрывали рты, да так и замерли.
— Нам?!!
— Вам, вам, — качаясь от усталости, двинулся прочь Сашок, — и это… меня будить не надо, если что… сами как-нибудь разбирайтесь.
***
Что хавчика – нормального, гражданского, что водяры, прапорщик Зеленин оставил Толику предостаточно, а потому праздник души начался немедленно.
— А ну-ка, — заказывал веселый и хмельной Главный Человек во всей округе, — пусть кто-нибудь реальный свежак споет.
И подчиненные Толяну по закону природы худосочные дедушки и, само собой, годки принимались выдергивать с поля молодых, знающих хоть одну Действительно Свежую Песню. И те, изо всех сил упирающиеся на поле, даже не знали, что лучше: упираться и дальше, рискуя попасть под раздачу по итогам сорванного плана, или таки попытать счастья и блеснуть на сцене, а то и стать Возлюбленным Певцом Их Сиятельств. Ясно ведь, что приблизиться ко двору означает избегнуть многих бед и достичь многих благ: шутов, в отличие от рабочего скота, кормили – качественными гражданскими объедками. И ясно, что кто-то на это шел…
— А танцам кто обучен? – интересовался наворачивающий под водочку царский бутерброд со шпротами Толян, — не, мне просто интересно…
И подчиненные снова срывались с места, дабы точно выяснить, есть ли здесь достойные последователи Рудольфа Нуриева, Бориса Моисеева и Коли Цискаридзе. И ясно, что народ стремался. И ясно, что кого-то все одно с поля выдергивали и цискаридзами назначали. И только с мастерами разговорного жанра Сапрыкину сразу как-то не повезло.
Нет, нашли очередного кандидата в придурки довольно быстро. Кто-то из годков вспомнил, что видел такого в шестой батарее. И начиналось все, вроде, ништяк…
— Чем порадуешь, сынок? – прищурился Толян, глядя на затравленного, более похожего на подыхающего от орнитоза голубя, нежели на бойца, салагу.
— Баллада о проктологе, — глядя себе под ноги, пробубнил салабон.
— Чего-чего? – не поняли дедушки.
— Баллада о проктологе, — нехотя повторил салага, — другими словами, песня про жопу…
Деды разоржались: название было изумительно армейским, но стоило салаге начать, и все притихли, ибо начиналось все с царя Бориса, озабоченного судьбами своей мифической страны.
— Как Державу сделать сильной? Ну, чтоб не пялили в очко! – напряженно размышлял царь Борис. — Мудрой, грозной, изобильной. Как в былое времечко!
Далее шло рассуждение, что есть польза Отечеству, а затем кто-то подсказал Борису, что поскольку его держава на сегодня в заднице, то в качестве советчика и преемника следует пригласить специалиста по ковырянию в тайнах чужих задниц, то есть, проктолога.
Деды заерзали: демократия демократией, а особый отдел оставался особым отделом. Но Толян слушал увлеченно, а потому они узнали все, даже о том, как, сбывая компромат на своих пациентов, проктологи вытеснили хирургов и терапевтов и стали правящей в больнице кастой. Ну, а затем салага уже как бы от имени нового царя поведал, почему естественный массаж простаты опытным специалистом так важен для духовного здоровья нации; и народ занервничал.
— Толян… — наконец-то отважился один, — по-моему, его куда-то не туда несет.
Сапрыкин насупился. Он тоже начал понемногу понимать, что вся эта баллада какая-то сомнительная. Но он хотел точно знать, чем дело кончится.
— Подождем… — веско уронил он. – Пусть доскажет.
Однако чем дальше, тем яснее становилось, что идея найти мастера разговорного жанра, была изначально неверна. Ибо из всего вышесказанного логично вытекало, что под видом ужасно полезных для здоровья проктологов Родину своекорыстно захватили обычные педерасты. И все их патриотические лозунги имеют лишь одну цель: поиметь.
— Я не понял, — дернул кадыком густо покрасневший Толян, — что ты этим хочешь сказать? Что когда я призываю вас, тварей, любить Родину, то я… то я…
— Правильно, Толян! – кинулись деды на поддержку явно тронутого за живое лидера. – Мочить козла!
Но они не понимали, с кем имеют дело.
— Цыц! – рявкнул старший сержант Сапрыкин. – Здесь я решаю!
Все вокруг мигом смолкли, а Сапрыкин склонил голову и уставился в стакан. Внутри него кипело и булькало.

Если бы салабон ослабил ремень или не застегнул верхний крючок, Сапрыкин устроил бы настоящий Страшный Суд — с привлечением свидетелей, понятых и даже присяжных из народа. Но крамола, судя по тому, что о балладе прослышали приславшие молодого годки, уже пошла в массы. Здесь отчетливо пахло мятежом. Салабоны, знающие, что вот-вот выйдет Приказ об увольнении из рядов Вооруженных Сил, уже мечтали об избавлении от дедов и своем новом, более достойном статусе.

«А ведь Сударкин был прав, — шевельнулась противная непрошеная мысль, — ослабил я политико-воспитательную работу… ослабил…»

А надо было драть всех и каждого — до потери пульса. Чтоб у этого стада только две мысли оставались: жрать и спать!

***
Владик разыскал молодых воинов уже по темноте, а точнее, лишь благодаря темноте. В ночи сияющая палатка Толяна Сапрыкина со товарищи смотрелась просто вызывающе: вот она я, глядите, кто во мне отдыхает! Ну, а там, далеко в поле, а точнее, в грязи, на коленях, копошились, выбирая в картошку из полутьмы, явно получившие непосильную норму салаги из медсанчасти.
«И долго они так будут работать?» — озадаченно подумал Владик, и, словно отвечая на его вопрос, из палатки вышел старший сержант Анатолий Сапрыкин.
Дедушка расставил ноги, сложил крупные, крепкие руки на груди и, соколиным взором обведя копошащихся салаг, произнес первую команду.
— Ко мне-е-е-е! Бегом-м-м! М-м-марш!
И далекие-далекие салаги, уже с минуту тревожно поглядывавшие в его сторону и явно ничего не слышавшие, встрепенулись и один за другим, тревожно перекрикиваясь и высоко поднимая ноги, помчались по грязи к своему отцу и командиру.
— От-ставить! – громко, но не настолько, чтобы его услышали все, скомандовал Сапрыкин, и салаги, хрен знает, каким чутьем понявшие суть команды, замерли.
Наблюдающий за всем этим из засады военкор вздохнул. Вот она была – живая кровь жизни, но это был не его репортаж; писать об этом, вообще, была не его работа. Этим должна была заниматься глухо опоздавшая к событиям штатская баба из крайцентра.
— Назад! – скомандовал Сапрыкин, и Владик подумал, что самые ближние, наверное, все-таки что-то слышат; они и передают суть команды другим.
Салаги явно нехотя, но быстро побежали к исходным позициям. Добежали, встали и замерли.
— С ящиками-и-и… ко мне-е-е… бегом-м-м… м-м-м-арш! – все с той же интонацией произнес Сапрыкин.
И салаги схватили уже наполненные картошкой ящики, мгновенно соединились цепью – так, чтобы меж каждыми двумя бойцами был один ящик, и снова помчались на край поля – к Толяну. И вот теперь Сапрыкин остановил их лишь когда они добежали.
— Стой! Раз! Два!
Салаги замерли, и Сапрыкин озабоченно опустил голову и принялся прохаживаться туда-сюда. Салаги ждали.
— Значит, так, — резюмировал, в конце концов, он, — слишком медленно и слишком мало.
Салаги переглянулись.
— И если вы думаете, что Толяну жалко на вас своего лично времени, то нет, не жалко. Я готов потратить на вас и три часа, и пять часов, а если понадобится и всю свою ночь, — он обвел салаг взглядом, — но я все-таки научу вас исполнять приказы старших по званию.
Толян опустил очи долу, печально вздохнул и снова оглядел временно подчиненных ему пациентов.
— Кру-угом!
Салаги развернулись.
— За следующей партией ящиков бегом-м… Марш!
Салаги рванули вперед, принесли следующую партию уже заполненных и стоящих по всему полю ящиков, затем – следующую, затем еще одну и еще. И когда Владик уже порядком замерз, а Сапрыкин подсчитал общее количество собранной картошки, стало ясно, что норма не сделана.
— Здесь по восемь ящиков на рыло, — констатировал Толян, — а я приказывал двадцать пять!
Владик заинтересованно хмыкнул. Если честно, он не представлял, как Толян решит ситуацию. Но Толян решил.
— Ну, что ж… Луна полная, — глянул он в ясное небо, — света достаточно.
Уже почуявшие, что дело плохо, салаги обмерли, а Толян еще раз прошелся туда-сюда и взыскующе осмотрел строй.
— Я не могу заставить вас любить Родину. Но уж норму выполнять я вас заставлю, — он презрительно оглядел штабель ящиков с уже собранной картошкой и завершил: — пока нормы не сделаете, никто спать не ляжет.

Сапрыкин повернулся к замершей позади свите. Кое-кто здесь тоже не по рангу расслабился.

— Годкам — проконтролировать.
***
Очередь, выстроившаяся к заезжей девушке, была просто неприличной, ну, а отскребать бронемашину от грязи, само собой пришлось дневальным. Следил же за дневальными, как и за порядком в очереди, оставшийся в наряде на вторые сутки Вова Щукин.
— Не дай божок, если хоть кусочек кишок между гусениц останется! – четко объяснил он молодым, — вы у меня, бля, пожалеете, что на свет народились!
И, похоже, до дневальных дошло – старались.
— Ну-ка, осади! – оттирал он от палатки, в которой работала девушка, самых борзых, — у ребят такие же деньги, как и у тебя, и не хрен вперед всех лезть!
И пацаны выползали из палатки совершенно обладевшие, с хмельными от пережитого глазами, и были такие, — где только деньги нашли, — кто уже занял очередь по второму разу.
Понятное дело, Вова и себя не обидел, — по крайней мере, он продегустировал парную свининку на кухне одним из первых, да, и в очереди за любовью, в силу того, что именно он и размещал девицу в палатке, побывал Самым Первым! Ну, и главный, основной свой долг младший сержант Щукин тоже не забывал.
— Короче, товарищ капитан, — убедившись, что никто его не слышит и не видит, позвонил Щукин по «не работающей» телефонной линии особисту Соколову, — дедушки шлюху в полк привезли, тут целая очередь, а Сапрыкин, по-моему, погнал молодых картошку собирать.
— А кто заказчик на картошку? – интересовался особист, — уж не Зеленин ли? И сколько берет?
— Я не знаю, сколько, — честно признавался Щукин, — а заказчик да, прапорщик Зеленин.
— Молодец, — похвалил осведомителя особист, — считай, отпуск заработал. И, кстати, будь осторожен и сам ни во что не влезай: в полк вот-вот Бардин вернется.
А когда полная Луна встала над палатками, и стало ясно, что ночного дождя опять не будет, а ребята начали занимать очередь уже по третьему разу, вдалеке раздался этот стрекот, и это был не прапорщик Зеленин.
— Ну-ка, бегом туда и обратно, — вспомнив предупреждение особиста, отправил дневального Щукин, — выясни, кто это! И быстро!
И оказалось, что особист предупредил не напрасно.
— Бардин! – через несколько минут выдохнул запыхавшийся дневальный, — на колхозном тракторе сюда едет!
И мир мгновенно изменился.
— Так! – влетел на кухню Щукин, — кабана – в поле!
— Но Вовка! Мы же шашлык готовим…
— В поле, я сказал! – рявкнул Щукин, — Бардин едет!
И повара мгновенно подхватились и на пинках угнали наряд прятать весь недопеченный и недовымоченный криминал туда, куда никто не попрется, – в поле, в чисто поле.
— Что тут у вас?! – хищной рысью облетел облепленный молодыми, словно кусок тухлятины мухами, ПРП Щукин. – Все уже отмыли?! Дочиста?!
И вот здесь был порядок. Дневальные боялись его, как огня, а потому отработали заданное на совесть. И лишь затем Щукин принялся за решение самой сложной задачи – за девку.
— Все! – решительно подняв руки, перекрыл он доступ к телу.
— Ты офигел что ли, Вован?! – тут же возмутились первые в очереди страдальцы.
— Бардин едет! – отрезал Щукин и заглянул внутрь палатки. – Кто здесь? Бася, ты? Давай, заканчивай, Бася и двигай отсюда!
Тут же Щукин поймал и пробегающего дневального и приказал ему закопать подальше объемистый целлофановый пакет уже использованных презервативов вместе с их предательски разноцветными упаковками. И вот тогда осталась одна, однако, самая сложная проблема. Куда прятать девицу, Щукин не знал. А тем временем тракторный двигатель уже смолк, а значит, Бардин был уже здесь.
— Это что такое?! – прогремел совсем рядом голос самого старшего да, и единственного офицера в полку. – Помощника дежурного по части ко мне!
«Сейчас, милый… — мысленно отозвался Щукин и уперся взглядом в лежащую в палатке на нарах в расслабленной позе, да еще в чем мать родила, девицу, — и куда ж тебя, деточка, девать?!»
Насколько он знал Бардина, тот после столь длительной отлучки непременно обыщет все – до самого последнего подозрительного места. И не заметить бабу он просто не сможет.
«В поле? Как свинину?»
Это был бы выход, если бы прятали побитого молодого. Но девка – в грязном сыром поле, с комарами да на этом холоде…
«И получаса не выдержит. Вернется. А куда тогда?»
— Где этот гребаный Щукин?! – заорал неподалеку Бардин.
— Бу-бу-бу… — принялся оправдываться дневальный.
Щукин еще раз глянул на уже встревожившуюся, явно осознавшую, что ее дальнейший заработок под вопросом, шлюху и вдруг понял.
— Шлюха она и есть ведь шлюха… — тихо проронил он.
— Не ругайся, — обиделась девка, — у каждого своя работа.
— А я и не ругаюсь, — покачал головой Щукин и впился взглядом в ее лицо, — слушай меня, девочка. Ты у нас военкором, короче, будешь. Поняла?
Уже через двадцать секунд дневальный притащил похищенный из офицерской палатки свежевыстиранный камуфляж старшего лейтенанта Гоздоева. А через минуту некогда голая шлюха – теперь с погонами старлея, в кепи и с блокнотом в нагрудном кармане стояла перед палаткой.
— А-фи-геть! – опешили увидевшие трансформацию деды, и Щукин понял, что если их немедля не отогнать поганой метлой, выстроится новая очередь. Ибо пялить старшего лейтенанта это тебе не какую-то там Андромеду! За это никакого бабла не жаль.
— Ну, че, мальчки, неплохо я выгляжу… — сама себе удивилась шлюха.
Щукин открыл рот и замер. Интонации – даже не слова – выдавали ее с головой.
— В палатку и спать! – приказал он шлюхе. – Типа ты военкор в командировке, но сильно устала в пути. Если будет расспрашивать, на вопросы не отвечай! Гони в шею! Поняла?
Шлюха еще раз оглядела себя в форме и потрясенно развела руками.
— Базара нет, командир.
***
Первым делом Леха осмотрел идеально чистый ПРП, а затем выслушал Щукина и узнал, что телефонная линия так и не восстановлена, радио не работает, а значит, способа узнать о Дне Приказа, когда он выйдет, — а он все равно выйдет, — у дедушек пока нет. На этом хорошие новости и заканчивались.
— Рахимова ко мне, — приказал лейтенант Бардин, и через полминуты заспанный, рыжий, как огонь, сержант стоял перед ним.
— Ну, рассказывай, сержант, — впился в него взглядом Леха, — все рассказывай.
Рыжий вздохнул.
— Я с себя вины не снимаю, товарищ лейтенант, — тихо произнес он, — но и вы с нами себя не по-людски повели.
Леха опешил.
— Как это?! Когда?!!
Сашок печально улыбнулся и принялся загибать пальцы.
— Во-первых, у нас на руках ни одной бумаги не было, что типа мы в Потемкинский командированы…
Леха нахмурился. Это было так. Просто потому, что он вовсе не планировал застревать в поселке более чем на пять минут.
— И когда вы ушли, а патруль появился, — продолжил сержант, — я, честно вам скажу, не знал, что и врать. А в патруле были саперы, они службу тащат – мама, не горюй!
Леха поджал губы. В общем, пока все выглядело правдоподобно. Если не считать всего остального. Он зло усмехнулся.
— И поэтому вы решили за водярой смотаться?
— Бог с вами, — всплеснул руками рыжий сержант, — какая водяра? О чем вы? Мы от патруля ноги уносили!
— И поэтому заодно еще и хрюшку украли! – зло и весело продолжил за него Леха.
Сержант Рахимов покачал головой.
— Я свинины не ем. И вы это знаете. Да, мы ее раздавили и забрали. А что прикажете делать?! Оставить все как есть?
— А почему нет? – заинтересовался Леха.
Сержант усмехнулся.
— Нет трупа, нет и наезда, товарищ лейтенант. Почему я вам должен объяснять такие очевидные вещи?
Леха снова опешил. Этот рыжий удивлял его все больше.
— Может, скажешь, что и со штатскими драки не было? А? В мертвецки пьяном виде!
Сержант улыбнулся.
— Не скажу. Что было, то было. Но ведь мы не попались! Я не понял, у кого претензии? Или только у вас?
Леха поджал губы. Этот годок явно нарывался на неприятности, но, вот беда, в истоках всего кошмара стоял он сам – лейтенант Бардин – тоже дравшийся со штатскими, хуже того, попавшийся патрулю, и, хуже того, бежавший с губы…
— Ладно, я с тобой еще поговорю, — махнул он рукой, — иди спать.
Рыжий сержант козырнул, развернулся, почти строевым шагом отправился досыпать, а Леха двинулся к пятой или шестой палатке от грибка – туда, где он только что видел какое-то шевеление.
«Распивают, поди…»
Откинул полог, щелкнул взятым у дневального фонариком и оторопел.
— А можно, вы не будете светить мне в глаза? – недовольно пробормотала девушка.
— Простите, — машинально выключил он фонарик и тут же понял, что на погонах было по три звезды.
«Старлей?! Откуда?!!»
— Вы кто? – прямо спросил он в темноту.
— Военкор, — коротко ответили из темноты. – Но я устала и хочу спать. Дороги у вас просто ужасные…
«Очуметь… — тряхнул головой Леха, — но почему женщина?! Они ведь говорили, приедет Владик Русаков!»
Положа руку на сердце, то, что говорит Брусникин, никакой аксиомой не было – никогда.
«И на чем она сюда добралась?» — озадачился Леха, осмотрелся и почти сразу увидел неподалеку забрызганный грязью по самую крышу Опель.
«Отважная девочка…»
И почти сразу же возле Опеля выросла знакомая фигура.
«Владик?!!»
Владик открыл Опель – видимо, свой Опель – сунул руку внутрь, — видимо, в бардачок – насвистывая, что-то вытащил и почти сразу уперся взглядом в Леху.
— Бардин?! Ты?
— Русаков?!
Они двинулись навстречу один другому – осторожно, внимательно – как это делают намеренные обнюхаться кобели, почти синхронно прищурились, окинули один другого критическими взглядами и замерли. Они никогда не любили друг друга.
— Я не понял, Русаков, — первым нарушил молчание Леха, — если вы приехали, то что здесь делает эта журналистка?
— Какая журналистка? – встрепенулся Владик, — она приехала, что ли?
— В палатке спит, — мотнул головой в сторону палатки Леха.
Черты лица Владика разгладились.
— Слава Богу… я уж беспокоиться начал…
Леха задумался. В последнее время он понимал далеко не все, что происходило вокруг, но одно знал точно: что хорошо Владику и К, то плохо Дергачу. А значит, и ему. В любом случае, два военкора в одной части одновременно это был очень тревожный признак. Это могло означать лишь одно: Дергача не просто будут мочить, его будут мочить с особой жестокостью.
— Ты не ответил на вопрос, Русаков. Зачем здесь второй военкор?
Владик удивленно поднял брови.
— Так она военкор?
— Старший лейтенант, — подтвердил Леха, — и не прикидывайтесь, что не в курсе. Думаете, никто не понимает, что вы под наш полк, суки штабные, копаете.
Лицо Владика перекосилось.
— Ты много на себя берешь, лейтенант. А твое дело: сидеть и тихонько сопеть в трубочку, пока старшие меж собой дела решают. Понял?
Леха стиснул зубы. Обычно в таких случаях он сразу же бил в хлебальник.
— Твое счастье, тварь писучая, что ты в Округе работаешь, — процедил он, — а то бы я с тобой иначе поговорил.
Владик вспыхнул.
— Ты, салабон, прежде чем на старших по званию наезжать, службу научись тащить. Тебя, козлик молодой, два дня в полку не было…
— Полтора, — поправил его Леха, — и это я тебя, сука, ездил встречать.
— Прокуратура разберется, куда ты ездил, — еле сдерживая гнев, бросил ему Владик, — главное, тебя не было! И пока тебя не было, здесь мно-огое произошло.
Леха насторожился. В тоне голоса Владика Русакова слышалось торжество.
— И что?.. Что здесь случилось.
Владик усмехнулся. Он побеждал по всем статьям.
— А вот сам и разбирайся. Хотя бы в том, куда у тебя медсанчасть пропала – полным составом. А лично я себе на репортажик уже накропал.
***
Владик проводил Бардина тяжелым взглядом и понял, что ситуацию надо прояснять до конца.
«Вот на хрена здесь военкор? А главное, кто она? – он знал военкоров округа наперечет, по пальцам, и его ни о каком военкоре не предупреждали, – ну-ка, ну-ка!»
Владик решительно отбросил полог указанной палатки в сторону, вытащил портативный фонарик и нажал кнопку.
— Вы ох… офанарели, что ли? Выключи!
Владик открыл рот, да так и замер. Он этой девицы не знал! По спине прошел холодок.
«Господи! Откуда?! Неужели из Москвы?!»
— Выключи, фонарь, дебил! – заорали на него, и Владик подчинился.
Эта дамочка совершенно точно была не из Округа, просто потому, что он действительно знал ВСЕХ военкоров. Но она была офицер, и она приехала именно в эту часть.
«Дергач в Министерство Обороны стуканул?»
Это был наиболее вероятный вариант. Сергей Иванович, понимая, что все равно обречен, а значит, хороших отношений с Округом уже не сохранить, мог и прыгнуть через голову и обратиться с просьбой объективного журналистского расследования прямо в Москву.
— Ты кто? – мгновенно охрипшим голосом спросил он в темноту.
— Человек, — мрачно отозвались из палатки, — как и ты.
«Как и я? И что это значит?»
— А чем здесь занимаешься?
— Работу свою делаю, — ненавидяще буркнула темнота. – И вообще, пошел вон, козлина, я и так устала!
«Козлина?!!»
Внутри Владика полыхнуло.
— Ты, я вижу, в армии без году неделя, — яростно процедил он. – Так?
— Ну, так… — нехотя подтвердили из темноты. – И что теперь?
— И если ты всерьез думаешь, что здесь достаточно делать, что скажут…
Она молчала, и Владик язвительно цокнул языком.
— Кому прикажут, вставить… Кому прикажут, отсосать… и бабло отработано? Ты всерьез так считаешь?
Темнота поперхнулась; девка явно опешила.
— Ну, да. Я так понимаю, если мне заплатили, а я отсосала, мы в расчете.
Владик покачал головой. Эта, несмотря на сопливый возраст, уже дослужившаяся до старлея сучка прекрасно все понимала… но хотела жить легко.
— Это ты у себя будешь делать, что хочешь! А здесь ты залезла на чужую территорию, сучонка!
Темнота снова поперхнулась.
— Не поняла. Здесь ты, что ли, отсасываешь?
Владик обмер и тут же криво усмехнулся.
— Можешь и так сказать. Главное, что я тебя предупредил. И ты поняла. Не переходи мне дорогу, девочка! Потому что мне плевать, откуда ты, и кто за тобой стоит! Я найду, как тебя прищучить!
Темнота потрясенно молчала, а затем щелкнула зажигалка, и девица трясущимися руками подпалила сигаретку.
— Так бы, суки, сразу, и сказали! – всхлипнула она, — я же не знала… что у вас, пида… ну, в смысле, что у вас даже здесь все схвачено…
Владик презрительно усмехнулся и рывком захлопнул полог. Дело было сделано. Он победил.
***
Они успели, еще до темноты.
— Ты в первый раз аппендикс удаляла? – спросил Димон.
Машка кивнула.
Он поощрительно улыбнулся.
— По-моему, неплохо получилось.
— Не сглазь, — смущенно отмахнулась она.
А затем потянулись часы ожидания – довольно бесцельного, надо признать, ибо за все то время, что они здесь торчали, они так и не слышали ни одного гуманоидного звука: лишь трели полевых птиц да стрекотание местных – мелких да серых – кузнечиков.
— Робинзоны, — констатировал Димон.
— Семейство Лыковых, — парировала Машка, — через тридцать лет меня разыщут, и я буду удивляться целлофановым пакетам и телевидению.
— А почему только вас? – поинтересовался молодой водила. – А где буду я?
Димон рассмеялся.
— А тебя к тому времени уже съедят.
— Кто? – удивился молодой.
Димон хищно обнажил клыки.
— Есть тут некоторые старослужащие…
И понятно, что вскоре после операции народ – Димона сей термин не касался – вспомнил, что ни хрена еще не ел, и молодого погнали в поле за картошкой. Когда ж на землю упала холодная сентябрьская ночь, они уже сидели у паяльной лампы и зачарованно смотрели, как обугливаемые края картофелины начинают исходить малиновым огнем.
— Ну-ка температурку, — каждые полчаса напоминала Машка, и Димон всякий раз послушно подставлялся, а температурка росла и росла – медленно и верно.
— Даже не знаю, нормально ли это, — признавала Машка.
И это было правильно, потому что было честно.
А потом юный водила и Машка ели печеный картофель из-под паяльной лампы, а Димон смотрел на них и представлял себя на двадцать лет старше. И Машка в этих грезах оставалась Машкой – супругой до гроба, юный водила – типа, их не слишком удачным сыном, а сам он, естественно, собой.
— О чем думаешь? – поймала его взгляд она.
— Я хотел бы поесть с тобой печеного картофеля, — признался он, — как-нибудь потом, лет через двадцать.
И Машка лишь пожала плечами.
***
Дергач привел ее в номер не сразу. Далеко не сразу. И, наверное, он бы предпочел, чтобы все сложилось иначе. Но сложилось, как сложилось, и у них не было ни все смывающего алкогольного легкомыслия, ни бездумного головокружительного флирта, ни даже хотя бы предварительных и как бы нечаянных прикосновений в лифте.
Они целовались у окна в пустом, совершенно пустом и довольно холодном коридоре, и ни Елена Ильинична, ни даже Дергач не собирались ни убыстрять событий, ни делать вид, что все происходит типа спонтанно, а потому никто ни за что не отвечает. Так же оно пошло и далее.
— К тебе? – предложил Дергач.
Елена Ильинична кивнула, и, пока она была в душе, он стоял у окна ее номера и смотрел внутрь двора, в котором он чуть менее суток назад строил своих офицеров.
«Интересно, до части все добрались?»
Ему обещали всемерное содействие, но Дергача терзали сомнения. Он глянул на часы, — стрелка уже перевалила за полночь, — и набрал таки номер отеля начальника штаба. Ясно, что трубку не взяли.
«Наверное, уже все съехали…» — подумал Дергач и набрал номер оператора. Попросил соединить с частью, но связи все еще не было, и он подумал, что это хорошо: радио тоже не работает, а потому дедушки узнают о Дне Приказа, — а он все равно состоится, — с изрядным таким запозданием.
Можно было позвонить еще кому-нибудь, но время… — Дергач глянул на часы, — все его старшие офицеры были людьми семейными, привыкшими к определенному режиму, рано идущими спать и рано встающими – дабы успеть на службу к зарядке личного состава.
«Не буду…» — решил он, и в следующий миг его обняли со спины.
Позже, восстанавливая в памяти кусочки событий, Дергач будет все время возвращаться в это, именно в это мгновение. Потому что именно тогда ему и сорвало крышу – напрочь – р-раз, и нет!
Он обнял ее так же неправильно – просто протянул руки назад, за спину и обнял, и – Бог мой! – как же она, прижавшаяся к его спине всем телом, была прекрасна – пахнущая, гибкая, мягкая, влажная сквозь халат – вся, целиком…
***
Некоторое время Леха переваривал то, что услышал от Владика, а затем все-таки послал дневального в медсанчасть – бегом. И дневальный сбегал и принес, может быть, самую худшую новость из всех возможных.
— А там никого нет.
— Как это? – не поверил Леха. – Как это, в медсанчасти никого нет? Вообще никого?!
— Вообще, — подтвердил побледневший дневальный. – Ни офицеров, ни медбратьев, ни больных. Только палатки… пустые.
И некоторое время, бессмысленно хлопая глазами, Леха так и стоял, а затем объявил всеобщее построение – прямо среди ночи. И когда остатки части, — а иначе это назвать язык не поворачивался, — когда эти жалкие остатки артполка построились, Леха понял, что не понимает ничего. Перед ним стояли практически одни годки и деды, причем, веселые и хмельные.
— М-да-а… — принюхался он к одному, — водочка?
Дедушка скромно помалкивал.
— А где молодые, я все-таки так и не понял… — прищурился Леха, распрямился и резко скомандовал: — старшины, ко мне!
Старшины привычно вышли из строя, и были они тоже нетрезвы и скромны.
— Где ваши молодые, товарищи старшины? – поинтересовался Леха.
Те переглянулись.
— Так это… в медсанчасти.
— Все?! – попросил уточнить Леха.
Старшины снова переглянулись и, словно пытаясь подсчитать оставшийся личный состав, повыворачивали головы назад.
— Ну, да. Практически все.
Леха заинтересованно наклонил голову вбок.
— На них что – летающая тарелка упала? Причем, строго на молодых… Или что? Я не понимаю. Кто мне объяснит?
Один из старшин набрался отваги и сделал шаг вперед.
— Так это… эпидемия же, товарищ лейтенант. Понос же напал. Засранцы, одним словом.
Леха недоверчиво прищурился.
— А почему такая странная эпидемия? Чтобы только одних молодых…
Старшины удовлетворенно загудели. Тут отмазок был миллион.
— Так это… жрут же всякую падаль!
— Как дети, честное слово!
— Что увидят – сразу в рот!
Бардин поморщился. Отчасти это была святая правда. Хронически недоедающие и недосыпающие салаги и впрямь довольно быстро переходили от стадии «недоедание» к стадии «полное истощение».
— Но не за сутки же!!!
Старшины смущенно умолкли. Лейтенант по-своему тоже был прав.
— Ну, и главный вопрос, — поочередно заглянул в глаза каждому Леха. – Куда они делись?
— Так это… в медсанчасти же… что тут неясного?
Леха стиснул зубы.
— А куда делась сама медсанчасть?
Старшины открыли рты, да так и замерли. И Леха видел: изумление искреннее.
— Офицеры, кажется, в ПГТ Потемкинский собирались… – отозвался самый отважный старшина, — типа, в госпиталь кого-то надо было отвезти…
«Уже хоть что-то!» — с облегчением отметил Леха.
— Точно! – поддержали старшину, — они еще молодого водителя забрали! А все остальные должны быть на месте.
Леха задумался. Теперь картина выходила и вовсе кошмарная: стоило Машке и Димону отлучиться в поселок, и молодые исчезли. И поскольку Леха понимал, что в армии все равно кто-то что-то да знает, он покачал головой и двинулся к общему строю.
— Кто знает, где молодые из медсанчасти? Куда они все делись?
Строй молчал.
Леха поджал губы.
— Что, воды в рот решили набрать? Только я не пойму, кого вы там покрываете? А главное, на хрена оно вам нужно?
Строй молчал.
Леха покачал головой.
— Если кто думает, что он отправится спать, прежде чем я выясню, где находятся молодые пациенты медсанчасти, то он глубоко ошибается.
— Мы честно не знаем… — отозвался кто-то.
Леха стиснул зубы.
— Ну, что ж. Вижу, придется мне вам память прочистить.
Он повернулся к старшинам.
— В строй!
А когда те вернулись и встали в строй, Леха оглядел полк, точнее, его остатки, и набрал в грудь воздуха.
— Полк! На-пра-а… во!
Полк повернулся направо.
— Шаго-ом-м! М-м-м-арш!
Полк разом шагнул, сдвинулся и потек по плацу.
— Песню запе-евай!
И изумленный таким поворотом дел почти добившийся замены молодым запевала из дедушек, почти дембель затянул:

У солдата выходной!
Пуговицы в ряд!
Ярче солнечного дня!
Золотом горят!

Это был далеко не самый лучший способ обращения со старослужащими, но на то, чтобы немного проветрить и отрезвить, ночная прогулка под луной вполне годилась.
***
Щукин проводил взглядом разъяренного Владика Русакова, дождался, когда Леха стронет полк с места, подошел к палатке с ожидающей своей дальнейшей судьбы проституткой и откинул полог.
— Выходи.
Та, немного испуганно озираясь, вышла.
— Ушел этот придурок?
— Он вернется, — пообещал Щукин, — а главное, лафа кончилась. Уж, для тебя точно.
Девица проводила взглядом уходящий в ночь с песней строй потенциальной клиентуры и вздохнула.
— И что теперь? Назад отправите?
Щукин отрицательно мотнул головой. Отправлять ПРП ради нее он бы не стал.
— Тебе, главное, эту ночь где-то пересидеть. А утром что-нибудь придумаем.
«Но где?»
Пожалуй, было одно местечко, о котором не знал в полку ни один человек – ну, кроме Вовы Щукина.
— Дневальный! – подозвал он недавно что проснувшегося, а потому не видевшего части событий бойца, — видишь эту девушку?
— Так точно, — уверенно кивнул тот, — вы ведь журналистка? Ну, военкор?
Девица зло усмехнулась.
— Ага! Как ты догадался?
Дневальный самодовольно улыбнулся.
— Русаков так орал, что даже меня разбудил.
— Короче, — вернул их обоих в реальность Щукин, — берешь товарища военкора под руку и ведешь его, то есть, ее, конечно, на поле номер восемь.
— Ого! В такую даль?!
— Ты слушай, чудо! – легонько двинул ему по уху Щукин, — передашь товарища военкора из рук в руки старшему сержанту Сапрыкину. Пусть окажет гостеприимство. Понял?
— Понял, — охотно кивнул дневальный и сделал руку кренделем. – Прошу, товарищ старший лейтенант!
Щукин улыбнулся и проводил парочку взглядом.
«В конце концов, не я все это затеял, — подумал он, — не мне в оконцовке и отвечать…»
***
Когда луна окончательно взошла, температура воздуха начала стремительно падать, а Димона стало трясти.
— Сейчас, потерпи, — тут же начала обкладывать его всем, что можно было найти в машине, Машка, — сейчас будет теплее…
И Димон смотрел и дивился тому, сколько барахла можно разыскать в обычной полковой машине: рваный армейский бушлат, ватные пропахшие бензином и маслом штаны, одеяло, еще одно одеяло – поплоше, кусок настоящей кошмы из настоящей овечьей шерсти, еще кусок такой же кошмы… и все-таки он мерз.
— Сколько у меня? – поймал он Машкин взгляд.
— Сорок два.
Димон замер. Если у тебя грипп, то сорок два – высоковато, но закономерно. Но те же градусы по итогам полостной операции заставляли задуматься. А главное, ему было холодно!
— Может, костер? – предложил водила.
— А можно? – с надеждой глянула на него Машка.
— Конечно! – уверенно кивнул тот, — пол-то железный! Чего хочешь, разжигай! Через десять минут все будет готово.
И спустя эти бесконечные, полные пронизывающего холода десять минут напротив Димон вспыхнуло пламя, а водила начал подбрасывать собранные здесь же, у дороги обломки ящиков и высохшие корявые ветки придорожных кустов.
Но – Господи! – какой же был дубак!
— Ты мне ласты не склей, — всхлипнула вдруг Машка. – Слышишь? Не смей!
«Неужели я уже произвожу такое впечатление?» — машинально, как автомат, подумал Димон.
И так же автоматически пришла следующая мысль: что ему на удивление все равно.
***
Дергач лежал, прижав ее к себе, и смотрел в окно. Там висела полная Луна. Одна на всех и этим демократичная до безобразия, ибо видеть ее могли и он с Еленой в объятиях, и все его жены и дети, как законные, так и не очень, и даже Димон с Машкой.
— О чем ты только что подумал? – спросила она.
Дергач удивился. В ее голосе не было ни капли сонливости.
— Ты так тихо лежала. Я думал, ты спишь.
— Так, о чем ты подумал?
— О дочери. Точнее об этом ее… хахале.
Елена заворочалась и развернулась лицом к нему.
— Никогда не бросай слов на ветер. Это опасно.
— То есть? – не понял Дергач.
Елена молчала.
— Ну? – подбодрил ее Дергач. Он видел, что она уже пожалела о сказанном. – Ну, же. Скажи.
Она вздохнула и решилась.
— Ты произнес «хахаль», а это нехорошее слово.
— Ну, и что?
— Ты сильный человек. И, как только ты дал этому слову жизнь, оно начало жить. Само по себе. Такое же сильное, как ты. И теперь ты над ним не властен. Оно будет командовать и Машкой, и этим твоим… Димоном.
Дергач улыбнулся и подумал, что он с ней еще хлебнет.
— А если я скажу «любовник»?
— Уже лучше! – энергично поддержала она. – А еще лучше «друг». «Жених». Даже «ухажор» не плохое слово.
Дергач тихо рассмеялся. Если бы слово и впрямь было наполнено этой приписываемой ему силой, там, на самом верху давно сосредоточились бы худшие люди страны.
— Мне с тобой будет сложно, — признал он.
— Нет, — не согласилась она, — нам будет хорошо. Очень хорошо. Вот увидишь.
***
К тому времени, когда луна взошла, начальник штаба дергачевского полка, взявший себя в руки после разговора с лейтенантом Бардиным, не только изрядно протрезвел, но и кое-что выяснил.
— Что… все офицеры третьего дивизиона так и сидят на гауптвахте? – не мог поверить он.
— Ну, все или не все, я не знаю, Никита Михайлович, — честно ответил новый начальник патруля – из полка САУ, то есть, тоже артиллерист, — но все, кого саперы взяли, еще здесь. Им же по трое суток от коменданта дали…
Остатки волос на голове начальника штаба зашевелились. Настолько хамски в истории округа не поступали ни с кем.
— Я правильно понял, что делегаты нашего полка так и не получили автобусов? – донимал он ответственного капитана из штаба дивизии.
— А я что сделаю, товарищ майор? – вопросом на вопрос отвечал тот, — или вы всерьез думаете, что немецкие автобусы пройдут на вашей грязи?
— Хорошо, — побагровел от ярости начальник штаба, — а вы хоть кого-нибудь известили, что не повезете наших офицеров в полк?
— Я вам звонил, — резонно возражал капитан, — но, извините, ни вас, ни других старших офицеров, в номерах не было.
И крыть было нечем, ибо гуляли старшие офицеры по окончанию конференции, причем, хорошо так гуляли. А обиднее всего было то, что начальник штаба не мог даже вызвать свои собственные «Уралы», без дела стоящие в «Красном Пути», на картошке, ибо связи так и не было!
Никита Михайлович, превозмогая себя, оделся и сходил в ресторан, где должен был ужинать этим вечером Дергач. Но оказалось, что Дергач ушел почти сразу, причем, с какой-то дамой. Начальник штаба сходил к номеру Дергача, тактично так постучал, и ясно, что никто ему не открыл.
Лишь спустя два или три часа Никита Михайлович набрался отваги, придумал повод, поговорил с дежурной по этажу, и та при нем открыла номер Дергача. В номере было пусто.
***
Что-то около двух и трех часов ночи, когда полная луна уставилась в окно, Соколову с центральной усадьбы «Красного Пути» позвонил Владик Русаков. И в голосе лучшего военкора Округа звучали боль, тревога и даже местами отчаяние.
— Слышь, капитан, — стараясь не уронить себя, проронил он, — тут у меня журналистка появилась.
— О, наконец-то! – обрадовался особист.
— Но она – не штатская! – с нажимом подчеркнул Владик, — она старлей! Военкор!
Соколов затряс головой.
— Бр-р-р-р-р… подожди. Как это – военкор? Какой, на хрен, военкор?! Откуда?!
— Вот и я хотел бы знать! – с напором продолжил Владик.
— А ты сам не пытался выяснить?
— Пытался.
— И что?
Владик болезненно усмехнулся.
— Ну, для начала меня послали на хрен, типа, что бы вы понимали в художественном минете!
Особист разоржался – не выдержал.
— А потом?
— Ну, я понятное дело, наехал, вроде как свои границы обозначил, и что ты думаешь?!
— Что?
— Она исчезла!
Особист замер.
— Стоп. Как исчезла? Куда исчезла?
— А вот понятия не имею, — выпалил Владик, — вообще исчезла! В палатках ее совершенно точно нет! Я каждую обыскал!
Особист задумался. Ну, то, что далеко от полка военкор отойти не могла, было аксиомой. Наверняка, едва ее обнаружили, она просто переместилась и устроилась в спальном мешке где-нибудь в кузове или даже в том же ПРП. Вопрос был в другом: откуда она, и кто ее пригласил? Ну, и почему она избегает контакта…
Завтра же это следовало выяснить.
«Прямо с утра!»
— А как ты думаешь, кто все-таки ее на нас навел? – поинтересовался он у Русакова. – Ну, хоть на уровне предположения…
— Дергач, — ненавидяще выдохнул Владик. – Больше, сука, некому!
Соколов тоскливо глянул на полную луну и понял, что надо заставить себя лечь спать и в принудительном порядке выспаться. Иначе завтрашний день будет смят и скомкан.
«А день, судя по «преамбуле», будет важный…»
Соколов еще раз просмотрел план мероприятий на завтра – уже с учетом возможных поправок – и охнул. Он чуть не упустил важнейший момент. Быстро вышел на связь с бессменным помощником дежурного по части Вовой Щукиным и приказал главное.
— Все, Щука, больше никаких порывов на линии. Пусть телефон работает.
— Как скажете, — подтвердил получение приказа осведомитель.
Особист вернул трубку на рычаги и прикрыл глаза. Откуда бы ни была эта девка, а игры в испорченный телефон с этого момента следовало прекратить – не та весовая категория.
***
Когда полная луна окончательно обозначила свое присутствие, настроение у Толяна было хуже некуда. Хотя, надо признать, над тем, чтобы испортить его, потрудились многие, ох, многие.
— Может, «Марлезонский балет» этим падлам устроить? – цыкнул зубом Толян.
Упирающиеся в поле салаги задолжали ему многое… очень многое.
Сидящие рядом дедушки из больных переглянулись и забеспокоились.
— Не надо, Толян.
— Вон, лучше водочки еще выпьем.
— И шпроты… попробуй шпроты какие…
Толян ненавидяще застонал, встал на крепкие ноги, покачиваясь и даже не зная еще, что ему вот-вот взбредет в голову, двинулся к выходу из палатки и замер.
— Мать честна…
Перед ним стояла… богиня. И не просто богиня, а богиня войны и любви – блондинка с алыми губами и высокой грудью, в крепких армейских ботинках, новеньком камуфляже и с толком даже не обмятыми погонами старшего лейтенанта.
— Анатолий? – подняла бровь богиня. – Это вы?
Толян поперхнулся и натужно закашлялся и лишь тогда заметил выскочившего, как черт из табакерки, ушлого дневального.
— Товарищ старший сержант! – с энтузиазмом заорал он, — товарищ младший сержант Щукин велел представить вам товарища старшего лейтенанта…
Он глянул на богиню снизу вверх – с обожанием и пиететом.
— Андро… — начала, было, богиня и махнула рукой, — зовите меня просто Мариной.
Толян расцвел.
— Как скажете, товарищ старший лейтенант… изволите присесть? Водочки?
Богиню передернуло.
— Нет, спасибо, мальчики.
— Поужинаете?
Марина улыбнулась.
— Я не голодна.
— Вы только скажите, — заглянул в ее бездонные глаза Толян, — я все сделаю.
Богиня на мгновение ушла в себя и засмущалась.
— Мне бы помыться, — она глотнула, — с дороги.
***
Димона колотило так, что ему казалось, вместе с ним подпрыгивает кузов.
— Температура… — хрипло затребовал он у Машки. – Какая температура?
И Машка впервые огрызнулась.
— Не твое собачье дело!
А затем водитель затащил в кузов и начал разжигать запаску, и Димон подумал, что дело плохо. Хотя… тело-то знало это давно, а потому ни копоти не боялось, ни даже немного опалиться: едва запаска разгорелась, Димон чуть не залазил в пламя. Но спина все равно мерзла, и Машка забралась к нему под промасленные ватные бушлаты и штаны и начала греть ему спину, плечи – все, что могла прикрыть собой.
— Дебил! – чуть не плакала она, имея ввиду, разумеется, не Димона, а водителя, — не мог другой дорогой поехать! Вот что тебя сюда понесло?! Уже в госпитале были б!
И молодой водила молча пододвигал догорающую запаску поближе к Димону, утирал выступившие от жара и копоти слезы да время от времени по-детски, судорожно всхлипывал.
— Нам бы ночь простоять… — вспомнил Димон любимую присказку Лехи Бардина, — да ночь продержаться…
— Что? – спросила из-за спины прижавшаяся к нему изо всех сил Машка.
И Димон опять повторил то же самое, и его опять не услышали.
— Можешь говорить внятнее?! Я тебя не понимаю!
А Димон лежал, смотрел на прыгающие перед глазами огненные языки и ему, в общем-то, было уже все равно.
***
Анатолий Сапрыкин организовал теплую воду за двадцать минут, а затем, шипя на неспешных годков, лично проследил за установкой временной душевой кабинки и лично держал, сгибая и разгибая, шланг, из которого по желанию военкора то лилась, то не лилась теплая, разве что телами не согретая вода.
— Посильнее можно? – смущаясь, спрашивала из-за колеблемой полиэтиленовой стенки грудастенькая и губастенькая фея.
— Как скажете, барышня, — шумно сглатывал Сапрыкин и немного разжимал шланг.
— Ах! – взвизгивали изнутри. – Горячая!
— А то… — горделиво подтверждал Толян реальное всемогущество деда Вооруженных Сил, — если надо, мы бы могли и до кипения довести!
— Не надо до кипения… — еще больше смущалась военкор, — у вас, Анатолий, просто замечательная вода.
И внутри Сапрыкина таяли, проседали и с шелестом рушились целые айсберги наросшего за два года этого дебилизма душевного льда.
— Молодым – амнистию, — негромко скомандовал он попавшему под руку годку.
— Всем?! – опешил тот.
— Всем! – щедро подтвердил Сапрыкин и тут же задумался. – Ну… разве что они отыщут среди себя хороших артистов… приму. С радостью приму. Но ведь это вряд ли?
И годок умчался, а когда Сапрыкин уже принимал назад влажное, пахнущее женщиной полотенце, оказалось, что в обмен на амнистию салаги выставили целую сборную певцов, музыкантов и даже изощренных последователей Децела.
— Ему ты! Даешь! А мне! Не! Даешь! Трудная нах! Пошла молодежь! – речитативом пели, выделывая руками и ногами кренделя, смешно перепачканные в земле салаги, и даже не верилось, что их только что качало на ветру.
И умопомрачительно женственная дива, попавшая сюда совершенно случайно, словно бежавшая из отапливаемого ботанического сада редкая тропическая бабочка, хохотала и хлопала в маленькие ладошки.
— Какое чудо! Еще! А еще можно?! Что еще они умеют?!
И сборная тут же перестраивалась в замысловатую пирамиду, и двое брали в руки гитары, и волоокий, казалось, уже вконец затравленный махачкалинец с голосом подобным звону чистейшего хрусталя, начинал выводить – тоненько-тоненько:

В лунном сияньи
Снег серебрится,
Вдоль по дороженьке
Троечка мчится

И сгрудившиеся вокруг махачкалинца салаги дожидались нужного мгновения и хором, все вместе, но бережно-бережно и нежно-нежно подхватывали:

Динь-динь-динь,
Динь-динь-динь, —
Колокольчик звенит
Этот звон,
Этот звон
О любви говорит

И дослужившаяся до старшего лейтенанта, многое, вероятно, повидавшая с тех пор, как окончила школу, девушка-военкор всхлипывала и, отчаянно стесняясь этих невоенных, в общем-то, обычных девичьих слез, украдкой утирала их ладонью. А затем где-то далеко-далеко пронесся над черными ночными полями звук солдатской маршевой песни, и Толян подал знак, и все замерли.

Ты, любовно сшитая, пулями пробитая, — отчетливо гремело над степью, —
У костра прожженная в холод и метель.
Временем потрепана, бережно заштопана,
С пожелтевшим воротом серая шинель.

— Опачки! – повернулся к дедушкам Толян. – я не понял. Это что?
Дедушки переглянулись. Песня было строевой, и пели ее не так уж далеко, а значит, очень далеко от расположения части. Очень далеко.
— Дневальный же сказал, что Бардин из поселка вернулся, — наконец-то подал кто-то голос. – Это он, сто пудов, он беспредельничает, сука…
Толян нахмурился.

— Против сердца воина не бывать пробоинам, — пели вдалеке-вдалеке посреди глухой ночи немногие оставшиеся в части солдатики, большей частью, годки и деды, — грудь укроет с орденом серая шинель.

— Ладно… — прокашлялся Сапрыкин и через силу улыбнулся, — мы тоже так умеем.
Он повернулся к салагам.
— Умеем? Ну-ка покажите товарищу старшему лейтенанту настоящий эталон воинской песни!
И салаги переглянулись, а над уже начавшим потухать костром под рыдание гитарных переборов тихо-тихо зазвенело:

Об этом, товарищ, не вспомнить нельзя…
В одной эскадрилье служили друзья:
И было на службе и в сердце у них
Огромное небо,
Огромное небо,
Огромное небо — одно на двоих.

Толян прикусил губу. Он не мог слушать эту песню без слез. И салаги это знали.
***
Леха гонял полк основательно, угнал черт знает, куда, аж к дальним полям, так что бойцы пропели весь репертуар: от «У солдата выходной» до «Серой шинели». Понятное дело, хмель, пока они возвращались в расположение части, насколько это было возможно, выветрился. Ну, и сам Леха, пока ходил вслед за полком, имел время и насытить кровь и мозг кислородом, и подумать.
Положа руку на сердце, ничего страшного, вроде бы, не случилось. Ни он, ни его экипаж так и не были ни в чем уличены, и даже идентифицированы, и это – главное. Баба-военкор до части как-никак добралась, то есть, и тут с него спроса не будет. Ну, а почему в полк прислали не штатскую, а военкора, пусть сами разбираются.
Не было явных следов беспредела и в оставленной без управления части. Дедушки, судя по уликам, большей частью играли в волейбол, а нажрались лишь ближе к вечеру, когда, вероятно, и приехал Рыжий, ну, то есть, сержант Рахимов. И лишь одно совершенно сносило башку: полная пустота в медсанчасти. Не было ни больных, ни медбратьев, ни даже офицеров!
Леха вздохнул. Формально тут с него спроса быть не могло. За порядок в медсанчасти отвечала ее непосредственная начальница Машка Кулиева. Но ни Машки, ни Димона нигде не было, и, если честно, Лехе было не по себе.
— Полк! Стой! – скомандовал он, — и дедушки – вразнобой – встали.
Леха вздохнул, оглядел эту банду и махнул рукой. Он и сам сегодня загребся – ни сил, ни потенции.
— Старшины ко мне.
Из строя неторопливо выбрались тени старшин. Встали напротив. Доложились.
— И все-таки, где может быть медсанчасть? – тут же перешел к делу Бардин, — кто-нибудь хоть что-то понимает?
— Я же говорил, они у меня молодого водилу забрали, — напомнил один из старшин, — вроде как в Потемкинское съездить. Зачем, не знаю.
— А пациенты? – поднял брови Леха, — они их всех с собой, что ли, взяли?
— Я не знаю, товарищ лейтенант, — честно признал старшина.
— Тут никто ничего не знает, — встрял второй старшина, — я своих спрашивал.
— Как в воду канули…
Старшины говорили и говорили, а потом, когда вроде как все было сказано, прозвучало главное:
— Я слышал, здесь прапорщика Зеленина видели.
Леха насторожился. Формально Зеленин был дежурным по части, но на службу он забил давно, телефонная линия, один черт, не работала, так что прапорщик мог вволю заниматься бизнесом – по своему усмотрению. А тут – появился! Это было что-то новенькое.
— Ну, и?.. – подбодрил старшину Леха.
— Ну, как чисто версия… Зеленин мог с медиками договориться, ну, типа, чтобы загнать всех салабонов на поле.
Леха смешливо фыркнул. Большего бреда и придумать было нельзя, уже потому, что Димон и Зеленин друг друга ненавидели ярой, лютой ненавистью.
— Бред. Еще какие версии?
Больше версий не было. Вообще.
— Все, — подытожил Леха. – Развести личный состав по палаткам и спать.
После минувших суток он буквально с ног валился.
***
Когда небо за окном стало сиреневым, утренним, Дергач уже знал, что пятой жены – неважно, законной или «во грехе» – ему не избежать. Вот она – лежала в его объятиях, спиной к нему и, как он чувствовал, тоже смотрела в окно.
— Мне тебя не избежать, — тихо констатировал он.
— А ты хотел бы?
Дергач тихо рассмеялся. Странным образом, за целые сутки, и даже больше, знакомства ей удалось не сказать ничего, что раздражало б или с чем он был бы категорически не согласен. До сего дня он пикировался с каждым встречным и поперечным, а уж с женами – сам Бог велел! И только с ней – ничего! Ни малейшего желания – ни укусить, ни даже просто одержать верха!
Дергач задумался. Положа руку на сердце, подобное происходило и прежде, но с одним-единственным человеком – с Машкой. Только ей он – после короткой яростной схватки – позволил встать вровень с собой. Так, словно это место, как царский трон, принадлежало ей по праву рожденья – безоговорочно.
С Еленой Ильиничной не понадобилось и схватки – так словно в его сердце всегда было зарезервировано место – только для нее. Безоговорочно.
Дергач поцеловал ее в затылок, да так и замер, прижавшись губами. Было тихо-тихо, так, как бывает лишь по утрам, и в этой тишине хлопнула подъездная дверь, и голос Никиты Михайловича, трезвый, как ни странно, полный глубокого отчаяния спросил:
— Вы не видели Дергача?
Сергей Иванович удивился и оторвался от возлюбленной.
— И вчера тоже не видели? – чуть не плача, продолжал расспрашивать начальник штаба. – Вообще?
Дергач хмыкнул, сел, спустил ноги с кровати, поискал взглядом трусы, разыскал, надел, встал, подошел к балкону и отодвинул штору. Верхушки деревьев на ближних сопках уже освещались встающим из-за горизонта солнцем.
— Твой? – спросила в спину Елена Ильинична.
— Мой, — вздохнул Дергач и открыл балконную дверь, ступил босыми ногами на ледяной бетон и перегнулся через балконные перила.
Михалыч – по всей форме, даже в фуражке – стоял в квадратном гостиничном дворе и, как последний лейтенант, отлавливал проходящих мимо офицеров.
— Михалыч, — негромко позвал его Дергач, — что стряслось?
Начальник штаба замер, медленно задрал голову вверх и уткнулся взглядом в Дергача. Но в его взгляде не чувствовалось ожидаемого облегчения.
— Вы бы спустились, Сергей Иванович, — проронил он, — тут такая ж… началась…
— А что такое? – насторожился Дергач.
Он за свою жизнь много чего повидал, но в голосе начальника штаба слышалось нечто особенное.
— Шьют нам, Сергей Иванович, — глотнул Михалыч, — много и всякого. Спускайся, я тебя прошу.
***
Никита Михайлович пригласил Дергача присесть на скамейку под деревом и начал с самого главного – с офицеров третьего дивизиона.
— Они уже больше суток на губе.
— Все?! – опешил командир полка.
— Практически, — кивнул Михалыч. – Все, кого я послал на розыск и перехват ПРП.
Дергач сосредоточился.
— Точно. Видел я по дороге характерный след ПРП… а что там вышло? Деды за водкой рванули? Самоходчики?
Михалыч покачал головой.
— Если бы! Они с Бардиным сюда приехали, но пока Бардин журналистку искал…
— Какую журналистку? – не понял командир полка.
— Которую к нам в полк послали… в помощь Владику.
Дергач покраснел.
— К нам в полк поехал Владик? Да еще с журналисткой?
Михалыч убито кивнул.
— Я же говорю, шьют нам, Сергей Иванович! И серьезно шьют!
Дергач на мгновение ушел в себя, но тут же сосредоточился.
— А ну-ка, давай сначала.
— Можно и сначала, – саркастично усмехнулся начальник штаба, — значит, так: в полк выслали Владика Русакова – вы его знаете.
Дергач сосредоточенно кивнул. Главного редактора окружной газеты «За Боевые Успехи» знали все. Киллер он и есть киллер – специалист по «мочилову в сортирах» – ни чести, ни интеллекта, только навыки.
— В помощь ему послали штатскую журналистку, но она где-то потерялась и до места не доехала.
Дергач поджал губы. Штатская журналистка в помощь Владику это было очень плохо; значит, опытная сука не хочет пачкать рук. А значит, материал для публикации готовится грязный. Очень грязный.
— Но вот Бардина с места и сорвали, а когда он эту штатскую тварь встречать приехал, дело кончилось тем, что экипаж ПРП попросту исчез – вместе с машиной.
Дергач нахмурился.
— Тоже повязали? Как офицеров?
— Нет, — замотал головой Михалыч, — просто, пока Бардин эту тварюгу в гостинице искал, на экипаж патруль наехал, типа, бумаг нужных нет…
Дергач скрипнул зубами. Тут все было шито белыми нитками.
— Ну, пацаны сдрейфили и скрылись…
— А потом? Взяли их?
Михалыч улыбнулся.
— Нет, Слава Богу. Я вот недавно с полком созвонился… они, кстати, только что порыв на линии устранили… короче, добрались бойцы в часть почти без приключений. Ну, не считая войсковой операции по их поимке…
Командир полка открыл рот да так и замер.
— Это кто ж такой ушлый? Войсковую операцию объявлять…
— Типа комендант, — криво улыбнулся Михалыч, — но мы-то знаем, кто им вертит.
Дергач, не веря себе, затряс головой. Здесь все знали, кто вертит щенком-комендантом – Брусникин, любимый лакей всего штаба Округа.
— А дальше?
— Да, вот, в общем, и все пока, что мне известно, — вздохнул Михалыч, — но есть и непонятки. Во-первых, военкора в полку оказалось целых два.
— Как так? – не понял Дергач. – А откуда второго прислали?
— Понятия не имею, — замотал головой начальник штаба, — но дело обещает быть бурным и скверным, потому что еще и штатская должна быть, а три журналюги на один полк это по-любому – атас.
Дергач растерянно моргнул.
— И что теперь делать?
Михалыч кивнул. Он уже думал на эту тему.
— Ну, «фас» наверху они уже сказали. Так что, мы с тобой, Сергей Иванович, по-любому будем с драными очками.
— Это понятно, — оборвал его Дергач, — как поступать, чтоб не загрызли?
Михалыч усмехнулся.
— Надо доказывать, что офицеров наших на губу взяли беззаконно. Если докажем, можно будет поставить под сомнение и войсковую операцию по поимке ПРП. А вот когда и это отстоим… ну… что сказать… совсем другой расклад будет.
Командир полка поджал губы, склонил голову и вдруг вспомнил:
— Кстати, а что там в полку? Ты выяснил, кто там у нас за старшего остался? Саркисян? Не наломает он там дров с этими молодыми лейтехами…
Начальник штаба судорожно глотнул. Это было главный его прокол.
— Нет там никого, кроме Бардина, товарищ подполковник.
— Как? – опешил Дергач. – Как такое может быть?
— Бардин там и за старшего, и за младшего, и за всех, — убито признал начальник штаба, — сам не понимаю, как так у меня вышло. С похмелья был.
Дергач медленно к нему повернулся, да так и замер.
— Господи… Михалыч, ты хоть понимаешь, что ты натворил? Пусть даже если Бардин справится, а он не справится – голову на отсечение даю, но полк без старшего офицера… да еще на День Приказа! Нас же по эти журналюги в дегте измажут и в перьях вываляют! И будут правы!!! Ты понял?!
Дергач заорал так, что наверху захлопали окна постояльцев.
— Прости меня, Сергей Иванович, — убито попросил Никита Михайлович, — видно, уходить мне из армии пора.
Но командир полка лишь покачал головой.
— Сначала ты мне, сука, все исправишь. А вот потом поговорим.
***
Когда Дергач вернулся в номер, Елена Ильинична уже оделась.
— Мне пора…
— Подожди, — попросил Дергач, — я сейчас позвоню и вместе выйдем…
Он поднял телефонную трубку, набрал код поселка, затем вышел на коммутатор, и уже оттуда попал на – слава Всевышнему! – уже работающую линию связи с полком.
— Помощник дежурного по части младший сержант Щукин! – бодро отрапортовали с того конца связи.
— А где сам дежурный? – поинтересовался Дергач.
— Прапорщик Зеленин проверяет качество продуктов питания! – так же жизнерадостно и бодро соврал Щукин.
— Когда проверит, пусть мне позвонит, — буркнул Дергач и сразу почуял, как забуксовал помощник дежурного по части, — а пока разбуди-ка мне старшего офицера.
Ну, и через пять минут завертелось…
— Здравия желаю, товарищ подполковник, — сразу узнал командира лейтенант.
— Ну, что у тебя плохого? – сходу поинтересовался Дергач.
— Многое плохо, — не стал юлить Бардин, — вам какого сорта, товарищ…
— Самое дерьмо, — оборвал его Дергач.
В трубке на мгновение повисла тишина.
— Больше половины полка, в основном, молодые вплоть до годков угодили в медсанчасть.
— Эпидемия?
— Так точно. И вот оттуда они исчезли.
Дергач опешил. Медсанчастью командовала его дочь, а у нее не исчезало ничего. Тем более, личный состав.
— Бред.
— Я знаю, — глотнул Бардин, — но медсанчасть пуста. Вообще. Ни медбратьев, ни офицеров.
Дергач обмер.
— Как так… «ни офицеров»? А где Машка?
— Никого нет, товарищ подполковник. Вообще. Я уезжал, все на месте были. А приехал – пусто!
Дергач сосредоточился. Даже если это была подстава, то Машка в ней участвовать не стала бы. Наоборот, случись беда, и она сделала бы все, чтобы увести больных бойцов подальше от риска!
«Может, и увела? Но от чего? Что вообще там происходит?! Тарелка летучая на медпункт звезданулась?»
— И какие версии?
Бардин вздохнул.
— Меня же не было… вы знаете…
— Не крути! – оборвал его Дергач. – Версии какие?!
Бардин помедлил.
— Я слышал от старшин лишь одну версию, типа Зеленин мог договориться с Димоном и Машкой о посылке больных на работы в поле.
— Бред, — не согласился Дергач, — Зеленин замутить мог, но Димон его ненавидит, а Машка не станет подставлять меня.
— Я знаю, — согласился лейтенант, — но других версий нет.
Дергач задумался
— Как там дороги? Просохли? «Уралы» проходят?
— Пока, по-моему, нет, — вздохнул Бардин, — к нам, по крайней мере, они так и не добрались.
Дергач досадливо цокнул языком. Выехавшие черт знает, когда полковые тягачи так и застряли где-то на полпути, и это резко усложняло транспортные проблемы. Короче, все одно к одному.
«С другой стороны, может не так все и плохо? – попробовал он себя успокоить, — трупов нет, сажать пока некого… Не такой он и неумеха этот, Леха Бардин!»
— Вот-вот День Приказа, — не зная, что и сказать, если не похвалить, напомнил он.
— Я помню.
— Ладно, держись, лейтенант. Скоро все кончится.
— А это… товарищ подполковник! – спохватился Бардин, — тут меня эти военкоры ну, просто запарили! Баба-старлей так вообще исчезла! Шляется, непонятно где! Видимо, вынюхивает!..
Дергач тронули за рукав. Он обернулся.
— Сережа, — я опоздаю на автобус, — сказала Елена Ильинична, — я пошла…
Дергач прикрыл трубку рукой.
— Подожди, Лена, я подвезу… а куда тебе?
Но Бардин в трубке беспокоился так сильно, что он тут же переключился:
— Извини, лейтенант, не расслышал.
— Они еще эту… штатскую журналистку в часть ждут! – волнуясь, объяснил лейтенант, — мне уже всю плешь проели! Требуют, чтоб я ее отыскал и сюда привез! Дороги-то в наш колхоз никакие!
— Подожди, лейтенант, — попросил его Дергач и повернулся к ней, — тебе куда?
— На центральную усадьбу колхоза «Красный путь», — вздохнула она, — а оттуда до воинской части.
У Дергача все оборвалось.
— Баба, говорят, жуткая! – волновался Бардин, — реально, спец по мочилову ну, и там по бабским соплям о несчастных солдатиках! Но искать ее все равно надо! Я боюсь, она могла застрять по пути! Военкоры говорят, она вчера в часть выехала!
Дергач посмотрел на Елену Ивановну и мысленно повторил за Бардиным: «…вчера в часть выехала…»
— Вот где ее искать? – продолжал беспокоиться лейтенант.
— Не надо никого искать, — глотнул Дергач. – Будь на связи.
Елена Ильинична смотрела ему в глаза и явно волновалась.
— Сережа… вот-вот рейсовый автобус пойдет… мне надо спешить.
Дергач кивнул и отнял руку от трубки.
— Слушай меня, лейтенант. Высылаешь ПРП к Дому Рыбака. Точнее, к гостинице.
— Знаю. Я там вчера был…
— Здесь ее и заберешь. Номер в гостинице двести второй.
— Вы ее нашли?! – восхитился Бардин.
— Да, — проронил Дергач, положил трубку и повернулся к ней. — Не надо никуда бежать, Елена Ильинична. Через полтора часа здесь будет единственное транспортное средство, которое может вас доставить в эту часть. Ждите в номере.
Он чувствовал себя так, словно жизнь прожита.
Потому что жить было нечем.
***
Сашку растолкал Бардин – лично.
— Подъем, Рахимов!
Сашок приоткрыл один глаз и застонал.
— О, ужоснах! Только не это! Сколько времени?
— Седьмой час уже. Вставай! В Потемкинский поедешь.
Сашок подлетел.
— Опять?!
Лейтенант рассмеялся.
— А что ты такой перепуганный? Или ты мне не все рассказал?
Сашка тяжело выдохнул, отбросил синее солдатское одеяло и принялся натягивать камуфляжные штаны.
— А какой дебил станет своему командиру всякие мелкие детали рассказывать?
Бардин снова рассмеялся.
— А ты ничего со штатскими махался! Я оценить успел.
Сашок достал из-под нар ботинки.
— А там вариантов не было, товарищ лейтенант. Оппоненты попались – с одной извилиной, и та меж ягодиц. Вы лучше скажите, кого на этот раз везти.
— Журналистку.
— Опять?
— Опять. Ту самую, что мы не встретили вчера. И сразу предупреждаю: никаких мне походов за стерлядью. Никаких драк. Никакого пива. Доехали. Взяли человека на борт. Вернулись. Отклонения от маршрута буду карать по законам военного времени.
Сашок сокрушенно покачал головой.
— Вот хуже молодого лейтенанта в армии может быть только молодой сержант, — он, изображая это вздрюченное и до безобразия напуганное состояние, выпучил глаза, — О!.. А!.. Что… стряслось?! Как… спастись?!
Бардин рассмеялся и залепил ему легкую затрещину.
— Запиши. Комната номер двести два. И не мешкай. Все. Я пошел.
Сашок проводил взглядом вылезающего из палатки серого от недосыпа лейтенанта и толкнул дрыхнущего рядом водилу.
— Ну, вот ты и поспал, Артемка. Пора в путь-дорогу.
Водила повернулся на спину и открыл глаза.
— Вот блин. Главное, только-только мне дневальные машину отмыли. Ты представляешь, какой хай подымется, когда мы ее снова ухайдакаем?!
Сашок прыснул. Он представлял.
***
Когда стало ясно, что утро наступило, Толян отечески похлопал молодых по загривкам и отправил их спать, благодарно кивнул помогавшим ему годкам и дедушкам и, взяв под руку, повел старшего лейтенанта вдоль бескрайнего поля – туда, где уже подымалось багровое сентябрьское солнце.
— Как все они вам послушны, Анатолий, — отметила военкор.
Толян улыбнулся. Они как раз проходили мимо большой столовской палатки, в которой теперь вповалку спали амнистированные вчера молодые.
— Я им, как отец, — подумав, сделал он вывод и вздохнул, — да, я им отец и есть. Вот, не поверите, Марина, бывает, до половины ночи вместе с ними не спишь! А все ради чего?
— И ради чего? – подняла брови Марина.
Толян тепло и мудро улыбнулся. Солнце уже било в глаза, но это не мешало ему выразить самое главное.
— А все ради того, чтобы, когда пройдет время, а эти сосунки вернутся домой, каждый из них мог сказать: теперь я – мужчина!
Военкор прижалась к нему, и плотный погон с двумя алыми просветами и тремя золотыми звездами старшего лейтенанта врезался Толяну в плечо. И Сапрыкин вдруг понял, что и он может многому научить, и обо многом рассказать – даже офицеру!
— Чтобы каждый из них, поднимая бокал с вином, — прикрыл он глаза от солнца широкой ладонью, — мог сказать: да, Толик нас порой жестоко е… ну, в смысле сно… в смысле, спрашивал по всей строгости, но лично я ему благодарен.
Военкор заступила ему дорогу и положила руки на плечи.
— А мне не надо возвращаться домой, чтобы сказать то же самое. Анатолий, лично я вам благодарна, — голос старшего лейтенант дрогнул, — у меня никогда не было такой замечательной ночи. Ни-ко-гда…
И Толян склонился и осторожно коснулся ее губ своими. И они отозвались – нежно-нежно, бережно-бережно…
В голове зазвенели колокольчики.
***
Когда встало солнце, Димон понял, что выжил. Его перестало трясти, а главное, у него появился умеренный интерес к внешнему миру.
— Солнышко… — словно ребенок или дебил радовался он единственному источнику тепла.
Но Машка его детской жизнерадостности не разделяла.
— Слушай меня, Дима внимательно. Мы обсудили положение и поняли, что свернули не на ту дорогу.
Димон улыбнулся.
— Ясно.
Это было ясно еще вчера.
— По этой дороге вообще никто никогда не ездит, — занервничала Машка.
— Ага… — согласился Димон.
Он и впрямь никого, кроме них самих, здесь не видел.
— И нам надо переместиться к соседней грунтовке, она должна быть восточнее.
Димон улыбнулся. На востоке стояло утреннее сентябрьское солнце, а потому с востока могло приходить только хорошее.
— Надо так надо…
Машка взяла его голову руками и развернула – так, чтобы он смотрел ей в глаза, а не на солнце.
— Мы изготовили волокуши. Но тебе придется потерпеть.
Димон забеспокоился. Слово «потерпеть» ему не нравилось. И Машка это сразу увидела и отреагировала.
— Делать ничего не надо. Главное для тебя лежать спокойно и не пытаться склеить ласты или отбросить копыта. Ты меня понял?!
Димону было, в общем-то, по барабану, и он испытал острый приступ беспокойства лишь однажды, когда его снимали с кузова.
— Не уроните?
— Терпи, казак… — прокряхтела Машка.
Его уложили на стягивающие две толстые жерди-волокуши ремни, и спустя четверть часа Димон уже видел брошенную «шишигу» с расстояния в две сотни метров.
— Как вы там? – попытался он вывернуть голову.
— Лежи, — осадила его невидимая отсюда Машка, но все-таки вскоре он их увидел, и это было забавно.
Машка и водила тащили волокуши прямо по паханому полю, то есть, по абсолютному бездорожью, а потому оба были уже грязны, а на их лицах сверкали хорошо видимые в утренних лучах капельки пота.
— Так и собираетесь тащить? – поинтересовался он. – Дело-то не быстрое…
— А что тут тащить? – молодцевато парировал водила. – Три километра, и мы на основной трассе. А там и машины, и до части рукой подать.
Но вот Машка молчала.
***
Первым делом Дергач лично посетил гауптвахту и со скандалом начал добиваться у начальника караула личной встречи со своими офицерами.
— Вот не положено без разрешения коменданта, — настаивал начальник караула – сопливый старлей из артиллеристов-самоходчиков.
— Ты, сынок, с мое послужи, — обозначил, кто есть кто Дергач, — а потом уже указывай, что мне положено, а что нет. А если ты думаешь, что я на Чеботарева выходов не найду, то напрасно так думаешь. Я уже их нашел. Да, и Медведев мне вовсе не чужой человек. Фамилия командира дивизии генерал-майора Чеботарева вкупе с фамилией командира полка Медведева и оказала решающее влияние: Дергача впустили, а офицеров из камер во двор вывели.
— Ну, что, соколы, за кем есть реальные проступки? – прошелся перед строем Дергач. – Только без вранья. Вопрос стоит серьезно.
И офицеры, после недолгих размышлений выходили из строя – один за другим.
— Я со штатскими подрался, — отчитался первый, — вины моей нет, но доказать сложно.
— А я начальнику патруля нахамил, — признался второй, — но только меня бы все равно забрали…
Дергач махнул рукой. Перед ним можно было и не оправдываться; он сюда не за этим пришел.
— И все? Остальные ни словом, ни помыслом?
И тогда вышел третий и последний.
— Я по дороге пивка добавил. Взяли никакого. Но не дрался, не хамил.
Вот, собственно, и все. Остальные полтора десятка офицеров были взяты просто потому, что патрули знали: они из ресторана, значит, запах будет.
— Когда комендант прибудет? – повернулся Дергач к начальнику караула.
— А я уже здесь, — прогремело от калитки. – Никак Сергей Иванович пожаловали-с? Ну-с, будем знакомы…
***
Капитан Соколов созвонился с комендантом рано-рано утром, едва узнал, что Дергач только что встретился с начальником своего штаба.
— Позиция Округа вам известна? – задал он риторический вопрос коменданту.
— Да, — нехотя признал тот.
— Тогда запоминайте. Упираться не надо. Офицеров отдайте.
— Как? – опешил комендант.
— Вы намерены слушать или говорить? – холодно и зло поинтересовался особист.
— Извините, — глотнул комендант. – Говорите, пожалуйста.
— Спасибо, — поблагодарил Соколов и продолжил с того же места. – Офицеров отдайте. Но не сразу. Необходимо протянуть какое-то логически обоснованное время.
— До обеда я сумею, — сразу въехал комендант, — бумаги, запросы ментам… туда… сюда…
— Этого хватит, — завершил разговор Соколов и, не слишком считаясь с самолюбием коменданта, бросил трубку на рычаги.
Собственно теперь, когда, по словам его лучшего осведомителя в полку младшего сержанта Щукина, Дергач своими руками помог недостающему звену цепи – штатской журналистке добраться до полка, его судьба была предрешена. Ну, а арестованные офицеры… они, положа руку на сердце, с самого начала ни на что, кроме как помочь потянуть время, не годились. Да, здесь можно было выиграть два-три сражения, но судьба войны решалось в ином месте и совсем иными людьми.
***
Сашка с удовольствием поспал бы и в машине, но это было бы не по-товарищески. Артемка тоже клевал носом, прямо за рычагами, и приходилось его тормошить – всеми подручными средствами.
— Ты вообще вчера себя, как последняя скотина вел, — использовал одно такое средство Сашок. – Мне вон в ухо чуть не заехал.
— Я?! – не верил Тема, — тебе?!
— А то кому же! – хмыкал Сашок, — я его от патруля, блин, километра два почти на себе тащил, а он мне – в рожу заехать норовит! И главное, где таких слов понабрался? Мне, например, было за тебя стыдно.
Даже в полутьме было видно, как уши водилы наливаются малиновым цветом, и это было правильно, ибо изрядно мешало сну за рулем. И Сашка давил и давил…
— А уж как рычаги у меня отнимал! Это ж целая эпопея! Вот скажи, ты хоть помнишь, как мы с моста по твоей милости нагребнулись? А?
— Помню… — мрачно отозвался Тема. – Я не хотел.
Сашка рассмеялся. Правда была как раз в том, что Тема ХОТЕЛ, очень хотел – всего и чтобы только сам! Без помощников. А потом они быстренько подъехали к Дому Рыбака, быстренько загрузили в бронемашину дамочку из двести второго номера, а только собрались отвалить, как Сашку, едва ли не за полу камуфляжа поймал какой-то капитан.
— А ну-ка, постой, соколик…
— Стою, — оглянулся Сашка.
— Сержант Рахимов? Я не ошибся? – улыбнулся капитан.
Внутри у Сашки как-то нехорошо заныло.
— Так точно, товарищ капитан.
Капитан заглянул ему в глаза, и от этого Сашке стало еще хуже, ибо глаза у капитана были нехорошие – нет, не злые и не добрые, а такие, словно он каждое утро завтракает парной человечиной. Так, в порядке вещей…
— Это ведь ты вчера за рычагами сидел? Не этот пентюх? – презрительно кивнул в сторону Темки капитан.
Артемка обиженно засопел и полез в люк, а у Сашки внутри все оборвалось. Вопрос был с финтом.
«Как ни ответь, а все одно – жопа!» — понял он.
— О чем вы, товарищ капитан? – широко по-американски ощерился он. – I don’t understand. Sorry*…

* Я не понимаю. Извините. (англ.)

— Ты мне Ваньку не валяй, — мгновенно вызверился капитан, и глаза его вмиг обернулись стальными штырями.
— Ну, так и вы поконкретнее бы ставили вопросик… — не без труда выдержал этот взгляд Сашок, — чего вы меня с моим дружком стравливаете?
Капитан тряхнул головой и как бы пришел в себя.
— Ладно, сержант, не растаешь. Это у меня нервы. С войны. Спрошу прямо: кто вчера с моста машину сбросил: ты или он?
Сашок покачал головой.
— Мы вчера дважды проезжали мостом: и туда, и обратно, но мы не слетали… Ехали тихо, как положено, на скорости шестьдесят кэмэ в час. Инспекторы нас, может и не заметили, но у меня память хорошая. Не было никаких чепэ…
Капитан опустил глаза – наверное, чтобы Сашка не увидел всполоха его истинных чувств.
— И бумагу подпишешь, что ничего не было? Типа, я сержант такой-то…
— Подпишу, — мрачно отозвался Сашок, — чего тут такого? Я, Сашка Рахимов…
Капитан ощерился…
— Ну, какой же ты Сашка? Ты по личному делу Шамиль Камалетдинович…
Внутри у Сашки оборвалось. Он уже понимал, с кем имеет дело. И капитан тоже понял, что он все понял.
— Короче, Шамиль Камалетдинович, — тихо произнес он, — вопрос нависает над вами ясный, как день: кому сколько корячится. И я сразу тебе скажу, зафиксировано все: и ваш побег от места происшествия с кабанчиком, и то, как вы ушли из-под облавы вчера утром, и по вашим приключениям в общаге показания уже есть… так что не надо мне вот этих твоих пацанячьих понтов. У меня взрослые интересы. И отвечают мне такие балбесы, как ты, по-взрослому.
Сашок это уже понимал.
— Тогда ближе к телу, товарищ капитан, — попросил он.
— Показания нормальные давать будем?
Сашок хмыкнул. Он лично рубил орешник, и он лично натягивал маскировочную сеть – так, чтобы контуры машины были неясны – особенно на той скорости, с какой они вчера пролетели по Вселенной. Да, опознать машину опытный человек мог, но вот доказать, что это ПРП, а не самоходная зенитная установка, например…
— Я тоже взрослый человек, товарищ капитан, — пожал он плечами, — иначе бы в армию не взяли. Я не знаю, кто вам какие показания давал, но я ничего предосудительного вчера не совершал.
— Ответ неправильный,– констатировал капитан, — а знаешь, почему? Потому что сторону ты выбрал не ту.
Сашок покачал головой.
— Нет у меня других ответов. Да, и сторону я давно для себя выбрал. Не вчера.
***
Владика разбудил Вова Щукин.
— Товарищ военкор! Товарищ военкор! – тряс он за плечо умотанного журналиста, — там это… штатскую журналистку привезли!
Владик вскочил и, прогоняя тяжелый, властный сон, тряхнул головой.
— Наконец-то. А на чем привезли?
— На ПРП.
«Интересно, кто это… надо глянуть!»
Владик вскочил и начал одеваться. Крупных краевых журналисток, способных реально обгадить Дергача, было – по пальцам посчитать. Нет, ему, разумеется, обещали прислать настоящего специалиста, из этих профессиональных наемных плакальщиц по убиенным солдатикам и загубленным юным жизням, но Владик понимал, насколько сложно это все. Талантливых было мало, а управляемых среди них – еще меньше.
Владик обкинул полог палатки и выбрался наружу. Солнце уже порядком поднялось над горизонтом, но полк спал. Спал, как ему сразу же сказал дневальный, лейтенант Бардин, спали измотанные ночными напрягами старшины, а уж как спал старослужащий состав, любо-дорого было посмотреть!
«Как сурки…»
«Или медведи?»
«Нет, медведи не годятся – слишком близко к околодержавной символике. Пусть лучше, сурки…»
Владик улыбнулся. Положа руку на сердце, сурков тоже не следовало трогать в прессе, ну, не годился этот шустрый кремлевский зверек для сатиры.
— А вы куда?
Владик опешил. Дорогу к указанной дневальным палатке преграждал здоровенный ефрейтор.
— Брысь, молодь, — рассмеялся Владик. – Мне еще только салаги не указывали.
— Не положено, — отрезал ефрейтор. – Приказ командира полка.
Владик опешил.
— Тебе что, Дергач приказал никуда меня не пускать? Так я военкор, будет тебе известно.
— А мне по барабану, товарищ военкор, — отрезал ефрейтор, — но Дергач по телефону приказал, что товарищ штатский журналист пожелает, то ей и предоставлять. Она пожелала спать.
Владик вскипел и ухватил салагу за ворот.
— Слушай, ты…
В глазах тут же полыхнуло, и задохнувшийся Владик понял, что его припечатали в солнечное сплетение:
— Т-ты… тварь!
Ефрейтор приподнял его за ворот и молча сунул еще раз – теперь в печень. В глазах стало темно, и Владик, едва не упав на колени, на полусогнутых пробрался к лавочке у курилки. Осел. Начал ждать. С минуту отходил, огляделся и понял, что свидетелей в спящем полку нет. Ни одного.
— Приказ командира, — поймав его взгляд, напомнил ефрейтор, — закон для подчиненного. Ты, как военкор, должен знать.
И Владик вдруг остро осознал, что столь необходимое Великой России новое поколение, для которого нет старых авторитетов, они уже вырастили.
***
Когда солнце поднялось, Машка и молодой водила совсем уже измотались. Время от времени кто-то из них падал, и каждое такое падение отзывалось внутри у Димона муторной тянущей тошнотой. А по тому, насколько чаще Машка стала проверять его состояние, Димон понял, что она выдохлась на нет.
— Ну, у тебя и видок… — слабо пошутил Димон.
Видок у Машки и впрямь был еще тот. Всклокоченные, торчащие из-под кепи волосы, испачканное в грязи – маскировать не надо – лицо, черные от грязи руки, да, и ниже… Машка, видимо, падала намного чаще водилы, по крайне мере, колени ее камуфляжных штанов были мокры и грязны.
— М-да…
— На себя посмотри, — отшутилась, было, Машка и прикусила язык.
Димон улыбнулся; он понимал, как должен выглядеть.
«Сепсис?»
Могло быть и так. Полевые условия и есть полевые условия, а полостная операция и в сверхстерильных условиях может по-разному пройти.
— Дорога еще не видна?
Молодой водила начал многословно объяснять, почему они на эту сверхблизкую трассу, почти автобан, еще не вышли, а Машка лишь поджала губы.
«Ну, вот такие расклады бывают…» — подумал Димон.
Эта история напоминала ему одну из списка тех жутких историй, что кончились гибелью пациента, и коими пичкают молодых курсантов.
«Что там нам читали?.. Электромонтажник помочился с пешеходного моста на провода электрички… сантехник не смог выбраться из канализационного люка и задохнулся в миазмах… а теперь еще буду и я: пара молодых врачей, сначала занималась любовью, но вошла в раж и решила, что вырезать друг другу аппендикс так же просто и приятно… исход фатальный…»
И что самое жуткое – Димон УЖЕ чувствовал себя персонажем такой истории, тем, из кого и слагаются такие вот отчеты.
***
Поначалу Дергач повелся на предложенный комендантом регламент, но уже через четверть часа ему стало ясно, что его разводят – нагло и бесстыдно. Да, формально проступок каждого арестованного офицера следовало рассматривать отдельно от остальных. Но если помнить, что брали их оптом, не смотря на вину…
— Я звоню генерал-майору Чеботареву, — вызверился, в конце концов, Дергач.
И понятно, что комендант тут же сдался, безропотно согласился со всеми требованиями Дергача и так же мгновенно поменял тактику: теперь ему все время звонили, отрывали, и он извинялся, выходил на минутку, а исчезал на добрых полчаса. Они попросту тянули время. А ровно в тот момент, как Дергач понял, что надо бросать арестантов на хрен и ехать в полк самому – причем, немедленно, комендант снова стал сама любезность, признал свою частичную неправоту и дал добро на освобождение всех офицеров, до единого.
Дергач вздохнул… и снова повелся, хотя и это оказался лишь способ потянуть время. Бумаги на каждого офицера выписывали отдельно, затем оказалось, что нужна печать, и когда Дергач получил всех своих арестантов, солнце стояло в зените.
— В колонну по трое становись, — мрачно приказал Дергач.
Только получившие портупеи назад арестанты стремительно образовали колонну.
— Шагом марш, — так же мрачно приказал Дергач, и колонна дрогнула и пошла – почти строевым шагом.
Оставалась одна-единственная задача: придумать, как их всех, да еще тех, что безвылазно сидели в гостинице, доставить на картошку. Командированные на картошку «Уралы» так до расположения части и не дошли, да и вообще, по отзывам, иначе как на ПРП или БТРе, там было не проехать.
***
Едва стало известно, что Дергач забрал офицеров с гауптвахты, капитану Соколову позвонили из Округа.
— Я не понял, Соколов, что происходит? – выразило неудовольствие высокое начальство.
— Мочилово. Как договорились, — сухо ответил на претензию особист.
Начальство засопело.
— Какое же это мочилово? Офицеров отпустили. Через пару часов Дергач будет в полку. А где криминал? Где улики? Где работать военной прокуратуре, в конце концов?
Особист поморщился. Начальство исходило из того, что если компромата не видать, то его как бы и нет. Пусть по-настоящему эффективные технологии и работают с точностью до наоборот.
— Я предоставлю военной прокураторе полный простор для действий. Но не сегодня.
— А когда? – озадачилось начальство.
Соколов поморщился. Объяснить, что яблоко созревает не по календарю, а по условиям климата и погоды, было невозможно. Наверху в такие тонкие материи не въезжали — никогда.
— Завтра.
— Это окончательный срок? – зашевелилось на том конце провода начальство, – а то мне доложили, что ты уже подключал военную прокуратуру – вчера, по угнанной пьяными самовольщиками бронемашине, а результатов что-то нет.
Соколов стиснул зубы.
— У меня не бывает, чтобы совсем без результатов, — процедил он, — просто всему свое время.
— Вот напрасно мы у тебя на поводу пошли… напрасно… — проворчало начальство. – Надо было заставить тебя отчитываться точно по плану мероприятий. В режиме, бля, реального времени.
Соколов на мгновение замер и едва не разоржался.
«Они бы еще карманного вора или карточного шулера заставили отчитываться поэтапно, строго по плану мероприятий! В режиме реального времени…»
Окружному военному начальству, давно забывшему вкус крови на разбитых губах, как и вкус настоящей победы, впрочем, было невдомек, что подстава это игра, и что, как и во всякой игре, здесь может поменяться все, кроме цели – выиграть.
— Ну, я у вас, полагаю, не единственная опора и надежда, — усмехнулся в трубку Соколов, — если мы в чем-то слишком уж не сходимся, можно и разбежаться.
И понятно, что начальство опешило, с минуту жевало губами и сдало назад.
— Ну, ты прям все так буквально… торопыга, понимаешь…
— Тогда до завтра, — не слишком вежливо попрощался особист, — до встречи в военной прокуратуре, — и положил трубку.
Каждый из его шагов был ценен и сам по себе. Но ни один из них не являлся ни главным, ни единственным, ни, тем более, последним. Словно в сложной конструкции из падающих костяшек домино, каждое из его действий становилось причиной более сложных и более глубоких явлений. — тех, что и призваны замочить командира артполка по-настоящему надежно. Округу стыдно было этого не учитывать, но и неудавшееся задержание беглой бронемашины, и арест офицеров третьего дивизиона уже привели к последствиям, и они были необратимы. Необратимы потому, что десятки людей в десятках кабинетов уже подшили соответствующие рапорты и заключения в нужные папки, и выдернуть их оттуда теперь не сумел бы ни Дергач, ни даже сам Соколов.
Но главное, Дергач сейчас был в положении человека с мешком на голове, получающим хаотичные и непрогнозируемые удары со всех сторон, и именно это состояние жертвы, а не отдельный удар, и было самым ценным. Потому что, отмахиваясь и отбиваясь, Дергач был обречен так и не почуять главной угрозы – пропасти у самых ног.
***
Получив столь радикальный отпор от какого-то ефрейтора, Владик уже не смог ни уснуть, ни перестать думать, и мысли его были тяжелыми. Он чувствовал себя обманутым – брошенным на амбразуру «пушечным мясом», одним из множества обманутых и брошенных. Округ определенно поставил не на него, а на эту штатскую журналистку, чей покой, не понимая, с кем он имеет дело, даже на расстоянии так оберегал Дергач.
— Вот сука штатская! – кипел и булькал, задыхаясь от ярости, Владик.
А ведь была еще и Бог весть, где шляющаяся старлей-военкор!
Но было и еще кое-что – главное… Опытный работник, Владик Русаков видел, что теряет попусту слишком уж много времени. По сути, его использовали «для числа», а лично он пока не получил ни единого шанса заставить события работать на себя, на собственный карьерный, в хорошем смысле этого слова, интерес.
— Не-е, ребятки, так не пойдет, — недобро рассмеялся он, достал блокнот и принялся готовить «расстрельный список».
Пока этот список годился лишь для Леха Бардина. Но, в зависимости от того, под чем он подпишется, будет поднята и следующая планка – для Дергача. Владик чиркал и чиркал, а когда финальный список из полусотни пунктов окончательно вызрел, выбрался из палатки и, мстя за пострадавшее самолюбие, приказал молодому дневальному будить лейтенанта Бардина. И лейтенант был разбужен, и, понятное дело, Бардин, увидев этот «расстрельный список» на полсотни пунктов, густо покраснел и уже не смог сделать вид, что его это не касается.
***
Пробуждение было ужасным. Леха, прилегший после двух суток, проведенных вообще без сна, чувствовал себя так, словно по нему, как по штатскому кабанчику, проехала бронемашина.
— Вы почитайте, почитайте, — мерзко улыбнулся ему военкор и сунул список замеченных в полку «недоработок» на нескольких листах.
Леха тряхнул головой, скользнул взглядом по списку и обмер. Изложенное сухим, почти канцелярским языком, эпохальное произведение пера окружного журналиста вполне годилось, чтобы лечь в основу обвинения Гаагского Трибунала.
«Мама дорогая…» — только и подумал Леха.
— Давайте, начнем с самого простого, — предложил военкор, – например, по результатам журналистского расследования мне удалось выяснить, что в питание солдатам попала не прошедшая медицинского освидетельствования свинина.
— Где?! – вскинулся Леха.
Положить краденого кабанчика в общий полковой котел стало бы верхом безрассудства! Военкор поманил его пальцем и показал в сторону кукурузных зарослей. Там, у канавы, чуть в стороне от собственно кухни дымился костерок, а вокруг сидело десятка полтора старослужащих.
— Знаете, что они делают?
— Что? – глотнул Леха.
— Окорок дегустируют. Прямо сейчас. Кстати, под водочку. Просто водка у меня идет под пунктом номер четырнадцать.
Леха зарычал и двинулся на дымок, словно бык на красное тряпье.
***
Сашок-то более-менее выспался; его ночью по полям и весям вместе с полком не гоняли, и все равно, пробуждение было непростым – главным образом, потому, что будил его Артемка.
— Слушай, я что-то не пойму, а куда пацаны мою бабу дели?
— Какую? – с трудом продрал глаза Сашок.
— Ну, которую мы в первый раз еще привезли! – возбужденно напомнил водила. – Я же точно помню, как мы ее Щуке передавали.
— Ну, так у Щуки и спрашивай, — отмахнулся Сашок и попытался вырубиться.
Но заснуть ему уже не дали.
— Вау, Сашок! Поднимайся, пока не поздно! Там такой окорок повара сбацали! – заорал кто-то в его палатку.
Сашка матюгнулся и укрылся с головой.
— Ты еще дрыхнешь?! – загоготали и затормошили его товарищи-годки, — а ну подъем, сержант! Дембель проспишь!
И, понятно, что, в конце концов, его не только подняли, но и затащили на междусобойчик неподалеку от кухни.
— Держи, пацаны, пока Бардин спит, — разливали дедушки, Бог весть, кем и когда заначенную водочку.
Сашок вздохнул и, понимая, что поступает неумно, принял пластиковый стаканчик.
— И окорок… окорок держи… наряд по кухне всю ночь на осиновом дыму коптил… хорошо еще ветер прочь от расположения дул…
Сашок вздохнул и, утешив себя тем, что в армии свинину кушать не грех, взял розовый, аппетитный кусочек. И понятно, что едва они пропустили по первой, откуда ни возьмись, появился Бардин – собственной персоной. Приезжий военкор с чем-то похожим на донос на нескольких листах суетился рядом.
Деды замерли.
— Распиваем? – прошел Бардин в центр импровизированного солдатского стола, поднял пустой стаканчик, понюхал и уверенно кивнул, — распиваем. Вот ничему вас, дебилов, жизнь не учит.
Дедушки стремительно, за спинами, из рук в руки передали початый пузырь крайнему, и тот незаметно отправил его в кукурузные заросли – как раз за его спиной.
— И, кстати, Рахимов… — повернулся лейтенант к Сашке, — ты не говорил мне, что сбитого в поселке кабанчика вы взяли с собой.
— Вы не спрашивали, — пожал плечами Сашок, — я и не стал поперек батьки…
Бардин остановил его речь коротким жестом.
— Хватит.
Стоящий рядом военкор подсуетился и тронул Бардина за рукав.
— И это, товарищ лейтенант, — заглянул он в свои бумаги, — пункты номер четыре и шесть.
— Я помню, — поджал губы лейтенант и двинулся по расставленной на траве одноразовой посуде – так, словно хруст пластика доставлял ему удовольствие.
Деды сидели, как мертвые. До сей минуты молчаливо предполагалось, что все их грехи как бы списаны вчерашним групповым наказанием, тем более что групповые наказания запрещены, и Бардин поэтому тоже как бы виноват. Но сегодняшний их проступок был совсем свежим и еще не наказанным.
— Кстати, Рахимов, — остановился Бардин точно против Сашки, — а ты мое приказание выполнил? Журналистку из гостиницы забрал? Привез?
— Так точно, — хрипло подтвердил Сашка. – И забрал, и привез.
— А почему ты сидя отвечаешь? Или для тебя устав не указ?
Сашка охнул, вскочил, и все только что пребывавшие в шоке бойцы тут же начали подниматься вслед за ним. Позволить Бардину уличить себя еще и в этом проступке было бы глупо.
— И, кстати, — поднял брови лейтенант, — а откуда вы взяли ту, первую девушку? Ну, военкора…
Сашка панически стрельнул глазами по сторонам. Мирно отсыпавшийся, пока народ наслаждался, а затем отдувался, он понятия не имел, почему Леха называет привезенную ими шлюху военкором.
— А… это…
— Ну, так… откуда? – повторил вопрос Бардин.
И тогда вставил свои пять копеек понявший, что надо сдаваться, Артемка.
— На трассе мы ее подобрали, товарищ лейтенант, — убито признал он.
«Придурок!» — подумал уже понявший, что не все тут чисто, Сашок, но изменить что-то был не в силах.
— Подобрали? – удивился лейтенант. – На трассе?
Сашка судорожно шевелил извилинами. Он видел, что происходят какие-то серьезные непонятки, и, более того, Бардин ничего в вину им не ставит, и если бы не Артемкина простота…
— Ну, так это, товарищ лейтенант, — начал Артемка объяснять, почему русский солдат пал так низко, что уже начал подбирать плечевых прямо на трассах, — мы едем, а она типа стоит, типа голосует…
Бардин и военкор переглянулись, и слово взял военкор.
— А как товарищ старший лейтенант поняла, что вы на ПРП едете именно туда, куда у нее командировка?
Артемка впал в ступор. Он, как и Сашок, понятия не имел, почему обычную плечевую, пусть и грудастую, называют не только военкором, но еще и старшим лейтенантом. Они переглянулись, и Сашка кинул в Щукина умоляющий взгляд. Но тот, явно что-то знающий, помочь ему не мог.
— Ну? И, кстати, где она сейчас?
— Мы не знаем… — развел руки Сашка. – Честно. Мы ничего не знаем.
Лейтенант и военкор снова переглянулись, и в глазах у них читалась озабоченность. Ибо не знать планов и расчетов стороны, которая, неясно, откуда взялась, неизвестно, где шастает, и не понятно еще, кого будет поддерживать, было неприятно.
***
Большое сердце Заслуженного Дедушки Вооруженных Сил старшего сержанта Анатолия Сапрыкина плакало и смеялось. У них случилось ВСЕ!
Теперь она, бережно укрытая новеньким солдатским одеялом, спала, по-детски подложив ладошки под щечку и тихонечко, еле-еле слышно посапывая.
К Толяну подбежал с докладом сержант-годок.
— Двенадцатое поле кончили – шестьсот четырнадцать ящиков. По тринадцатому еще считают. На четырнадцатом пока сто восемьдесят один.
Сапрыкин удовлетворенно кивнул. Пожалуй, теперь, на трезвую голову он бы трижды подумал, прежде чем принимать рискованное предложение прапорщика Зеленина. Хотя, положа руку на сердце, все это произошло настолько кстати…
«Ну, вот чем бы я ее поил, если бы не Зеленин?»
Хотя… она ведь и не пила ничего.
«И закуска была достойная…»
А с другой стороны, ей хватило испеченной в золе горячей ароматной картофелины.
— М-да…
Чем больше Толян думал, тем лучше понимал: все произошло так, как он и не мечтал. Ибо, отдаваясь ему, она не торчала под градусом и не была впечатлена его достатком. Она выбрала его за него самого.
Толян глотнул, привстал, обернулся и чуть-чуть отодвинул полог палатки. В этом желтом нерезком освещении проникающего сквозь холст палатки солнца она выглядела богиней с полотен больших мастеров.
«Спящая Европа… или Леда?»
Он не помнил точно. Он помнил главное – ее саму, несравненно прекраснее всех их.
«А что потом?»
Сапрыкин понимал, что они во многом – не пара. Она – старший лейтенант. Он – почти гражданский человек. У нее высшее литературное или что там у них. У него – десять классов, да, и то. Она работает где-то в Округе, среди больших людей. Его круг общения – вот он, ползает на карачках по грязи.
«Но ведь я неплохой водитель!»
Толян глотнул. Они могли бы работать вместе. Она бы ездила по дальним точкам и заставам за репортажами, а он бы возил ее горными перевалами да речными переправами. И на людях он высказывал бы ей все то уважение, которого заслуживает старший по званию, а в гостиницах… — Толян глотнул, — в гостиницах он бережно снимал бы с нее и этот камуфляж с офицерскими погончиками, и эти чуть тесноватые в бедрах пятнистые армейские штанишки…
— Толян…
— Тс-с-с… — развернулся он, — тише. Что стряслось?
— Тринадцатое поле тоже закончили. Семьсот два ящика.
Сапрыкин удовлетворенно кивнул. В каждом ящике по четыре ведра. В каждом ведре по восемь килограммов. И полей уже четырнадцать, а будет еще больше. Учитывая, что по итогам сбора и погрузки ему от прапора причитался определенный процент, выходило что-то даже слишком как-то много. Он столько бабла не то, чтобы в руках не держал, а даже не видел!
— Пятнадцатое поле начинать?
Сапрыкин глянул на солнце и кивнул.
— Начинайте.
Времени до темноты было еще достаточно.
***
Щукин отзвонился Соколову как только сумел.
— Готово, товарищ капитан. Щас там такие разборки со старослужащими идут! Бардин, короче, еще и водки запасы нашел – бутылок двадцать, все, нах, побил, а теперь выясняет конкретно, кто в чем замазан.
— А военкор? – отчеркнув еще один пункт, поинтересовался особист.
— Тут же крутится со своим списком.
Соколов отчеркнул еще один пункт.
— А что там с Зелениным? Появлялся?
— Не, товарищ капитан, — цокнул языком осведомитель, — с тех пор ни разу.
Соколов дал отбой, положил трубку и засвистел. Все шло как по ниточке. Бардин мог бы заняться куда как более актуальными делами, но, увы, он парализован «расстрельным» списком Владика. Дергач мог бы предпринять самые энергичные шаги к спасению, но, увы, он должен был заниматься арестантами. А время шло, а главное, работало, и работало оно не на них.
— Что и требовалось доказать.
«Сколько, интересно, он успел собрать?» — тепло подумал особист о Сапрыкине; именно этот персонаж, при помощи алчного Зеленина, конечно, копал своему командиру полка действительно глубокую яму.
И вот им, благодаря умело организованным заминкам и проволочкам, сейчас не занимался в полку никто!
***
Главной проблемой был, разумеется, транспорт, но Дергач ее решил мгновенно. Понимая, что на ПРП в качестве такси такое количество офицеров не перевезти, он попросил у Дзяденко бульдозер с двумя прицепами.
— Это сколько ж мы добираться на нем будем? – сразу засомневались офицеры.
Ехать стоя, да на черепашьей скорости, да еще до темноты, пожалуй… такая перспектива не прельщала никого.
— А какие еще предложения? – поинтересовался Дергач.
Понятно, что иных предложений не было, да, и быть не могло. Колесный транспорт после этих ливней в «Красный Путь» вообще не ходил – никакой.
— Там была объездная дорога… — внезапно перед самой погрузкой вспомнил один из офицеров, — у нас в прошлом году деды по ней за водярой мотались…
Но это был глас вопиющего… ибо если Дергач сказал, что колесный транспорт не проедет, значит, так тому и быть.
И когда они погрузились и тронулись, Сергея Ивановича поразило острое предчувствие чего-то сбывшегося. Нет, это не ощущалось ни как хорошее, ни как плохое; оно висело над Дергачем именно как сбывшееся – как судьба.
***
После обеда Димон стал снова проваливаться в небытие, а когда солнце стало валиться за горизонт, он вынырнул и вдруг понял, что руки его притянуты к волокушам ремнями.
«Я упустил что-то важное?»
— Маш? Что такое?
И волокуши осели на землю, и Машка тут же склонилась над ним.
— Очнулся… Как ты?
Ее глаза были заплаканы и красны, волосы еще сильнее растрепаны, а лицо еще грязнее.
— Что-то… не так… — с некоторым усилием выразил он вслух свои ощущения и пошевелил притянутыми руками, — что это? И где этот… салабон?
Он не помнил его имени.
— Ты бредил. Рвался пешком пойти. Пришлось зафиксировать. А его я вперед послала.
Все плыло, и Димон волевым усилием сфокусировал взгляд. Машка выглядела неважно.
— Как же ты одна тащишь?
Она промолчала, а Димон напрягся: думать было трудно.
— Не надо, Маш. Не надо б.
Она замотала головой.
— Я не буду на это смотреть.
— На что?
Она снова промолчала, а у Димона не было сил переспросить.
***
Начав не слишком уверенно, хотя и эффектно – с водки и «левого» поросенка – уже через час Владик травил Бардина вполне азартно.
— Это что? – подводил он его к палатке.
— Где?
— Вот это, — тыкал Бардина мордой в заплывшие канавки для отвода воды Владик, — а потом спрашивают, почему в палатках сыро, да почему столько простудных заболеваний. А все просто. Все начинается с порядка.
И Бардин подзывал старшину и тыкал мордой в гребаные канавки уже его, объясняя по ходу жизни, что все начинается с порядка, и, понятно, что у старшины тоже находилось, кого тыкнуть рожей. И, вроде как, недостатки стремительно устранялись, а подполковник Дергач так же стремительно мчался в бездну. Потому что о самом главном – прямо сейчас формирующемся грузе ворованной картошки Владик помалкивал. Потому что рыбка была должна сесть на крючок до самой ж…
А потом солнце село, и толком не выспавшийся, как только за день не вздрюченный, взмыленный, словно ездовая лошадь, лейтенант Бардин бросил последние свои силы на устранение никогда не кончающихся недостатков, а сам отправился еще раз убедиться, что в медсанчасти никого нет. И Владик проводил его насмешливым взглядом и двинулся на отдаленные поля – считать. По предварительным оценкам три сотни эпидемических больных должны были подобрать, как минимум, пятьсот тонн чужой картошки. Хорошая партия для хорошего такого скандала.
Он миновал грибок у палатки дежурного по части, отметил взглядом взмыленных дневальных, в который раз уже отмывающих заляпанную грязью по верхние люки бронемашину, и замедлил ход. Из той самой палатки, где ему не так давно досталось по печени, выходила женщина. В возрасте, с жесткими, внимательными глазами. Как раз тот сорт журналиста, какой здесь и ожидался.
«А если это не она?»
Да, Дергач представил ее своим бойцам, как журналиста. Но что если Дергач затеял свою игру, и эта журналистка на его стороне? Могло быть и так.
— Здравствуйте, коллега! – помахал рукой Владик. – Ну, как вам здесь?
Женщина окинула его оценивающим взглядом и выбралась, наконец, из палатки. В руках полотенце, мыльница и зубная щетка.
— Спасибо. Пока не очень.
— Что-то не получается? – проявил заинтересованность Владик.
— Ничего не получается, — печально проронила дама, — может, хоть вы мне подскажете, где тут есть лейтенант Бардин?
Владик замер. Именно он не выпускал Бардина из рук последние четыре часа.
— Ну, здесь в полку Сережи Дергача не все так просто, — рассмеялся он, — а вы откуда, из «Сибирского офицера»?
— Нет, — покачала она головой.
«Черт!» — подумал Владик и улыбнулся еще шире и еще дружелюбней.
— Тогда, наверное, из «Приморского воина»?
— Нет.
Владик помолчал и понял, что она не собирается облегчать ему задачу.
«Кто ж ты такая?»
— Ну, так вы знаете, где Бардин? – повторила она свой вопрос.
Владик стремительно перебрал в памяти все, что произошло за последние трое суток, еще раз тщательно взвесил риски и ставки и понял, что рисковать ради удовлетворения своего праздного любопытства не станет. Кто бы она не была, она ему не помощница.
— Увы, увы! – рассмеялся он, — это же полк Сережи Дергача! Здесь всегда вот так: все вверх дном! Все экспромтом!
Прямо сейчас его ждало последнее и самое важное за последние несколько месяцев дело.
***
В медсанчасть Леха выбежал уже в сумерках, с голым торсом и в кроссовках – просто, чтобы разгрузиться от сносящих крышу переживаний.
«Блин! А тут еще эти журналисты!»
Его сильно смущало, что из трех журналюг свое присутствие четко обозначил только один – Владик. Привезенная по приказу Дергача рано-рано утром журналистка, говорят, искала его, но Леха отсыпался, и солдатики уболтали ее не будить измученного службой молодого командира.
«Сволочи!» — рассмеялся Леха.
Ясное дело, у солдатиков был свой интерес. У них вон поросенок почти к тому времени прокоптился. А потом на Леха насел Владик, и Леха так и не узнал, что этой штатской особе от него надо.
Была и вторая журналистка – военкор в звании старлея. Но – вот беда! – она почти сразу же пропала! И у Лехи были все основания считать, что это не к добру.
«Вот к чему эта секретность?! Что, нельзя было прямо сказать: мол, приехали вас, козлов, строить!»
В таких вот горьких думах Леха еще раз обежал медсанчасть и еще раз убедился, что там пусто, а затем, приглядываясь в темноте к нестарой тракторной колее, на крейсерской скорости обежал все колхозные поля, заглянул на самые дальние, и почти сразу нашел то, что его заинтересовало. Картошку на этих, самых дальних полях определенно кто-то собирал. По крайней мере, эти вот характерные, как у крабов, следы ползущей вдоль каждого рядка пары солдат он видел.
«А если старшина прав? – впервые допустил он эту мысль, — и мои несчастные засранцы прямо сейчас работают на чужого дядю?»
Леха присел и осмотрел следы. Полная луна только поднималась, но он уже видел, что следы – солдатские.
«Эх, Машка, Машка… что ж ты так батяню-то подводишь?»
Кроме нее, принять такое крупное решение не мог никто.
***
Когда фиолетовые сумерки перетекли в ночь, а Соколову отзвонились два последних осведомителя, он отчеркнул в записной книжке последний пункт и набрал номер военного прокурора.
— Вечер добрый. Соколов беспокоит. У меня все готово. Да, хищение в особо крупных. Плюс коррупция. Да, подтверждаю. Свидетели? Полно. Да, не отвертится он, даже не опасайтесь. Да, сегодня ночью. Ну, не знаю… может быть часа в три или в четыре. Нет, никаких отмен. Они уже погрузку начали. До встречи.
Телефонная трубка вернулась на рычаги, и капитан Соколов закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Он провел поистине титаническую работу, но знал: снова, как и всегда, публике будет видна лишь внешняя, рассчитанная на эффект сторона дела. Но, Господи, насколько же красивее была сторона невидимая!
Все началось этим летом, когда прапорщик Зеленин попался на попытке сбыта оружия. «Покупатель» был агентом Соколова, и особист, методично выложив перед опешившим Зелениным всю доказательную базу, так же методично объяснил, какой срок его ждет, за что именно – постатейно и почему статьи будут именно эти. Прапорщик, в конце концов, понял все правильно и согласился на обмен: он помогает вывести Дергача на чистую воду, скажем на хищении картошки или моркови, получает за сотрудничество условный срок и нормально выходит. О недоразумении с оружием Соколов, само собой, тогда забывал.
И началась работа. Каждый день. С полной отдачей и с той эффективностью, что бывает лишь у тех, кто посвящает работе всего себя.
«Ну, что, Сергей Иванович, ты, оказывается, преступник, и довольно серьезный! – цокнул языком особист, — видишь, как бывает… а ты и не знал!»
***
Уже через пару часов езды Дергач понял, что сильно переоценивал трудности пути, а его, не исключено, водили за нос: «Уралы» по такой дороге – пусть мокрой, пусть разбитой – нормально бы прошли. И уж его собственный севший на полпути уазик выдернуть и дотащить до места не было бы никаких проблем! А к ночи бодро везущий два прицепа с офицерами бульдозеришко чихнул и встал – на полпути меж Потемкинским и частью. Дергач спрыгнул, отправился вместе с начпотехом выяснять, что, собственно, произошло, и остро заподозрил подставу. Трактор не заводился, но видимых поломок не было, а сам тракторист прятал глаза.
Дергач отправил дятла нокаутом в придорожную канаву, наступив сапогом на горло, чуть притопил в ледяной сентябрьской жиже, и тракторист булькал, хрипел, но ни в чем не сознавался. Дергач вздохнул и, не снимая ноги с поверженного селянина, достал карту и фонарик и подозвал старших офицеров.
— Придется пешком.
Офицеры приуныли.
— До утра ведь будем идти, товарищ подполковник.
— Не в том уже мы возрасте, Сергей Иванович…
Дергач поймал взгляд произнесшего это Михалыча, и тот – виноватый по уши – тут же поперхнулся, а командир полка наступил на грудь судорожно хватающему его за сапоги трактористу всем весом и внятно произнес:
— У кого не хватает здоровья, выбрал не ту профессию. В колонну по четыре становись.
И почти утонувший тракторист тут же получил свободу и с хрипами, жадно хватая ночной воздух, всплыл, а офицеры построились в колонну и быстро, слаженно двинулись по хлюпающей грязью дороге. И понятно, что Дергач снова начал думать.
Для него было никакого секрета в организованном характере последних событий. Да, и кто бы этого не заметил? Он превосходно понимал, откуда ветер дует: ни Брусникин, ни руководство штаба Округа в целом и не скрывали, что Дергач их раздражает, и что на его месте они охотно увидели бы иного, более покладистого человека.
«Козлы…»
«Или, все-таки, нет?»
Чем дальше, тем больше Дергач подозревал, что в этом затянувшемся конфликте округ не так уж и виновен. Да, они все время поступали бесчестно, так, словно папы и мамы учили их чему-то прямо противоположному тому, чему учили Дергача: солги, укради, убий… но, положа руку на сердце, а когда убийство было преступлением для воина, воровство – для чиновника, а ложь – для власти? Его же начальству, хочешь, не хочешь, а приходилось воплощать в себе все три греховные ипостаси.
Да, Округ огнем и мечом искоренял в офицерах способность брать ответственность на себя. Но, положа руку на сердце, в преддверии новой мировой войны кому нужна эта способность? Едва установили ядерный паритет, все традиционные вооружения стали дорогостоящей игрушкой, а офицерство… Дергач усмехнулся, — чем дальше, тем более он проникался мыслью, что офицер теперь такой же реликт, как беловежский зубр. Да, зубр грозен, да, он внушает уважение, но какова его нынешняя роль? Жрать государственное сено, позировать для гербов новых дворян да пугать своим чрезмерно славянским видом субтильных южнокорейских туристов.
Дергач с наслаждением вдохнул резкий холодный воздух ночной степи. Если бы зубр вдруг решил, что надо стать поинициативнее, и вспомнил, что когда-то их предки вообще держали в ужасе всю Пущу, он бы прожил до первой выбраковки. Такой вот выбраковке Дергача сейчас и подвергали.
«Неужели я и впрямь – реликт?»
Признавать этого не хотелось. Но, видя, что в новых условиях традиционные вооружения годятся разве что для разрешения локальных конфликтов, да борьбы с туземными партизанами, следовало признать, что впредь все наземные вооруженные силы только этим и будут заниматься.
Дергач вздохнул. Он, реликт многонационального Советского Союза, плохо подходил на роль карателя. Ясно, что Человека Разумного научить можно всему. Но так же ясно, что для этого бесчестного «всего» лучше подходили Зеленины, Брусникины и само собой, Соколовы.
Сергей Иванович сокрушенно покачал головой. Он не умел поступаться честью. Он умел побеждать. В нынешней русской армии это был почти диагноз. Тупая такая медицинская профнепригодность.
***
Толян летал как на крыльях.
— Бегом! Бегом! Быстрее! – орал он, — что вы как неживые?! Сейчас же назад заставлю тащить!
И салаги цепью хватали расставленные по всему огромному полю ящики с картофелем – так, чтобы между каждой парой бойцов был ящик, и бегом, действительно бегом, утопая во влажной земле по щиколотки, цепью же мчались на край поля. И ставили их, ставили и ставили – в длинные, многометровые штабеля.
По предварительным оценкам здесь было порядка пятисот тонн картошки, и Толян уже подсчитал причитающийся ему процент и понял: на то, чтобы купить миленький такой джипчик, хватит. Нормальное такое выходное пособие для отдавшего Родине два своих бесценных года старшего сержанта.
«Повезу ее на Потемкинский полигон – первым делом!» – решил он.
Понятно, что у военкора полно забот, а самому Толяну оставалось отслужить еще два или три месяца. Но он знал: рано или поздно этот дурдом кончится, и он посадит Маринку в новенький джипчик рядом с собой и покажет ей то, красивее чего нет в целом свете, — само Приморье.
Здесь ведь было, что посмотреть! Японское море у Славянки — они там останавливались для морских стрельб. Высоченные, в два обхвата реликтовые осины у самого въезда на Потемкинский полигон. Нежно-розовые, как на картинах японских мастеров, усыпанные пионами сопки. Сапфировая по вечерам речка Илистая, желтые от заходящего солнца стволы сосен, черные, а точнее, темно-красные местные березы…
Вечерами он ставил бы им палатку, и они бы выбирались из джипа, разминали затекшие от долгой дороги тела, смеялись и плескали бы друг другу в лица студеной водой ручьев. А потом он разжигал бы костер, остро пахнущий березовым дымом, ставил прокопченный армейский чайник и заваривал чай да пахнущий крыльями желтых – из детства – бабочек лимонник.
На дороге показался силуэт «шишиги», и Толян отошел к обочине. Это ехал главный заказчик товара прапорщик Зеленин.
— Ну, что? – не останавливая машины, высунулся из окна прапорщик, — к утру успеем?
— Даже раньше, — уверенно кивнул Толян.
— А сколько получается всего?
— Пятьсот тонн будет.
Так оно и было. Благодаря полной луне, сапрыкинские салабоны как раз добирали поле номер 20 и поле номер 21. Пусть не слишком чисто, но добирали! И это означало, что меньше 63-х тысяч ведер ну, никак не будет!
— Блин! Толян! Не подведи! – попросил прапорщик, и «шишига» газанула и поскакала по кочкам дальше.
***
В целом Леха определил направление, в котором следовало искать явно припаханных на «субботник» в пользу прапорщика Зеленина и Машки Кулиевой пациентов медсанчасти. Но бросить полк, ему – единственному офицеру в части – было немыслимо, и он, от души матюгнувшись, бегом вернулся в расположение – опоздав к отбою на добрых четверть часа.
Полк спал. Спали набившие трофейным поросенком тугие брюшки деды. Спала опасная, как среднеазиатская эфа, слава Всевышнему, так и не выловившая Бардина, штатская журналистка. Спал, разумеется, и военкор Владик Русаков. Спал даже дневальный, коего Леха разбудил несильным, почитай, любовным тычком в рыло.
— Ну, что, салабон? Поросенка всего сожрали?
— Никак нет! – вытянулся дневальный, — вам тоже оставили. Самый лучший кусок.
— Неси, — разрешил Бардин и присел на скамью у курилки.
Он бы и водочки по итогам дня употребил… а – нельзя.
Ну, а когда поросятина была съедена, новости выслушаны, а жиденький, омерзительно так подслащенный солдатский чай выпит, пришло время подвести итоги.
Вообще-то, за главную беду – хрен знает, куда исчезнувших пациентов медсанчасти – отвечала Машка Кулиева, любимая дочка Дергача. То есть, за это Леха мог даже не париться. Хотя, положа руку на сердце, ему тоже было, за что навесить звиздюлей, и главным инструментом возмездия должен был стать многостраничный составленный Владиком «расстрельный» список.
— Господи! – вздохнул Леха.
Чего там только не было: от укороченных до недопустимых размеров портянок у салаг до неуставных вкладок под погоны у сержантского состава.
«Вот что значит, «на трубу человек сел»…» — думая о Владике, покачал головой Леха и еще раз остро пожалел, что плохо учился в школе. Ну, или хотя бы не родился в правильной Семье.
***
Димона тащили на счет.
«И… раз!»
«И-и… раз!»
«И-и-и… раз!»
А потом он снова стал мерзнуть.
— Димочка, давай ручки… — вдруг начала всхлипывать где-то рядом Машка, — вот молодец. Надевай. Вот так…
И Димон сверхъестественным усилием забирал зрение под контроль и на мгновение – редко когда больше – перед ним оказывалась она, на этот раз почему-то без камуфляжной куртки. Только в майке.
— Ну, как – теплее? – прижималась она к нему высокой теплой грудью.
«Оставайся так! – хотелось крикнуть Димону, — прижмись еще крепче!» Но сил закричать не хватало, и он проваливался в черное небо с крупными приморскими звездами и падал, падал, падал.
«И… раз!»
«И-и… раз!»
«И-и-и… раз!»
Лишь отсюда, лежа на волокушах, спиной к земле, а лицом к небу, он понимал главное: Не6о, что прежде воспринималось как верх, на самом деле, самый настоящий низ! И он, маленький комочек живой теплой плоти подклеен к поверхности Земли СНИЗУ! Так, что черная холодная Бездна Космоса, терпеливо ждущая мгновения, когда он отклеится, на самом деле не Высь, а Пропасть! Прямо под ним! И – Бог мой! – как же долго туда придется падать, когда придет срок.
Потом вышла полная луна, и Димон ее тоже расценивал, как нечто опасное. Собственно, польза от луны была одна: он видел Машку в те краткие мгновения, когда она в очередной раз падала в грязь и, просто, чтобы отдохнуть, ползла проверить, как он там, сзади. Она заглядывала ему в лицо и склонялась низко-низко, и Димон видел, как она раз за разом становится все грязнее. Грязным стало ее лицо – целиком, полностью. Грязными стали руки – сначала по локоть, а затем и по плечи. Грязной стала и майка, обтягивающая высокую грудь.
Иногда Димону хотелось что-то сказать ей, но сил никогда не находилось, и она снова исчезала, и волокуши снова поднимались, и его снова тащили – рывками, на счет.
«И… раз!»
«И-и… раз!»
«И-и-и… раз!»
А потом он вдруг увидел ее сверху – четко-четко, как днем. Мокрая грязная Машка стояла на коленях рядом с ним и судорожно поливала из бутыли остатками бензина тряпье, а затем чиркнула зажигалкой и повернула его тело набок, лицом к маленькому костерку. Она плакала, что-то спрашивала, но эти слова не имели смысла, как не имело смысла вообще ничего вокруг – ни костер, ни волокуши, ни его остывающее тело.
***
Офицеры шли, пусть и не совсем строем, но быстро и слаженно, а Дергач все думал и думал – вроде как о судьбе и службе, и почему-то все время упирался в женщин. Склад его характера – тиранический и самолюбивый не предполагал рядом никого сильного. Потому он, видимо, и потерял четыре семьи одну за другой. Женщина обрастала детьми – его детьми, набирала вес и уважение офицеров – его офицеров, и однажды наступал миг, когда она отваживалась произнести ему «нет» — неважно по какому поводу.
В жизни Дергача было только два исключения: Машка и Елена Ильинична. Дочь сразу же поставила себя вровень, а Елена Ильинична сумела в крайне острой ситуации – когда он тащил ее на спине – остаться достаточно независимой… на удивление независимой.
Но, вот беда, едва Сергей Иванович, почти уверовал, что такие отношения могут привести – не обязательно приводят, но МОГУТ – к чему-то хорошему, все полетело в тартарары. Машка, судя по доносам, закрутила роман с не стоящим ее мизинца Димоном, а Елена Ильинична, — Дергач тяжело вздохнул, — он даже и слова подобрать не мог, чтобы обозначить то положение, в которое она поставила и себя, и его.
— Свет! – толкнули Дергача в бок.
— Где? – он прищурился.
В стороне от дороги, метрах в семистах, пожалуй, вряд ли ближе, горел костерок – еле-еле заметный. Таким, наверное, должен был выглядеть свет его надежды, если бы он вообще на что-то надеялся. Дергач теперь не надеялся ни на что.
— Погас…
Дергач хмыкнул. Все было, как в его жизни. Стоило начать верить и ждать…
— Интересно… кто это? – хмыкнул подошедший начальник штаба, — здесь никакого жилья нет.
Дергач поджал губы. До части оставалось не так много, но он спешил. Хотя с другой стороны… если честно, ему изо всех сил хотелось отложить то мгновение, когда он выскажет Машке все, что о ней думает, а Димону сломает то, что там у него вгорячах сломается. Сергею Ивановичу остро не хватало времени – просто, чтобы додумать все до конца.
— Я сам схожу, проверю, — мрачно проронил он, — перекурите пока.
«Вот что бы им, женщинам, не оставаться верными себе? – напряженно и чуть язвительно думал он, энергично шагая по влажной податливой пашне, — неужели Машке так сложно было держать свою планку до конца? Раз уж заявила о себе, как о человеке! Что ей стоило не опускаться до мелкого, грязного перепиха? И с кем? С щенком, даже еще не мужчиной, которого она завтра же выбросит на помойку тягостных воспоминаний!»
Дергач прикусил губу. Ему было особенно тяжело именно потому, что Машка изо всех его детей была, вне сомнения, самой сильной.
«И надо же – так скатиться! До блуда!!!»
Впереди коротко вспыхнул и мгновенно погас язычок пламени, и Дергач стремительно сократил расстояние и замер. Прямо у его ног, освещенный выглянувшей из-за облаков полной луной, лежал привязанный к двум жердям мертвенно-бледный офицер, а перед ним, на коленях стояла грязная, мокрая с растрепанными волосами Машка. И ярко освещенный луной двойной след от импровизированных волокуш уходил за горизонт.
***
Когда капитан Соколов забрался в брюхо вертолета, там уже сидели все заинтересованные лица, двое штатских, ну, и несколько убедительных в своей искренности «полезных дураков».
— Поверить не могу, — сетовал совершенно потрясенный командир танкового полка, — Сергей Иванович, и вдруг – вор! Откуда вообще такая информация пошла?
— Да, об этом уже вся округа знает, — болезненно скривился Брусникин, — пятьсот тонн картошки только одним рейсом! А этих рейсов у него знаете, сколько было!
— Но как?!! – подняв плечи, развел руками танкист, — у нас же учет тотальный!
Офицеры переглянулись.
— Там все продумано, — горделиво пояснил Брусникин. – Каждый раз медсанчасть, — а у него там, вы все знаете, дочка внебрачная служит, — каждый раз медсанчасть фиксирует всплеск кишечных заболеваний.
Офицеры превратились в слух. Это было интересно даже чисто технически.
— Как правило, это молодые, толком не знающие своих прав бойцы, которых отправляют в медсанчасть и снимают с работ. А это триста неучтенных рабочих человеко-дней каждые сутки!
Офицеры дружно и восторженно захлопали глазами.
— Вот наглец!
— Но и это еще не все, — поднял палец Брусникин, — если верить Дергачу, у него несколько дней подряд повторялся один и тот же синоптический феномен: всю ночь льет дождь, а днем жарит солнце. В результате, на поле выйти якобы из-за сырости нельзя, и плана нет, а неучтенные человеко-часы есть!
— Охамел! – загомонили офицеры.
— Никакой совести!
— Это ж надо!
И лишь тогда в разговор счел необходимым вмешаться Соколов.
— Я, как профессионал, хотел бы предостеречь от преждевременных выводов.
Офицеры переглянулись, и Соколов с напором продолжил:
— Да, сведения о хищениях поступают к нам каждые несколько часов…
— С ума сойти! Каждые несколько часов!
Соколов, призывая к тишине, поднял руку.
— Да, падение нравов среди офицеров Дергача таково, что его дочь, открыто, никого уже не стесняясь, прямо в рабочее время потакает своей похоти…
Офицеры пооткрывали рты. Многие знали, что Дергач принял свою внебрачную дочь в свою же медсанчасть – неосторожный такой поступок, но чтобы дошло до откровенного блуда! Да, еще в рабочее время!
— Я уже не говорю о том, что оставленный им за старшего лейтенант Бардин…
— Лейтенант?!
— Что, серьезно?! Даже не капитан?..
Соколов кивнул и снова поднял руку, требуя внимания.
— …Бардин открыто практикует неуставные отношения в части, тем самым прямо поощряя к тому, как вы сами теперь понимаете, и старослужащих!
Офицеры закачали головами. Набор обвинений был достаточно серьезным, и все-таки главным виделось дело о хищении картофеля. Учитывая, что в деле замешана его дочь, его подчиненные, и наверняка какие-то гражданские, можно было подать его и как коррупцию… А с коррупцией Вертикаль обещала бороться жестко…
— Я очень надеюсь, что Сергею Ивановичу удастся избежать обвинения в коррупции, — вздохнул Соколов, — но тут, сами понимаете, все решает военная прокуратура.
Вертолетные движки взвыли, лопасти пошли по кругу и особист, подав знак, что сказал все, прикрыл глаза.
Он отлично поработал. Все остальное должны были сделать Брусникин и штабисты Округа.
***
Когда Леху начали будить, и он, приоткрыв глаза, понял, что до рассвета еще мама дорогая, сколько еще времени, ему даже подумалось, что он, наверное, проклят. Ну, или, предположим, попал под реальный такой сглаз.
— Если деды шалят, поубиваю нах, — честно предупредил он осторожно склонившегося над ним дневального и, решительно отбросив синее солдатское одеяло, сел на нарах. – Ну, что там еще?
— К вам военкор пришел. Этот… Русаков.
Леха опешил.
— Владик? А ему-то что посреди ночи не спится?
У порога палатки, с той стороны закашлялись.
— Ну, не такая уже и ночь. Можно сказать, почти утро. Вставайте, Бардин. Хватит вам жить в блаженном неведении полкового дурачка.
Леха вздохнул и, мысленно пообещав когда-нибудь расквитаться за каждое острое словцо, натянул камуфляж, влез в ботинки и распахнул полог. Там, снаружи небо и впрямь было уже фиолетовым, предутренним.
— Я весь внимание, товарищ писатель.
— Должен вас известить, — деловито поставил его в известность Владик, — что прямо сейчас в вашем полку готовится особо крупное хищение.
«Картошка… — понял Бардин, — вот она – расплата за мою леность и неповоротливость!»
— И сколько за это особо крупное корячится?!
— Много, Бардин, много, — усмехнулся военкор, — уж вам звездочку с погона сорвать отныне, как два пальца облизать. Хотя главным обвиняемым будете, разумеется, не вы.
«Разумеется…» — подумал Леха, некоторое время представлял себе, как будет жить с одной звездочкой на погоне, а затем тряхнул головой.
— И что делать-то теперь? От меня-то вам чего надо?
— ПРП, — жестко затребовал военкор, — садимся и едем. Одна гусеница тут, вторая – там.
— Ладно, — признал лейтенант, пока еще лейтенант, Бардин. – Сейчас приду. Ждите меня здесь!
***
Сашку Рахимова подняли разве что не на пинках.
— Подъем, сержант! – жестоко растолкал его Бардин, — войну проспишь!
— Хорошо бы… — мечтательно признал Сашок, — а что стряслось?
— Машину заводите, и быстро, — приказал Бардин и пихнул сопящего рядом Артемку.
Сашка скривился и сел-таки на нарах.
— Вот скажите мне, товарищ лейтенант. Только честно. А на хрена я-то вам сдался? Ну, берите водилу, вот он рядом со мной лежит, и езжайте, куда глаза глядят! Или вам вот обязательно нужно лично мне гамна кусок подложить?
— Разговорчики, — отрезал Бардин. – Ты командир отделения. Сержант. Значит, обязан следить за личным составом, а личный состав у тебя, — Бардин пихнул упорно сопящего рядом Артемку еще раз, — ни в звезду, ни в Красную Армию! Хотя, что удивляться?! Какой командир, такие и солдаты…
Сашка тоже пихнул водилу и принялся одеваться. Он уже видел, что нехорошо все как-то складывается. Нехорошо…
— Я так понимаю, у вас ко мне претензии, товарищ лейтенант. Вы уж говорите прямо.
— У меня не претензии, – серьезно ответил тот, — у меня вопросы. Мне нужно знать, что еще было такого, о чем вы мне не рассказали. Потому что есть опасение, что все это, один хрен, всплывет.
Сашок бросил кое-как вставшему Артемке его бушлат.
— Что… так серьезно?
Лейтенант вздохнул.
— Серьезней некуда. Прямо сейчас мы едем уличать самих себя в сборе чужой картошки в особо крупных. Но я так понимаю, нам еще в довесок много звиздюлей навешают – причем, за ваш, бля, самоход отдельно и с особым пристрастием. И я так понимаю, ты мне далеко об этом походе не все рассказал…
Сашка улыбнулся.
— Никто ничего не навешает.
— Не свисти, — покачал головой Бардин, — что это за история на мосту была?
Сашок иронично поднял бровь и усмехнулся.
— Ну, сломала хорошо замаскированная, так никем и не опознанная гусеничная машина ваишникам их картонную будочку…
— Вы наехали на пост автоинспекции?! – опешил лейтенант.
— А кто сказал, что это были мы? – рассмеялся Сашка, — или вы думаете, я маскировать ПРП не научился?
Лейтенант прищурился и не ответил.
— А главное, товарищ лейтенант, — добавил Сашка, — ко мне ведь уже подходили с таким типа наездом…
— И кто? – глотнул лейтенант.
— Особист наш дивизионный. Капитан. Забыл его фамилию.
Лейтенант потемнел лицом.
— Соколов.
— Ну, неважно… — покачал головой Сашка, — уж поверьте, если бы у него хоть один факт на руках был, он бы меня уже хрен выпустил… а я – вот он, перед вами сижу.
Лейтенант замер, некоторое время так и сидел и, наконец, хлопнул ладонями по коленям.
— Ладно. Хорош волдыри расчесывать. Поехали. А будущие звиздюли по мере получения подсчитывать будем.
***
Прапорщик Зеленин работал на износ. Лично мотался за трактором, чтобы выдернуть все-таки севший почти по самые стекла «Урал» — последний в колонне, сам пересчитывал ящики, чтобы Соколов постоянно получал исключительно точные цифры, да, и не спал он к тому времени уже вторые сутки.
— Выворачивай! – тревожно поглядывая на занимающуюся утреннюю зарю, орал он молодому, а потому еще слишком неопытному водителю, — что ты, как ладошкой по звезде! Выворачивай, сынок! Вот так. Молодца…
Зеленин знал, что по итогам этой операции ему светит срок, но Соколов обещал, что срок будет условным, а главное, спишется его предыдущий залет – куда как более серьезный.
«Господи! Помоги! Больше – никогда! Только помоги!»
Когда его взяли, Зеленин простился со свободой без дураков. Соколова рядом не было, да и вообще не было никого из своих, а мордой в асфальт его положили какие-то собровцы с затянутыми в черное рожами.
Зеленин содрогнулся. Он тогда мгновенно впал в какое-то шоковое состояние – ни рукой без приказа не пошевелить, ни даже мысли не подумать. Ударили – упал, приказали – сел, спросили – ответил. Затем была камера, где с ним сидели печальный ингуш с выбитыми зубами и юный уголовник совершенно мерзкого вида, и лишь тогда Зеленин встрепенулся и занялся самоспасением.
Он подключил самого лучшего адвоката, какого нашел, заплатил всем, кто соглашался взять, но уже за несколько дней стало ясно главное: не выскочить. Покупатель оружия определенно был подставной, все писалось на видео, так что доказательная база у ребят была «мама не горюй». А когда он уже отчаялся, появился особист, и, следует сказать, Зеленин был ему донельзя признателен.
Соколов не вешал ему лапши, а четко обозначил свои полномочия и свой в деле интерес, они ударили по рукам, и с этих пор каждая бумажка, подписанная Дергачом, стала иметь особое значение. Теперь все эти подписанные наряды без даты, чистые бланки с печатями – короче, все, без чего ни один хозяйственный механизм функционировать на Руси не может, стали приговором Дергачу и амнистией Зеленину.
И все-таки прапорщик боялся. У Дергача было много друзей и союзников, и Зеленин знал: ошибись он хоть в чем-то, и свидетели станут говорить, скорее, в пользу командира полка, чем в пользу обвинения. Собственно, поэтому он и встревожился, когда увидел вдалеке, у палатки, в которой Сапрыкин обычно собирал данные от бригадиров, силуэт в камуфляже – определенно офицерский.
— А ну-ка, давай вперед, — запрыгнув на подножку «шишиги», скомандовал Зеленин, и машина тронулась и бодро заскакала по кочкам. Сапрыкин был в доле, а потому любой офицер возле его палатки вызывал опасения.
«Ну, и кого могло принести? Да, это женщина!»
Фигура определенно была женской, а когда Зеленин подъехал еще ближе, он увидел на ее погонах три звезды старшего лейтенанта.
«Опаньки… и кто это у нас?»
Такое звание носила Кулиева, но волосы этой военной дамы были светлее и короче. Зеленин спрыгнул с подножки, демонстративно прокашлялся, а когда она обернулась, опешил:
— Андромеда?! Ты?!
Проститутка вздрогнула. Нет, с ее профессией она вряд ли его узнала, но то, что они как-то знакомы, наверняка поняла.
— А что ты тут делаешь? – Зеленин гоготнул. – И что это ты на себя нацепила?
Глаза Андромеды заметались.
— Ну… я тут… с Анатолием. Это…
Зеленин оглядел ее затянутую в камуфляж ладную фигуру и понял, что после недельного воздержания на этой долбанной картошке, да еще после всех этих переживаний хочет лишь одного — свежей бабцы. Особенно, если эта бабца в форме старшего лейтенанта.
— А ну-ка, пошли в кузов.
Андромеда застреляла глазами по сторонам.
— Я не могу… я, правда, не могу.
Зеленин фыркнул, достал хрустнувшую в руках зеленую купюру и, не долго думая, сунул ее проститутке за воротник. Схватил за руку и, преодолевая сладостное сопротивление, поволок за собой.
— Давай, давай! Ну-ка, поворачивайся, я тебя подсажу!
Но едва тент за ними упал, а камуфляжные штанишки с Андромеды были сдернуты, сзади послышался голос Толяна.
— А ну, сдай назад, падла!
Зеленин обернулся. Сапрыкин стоял, взявшись рукой за борт, и глаза его были белыми от ярости.
***
Толян видел, как мгновенно подогнулись уже голые колени прапора; он реально присел! А потом начался какой-то лепет, что типа, ты же понимаешь, что, типа, каждый мужчина, а потом он сказал какое-то слово, и Толяна как ударили по голове.
— Что ты сказал?
Зеленин глотнул и виновато пожал плечами.
— Ну-у, плечевая. А что?
Толян моргнул, перевел взгляд на нее и понял, что это правда. Отпустил полог, уставился полными слез глазами на багровую полосу восхода, и вся его жизнь за последние сутки пронеслась перед мысленным взором щедрой карнавальной феерией.
Он охраняет ее сон.
Они едут на их будущем джипчике к бирюзовому Японскому морю.
Она, поднявшись на цыпочки, целует его – нежно-нежно, бережно-бережно, и в голове начинают звенеть колокольчики…
«За что?!»
— Погрузили, товарищ старший сержант! – отрапортовал подлетевший годок. – Какие будут приказания?
Сапрыкин повернулся и уперся в мальчишку пустым взглядом.
— Что?
— Так это… — растерялся тот, — погрузили. Все до последнего ящика. Что делать-то теперь?
Толян пожал плечами.
— Погрузили, значит, свободны. Какой разговор?
— А… куда идти?
— Нах… — отмахнулся Толян. – Все нах…
Годок попятился, сказал что-то подбежавшему дружку, и они быстро двинулись к сгрудившимся на краю поля салагам, а Толян остро понял, ЧЕГО его только что лишили. Развернулся, подошел к борту, снова откинул полог и одним махом перелетел через борт.
— Толя, ты чего? – попятился судорожно застегивающий штаны Зеленин, — что с тобой, Толя?
Сапрыкин глянул на в ужасе прижавшуюся к стойке тента простоватую девчонку в форме старшего лейтенанта, одним жестом приказал ей выметаться из кузова, вытащил из кармана и швырнул в лицо Зеленину его мерзкие деньги и только тогда ударил. И он вложил в этот удар все.
***
Димона так и несли на этих жердях. Привязали к ним плащ-палатку, уложили бредящего медика поверх и понесли. Машку – под локотки – тащили отец и впервые за много дней совершенно трезвый начальник штаба. А спустя час или даже больше на весь горизонт растянулась багровая полоса восхода, затем выглянуло солнце, и вот тогда послышался это рокот, а через считанные мгновения над ними повис вертолет.
— Это еще кто? – поднял голову Дергач.
— Штаб округа, — отозвался Михалыч, — их бортовой номер.
— За моей головой прилетели… — понял Дергач.
— Точно, — согласился начальник штаба. – Head hunters*…

* Охотники за головами (англ.)

И Дергач вдруг подумал, что на государевой службе есть лишь два варианта: либо ты подставляешь голову, либо ты подставляешь попу. Ясно, что выживают вторые, а, благодаря естественному отбору, вся госслужба начинает состоять, прежде всего, из выживших.
Вертолет лег набок и заложил поворот.
— На дальние поля полетели… — прокомментировал Михалыч.
— А это кто? – удивился Дергач.
От горизонта и прямо на них двигался строй. Не в ногу. И даже отсюда было видно, что они грязны, как свиньи.
— Солдатики, однако, — констатировал начальник штаба и сам себе не поверил. – Неужели наши?
— А чьи же еще? – поджал губы Дергач.
Он понятия не имел, что здесь без него творилось. У него за такой внешний вид бойцов старшины не выходили бы с гауптвахты. На этот раз, судя по подлету имиджмейкеров на железной стрекозе, ответит за все он и только он.
Шагающая навстречу колонна все приближалась и приближалась. А потом они, наконец, поравнялись, и потрясенные офицеры вывернули головы, выглядывая среди этих грязных, оборванных, изможденных солдатушек своих подчиненных. А не менее потрясенные салаги вывернули головы, не в силах понять, почему офицеры идут строем, и почему они забрызганы грязью до фуражек.
— Стоять! – наконец-то опомнился Дергач. – Полк, стоять, я сказал! Сержанты, бегом ко мне! Бегом, я сказал! Мне что – два раза повторять?!!
***
Вертолет сел возле большой, стоящей прямо у поля палатки, как раз там, где начиналась длинная колонна груженных «Уралов», и почти сразу же, сюда же подъехал ПРП, а оттуда вылетел взъерошенный, как подравшийся петух, лейтенант, а уже за ним, не спеша, выбралась тяжелая артиллерия – светоч всех свободных СМИ – Владик Русаков.
— Ну, что, товарищи, — повернулся к офицерам Брусникин, — пройдемте, так сказать, на место преступления…
Соколов с трудом подавил смешок. Лично он относил Брусникина по классификации спецслужб к «полезным идиотам» . Искренне устремленные к гипотетическому идеалу, они даже не подозревали, что, совершенствуя мир и человечество, кому-то там невольно подыгрывают. Именно этим они и приносили наибольшую пользу государствам – своим… либо чужим.
— А вот и товарищ Русаков! – обрадовался Брусникин, увидев знакомое лицо, — товарищ военкор, вы не объясните нам, что здесь происходило в последние двое суток?
Владик улыбнулся.
— Именно здесь меня, увы, не было. Вот, товарищ военкор все вопросы изучала, — показал он рукой на стоящую у палатки девушку в камуфляже.
Брусникин приосанился, подошел к девушке и, показывая свой демократизм, подал руку.
— Ну, здравствуйте…
Девушка в погонах старшего лейтенанта всхлипнула и приняла рукопожатие.
— Здрасьте.
— Не просветите нас, что здесь происходит, товарищ старший лейтенант? Какова урожайность на полях? Сколько собрали? Сколько вывезли? Куда?
Он явно наслаждался тем, что может играться с опаснейшей для Дергача проблемой, словно кошка с мышкой.
— Я не знаю, — растерялась девушка.
Брусникин хлопнул глазами.
— Это как? Вы, вообще, чем тут эти двое суток занимались?
Девушка густо покраснела и опустила глаза.
Брусникин поджал губы. Уже второй журналюга избегал ответа на прямо поставленные вопросы. Для него это было нестерпимо.
— В глаза смотреть, товарищ старший лейтенант! – заорал он. – Вы за каким х… в войска пришли?! Репортажи писать?! Или минет начальству делать?!
Девушка шумно глотнула и опустила голову – совсем уж низко.
— Минет…
Стало так тихо, что офицеры услышали – далеко-далеко отсюда – отрывистые команды сержанта, ведущего строй солдат.
Брусникин повернулся к Соколову.
— Двадцать лет служу, а офицера, пришедшего в армию для того, чтобы делать начальству минет, не видел.
«В зеркало посмотри…» — подумал особист, но сказал другое:
— У них тут еще одна представитель прессы должна быть.
— Еще? – поднял брови Брусникин.
Соколов кивнул и поймал взгляд Владика Русакова.
— А где эта, штатская? Та, что вчера утром должна была приехать…
— В расположении части, — отозвался ошарашенный признанием коллеги по цеху военкор, — но и она, мне кажется, вряд ли здесь будет полезной.
Возмущенный до предела всей этой халатностью Брусникин яростно фыркнул и сделал приказной жест.
— Что это вообще за разговоры? Мало ли что вам тут кажется! Немедленно ее сюда! Лейтенант, распорядитесь! И, кстати, подойдите сюда. Хватит вам за Русакова прятаться. Сюда идите, я сказал!
Мрачный лейтенант Бардин стукнул по броне, отдал приказание высунувшему голову рыжему сержанту привезти штатскую журналистку и строевым шагом, как положено, подошел к Брусникину.
— Товарищ подполковник, лейтенант Бардин по вашему приказанию прибыл…
Брусникин хмыкнул. Со слов особиста он знал, что именно этот молодой лейтенант виновен в угоне так и не пойманной патрулями бронемашины, и, судя по приметам, — выгоревшие брови, широкие скулы, борзый взгляд – именно этот лейтеха нагло бежал с гауптвахты вчера поутру.
— Что это? – ткнул Брусникин рукой в колонну загруженных под завязку ворованной картошкой и уже готовых к отправке в неизвестность «Уралов». – Можете нам объяснить?
— Никак нет, товарищ подполковник, — невозмутимо отчеканил Бардин.
Брусникин торжествующе оглянулся на стоящую позади свиту офицеров.
— Ну, вот. Старший офицер в полку НЕ МОЖЕТ объяснить ни происхождения этого груза, ни точки его назначения…
Свита возмущенно загомонила, и тогда счел необходимым вмешаться Соколов.
— Может, начпрода расспросить? – предложил он. – Насколько я знаю, здесь именно прапорщик Зеленин всем руководил…
Свита возбужденно загомонила: «Начпрод… начпрод… пригласить… прапорщика…», и Соколов повернулся к Бардину.
— Лейтенант, приведите сюда прапорщика Зеленина. Раз уж вы здесь ничем не командуете, исполните хотя бы обязанности курьера.
***
Толян вышел к начальственному вертолету в состоянии полного душевного раздрая, и сказать, что ему было плохо, значит, ничего не сказать.
— Я не понял, а где прапорщик Зеленин? – фыркнул Брусникин, — или ты, Бардин русского языка не понимаешь? Кого ты мне привел?
Бардин, признавая полное фиаско, развел руками, и Толян выступил вперед.
— Это… заболел прапорщик Зеленин, товарищ подполковник. Я вместо него.
Офицеры загомонили, а Брусникин и стоящий рядом особист дивизии капитан Соколов переглянулись.
— Ты знаешь, сколько здесь картошки? – ткнул рукой в сторону загруженной под завязку колонны «Уралов» особист.
— Так точно, — признал Толян. – Пятнадцать тысяч шестьсот тридцать ящиков, что составляет вместе чуть больше пятисот тонн.
Свита загудела, а Соколов удовлетворенно хмыкнул.
— А где именно была собрана эта картошка, ты знаешь?
— Прямо здесь, — показал на поле Толян. – двадцать одно поле вдоль этой дороги. Они помечены.
Соколов, не скрывая торжества, глянул на Брусникина и широко улыбнулся.
— Когда и кем была собрана эта картошка?
— В минувшие двое суток, — спокойно ответил Толян, — военнослужащими срочной службы артиллерийского полка. Вон они, кстати, идут…
Соколов глянул на приближающихся бойцов, и усмехнулся. Вернувшиеся назад грязные оборванные салаги, двое суток работавшие на личный карман подполковника Дергача, производили самое угнетающее впечатление. И они были превосходной уликой!
— И под чьим руководством они работали? – задал он вопрос, и Толик сразу понял, насколько важен для особиста его ответ.
— Под моим, — честно признал Сапрыкин. – Только под моим.
***
Сомнения терзали Соколова до последнего момента. «Заболевший» прапорщик Зеленин мог и сломаться, и пойти на попятный, но… как только Сапрыкин признался, что лично он руководил сбором картофеля, все остальное стало вторичным. А вот логика обвинения теперь выстраивалась безупречно.
— И куда предполагалось вывезти этот неучтенный картофель? – торжествуя, спросил он медбрата Сапрыкина.
— Почему неучтенный? – не согласился тот, — я все учитывал. Могу наряды показать. А картофель, пройдя через весовую, должен быть отправлен в полк на склады.
Соколов тихо рассмеялся.
— Значит, картофель учтенный?
— Так точно, — подтвердил старший сержант.
И тогда Соколов нанес главный удар.
— Труд больных медсанчасти находится за пределами учета, — обернувшись к остальным офицерам, пояснил он, — уже потому, что больные не учитываются на вечерней поверке в полку! И картофель собранный ими – априори! – левый!
Медбрат покачал головой и глянул на только что подошедшую и вставшую у палатки колонну бойцов.
— Никто из них не болен. Спросите, кого хотите.
Соколов хмыкнул. Вид у бойцов был не просто ужасен; он был из рук вон! Они выглядели так, словно все двое суток на них пахали и при этом не кормили.
— А что… я, пожалуй, спрошу, — принял он вызов и, кивком пригласив офицеров следовать за ним, двинулся вдоль строя.
— Понос? – задавал он лаконичный вопрос.
— Никак нет! – отвечали бойцы – и первый, и второй, и третий, и пятый
— Может, вчера был? – расширял он область определения.
— Не было, товарищ капитан, — не сознавались те же бойцы – и первый, и второй, и третий, и пятый.
И Соколов заглядывал в глаза и видел: не врут. А значит, поноса действительно нет!
И лишь сами салаги знали, почему ни сегодня, ни вчера ни у кого поноса не было. Вот только спросить, кормили их последние двое суток или нет, у господ офицеров ума уже не хватало.
— Но ведь ты же медбрат! – попытался поймать яростный особист на нелогичности старшего сержанта Сапрыкина.
И тут вперед вышел лейтенант Бардин.
— Приказом командира полка, — спокойно отчеканил он, — старший сержант Сапрыкин отстранен от занимаемой должности. Теперь он зарядный шестого расчета девятой батареи.
Соколов обмер. Он лишался главных козырей.
«Кого вы защищаете?! За что?!» — кричало все внутри него. Но он так и не задал этого вопроса вслух, а потому так и не узнал ничего. Ни почему Бардин защищает Дергача, умеющего только побеждать и совершенно непригодного для пыток, зачисток и прочих действительно необходимых Новой России военных умений. Ни почему Сапрыкин считает ниже своего достоинства топить своими показаниями сильно влетевшего с его точки зрения прапорщика Зеленина – пусть и причинившего ему страдание, с которым мало что может сравниться.
А тем временем рядом с колонной солдат уже встала и пришедшая следом колонна офицеров, и командовал ею уже лично Дергач.
— Сергей Иванович! – подозвал его Брусникин, — будьте добры, подойдите!
Командир полка медленно подошел к своему бывшему подчиненному, козырнул, замер.
— Слушаю вас, Олег Николаевич.
И с этого момента жизнь Соколова превратилась уже в совершенный ад. Не сильный умом Брусникин кинулся выяснять, как дочка Дергача помогла папочке загнать совершенно здоровых бойцов в медсанчасть, и тут же оказалось, что Машка двое суток боролась за жизнь пациента – вменяемого ей в качестве объекта похоти Д. С. Бенца.
— Не надо, Олег Николаевич… — шипел ему в ухо Соколов, — хватит…
И понятно, что Брусникин не сдавался, начал спрашивать, как так вышло, что у Дергача угнали бронемашину! И тут же оказалось, что автоинспекторы не сумели определить, что за гусеничная техника прорвалась через их кордоны.
И тогда Брусникин затребовал у Владика его расстрельный список, начал цепляться к мелочам типа заплывших канавок для отвода воды, и это уже была полная ж… А потом вернулся посланный в полк за штатской журналисткой ПРП, и все стихли, ибо вываливать все это дерьмо на неподготовленного гражданского человека было еще большей глупостью. Это понимал даже Брусникин.
— Что-то маловато интереса вы проявляете к нашим делам, милочка, — пожурил он с трудом выбравшуюся из бронированной машины даму.
А Соколов подошел к Дергачу и с чувством затряс его крупную сильную руку.
— Рад за вас, Сергей Иванович. Всегда знал, что вы – из лучших русских офицеров. Простите нас за весь этот шабаш…
***
Дергач просто смотрел и ждал. А потом она выбралась из ПРП и, вместо того, чтобы идти докладываться так и стоящему у вертолета своему начальству, двинулась к нему.
— Что-то не так, Сергей Иванович? – заглянула она ему в глаза.
— Все не так, — признал он. – И вы это знаете лучше меня.
Дама на мгновение замерла.
— И в чем же я провинилась?
Дергач глотнул.
— Вы ведь приехали меня мочить. Ну, так мочите. Не рубите хвоста по частям.
Дама опешила, и у Дергача вдруг появилось такое чувство, что он чего-то не понимает.
— Я? Мочить вас? Господи! Что за лексикон? Вы что себе позволяете, Сережа? Я разве дала хоть какой-нибудь повод?
Елена Ильинична говорила и говорила, и чем глубже она запихивала его в «угол для наказанных» мужчин, тем шире становилась его улыбка.
— Вы не журналистка… — хохотнул он.
— Конечно, нет, — серьезно отозвалась она. – Я приехала к сыну. Он служит в вашем полку.
Дергач опешил.
— И кто же он?
— Вон он, — горделиво кивнула она в пожирающего ее глазами, но не смеющего подойти лейтенанта Бардина, — Леша…
— Бардин?! – распахнул глаза Сергей Иванович, — ты – мама Лехи Бардина?!
Елена Ильинична счастливо улыбнулась, а Дергач убито постучал себя кулаком в лоб. Стать папой этого борзого лейтенанта со скуластым лицом и выгоревшими бровями ему не могло привидеться в самых жутких снах.
— И, кстати, — как прочитала она его трусливые мысли, — я вижу, здесь и ваша дочь?
Дергач поймал внимательный взгляд уже начавшей погрузку Димона в ПРП для отправки в госпиталь Машки и кивнул.
— Да, со мной пришла моя дочь. И… похоже, мой зять.
***
Сержант Рахимов выбрался на броню и замер. Слева от машины два капитана спорили, выполнен ли салагами недельный план всего полка по сбору картофеля или нет. А справа у гусениц стояли военкор Владик Русаков и снятая с трассы Артемкой плечевая по имени Андромеда – в камуфляже и с погонами старлея. И как же они ругались!
— Как у вас язык повернулся такое сказать! – шепотом орал на нее военкор. – Минет она, видите ли, своему начальству делает! Образно говоря, все это делают! И я делаю, когда попросят! Но не надо же орать об этом на весь мир! Что вы позорите нашу профессию?!
— Какую профессию? – моргнула ничего не понимающая плечевая.
— Да, журналиста же! Военкора! Вы же погоны носите, дамочка!
Плечевая мгновение подумала и принялась сдирать с себя камуфляж.
— Знаешь что, мужик, я вот всего сутки эти погоны ношу, а гамна наелась, словно у всех приморских мужиков отсосала! Соси, то есть, носи их сам!
Сашок улыбнулся, встал на броню, распрямился и, привлекая внимание стоящих в строю бойцов, замахал над головой руками.
— Пацаны! Внимание, пацаны! Только что рации передали! Вчера… в Москве… вышел… Приказ!!!
И только что бывшие стройными и загребанными ряды смешались и загудели так, словно по ним пропустили двести миллионов вольт.
— Приказ!
— Дембель!
— Домой!
Офицеры растерянно переглянулись, но поделать с этой восторженно орущей оравой уже ничего не могли. Все знали: как ты ни исхитряйся, а этим же вечером каждого из бойцов торжественно переведут в следующий ранг – строго отмеренным числом ударов бляхой по попе. И это означало, что еще шесть месяцев этого дурдома остались позади. И когда-нибудь наступит день, когда этот приказ коснется тебя. Потому что Дембель неизбежен, пацаны.

ЧАС ПЕРВЫЙ
***
Возбужденная толпа вывернула из-за угла, и Томазо положил руку на эфес, — рев становился все более угрожающим.
—    Бей его!
Томазо прищурился. По залитой солнцем, раскаленной брусчатке волокли привязанного за ноги к ослице мальчишку лет пятнадцати.
—    За что его?
Томазо обернулся; из дверей храма осторожно выглядывал падре Ансельмо, — глаза испуганы, рот приоткрыт.
—    Не знаю, святой отец. Наверное, вор.
—    Прости его, Господи, — торопливо перекрестился Ансельмо; он и сам был ненамного старше преступника.
Рокочущая толпа протекла мимо них, и стало ясно, что это баски. Именно они дважды в год привозили на ярмарку сырое железо, и полный ремесленников город оживал – до следующего завоза.
—    Хотя… откуда здесь воры? — вдруг засомневался падре. – Два года служу, а тюрьма как стояла пустой, так и стоит.
Исповедник четырех обетов* Томазо Хирон ничего на это не сказал и лишь проводил окровавленное тело затуманившимся взглядом. Именно так, за ноги, со съехавшей до горла бурой от пыли и крови рубахой волокли его самого – в далеком Гоа. И если бы не братья…

*ОБЕТ – обязательство монаха, например, обет послушания, нестяжательства, целомудрия, отречения от всего мирского

—    Свинца ему в глотку залить! – взвизгнули из хвоста уходящей толпы.
Томазо мгновенно покрылся испариной, — так свежи оказались его собственные воспоминания. Он тогда спасся разве что чудом.
Нет, поначалу, когда португальские моряки обнаружили в Индии огромную христианскую общину, Ватикан исполнился ликования: найти опору в Гоа – самом сердце Азиатского рая, — о такой удаче можно было только мечтать. И лишь, когда люди Ордена ступили на Малабарское побережье, стало ясно, сколь трудным будет путь к единению. Здешние христиане, яро убежденные, что их общину основал сам апостол Фома, тяжко заблуждались в ключевых принципах веры.
Пользуясь оказанным радушным приемом, братья внедрились во все структуры общины, изучили храмовые библиотеки и пришли в ужас. Мало того зла, что индийские христиане-кнанайя были потомками беглых евреев, они оказались еще и верными учениками египетских греков. Старые астрономические таблицы, свитки с указами Птолемеев, труды отцов-ересиархов – все буквально кричало о том, что именно здесь, в Индии недорезанные донатисты** спрятали остатки еретической александрийской библиотеки.

**ДОНАТИСТЫ – христиане Сев. Африки, успешно оспаривавшие первенство у римской церкви. Истреблены с помощью армии

Работа по исправлению незаконной религиозной традиции предстояла долгая и кропотливая. Но англичане уже появились у берегов Гоа, угрожая перехватить инициативу, а потому Ватикан ждать не мог. Папа распорядился немедленно взять епископаты Индии в свои руки, принудительно ввести в них латинские обряды, а истребление еретических Писаний и ненужных летописей поручить Святой Инквизиции. И рай превратился в ад.
Исповедник четырех обетов поежился. Отпор последовал незамедлительно, и, Боже, как же их били! Его так не били с того самого дня, когда, совсем еще неопытным щенком, размазывая по лицу кровь и слезы, Томазо понял, что его таки приняли в Орден.
Толпа завернула за угол, и рев начал отдаляться. Однако спокойнее не стало. Из каждого дома, из каждой лавки, из каждой мастерской выбегали все новые и новые люди, и все они отправлялись вслед за разъяренной толпой басков – на центральную площадь.
—    Что произошло? – ухватил за шиворот чумазого мастерового Томазо.
—    Не знаю, ваша милость, — хлопнул глазами тот. – У нас такого отродясь не было.
Томазо отпустил ремесленника, прикрыл шпагу плащом и решил, что идти на площадь, невзирая на жару, придется.
***
Уже когда его повалили наземь и начали бить, Бруно с недоумением осознал, что жить ему от силы четверть часа. Баски не прощали обид, а уж за своих стояли стеной. Так что, когда полгода назад Бруно убил старшину баскских купцов Иньиго, он, как бы, сам подписал себе смертный приговор. И это было странно: Бруно совершенно точно знал, что у него иная судьба.
Поскольку баски кричали на своем, Бруно так и не понял, ни кто его выдал, ни что именно с ним собираются делать. А потом его привязали за ноги к ослице, к толпе начали присоединяться горожане, и до Бруно стало доходить, сколь трудно ему придется умирать.
—    Свинца ему в глотку залить! – орали вокруг. – Чтоб неповадно было!..
И задыхающийся от боли Бруно уже не успевал прикрываться от ударов.
—    Постойте! Это же Бруно! Подмастерье дяди Олафа!
Бруно с трудом приоткрыл залитые липкой кровью глаза. Но так и не понял, кто из горожан его опознал.
—    За что вы его?!
Баски разъяренно загомонили – на своем варварском языке.
—    За что тебя?..
Бруно сосредоточился. Это был непростой вопрос.
Собственно, все началось, когда старшина баскских купцов Иньиго решил, что пора поднимать цену сырого железа. Для Бруно и его приемного отца Олафа по прозвищу Гугенот это означало потерю всего ремесла: свои запасы железа они израсходовали на храмовые куранты. А по новым ценам пополнить запасы было уже невозможно, — даже если изрядно задержавший оплату курантов падре Ансельмо наконец-то отдаст долг.
—    Бруно! – прозвенело в мерцающей тьме. – Ты еще жив?! За что тебя?!
—    Я убил… — прохрипел подмастерье.
Его снова одолел приступ удушья, а потому голос вышел чужой, а слова – неразборчивыми. Он и сам бы не понял, что сказал, если бы эти слова – часовым боем – не звучали в его голове шесть месяцев подряд.
И все же, вовсе не подъем цен, сам по себе, стал причиной, по которой он устранил Иньиго. Старшина иноземных купцов посягнул на самое святое: филигранно выверенный ход лучших из лучших когда-либо виденных подмастерьем часов. А даже сам Бруно – лучший часовщик во всей Божьей вселенной, а, возможно, и Некто Больший, – использовал свои права на подобное вмешательство с огромной осторожностью.
***
Бессменный председатель городского суда Мади аль-Мехмед изучал показания Каталонского гвардейца, похитившего молодую рабыню сеньора Франсиско Сиснероса, когда прибежал его сын Амир, — приехавший на каникулы из Гранады студент медицинского факультета.
—    Отец! Отец! Там Бруно убивают! Нашего соседа!
—    Где? – не понял Мади.
—    На площади!
Судья тряхнул головой.
—    На центральной площади? Возле магистрата?
—    Да! – выпалил Амир. – Самосуд!
Судья яростно пыхнул в бороду и вскочил. Последний самосуд произошел в его городе сорок шесть лет назад, когда он был еще совсем юным альгуасилом. Мастера цеха часовщиков отрубили пальцы и выжгли глаза португальцу, вызнавшему секрет удивительной точности здешних курантов; они лгали не более чем на четверть часа в сутки.
Мади отнял пострадавшего, как раз перед тем, как тому предстояло усечение языка, начал дознание и тут же оказался в юридическом тупике.
—    Мы не преступили закона, — уперлись ремесленники. – Цех имеет право на месть.
И это было чистой правдой. Арагонские законы позволяли отомстить чужаку за нанесенный ущерб.
—    Но я же ничего не успел сделать! – задыхаясь от боли, рыдал изувеченный португалец. – Я только смотрел! Кому я причинил вред?!
И это тоже было правдой. Да, португалец определенно посягнул на интересы цеха, но нанес ли он вред? Ведь ни вывезти секрет, ни построить часы с его использованием он так и не успел.
—    Отец! Быстрее! – заторопил его Амир. – Убьют ведь!
Мади схватил шпагу, выскочил во двор здания суда и махнул рукой двум крепким альгуасилам.
—    За мной!
Все четверо выбежали на улицу, промчались два квартала и врезались в гудящую, словно пчелиный рой, толпу.
—    Прекратить самосуд!
—    Посторонись!
—    Дайте же дорогу!
Горожане, узнав судью, почтительно расступались, и только баски так и гомонили на своем варварском языке, а там, в самом центре площади уже вился дымок.
—    Свинца ему в глотку!
Альгуасилы утроили напор и, расчищая дорогу судье, обнажили шпаги и отбросили самых упрямых смутьянов прочь.
—    В сторону, дикари! Судья идет!
—    Это он?
Мади сделал последние два шага и присел. На булыжниках мостовой лежал именно Бруно, приемный сын и весьма толковый подмастерье его соседа-часовщика.
—    Что случилось, Бруно?
Парень приоткрыл один глаз, попытался что-то сказать, но лишь выпустил кровавый пузырь.
—    Говори же! – потряс его за плечо Мади.
—    Часы… — выдавил подмастерье. – Мои часы…
Ни на что большее сил у парнишки уже не было.
***
Поначалу Бруно хотел сказать об Иньиго, но в последний миг понял, что это было бы неправдой. Ибо все дело заключалось в часах – единственном, что у него было…
—    Мои часы…
Подмастерье и приемный сын часовщика, Бруно был бастардом, рожденным, судя по всему, в расположенном близ города женском монастыре. И об этом его позоре знал каждый.
Нет, на него не показывали пальцами, — сказывался авторитет приемного отца, лучшего, пожалуй, часовщика в городе. Но вот эту мгновенно образующуюся вокруг пустоту – в лавке, в церкви, на сходке цеха – Бруно ощущал столько, сколько себя помнил. Его не хлопали по плечу, не приглашали разбить руки спорящих, ему даже не смотрели в глаза.
Помог Олаф. Приехавший откуда-то с севера мастер был прозван Гугенотом за равнодушие к службам и священникам. Он понимал, что найденный им на детском кладбище монастыря бастард никогда не будет признан равным в среде хороших католиков, а потому сразу же подсунул ему лучшую игрушку и лучшего товарища в мире – часы.
—    У честного мастера и часы не врут, — часто и с удовольствием повторял он, — а кто знает ремесло, тот знает жизнь.
Олаф и приучил сына к ремеслу – почти с пеленок. Уже в три года Бруно целыми днями сидел рядом с приемным отцом в башне городских курантов, разглядывая, как массивные клепаные шестерни с явно слышимым хрустом двигают одна другую; ощущая, как содрогается перегруженная многопудовой конструкцией дубовая рама и с восторгом ожидая мгновения, когда окованный медью молот взведется до конца, сорвется со стопора и ударит по гулкому литому колоколу.
Вообще, в пределах мастерской Олафа мальчишке дозволялось все. Уже в пять лет отец разрешал ему кроить жесть, в семь – помогать в кузне, а в девять – копаться в чертежах, и даже его не всегда уместные советы Олаф принимал одобрительной улыбкой.
—    Кто знает ремесло, тот знает жизнь, — охотно повторял Бруно вслед за приемным отцом, и его жизнь была столь же прекрасной, сколь и его ремесло.
Он и не представлял, сколько жестокой истины сокрыто в этих словах.
***
Баски запинались через слово, и Мади нашел переводчика среди горожан, однако понять, почему Бруно говорил о часах, так и не сумел. Никакой связи ни с какими конкретно часами не проглядывалось.
—    Он пришел покупать железо, — переводил горожанин. – Отобрал самое лучшее, потребовал взвесить…
Мади слушал, поджав губы.
—    Затем они поспорили о точности весов, и баски уступили…
Судья ждал.
—    А потом Бруно расплатился и велел погрузить железо на подводу.
—    Полностью расплатился? – прищурился Мади.
Горожанин перевел вопрос баскам, и те, перебивая друг друга, опять загомонили.
—    Он дал двадцать мараведи, — пожал плечами переводчик, — столько, сколько запросили.
Судья удивился. Он все еще не видел, в чем провинился Бруно.
—    А потом?
—    А потом его – ни с того, ни с сего – начали бить, — развел руками переводчик. – Это я лично видел.
Мади нахмурился. Баски были в этом городе чужаками, и могли позволить себе самосуд лишь в одном случае, — если вина подмастерья совершенно очевидна.
—    Господин… — тронули его за плечо.
Судья повернулся. Перед ним стоял новый старшина баскских купцов – зрелый мужчина с короткой курчавой бородой, и в его руке был толстый кожаный кошель.
—    Господин… — повторил старшина, сунул кошель в руки судьи и что-то сказал на своем языке.
«Неужели хочет откупиться?»
—    Он говорит, что все до единой монеты фальшивые, — удивленно перевел горожанин. – Говорит, что ему их подмастерье дал…
—    Фальшивые? – обомлел судья и торопливо развязал кошель.
Новенькие, практически не знавшие человеческих рук мараведи полыхнули солнечным огнем. Мади осторожно достал одну и поднес к глазам. Лично он от настоящей такую монету не отличил бы.
—    Ты уверен? – взыскующе посмотрел он в глаза старшине.
Тот дождался перевода и кивнул.
—    Я много монет на своем веку повидал. Эти – подделка.
Мади сунул монету обратно в кошель и покосился на залитого кровью Бруно. Если все так, ему и его приемному отцу Олафу и впрямь придется испить жидкого свинца.
—    Приведите Олафа Гугенота, — повернулся он к вооруженным альгуасилам. – И еще… пригласите Исаака Ха-Кохена тоже. Скажите, Мади аль-Мехмед со всем уважением просит его провести экспертизу.
***
—    Приведите Олафа Гугенота, — услышал Бруно и встрепенулся, однако ни подняться, ни даже открыть глаз не сумел.
Олафу он был обязан всем. Именно Олаф, по звуку определявший характер неполадки в часах, расслышал на детском кладбище неподалеку от женского монастыря слабый хрип и вытащил кое-как забросанного землей ребенка. Именно Олаф нашел кормилицу и привел к страдающему приступами удушья младенцу лекаря-грека Феофила. И именно Олаф назвал приемыша нездешним именем – Бруно.
Это редкое для Арагона имя отбросило Бруно от сверстников еще дальше, и лишь услышанная на проповеди история рождения Иисуса помогла ему сохранить достоинство – пусть и на расстоянии от остальных. Как оказалось, мать Христа тоже была Божьей невестой, и, понятно, что дети презирали маленького Иисуса так же, как теперь – Бруно.
Подмастерье навсегда запомнил рассказ священника о том, как маленький Иисус запруживал ручей, а какой-то мальчик все сломал, и будущий Христос проклял его, так что мальчик высох, как дерево. Затем был другой мальчик, толкнувший Его в плечо, — Иисус проклял его, и тот умер.
Понятно, что родители погибших высказали Иосифу претензии и потребовали от него либо научить ребенка сдерживать язык, либо покинуть селение. И тогда Иисус проклял обвинителей, и те ослепли. Но лишь когда умер учитель школы, ударивший Иисуса по голове за строптивость, до селян дошло, с Кем они имеют дело*.

* речь идет о популярном в средневековой Европе, а позже запрещенном курией Евангелии апостола Фомы

Бруно так не умел, однако с той самой поры свято уверовал в свою избранность, поскольку его настоящим отцом мог быть только жених его матери, то есть, сам Господь.
Чтобы развеять это его заблуждение, понадобилось вмешательство Олафа – уже к девяти годам. Старый мастер просто взял сына за руку и отвел туда, где нашел. Хаотично разбросанных детских могил здесь было немыслимо много, и шли они от стен женского монастыря и до самого оврага!
—    Не суди их строго, — сказал задыхающемуся от волнения сыну Олаф. – Это все обычные деревенские женщины, и ни одна не думала, что отойдет за долги монастырю.
И Бруно смотрел на бугорки, под которыми спали вечным сном маленькие Иисусы и даже не знал, что лучше: лежать здесь, среди своих братьев по Отцу, или жить под вечным прицелом чужого враждебного мира.
А еще через год Олаф окончательно разрушил тот замкнутый, прекрасный, как часовое дело, и логичный, словно механика, мир, в котором Бруно упрямо пытался пребывать.
—    Пора тебе увидеть остальных, — сказал приемный отец.
Три дня, показывая и рассказывая о работе каждого часовщика, Олаф водил его по мастерским цеха, и Бруно смотрел во все глаза, — как оказалось, он еще не знал ни ремесла, ни жизни.
Часовщики держали мальчишек в подмастерьях чуть ли не до тридцати лет и жестоко пороли – даже взрослых мужчин – за малейшую провинность.
—    Но и подмастерья платят им той же монетой, — усмехнулся Олаф, — и стараются подсунуть свинью при каждом удобном случае.
Как результат, «сырые» шестерни «съедало» за год работы, деревянные рамы курантов требовали усиления медными пластинами уже через полгода, а перекаленные шкивы так и вовсе – лопались, когда им вздумается.
Почти то же самое происходило в мастерских и с людьми. Едва ли не каждый месяц кому-нибудь отрывало палец или выжигало глаз. Раз в год кого-нибудь забивали до смерти, а раз в три – какой-нибудь изувеченный подмастерье сам сводил счеты с жизнью.
Бруно был так потрясен уведенным, что на третий день, прямо в мастерских его снова поразил приступ удушья. Он еще помнил, как Олаф нес его домой на руках, как лекарь Феофил пускал ему кровь, а затем его протащило сквозь вибрирующую черную пустоту и Бруно увидел все, как есть.
Он снова видел мастерские цеха, мастеров и подмастерьев, но мастерские вдруг приобрели очертания обшитых кожухами часовых рам, а шестерни капали не маслом, а кровью. Бруно бросился убегать, но где бы он ни оказывался, вокруг были только шестерни, и в их наклепах Бруно каждый раз узнавал искаженные ковкой лица и части тел мастеров и подмастерьев.
Как оказалось, Бруно пробредил три дня, и очнулся он уже другим человеком.
—    Кто знает ремесло, тот знает жизнь, — все чаще и чаще повторял подмастерье вслед за приемным отцом.
Теперь он понимал, что подразумевал под этим Олаф. Ремесло действительно равнялось жизни. И как его с Олафом отлаженный быт напоминал негромкое тиканье превосходно отрегулированных курантов, так и жизнь цеха в целом была наполнена скрежетом плохо склепанных и отвратительно сопряженных шестерен.
Но видел все это он один – единственный выживший из всех захороненных на монастырском кладбище маленьких Иисусов…
***
Городской меняла Исаак Ха-Кохен был немолод уже когда с Доном Хуаном Хосе Австрийским воевал в Марокко. И, хотя на площадь его под руки привел его последыш – девятнадцатилетний Иосиф, ум у старика был ясным, а взгляд внимательным.
—    Что случилось, Мади? – надтреснутым голосом поинтересовался старец.
—    Похоже, Олаф и его подмастерье фальшивки пытались сбыть, — протянул ему кошель городской судья. – Проверишь?
Иосиф принял кошель, развязал кожаный шнурок, вытащил монету и с поклоном протянул отцу. Меняла поднес монету к пораженным катарактой глазам, прищурился и удивленно хмыкнул.
—    Дайте-ка мне пробирный камень…
Иосиф достал из перекинутой через плечо сумки и подал отцу плоский, похожий на точильный камень, и меняла аккуратно чиркнул ребром золотой монеты по краю камня и сравнил цвет полосы с эталоном.
Собравшиеся на площади горожане напряженно замерли.
Исаак печально вздохнул. Судьба фальшивомонетчиков была незавидной, а часового мастера Олафа Гугенота он искренне уважал.
—    Ну, что там, Исаак? – впился в него взглядом судья.
—    Не торопись, Мади, — покачал головой меняла, — я еще должен свериться с таблицами.
Старик и так уже видел, что золота в монетах не хватает, но посылать человека на смерть всегда было неприятно. Он кивнул сыну, и тот вытащил из сумки стопку вальвационных таблиц с точным указанием должного содержания золота для каждой монеты.
—    Держите, отец…
Меняла неторопливо просмотрел страницы, описывающие несколько типов арагонского мараведи, и так же неторопливо отдал таблицы сыну.
—    Ну, что там, Исаак?
Еврей поднял подслеповатые глаза на судью.
—    Содержание золота занижено, Мади. Я думаю, раза в полтора.
—     Значит, все-таки, фальшивые… — скрипнул зубами судья. Он тоже не любил назначать смертную казнь.
—    Не торопись, — покачал головой меняла и еще раз внимательно осмотрел монету.
Он мог бы поклясться, что монета отчеканена не без помощи королевских патриц. Нет, сама матрица с зеркальным отображением мараведи могла быть использована для штамповки монет, где и кем угодно, но вот патрица – точный образ монеты на каленой стали, который применялся только для тиснения зеркальных матриц, определенно была оригинальной, с королевского монетного двора.
Исаак отдал монету сыну и дождался, когда тот вернет кошель судье.
—    Откуда у них эти монеты, Мади?
—    Пока не знаю, — покачал головой судья и насторожился. – А в чем дело?
Меняла на мгновенье замешкался и сделал знак рукой, приглашая судью подойти ближе.
—    Похоже, что матрицы были сделаны с королевских оригиналов, — в четверть голоса, так, чтобы слышал только Мади, произнес он.
Судья оторопел.
—    Ты уверен?
—    Более чем…
Оба замерли, глядя друг другу в глаза. И тот, и другой превосходно осознавали, насколько опасной может стать такая утечка с королевского монетного двора – особенно теперь, когда возле престола неспокойно. А потом судья опомнился и распрямился.
—    Где этот чертов часовщик?!
—    Еще не привели, — виновато развел руками стоящий рядом с городским судьей альгуасил.
Судья яростно крякнул, наклонился, ухватил Бруно за окровавленный заскорузлый ворот рубахи и рывком подтянул к себе.
—    Откуда у твоего отца эти монеты?! Ну?! Говори!
Мальчишка пошевелил разбитыми губами, но вместо слов у него получалось только невнятное сипение.
***
Бруно уже не был здесь, и он снова видел Часы.
После первого озарения – там, в бреду, он стал видеть элементы часов повсюду, так словно горожане составляли собой огромные невидимые куранты. Как и в часах, рама общественного положения крепко удерживала каждую «шестерню» в ее «пазах» – священника в храме, перевозчика возле стойла, а ремесленника в мастерской.
Как и в часах, давление нужды заставляло горожан безостановочно двигаться и, стирая свои и чужие «зубья», принуждать к движению других. И, как и в часах, каждой шестерне приходил свой срок, — как старшине басков Иньиго или, как теперь могло бы показаться со стороны, – самому Бруно.
Вот только Бруно не был шестерней. Он был Часовщиком, – даже если кое-кто этого еще не понимал.
***
Когда Олафа наконец привели, судья уже изнемогал.
—    Ко мне его! – яростно приказал он альгуасилам, держащим арестованного часовщика с двух сторон, и прищурился. – Откуда у тебя эти монеты?!
Ремесленник растерянно хлопнул рыжими ресницами.
—    Заказчик расплатился.
—    Не ври, – подался вперед судья. – Ты сам говорил, что сеньор Франсиско заплатил за клепсидру только четыре мараведи, а здесь – двадцать! Откуда ты их взял?
—    Эти деньги не за клепсидру, — пояснил мастер, — этими деньгами падре Ансельмо долг за храмовые куранты вернул.
Судья оторопело приоткрыл рот, посмотрел на Исаака, а меняла изменился в лице и оперся на руку сына.
—    Священник?..
***
Исповедник четырех обетов слышал все. И как только старый еврей закачал головой и горестно зацокал языком, Томазо подался назад и растворился в толпе.
«Чертово племя! – бормотал он под нос. – Создал же Господь такое наказание всем остальным!»
Исповедник стремительно прорвался сквозь толпу, пробежал последние два десятка шагов, ворвался в храмовую тишину и столкнулся с Ансельмо – лицом к лицу.
—    Что же вы так внезапно исчезли? – изобразил беспокойство святой отец и тут же получил кулаком под ребра. – Боже!..
Томазо ухватил молодого священника за ворот.
—    Я тебе что говорил, тварь?!
—    О чем… вы?.. Я не понимаю… — вытаращил глаза падре.
Томазо огляделся по сторонам, грозно цыкнул на испуганно перекрестившуюся богомолицу и потащил мальчишку в сторону.
—    Сейчас ты у меня все поймешь!
Затащил его за колонну и начал хлестать по щекам – наотмашь, от души.
—    Боже! Нет! – охал при каждой пощечине мальчишка. — Не надо!
—    Я тебе что про монеты сказал?! – цедил сквозь зубы Томазо. – Не раньше, чем через неделю в ход пускать! А ты что наделал?!
—    Я же… не знал! Я же… не думал!
Томазо с наслаждением сунул мерзавцу кулаком в печень и за ворот подтянул его к себе – глаза в глаза.
—    Слушай меня, болван. Теперь к тебе, рано или поздно, придут альгуасилы городского судьи, и не дай Бог, если ты проболтаешься! В самый дальний монастырь сошлю! В самую глушь! На Канарские острова!
Мальчишка лишь хватал ртом воздух, – словно рыба, выброшенная на берег.
***
Первым делом Мади аль-Мехмед отправил Олафа в пустующую городскую тюрьму, а Бруно передал в руки сына. И, как только Амир после краткого осмотра гарантировал, что опасности нет, и что подмастерье при должном уходе и медицинской помощи вполне будет способен давать показания, судья приказал горожанам разойтись.
—    Все! По домам! – кричали альгуасилы. – Казни сегодня не будет! Нечего здесь торчать! Не будет казни, вам сказали! По домам!
И лишь затем судья через переводчика объяснил старшине басков, что дело скорым не будет. Понятно, что баски заволновались, но судья своей властью приказал им забрать почти проданное часовщикам железо, а фальшивые деньги конфисковал и передал одну монету старому Исааку для детальной экспертизы. Что такое, вызвать священника для допроса, Мади знал, и хотел подойти к этому этапу хорошо подготовленным.
Собственно, проблемы со святыми отцами возникали всегда. Церковь не признавала над собой арагонской юрисдикции и умудрялась останавливать самые беспроигрышные иски.
Как раз пару недель назад произошел весьма показательный случай. Огромное семейство в полторы сотни душ, обреченное лишиться земли и перейти за долги в рабство, представило судье закладную в пользу бенедиктинского монастыря, и даже судебное собрание ничего не сумело сделать. Все полторы сотни человек вместе с землей перешли к монастырю, хотя никаких сомнений в том, что закладная составлена задним числом, у Мади не было.
Но более всего хлопот причиняли монастырские и епископские монетные дворы. В массовом порядке скупали они полноценные королевские мараведи, переплавляли, добавляли серебра и меди и выпускали свою монету, которой и платили работникам и кредиторам.
Понятно, что менялы тут же отслеживали появление «облегченной» монеты, составляли ее детальное описание и новую вальвационную таблицу и мгновенно рассылали предупреждения по всему королевству. Однако люди уже успевали пострадать, и никакой суд не мог доказать, что их обманули. Ордена и епископаты, как, впрочем, и любые сеньории, имели право чеканить свою монету, но вовсе не были обязаны вечно поддерживать в ней фиксированное количество драгоценного металла.
В такой ситуации единственно надежной, пригодной для сбора налогов монетой была королевская мараведи, но ее безжалостно переплавляли, а теперь, судя по всему, еще и подделали.
***
Томазо понимал, что без проведения «мокрой пробы», когда монета целиком растворяется в кислоте, а затем составляющие ее металлы порознь выделяются и взвешиваются, старый еврей не рискнет вынести окончательный вердикт. А значит, у него еще было время. И первым делом следовало обеспечить охрану из имеющих право использования оружия членов военного ордена.
—    Пошлешь надежного человека к доминиканцам, — жестко диктовал он промокающему глаза рукавом священнику, — пусть даст человек десять-двенадцать.
—    Как скажете, — шмыгнул носом Ансельмо.
—    От вызова на допрос уклоняйся. Пока я не разрешу.
—    Хорошо, святой отец.
Томазо на мгновенье задумался. Он не любил торопить событий, но теперь уже сами события торопили его.
—    И главное… Мне нужны кандидаты для Трибунала. Срочно.
Ансельмо глупо хлопнул ресницами, открыл рот, да так и замер.
—    Ты понимаешь, о чем я говорю? — уже раздражаясь, поинтересовался Томазо. – Буллу Его Святейшества читал?
—    Инквизиция? – наконец-то обрел дар речи священник. – У нас?.. А зачем? Со здешними грешниками я и сам справляюсь…
Исповедник четырех обетов, едва удержался от того, чтобы не выдать какое-нибудь богохульство. Создание сети Трибуналов Святой Инквизиции по всему Арагону было одной из главных задач Ордена, и он думал заняться этим недели через две, после основательной подготовки. А теперь, чтобы иметь козыри в этой истории с монетами, приходилось начинать столь важное дело экспромтом.
—    Чтобы твою промашку исправить, недоумок.
—    Сколько вам нужно? – сразу же подобрался священник.
Томазо сдвинул брови. Людей нужно было много. Два юрисконсульта, фискал, альгуасил, нотариус, приемщик… Но где и как скоро Ансельмо найдет столько грамотных людей в этой глуши?
—    Хотя бы троих… — нехотя снизил требования Томазо. – Комиссара, секретаря и нотариуса.
—    У нас в городе только один нотариус – королевский, — виновато пожал плечами священник, — но он – еврей, хотя и крещеный.
—    Никаких евреев, — рубанул рукой воздух Томазо, вскочил и заходил по келье. – Никаких мавров, греков и гугенотов. Никого, кто имеет в роду хоть одного еретика или неверного. Никаких бастардов. Только добрые католики. Ты меня понял?
Священник неопределенно мотнул головой, но Томазо этого не увидел, — он уже смотрел в будущее.
—    Вон у тебя под боком, бенедиктинцев полно, — чеканил исповедник. – Большинство, конечно, мразь, но это не беда, через пару недель ненужных вычистим… поищи среди них.
—    Когда вам нужны эти люди? – осмелился подать голос падре.
Томазо прикинул, сколько времени потребуется еврею для экспертизы, а судье – для согласования допроса священника, но понял, что и новичкам в Трибунале тоже понадобится время – просто, чтобы войти в дело.
—    Завтра, — отрезал он.
***
Когда Бруно очнулся, первый, кого он увидел, был Амир.
—    Ты?! – собрав силы в комок, сел подмастерье.
Увидеть уехавшего в далекую Гранаду соседского сына он никак не ожидал.
—    Я, Бруно, я… — улыбнулся араб. – Тихо! Не вставай.
—    Откуда ты здесь? – пытаясь удержать плавающее изображение, спросил подмастерье.
—    На каникулы приехал, учителя разрешили… Ты ложись.
Бруно, подчиняясь не столько жесту Амира, сколько нахлынувшей тошноте, кое-как прилег на охапку сена.
—    А что с Олафом?
—    Ты что, ничего не помнишь? – насторожился студент-медик.
Перед глазами Бруно вспыхнул цветной калейдоскоп картинок, в основном, в кровавых тонах. Он помнил многое, но главное, он помнил, как так вышло, что он убил Иньиго.
Понятно, что старшина басков поднял цену железа не вдруг. Сначала, как рассказывали мастера, сарацины перекрыли генуэзским купцам доступ в Крым, — османская держава и сама нуждалась в первосортной керченской руде для своих корабельных пушек. В результате, генуэзцы взвинтили цену, и железо стало почти недоступным. Ну, и, в конце концов, Иньиго решил, что и он имеет право на больший куш.
—    Бруно! Ты слышишь меня, Бруно?! – затряс его Амир. – Ты хоть что-нибудь помнишь?
Бруно застонал, — так ясно перед ним встала картина всеобщей разрухи. Едва Иньиго переговорил со своими купцами, и те подняли цены, жизнь города встала, как сломанные часы. Закрыли свою лавку менялы, перестали появляться на рынке крестьяне. А затем окончательно встали продажи самых обыденных товаров, — у мастеров просто не было денег. Даже воры-карманники и те ушли из города, — говорят, в Сарагосу. А баски так и держали цену, не уступая ни единого мараведи.
—    Часы… он вмешался в ход часов… — ответил, наконец, подмастерье.
—    Каких часов? – не понял Амир.
Бруно с трудом открыл глаза.
—    Ты помнишь, как Олафа арестовали? – навис над ним Амир.
—    Но за что? – выдохнул Бруно, — он ведь никого не убивал…
Амир, видя, что приемный сын их старинного соседа пришел в себя, немного успокоился.
—    В тюрьму попадают не только за убийство, — пожал он плечами, — а Олафа за фальшивые монеты арестовали… те, которыми ты с басками расплатился.
У Бруно перехватило горло. Получалось так, что об убийстве Иньиго никто, в общем-то, не знает, а Олафа судят за чужой грех…
—    Эти монеты дал моему приемному отцу падре Ансельмо, — произнес он. – Олаф невиновен.
—    Знаю, — кивнул Амир.
—    Знаешь? – поразился Бруно.
—    Об этом теперь весь город шумит.
Подмастерье сосредоточился. Весь город знал, что фальшивки пустил в оборот священник, и, тем не менее, арестован был Олаф. Составленные из горожан, как из шестеренок, невидимые часы города безбожно врали – впервые за много лет.
***
Охрана из двенадцати дюжих доминиканцев прибыла через два часа, а вот кандидата в Комиссары Трибунала – крупного широколицего бенедиктинца лет сорока с коробом для сбора подаяний падре Ансельмо привел только к утру.
—    Как звать? – подошел к монаху Томазо и заглянул прямо в глаза.
—    Брат Агостино Куадра, — спокойно, не отводя глаз, ответил тот.
—    Где учились? – тут же поинтересовался Томазо.
—    В Милане, — поняв, что уже прошел первый экзамен, и внимательно оглядываясь по сторонам, отозвался монах.
—    Языки? Науки?
—    Еврейский, Греческий, Латынь. Римское право.
Томазо удовлетворенно крякнул: это была огромная удача.
—    Взыскания были? За что?
Монах на секунду скривился.
—    Как у всех… пьянство, мужеложство, недостаток веры…
Томазо понимающе кивнул. Запертые в стенах монастырей крепкие деревенские парни рано или поздно кончали именно этим набором грехов.
—    А кем вы теперь, брат Агостино?.. – с интересом посмотрел на короб для подаяний исповедник.
—    Отсекающим, — пожал широкими плечами кандидат. – Кем же еще?.. с моей-то фигурой…
Томазо улыбнулся. Посылаемые на сбор подаяний монахи довольно быстро усвоили, что, стоя на месте много монет не соберешь, и урока не выполнишь, а значит, будешь сидеть на каше из прогорклого овса. И, как следствие, довольно быстро изобрели метод коллективного вымогательства, когда жертва, – как правило, небедная женщина или ремесленник – заранее тщательно выбирается, отсекается от окружающей толпы и ставится перед выбором: выглядеть перед людьми совершенной безбожницей или подать-таки милостыню.
—    Отсекающим – это хорошо…
—    Чего ж хорошего? – повел широкими плечами Агостино Куадра. – Весь день, как собака за костью, бегаешь.
Исповедник засмеялся и перешел к делу.
—    Думаю, вы понимаете, на что согласились, да, и вы меня вполне устраиваете…
Монах внимательно сощурился.
—    Но у меня просьба, — призывая к особому вниманию, поднял указательный палец вверх Томазо, — о нашем с вами деле пока никому ни слова, – ни настоятелю, ни братьям.
—    А как же я из монастыря отпрошусь? – оторопел монах.
—    А это уже не ваша забота. Вон, Ансельмо похлопочет, — кивнул в сторону молодого священника Томазо. – Он, кстати, и короб с подаянием вернет.
Падре Ансельмо покраснел. Задание было достаточно унизительным, и он помалкивал лишь потому, что заслуживал куда как большего наказания.
Монах удовлетворенно хмыкнул. Такое начало ему нравилось.
—    А теперь – к присяге, — посерьезнел Томазо.
***
Старый Исаак Ха-Кохен провозился с «мокрой пробой» необычного мараведи до утра, а когда выяснил весовое содержание последнего ингредиента, покрылся холодным потом. Подобное соотношение золота, серебра, меди и сурьмы задавали только два монетных двора во всей Европе, и оба принадлежали Ватикану.
—    За что евреям это испытание? – застонал Исаак.
Конечно же, он понимал: Папы будут причинять им беды всегда. Но проблема, с которой Исаак столкнулся, грозила всему меняльному ремеслу.
Собственно, все началось после появления спроса на старые греческие монеты из электрона – сплава золота и серебра. Ни один еврей не рисковал оценивать их выше реального содержания ценных металлов, — это было прямо запрещено уставом. Однако помешанные на своей древней истории христиане платили за них втрое, а то и вчетверо, и этим охотно воспользовались монастырские монетные дворы. В считанные годы «древнегреческие» монеты из недорогого сплава буквально заполонили Европу.
Понятно, что в своем большинстве это были примитивные итальянские подделки, однако даже самые сведущие в античных монетах менялы не имели оснований протестовать. Ведь ни монархов, изображенных на монетах, ни государств, которые они олицетворяли, в Европе давно уже не было, а значит, ничьи монетные привилегии не нарушались. А затем появились падуанцы, и с таким трудом удерживаемое евреями денежное равновесие в Европе дало еще одну – самую опасную – трещину.
Падуанцами называли бронзовые древнеримские монеты. Их с удовольствием покупали и брали в залог по всей Европе, за них охотно отдавали земли и строения, и никто не считал, что прогадал, — отчасти потому, что римские историки исправно вносили каждую новую находку в свои каталоги античных раритетов.
Исаак даже не представлял, сколько полновесных золотых мараведи и луидоров было собрано за эти бронзовые кругляши, ибо каждый новый «обнаруженный» монахами вид падуанца оказывался все более редким и все более ценным, — именно так их описывали в каталогах.
Исаак связался с друзьями в Риме и подтвердил худшие опасения: эскизы этих «древних» монет создавали лучшие мастера современности, такие, как Кавино и Камелио, а издание каталогов контролировала Папская курия. И старый еврей уже понимал, чем заняты 34 монетных двора, безостановочно работающие на Ватикан.
«И что потом?» – задал себе вопрос Исаак.
Он чуял: это лишь начало, что называется, «проба сил». И рано или поздно отточенный на античных фальшивках опыт, помноженный на поступающее из Тьерра Фирма* золото и мощь рассыпанных по Европе 34-х монетных дворов Ватикана заработает в полную силу. И тогда вся система оборота драгоценных металлов рухнет.

* ТЬЕРРА ФИРМА (Tierra firma – Твердая Земля) – общепринятое название Америки в первое время после открытия.

—    Бедные монархи, бедный Арагон…
Исаак не мог не видеть связи между приходом ко двору королевы духовника из Ордена, похищением с королевского монетного двора оригинальных матриц и явным почерком папских литейщиков, задавших состав «разбавленной» монеты короля. А то, что фальшивая мараведи сбыта через храм Иисусов, лишь ставило последнюю точку над «i».
***
Поутру, сразу после восхода сын менялы Иосиф принес председателю городского суда результаты «мокрой пробы».
—    Передай отцу мою искреннюю признательность, — похлопал юношу по плечу Мади и углубился в чтение алхимических знаков.
Содержание в монете золота, отмеченного значком солнца, и впрямь было занижено – более чем в полтора раза.
«Что ж, официальный повод вызвать священника на допрос у меня уже есть…» – хмыкнул в бороду судья. Однако умнее было предварительно получить одобрение епископа.
Мади вызвал альгуасила и сунул ему заранее приготовленное письмо.
—    Возьмешь самого сильного мула и отвезешь в епископат. Когда отдашь, настаивай на немедленном ответе.
Альгуасил скрылся за дверью, и Мади вдруг подумал, что падре Ансельмо наверняка будет опережать его, – что бы он ни делал. В отличие от судебного собрания, у церкви всегда были деньги, а значит, и все остальное: много лошадей – роскошь для судьи непозволительная; много нотариусов и писцов, много посыльных и адвокатов, — короче говоря, всего, что можно купить за мараведи.
«А если не ждать?»
Мади имел право начать судебное преследование и без санкции епископа – на свой страх и риск, разумеется. Судья еще раз просмотрел данные проведенного менялой алхимического анализа монет.
«В конце концов, может быть, Ансельмо и не виноват? Ну, получил он эти деньги, скажем, в качестве дара от какой-нибудь престарелой сеньоры… и зачем же мне тогда мешкать? Надо срочно искать «первые руки»…»
Некоторое время председатель суда колебался, но соблазн как можно быстрее разделаться с этим неприятным делом уже одерживал верх.
***
Бруно постепенно приводил мысли в порядок. Он верил, что известный своей честностью судья заставит священника давать показания. Однако точно так же он знал, что святой отец наверняка найдет свидетелей, которые, скрестив за спиной пальцы, сто раз подтвердят, что падре Ансельмо расплатился с Олафом полноценной монетой, и где мастеровой взял эти сатанинские фальшивки, надо спросить у самого мастерового. Поэтому поутру, едва Амир вышел на кухню за очередной порцией настоя из лечебных трав, Бруно сжал зубы, перевернулся на живот и, не позволяя себе стонать, встал на четвереньки.
В такой позе он вдруг напомнил себе старшину баскских купцов Иньиго – за пару минут до смерти. Матерый, сильный, словно дикий вепрь, мужчина никак не хотел умирать и даже с выпущенными кишками, пытался отползти подальше от юного подмастерья.
На кухне что-то упало, зазвенело, зашипело, и Бруно услышал, как чертыхается на своем арабском языке Амир.
«Прямо сейчас!» – понял подмастерье и, преодолевая режущую боль в боку, поднялся на ноги, сорвал с гвоздя и со стонами натянул на себя заношенный сарацинский халат. Выходить на улицу в пропитанной кровью рубахе было немыслимо. Затем, хватаясь за стену, проковылял к маленькому, завешанному тряпицей окну, сорвал тряпку, ухватился за глинобитные края окошка и начал протискиваться наружу, – с трудом удерживаясь от крика.
Старшина купцов кричать не боялся, и Бруно даже подумал, что ему конец, и теперь уйти незамеченным не удастся. Но Господь, вероятно, видел, что Бруно всего лишь восстанавливает порушенный ход невидимых часов города, а потому позволил все: и добить старшину, и скрыться.
—    Ч-черт!
Шипя от боли, Бруно вывалился из окошка и оказался на ведущей к реке грязной, узкой улочке, – и не скажешь, что здесь живут фанатично опрятные арагонские мавры.
—    Бруно?! Ты где, Бруно?!
«Амир…» – механически отметил подмастерье и, со свистом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, побежал.
Старшине баскских купцов тоже было больно, и он тоже хотел убежать. В какой-то миг Бруно даже пожалел его, но отпустить человека, посягнувшего на такое, было немыслимо. Бруно знал: стоит баску вырваться, и он снова примется за старое.
—    А часы должны идти… — пробормотал Бруно и завернул за угол дома.
Отсюда было два пути – к реке и на центральную площадь, к храму. Бруно свернул к реке и тут же услышал, как отбивают простенький ритм новенькие церковные куранты, за которые падре Ансельмо расплатился с ними фальшивой монетой.
Это определенно был знак свыше. Бруно остановился, несколько мгновений колебался и двинулся назад – в центр города.
***
Председатель суда подошел к сияющему в золотых лучах утреннего солнца храму Иисусову и оторопел.
—    А это еще кто?
Проход к дверям перегораживали два крепких молодца в черных рясах.
—    Назад, моро*… — с угрозой произнес один, по виду, – старший и положил руку на пояс.

*МОРО (moro – исп.) – мавр

Мади аль-Мехмед прищурился. Под рясой угадывалась шпага, а на кисти монаха синела татуировка: собачья голова с пылающим факелом в зубах. Судья стиснул челюсти.
—    Domini Canis**…

**DOMINI CANIS (лат.) – Пес Господний, доминиканец

Появление вооруженных монахов военного ордена недвусмысленно говорило: падре Ансельмо боится, а значит, скорее всего, виновен.
«Зря я ответа из епископата не дождался…» – на мгновение остро пожалел Мади, но дело было сделано, и отступать он уже не мог.
—    А вы ведь не из этого города, братья…
—    Назад, тебе сказали, — сдвинул мохнатые брови на бугристом, покатом лбу монах.
Судья принужденно улыбнулся. Все, почти без исключений, доминиканцы проходили суровую боевую школу на границах католической Европы, и зарезать мавра или сарацина, коим по всем признакам являлся Мади аль-Мехмед, для них не значило ничего.
—    Я – председатель городского судебного собрания. И я хочу знать, что делают вооруженные монахи в моем городе.
—    Назад, мусульманин, — мрачно, и явно не собираясь вступать в переговоры, произнес монах.
Судья не хотел схватки, однако наличие охраны могло, к примеру, означать, что падре Ансельмо прямо сейчас прячет улики – те же запасы фальшивых мараведи. Мади повернулся к альгуасилам.
—    Убрать их.
Альгуасилы вытащили шпаги, решительно двинулись вперед, а едва улица заполнилась лязгом разящей стали, двери распахнулись, и из храма Иисусова вывалилось еще восемь или десять монахов.
—    Назад! – мгновенно отреагировал Мади.
Он видел эти глаза опытных убийц, а своими людьми судья дорожил. Однако монахи навязывать боя не стали, а просто рассыпались и встали полукругом, напрочь перегородив подходы к храму.
Судья с облегчением выдохнул и снова перешел в наступление.
—    Где падре Ансельмо?
Монахи молчали.
Мади окинул окна храмовой пристройки быстрым взглядом и увидел, как штора второго этажа вдруг всколыхнулась.
«Никуда он не денется, — подумал судья и глянул на стрелку новеньких храмовых курантов, — до начала службы всего ничего осталось».
И сразу же, словно подтверждая сказанное и предупреждая горожан, что скоро им идти в церковь, куранты завели долгий незамысловатый перезвон.
«Ансельмо не допустит, чтобы люди увидели это, — разглядывая вооруженных монахов перед храмовыми дверями, думал судья. – Слишком велик будет удар по самолюбию…»
И, словно подтверждая его мысли, двери храмовой пристройки распахнулись, и на пороге появился молоденький священник.
—    Пропустите их… — печально распорядился он и заставил себя посмотреть председателю суда в глаза. – Проходите, сеньор аль-Мехмед.
***
Решение пришло само собой, едва Бруно увидел созданные его отцом храмовые куранты. С трудом забравшись по скрипучей дощатой лестнице под кровлю храма, Бруно дождался, когда куранты наконец-то отзвонят, и вытащил самый главный механизм – регулятор хода. Ничем не сдерживаемые шестерни тут же начали ускорять ход, а стрелка помчалась по кругу, словно прижженная под хвостом собака.
Бруно предусмотрительно отодвинулся. Огромные шестерни в целях экономии клепали из листа, а потому были они полыми и не слишком прочными. И разорвать их на такой скорости могло запросто.
Но и этого ему показалось мало. Постанывая, Бруно ухватился за стопор хода и, напрягая все силы, выдернул его из гнезда. И в считанные мгновения льняной трос механизма заводки размотался до упора, а привязанный к нему точно выверенный по весу камень помчался вниз, ухнул об пол башни и разлетелся вдребезги.
«Ну, вот и все…»
Теперь, не видя чертежей регулятора и не зная точного веса грузила, ни один мастер города не смог бы восстановить храмовые часы быстрее, чем за месяц.
«Да, они и не возьмутся…» улыбнулся Бруно: цеховые правила категорически запрещали совать свой нос в чужой заказ. А значит, судьба живущего по часам храма теперь зависела от судьбы Олафа, как ведомая шестерня от ведущей: сломается одна, и навечно остановится другая.
***
Мади аль-Мехмед сразу увидел: святой отец будет отпираться до конца, а потому подал знак альгуасилам, и вскоре те притащили всклокоченного, взвинченного после бессонной ночи в тюрьме Олафа.
—    Скажи, Олаф, откуда у тебя эти монеты? – подбросил в руке кожаный кошель судья.
—    Падре Ансельмо за куранты расплатился, — свирепо глянул в сторону священника мастеровой.
—    Ложь, — покачал головой падре. – Гнусная, безбожная ложь.
—    Как это ложь? – изумился часовщик и ткнул пальцем в сторону кошеля. – Вот же они, двадцать мараведи, которые вы мне дали!
—    Ну, это еще доказать надо, — с вызовом хмыкнул священник.
Судья примерно такого поворота и ждал. Он уже видел, что Ансельмо готов к любому повороту. По юридической части его явно консультировал скучающий в сторонке мужчина в плаще сеньора и с лицом нотариуса. А на случай попытки ареста у дверей стояли двенадцать крепких доминиканцев. И даже крепкий, широколицый монах у окна здесь явно стоял не просто так.
«Эх, жаль, что я одобрения епископа не дождался!» – подумал Мади и перешел в наступление.
—    Мне очень жаль, падре Ансельмо, но я вынужден требовать обыска в храме и всех прилегающих к нему хозяйственных помещениях. Я уверен, что найду у вас еще мно-ого мараведи того же сорта.
Священник кинул в сторону скучающего сеньора затравленный взгляд. Но тот даже не шелохнулся.
—    Вы не можете обыскивать храм Божий лишь на основании лжи проклятого Иисусом безбожника, — выдавил священник.
—    Это я – проклят Иисусом?! – возмутился часовщик. – Я что – кому-то солгал?! Или фальшивую монету подсунул?! Это ты проклят Иисусом, чертов каплун*!

*КАПЛУН – кастрированный петух

Мади собрался в комок. Скучающий в сторонке сеньор с лицом нотариуса явно заинтересовался ходом очной ставки и со значением посмотрел в сторону стоящего у окна грузного монаха.
«Сейчас что-то будет…» – подумал Мади и еще раз отметил, сколь плотно перекрыли все выходы «Псы Господни». Однако падре, как воды в рот набрал, да и доминиканцы ничего не предпринимали. И лишь стоящий у окна монах счел долгом отреагировать на крик ремесленника и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, отошел от окна.
—    Призываю всех присутствующих в свидетели, — поднял он вверх широкую крепкую ладонь. – Только что мастер Олаф по прозвищу «Гугенот» нанес Святой Церкви тяжкое оскорбление, лживо заявив, что падре Ансельмо проклят Господом нашим Иисусом Христом.
—    А что, разве я в чем-то не прав? – удивился ремесленник.
Монах исполнился торжественности и подошел к часовщику.
—    С этого момента ты, Олаф, подлежишь передаче в руки Трибунала Святой Инквизиции для проведения детального расследования совершенного тобой преступления.
Председатель суда оторопел. У него явно пытались отнять главного свидетеля.
—    А, ну-ка, отойди, монах, — подался он вперед и тут же отпрянул.
В его грудь упиралась шпага «скучающего сеньора».
Мади вспыхнул.
—    Поосторожнее, сеньор, как вас там, — закипая гневом, предупредил он, — я – председатель суда, и нападение на меня карается смертью.
—    Я знаю, кто вы, Мади аль-Мехмед, — все с тем же скучающим видом кивнул сеньор. – Но вы попытались воспрепятствовать ходу расследования Святой Инквизиции, а это карается не менее жестоко.
Мади зло рассмеялся.
—    Инквизиция?! Вы, сеньор, не в Италии; вы – в Арагоне! И здесь действуют законы, принятые Кортесом* Королевства Арагон.

*КОРТЕС – исп. Cortes – сословно-представительское собрание; парламент

Сеньор улыбнулся.
—    Не далее как неделю назад король подтвердил исчерпывающие полномочия Трибунала Святой Инквизиции – и в Арагоне тоже.
Председатель суда оторопел. Судя по спокойствию незнакомца, он знал, что говорит. Однако такой поворот был слишком невероятен, ибо ломал всю систему правосудия страны.
—    Король не мог этого сделать, — с сомнением покачал Мади головой и, ухватившись за лезвие шпаги незнакомца, отвел ее в сторону. – Это противоречит его присяге соблюдать конституции нашего королевства.
Сеньор лишь пожал плечами, подал еле заметный знак доминиканцам и снова повернулся к судье.
—    Будьте так добры, уважаемый судья, передать в руки Трибунала улики, обличающие богохульное поведение Олафа Гугенота.
—    Какие? – не понял Мади.
—    Вот эти, — положил руку на кожаный кошель с фальшивыми мараведи незнакомец.
Судья огляделся и увидел, что обречен проиграть: его альгуасилы были прижаты к стенке и стояли с кинжалами у кадыков, а его самого справа и слева окружали покрытые шрамами лица «Господних Псов».
—    Я не знаю вашего имени, сеньор, — сделал Мади последнюю попытку удержать единственное вещественное доказательство в своих руках, — и я не видел документов, — ни указа короля, ни тех, что подтверждают полномочия этого монаха, как Комиссара Трибунала.
—    Меня зовут Томазо Хирон, — сухо поклонился сеньор, — я – исповедник Ордена, а все документы, необходимые для передачи арестованного в руки Трибунала брат Агостино Куадра предоставит вам в течение четверти часа – еще до того, как зазвонят храмовые куранты.
***
Бруно видел, как Олафа завели в храмовую пристройку, а спустя некоторое время городской судья с альгуасилами вышел, вот только часовщика с ним не было. А вскоре Олафа через черный ход вывели двое крепких монахов, и повели они его не в городскую тюрьму, а в недостроенный женский монастырь. Они явно думали, что победили.
Но все только начиналось.
***
Исповедник четырех обетов Томазо Хирон знал, что все только начинается. А потому, даже отобрав у судебного собрания Олафа и кошель со злосчастными мараведи, не успокоился. Там, за стенами храма еще оставались два свидетеля – подмастерье и проводивший «мокрую пробу» старый меняла. И если арестовать Бруно не представляло труда – по любому, самому надуманному поводу, то с евреем все обстояло на порядок сложнее. В силу иной веры евреи не подлежали суду инквизиции; их невозможно было обвинить в ереси, то есть, в ошибке, отклонении от канонов веры Христовой, ибо они никогда и не обещали поклоняться Иисусу.
«А что если подменить мараведи?»
Томазо удовлетворенно улыбнулся. Это был бы неплохой удар, ведь тогда результат «мокрой пробы» стал бы выглядеть, как попытка очернить пастыря Церкви Христовой!
Томазо дождался, когда судью и его альгуасилов выдворят за дверь, и подозвал падре Ансельмо.
—    Держи, — сунул он священнику кошель с вещественными доказательствами. – Заменишь на полноценные мараведи и передашь брату Агостино.
Священник нехотя кивнул. Он уже понимал, что жертвовать придется своими кровными деньгами.
—    Брат Агостино, у вас все готово? – повернулся Томазо к новому Комиссару Трибунала.
—    Да, исповедник, — уверенно кивнул монах. – Олафа Гугенота я отправил под стражей в недостроенный женский монастырь, а здесь… — он протянул несколько исписанных листков, – Здесь заготовки для показаний свидетелей, обвинительное заключение и постановление на арест.
—    Браво, – похвалил такое рвение Томазо. – Неплохо для первого дня.
Монах благодарно улыбнулся, а Томазо повернулся к ссыпающему в кошелек свои личные мараведи падре Ансельмо.
—    А вы, падре, когда собираетесь начинать службу? – напомнил он молодому священнику его долг.
—    Так это… куранты еще не звонили, — растерянно пробормотал Ансельмо.
Они переглянулись, и Томазо кинулся к окну.
—    Господи!
Вся площадь перед храмом была заполнена давно уже ждущими службы горожанами. И тут же, возле храмовых дверей стоял и отвечал на их вопросы председатель суда.
—    Заводи людей в храм, Ансельмо! – заорал Томазо.
—    Но куранты… — запаниковал несколько месяцев мечтавший о собственных храмовых часах падре Ансельмо.
—    К черту куранты! Заводи их на службу, я сказал!!!
***
Председатель суда понял, что произошло, когда сквозь толпу к нему продрался Амир.
—    Отец! Отец! Бруно сбежал! Прости, отец!
Мади поднял голову. Стрелка храмовых курантов стояла вовсе не там, где ей полагалось находиться в это время.
«Бруно… — как-то сразу понял он, благодаря кому он выиграл столько времени и успел объяснить горожанам, что происходит, — больше некому…»
Удовлетворенно усмехаясь в бороду, судья медленно, с остановками на каждой дощатой площадке поднялся под кровлю храма Иисусова и тщательно осмотрел место происшествия. В механизме часов определенно чего-то не хватало, но чего именно, мог сказать только мастер.
Мади с уважением потрогал тяжелые клепаные шестерни. В самом ремесле часовщика он чувствовал нечто магическое, ибо кто, кроме Аллаха, может сделать так, чтобы мертвый предмет стал двигаться – размеренно и точно, как семь хрустальных небесных сфер вокруг Северной звезды. Часовщики это могли.
Снизу послышался отчаянный скрип ступенек, и возле судьи возник запыхавшийся падре Ансельмо.
—    Ну, что? Что случилось?
—    Сломаны, — кивнул в сторону застывших шестерен судья.
Священник задышал еще тяжелее.
—    И что же делать? Как же храм Божий – без часов?! Может, мастеров заставить починить?
—    Вряд ли удастся, — с сомнением покачал головой судья. – Устав цеха прямо запрещает брать чужой заказ. Так что, кроме Олафа Гугенота, вам их никто восстанавливать не станет.
—    Я его заставлю, — поджал губы священник. – И ничего, что он арестован Трибуналом; у нас – договор.
—    И это вам вряд ли удастся, – усмехнулся Мади. – деньги-то вы ему так и не заплатили…
—    Я заплатил, — отвел глаза в сторону священник.
Мади хмыкнул, сочувственно похлопал мальчишку по плечу и начал спускаться по скрипучим ступенькам. Он еще должен был ознакомиться с обещанными ему инквизитором документами.
***
Бруно даже не стал спускаться, а просто перебрался на верхнюю площадку часов, служащую для регулировки удара молота о колокол. Догадаться, что он прячется здесь, на трех сколоченных и подвешенных над колоколом досках мог только часовщик, а в том, что часовщики здесь даже не появятся, подмастерье был уверен. Но, что ему особенно нравилось на площадке, отсюда, через маленький люк для освещения механизма был превосходно виден город: и центральная площадь, и магистрат, и здание городского суда, и даже контора старого менялы Исаака.
Сначала, как он и ожидал, судья, падре Ансельмо и прочие значимые лица города один за другим проходили к храму, поднимались по скрипучим ступенькам под самую кровлю и долго и тупо изучали безжизненно замершие шестерни – прямо под взирающим на них сверху вниз подмастерьем. А спустя не так уж много времени все они снова спускались вниз, — совершенно обескураженными.
Затем осматривать часы пригласили мастеров, но те, как и предполагал подмастерье, на все уговоры падре Ансельмо отвечали упрямым качанием широкополых шляп.
И, в конце концов, святые отцы ушли в храм, началась утренняя служба, а нарушенное «тиканье» невидимых часов города восстановилось. Бруно это устраивало.
Подмастерье начал наблюдать за невидимыми часами жизни сразу после рокового приступа в мастерских и довольно быстро понял: мастерские – лишь часть куда как большего механизма – города. Едва невидимая стрелка становилась на четыре утра, подмастерья цеха начинали раздувать горны, а судья аль-Мехмед во главе двадцати пяти городских мусульман шел в маленькую мечеть на окраине. Затем неслышные куранты отбивали пять, и городские ворота открывались, а крестьянский рынок наполнялся торговцами. В шесть у дома председателя суда появлялись заспанные альгуасилы, а возле храмовых дверей – падре Ансельмо. В семь открывалась королевская нотариальная контора и лавка евреев-менял. Каждый час, в одно и то же время что-нибудь обязательно происходило, и лишь после обеда, вслед за солнцем, невидимая стрелка города переваливала верхнее положение, и все начинало сворачиваться.
Первыми начинали собираться и покидать город крестьяне, пытающиеся дотемна успеть домой, затем закрывались все четверо городских ворот, затем прекращал принимать жалобы и выносить приговоры председатель суда, за ним закрывал свою контору королевский нотариус, и самыми последними, словно подводя итог дню, затворяли ставни менялы.
Однако сутки этим не кончались, и едва солнце касалось холмов, на улицы выходила молодежь: по правой стороне отмытые от копоти и ржавчины парни, по левой – одетые в самое лучшее девушки. И лишь когда становилось совсем уж темно, а цикады начинали свою бесстыдную песнь торжествующего порока, наступало время вдов и неверных жен.
Бруно и поныне не разобрался, что движет этим сверхсложным «часовым механизмом»: где его «стрелки», где «шестерни», где «циферблат», а главное, где стоят те регуляторы, которые обеспечивают дивную согласованность движения всех частей города.
Он знал две вещи. По уставу цеха право регулировать часы принадлежит только их мастеру, а претендовать на звание мастера мог он один – единственный, кто сумел все это увидеть. И второе, судьба не случайно подарила это видение именно ему – единственному «Божьему сыну» в округе… а может быть, и во всем Арагоне.
***
Утренней службы не получилось. Как только падре Ансельмо – совершенно потрясенный видом стоящих курантов, спустился в храм, подали голос ремесленники.
—    Святой отец, что там происходит с Олафом?
—    Да, падре Ансельмо, куда вы дели Гугенота?
Священник на мгновенье замешкался, но поймал жесткий взгляд исповедника Ордена и приободрился.
—    Этот еретик арестован Трибуналом Святой Инквизиции и временно содержится в женском монастыре.
—    Кем-кем арестован? – не поняли мастеровые.
Падре Ансельмо кинул в Томазо Хирона панический взгляд, и тот многозначительно посмотрел на брата Агостино.
—    Вы позволите, святой отец, я объясню? – тяжело поднялся со скамьи монах.
—    Да-да, разумеется, — обрадовался священник.
Брат Агостино подошел к трибуне и оперся на нее большими сильными руками.
—    Братья и сестры, Его Святейшество Папа Римский, внимая мольбам своей паствы о защите от ереси, издал буллу о создании Трибуналов Святой Инквизиции…
Горожане замерли.
—    Отныне каждый погрешивший обязан в трехдневный срок заявить на себя, а знающий о прегрешениях других – донести на них мне или моему секретарю.
—    А зачем? – удивился кто-то, — я и так на исповедь хожу.
Комиссар Трибунала одобрительно кивнул.
—    Это хорошо, но ведь не все говорят на исповеди правду. Поэтому отныне каждое греховное деяние, укрытое на исповеди, будет исследоваться Трибуналом, а еретики и отступники – в меру вины – предаваться наказанию…
—    Не судите, да не судимы будете! – выкрикнул кто-то.
Горожане сдержанно зашумели, а брат Агостино, спокойно выждав, пока люди успокоятся, кивнул головой.
—    Верно. Именно так сказал Христос, но будем ли мы спокойно смотреть, как наши братья погрязают во грехе, обрекая свои души на вечное проклятье? Не правильнее ли будет одернуть и наставить заблудшего? Помочь ему… по-христиански…
В храме повисла тишина.
—    А при чем здесь Олаф? – опомнился кто-то. – Он-то в чем погрешил?
Брат Агостино понимающе кивнул.
—    Я уже навел справки об Олафе. Да, этот приехавший из Магдебурга христианин не прелюбодействует, много трудится, взял на воспитание сироту, но…
Он оглядел ремесленников. Те, пока не вмешалась инквизиция, даже не знали, что Олаф приехал в этот город аж из Магдебурга.
—    … но в Божий храм он все-таки не ходит, за что и получил от вас позорное для всякого христианина прозвище «Гугенот»…
Стоящие в первых рядах часовщики начали переглядываться. Очень уж мелким и странным выглядело обвинение.
—    И это все?! Здесь многие в храм не ходят!
Комиссар Трибунала поднял руки, призывая к тишине.
—    Разумеется, это не все. Олаф Гугенот тяжко погрешил против Господа словом.
—    И что он сказал?
Брат Агостино покачал головой.
—    Материалы Святой Инквизиции не подлежат огласке.
Мастера загудели.
—    А кто его поймал на слове? Свидетели – кто?
Монах забарабанил пальцами по трибуне.
—    Имена свидетелей Святой Инквизиции также не могут быть разглашены.
—    Да, что же это за суд такой?! – наперебой заголосили горожане. – А где же наши права?! Куда смотрит Кортес?!
Брат Агостино принялся объяснять, что Инквизиция не имеет ничего общего с городским судом, ничьих прав нарушать не собирается, сама, без участия светской власти никого наказывать не будет… однако, то, чего святые отцы более всего опасались, все-таки прозвучало.
—    Я так понимаю, — выступил вперед ремесленник с лицом записного шута, — падре Ансельмо просто денежки Олафу платить за куранты не захотел! Сначала фальшивки подсунул, а как Мади его за ж… взял…
Мастеровые захохотали, и этот хохот, эхом отдавшись от храмового потолка, вернулся и обрушился на вцепившегося в трибуну окаменевшего Комиссара Трибунала. А потом все словно само собою стихло, и вперед выступил самый старый мастеровой цеха.
—    Слушай меня, монах, — нимало не смущаясь высоким званием Комиссара Трибунала, произнес он. – Если к полудню Совет мастеров часового цеха не услышит внятного изложения вины Олафа Гугенота, тебя даже ряса не спасет. Мы тебя разденем, измажем в дегте, изваляем в перьях и в таком виде выставим за городские ворота. Ты понял, монах?
Брат Агостино стиснул челюсти.
—    Я тебя спрашиваю, монах, — с вызовом напомнил о себе мастер, – ты меня понял?
Широкое лицо брата Агостино побагровело.
—    Понял…
***
Томазо сразу понял, что следует сделать.
—    Слушай, Ансельмо, — наклонился он к уху святого отца, — мне нужно, чтобы ты задержал в храме юнцов. Под любым предлогом… скажем, на исповедь.
—    Зачем? – не отводя застывшего взгляда от расходящихся прихожан, спросил священник.
—    А это не твое дело, щенок, — все так же в ухо процедил Томазо. – Делай, что тебе сказали.
Падре Ансельмо вскочил, подбежал к трибуне, оттиснул брата Агостино в сторону, начал что-то говорить, и Томазо двинулся в сторону исповедальни. Он уже знал, что победит. И не прошло получаса, как первый кандидат в свидетели у него появился.
—    Когда мастером станешь, малыш? – мягко поинтересовался Томазо, едва увидел сквозь решетку исповедальни перекошенное от вечной зависти лицо.
Парня перекосило еще сильнее.
—    У нас мужики до тридцати лет в подмастерьях ходят…
«Марко Саласар…» – сверился со списком Томазо.
—    Мне нет дела до остальных, Марко, — улыбнулся он и отодвинул решетку. – Привет.
—    Приве-ет, — неуверенно протянул подмастерье.
—    Я слышал, ты способный парень, Марко, — прищурился Томазо, — тебе только своей мастерской да инструмента не хватает.
Подмастерье открыл рот, да так и замер.
—    Как тебе мастерская Олафа Гугенота? – продолжал жать Томазо, — подойдет?
—    А кто ж меня туда пустит? – хлопнул глазами подмастерье.
—    Сам войдешь… как хозяин.
Марко замотал головой.
—    Мне на такую мастерскую еще лет двадцать копить надо.
—    Ничего не надо, — посерьезнел Томазо. – Вспомни, где и когда Олаф говорил богохульные вещи, подпиши одну-две бумажки для Трибунала, и четверть его имущества – по закону – твоя.
Подмастерье растерянно моргнул.
—    Четверть?! Целая четверть?
—    Да, — уверенно подтвердил Томазо. – Насколько я помню, мастерская этого гугенота как раз на четверть потянет…
Лицо Марко полыхнуло, а уши приобрели пунцовый цвет, но он тут же замотал головой.
—    Мастера меня убьют.
Томазо рассмеялся.
—    Ты же слышал сегодня на проповеди: Инквизиция не выдает имен своих свидетелей.
Марко с сомнением покачал головой.
—    Но если я – не доносчик, то откуда у меня деньги на мастерскую? Они же не дураки. А вы сами видели, сколько влияния у Совета мастеров.
Томазо понимающе умолк. Он сталкивался с этим в каждом городе: люди боялись общественного осуждения больше, чем Божьего. Но проходило время, и все менялось… если над этим работать, конечно.
—    А тебе не кажется, что этих старых дураков из Совета мастеров пора бы и подвинуть? – поинтересовался он.
Этот прием срабатывал не везде; только там, где удавалось найти скрытого лидера. Но с Марко он сработал: подмастерье снова зарделся.
—    А как?
Томазо мысленно перекрестился и, стараясь не спугнуть удачу, легко, без особого напора выдал самое главное:
—    Папа поручил мне организовать Лигу – народное сопротивление еретикам. Поддержку Ватикан гарантирует. Денежная помощь на первых порах будет. Но мне нужны как раз такие, как ты, — настоящие христиане.
Марко замер.
—    И… я буду иметь право тронуть Совет мастеров?.. – осторожно поинтересовался он.
Томазо нахмурился и теперь уже веско, вкладывая значение в каждое слово, произнес:
—    На земле, созданной нашим Творцом, Его преданный слуга имеет право на все.
***
Конечно же, Бруно далеко не сразу понял, что имеет право почти на все, и так же не сразу осознал, что часы, которые он видит, нуждаются в постоянной опеке. Но видения посещали его все чаще – на рынке, в церкви, а то и прямо посреди работы. И в одиннадцать лет он понял, что никто, кроме него самого, не может, да и не хочет всей полноты ответственности за город.
Он уже видел, что человек не всегда полезен городу. Более того, человек вполне может быть «заусенцем», из тех, что появляются на шестернях и начинают мешать размеренному ходу курантов. Стоило такому «заусенцу» появиться, и люди начинали ссориться, а работа – и без того не слишком слаженная – вставала.
Привыкшему к порядку во всем, и уже взвалившему груз ответственности за невидимые глазом «часы» Бруно это причиняло невыносимые страдания. Но первым заусенцем, который он решился устранить лично, – едва ему исполнилось двенадцать, – стала юная монашка по имени Филлипина. Выросшая на брюкве, пшеничной каше и «Житиях святых» в маленьком спрятанном в лесах монастыре, монашка вышла в мир, когда чума выкосила и монастырь, и снабжавших его провизией крестьян. И первым делом начала проповедовать.
Словно шестеренка, всю свою жизнь провертевшаяся в одних и тех же пазах, Филлипина не имела ни малейшего представления о том, как дышит, и чем движется город. И, тем не менее, заклинала жителей немедленно раскаяться, бросить греховную жизнь, то есть, работу, и перейти на брюкву, пшеничную кашу и «Жития святых», — пока не явился Христос.
Филлипина даже не задавалась вопросом, кто их будет кормить, но, следует признать, яро убежденная в своей правоте и довольно симпатичная девица имела невероятный успех, – особенно среди вдов. В считанные дни хорошо отлаженное «тиканье» города начало давать сбои, а уже через две недели Филлипина создала настоящий отряд из женщин, намеренных бросить все, подобно блаженному Иерониму уйти в пустынь и ждать второго прихода Иисуса.
И тогда Бруно забеспокоился. Вдовы всегда составляли крайне важную часть городской жизни. Например, стоило какой-нибудь вдове забеременеть, как по городу начинали ползти слухи, у судьи появлялись дела о побоях, на падре Ансельмо нападал дар красноречия, а храм наполнялся жаждущими получить индульгенцию об отпущении греха горожанками.
Исход такого количества вдов лишал их мужчин ночных приключений, городского судью – части работы, а падре Ансельмо – доходов от продажи индульгенций и самых его преданных прихожанок. Злонамеренно или нет, но Филлипина пыталась лишить невидимые часы города жизненно важных для их размеренного хода частей.
Бруно – тогда совсем еще мальчишка – попытался подвигнуть на решительные меры против деятельной монашки городского судью, — со всем почтением, разумеется, — но получил однозначный отказ.
—    Это не мои полномочия, — холодно отреагировал на просьбу подмастерья магометанин.
Тогда Бруно обратился к падре Ансельмо, но тот даже не стал его слушать.
—    Филлипина – истинная невеста Господня, — трусливо стреляя глазами по сторонам, выдавил священник, — мне ее упрекнуть не в чем.
И тогда Бруно исправил ситуацию сам. Узнав, что в гостином доме остановился отряд саксонских наемников, он дождался часа, когда солдатня уже не отличала старухи от девственницы и даже мальчика от девочки, и рассказал Филлипине, что проститутки вдруг раскаялись и страстно желают немедленной проповеди и утешения.
Наутро о множественных безнравственных связях монашки знал весь город, и недоброжелателям было глубоко плевать, что там произошло по своей воле, а что – не по своей.
И «часы» опять пошли, как и прежде, – размеренно и точно.
***
Когда судья пришел к Исааку Ха-Кохену, он в первую очередь спросил об этой странной монете.
—    Что скажешь? Кто мог добыть королевские патрицы? Неужели фаворит королевы?
Они оба знали, что каждый новый фаворит первым делом набивает карманы, само собой, из казны.
Исаак развел руками.
—    Очень может быть. Судя по всему, он аферист и пройда. Сведущие люди говорят, что он и у Папы в постели бывал… когда помоложе был.
—    Вот, шайтан! – от души выругался судья.
Старый еврей дождался, когда взрыв эмоций закончится, и только тогда сказал главное.
—    Меня гораздо больше беспокоит другое, Мади. Указ об Инквизиции. Я на днях получил письмо из Неаполя, и евреи пишут, что на Сицилии введение Трибунала закончилось большой кровью.
Судья замер. До него доходили смутные слухи о жутком побоище в Неаполе – столице королевства Сицилии. Но о его причинах пока не знал никто.
—    Ну, как? — прищурился старый меняла. – Ты уже догадался, почему там полыхнуло?
Судья вспомнил, как нагло у него отняли и подозреваемого, и вещественные доказательства, и напряженно заиграл желваками.
—    Конфликт юрисдикций?
—    Точно, — кивнул еврей. – Главный председатель суда Неаполя против главного инквизитора Неаполя. Один вешает преступивших закон священников, а другой сжигает восставших против Церкви законников… и пока не сдается ни тот, ни другой.
***
За полчаса до полудня на площади собрались мастеровые всего города. У часовщиков был прямой интерес: вызволить своего человека из малопонятного конфликта с Церковью, а ткачей и красильщиков возмутил сам факт нарушения городских привилегий заезжим монахом.
—    Король, видно, забыл, как присягал на верность конституциям Арагона, — сокрушенно качали широкополыми шляпами одни.
—    Да, что король? – отмахивались другие, — король еще ребенок, и всем заправляет королева-мать и этот ее жеребец в рясе!
Духовника королевы никто, именно как духовника, и не воспринимал.
Затем на ступеньках магистрата установили три стула: для председателя суда, королевского нотариуса и старейшины самого могущественного цеха города – цеха часовщиков. А едва единственные работающие куранты города указали полдень, из храма Божьего в сопровождении двенадцати молчаливых доминиканцев вышли все трое нарушителей спокойствия. Впереди ступал бледный от переживаний падре Ансельмо, за ним – исполненный чувства собственного достоинства брат Агостино Куадра и последним – откровенно скучающий сеньор с лицом нотариуса.
—    Ну, что, святые отцы, вы, наконец, готовы сказать, в чем обвиняют нашего Олафа? – поднялся со своего места старейший мастеровой цеха.
—    Разумеется, — вышел вперед Комиссар Трибунала. – Во-первых, в богохульстве.
Часовщики сдержанно загомонили, но старейшина поднял руку, и на площади воцарилась тишина.
—    Ну, за богохульство кого угодно можно осудить, — сходу отверг он первое обвинение. – Среди мастеровых сдержанных на язык немного, и за это под стражу не берут.
—    Верно, — неожиданно согласился Комиссар Трибунала. – Но есть и второе обвинение: в навете на падре Ансельмо, якобы сбывшего Олафу Гугеноту фальшивые мараведи…
—    Возражаю, — подал голос со своего места Мади. – Я, как председатель суда, со всей ответственностью заявляю: сбыт фальшивой монеты – это моя юрисдикция.
—    Правильно! – загудели горожане.
—    Разбираться с фальшивомонетчиками – не церковное дело!
—    Кесарю – кесарево, сказал Христос!
Монах дождался, когда волнение утихнет, и выдал главный козырь:
—    И последнее… колдовство.
Ремесленники обмерли.
—    Что за ерунда?
—    Какое, к черту, может быть колдовство в механике?!
—    У нас – колдуй, не колдуй, а если руки не оттуда растут, стрелка и с места не двинется!
Брат Агостино, показывая, что дискуссия закончена, повернулся, чтобы уйти, и тогда снова подал голос Мади аль-Мехмед.
—    Подождите, коллега…
—    Да? — обернулся монах.
Судья поднялся со своего стула и оглядел площадь.
—    Мне доводилось расследовать дело о колдовстве. Четырнадцать лет назад. Помните?
Горожане одобрительно загомонили; здесь многие помнили это нашумевшее судебное расследование.
—    Тогда, — напомнил Мади, — втирание колдовской мази привело к страшным волдырям, а затем и смерти четырех женщин.
Святые отцы переглянулись; они еще не понимали, к чему клонит судья.
—    И пострадали не только сами женщины, — возвысил голос Мади, — у них остались дети-сироты, то есть, в деле о колдовстве был налицо вред.
Он оглядел площадь.
—    Я приговорил ведьму, продавшую мазь, к смертной казни через повешение. Как я полагаю, справедливо.
—    К чему вы нам это рассказываете? – занервничал сеньор с лицом нотариуса.
Мади сделал знак, что он все сейчас объяснит.
—    В том, что касается колдовства, церковь, разумеется, осведомлена лучше остальных, — признал он. – Возможно, вы даже докажете, что Олаф Гугенот – колдун.
Сеньор с лицом нотариуса все еще не понимал, к чему клонит судья, и было видно: нервничал все больше и больше.
—    Но в том, что всю жизнь делал Олаф Гугенот, — завершил Мади, — я не вижу никакого вреда! А если нет вреда, не может быть и наказания. Это и есть основы правосудия.
Горожане восторженно заголосили, а святые отцы переглянулись. Сеньор с лицом нотариуса подошел к Комиссару Трибунала, они обменялись быстрыми, короткими фразами и явно пришли к соглашению.
—    Вред колдовством Олафа Гугенота нанесен был! – перемогая гул толпы, выкрикнул монах.
—    Какой?! Кто пострадал?! Где свидетели?! – затребовали мастера.
—    Все есть, — успокаивающе выставил крепкие ладони перед собой Комиссар Инквизиции Агостино Куадра. – Я же говорю, у Трибунала все есть…
***
Отсюда, из башни курантов, Бруно мог видеть только затылки мастеровых. Они стояли лицом к магистрату и спиной к церкви. Но то, что часы городской жизни застопорило, понял сразу.
Постанывая от боли в избитом теле, Бруно спустился по лестнице, ругнувшись, поднял оброненный в пролет кем-то из непрошеных гостей часовой щуп, запахнул украденный у Амира сарацинский халат поплотнее, прошел полтора десятка шагов и оказался в толпе. От нее исходил вибрирующий гул – точь-в-точь, как если бы соскочившие со своих мест шестерни со скрежетом истирали одна другую.
***
Томазо следил за тем, как сопротивляется брат Агостино натиску мастеровых с напряженным вниманием.
—    Свидетеля! – кричали часовщики. – Покажите нам свидетеля!
—    По уставу инквизиция не имеет права… — пытался перекричать толпу Комиссар Трибунала.
—    Свидетеля давай, свиное рыло!
Толпа разогревалась все сильнее. И когда опытные доминиканские бойцы под напором толпы, прикрывая спины друг другу, начали медленно отступать к магистрату, Томазо понял, что свидетеля придется предъявить. Иначе – беда.
—    Хорошо! – поднял он руку, едва в них полетели огрызки яблок, а затем и чей-то деревянный башмак. – Я покажу вам свидетеля!
—    И где он?!
Исповедник обвел толпу внимательным взглядом. Он видел этого парнишку в толпе – не так давно.
—    Марко! Где ты?! Подойди сюда!
Ремесленники завертели головами, пытаясь понять, какой именно из нескольких городских Марко согласился сделать навет на мастера самого могущественного цеха в городе. С краю даже возникла короткая свалка, — били, не разобравшись, абсолютно не причастного к делу Марко-золотаря.
—    Марко Саласар! – требовательно повторил Томазо. – Подойди к магистрату, я сказал!
Он знал, что должен вытащить сюда свидетеля во что бы то ни стало, иначе и впрямь изваляют в перьях.
—    Не бойся, Марко!
В центре толпы возникло какое-то движение, и Томазо с облегчением вздохнул. К магистрату, вжимая голову в плечи и стараясь не смотреть по сторонам, пробирался согласившийся дать показания на Олафа подмастерье.
«Ну, слава Богу!»
А когда до ступенек магистрата осталось полтора десятка шагов, Марко вдруг словно споткнулся, и вокруг него мгновенно образовалось пустое место.
—    Черт!
Единственный свидетель обвинения Олафа Гугенота в колдовстве лежал на брусчатке лицом вниз и не подавал признаков жизни. Томазо сбежал по ступенькам, раздвигая мастеровых плечами, пробился к парнишке и присел.
—    Марко…
По ржавой от железной пыли рубахе свидетеля быстро расползалось багровое пятно.
—    Врача! – заорал Томазо. – Быстро врача!
***
Двое стоявших прямо за спиной у Бруно мастеров прекрасно все видели. И они знали: кто бы ни был этот парень в сарацинском халате, он свершил правосудие. Ибо Марко посягнул на самое святое – круговую поруку цеха.
—    Беги, — рывком сунул мстителя за свою спину один из мастеров, и второй тут же встал рядом.
—    Врача! – орал человек с лицом нотариуса. – Быстро врача!
И обильно смоченные только что пролитой кровью невидимые шестерни города дрогнули и сдвинулись с места. Чего-то требовал склонившийся над телом студент медицинского факультета Амир, орали друг на друга святые отцы, но Олафа уже выводили из недостроенного здания монастыря, а ремесленники мигом потеряли всякий интерес к делу.
—    Привет, Олаф!
—    Как ты, богохульник чертов?!
—    Понравилось тебе в женской обители?..
Только теперь Бруно осознал, каких усилий стоило ему все, что он сделал. В голове начался звон, дыхание перехватило, и он, с трудом дойдя до ближайшей стены, осел на брусчатку. Шестерни перед глазами вращались слаженно и легко. А спустя каких-нибудь четверть часа площадь была пуста, и лишь на ступеньках магистрата валялись огрызки яблок да чей-то деревянный башмак.
***
Амир погрузил умирающего Марко Саласара на подводу и как мог быстро привез его к городскому лекарю – стремительному в движениях, ясноглазому греку.
—    Посмотрите его, Феофил…
Врач приоткрыл полу куртки подмастерья и тут же потерял к раненому всякий интерес.
—    Умрет.
—    Может быть, что-то еще можно сделать?
Грек отмахнулся.
—    Хочешь, пробуй. Но учти: я таких видел десятки, а потому знаю, что говорю.
Амир почесал затылок. Они в Гранадском университете начали изучать полостные операции не так давно, а шанс попрактиковаться у него был только один – раненый в живот раб-христианин с галер.
Аллах ведает, что рабы не поделили, а главное, кто пронес на галеру острейшее лезвие без рукояти, но христианину располосовали всю брюшину слева направо.
—    Спаси меня, сарацин, — умолял лежащий на боку раб, едва понял, что Амир собирается запихивать лежащие на палубе кишки обратно.
—    Если получится, — честно предупредил Амир, — я еще только студент.
Потеря крови была относительно небольшая, и Амир дал рабу опиума, расстелил коврик для намаза, тщательно вымыл руки и лицо и вознес Аллаху благодарность за этот прекрасный день.
—    Ты теряешь время, — прохрипел все еще не ушедший в опиумные грезы раб.
—    Время, проведенное в молитве, не потеряно, — улыбнулся Амир и принялся отмывать кишки от приставшей к ним палубной грязи.
Как ни странно, раб выжил, и Амира долго ставили в пример менее проворным ученикам.
—    Делайте, как ваш сокурсник, — горячо рекомендовал преподаватель хирургии Ахмад аль-Ахмад, — среди рабов масса превосходного учебного материала! Их господа слишком жадны, чтобы оплачивать труд врача, а потому они с удовольствием вверят свою собственность вашим кривым, пока еще ни на что, кроме убийства больных, не годным рукам!
Но Марко был ранен намного серьезнее, чем тот раб. Длинное, тонкое орудие проникло в его тело сзади, со стороны почек и, судя по всему, поразило желудок. Проведению таких операций их в Гранаде даже не учили. И, похоже, что, Феофил, бывший военный врач, познавший хирургию на полях сражений, скорее всего, был прав.
—    Я попробую, Феофил, — со вздохом произнес Амир. – Аллах милостив… может, и получится.
***
Судья был доволен, — прежде всего, тем, что обошлось такой малой кровью.
«Слава Аллаху, что у нас не Сицилия…»
Однако, вернувшись в здание суда, Мади первым делом послал альгуасилов за отбитым у монахов часовщиком. А едва те кивнули и направились к выходу, их едва не сбил с ног сам Олаф – раскрасневшийся и взъерошенный.
—    Бруно у вас?!
Мади улыбнулся.
—    Удрал твой парень… так что жив он, жив, не беспокойся.
Олаф с облегчением вытер мокрый лоб.
—    Ты лучше вот что мне скажи, Олаф, — не дал ему расслабиться судья, — ты уверен в своей невиновности?
—    Конечно, — кивнул мастеровой.
—    Значит, дело следует довести до конца.
Олаф нахмурился и через мгновение покорно опустил плечи.
—    Как скажете, сеньор аль-Мехмед. Мне что – снова в тюрьму?
Мади развел руками.
—    Возможно… Я бы тебя не сажал, однако ты же видел этих «Псов Господних»… им тебя скрутить да в монастырь отправить, как мне – моргнуть.
Олаф угрюмо склонил голову, а Мади поднялся и ободряюще похлопал мастера по плечу.
—    Но сначала я все-таки попробую довести очную ставку до конца.
—    Вы думаете, падре Ансельмо согласится?
Председатель суда пожал плечами.
—    Не знаю, Олаф, не знаю… но вызвать его я обязан. А он обязан прийти. Ну, что, ты готов защищать свое честное имя?
Мастер сосредоточенно кивнул.
—    Да, сеньор аль-Мехмед.
***
Шаг за шагом Бруно добрался до мастерской, но Олафа там не обнаружил. Он прошел еще два десятка шагов и вошел в их дом, но приемного отца не оказалось и здесь.
«Суд, — понял Бруно. – Олаф должен восстановить свое доброе имя… а значит, он в суде»
***
Томазо, как никто другой, понимал важность доведения дела до конца. Самому исповеднику это очень внятно разъяснили, едва приняли в Орден.
—    Церковь не может просто проиграть и отойти, поджав хвост, — цедил он мрачно ссутулившемуся за столом Агостино. — Особенно в деле с часовщиком.
Брат Агостино кивнул. Как всякий монах, он прекрасно понимал, какое значение представляет это магическое ремесло для живущей строго по часам, от службы до службы, Церкви.
—    И потом, председатель суда наверняка перейдет в наступление, — ослабил кружевной воротник Томазо. – Так было и на Сицилии, и в Неаполе – везде.
И в этот миг в дверь постучали.
—    Кто там еще?! – недовольно крикнул Томазо.
В проеме показался растерянный падре Ансельмо.
—    Вот, святой отец, повестка…
—    Председатель суда? – прищурился исповедник. Он был к этому готов, но не ожидал, что этот мусульманин станет действовать так быстро.
Молодой священник только моргнул, а Томазо, обдумывая что-то свое, отвернулся к окну.
—    Что ж, придется тебе дать показания…
Даже не глядя на падре Ансельмо, он почувствовал, как его лицо испуганно перекосилось.
—    Но как же?..
—    Ты не можешь отказаться, — даже не раздражаясь оттого, что приходится объяснять азы Арагонских конституций, и все так же глядя в окно, произнес Томазо. – Поэтому иди и защищайся.
—    Но там же будет очная ставка! – страдальчески напомнил мальчишка.
Томазо заинтересованно обернулся.
—    Очная ставка?
—    Так здесь написано, — протянул ему повестку священник.
Томазо принял бумагу, пробежал глазами содержание, удовлетворенно хмыкнул и сунул повестку Комиссару Трибунала.
—    Вот он, твой шанс, Агостино.
Агостино принял повестку, перечитал и с облегчением рассмеялся.
—    Дело ясное. Ну, предъявит этот сарацин результаты «мокрой пробы», а мы ему – изъятый кошель с вещественным доказательством!
—    Ты все понял, Ансельмо? – внимательно посмотрел на священника Томазо. –Ну? Ты же сам должен был мараведи подменить…
—    Я и подменил, — кисло скривился священник.
—    Тогда чего ты боишься?! – рассвирепел Томазо. – Это не тебя теперь надо наказывать, а Исаака Ха-Кохена, давшего ложный результат «мокрой пробы»!
—    Исаака? – растерянно моргнул священник.
—    Его, — поднялся из-за стола брат Агостино и ободрительно хлопнул Ансельмо по плечу. – Вот увидишь, мы у него еще и право заниматься своим ремеслом отнимем!
Но священник стоял, как в воду опущенный, и Томазо сокрушенно поднял глаза вверх и рассмеялся.
—    Боже! Как только Ты терпишь под собой таких трусов?!
Падре Ансельмо заискивающе хихикнул, и Томазо выглянул в коридор и подозвал к себе начальника доминиканской охраны – невысокого хромого монаха. Что-то шепнул ему, и вскоре все трое святых отцов, под охраной четырех дюжих доминиканцев уже входили в здание городского суда.
—    Ну, что вам еще надо? – первым насел на сарацина брат Агостино.
—    Очную ставку, коллега, — сухо отозвался председатель суда. – Присаживайтесь.
Святые отцы переглянулись, вольготно расселись на скамьях, и судья подозвал альгуасила.
—    Приведи в зал суда Олафа Гугенота.
Тот исчез, и буквально через мгновение снова появился – уже в сопровождении часовщика.
—    Внимание, — поднялся из-за стола судья, — сейчас я проведу очную ставку между мастером цеха часовщиков Олафом по прозвищу Гугенот и настоятелем храма Пресвятой Девы Арагонской падре Ансельмо, сыном Диего…
Томазо откинулся на стену и со скучающим видом отслеживал шаг за шагом этого безнадежного дела. Он видел множество подобных ситуаций, — во всех городах, где Орден вводил свои «правила игры», — и заранее знал: Мади аль-Мехмед обречен проиграть.
—    Брат Агостино Куадра, предъявите судебному собранию изъятые вами, как Комиссаром Святой Инквизиции, вещественные доказательства по делу, — потребовал судья.
Комиссар Трибунала поднялся, прошел к столу и положил тяжело брякнувший кожаный кошель.
—    Вы узнаете этот кошель, падре Ансельмо? – поинтересовался судья.
—    Узнаю, — еле удержался от того, чтобы встать, падре Ансельмо. – Я передал его Олафу вместе с деньгами.
—    А ты, Олаф, узнаешь этот кошель?
—    Да, сеньор аль-Мехмед, узнаю, — уважительно поднялся со скамьи мастеровой. – Я получил в нем от падре Ансельмо двадцать золотых мараведи.
Председатель суда неторопливо развязал шнурок, перевернул кошель, вытряхнул на стол золотистые кругляши и принялся их пересчитывать.
—    Один, два, три…
—    Постойте, сеньоры! – вскочил Олаф. – Это не те монеты! Святой отец расплатился со мной новенькими, а эти уже потертые!
В зале наступила тишина.
—    Уж не хочет ли Олаф Гугенот обвинить Трибунал Святой Инквизиции в подмене вещественных доказательств? – с угрозой проронил брат Агостино.
Олаф открыл рот, да так и замер.
—    Я думаю, он пытается выгородить давшего ложный результат экспертизы старого еврея, — со смешком поддержал его Томазо. – Я же говорил вам, святые отцы, все эти неверные и еретики друг друга стоят…
Уже понявший, что проигрывает дело, Мади аль-Мехмед стиснул челюсти и продолжил считать.
—    Восемнадцать, девятнадцать…
Томазо удовлетворенно прищурился. Он знал, что судья будет вынужден составить акт о соответствии, и дело завершится ничем.
—    Двадцать. Да, здесь ровно двадцать мараведи.
Томазо насторожился: в голосе судьи определенно прозвучал смешок. Он распрямился, обвел всех присутствующих внимательным взглядом, но оснований для веселья не увидел.
—    Скажите, святой отец, — глядя на падре Ансельмо, вытер мокрый лоб рукавом председатель суда, — сколько мараведи вы дали Олафу?
—    Двадцать, — растерянно ответил священник.
—    А сколько мараведи вы, брат Агостино Куадра, изъяли у городского суда в качестве вещественного доказательства?
—    Двадцать, — уверенно отрезал Комиссар Трибунала.
Мусульманин покачал головой.
—    Нет, коллега, не двадцать. Один мараведи Исаак Ха-Кохен по моей просьбе растворил в кислоте, чтобы получить результат «мокрой пробы».
Святые отцы обмерли.
—    Вы получили от меня лишь девятнадцать монет, а в этом кошельке, — судья поднял в воздух пустой кожаный кошель, — снова оказалось двадцать.
Сердце Томазо подпрыгнуло и остановилось.
—    Из чего я делаю однозначный вывод, — насмешливо поглядел на него председатель суда, — вещественное доказательство было подменено Трибуналом Святой Инквизиции.
***
Томазо метнул яростный взгляд в падре Ансельмо. Менявший монеты мальчишка сидел – ни жив, ни мертв.
—    Боже, какой дурак… — прошептал исповедник, но тут же взял себя в руки и уставился на судью.
Тот определенно торжествовал.
—    Таким образом, результаты проведенной Исааком Ха-Кохеном экспертизы остаются никем не опровергнутыми, — потряс он в воздухе листком бумаги, — а я имею все основания обвинить падре Ансельмо, сына Диего в сбыте фальшивой монеты.
Священник громко икнул.
«Черт… пора», — понял Томазо.
Он не имел права рассекречивать сведений об этой монете вплоть до особого распоряжения, но почта в Арагоне шла с задержками, и распоряжение могло просто находиться в пути. А ситуация уже выходила из-под контроля.
—    Нет, падре Ансельмо невиновен, — взял на себя всю полноту ответственности Томазо, встал, вытащил из-за пазухи королевский указ и подошел к столу судьи. – Читайте.
Мади аль-Мехмед принял документ, быстро пробежал его глазами и непонимающе наморщил лоб.
—    Вы хотите сказать, эта монета – подлинная? Королевская?
—    Вот именно, — кивнул Томазо. – Как видите, в королевском указе четко написано об измененной стопе* монеты, и экспертиза, проведенная по вашей просьбе, это лишь подтвердила.

*СТОПА МОНЕТНАЯ – установленные в законодательном порядке вес и количество драгоценного металла монеты.

—    Следовательно, ее сбыт законен… — тихо проговорил судья. Он был совершенно раздавлен таким поворотом.
—    Точно, — кивнул Томазо.
Мади аль-Мехмед поднял глаза на исповедника.
—    Но ведь факт подмены вещественного доказательства Трибуналом остается. Это ведь тоже преступление.
Томазо язвительно улыбнулся.
—    Бросьте, коллега… вам с братом Агостино еще до-олго работать вместе. Так стоит ли ссориться из-за такого пустяка? И потом, вы же сами сказали: нет вреда, значит, нет и преступления.
Председатель суда возмущенно пыхнул в бороду, а потом, неохотно принимая очевидное, подтвердил:
—    Да, это так.
***
ЧАС ВТОРОЙ
***
Олаф вылетел из здания суда, как ошпаренный.
—    Король нарушил конституции фуэрос*! – орал он. – Люди! Бурбон изменил присяге!

*ФУЭРОС (исп. fueros), свод законов, регламентировавший права, привилегии и обязанности городских и сельских общин

—    Что ты говоришь? – растерянно моргали глазами ремесленники, подмастерья и даже рабы, — как он мог изменить присяге Арагону?
—    Монеты были настоящие! – на бегу кричал мастеровой, — король уменьшил долю золота в монете!
—    Как?! Без разрешения Кортеса?
—    Кто сказал?!
—    Откуда знаешь?!
Но Олаф только отмахивался и бежал дальше, и лишь оказавшись в мастерской старейшины цеха, вывалил все и подробно.
—    Значит, председатель суда знает? – мгновенно отреагировал старейшина.
Запыхавшийся Олаф молча кивнул.
Старейшина поднялся и подошел к двери, возле которой уже толпились взбудораженные слухами мастеровые.
—    Тихо!
Ремесленники умолкли. И тогда старейшина снова повернулся к Олафу.
—    Ну, сеньору Франсиско Сиснеросу, как нашему отцу и покровителю, мы, конечно, петицию напишем. Он это дело так не оставит. Но вот тебе надо спрятаться.
Олаф непонимающе моргнул.
—    Почему? Я, что ли, конституции нарушил?
Старейшина сурово поджал губы.
—    Ты оскорбил священника. Но если монеты подлинные, значит, Ансельмо имел право ими расплатиться. А значит, ты виновен в напраслине на святого отца.
Олаф раскрыл рот, да так и замер.
—    Разумеется, когда Кортес принудит Бурбона отменить этот противозаконный указ, ты снова будешь прав… — успокаивающе поднял руку старейшина, — но сейчас ты в глазах Церкви и Короны – богохульник и клеветник.
Мастер так и сидел, не в силах выдавить ни слова.
—    И не расстраивайся ты так! — рассердился старейшина, — лучше Пресвятой Деве Арагонской свечку поставь, за то, что святые отцы об этом в горячке не подумали…
***
Первым делом Олаф кинулся искать Бруно в башне внезапно остановившихся часов. Взлетел по скрипучей лестнице под крышу храма, оглядел изъятый регулятор хода и выбитый стопор и улыбнулся. Забрался по шестерням повыше и заглянул на верхнюю площадку и сразу отметил взглядом несколько пятен крови.
—    Эх, Бруно, Бруно…
«А может быть он уже дома? Или в мастерской?»
Олаф стремительно сбежал по лестнице, пересек небольшую площадь перед храмом, свернул на узенькую ведущую к реке улочку и сразу же столкнулся с двумя дюжими монахами.
—    Он? – прищурился один.
—    Он, — кивнул второй. – Берем.
Олаф бросился назад и понял, что деться уже некуда. Навстречу ему, с другой стороны улочки шли еще двое доминиканцев.
***
Бруно искал Олафа по всему городу. Но его не было ни дома, ни в мастерской, ни у судьи, ни в совете цеха.
—    Я посоветовал ему на время скрыться, — неохотно оторвался от составления петиции покровителю города сеньору Франсиско старейшина цеха.
—    Почему? – не понял Бруно. – Разве не доказано, что монету разбавил медью и серебром сам король, а вовсе не Олаф?
Старейшина поморщился.
—    Твой отец оскорбил священника.
—    Он заслужил, — пожал плечами Бруно.
Старейшина невесело улыбнулся.
—    Все так, Бруно, вот только падре Ансельмо служит не только Богу, но и Церкви. Ты понимаешь разницу, малыш?
Бруно на секунду задумался, развернулся и вышел прочь.
***
Едва Амир с помощью Феофила раздел и затащил Марко на очищенный от старой крови, оскобленный операционный стол, хлопнула дверь. Амир обернулся и увидел того самого сеньора в плаще и рядом с ним – Комиссара христианского церковного суда.
—    Жить будет? – глядя поверх Амира, обратился к врачу-греку сеньор.
—    Исключено, – коротко ответил тот.
Амир упрямо стиснул зубы, а сеньор повернулся к инквизитору.
—    Ваш епископат имеет право беатификации*. Позаботьтесь, чтобы первая жертва еретиков была внесена в ряды католических блаженных. Я думаю, Папа пойдет вам навстречу.

*БЕАТИФИКАЦИЯ (от лат . beatus — блаженный и …фикация), в католической церкви акт причисления того или иного лица к числу блаженных

Монах сурово кивнул.
Амир яростно покосился на непрошеных гостей и знаком перевел внимание грека на себя.
—    Могу я попросить у вас инструменты, Феофил? И чистой воды побольше, если можно…
Гости так и продолжали смотреть сквозь сына председателя суда, а грек удивленно поднял брови.
—    Зачем тебе вода?
—    Перед тем как начать операцию, я собираюсь совершить омовение и вознести благодарность Аллаху, — с вызовом бросил Амир в сторону святых отцов.
***
Городской Совет цеховых старейшин собрался за четверть часа, а специально посланный экипаж привез в магистрат председателя суда и наиболее сведущего в монетном праве менялу Исаака Ха-Кохена.
—    Ты нам скажи, Мади, — сразу же напали старейшины на председателя суда, — то, что Олаф сказал, — правда?
—    Правда, — угрюмо кивнул тот и положил на стол свиток, — монета настоящая. Вот королевский указ.
Исаак, как наиболее компетентная фигура, уважительно взял свиток в руки и развернул. Пробежал строчки глазами, передал свиток старейшине часовщиков, и постепенно с содержанием ознакомились все.
—    Если Верховный судья Арагона примет решение, мы обязаны будем объявить Бурбону войну, — переглянувшись с остальными членами совета, произнес старейшина часовщиков. – Ты понимаешь это Мади?
Судья, как основной представитель городской судебной власти, мрачно кивнул.
—    Да, понимаю. Но я прошу вас не торопиться с таким делом, как война. У города что – есть лишние деньги?
Старейшины угрюмо насупились, и только старый Исаак нашелся, что сказать.
—    Здесь никто не хочет войны, Мади, — проскрипел он, — однако многие гранды со своими солдатами состоят на службе у королевы-матери, и когда им заплатят облегченной монетой, наверняка поднимут мятеж.
Старейшины закивали седыми головами, а меняла дождался, когда старейшины выскажутся, и продолжил.
—    Кроме того, Бурбон выпустил ущербную монету без разрешения Кортеса, а значит, возмутятся депутаты.
—    Арагон точно соберет ополчение… — загомонили старейшины, — и мы не сможем остаться в стороне.
Мади опустил голову. Он знал: какое бы решение не принял Кортес Арагона, городу придется его поддержать.
—    Но самое страшное даже не то, что городу придется оплачивать оружие для ополченцев, — покачал головой меняла, — самое страшное, что если монету не изъять немедленно, покачнется равновесие драгоценных металлов – сначала в ссудном деле, а затем и в остальных ремеслах.
Старейшины переглянулись. В ссудном деле здесь никто не разбирался.
—    Ну, и что? – выразил общее недоумение судья.
Старый еврей горько усмехнулся.
—    Вы помните, к чему привел рост цены железа?
Старейшины закивали: еще бы не помнить; город едва не вымер, — как от чумы. И хорошо еще, что баски после гибели Иньиго дрогнули и снизили цену на треть…
—    А теперь представьте себе, что все, абсолютно все цены поднялись в полтора раза – точно по измененной стопе монеты.
Старейшины обмерли.
—    Вот шайтан! – первым выдохнул судья.
Теперь он понимал, почему заезжий сеньор Томазо Хирон молчал до последнего мгновенья. По замыслу Бурбонов подмена монеты наверняка должна была произойти одновременно по всему Арагону.
—    Надо сеньора Франсиско о помощи просить… — перебивая один другого, загомонили старейшины.
И только старый меняла умолк и более не произнес ни слова. Было еще кое-что, о чем говорить не хотелось, — Папа. Исаак уже много лет следил за монетными экспериментами Ватикана, и чуял, что время «подведения баланса» подошло. И было похоже, что вслед за Арагоном последует удар и по всей денежной системе Европы.
«А значит, и по всему нашему ремеслу…»
***
Зная, что операция предстоит сложная, Амир опия не пожалел, и раненый подмастерье тут же переместился в мир грез. Вот только окружали его там вовсе не райские гурии.
—    Олаф… — бормотал раненый, — Олаф умрет первым… и мастерская станет моей.
Амир с усилием перевернул парня на бок и достал из ящика с хирургическими инструментами тонкий серебряный щуп. Аккуратно ввел его в рану в районе почек и начал выяснять, куда она в точности ведет.
—    Потом Совет цеха… я этих старых дураков… к черту, — сквозь зубы цедил подмастерье.
—    Молчал бы… герой, — вздохнул Амир.
Выходило так, что, если желудок поражен со спины, то резать придется от позвоночника через весь бок. Таких разрезов у них в университетском госпитале не делал никто.
—    Да, я герой, — неожиданно отозвался на его комментарий грезящий наркотическими видениями подмастерье, – я поражу сарацина в самое сердце…
Амир поморщился, протер место будущего разреза целебным отваром сосновых почек и достал скальпель.
—    Амира аль-Мехмеда в первую очередь… — хихикнул подмастерье, — слишком уж много о себе думает… этот школяр.
—    Заткнись, недоумок! – в сердцах рявкнул Амир. – Тут вся твоя судьба решается… молился бы лучше.
Подмастерье обиженно засопел, но все-таки заткнулся, и Амир, изо всех сил пытаясь поверить, что все получится, сделал первый надрез.
***
Когда Бруно обыскал все места, где мог укрыться Олаф, он двинулся прямо в храм, постучал в двери, а когда на стук вышел здоровенный доминиканец, просто предложил обмен.
—    Я отремонтирую храмовые куранты, если вы отпустите Олафа Гугенота.
—    Ты хочешь поторговаться с Трибуналом Святой Инквизиции? – удивился монах.
Бруно уверенно кивнул, и монах глянул в небо.
—    Знаешь, парень, я был и в Неаполе, и на Майорке… и знаешь, что…
—    Что?
Монах опустил на него тяжелый, все на свете видевший взгляд.
—    Трибунал не отпустил ни одного.
***
Бруно шел по отсвечивающим лунным светом булыжникам и жадно вдыхал запах прогревшегося за день камня, высохшего ослиного навоза и железной окалины.
«Трибунал не отпустил ни одного…» — так и вертелись в голове последние слова доминиканца.
Бруно был просто поражен невежеством и безответственностью нагрянувших в город «гостей». Не построившие в своей жизни ни одних курантов, они, похоже, искренне считали, что имеют право вмешиваться в столь сложный механизм, как Его Город.
Подмастерье сокрушенно покачал головой. Здешние мастера почти никогда не доводили число шестерен в башенных часах более чем до восьми. Только Олаф превзошел всех и построил храмовые куранты с двенадцатью шестернями! И даже сам Бруно, в самых смелых своих чертежах никогда не планировал более шестнадцати шестерен. А город был не в пример сложнее.
Эта сверхсложная конструкция была потрясающе чувствительна ко всякому вмешательству – хоть со стороны монашки Филлипины, хоть со стороны купца Иньиго. А теперь несколько не знакомых даже с основами механики монахов нагло выдернули из сердцевины города одну из самых его важных его деталей – ведущего часовщика цеха. Хуже того, они определенно пытались подменить собой столь важный и сложный механизм города, как правосудие!
Вот только Бруно вовсе не собирался им в этом потакать.
***
Томазо Хирон отбыл в Сарагосу как только Олаф был снова арестован, а с падре Ансельмо официально сняли все обвинения. Меняя лошадей в монастырях Ордена, он менее чем за сутки добрался до столицы и увидел все, чего ожидал. Ни занявшего престол Арагона всего-то с год назад юного Бурбона, ни его матушки в столице не было. Их Высочества* весьма своевременно выехали «погостить» к Изабелле Кастильской. Зато по улицам маршировали арагонские ополченцы, время от времени проезжали неплохо снаряженные конные отряды грандов, но главное, ни один меняла, ни один лавочник и ни один мастеровой не принимал облегченную королевскую монету по указанному на ней номиналу, и цены мгновенно подскочили.

*ИХ ВЫСОЧЕСТВО – титул королей Пиренейского полуострова до появления абсолютной монархии.

«Началось…»
Этого следовало ожидать, и это однозначно вело к обширной гражданской войне – по всему Арагону. Он заехал в секретариат за очередным назначением, и увидел, что и здесь неспокойно. По коридорам сновали вооруженные братья, и все были сосредоточены и деловиты.
—    Австриец уже в Сарагосе, — сразу объяснил, что происходит, секретарь. – Грандов против Короны науськивает.
Томазо поморщился. Дон Хуан Хосе Австрийский был для Ордена самой нежелательной политической фигурой из всех.
—    И что думаете делать? – поинтересовался он.
—    Попробуем устранить, — пожал плечами тот. – Ты… как… подключишься?
Томазо поднял глаза вверх. Это задание было не по рангу мало; убийствами в Ордене, как правило, занимались не самые ценные братья. Однако он понимал, насколько важно подавить сопротивление политике Короны именно сейчас, в самом начале.
—    Шансов, правда, немного, — сразу предупредил секретарь, — Австриец, как чует… пока никто подобраться к нему не сумел.
—    Хорошо, — кивнул Томазо. – Поучаствую.
***
Бруно уже видел, что Инквизиция – не просто «заусенец». Слишком уж мощно Трибунал потеснил судью и совет старейшин цеха.
«Сеньор Франсиско, вот кто мне нужен!»
Покровителю города Бруно заслуженно отводил роль регулятора – того самого, что ограничивает безудержный бег шестеренок и делает ход любых часов размеренным и, в силу этого, точным. Бруно имел все основания думать, что благородный гранд поможет. Не так давно они с Олафом исполнили его давнюю мечту и построили в саду родовой усадьбы гигантскую клепсидру*.

*КЛЕПСИДРА – (греч. Klepsydra) водяные часы

Знающие тиранический нрав сеньора Франсиско часовщики сторонились его, как чумы. И, если бы не нужда в деньгах, Олаф не стал бы рисковать. Но падре Ансельмо дал понять, что расплатится нескоро, и Олаф дрогнул. И только когда они с Бруно склонились над ярко раскрашенным в охряные и пурпурные цвета «чертежом», стало ясно, в сколь сомнительное дело они ввязались. То, что увидели часовщики, более всего походило на библейскую Вавилонскую башню, изображенную в храме Пресвятой Девы Арагонской: уходящее вершиной в небо ступенчатое строение, со множеством желобов, по которым текли бурные потоки воды, вращающие циклопических размеров колеса.
—    И это… ваши водяные часы? – с нескрываемым ужасом спросил тогда Олаф.
—    Как тебе? – наклонил голову сеньор Франсиско. – Гениально, правда?
Бруно бросил быстрый взгляд на отца. Тот стоял, ни жив, ни мертв: возражать благородному гранду было слишком опасно. И тогда подмастерье решил, что если кому и получить плетей, так пусть это будет он, а не вскормивший его мастер.
—    Да, гениально, — нарушая правила приличия, выступил он вперед, — но работать не будет.
Гранд оторопел.
—    Как так не будет?
Бруно стремительно перебрал в памяти все, что знал о грамотных благородных сеньорах, и выдал самую умную фразу в своей жизни.
—    Как и все действительно гениальное, ваш проект слишком возвышается над законами грубой механики.
Гранд расхохотался.
—    А для чего я вас пригласил?! Думайте! Вы же у нас мастера!
С этого самого момента к часовщикам приставили двух гвардейцев, и бежать стало решительно невозможно. Нет, ни для Олафа, ни для Бруно построить это титаническое сооружение труда не составляло, – были бы плотники и лес. Проблема заключалась в другом: чем закачать воду наверх титанической башни.
Самым простым двигателем для закачки воды мог стать идущий по кругу осел; учитывая размеры «клепсидры», полсотни ослов. Но, вот беда, главная идея благородного сеньора как раз в том и заключалась, чтобы клепсидра работала сама собой – безо всякого вмешательства со стороны.
Часовщики думали несколько суток – так напряженно, что Олаф почти лишился сна, и – впервые – признал свое поражение.
—    Все-таки зря я согласился…
—    Не бойся, Олаф, я придумаю… — подбодрил его тогда Бруно.
—    Что тут придумаешь? – горестно просипел Олаф. – У тебя – точно – ветер в голове, если ты думаешь, что можешь…
—    Ветер? – замер Бруно. – Ты сказал, ветер?!
Он уже полыхал идеями – сотнями идей. И все стронулось.
В считанные дни плотники отстроили вдоль реки череду самых обычных для этой местности ветряных мельниц. Но вместо того чтобы молоть зерно, ветряки были призваны качать воду. Затем в центре сада поднялась титаническая «Вавилонская башня» будущих водяных часов. Затем к ней протянулись десятки дощатых обмазанных глиной акведуков. И, в конце концов, наступил миг, когда все было готово, и следовало сделать последний шаг.
—    Если она не заработает, с нас кожу сдерут, — проронил тогда Олаф.
—    Она заработает, — поджал губы Бруно и выбил затвор.
Пожалуй, именно тогда он осознал, что превзошел отца.
***
Проводив исповедника четырех обетов Томазо Хирона в Сарагосу, брат Агостино первым делом заново перечитал устав и все буллы и указы, касающиеся Святой Инквизиции. И с каждой новой страницей, сердце нового Комиссара Трибунала переполнялось восхищением.
—    До чего же толково! – бормотал он.
В отличие от Орденов, Трибунал не участвовал в Крестовых походах, а потому не мог покарать ни одного явного соперника Папы – ни гугенота, ни еврея, ни магометанина. В его полномочия не входило приобщение к Церкви поклоняющихся рощам и ручьям язычников, и даже ведьму или колдуна, определенно служащих Врагу рода человеческого, Инквизитор мог наказать лишь при наличии доказанного вреда.
Святая Инквизиция не продавала индульгенций, не брала денег за проведение свадеб и похорон, не крестила, не причащала, не исповедовала, словом, не имела ни единого обычного для духовного лица источника дохода.
Однако Святая Инквизиция имела право на самое главное – толкование смысла. Отныне только она решала, что есть грех и ошибка, а значит, любое слово – сказанное вслух или написанное на бумаге – давало Комиссару повод возбудить преследование. И вот здесь тот, кто все это придумал, предусмотрел все.
Брат Агостино внимательно перечитал бумаги еще и еще раз и с каждым разом убеждался: однажды попав к нему в руки, не должен вырваться никто.
—    Олаф! – тут же понял, куда бить в первую очередь, брат Агостино.
Под давлением Совета мастеров – там, на площади – они с Томазо отпустили Олафа на свободу – пусть и ненадолго. И теперь судебный процесс над Олафом просто обязан был стать показательным, чтобы каждая собака в этом вшивом городе видела, кто сильнее – Церковь или городской Совет старейшин.
Единственное, что смущало Агостино, так это довольно невзрачное обвинение. За навет на падре Ансельмо вполне хватало епитимьи, а для обвинения Олафа в причинении вреда колдовством Трибуналу остро не хватало свидетеля. Ясно, что смертельно раненый Марко до суда не доживет.
«Может быть, его приемный сын что-нибудь скажет?.. Как его… кажется, Бруно…»
—    Охрана! – громко позвал Комиссар Трибунала.
В дверях выросли два дюжих доминиканца.
—    Идите в мастерскую Олафа Гугенота… — строча приказ о вызове для дачи свидетельских показаний, проронил Агостино, — возьмите его сына Бруно и доставьте ко мне.
—    Прямо сейчас? – поинтересовался тот, что посообразительней.
Агостино задумался. День вышел напряженным, и допрашивать этого мальчишку прямо сейчас, посреди ночи не хотелось.
—    Взять немедленно, — твердо кивнул Комиссар Трибунала, – а на допрос ко мне привести с утра.
***
Бруно добрался до усадьбы сеньора Франсиско к утру, и с помощью дворецкого нашел гранда в бассейне с полусотней голых девиц. И тот, узнав, что Олафа арестовали за богохульство и колдовство, вытаращил глаза.
—    Но это же не преступление! Кто его за эту чушь арестовал?
—    Святая Инквизиция.
На лице благородного сеньора отразились самые противоречивые чувства. Его определенно задело самоуправство святых отцов, но и вступаться за рядового ремесленника да еще из-за такой мелочи ему, гранду, не стоило – не так поймут.
—    Ты иди, Бруно, иди, — все-таки выдавил он. – Мне как раз нужно организовать гимнасий, где прекрасные обнаженные юноши будут петь гимны восходящему солнцу… думаю, серьезного ущерба твоему отцу не причинят… ну, всыплют два десятка плетей…
Бруно низко поклонился и отправился прочь. Он уже видел, что сеньор Франсиско не желает исполнять роль регулятора.
***
Томазо перечитал донесения агентуры и покачал головой. Австриец вел себя на редкость осторожно, так словно был предупрежден о возможном покушении. А потому предпочитал находиться во дворце в центре Сарагосы, за тройным оцеплением из гвардейцев.
Исповедник просмотрел карту, вышел в центр и сразу понял, откуда следует попробовать. Вернулся в секретариат, выбрал мушкет с предусмотрительно отсоединенным прикладом, завернул его в коврик, переоделся мастеровым и вскоре уже отмыкал дверь храмовой башни. Поднялся по лестнице на самый верх, туда, где располагались куранты, и приоткрыл специальное оконце для освещения механизма. Площадь была видна, как на ладони.
Томазо неторопливо собрал мушкет и осмотрел механизм. Это были совсем еще новые, модные куранты – с тонкой минутной стрелкой и «кукольным театром», показывающимся народу каждые три часа. И окошко, через которое выезжали куклы, было крайне удобно для стрельбы.
Он прилег, установил мушкет и отдался ожиданию, как учили, расслабленно и с удовольствием. Здесь было одно неудобство – колокол. Его звук отдавался от стен башни и бил по ушам столь резко, что Томазо едва выдерживал. И через двенадцать часов, когда колокол отзвонил четырежды, а куклы четырежды показались народу, Австриец вышел из дворца.
Снующий по площади народ восторженно закричал, и Томазо прижался к мушкету. Обзор был великолепен, однако расстояние от ступеней дворца до кареты составляло от силы два десятка шагов.
Австриец шагнул по ступеньке вниз и приветственно поднял руку. Народ взревел, Томазо уверенно взял гранда на мушку и чертыхнулся, — Австрийца уже прикрывал собой огромный толстый гвардеец.
Австриец шагнул на следующую ступеньку, и его сразу же закрыло трепещущее под ветром знамя. Австриец спустился вниз, и его мгновенно окружила толпа офицеров.
Это не было проблемой: отсюда, сверху Томазо вполне мог разнести ему череп, но офицеры невольно толкали главного претендента на престол, и едва Томазо прицеливался, Австриец уже оказывался в другом месте. А потом Австриец быстро нырнул в изукрашенную золотом карету, и куранты, словно празднуя победу над Орденом, зазвенели так оглушительно, что Томазо бросил мушкет, изо всех сил зажимая уши, протиснулся меж вертящихся шестерен и побежал вниз по ступенькам башни. У Ордена оставался лишь один шанс устранить Австрийца – самый невероятный.
***
Мади аль-Мехмед догадался, что Олафа выкрали, когда попытался вернуть ему кошель с двадцатью честно заработанными мараведи. Посланный в мастерскую альгуасил вернулся ни с чем.
—    Ни Олафа, ни его сына там нет и, похоже, давно. Горн холодный.
Тогда судья отправил альгуасила к старейшинам, и выяснилось, что Олафа не видели и они – с того самого дня.
—    Может, укрылся где? – предположил альгуасил. – Часовщики ему именно это советовали.
Мади лишь покачал головой. Он знал, в каком безденежье провел Олаф последние полгода; в таком положении двадцатью золотыми мараведи не бросаются. А деньги так и лежали в опечатанном архивном сундуке городского суда.
—    Что… может, к инквизитору сходить? – сам предложил альгуасил. – Вдруг Олаф у них?
—    Нет, — отрезал судья. – Не сейчас.
Мади понимал, что если выяснится, что Олаф арестован святыми отцами, ему, как представителю закона, просто придется потребовать его выдачи, потому что ни богохульство, ни колдовство – сами по себе, в отсутствие доказанного вреда – по арагонским законам не являются преступлениями. А когда ему откажут, — а ему наверняка откажут, — судья будет обязан добиться выдачи силой – восемью своими альгуасилами против двенадцати закаленных в боях доминиканцев.
В такой ситуации, чтобы добиться перевеса, ему придется затребовать помощи города, а это означало крупный конфликт с Церковью Христовой. Втягивать город в столь сомнительную «игру в закон» Мади не желал. Он уже знал, чем это закончилось в Неаполе.
—    Но и попускать беззаконие нельзя… — вслух подумал он.
Судья понимал, что в отсутствие Марко Саласара Трибунал ничего серьезного предъявить Олафу не сможет, и это означало, что они станут искать новых свидетелей.
«И кто может заинтересовать Трибунал?»
На месте Комиссара Инквизиции судья первым делом допросил бы приемного сына Олафа. Тот мог что-то сболтнуть просто по молодости и глупости. А значит, именно его Трибуналу отдавать и нельзя.
—    Найди-ка мне Бруно, — распорядился он, — и приведи сюда.
Только что обыскавший и мастерскую, и дом Олафа, альгуасил растерянно моргнул.
—    Давай-давай, — подтолкнул его к выходу Мади. – Рано или поздно Бруно вернется в дом. Ему спрятаться негде.
***
Бруно вернулся из усадьбы сеньора Франсиско к обеду. Подошел к дому и опешил: у входной двери стояли вооруженные люди – слева двое дюжих доминиканцев, а справа четверо альгуасилов сеньора судьи.
—    Бруно сын Олафа, — выступил вперед один из монахов, — ты вызван Святой Инквизицией для дачи показаний.
—    Бруно, — тут же выступил вперед альгуасил, — городской судья предлагает тебе покровительство и защиту.
Враги переглянулись и снова уставились на Бруно.
—    Ты не имеешь права отказаться, — предупредил доминиканец. – Таков указ короля.
—    По конституциям фуэрос ты имеешь право отказаться от дачи показаний на своего отца, — тут же возразил альгуасил, — а без утверждения Кортесом указ короля недействителен.
Доминиканец потянулся к шпаге, и альгуасилы тут же выставили вперед алебарды.

*АЛЕБАРДА (франц . hallebarde), холодное оружие — длинное копье с насаженным боевым топором

—    Только попробуй!
Бруно попятился назад, хватанул ртом воздуха, и перед глазами полыхнуло. Он снова видел скроенные из человеческой плоти часы, но теперь в них было сразу две ведущие шестерни, и этого часы дергались и тряслись.
—    Спокойнее, сеньоры! – прозвенело сзади, — спокойнее! Не доводите до греха.
Бруно тряхнул головой и обернулся. Это был настоятель бенедиктинского монастыря – сгорбленный седой старичок. Но вот сзади настоятеля стояли два десятка вооруженных, и довольно решительно настроенных монахов.
—    Бруно пойдет со мной, — положил ему руку на плечо настоятель.
***
Едва Австриец вышел из Сарагосы, устранить его стало попросту невозможно. На дороге его окружали только самые преданные офицеры, а назначенный для сбора лагерь неподалеку от Мадрида был оцеплен тройным караулом. Так что Томазо оставалось только сидеть в придорожной гостинице да подсчитывать стекающиеся к цветастой мавританской палатке Австрийца отряды.
Он смотрел на орущих богохульные песни солдат и думал, что вряд ли во всей этой армии есть хотя бы один человек, знающий, из-за чего, собственно, началась эта война.
Да, формальным поводом оставалась выпущенная королевой-матерью в обход Кортеса «облегченная» мараведи.
«Боже, как же долго Папа сопротивлялся выпуску этой монеты! – вспомнил Томазо. – И ведь, как чуял старик!»
Даже после совещания в Латеранском дворце римская курия сомневалась, а надо ли так рисковать. Но, увы, после того как союзный флот протестантской Голландии и англиканской Британии в решающей битве начисто разгромил флоты Кастилии и Арагона, выбора у Папы не оставалось. Католикам нужен был флот, а для постройки новых кораблей нужны были деньги, точнее, золото.
—    Вы должны понимать, — сказал тогда Папа, — что, стоит королеве-матери нарушить соглашение и выпустить эту облегченную монету, как Дон Хуан Хосе Австрийский немедленно заявит свои права на престол.
Австриец – сводный брат юного Бурбона – вполне мог претендовать на трон. Этому не мешало даже то, что Дон Хуан Хосе был зачат покойным королем помимо церковного брака.
Томазо досадливо чертыхнулся, — так оно и случилось. Юный Бурбон со своей матушкой был вынужден бежать, а Дон Хуан Хосе Австрийский собирал вокруг себя огромное войско, составленное из примыкающих к нему каждый день отрядов разъяренных грандов. И он определенно собирался выйти на Мадрид…
***
Комиссару Трибунала смерть как не хотелось идти в только что покинутый им ради карьеры в Инквизиции монастырь. Но медлить не стоило, а потому он оставил доминиканцев у ворот и теперь уже, не как рядовой монах, а как лицо значительное, безо всяких формальностей прошел к настоятелю. Но застопорилось все и сразу.
—    Я не отдам тебе Бруно, — категорически отказал падре Эухенио. – Даже не проси.
Комиссар Трибунала бросил взгляд на замершего у стены подмастерья и успокаивающе выставил вперед ладони.
—    Я не собираюсь его судить. Бруно мне нужен, как свидетель.
—    Я знаю, что такое инквизиция, — ненавидяще выдохнул старик, — сегодня он – свидетель, а завтра – главный обвиняемый…
—    Вы пытаетесь игнорировать папскую буллу? – прищурился брат Агостино. – Или вы забыли, что я уже не состою в вашем подчинении?
И тут настоятель взорвался.
—    Да, не в тебе дело, недоносок! Просто я не желаю, чтобы вы устроили в Арагоне второй Неаполь!
—    Но…
—    Пошел вон, ублюдок!
В лицо Комиссару Трибунала бросилась кровь.
—    Вы забываетесь, падре Эухенио…
—    Ты хочешь, чтобы я тебя арестовал и доставил к епископу?!
Брат Агостино поджал губы. Епископат Арагона находился в оппозиции к Святому Трибуналу, и угроза была не пустой.
—    Придет время, и вы об этом пожалеете, — процедил Комиссар Трибунала и повернулся, чтобы уйти.
—    Господь всех рассудит, — бросил вдогонку старик. – Не сомневайся.
***
Падре Эухенио выпроводил инквизитора вон, подал знак замершему у стены Бруно и стремительно потащил его за собой.
—    Здесь у нас ткачи, — обвел мастерские хозяйским жестом настоятель. – А здесь красильщики… там дальше – типография и монетный двор, за ними – управление и склады…
Мальчишка лишь таращил глаза. Откуда ему было знать, что за невысоким забором скрывается целый город.
—    А вот здесь мы планируем разместить часовые мастерские. Ну, как, нравится?
Бруно растерянно моргнул, и падре Эухенио улыбнулся. Помещение, которое монастырь выделил под часовое дело, едва ли не превосходило площадью все мастерские всех городских часовщиков. Но оставалась проблема: у настоятеля так и не было мастеров. Ни один цех своих людей добром не отпускал. Так что даже этот подмастерье стал бы настоящей находкой.
—    Я приглашаю тебя к себе главным часовщиком, — перешел он к сути дела. – Помощников подберешь сам, деньги на уголь и железо дам. Берешься?
Бруно опустил глаза.
«Боится», — решил настоятель.
—    Не бойся, — засмеялся он. – Церковь своих людей защищать умеет.
В городе самовольная организация мастерской была бы наказана мгновенно и достаточно жестоко. Но за этими стенами мастер подчинялся только одному своду законов – уставу монастыря.
—    Заказами я обеспечу, — заверил падре Эухенио, — Милан, Тулуза, Неаполь… мы строим храмы по всей Европе, и всем нужны куранты.
—    Но и наш цех работает для всей Европы, — осторожно возразил подмастерье.
Настоятель улыбнулся.
—    Ваш цех не получит и сотой доли заказов Церкви. И потом, неужели ты думаешь, ваши конституции фуэрос продержатся вечно?
Мальчишка кивнул, и падре Эухенио недобро засмеялся.
—    Тебя-то в любом случае ничего хорошего не ждет. Инквизиция никогда никого не отпускает, а значит, все имущество Олафа будет конфисковано. Все – понимаешь?! Мастерские! Дом! Все! И кому ты будешь нужен?
—    Я не могу… — тихо проговорил Бруно.
***
Бруно попросил у настоятеля немного времени на размышление и первым делом обошел будущие часовые мастерские – сам. Он понимал, что, если примет предложение настоятеля, то всю жизнь будет работать фактически за еду. Хотя, с другой стороны, возможности, которые предлагал монастырь, превосходили все, о чем только было можно мечтать. Но у Бруно оставался Олаф, и, как говорили монахи, было еще одно место, где за мастера могли заступиться, — Сарагоса.
А той же ночью ему было видение. Сделанная из превосходного дуба рама города изгибалась и трещала, разрываемая в разные стороны, а за шестерни вели борьбу одновременно три привода. И в тот самый миг, когда, казалось, все развалится, появилась «Сарагоса».
Более всего она походила на гигантский маятниковый регулятор хода – один из точнейших, как говорил Олаф. И едва «Сарагоса» начала свое движение, как заклинившие шестерни дрогнули, затрещали и, сверкая голубыми искрами, стронулись таки с места.
И как только это случилось, Бруно встал с выделенного ему ложа в выделенной ему келье, закинул на плечо так и не разобранный мешок и уже через четверть часа перелазил через забор монастыря.
***
Мади аль-Мехмед не знал, за что и хвататься. Сразу после обнародования противозаконного королевского указа о введении мараведи с измененным содержанием золота, городской суд оказался завален жалобами. И первыми жалобщицами стали предусмотрительные городские невесты.
Дело в том, что по традиции на следующее утро после первой брачной ночи, убедившись, что невеста соблюла себя в целости, жених обязан был поднести ей так называемый «утренний дар» – от одной до нескольких десятков золотых мараведи – в зависимости от общественного положения, богатства и договоренностей обеих семей.
Теперь, с введением новой монеты, большая часть запланированных на осень свадеб оказалась под угрозой. Родители женихов настаивали на своем праве расплатиться по номиналу, без учета реального содержания золота, на что родители невест не без ехидства обещали, что тогда и будущие мужья получат столь же «номинальное» брачное ложе.
Угроза не была пустой. Формально первую брачную ночь можно было заменить актом публичного переступания жениха через лежащую в кровати невесту. После этого «жена» возвращалась бы в родительский дом и ждала бы исполнения «мужем» своей части обязательств – то есть, денег.
Следующими отреагировали должники, и самым скандальным обещало стать громоздкое дело о перешедшей бенедиктинскому монастырю семьи из полутора сотен душ. Теперь, ссылаясь на дату королевского указа, глава семьи утверждал, что к моменту исполнения судебного решения он погасил долг целиком, поскольку заплатил французскими луидорами, а не мараведи.
В этом и был главный подвох. Мади аль-Мехмед зашел к старому Исааку, и тот подтвердил, что евреи, ссылаясь на соглашения монархов Европы, меняют мараведи на луидоры, дукаты и динары только по реальному соотношению драгоценных металлов.
—    Король может убедить Кортес Арагона принять облегченную мараведи, — объяснил Исаак, — но это не изменит обменных правил: монета стоит ровно столько, сколько в ней золота.
Когда Мади во всем этом разобрался, он схватился за голову: его ждала отмена чуть ли не всех имущественных судебных решений, вынесенных после подписания указа. Но, что хуже всего, обе монеты – старая полноценная и новая облегченная ходили одновременно, и в городе даже установился обменный курс одной мараведи на другую – внешне точно такую же.
А потом председателю суда выдали жалованье, и Мади ощутил в горле горячий ком ярости и боли: все до единой мараведи были новенькие, только из-под станка.
—    У вас совесть есть? – горько рассмеялся он в лицо принесшему жалованье городскому казначею.
—    Я сам такими же получил, — хмуро отозвался казначей. – Нет в казне магистрата полноценной монеты. Вообще нет!
Судья ссыпал монеты в кошель и тупо уставился в пространство. Теперь ему не удалось бы заплатить даже за обучение Амира. В соседнем Гранадском эмирате, как и во всем цивилизованном мире, деньги считать умели.
—    Знаешь, Исаак, ты, пожалуй, прав: это закончится жуткой войной, — признал он при очередном визите к старому еврею.
***
Исаак и сам был не рад своей правоте. Во-первых, в считанные дни старая полновесная мараведи почти полностью исчезла из оборота, и денег стало просто не хватать. Вот тогда – второй и куда как более мощной волной – пошла новая монета, определенно изготовленная из переплавленной старой. И сразу же поползли вверх цены.
Подняли цены мориски* — единственные, кто умел выращивать и объезжать действительно хороших лошадей. Глядя друг на друга, подняли цены ткачи и красильщики, медники и плотники, гончары и шорники и, само собой, самая сильная корпорация города – часовщики. И, что хуже всего, даже достигнув полуторного размера, цены и не думали останавливаться.

*МОРИСКИ – арабо-мусульманское население Пиренейского полуострова

Исаак уже понимал, почему. Поход, планируемый грандами против Бурбонов, требовал золота, которое у грандов появлялось лишь после сбора урожая, а до него было еще месяца два. Понятно, что гранды обратились за ссудами, и все золото Арагона потекло в кошели наемных солдат, а оттуда – за пределы страны. В такой-то момент сеньор Франсиско Сиснерос и затребовал военный заем.
—    Верну той же монетой, которой брал, — гарантировал гранд, — сам знаешь, мое слово крепче, чем у Юлия Цезаря.
Исаак на секунду ушел в себя. Отказать покровителю города было немыслимо. Но чтобы дать запрошенную сумму, Исаак должен был тронуть те вклады, что регулярно приносили ему на сохранение мастеровые. И даже этих денег не хватало, а значит, он должен был просить помощи у других менял.
В этом и была проблема. Кто-кто, а уж Исаак-то знал: военные займы сейчас берутся в каждом Арагонском городе, а потому в ссудном обороте просто нет столько свободной монеты.
«Придется затребовать в Лангедоке и Беарне… Хорошо еще, если в Амстердам обращаться не придется…»
—    Ну, что, вы можете предоставить мне всю сумму? – напомнил о себе гранд.
Меняла с сомнением цокнул языком. Перевоз такого количества золота из-за границ Арагона требовал оплаты работы охранников, а значит, и процент за ссуду сеньору Франсиско изрядно подрастал.
—    У вас уже есть долги, — счел своим долгом напомнить он. – Если урожай будет слабым, вам не расплатиться до следующей осени.
—    Знаю, — помрачнел благородный сеньор. – Но я, как депутат Кортеса, обязан и выступить с войском на Мадрид, и помочь деньгами ополчению Арагона, если так решит Верховный судья. Это вопрос чести.
«Может быть, гранадские евреи помогут? – стремительно соображал, как найти столько золотой монеты, Исаак. – Все-таки, они поближе, чем Амстердам; не придется через всю Европу везти…»
—    Я предоставлю вам заем под самый минимальный процент, благородный сеньор Франсиско, — наконец-то принял решение Исаак, — но перевозку золота из Гранады в Арагон вам все-таки придется оплатить отдельно.
***
Бруно опасался заходить домой за ослом, а потому двинулся пешком. Кроме необходимости спасти Олафа, было еще одно обстоятельство, из-за которого он так и не принял предложение доброго настоятеля. Бруно уже давно знал, что мировой механизм не исчерпывается его родным городом, а потому он был просто обязан увидеть Сарагосу.
Ночь была темной, дорога – пустынной, и подмастерье снова начал думать о себе и сидящем на Небесах своем как бы Отце. Господь, создавший весь этот механизм, год от года вызывал у него все меньше уважения. Уже то, что он спалил Содом и Гоморру, говорило о полном отсутствии у Бога такого важного для любого часовщика качества души, как терпение.
Нет, часовщик имел право переплавить любую из своих шестеренок. Однако, если верить истории о потопе, то во всем мире у Господа оказался лишь один удачный узел – Ной да его семья. Все остальное на поверку оказалось никуда не годным.
Господа оправдывало только то, что, судя по Библии, этот мир был первым его механизмом, — отсюда столько понятных ошибок. Но, вместо того, чтобы шаг за шагом довести мир до идеала, Господь, похоже, просто опустил руки. Ибо несовершенство мира, его откровенная недоделанность сквозила во всем.
***
Амир не собирался сидеть на отцовской шее, и когда стало ясно, что доучиться не придется, он первым делом заглянул к единственному городскому врачу.
—    Возьми к себе, Феофил.
—    Нет, Амир, — покачал головой грек, — не возьму.
—    Почему? – озадаченно поднял брови Амир.
—    Тебе же платить надо, — прямо ответил врач, — а значит, мне придется гонорар поднимать.
Амир поднял брови еще выше.
—    Ну, так подними.
—    Не могу, — отрезал Феофил. – Мне и так монастырь на пятки наступает. Если я гонорары подниму, вся клиентура к монахам перейдет.
Амир досадливо цокнул языком. Раздувшийся в последнее время, как на дрожжах, монастырь и впрямь сбивал цены, причем, всем подряд. Вчерашние мастеровые и подмастерья, крестьяне и выкупленные рабы, волею судеб оказавшиеся в монастыре, работали за похлебку. А потому святые отцы брались за все: лудить и штопать, лечить и отмаливать, пахать и ковать. В результате, все больше крестьян и мастеров разорялись, брали ссуды и, в конце концов, оказывались либо в безнадежной долговой кабале у сеньора Сиснероса, либо в монастыре.
—    И что же мне делать? – задумчиво хмыкнул Амир.
—    К своим иди, — деловито посоветовал грек. – Никто, кроме своих, тебя сейчас не примет.
Амир вздохнул. Деревенская родня отца наверняка взяла бы его в дело, но сутками – в холод и жару – находиться возле табуна… вроде как не для того он три курса Гранадского университета закончил.
—    Я тебе, как есть, говорю, — жестко подвел итог разговору грек. – В наше время к своим жаться надо. Иначе пропадешь.
***
Когда первые несколько передовых отрядов потянулись на Мадрид, в гостиницу к Томазо приехал брат Гаспар.
—    Я уже думал, ты так и застрял в провинции! – первым делом сграбастал его в объятия друг.
—    Что ты, брат, — улыбнулся Томазо, — когда это я застревал?
Они заглянули друг другу в глаза, и Томазо до боли отчетливо вспомнил, как они вдвоем – спина к спине, последние из всего набора и совсем еще сопляки – противостояли двум десяткам плотных, опытных, обозленных сопротивлением монахов.
—    Тогда слушай главную новость, — выпустил его из объятий Гаспар и пригласил присаживаться за уставленный кушаньями стол, – королева-мать снова не хочет обсуждать свадьбу сына.
—    Что?!! – вскочил Томазо. – Папа же с ней обо всем договорился!
Гаспар лишь развел руками, и Томазо сорвался с места и кругами заходил по комнате. Женитьба правящего в Арагоне юного Бурбона на Изабелле Кастильской была единственной возможностью создать на Пиренейском полуострове хоть сколько-нибудь сильную католическую страну. Однако – сама еще не старуха – королева-мать вовсе не мечтала о зрелой энергичной конкурентке из Кастилии. Исполнять роль регентши при малолетнем сыне было куда как приятнее, чем наблюдать за властью со стороны.
—    Как это случилось?
—    Королева-мать рассорилась с Изабеллой, как только приехала в Мадрид, — снова развел руками Гаспар.
Томазо задумался. Он видел, что королеве-матери не устоять перед объединенными в один кулак силами Австрийца. Да, юному Бурбону мог помочь его дедушка Людовик, но станет ли французский монарх ссориться с Габсбургами из-за маленького Арагонского престола?
Томазо резко остановился.
—    Если все останется, как есть, Австриец займет престол, и Габсбурги станут сильнее всех.
Гаспар лишь развел руками. Это и было главной проблемой. Кто бы ни включил Пиренейский полуостров в сферу своей власти – французы или австрийцы, политическое равновесие покачнется, и правящий дом станет первой силой в Европе. А первым в Европе может быть только Папа.
—    Наверное, поэтому нас всех и собирает Генерал Ордена, — серьезно произнес Гаспар.
***
Председатель суда разбирал очередную, связанную с разной оценкой мараведи тяжбу, когда в помещение суда ворвались несколько доминиканцев во главе с Комиссаром Трибунала.
—    Пошли вон! – распорядился брат Агостино, и тяжущиеся, глянув на зверские лица монахов, стремительно ретировались.
Мади нахмурился.
—    А ну-ка, объяснитесь, святой отец, — потребовал он. – Что вы здесь распоряжаетесь?
—    У меня к вам два дела, — пристально посмотрел в глаза судье Инквизитор. – Первое, я, как Комиссар Трибунала налагаю арест на имущество Олафа Гугенота, а значит, вы обязаны выдать мне кошель с конфискованными мараведи.
Мади оторопел, — наглость монаха была беспримерной.
—    И второе, — усилил напор Агостино Куадра, — я требую от вас доставить в Трибунал важного свидетеля обвинения – подмастерья Бруно. По нашим сведениям он скрывается в бенедиктинском монастыре.
Судья не без труда взял себя в руки.
—    Позвольте вам напомнить, святой отец, что власти Арагона не подчинены вашему Трибуналу.
Инквизитор усмехнулся, полез в наплечную сумку и достал помятый свиток.
—    Нет, это вы позвольте напомнить, — бросил он свиток судье, — что теперь вы обязаны содействовать Святой Инквизиции! Обратите внимание на пункты шестой, восьмой и четырнадцатый…
Судья подрагивающими от напряжения руками взял свиток, развернул и замер. Это было приложение к указу короля, и согласно ему, власти обязаны были оказывать Трибуналу содействие – по первому требованию.
—    Кстати, ваше бездействие, — напомнил о себе инквизитор, — можно расценить, как попытку помешать Церкви изобличить и судить Олафа Гугенота.
—    Олаф Гугенот находится под защитой конституций фуэрос Арагона, — тихо напомнил Мади аль-Мехмед, — он не может быть не только судим, но даже допрошен никем, кроме судебного собрания, — даже Церковью.
—    Олаф Гугенот, прежде всего, — христианин, — столь же тихо, но жестко парировал монах, — и не твое собачье дело, сарацин, как Церковь Христова собирается разобраться со своим сыном. Это дело веры, а не ваших конституций.
Судья вспыхнул и тут же старательно подавил гнев.
—    Насколько я помню, то же говорили и первосвященники Понтию Пилату, — как можно язвительнее усмехнулся он, — ты не боишься повторить ошибку Каиафы, монах?
Комиссар Трибунала побагровел и тяжело поднялся со скамьи.
—    Если ты до вечера не выполнишь распоряжение Трибунала сам, я заставлю тебя его исполнить. Силой.
Мади молчал. Он уже видел, что конфликт все равно грянет, как бы он его не оттягивал.
Инквизитор подал знак «Псам Господним», и они все вместе вывалились в дверь – в пекло дня.
***
Жара становилась все сильнее, однако Бруно хода не сбавлял. Мимо, обгоняя его, все время ехали ополченцы, и многие поминали Кортес, Бурбонов и какого-то Австрийца, который вроде как должен поставить короля на место.
—    Иди с нами, — предлагали на привалах ополченцы, — может быть, тебе даже мушкет дадут. Да, и кормят у нас отлично…
Бруно только мотал головой. Он видел главное: все эти люди – всего лишь «приводной механизм», призванный вращать «шестерни», которых они не даже видят, чтобы те, в свою очередь двигали «стрелку», о которой даже не подозревают. Но он не был одним из них.
Бруно давно, лет с девяти, не верил, что его отцом был Тот, Который… Да, его мать – добровольно или под давлением нового хозяина – дала обещание Богу, но, скорее всего, вчерашняя крестьянка зачала сына от обитателя того мужского монастыря, что стоит за оврагом. Кое-как доносила, а затем под руководством более опытных монахинь торопливо придушила и забросала землей где-то возле оврага. Церкви не нужны дармоеды, ей нужны работники – что тогда, что сейчас.
И все-таки, — невзирая на столь низкое происхождение, — Бруно чувствовал свою избранность. Просто потому, что видел мир таким, какой он есть. Бруно не мог этого доказать, но давно уже понимал, что Вселенная это механизм. Он был настолько отвратительно склепан и отрегулирован, что даже сезоны года – основа основ – не выдерживали ритма. Весна могла запросто запоздать, а осень длиться и длиться. А уж люди… эти были способны на самое вопиющее отступление от правил механики. И главным виновником всего беспорядка во Вселенной был никто иной, как его Создатель.
—    У хорошего мастера и часы не врут… — прошептал Бруно.
Он все глубже понимал, насколько прав был Олаф.
***
Когда Генерал прибыл, Томазо уже вконец извелся от ожидания.
—    Ну, и у кого какие идеи? – моргнул блеклыми глазами старик.
Томазо, как и все восемь допущенных к руке братьев, невольно вжал голову в плечи, но у него, в отличие от остальных, идеи были.
—    Я хотел бы попробовать уговорить Австрийца… пока он еще не вошел в Мадрид.
Генерал замер. Он определенно заинтересовался.
—    Уговорить? Он уже примерил корону, а ты еще хочешь его уговорить?
—    Я бы попробовал, — глотнул Томазо. – С вашей помощью…
Генерал остановился напротив, заглянул исповеднику в глаза, и от этого взгляда мелкие волоски на руках Томазо встали дыбом.
—    Попробуй, Томас, попробуй… Австриец здесь недалеко лагерем встал… но ты и сам понимаешь, чем это может кончиться для тебя…
Томазо понимал.
На следующий день – точно так же, навытяжку – он уже стоял в цветастой мавританской палатке Австрийца. Генералу многое было доступно…
—    Кто вы? – холодно поинтересовался Дон Хуан Хосе Австрийский.
Неизвестно, кого он ожидал увидеть, но Томазо определенно не отвечал этим ожиданиям.
—    Томазо Хирон, Ваше Высочество, — изящно поклонился исповедник. – Я представляю интересы некоторых итальянских семей.
—    Уж не Борджа, случаем? Или, может быть, Колонна? – пошутил Австриец.
Шутка была удачной. Австриец назвал две самые крупные и состоятельные семьи, когда-либо сажавшие Пап на престол Святого Петра. Но гость остался серьезен.
—    И чего вы хотите? – насторожился Австриец.
Томазо нащупал под плащом кинжал, сделал еще два шага вперед и, каждым движением выражая глубочайшее почтение, остановился.
—    Чтобы вы, Ваше Высочество, оставили юного Бурбона на троне.
—    Что?! – обомлел Австриец и тут же вскочил. – Охрана!
Полог позади Томазо тут же откинули, раздался звон оружия, и он судорожно сжал рукоять кинжала – самый последний аргумент.
—    А королеве-матери самое место в монастыре, — внятно произнес он, – с согласия Папы, разумеется…
—    Слушаю, Ваше Высочество! – громко отрапортовал вошедший начальник охраны.
Но Австриец уже заинтересовался сказанным.
—    Подожди…
Начальник охраны поклонился и, гремя железом, и не поворачиваясь к Дону Хуану задом, отошел к выходу из палатки.
—    С согласия Папы? – прищурился Австриец.
Он и верил, и не верил, что Его Святейшество пошел-таки на переговоры – пусть и такие, неофициальные.
—    Разумеется, — улыбнулся Томазо. – Орден ничего не делает вопреки воле престола Петра…
—    Ну, да… Орден… — криво улыбнувшись, оглядел Австриец фигуру гостя. – Все правильно… кто же еще?
Широким жестом он отправил охрану прочь, снова присел на обитую парчой скамью, некоторое время обдумывал услышанное и, наконец-то задал главный вопрос:
—    Но кем тогда буду я? Что Папа предлагает мне?
Томазо стиснул спрятанный под плащом кинжал. Теперь жизнь Австрийца, а значит, и его собственная жизнь, зависели от того, согласится ли Австриец на предложение.
—    Примите католическую веру, — выдохнул Томазо, — а вместе с ней и реальную власть.
Австриец посмотрел на Томазо такими глазами, что исповедник невольно отшатнулся и потянул кинжал из-под плаща.
«Боже, как не хочется умирать…»
***
Незаконнорожденный сын покойного короля Арагона, Австриец был крещен в материнской вере – гугенотом. Это абсолютно не мешало ему участвовать почти во всех военных операциях отца – даже на традиционно гугенотских землях. Более того, это нисколько не мешало ни его авторитету в войсках, ни его положению в среде благородных грандов. Австрийцу за его отвагу и победоносный характер прощали даже то, что он незаконнорожденный. Но сменить веру?
В его положении это означало потерять половину того уважения, которым он пользовался. В сочетании с отказом от короны в пользу Бурбона – слабоумного сводного брата, неспособного даже сделать женщине ребенка, это могло лишить Австрийца почти всего.
—    Мне? – не веря, что ему это предложили, выдохнул он. – Под Папу?!
Томазо застыл. Прямо сейчас ему следовало сделать два шага вперед и нанести удар.
«Не время…» — мелькнуло в голове, но Томазо понимал: это сказал вовсе не его дух; просто его тело боится неизбежного.
—    Вы вполне могли бы возглавить всю арагонскую Церковь, — тихо произнес он, — вы же читали новые указы вашего брата, а потому знаете, сколько власти он передал инквизиторам и епископам.
Австриец только играл желваками.
—    Все указы короля шли бы через вас… — так же тихо произнес Томазо. – А лет через восемь, когда ваш сводный брат умрет…
Лицо Австрийца полыхнуло малиновой краской.
—    Ты много на себя взял, монах, — поднялся он с обитой парчой скамеечки, — не по чести.
Томазо вздрогнул и распрямился. Он никогда не мог похвастать ни родовой честью, ни даже законным отцом. И с самого раннего детства, — сколько он себя помнил, — его никто не воспринимал, как равного, — даже сыновья подмастерьев. Только поэтому Томазо и оказался в Ордене.
—    Да, я – тоже незаконнорожденный, Ваше Высочество, — едва удерживая гудящий, словно пламя в горне, гнев, произнес он. – Как и вы.
Австриец широко распахнул глаза. Кинуть ему в лицо эту горькую правду не рисковал никто – никогда. Но до боли стиснувший спрятанный под плащом кинжал Томазо собирался сказать перед его и своей смертью все.
—    И только потому, что я давно уже не мечтаю напялить на себя картуз отца, я и достиг большего, чем все мои сводные братья вместе взятые.
Австриец так и стоял, широко распахнув глаза, и Томазо легко узнавал в них все, чем переболел сам: и одиночество, и ненависть, и муку.
«Ну же, Ваше Высочество! – мысленно подтолкнул он Австрийца, — Давай! Вызови охрану! И все кончится – и для тебя, и для меня…»
И тогда Дон Хуан Хосе Австрийский как проснулся. Сбрасывая наваждение, тряхнул головой, прокашлялся и окинул Томазо насмешливым взглядом.
—    Ты, видно, хочешь стать Папой, монах…
Томазо покрылся испариной. У него появился шанс. Но он уже знал, как опасно поверить этому шансу.
—    А кто меня остановит? – с такой же насмешкой поинтересовался он. – Законные сыночки?
И тогда Австриец рассмеялся – в голос. Всю жизнь доказывавший свое право находиться среди грандов, как равный, он прекрасно знал, насколько слабее те, кто этой «школы» не проходил.
—    Иди, монах, — отсмеявшись, примирительно произнес Австриец. – Я подумаю над предложением Его Святейшества.
***
—    Ну, что? – принял валящегося с ног Томазо в свои объятия Гаспар.
—    Обещал подумать… — бессильно выдохнул Томазо.
Гаспар вытаращил глаза.
—    Обещал?! Австриец… что-то… тебе… пообещал?!
Можно было и не переспрашивать. Уже потому, что Томазо вышел. Если бы Томазо поддался, хотя бы на мгновение, надежде выскочить живым, он бы, конечно, остался лежать там, возле Австрийца, скорее всего, тоже мертвого. Но исповедник знал, как опасно поддаваться этой надежде, и давил до конца.
—    Помнишь, Гаспар, как нам тогда подали надежду?
Глаза Гаспара затуманились. Их, полсотни юнцов, после двух суток жутких побоев и немыслимых издевательств вдруг оставили в покое – на полдня. А затем в коридоре послышался веселый смех, двери широко распахнулись, и в зале показались два святых отца – опрятных, приветливых и очень, очень участливых.
—    Боже! Кто вас так отделал?.. – ужаснулись визитеры.
—    Вы уже написали жалобу епископу?
—    Никто не имеет права так обращаться с учениками!
Через четверть часа святые отцы, записав полтора десятка имен и пообещав донести все жалобы до слуха епископата, ушли, а монахи вернулись, и все продолжилось с того же места. И труднее всего было отбиваться тем, кто поверил в конец мучений…
Позже Томазо подмечал эту закономерность почти в каждом предприятии: стоит внушить противнику, что все кончилось, как он тут же раскисает и подставляет самое уязвимое место. Он отточил этот обманный прием до совершенства.
—    Австриец сначала надавил, а потом отпустил, — проронил он. – Но ведь и я еще на что-то гожусь…
Гаспар, все еще не веря тому, что слышит, покачал головой.
—    Боже, ты его обуздал! Господи Боже…
***
Брат Агостино был не из тех, кто остается без дела. Показав председателю суда, кто есть кто, он тут же настрочил и отправил с гонцом жалобу в Сарагосу, а сам занялся подготовкой документов о беатификации будущего блаженного католической церкви зверски убиенного еретиком отрока Марко Саласара. Но Совет мастеров категорически отказался не только признать Марко блаженным, но даже разговаривать о нем.
—    Гнида он, этот ваш Марко! — в сердцах бросали ремесленники, — доносчик и мерзавец!
Комиссар Трибунала тщательно переписал имена всех, кто ему отказал, зашел в храм Пресвятой Девы Арагонской и принялся уговаривать наиболее активно посещающих церковь старушек. Но и те, едва услышав имя подмастерья, лишь качали седыми головами.
—    Марко был нехороший мальчик… прости мне, Господи, о мертвых плохо не говорят…
Брат Агостино и здесь переписал имена отказавших, и отправился на кладбище.
—    Где место вечного упокоения блаженного Марко Саласара?
—    Нет такого места, — сурово отозвались могильщики.
Брат Агостино сокрушенно покачал головой. Безбожный город отказал отроку даже в погребении. Что ж, такое случалось и прежде с наиболее выдающимися святыми и мучениками. И тогда Комиссар Трибунала пришел к недоучившемуся студенту Амиру аль-Мехмеду, — узнать, каковы были последние слова блаженного.
—    Марко? – прищурился тщательно вытирающий мокрые руки Амир, — жив, уже начал есть, думаю, через неделю встанет на ноги…
—    Что за чушь? – оторопел брат Агостино.
Живой, а потому не пригодный к беатификации, Марко просто не помещался в его сознании.
—    Хотите поговорить с ним? – улыбнулся Амир и ткнул рукой в сторону обмазанного глиной низенького строения. – Он здесь, в нашем сарае…
Комиссар Трибунала бросился к сараю, пригнулся, протиснулся, проморгался, привыкая к темноте, и выдал такую серию богохульств, какой не грешил еще со студенческой скамьи.
Этот сукин сын и впрямь был жив.
***
На подходе к Сарагосе войск стало намного больше. Опаздывающие отряды торопились, обгоняли друг друга, и очень мешали Бруно думать. А подумать было, над чем.
Олаф всегда был хорошим механиком, а потому и сумел донести до приемного сына истину о первородном грехе. Ибо допустил его вовсе не Адам с его умом только что отлитой шестеренки, а сам Господь, когда сделал то, чего на этапе доводки не позволил бы себе ни один уважающий себя часовщик, – пустил все на самотек. Понятно, что шестерни стали своевольно менять положение, и дошло до того, что Богу даже пришлось смазывать Вселенские куранты кровью собственного Сына. Но толку от этого было чуть.
—    Покайтесь… — гнусаво пропел идущий мимо явно безумный монах, и Бруно сокрушенно покачал головой.
Вечные призывы Церкви Христовой к покаянию выглядели причитаниями слабого мастера, отчаянно опасающегося, что его часы вот-вот встанут. Ну, а угроза концом света более всего напоминала истерику, когда мастер принимается ломом крушить все, что с таким трудом регулировал, да так и не довел до конца.
—    Говорю вам, задумайтесь… ибо скоро время… — где-то далеко гнусавил блаженный.
Бруно усмехнулся. Если кто и должен был задуматься, так это сам Господь. Но Он, вместо того, чтобы терпеливо учиться ремеслу, так и продолжал причитать над никуда негодными и чрезмерно капризными шестернями.
***
Гранды шли к Мадриду уже со всех сторон, однако, в город не входили, как понимал Томазо, именно потому, что цветастая мавританская палатка Австрийца так и стояла неподалеку от столицы Кастилии. А потом в гостинице появился гонец из Мадрида.
—    Томазо, Гаспар, вы еще здесь?!
—    А в чем дело? – подскочили друзья.
—    Австриец несколько часов назад вошел в Мадрид и взял дворец.
Томазо и Гаспар переглянулись и помчались седлать лошадей. Они уже поняли, что Австриец просто обвел Томазо, а значит, и тех, кто за ним стоит, вокруг пальца. А еще через полдня, когда взмыленные Томазо и Гаспар безуспешно пытались найти способ подобраться к Австрийцу, в Мадрид прибыла хозяйка всей Кастилии королева Изабелла.
Увидев лежащие на ступеньках трупы оборонявших дворец швейцарцев, она яростно крикнула, и гвардейцев – за ноги, безо всякого уважения – оттащили в сторону. Изабелла смачно выругалась, и свита дружно захохотала, а она, решительно приподняв платье выше щиколоток, стремительно взошла по окровавленным ступенькам.
«Сейчас она им всем задаст…» – не без тени злорадства подумал Томазо.
Он искреннее уважал эту энергичную решительную особу, и знал, сколь накаленными станут переговоры, едва к ним подключится Изабелла. И для семейства Бурбонов, и для Габсбургов она была, пожалуй, наиболее опасной персоной на всем Пиренейском полуострове. И тем желаннее она была бы в качестве правящей королевы для Ордена.
«Вот только для этого она должна выйти замуж за юного короля…»
***
После официального визита Комиссара Трибунала в суд Мади аль-Мехмед уже не мог «не замечать» нарушение инквизицией конституций фуэрос. Он вызвал начальника стражи, вместе с ним обсудил боеспособность каждого альгуасила и снова пришел к выводу: восьмерым стражникам против двенадцати закаленных в боях доминиканцев не устоять.
—    Нам еще и ворота выбивать придется, — с гусиным пером в руке вычерчивал схему недостроенного женского монастыря начальник стражи, — стены-то там высокие, да и штурмовых лестниц у нас нет…
—    Неужели придется обращаться к магистрату?
Начальник стражи пожал плечами.
—    Тебе все равно одному не справиться, Мади. Да, и лучше, если Олафа освободят христиане, а не ты. Меньше вони будет…
Мади аль-Мехмед досадливо крякнул. Эта проблема возникала каждый раз, когда он разбирал церковные дела. Стоило чуть-чуть нажать, и его тут же обвиняли во всех смертных грехах и никогда не забывали упомянуть, что он – магометанин.
—    Ладно, — вздохнул он, — христиане, значит, христиане.
***
Томазо следил за ходом переговоров из потайной комнаты рядом с залом для совещаний и уже видел, что опоздал. Здесь были все: и королева-мать, и пятнадцатилетний Бурбон, и, само собой, Изабелла, но Австриец чувствовал себя хозяином положения и уже диктовал свои условия.
—    Вы уйдете в монастырь, тетушка, — напирал он на королеву-мать, — иначе все узнают, что королева Хуанна заболела и потеряла разум. Папа, как мне сказали, уже согласен.
Томазо стиснул зубы. Австриец использовал его гарантии от Папы самым бесчестным образом и явно уже примерял на себя корону Арагона.
—    А тебе, Изабелла, надо бы подумать о настоящем мужчине… — явно намекая на себя, давил Австриец, — а не тащить в постель вечного ребенка.
Но Изабелла не сдавалась.
—    А этот… настоящий мужчина… подтвердит указ о новой монете?
—    Не я принимал этот противозаконный указ, не мне его и подтверждать, — отрезал Дон Хуан Хосе.
И тогда Изабелла презрительно усмехнулась.
—    Арагону и Кастилии нужен флот, — процедила она, — и кто этого не понимает, тот не король.
Австриец густо покраснел.
—    То-то я вижу, мой сводный брат в этом много понимает, — кивнул он в сторону жениха Изабеллы.
Молодой Бурбон пустил слюну, и, видя устремленные на него напряженные взоры, неуверенно захныкал. И тогда Дон Хуан неожиданно встал, подошел к сводному брату и своим кружевным платком промокнул тому глаза, а затем и скошенный подбородок.
—    Знаешь, Изабелла, — осуждающе покачал он головой, — Господь все равно против вашего брака. Я это докажу.
И Бурбон, видя, что его жалеют, скривил белое лицо и потянулся к человеку, отнимающему у него самое важное для мужчины – власть.
А еще через день люди Австрийца привезли из Сарагосы епископа Арагонского, а Дон Хуан Хосе развязал дискуссию об инквизиции, и все рухнуло.
—    Инквизиция не просто противоречит конституциям; она враждебна и слову, и духу Господнему, — прямо заявил епископ Арагонский.
Члены королевской семьи замерли. Фактически Его Преосвященство объявил королевский указ о введении Святой Инквизиции в Арагоне еретическим.
—    А вы хорошо подумали, Ваше Преосвященство? – первой опомнилась Изабелла.
Она уже готова была вступить в управление землями своего жениха, но понимала: если Церкви Арагона и Кастилии останутся на разных позициях, ее свадьбе с юным Бурбоном не бывать.
—    Я старый человек, — поднялся со скамейки епископ, — и я не возьму такого греха на свою душу. Простите, Ваши Высочества, мне здесь нечего делать. Я возвращаюсь в Сарагосу.
Австриец торжествовал.
***

ЧАС ТРЕТИЙ
***
Мади аль-Мехмед действовал строго по протоколу.
—    Брат Агостино Куадра, — встав напротив монастырских ворот во главе нескольких членов магистрата, громко начал он зачитывать решение судебного собрания, — во исполнение конституций Арагона я требую от Святой Инквизиции выдачи мастера цеха часовщиков Олафа по прозвищу Гугенот.
Окошко тяжелых ворот скрипнуло, и в квадратном проеме показалось лицо Комиссара Трибунала.
—    Ты в своем уме, сарацин?
—    Даю вам четверть часа, — глянув на башенные часы магистрата, сообщил судья, — и ставлю в известность: город оставляет за собой право по истечению этого срока применить силу.
Окошко захлопнулось, ворота протяжно заскрипели и открылись, и наружу, один за другим, вышли все двенадцать доминиканцев и в конце – сам Комиссар Трибунала.
—    Силу, говоришь? – с усмешкой оглядел он восьмерых альгуасилов.
—    Ты слышал, — сухо произнес Мади.
Агостино кивнул доминиканцам, и Псы Господни стремительно обнажили шпаги. И тогда из двух сходящихся у ворот узких улочек повалили мастеровые. Часовщики и красильщики, ткачи и плотники – каждый городской цех счел священным долгом выставить своих лучших бойцов на защиту конституций фуэрос.
Комиссар Трибунала побледнел.
—    Предупреждаю… все, кто покусится на права Святой Инквизиции, будут отлучены от Церкви в соответствии с буллой Его Святейшества.
—    Жаль, что мы тебя сразу в перьях не изваляли! – громко крикнул часовщик с лицом записного шута. – Такому жирному каплуну только перьев и не хватает!
Лицо Комиссара Трибунала мгновенно покрылось красными пятнами, но мастеровые шутки смехом не поддержали. Здесь все понимали, насколько серьезен конфликт.
—    Четверть часа, говоришь? – прищурился Инквизитор.
Мади кивнул.
—    Что ж, четверть, так четверть, — зловеще проронил Комиссар и оглядел толпу.
—    Те, кто не разойдутся по своим домам до истечения четверти часа, будут отлучены от Церкви Христовой… — громко и внятно произнес он. – Все слышали?!
Толпа молчала.
—    Все слышали, я спросил?! – требовательно повысил голос инквизитор.
—    Ну, все, — со смешком отозвался мастер с лицом записного шута. – И что теперь?
Комиссар, подтверждая, что услышал ответ, кивнул и, жестом приказав доминиканцам следовать за ним, скрылся за воротами. Мади переглянулся с членами магистрата, а уже через мгновение ворота начали содрогаться под ударами молотков.
—    Изнутри заколачивают… — волнуясь, произнес один из членов магистрата.
—    Слышу, — кивнул Мади.
—    Будем штурмовать?
Мади оглянулся на замерших мастеровых. Здесь не было профессиональных воинов, — так, уличные бойцы. А женский монастырь – пусть и недостроенный – ставился с расчетом на сколь угодно яростный штурм.
—    Нет, — покачал он головой, — даже пять-шесть погибших – это слишком большие потери.
—    А как же?..
Мади улыбнулся и снова повернулся к мастеровым.
—    Плотники пришли?
—    Пришли… — отозвались из толпы.
—    Через четверть часа заколотите ворота снаружи, — махнул рукой в сторону ворот судья, — а каменщики здесь?
—    Здесь!
—    А вам заделать бойницы, — распорядился судья. – Посмотрим, что они скажут через неделю.
***
Видевший и слышавший все происходящее Марко Саласар повернулся к четверым сопровождающим его подмастерьям.
—    Слышали?
—    Что? – не поняли подмастерья.
—    Через четверть часа их всех отлучат от Церкви.
Парни растерянно заморгали.
—    Ну, и что?
Марко усмехнулся и тут же скривился от боли, — огромный, через весь бок, шрам все еще давал о себе знать.
—    А то, что, все отлученные от Церкви мастера начнут платить такие же налоги, как евреи и магометане, — повышенные.
—    И что? – никак не могли ухватить мысль подмастерья.
—    А то, что у мастеров станет меньше денег, и они понизят вам жалованье.
Подмастерья дружно открыли рты. Так далеко никто из них не заглядывал.
—    И что нам делать? – отреагировал один. – Может поймать этого Комиссара, да и… пришить? Чтобы некому было мастеров отлучать…
—    Недоумок, — презрительно констатировал Марко, – твой враг – не монах; твой враг – мастер. Нам с тобой наоборот – поддержать Инквизицию надо. Глядишь, и сами в мастера досрочно выйдем…
***
Бруно вошел в Сарагосу вместе с запоздавшими отрядами сеньора Франсиско Сиснероса и был просто потрясен размерами столицы. Наверное, так же были потрясены городские мастера, когда Олаф показал им чертежи курантов с двенадцатью шестернями.
Но время было дорого, и Бруно заставил себя собраться, быстро отыскал здание епископата и подошел к стоящим у входа гвардейцам.
—    Куда?
—    К епископу Арагонскому…
Гвардейцы рассмеялись.
—    И не надейся! Их преосвященство только что из Мадрида приехал, и к нему сейчас даже грандов пускают лишь по особому разрешению…
Бруно задумался.
—    А как мне получить такое разрешение?
Гвардейцы расхохотались.
—    Вы слышали, чего он хочет?! Нет, вы слышали?!..
А Бруно смотрел, как они смеются, и вспоминал, как они с отцом выверяли точность хода храмовых курантов. Это была самая грубая, самая первая выверка. Следовало капнуть охры на зубец крайней шестерни и засечь на эталонных песочных часах мгновение, когда охра, передаваясь от шестерни к шестерне, испачкает регулятор хода.
«От шестерни к шестерне…» – понял он.
—    А как мне найти начальника вашего караула?
Примерно через час, двигаясь от сержанта к сержанту и от офицера к офицеру, Бруно уже разговаривал с начальником охраны епископского дворца.
—    У меня отца инквизиторы арестовали, — прямо сказал он, — и умные люди сказали, что Его Преосвященство может помочь…
—    И чего ты хочешь? – весело поднял брови офицер. – Чтобы епископ отменил указ короля о правах Святой Инквизиции?
—    Это было бы неплохо, — признал Бруно. – У нас так все считают: и судья, и старейшины цехов…
Офицер раскатисто расхохотался, а когда отсмеялся, сказал все. Как есть.
—    На прием к епископу тебя не пустят. Даже не надейся. Так что, мой тебе совет, иди на дворцовую кухню, там всегда помощники нужны… глядишь, и сумеешь два-три слова Его Преосвященству сказать.
***
Когда Томазо прибыл для очередного доклада об очередном поражении Изабеллы на переговорах, он обнаружил у Генерала всех прибывших в Мадрид братьев.
—    Становись, — сухо распорядился Генерал, — кое-что произошло.
Томазо напрягся и встал рядом с Гаспаром. Тот стоял – ни жив, ни мертв.
—    Первая и главная новость, — прошелся перед строем Генерал, — как и следовало ожидать, началась война. Большая война.
Лица монахов окаменели.
—    Англия, Голландия, Австрия и Савойя объединились в борьбе с Бурбонами. Формальный повод: нарушение Людовиком соглашений по Арагону.
Стало так тихо, что Томазо услышал, как за окнами разговаривают караульные гвардейцы.
—    Но Австриец об этом еще не знает, — Генерал глянул на большие напольные часы, — думаю, что к нему гонец прибудет часа через три-четыре.
Так было всегда: курьерская служба Ордена работала быстрее королевской.
—    Все понимают, что это значит?
Братья – один за другим – наклонили головы. То, что Габсбурги вступили в войну против Бурбонов, означало одно: когда прибудет гонец из Вены, переговоры прекратятся.
—    Австриец наверняка воспользуется состоянием войны, — задумчиво прошелся вдоль строя Генерал, — и, скорее всего, попытается взгромоздиться на Арагонский престол этой же ночью.
По спине Томазо прокатилась ледяная волна, а Генерал уже смотрел прямо на него.
—    Держи, — протянул ему руку Генерал.
Томазо протянул руку, и в его ладонь скатилось что-то небольшое и увесистое. Исповедник поднес ладонь ближе к глазам. Это был перстень с родовым гербом Людовиков.
—    Через полтора часа тебя пропустят в покои юного Бурбона, — тихо, но внятно произнес Генерал. – Дворецкий проведет вас потайным ходом в часовню. Если король будет плакать, зажмешь ему рот, — согласие королевы-матери получено. Возле часовни вас будут ждать гвардейцы с лошадьми. Это люди Изабеллы…
—    Король не сможет ехать верхом, — покачал головой Томазо.
—    Значит, посадишь его впереди себя, — отрезал Генерал. – И вообще, делай, что хочешь, но свадьба юного Бурбона и Изабеллы Кастильской должна состояться до полуночи! Остальное Изабелла берет на себя.
Томазо похолодел, а Генерал уже перевел взгляд на Гаспара.
—    Значит, так, Гаспар… епископа Арагонского арестовать и доставить в Трибунал Святой Инквизиции.
Гаспар с сомнением покачал головой.
—    Он уже выехал в Сарагосу… а у него там собственный дворец… и гвардейцы – на каждом шагу.
—    А ты собираешься просить у них разрешения? – прищурился Генерал.
Гаспар обомлел.
—    Вы собираетесь его выкрасть?!
С особами подобного ранга обычно так не обращались.
—    Поспеши, Гаспар, — не ответил на вопрос Генерал, — Ты даже не представляешь, как мало у нас времени.
—    Твоя, — перешел к следующему брату Генерал, — обеспечить оборону покоев матери-королевы… по меньшей мере, до двух часов ночи…
Томазо слушал, запоминая каждое слово. Этой ночью должна была решиться судьба всей Европы.
***
Дона Хуана Хосе Австрийского гвардейцы Изабеллы пропустили в храм, когда венчание было уже завершено.
—    Кажется, я опоздал… – угрожающе выдохнул он.
—    Ты пришел нас поздравить? – с вызовом посмотрела ему в глаза Изабелла.
Лицо Австрийца исказилось, и он схватился за эфес.
—    Ва-аше Высочество… — укоризненно протянул из-за его спины Томазо.
Австриец обернулся.
—    И ты с ними, бастард?
—    А разве вы не с нами? – в тон ему поинтересовался Томазо. – Предложение Папы остается в силе: вам отойдет вся Арагонская Церковь и реальная…
—    Заткнись! – яростно заорал Австриец.
Благородный Дон уже понимал, что узнай он о начале войны его семьи с Бурбонами на три часа раньше, все можно было повернуть иначе…
—    А почему все-таки не со мной? – повернулся он к Изабелле.
Королева Кастильская все с тем же вызовом задрала подбородок вверх.
—    Я слышала, вы не слишком верны женщинам, Ваше Высочество.
Томазо улыбнулся. Изабелла всегда была превосходным политиком и фактически сказала, что не слишком верит в то, что Габсбурги не подгребут и ее саму, и ее королевство под себя.
—    И ты думаешь, я так это оставлю? – процедил Австриец.
Изабелла подняла глаза вверх, и Австриец, проследив направление ее взгляда, тоже увидел десятки направленных на него из-под купола мушкетов.
—    Вам решать, Ваше Высочество, — смиренно опустила глаза Изабелла, — но позвольте напомнить, что я не нарушила ни единого пункта наших с вами договоренностей.
Австриец скрипнул зубами.
—    И я, как представитель Папы, это подтверждаю, — подал голос из-за его спины Томазо.
Он уже видел, что победил.
***
Марко Саласар не имел сколько-нибудь четких указаний, кроме того, что ему рассказал о будущей Христианской Лиге сеньор Томазо. Но ума сообразить, что прямо сейчас реализуется его единственный шанс, у него хватало. А когда его вызвал Комиссар Трибунала, и Марко всем нутром почуял: пора. И наутро все изменилось.
—    Друзья, — собрал он тех немногих подмастерьев, кто не отвернулся от него, — христиане…
Подмастерья переглянулись. Так высокопарно с ними никто не разговаривал.
—    Доколе нам терпеть постыдную власть этого магометанина?
Подмастерья обмерли. Кое-кто из них уже получал плетей по приговору судьи – за мелкие проступки, оттого аль-Мехмеда многие не любили, но чтобы покуситься на такую важную фигуру?
—    Доколе нам терпеть безбожие наших мастеров? Разве кто из них стремится поделиться с ближним своим, как завещал Иисус? Разве кто из них научился прощать?..
Парни открыли рты, а Марко возвысил голос.
—    И разве должны мы слушаться людей, не далее как сегодня отлученных от Церкви Христовой?!
—    Я чего-то не понимаю, — хмыкнул самый крепкий подмастерье, — ты куда клонишь, Марко?
Марко Саласар прищурился.
—    На этой неделе к твоему мастеру за часами приедет аббатиса из Уэски. Так?
—    Ну, так, — пожал плечами подмастерье. – И что?
—    И часы отлученного от Церкви мастера будут украшать обитель Христовых невест? А ты, зная это, промолчишь?
Подмастерья охнули. Они об этом даже не думали.
***
На епископской кухне Бруно первым делом отправили колоть дрова, затем поручили очистить от нагара огромный котел и лишь увидев, сколь тщательно он выполнил поручения, доверили мыть посуду.
—    Не дай Бог, если хоть одна вилка пропадет! – сразу предупредил его помощник повара. – Но если справишься так же, как и с котлом, через пять-шесть лет в старшие мойщики посуды выйдешь. А то и серебро доверят чистить.
Бруно понимающе кивнул, ухватил заляпанную жиром двузубую вилку для жаркого, а едва помощник повара отошел, на кухне появился сам епископ.
—    У меня сегодня важные гости из Гранады, — подошел Его Преосвященство к старшему повару, – так что, никакой свинины.
Бруно замер. Шанс был уникальный.
—    Я понял, Ваше Преосвященство, — низко поклонился повар.
Бруно огляделся. На кухне, кроме епископа, было всего три человека: повар, его помощник и неотступно следующий за епископом гвардеец.
«Надо попытаться…» — понял Бруно, медленно двинулся к епископу и тут же нарвался на грозный взгляд помощника повара.
—    Иди отсюда… — шепнул помощник. – Быстро.
Бруно нехотя двинулся назад, а едва помощник отвел взгляд, юркнул за деревянную колонну. Он знал, что помощник повара рано или поздно займется своими делами, а епископ так и продолжал давать повару указания на предстоящий обед.
И тогда, как ниоткуда, появились эти люди. Их было четверо, и были они одеты в самые обычные рясы, но Бруно сразу понял: чужаки. Двое ухватили епископа под руки, а двое других вытащили спрятанные под рясами шпаги.
—    Что вы делаете?! – возмутился епископ.
Но и повар, и его помощник, и гвардеец-охранник уже валились на мозаичный пол – один за другим.
—    Тихо, Ваше Преосвященство, — произнес один – самый крепкий и явно самый главный и решительно запихнул в епископский рот кухонное полотенце.
Бруно вжался в колонну.
—    Больше никого?
—    Кажется, нет, Гаспар…
—    Тащите его, а я проверю…
Бруно тихонько повернулся боком, — так он был незаметнее.
—    Надо же… еще один! Спрятался…
Бруно развернулся. Самый здоровый из чужаков шел прямо на него. Бруно выставил перед собой так и не домытую двузубую вилку для жаркого и попятился.
—    Спокойно, малыш, — так же тихо наступал со шпагой наперевес монах, — все будет хорошо…
Шпага свистнула, и Бруно едва успел отскочить к столу.
—    За что, сеньор? – возмутился он, рухнул на пол и перекатился под столом на другую сторону. – Что я вам сделал?!
Монах яростно крякнул, запрыгнул на стол и сделал еще один выпад.
—    Караул! – заорал Бруно и отскочил к стене. – Сюда, сеньоры!
—    Тихо-тихо, — спрыгнул со стола монах.
—    Ка-ра-у-ул!!! – еще пронзительнее закричал Бруно.
В коридоре послышался топот, и монах, видя, что деться парню некуда, снова перепрыгнул стол, открыл задвижку и встал у двери.
—    Что тут еще?! Чего орать?
В горло гвардейца тут же впилась шпага, и он осел, цепляясь за косяк. Монах бережно подхватил его, затащил хрипящего и пускающего кровавую пену гвардейца в кухню, выглянул в коридор, и снова закрыл дверь – все так же, на задвижку.
И тогда Бруно скользнул под столом и с разбегу воткнул огромную двузубую вилку монаху в поясницу.
—    О, ч-черт! – без тени смирения произнес монах и обернулся; немного постоял и, покачнувшись, рухнул на пол.
***
Бруно не знал, сколько простоял вот так, с двузубой вилкой в руках. Перед глазами вращались обильно смазанные жиром и кровью шестеренки всей Арагонской Церкви, и Его Преосвященство был главным регулятором хода. А потом он увидел, как огромные кузнечные щипцы ухватили этот регулятор хода, потянули, и с хрустом выдернули прочь.
То же самое сделал он сам с церковными часами, когда пытался спасти Олафа, но теперь мчались вперед не сдерживаемые ничем, словно прижженная под хвостом псина, стрелки всей Арагонской Церкви.
А потом раненый монах пошевелился, и Бруно пришел в себя. Наклонился над телом и, зная, что для быстрого бегства нужны деньги, начал обшаривать рясу.
—    Даже не думай… — пробормотал монах, — уб-бью…
Но тело его не слушалось.
—    Вот! – выдернул Бруно толстенный кошель.
Стремительно огляделся, отыскал брошенную кем-то из кухонных рабочих рясу, стремительно напялил ее на себя и, перепрыгивая через трупы, помчался к выходу.
***
Едва Изабелла увезла хнычущего короля в свое родовое гнездо, Томазо первым делом примчался в монастырский госпиталь в Сан-Дени.
—    Гаспар! Господи! Что с тобой?! Гаспар!
Брат Гаспар приоткрыл набухшие веки.
—    Помнишь этого… Луиса?
Томазо похолодел. Парнишка по имени Луис был единственным, кто так и не оправился после того, что с ними сделали.
—    Только не это… — выдохнул исповедник.
Луис был самым дерзким из них и самым лучшим, пожалуй. Он первым почуял опасность, и первым дал решительный отпор. Как только все это началось, Луис мгновенно организовал круговую оборону, и, в конце концов, наглые, превосходящие массой и опытом монахи даже начали его опасаться – всерьез. Луису и выпала самая жуткая судьба. Монахи сломали ему позвоночник. Как совершенно точно знал Томазо, — намеренно.
Позже он дважды навещал его в монастыре, а уж следил за его продвижением в Ордене постоянно. Из Луиса вышел неплохой каллиграф, и, как говорят, к тридцати он мог подделать практически любой документ – хоть на арабском, хоть китайском. А в тридцать два он умер, видимо, устав бороться с жуткими пролежнями.
—    Похоже, у меня то же самое… — выдохнул Гаспар. – Ног не чувствую. Совсем.
Томазо стиснул челюсти.
—    Кто это сделал? – процедил он. – Кто?!
—    Я его не знаю. Мальчишка, лет пятнадцати.
—    Мальчишка?!!
Томазо видел Гаспара в драке и не мог себе даже представить, чтобы такого бойца мог одолеть мальчишка – почти ребенок.
—    Ты не представляешь себе, — слабо и болезненно рассмеялся Гаспар, — он меня вилкой ударил…
Томазо глотнул. Это и была сама судьба: фатум, рок, воля Божья, – как ее ни назови.
—    Я найду его, Гаспар, — взял он мокрую, холодную руку друга. – Обязательно найду.
***
Когда приехавшая принимать заказ аббатиса откуда-то узнала, что чуть ли не все мастера этого города отлучены от Церкви, город затрясло.
—    Какая тварь ей сказала?! – диким буйволом ревел мастер, наконец-то поверивший, что заказ его сорван, а бесценное железо израсходовано впустую. – Куда я теперь все это дену?!
Но, что хуже всего, аббатиса не собиралась молчать. В считанные дни об отлученном городе знала вся округа, а когда слухи дошли и до Сарагосы, крупнейшие клиенты часовщиков спешно сняли все свои заказы, не особенно разбираясь, кто из мастеров отлучен, а кто нет.
—    Что будем делать? – задавали друг другу риторический вопрос мастера.
Основные заказчики курантов были монастыри и храмы, впрочем, и магистраты не собирались конфликтовать с Церковью Христовой из-за нескольких десятков мастеров маленького провинциального городка.
—    Отдайте Олафа Трибуналу, — мрачно предложил кто-то на очередном собрании совета старейшин, — и все наладится.
И никто не отважился возразить.
***
Председатель судебного собрания ожидал, чего угодно, но не этого.
—    Мади, — первым начал самый старый часовщик, — откажись от Олафа.
—    Как это? – не понял судья.
—    Отдай его инквизиции. Пусть сам со святыми отцами разбирается. Иначе весь город останется без работы.
Мади аль-Мехмед непонимающе тряхнул головой.
—    А как же Арагонские конституции?
Старейшина лишь махнул рукой.
—    Какие там конституции? Меня падре Ансельмо даже на порог храма Божьего не пускает!
—    У нас все деньги в заказы вложены… — поддерживая старика, зашумели остальные члены Совета.
—    Олаф сам виноват…
Мади поджал губы.
—    В чем он виноват? В том, что ему подсунули облегченную монету?
—    Он падре Ансельмо оскорбил! – наперебой заголосили старейшины, — пусть сам и отвечает! Нечего ему за наши спины прятаться!
Мади лишь сокрушенно качал головой. Он вовсе не считал, что сидящий без суда в келье осажденного монастыря Олаф Гугенот прячется за чьи-то спины. И он совершенно не собирался нарушать свою клятву арагонским конституциям, лишь из-за того, что Церковь Христова вдруг решила поставить себя выше закона.
А уже на следующий день город раскололся на две части. Те из мастеров, что по каким-то причинам не участвовали в осаде монастыря и не были отлучены, по-прежнему считали, что конституции священны. Но все, кто попал под отлучение, склонны были винить во всем Олафа.
—    Недаром ему такое прозвище дали, — ворчали они, — Гугенот он и есть Гугенот.
—    Безбожник…
—    Колдун.
Мади чувствовал себя так, словно его окружает пропасть.
***
Когда Томазо прибыл к Генералу, старик знал уже все.
—    Не беспокойся, Томас, — положил он руку ему на плечо, — мы найдем этого мальчишку.
—    Но я обещал Гаспару… — начал Томазо.
—    Нет, — обрезал Генерал, — ты мне нужен для другого дела.
Исповедник мрачно кивнул и вернулся в строй застывших перед Генералом братьев.
—    Ну, что же, дети мои, — удовлетворенно оглядел братьев Генерал, — мы добились главного: Хуанна Безумная в монастыре, Бурбон женат на Изабелле, Австриец же остался с носом.
—    Он этого так не оставит, — возразил все еще раздосадованный Томазо.
—    Верно, — согласился Генерал. –Но вы и сами понимаете, что Австриец уже лишился половины сторонников.
Братья заулыбались. Едва стало известно, что королева-мать уходит в монастырь, а юный король женился на Изабелле Кастильской, чуть ли не половина грандов сочла себя удовлетворенной.
—    Теперь наша главная задача – Святая Инквизиция, — выразительно посмотрел на братьев Генерал. – Трибуналы должны получить всю возможную поддержку.
Братья посерьезнели. Введение Инквизиции везде – от Неаполя до Барселоны – оборачивалось кровавой баней. Ни магистраты городов, ни, тем более, Кортесы признавать верховенство монахов над своими законами не собирались.
—    И, конечно же, нам нужны люди, — заложив руки за спину, задумчиво прошелся перед строем Генерал, — писари, нотариусы, приемщики конфискованного имущества и, само собой, альгуасилы. Много альгуасилов.
Томазо вспомнил, каких трудов ему стоило найти кандидата в Комиссары Трибунала, и вздохнул. А Генерал встал напротив него и развел руками в стороны.
—    До тех пор, пока в Трибуналах будут заседать итальянцы и французы, а местные жители будут сторониться Святой Инквизиции, как огня, нам ни в Арагоне, ни в Кастилии не закрепиться.
—    Лига? – на всякий случай спросил Томазо.
—    Да, Томас, — кивнул Генерал. – Именно так. Предложения или пожелания будут?
Монахи молчали. И только Томазо почему-то все время возвращался мыслями к Изабелле. Он искренне восхищался этой женщиной; она была намного сильнее королевы-матери, но потому и опаснее. А сейчас, когда она стала законной супругой короля…
—    Генерал, — поднял руку Томазо.
—    Да, Томас?
—    Я думаю, не надо давать Изабелле слишком входить в дела Бурбонов…
Генерал прищурился. Старик сразу понял, о чем речь.
—    Архивы?
—    Да, — кивнул Томазо, — нам следует кое-что вычистить из королевских архивов, но не только…
—    А что еще?
Томазо посмотрел Генералу прямо в глаза. Обычно старик таких вещей не забывал.
—    Нам следует забрать из тюрьмы бывшего королевского секретаря Антонио Переса. Слишком уж много он знает.
Генерал одобрительно покачал головой.
—    Хорошо, я похлопочу, чтобы его перевели в Сан-Дени.
***
Отбежав от епископского дворца пару кварталов, Бруно сообразил, что ему некуда идти. В родном городе его ждала инквизиция, а здесь, в столице, он не знал никого и ничего. А когда прошло еще около четверти часа, он почуял, что и в Сарагосе оставаться опасно. На улицах появились гвардейцы, и они останавливали парней, хоть чем-то походивших на Бруно.
Подмастерье нырнул внутрь квартала, огляделся и увидел, что находится на заднем дворе церкви, рядом со стоящими кружком и жарко что-то обсуждающими монахами.
—    Отказались часовщики их чинить! Все до единого.
Бруно застыл на месте. Здешние часовщики вполне могли и накормить, и спрятать, и даже помочь ему выбраться за пределы города, но где искать их квартал, Бруно не знал.
—    Извините, вы не подскажете?..
Монахи как не слышали.
—    Гугеноты они и есть гугеноты…
Бруно вздрогнул. Его отца тоже называли Гугенотом, но это было обычное прозвище, а здесь, речь, похоже, шла о настоящих…
—    И что нам делать с часами?
Бруно проследил направление взгляда монаха и сразу все понял. Огромные башенные куранты стояли. А ему очень было необходимо убежище…
—    Бог в помощь, — нахально протиснулся он в круг, — я часовщик, и я не гугенот.
Монахи переглянулись.
—    Что-то молодой ты очень… — с сомнением произнес один, — для часовщика-то.
—    Мне приходилось делать куранты, — заверил Бруно. – А что случилось с вашими?
—    Вот, — протянул нечто бесформенное монах.
Бруно удивленно хмыкнул. Это был приклад от мушкета, но вид у него был такой, словно его жевал дракон.
—    Какой-то нехристь мушкет в механизм курантов уронил, — с отчаянием в голосе объяснил монах, — мы его даже вытащить не смогли…
—    Я посмотрю ваши часы, — кивнул Бруно. – Обед будет?
Монахи переглянулись. Они и верили, и не верили, что кто-то взялся нарушить сговор сарагосских часовщиков против Церкви Христовой.
***
Только сам Комиссар Трибунала Агостино Куадра знал, насколько рискует. Он вовсе не был уверен, что находящийся в оппозиции к Святой Инквизиции Арагонский епископат одобрит это массовое отлучение. И лишь получив известие об аресте Святой Инквизицией самого епископа Арагонского, понял, что выиграл. А не прошло и недели, как мастера сами оторвали доски, ими же приколоченные снаружи ворот, а еще через день к монастырю подтянулись почти все часовщики.
—    Откройте, святой отец…
—    Наша вина…
—    Признаем.
И к полудню брат Агостино впустил первых посетителей, а уже к вечеру Трибунал заседал в полную силу.
У Комиссара еще не было ни секретаря, ни нотариуса, ни даже писаря, но дела все выходили несложные, и он быстро принимал доносы мастеров на самих себя, назначал необременительную епитимью и всех отпускал с Богом. И лишь когда все, кто хотел получить освобождение от грехов, прошли через Трибунал, Агостино решился выйти в город, а затем и появиться на службе.
—    Церковь Христова с радостью приняла назад своих блудных сыновей, — дрогнувшим голосом произнес он, когда храм Пресвятой девы Арагонской наполнился, — но с горечью в сердце я вынужден признать, что не все были искренни со мной, а большая часть грехов по-прежнему сокрыта.
Мастера тревожно загудели.
—    Вот здесь, — потряс перед собой толстенной пачкой желтых бумажных четвертушек, — доносы истинных христиан – ваших жен и подмастерьев, соседей и друзей…
Горожане обмерли. Никто и подумать не мог, что на него донесли, а Комиссар знает куда как больше, чем было рассказано Трибуналу ими самими.
—    Но Церковь милостива к своим детям, — с грохотом опустил пачку доносов на трибуну Агостино, — а поэтому я даю погрешившим еще три дня, чтобы раскаяться и очистить свои души признанием.
В храме повисла тяжелая мертвящая тишина, и лишь одна грудь восторженно вздымалась – грудь Марко Саласара. Именно его люди кропотливо собирали сведения о прегрешениях горожан. И Марко давно уже не чувствовал себя таким сильным.
***
Бруно приоткрыл окошко, впускающее внутрь башенных часов солнечный свет, и первым делом оглядел площадь и примыкающие к ней улицы. Гвардейцы были повсюду, и они по-прежнему останавливали парней его возраста и телосложения.
Он обернулся, окинул взглядом залитый солнцем механизм и тут же потрясенно присвистнул.
—    Богатые же у вас часовщики!
Шестерни – все, до единой, – были цельнолитыми.
Бруно принялся пересчитывать шестерни, и забыл обо всем. Он даже взмок от переполняющих его чувств: шестерен тут было более двадцати! А передача к часовой стрелке шла через минутную… такого в их городе не отваживался делать никто, даже Олаф.
—    А это еще что? – заинтересовался он идущим вокруг механизма кольцом.
—    Может, не будешь туда лезть? – забеспокоился поднявшийся вслед за Бруно монах. – Это лучшие мастера Арагона делали.
—    Я разберусь, — успокаивающе поднял руку Бруно и вгляделся.
Создавалось впечатление, что в одних курантах стояло два механизма – один внешний, и второй внутренний.
—    Это кукольный театр, — ревниво пояснил замерший за спиной монах. – Каждые три часа включается…
Уже привыкший к полумраку Бруно пригляделся, охнул и присел на дубовый брус часовой рамы, — ноги не держали.
Такого он не видел даже в своих снах. На огромном подвижном кольце стояли десятки кукол: черти и ангелы, смерть в саване и с косой, рыцарь с мечом, священник с крестом, дева с розой…
—    На циферблате открывается люк, — продолжал объяснять монах, — и так как кольцо вращается, куклы поочередно показываются народу.
—    Я уже вижу, — потрясенно пробормотал Бруно.
Судя по множеству приводных механизмов, эти куклы не только показывались народу, но еще и двигали руками и ногами, а некоторые, вроде шута с мандолиной, даже открывали рты! Но главное, весь кукольный театр получал движение от одного с курантами двигателя.
«Как же они не мешают один другому?»
—    Ну, что, берешься? – напомнил о себе монах.
Бруно тряхнул головой, быстро отыскал застрявший меж массивных шестерен мушкет, ощупал закусившие его шестерни и уверенно кивнул. Механизм почти не пострадал. Вот, если бы шестерни были клепаными из листа, как, экономя драгоценное железо, делали в его городе, восстановить куранты было бы попросту невозможно.
—    Я их отремонтирую, — кивнул он сгрудившимся на узенькой площадке монахам, – два старых арагонских мараведи достаточно.
Монахи, а их на часовой площадке собралось уже трое, возбужденно, словно голуби вокруг голубки, заворковали.
—    К завтрашней службе сделаешь?
—    А может быть, к вечеру сумеешь?
Бруно улыбнулся. Выдернуть мушкет и поставить на место выскочившую из пазов шестерню было делом получаса. Но ему было необходимо убежище.
—    Нет, святые отцы, — подражая повадке Олафа, покачал он головой, — здесь работы на всю ночь.
А едва монахи вышли, Бруно бессильно опустился на дубовый брус рамы и понял, что это снова подступает. Шестерни вдруг изменили цвет, и он ясно увидел, как различны Куранты и Театр. Два самостоятельных механизма лишь причудой мастера собранные в одно целое, терпеть не могли друг друга и отчаянно сражались за единый источник движения.
—    Инквизиция… — выдохнул он.
Лишь теперь ему стало ясно, что Трибунал это не только не заусенец, но даже не застрявший в шестернях помятый мушкет. Инквизиция определенно была не меньшим по мощи, чем весь его город, параллельным механизмом. И он питался от того же привода.
Бруно тряхнул головой. Космические масштабы только что увиденной картины еще не помещались в его сознании.
***
Исаак Ха-Кохен ждал официального вердикта Совета менял по новой монете каждый день, однако никаких новостей из Сарагосы не поступало. И однажды он понял, что дальше ждать нельзя.
—    Иосиф! – громко позвал он сына.
—    Что, отец? – выглянул из ведущих в лавку дверей Иосиф.
Исаак вздохнул. Рано или поздно это следовало сделать.
—    Принимай дела, Иосиф, — тихо проговорил он. – И становись хозяином. Пора.
Иосиф растерянно разинул рот.
—    А как же вы, отец?..
—    А я поеду к старым друзьям в Сарагосу, — с трудом приподнялся из-за стола бывший меняла, — проведаю кое-кого перед смертью…
***
Марко Саласар встречался с братом Агостино ежедневно, но лишь когда уже прошедшие через Трибунал мастера пошли доносить на себя по второму разу, Комиссар счел момент удобным.
—    Братья и сестры, — уже на следующей утренней проповеди объявил падре Ансельмо, — у меня большая радость. Отроки и отроковицы, безгрешные, словно голуби Господни, создали в нашем городе Христианскую Лигу.
Уже привыкшие бояться новостей мастера превратились в слух.
—    Отныне и у меня, и у брата Агостино есть надежные помощники, а у вас у всех – образец для подражания. Марко Саласар, выйди в середину.
Горожане начали переглядываться, а едва Марко двинулся в центр храма, мгновенно расступились. Они боялись даже прикасаться к этому чудом выжившему и совершенно лишенному чувства локтя человеку.
Марко наконец-то вышел в центр, развернулся лицом к прихожанам и, не глядя ни на кого, глухо произнес.
—    Желающие помочь делу Церкви Христовой и войти в Лигу могут обратиться ко мне. Работы предстоит много.
Мастера потрясенно молчали.
***
Бруно изучил чужие куранты за полчаса. Он знал, что, поймай его за этим занятием здешние часовщики, ему бы выкололи глаза, отрубили пальцы и усекли язык – с полным на то правом. Но часовщики, судя по всему, гугеноты, явно повздорили с монахами, ремонтировать куранты отказались, и теперь подмастерье находился под защитой всей Арагонской Церкви.
Главным узлом здесь, конечно же, был маятник между часами и «кукольным театром». Идя в одну сторону, он передавал движение часам, а когда возвращался, — сдвигал колесо с куклами. Бруно даже удивился, как не додумался до такого сам.
Однако было здесь и то, что ему не нравилось изначально. Колесо с куклами показывалось народу один раз каждые три часа, а двигалось по кругу все время, пожирая половину энергии спускающегося в башню, словно ведро в колодец, груза. «Кукольный театр» был, по сути, паразитом на теле часов, — таким же, как брат Агостино на теле его города.
И едва он вспомнил о брате Агостино и – почти сразу – об Олафе, всю мечтательность, словно сдуло ветром. Бруно выглянул в окошко, убедился, что гвардейцев нет, тут же вручную подкрутил механизм на четверть оборота назад, выдернул застрявший между зубьев помятый мушкет и рывком поставил выскочившую из пазов шестерню на место. Перекрестился, осторожно запустил маятниковый регулятор, проверил стоящими здесь же эталонными песочными часами точность хода и немедля сбежал по ступенькам вниз.
—    Я все сделал, — обратился он к стоящим возле башни монахам. – Где я могу получить заработанные два мараведи?
Те развернулись, и Бруно понял, что это не просто монахи; они были при оружии. Один протянул руку и стащил с его головы капюшон.
—    Тонзуры нет. Я так и знал… Давно в бегах?
—    Я… — начал Бруно и понял, что отпираться бесполезно.
Его определенно приняли за беглого монаха, коих на дорогах бродило без числа. А значит, надо было откупаться.
—    Вот у меня есть… — сунул он руку под рясу и вытащил взятый с тела пораженного им в поясницу врага кошель.
—    Давай сюда, — отобрал кошель монах.
Он развязал кожаную тесьму, нащупал пальцами и вытащил свернутый в несколько раз листок бумаги и поднес к глазам.
—    Руис Баена… Каллиграф монастыря Бл. Августина.
—    У них только в прошлом году шестеро бежало, — подал голос второй. – Ну, что, брат, все ясно. Пошли с нами.
***
Томазо прибыл в Сарагосу даже раньше Австрийца. Навел справки и сразу же успокоился. Как и ожидалось, все мечты Дона Хуана Хосе подмять Арагон под себя, обречены были разбиться о позицию депутатов Кортеса.
—    Сначала давайте с Бурбоном разберемся, — уже в начале заседания заявил вернувшийся из Мадрида секретарь Кортеса Хуан Пратт. – Решим, что делать с монетой, поставим на место Святую Инквизицию, а уж потом будем говорить с другими претендентами на престол.
Но уж Томазо-то понимал: никакого «потом» уже не будет. А потому со спокойной душой отправился ревизовать столичные Трибуналы. И в первом же увидел то, что и ожидал.
—    Сколько дел ведете? – сразу интересовался он.
—    Одно… — явно гордясь тем, как мало у него настоящих преступников, ответил Комиссар.
—    Какое?
—    Колдовство. Цыганка порчу на лошадь навела…
Томазо сокрушенно покачал головой.
—    Вы на прилавки книготорговцев смотрели?
Комиссар неуверенно, наискосок мотнул головой.
—    Они же у вас черт знает, что продают! – с чувством произнес Томазо и вытащил из дорожной сумки купленный для себя увесистый том, — вот, почитайте. На любой странице.
Инквизитор осторожно расстегнул серебряную пряжку и раскрыл толстенную книгу.
—    Ну, же! – подбодрил его Томазо.
—    Дух зовется Астарот, — ведя пальцем по строке, прочел Комиссар, — Он появляется в образе Ангела-Губителя, верхом на адском Звере, подобном Дракону, с гадюкой в правой руке…
Томазо невольно покрылся испариной и накрыл строки своей ладонью.
—    Хватит.
Он встречал этого духа после введения в некоторые мистерии Ордена, но к задачам сегодняшнего дня это никакого отношения не имело.
—    Эта книга внесена в Индекс*, — с трудом справившись с дрожью в руках и уплывающим сознанием, произнес Томазо, — и она не должна лежать на прилавках.

*ИНДЕКС – Index librorum prohibitorum – Индекс запрещенных книг

Инквизитор побледнел.
—    Нет-нет, я вас ни в чем не обвиняю, — поспешил успокоить его Томазо и увел разговор в сторону. — И, кстати, что тут у вас с евангелическими** течениями? Диспуты с ними ведете?

**ЕВАНГЕЛИЧЕСКИЕ ЦЕРКВИ — общее название протестантских церквей.

Комиссар как очнулся.
—    А кто будет вести диспуты? Францисканцы говорят, у них своих дел по горло, а к вашим, – хоть не обращайся, хорошо еще, что не побили…
Томазо улыбнулся. Он понимал, что инквизитор по ошибке сунулся в учебную часть Ордена, а там посторонним и впрямь делать нечего.
—    А вот для этого и надо создавать Христианскую Лигу, — поучительно произнес он. – Вы просто обязаны окружить инквизицию надежными, грамотными людьми, способными и диспуты вести, и для защиты Церкви при нужде единым кулаком стать…
Комиссар, представив какая работа ему предстоит, болезненно поморщился, и Томазо поднялся из-за стола и уже не щадя его, закончил:
—    Или закончите вы свои дни где-нибудь в глубокой провинции, на Канарах…
***
Мади аль-Мехмед наблюдал за происходящим с оторопью. Совет старейшин в обход судебного собрания, через магистрат добился-таки решения вопроса по Олафу. Теперь судьба часовщика целиком находилась в руках инквизиции. Это противоречило конституциям, но магистрат встал на сторону ремесленников.
—    Ты хороший человек, Мади, — сказали ему в магистрате, — но пойми, есть закон, а есть жизнь. Это не одно и то же.
И впервые в жизни, старый судья не возразил. И не потому, что не хватило мужества, нет. Просто он уже видел глаза женщин, когда их мужья, после почти двухнедельного отлучения снова начали получать заказы.
Затем перезрелый отрок Марко Саласар, потрясая неким «Индексом» и приказом Комиссара Трибунала произвел чистку учебников в христианской школе. Счастливые дети перетаскали во двор едва ли не четверть школьной библиотеки, а потом Марко принес факел и торжественно, с видом Иисуса, воскрешающего из мертвых, все это запалил.
Через два дня все тот же Марко привез из бенедиктинского монастыря новые учебники – пока только по географии. Они явно были только что отпечатаны и вкусно пахли типографской краской, но Мади не обнаружил там и половины Птолемеевских карт.
Но главное, старого судью, впрочем, как и все судебное собрание, настойчиво оттирали от власти.
—    Это дело касается только нашей общины, — говорили ему, когда Марко единолично решал, как поступить с проворовавшимся подмастерьем, волею судеб оказавшимся христианином.
—    Не лезь ты в это дело с «утренним даром», — уговаривал его один из членов магистрата, когда Мади нашел-таки приемлемое решение для компенсации интересов невест, — вознаграждать невесту за сбережение девства золотой монетой – это старый христианский обычай; вот пусть падре Ансельмо этим и занимается.
А тем временем следствие по делу Олафа Гугенота подходило к завершению, и Мади аль-Мехмед уже предчувствовал, что магистрат попробует заставить его исполнить решение брата Агостино Куадра, — какая бы чушь ни значилась в обвинительном заключении.
***
Томазо работал, как заведенный. Он переезжал из Трибунала в Трибунал и везде, в общем-то, делал одно и то же – ставил основные задачи. Прежде всего, побуждал целиком взять под контроль церкви школьное и книгоиздательское дело.
—    А если учителей придется отстранять? – осторожничали Комиссары, – кто будет учить?
Томазо улыбался.
—    Монастыри предоставят любое количество преподавателей и за куда как меньшую плату… по первому требованию.
Это было чистой правдой. Томазо изъездил множество монастырей и знал, что большинство монахов будет с радостью работать в школе бесплатно – лишь бы хоть на несколько часов покидать опостылевшие стены.
—    Проверяйте типографии до того, как они отпечатают тираж запрещенной Папой книги, — учил он, — забирать книги с прилавков во сто крат сложнее…
—    Но кто же нас туда допустит до того, как заведено дело? – сомневались инквизиторы.
—    А вот для этого и нужна Христианская Лига, — покровительственно хлопал их по плечам Томазо. – Если у вас будет донос, у вас будет и повод завести дело. А если доносы будут сыпаться непрерывно, вы сможете держать под контролем всех.
Томазо понимал то, о чем не ведали малоопытные монахи. Любой, даже самый невинный текст можно истолковать по-разному. Поэтому главное, завести дело, а уж найти сомнительную строку – проще простого.
В считанные дни он проинструктировал около десятка Трибуналов и при каждом из них помог создать отделение Лиги – в основном из молодняка. А потом ему пришлось объезжать провинциальные поместья и городки, и работать стало на порядок сложнее.
Во-первых, половину сельского населения Арагона составляли магометане – совершенно безнадежный в смысле обращения в веру Христову «материал». А стоило отъехать от основных дорог хотя бы на двадцать миль, и он встречал самых настоящих язычников! И тогда приходилось наседать на монастыри.
—    Работаем, наставляем, — отбивались настоятели, — но толку чуть. Читать они не умеют, а значит, Писание им оставлять бесполезно. Вот напечатали по нашей просьбе картинки, с этим братия по лесам и ездит.
Томазо видел эти картинки. На них яркими красками, по возможности просто объяснялась идея единого Бога и то, что ожидает душу язычника после смерти. Как правило, они производили на поклоняющихся ручьям и дубравам крестьян очень сильное, но, увы, недолгое впечатление. В лучшем случае, деревня принимала формальное крещение, а обильно смазанные кровью распятия оказывались в священных рощах. В худшем, визиты проповедников оставались в памяти этих наивных диковатых людей, как странное, немного выбивающееся из ряда событие – вроде затяжной весны или богатой орехами осени.
Но самыми проблемными оставались небольшие, полные ремесленников городки. Здешние христиане не видели большого греха в воззрениях евангелистов и греков, посмеивались над целибатом святых отцов и недолюбливали обитателей выросших как на дрожжах монастырей. Но самое главное, цеховой быт позволял им десятилетиями ничего в своей жизни не менять, что их вполне устраивало.
И они понятия не имели, что их всех ждет.
***
Бруно сунули в камеру, битком набитую беглыми, по полгода не выбривавшими тонзур монахами. И большей частью это были вчерашние крестьяне, отданные монастырям за долги их господ.
—    У вас, в Уэске еще ничего, — делились они познаниями, — побывал бы ты у нас… одна брюква. Братья в голодные обмороки падают.
—    … наш настоятель ни одной задницы мимо себя еще не пропустил, и попробуй откажи, – сгноит.
—    … ну, и теперь не лучше будет.
Беглецы уже знали, что их преступление против веры будет рассматривать инквизиция, и взысканием за побег станет ссылка на строительство дорог или новых монастырей. И, скорее всего, эта ссылка будет пожизненной.
Но больше всех беспокоился Бруно. В первую же ночь его поразил приступ удушья, а затем пришло видение. Огромный человек в бесформенном балахоне сбрасывал в плавильную печь тысячи и тысячи выломанных из своих пазов шестеренок, регуляторов хода, шпиндельных спусков и балансиров. А там, дальше, в дымящемся сумраке Бруно уже угадывал заранее приготовленные формы для будущих частей будущей машины. И было этих форм так много, что они уходили за горизонт.
Подмастерье долго размышлял над смыслом увиденного и, в конце концов, пришел к неутешительному выводу. Кроме него, есть еще, по меньшей мере, один Мастер, тот, кто видит жизнь такой, какая она есть, и беззастенчиво пользуется этим знанием – в абсолютно неизвестных целях.
***
Томазо получил сообщение о побеге королевского секретаря из-под стражи, когда вернулся в Сарагосу.
—    Как это произошло? – спросил он посыльного Ордена.
—    Сведений нет, — покачал головой посыльный. – Даже у нас.
Томазо устало чертыхнулся. Бывший королевский секретарь знал чересчур много, и позволить ему хоть единожды развязать язык означало рисковать планами Ордена на всем Пиренейском полуострове.
«А если побег подготовлен опытными людьми? И у евангелистов тоже есть подобная служба? А мы о ней ничего не знаем?»
Оснований так думать пока не было, но и считать англичан, голландцев и австрийцев дураками, неспособными создать структуру, подобную Ордену, было бы наивно.
А спустя несколько дней все снова разом переменилось.
—    Антонио Перес арестован, — лаконично пересказал содержимое доставленного пакета гонец.
Томазо вздрогнул и сразу же почувствовал, как с его плеч свалилась гора.
—    Где?
—    В Каталаюде.
Исповедник сразу насторожился. В данный момент в Каталаюде не было людей Ордена. Он стремительно сорвал печать и развернул свиток. Прочитал первые строки и яростно скрипнул зубами.
—    Ч-черт!
Знающий законы, как свои пять пальцев, бывший королевский секретарь сдался властям добровольно и сразу же после ареста потребовал заключить его в тюрьму фуэро*.

*ТЮРЬМА ФУЭРО – тюрьма добровольного заточения для тех, кто ищет покровительства конституции Арагона от произвола властей

—    Этого нам еще не хватало!
Заключенные этой тюрьмы находились в юрисдикции Верховного Судьи Арагона Хуана де ла Нуса, а тот имел права почти на все – даже на вооруженное сопротивление королю.
Антонио Перес обыграл Орден вчистую.
***
За несколько недель работы в табуне Амир загорел дочерна. К вечеру он так уставал, что буквально валился с ног, а засыпал, едва приклонял голову к седлу. Он пропах лошадиным потом и сыромятной кожей, а его пальцы настолько огрубели, что порой он даже сомневался, сумеет ли взять в руки перо. Но дело того стоило.
Обесценивание монеты и само по себе подняло цены на лошадей, а теперь, в преддверии большой войны хороший конь стал стоить почти столько же, сколько небольшой дом в Сарагосе. Амир уже подсчитал, что, стоит ему отработать с табунщиками всего два года, и денег, чтобы завершить образование, вполне хватит.
—    Ты ведь грамотный? – первым делом спросил его троюродный брат по матери – зрелый, сильный мужчина.
—    Три курса медицинского факультета в Гранаде, — не без гордости ответил тогда Амир.
Табунщик задумался.
—    Это ведь не меньше, чем медресе? – осторожно поинтересовался он. – Счету тебя там научили?
Амир тогда расхохотался. Но затем, прожив с вечно кочующей по выжженным солнцем арагонским холмам родней около недели, признал, что его сарказм был неуместен. Табунщики жили в своем собственном кругу, неплохо знали свое дело, и этим людям вовсе не обязательно было знать наименование всех человеческих костей на арабском.
Однако его помощь им все-таки понадобилась, хотя и не в качестве врача. Именно Амир первым предложил продавать лошадей за пределами Арагона и Кастилии.
Тому были основания. Едва евангелисты севера Европы объявили католикам войну, юный Бурбон, а точнее, как утверждали сплетники, фаворит его супруги Изабеллы, пользуясь военным положением, зафиксировал цены основных продуктов.
Это было против всех конституций фуэрос, и понятно, что Кортес тут же опротестовал беззаконный указ. Но это нисколько не мешало королевским интендантам отбирать у крестьян зерно и скот за копейки. И особенно интересовали армию лошади.
Амир порасспросил купцов, и вскоре узнал, что в той же Савойе за лошадей дают втрое больше. И поначалу табунщики лишь крутили носами, но когда неподалеку появились королевские скупщики, — естественно, во главе отряда гвардейцев, — плюнули на сомнения и погнали коней на север.
И дело пошло. Уже на полпути к Савойе их встречали перекупщики и без лишних слов платили нормальную контрабандную цену. Так что всего за четыре перегона Амир понял, что на один год обучения в Гранадском университете он уже заработал.
***
Исаак Ха-Кохен – в лучшем своем бархатном камзоле с кружевным воротником и шпагой на боку, на самом лучшем из мулов семьи – въехал в Сарагосу в самый разгар событий.
—    Антонио Перес в тюрьме фуэро, — из уст в уста переходила главная новость.
—    Он готов давать показания против Бурбонов.
—    Король требует выдачи…
Не слезая с мула, старик переговорил с лавочниками и подтвердил свои худшие опасения: в стране назревал конфликт властей. Нет, он искренне уважал Переса, но желание королевского секретаря открыть тайны крупнейшей монаршей фамилии Европы было чревато бойней.
А когда Исаак явился на внеочередной Совет менял, то не увидел здесь ни голландцев, ни савойцев.
—    Ну, что, из тех, кто остался в стране, все в сборе, — оглядел старейшина членов Совета и единственного почетного гостя – Исаака Ха-Кохена, – И вопрос у нас один: окончательное решение по облегченной королевской мараведи.
—    Нельзя эту монету признавать… — загудели менялы, — и так уже весь товар за границу контрабандой уходит. Если так дальше пойдет…
Старейшина поднял руку, призывая высказываться по очереди.
—    А что думает Кортес? – первым спросил Исаак.
Старейшина вздохнул.
—    Кортес-то мараведи признать отказался, но крайними все равно останемся мы – менялы.
—    Мы должны поддержать корону, — подал голос кто-то из христиан. – Мараведи следует признать. А контрабандистов – прижать!
—    Да, не только в контрабанде дело! – яростно возразил кто-то из евреев. – Нам же тогда придется признать и фальшивый обменный курс! И что? При обмене мараведи на луидоры мне – доплачивать за короля?
Исаак поморщился; он видел, что назревает раскол.
—    А сколько таких мараведи пущено в оборот? – поинтересовался он. – Кто знает?
Менялы переглянулись.
—    Казначейство не дает нам точных цифр, — ответил за всех старейшина.
—    То-то и оно, — усмехнулся Исаак, — они ее чеканят и чеканят. Я думаю, что, поддерживая короля, мы будем поддерживать и войну. А пока идет война, корона будет ненасытна. Замкнутый круг.
—    И что ты предлагаешь? – спросил старейшина. – Предложить короне проиграть войну?
Исаак замотал головой.
—    Нет. Но если наш король не временщик, а пришел управлять страной надолго, пусть берет военный заем. Я дам. Даже процентов не возьму. А пока наш юный Бурбон пытается мошенничать с монетой, он моей поддержки не дождется.
***
Томазо ожидал такого решения Совета. Нечто подобное происходило и во Франции, и в Кастилии, и в Неаполе. И как только менялы – подавляющим большинством голосов – поддержали решение Кортеса и отказались признать номинал королевской мараведи, по всему Арагону прошла волна публичных диспутов.
Тщательно проинструктированные ученые мужи, большей частью из крещеных евреев, то есть, люди подготовленные всесторонне, поставили основной вопрос дня: действительно ли Христос – мессия, и не грешат ли евреи, отрицая Его Пришествие.
Понятно, что раввины вызов приняли и с пеной у рта в течение нескольких дней выкладывали свои аргументы – достаточно сильные, следует признать. Самые грамотные указывали на то, что Иисус не мог быть не только мессией, но даже евреем, поскольку изгнание бесов в свинью с последующим утоплением свиньи в море – исключительно греческий обычай. Ни один еврейский пророк к свинье даже не прикоснулся б. Вызывало сомнения раввинов и то, что могила Иисуса была вскрыта учениками, что для еврея равносильно осквернению – и себя, и могилы. Но большей частью раввины напоминали, что пришествие мессии должно привести к общему благоденствию, а поскольку такового не наблюдается, то значит, и мессии еще не было.
И тогда в действие вступила Христианская Лига. Не вдаваясь в теософские детали, активисты из монахов и мирян объяснили народу главное: обещанное пророками благоденствие не наступило именно потому, что этому сознательно мешают евреи.
—    Почему нам все время денег не хватает? – задавали риторический вопрос члены Лиги. – Да потому что все деньги у менял! А менялы большей частью кто? Евреи.
Арагонцы реагировали на такую постановку вопроса по-разному. Кто-то считал, что большая часть арагонских денег все-таки находится в руках у грандов. Кто-то вспоминал грабительские манеры королевских скупщиков и королевские налоги. А большинство винило в том, что цены взлетели, новую монету. Но Томазо подготовил своих людей и к этому.
—    Монету уцененную чеканят лишь потому, что королю не хватает золота, — терпеливо объясняли члены Лиги, — а все золото в руках у евреев!
И когда до людей начинало доходить, предъявлялся последний – теперь уже сугубо религиозный аргумент.
—    Они же не признают завета Христова: «отдай последнюю рубашку»! Именно от этого все зло и неправда!
И, в конце концов, простые арагонцы, уже представившие себе, как здорово было бы, если бы все евреи и мавры, евангелисты и гугеноты, гранды и купцы, отдали простым людям все свои рубашки, начали соглашаться.
Вот тогда за подписью короля и королевы вышел новый указ. Отныне на всей территории Арагона и Кастилии евреям было запрещено заниматься обменом монеты и предоставлением богопротивных ссуд под проценты.
Потому что только так можно было достичь обещанного пророками всеобщего благоденствия.
***
Бруно сидел в камере тюрьмы инквизиции, день за днем слушал жалобы беглых монахов и все лучше понимал: Мастер есть. Нет, это не был Господь… тот, обильно смазав шестерни Вселенской машины кровью своего Сына, полностью самоустранился. Но невидимыми часами Арагона явно кто-то управлял, и его ходы были намного эффективнее, чем потуги Бруно хоть как-то управлять своим городом.
Едва денежное равновесие пошатнулось, тысячи и тысячи ремесленников и крестьян стали переходить в руки монастырей за долги, и многие, особенно молодые, предпочитали пожизненному рабству постриг. Понятно, что надежды на лучшую долю стремительно развеивались, и вскоре Арагон наполнился беглецами. Вот только ждало их всех одно: поимка, Трибунал и ссылка на строительство дорог и новых монастырей.
Жалоб и рассказов беглецов было так много, что Бруно даже начал подумывать, что удешевление монеты имело целью не только собрать золото, но и довольно быстро получить тысячи и тысячи новых рабов, тех, кто будет работать за отвар из брюквы. И жизнь их, судя по рассказам, была столь же коротка, как жизнь сунутого в горн куска древесного угля.
Эти люди не были для неведомого Мастера даже шестернями; они были топливом.
***
Когда пришло известие об аресте Его Преосвященства епископа Арагонского Святым Трибуналом, горожан как оглушило громом. И лишь падре Ансельмо, запинаясь через слово, отслужил по этому случаю большой благодарственный молебен. А уже через день арестовали и настоятеля бенедиктинского монастыря падре Эухенио.
Арест произвел брат Агостино Куадра – лично. И когда Мади аль-Мехмед узнал об этом, он собрал всех альгуасилов, дал им время для молитвы и двинулся на штурм Трибунала. А когда подошел к воротам, обмер: занятое Святой Инквизицией помещение охраняло человек сорок – все бенедиктинские монахи, скорее всего, те, что и донесли на падре Эухенио.
—    Изменники! – выдохнул Мади и бросился в монастырь.
Поверить, что восемьсот с лишним братьев не смогут отбить своего пастыря у предателей, было сложно. Но судья тут же увидел: монахи смертельно напуганы.
—    Все, сеньор аль-Мехмед, — печально улыбались они, — нет больше нашего бенедиктинского монастыря. И нас тут тоже, считай, что нет, — по разным монастырям раскидывают.
—    А кто же будет всем этим управлять? – потрясенно обвел руками судья огромные мастерские.
—    Орден… — тихо отвечали монахи, даже не считая нужным пояснять, о каком Ордене идет речь.
А еще через день в город приехал человек Ордена. Деловито обойдя новую собственность первого помощника Папы, он тут же назначил нового настоятеля, приказал немедленно возобновить работу мастерских и лично, безо всякой охраны пришел в городской суд.
—    Сеньор Мади аль-Мехмед?
—    Да, — встал из-за стола судья.
—    Во исполнение королевского указа вы обязаны закрыть меняльную лавку семьи Ха-Кохен.
—    А кто будет выдавать ссуды и менять монеты? – опешил судья.
—    Орден, — сухо ответил монах. – Я уже выделил помещение и назначил ответственных братьев.
Разумеется, Мади отказался. Исполнить указ короля и запретить евреям их ремесло стало бы верхом беззакония. Но у него осталось такое чувство, как будто его город разбирают на части, и процесс этот необратим.
***
Томазо потрудился на славу. В считанные дни несколько сотен ссудных лавок и обменных контор Ордена заработали по всему Арагону. Собственно, перехват ремесла произошел по всей католической Европе, но деталей Томазо не знал, а на все его расспросы Генерал отвечал только одно:
—    Встанешь на мое место, сам все узнаешь. А пока ты отвечаешь только за Арагон. Вот Арагоном и занимайся.
Разумеется, выдавившие евреев Орденские конторы тоже не могли себе позволить менять луидоры на мараведи по номиналу, но и переводы внутри страны, и выдачу ссуд структуры Ордена гарантировали. И все-таки люди этих лавок сторонились.
Хуже того, кое-где указ подстегнул сопротивление королю, и гранды тут же влезли в немыслимые долги, — само собой, не к Ордену, а к евреям, вооружили всех, кто был способен держать мушкет или хотя бы копье, и три четверти Арагона фактически оказались вне пределов королевской власти. Теперь от масштабной войны с Бурбонами их удерживало только отсутствие решения Верховного судьи Арагона. И вот здесь роль бежавшего Антонио Переса возрастала, как никогда ранее.
Первым делом от имени короля был отправлен запрос о возвращении Антонио Переса в королевскую тюрьму, как виновного в предоставлении королю лживых донесений.
Верховный судья рассмотрел предоставленные ему документы и отказал.
—    Я пришел к выводу, — сухо произнес Хуан де ла Нуса при встрече с главой депутации короля, — что Перес невиновен, а Его Высочество загодя приготовил ряд провокаций, направленных на подрыв суверенитета Арагона.
Понятно, что, говоря «Его Высочество», превосходно информированный о состоянии умственного благополучия короля Верховный судья имел ввиду «Орден». И понятно, что секретные сведения о планах Короны, то есть, Ордена, предоставил ему Антонио Перес.
Тогда Переса обвинили в раскрытии государственных тайн, а главное, в фальсификации документов, и бывший королевский секретарь немедленно нанес ответный удар.
—    Вот оригиналы писем, — аккуратно выложил он перед Верховным судьей стопку бумаг. – Да, юный Бурбон их не писал, – вы и сами знаете, почему.
Присутствующие представители Кортеса, почти все – юристы, понимающе улыбнулись.
—    Но уж почерк духовника королевы-матери вы, надеюсь, узнаете… да, и рука Папы всем вам известна прекрасно…
Верховный судья прочитал верхний листок, побледнел, передал письмо ожидающим своей очереди представителям Кортеса, и через четверть часа белые от ужаса юристы дали королевской депутации такую отповедь, что все претензии к беглому секретарю были мгновенно сняты.
В такой ситуации Томазо оставалось только организовать обычную анкету* на розыск Антонио Переса. Теперь бывшему королевскому секретарю вменялась вина пусть и банальная, зато неопровержимая – нарушение верности своему сеньору – королю.

*АНКЕТА – форма судебного преследования.

Понятно, что адвокаты Переса начали его защищать, говорить, что должность королевского секретаря – публичная, не имеющая ничего общего с положением домашней прислуги, но дело было сделано. Превыше всего на свете ценящие честь и верность гранды от Переса отвернулись.
—    Думаешь, они его выдадут? – первым делом поинтересовался приехавший в Сарагосу Генерал.
—    Прямо сейчас – нет, — мотнул головой Томазо, — но это лишь начало.
***
Брат Агостино Куадра спал от силы два часа в сутки, — все его время отнимали допросы. Нет, старый падре Эухенио сдался быстро. Сначала брат Агостино предъявил ему и аббатисе женского монастыря обвинение в попустительстве убийствам детей. О том, что между монастырями расположено огромное, из нескольких сотен могил, захоронение младенцев, знали в городе все. А когда Комиссар допросил участников убийств, обвинения на бывшего настоятеля посыпались, как из худого мешка.
Но торопиться не следовало: Комиссар хотел действительно громкого процесса, а для этого убиение невестами Христовыми своих детей не годилось. Быстрым и выгодным обещало стать дело Олафа Гугенота, но как раз оно застряло на том же месте, на котором и началось.
У брата Агостино имелось все: короткий донос Марко Саласара, показания множества свидетелей, своими глазами видевших жуткую клепсидру, жадно высасывающую воду из реки и даже заключение маститых экспертов, подтвердивших, что иначе как с помощью нечистой силы такую махину заставить работать нельзя. Но проклятый «Гугенот» не сдавался.
Поскольку Мади аль-Мехмед предоставить инквизиции городского палача категорически отказался, а Папа, во избежание ненужных обвинений, проводить пытки монахам не разрешал, Комиссар вызвал двух опытных человек из Сарагосы. Специальными тисками Олафу раздавили пальцы ног и рук, но он молчал.
Тогда его посадили на заостренную «кобылу» и превратили промежность в кровавое месиво, но часовщик лишь мычал, мотал головой из стороны в сторону и… так и не поддался. Комиссар даже приказал снять ему полосу кожи со спины, поскольку кто-то ему сказал, что некоторые грешники прячут подписанный с Лукавым договор именно под кожей. Бесполезно. Олаф сознался лишь в оскорблении падре Ансельмо.
Самым обидным было то, что Олаф определенно был релапсусом*. На его теле уже имелись очевидные следы давних пыток. Но об их происхождении мастер тоже молчал.

*РЕЛАПСУС (relapsus) — рецидивист

Из архивов магистрата следовало, что Олаф прибыл из Магдебурга, а потому Комиссар послал туда запрос, и вскоре получил весьма странный ответ. Да, некий Олаф Урмайстер, что означало «Часовщик», значился в списках прошедших «испытание», однако ни сути обвинения, ни вынесенного приговора в архивах Магдебурга не сохранилось.
Только новые указания человека из Сарагосы позволили Комиссару хоть на время, но отвлечься от ощущения полного поражения.
—    Вам следует немедленно обратить народный гнев на евреев, — прямо сказал посланец нового епископа Арагона.
—    А почему только на них? – удивился Агостино. – У меня тут каждый третий на подозрении.
Посланец на секунду замешкался, но тут же взял себя в руки.
—    В мои задачи не входит обсуждать приказы епископата. А вот посмотреть, как вы их исполните, я посмотрю.
—    Отлично, — деловито кивнул Агостино.
Через два часа Марко привел в центр города полсотни заскучавших без дела ребят и они, вытащили из меняльной лавки Иосифа, хорошенько его отлупили, а заодно надавали четырем кем-то вызванным альгуасилам. А когда городской судья Мади аль-Мехмед, задыхаясь, лично прибежал на место погрома, полыхающий дом старого Исаака уже тушили сбежавшиеся с соседних улиц мастеровые.
—    Что… происходит? – обратился судья к утирающему кровь с разбитого лица Иосифу.
—    Понятия не имею, — потрясенно замотал головой тот. – Вон, у Марко спросите.
Мади посуровел и поманил Марко Саласара пальцем.
—    А ну, иди сюда, Марко. Ты что наделал?
Марко кинул быстрый взгляд в сторону Комиссара Трибунала и тут же с независимым видом распрямился и подошел.
—    Они Христа распяли. И против короля…
—    Так, — решительно оборвал его судья и глянул на городские часы, — чтобы через два часа ты вместе со своими молокососами был у меня в суде. И просите у родителей деньги – и за побои, и за дом, и за оскорбление.
И тогда столичный гость с недоумением повернулся к брату Агостино.
—    Я не понимаю… у вас что здесь – всем сарацины командуют? И почему только один дом? Вы что, решили отделаться от меня этим позорищем? Это, по-вашему, называется народный гнев?
Комиссар густо покраснел.
—    Нет у нас больше евреев, — буркнул он. – Маленький у нас город. И сарацина этого я, дайте срок, прижму…
—    Нет у нас времени, — с болью в голосе произнес посланец. – А потому и не могу я вам дать срока. Сейчас прижимайте.
***
Бруно не стал скрывать, что он грамотный, а потому его выдернули из камеры и отправили в Трибунал одним из первых, едва начались заседания.
—    Ну, что, Руис Баена, — сверился с изъятым из кошеля документом инквизитор, живой улыбчивый здоровяк лет сорока, — говори, почему бежал?
—    Плохо кормили, — лаконично ответил Бруно.
Если бы он отверг это имя, возник бы второй вопрос: откуда бумаги. А значит, рано или поздно ему бы доказали покушение на убийство – того, с вилкой в пояснице.
—    Каллиграф?
—    Да, святой отец, — отвел глаза в сторону Бруно и тут же выставил вперед мозолистые руки, — но у меня руки… я в мастерских долго работал… не знаю, не испортился ли почерк.
—    Бог с ним с почерком, — отмахнулся инквизитор, — у нас в Сарагосе даже просто грамотных людей не хватает. Писарем в Святой Трибунал пойдешь?
Бруно обмер. Олаф, судья Мади, этот Комиссар Агостино – перед его глазами промелькнуло все.
—    Или предпочитаешь на строительство дорог? – прищурился инквизитор, и вся его доброжелательность мгновенно испарилась.
Бруно думал. Именно Инквизиция была средоточием всего беспорядка – и в его родном городе, и во всем Арагоне; именно эти люди выдергивали самые важные шестерни сложной конструкции невидимых часов…
—    Только учти, что на строительстве дорог никто дольше десяти лет не живет, — покачал головой инквизитор. – Быстро пред Господом нашим за грехи ответишь…
А с другой стороны, только изнутри инквизиции можно было понять, как и чем движется этот странный механизм. Точно так же, как лишь забравшись внутрь башни, можно увидеть, как устроены куранты.
—    Ну?
—    Я согласен.
***
Как только компания погромов отгремела, Генерал устроил Томазо такую выволочку, какой исповедник не получал уже лет шесть. Нет, кое-где погромы все-таки прошли, но большая часть арагонских городков расценила запреты на ремесло менялы для евреев противозаконными, притязания Христианской Лиги быть совестью нации – смешными, а погромы – бандитскими.
—    Сегодня запретят евреям, а завтра нам, — своекорыстно рассуждали мастеровые, — вон, монастыри и так самые выгодные ремесла под себя подгребли.
В этом была какая-то часть истины, но, увы, только часть. Да, монастыри действительно росли, как на дрожжах, — просто потому, что монахи и послушники работали фактически за еду. Но, чтобы подгрести под себя все? Об этом пока не могло быть и речи.
Хуже того, кое-где ребят из Христианской Лиги переловили и по инициативе магистратов заставили возмещать причиненный погромами ущерб – в строгом соответствии с законом. Не помогли даже протесты церкви и угроза нового епископа отлучить от Церкви каждого, кто будет покрывать иудеев.
Это было тем более досадно, что в соседней Кастилии священная война против евреев прошла, как по нотам, и, начавшись в Севилье, беспощадным ураганом прокатилась по всей стране.
—    Учись, Томас, как надо работать! — полыхал гневом Генерал. – Учись, молокосос!
—    У меня нет столько людей, как в Кастилии, — угнетенно оправдывался Томазо. – У них там один Феррер чего стоит…
Но он и сам понимал: Генерал отговорок и ссылок на некие особые таланты Кастильских духовных вождей Феррера и Мартинеса не примет. А главное, Томазо уже видел, в чем он ошибся.
—    Нужно было евреям не только меняльное дело запретить, но и все остальные ремесла.
Генерал только презрительно покачал головой.
—    Я серьезно говорю, — насупился Томазо, — пока мы арагонских мастеровых на евреев не натравим, настоящих погромов не будет.
Генерал прокашлялся и поднял указательный палец.
—    Тебя только одно спасает, Томас, — твой успех в деле Переса.
Это было действительно так. Подсадив к Пересу в камеру двух высокородных агентов Ордена, Томазо достаточно аккуратно сумел внедрить в сознание беглого секретаря опасную мысль о бегстве в гугенотский Беарн. По крайней мере, уже через пару дней секретарь считал эту еретическую мысль своей и вовсю ее развивал – при свидетелях.
—    И когда доносы на Переса лягут на стол Верховного судьи? – поинтересовался Генерал.
—    Через неделю, в крайнем случае, через две, — на секунду задумался Томазо. – Я жду, не допустит ли Перес какого богохульства. Нам это было бы кстати.
Генерал понимающе кивнул. Он уже оценил безупречную логику Томазо: если Переса не удается выудить из тюрьмы фуэрос по мирским законам, его следует обвинить по церковным, то есть за пределами юрисдикции Верховного судьи. И тогда Переса будет судить Святая Инквизиция.
***
Когда Бруно прибыл в Трибунал Сарагосы, там был сущий ад. Бесчисленные люди в черных рясах беспорядочно сновали по коридорам, заглядывали в тяжелые резные двери, иногда скрывались за ними и снова выходили, а иногда и буквально вылетали.
—    Подсудимых на дачу показаний! – выкрикнул выглянувший из дверей мелкий монах, и мимо Бруно с топотом проволокли нескольких путающихся в собственных ногах человек.
—    Где квалификация для Верховного Совета? – орал на вытянувшегося юриста в рясе Комиссар – в точно такой же рясе. – Сколько я буду ждать?!
—    Приказ об аресте для Главного альгуасила, — с поклоном протягивали кому-то свернутую в рулон бумагу.
Не поспевая следить за этим безумным вращением, Бруно вертел шеей во все стороны, а потом ему положили руку на плечо, и мир наконец остановился.
—    Ты к кому?
Это был охранник – здоровенный монах-доминиканец.
Бруно полез в новенькую тубу и вытащил две бумаги: одну о том, что он действительно Руис Баена – каллиграф монастыря Бл. Августина и вторую – направление от Комиссара. Пес Господний еще раз оглядел его с ног до головы и вернул бумаги.
—    На второй этаж, третья дверь налево.
Бруно поклонился, и вскоре уже навытяжку стоял перед седым въедливым старикашкой, внимательно изучающим его бумаги.
—    Писарем, я вижу, направлен?
—    Да, святой отец.
Старикашка вздохнул.
—    Нам оценщиков да приемщиков не хватает. Ну, ничего, писари тоже нужны; у меня уже рука отваливается. Садись и начинай.
Бруно непонимающе моргнул.
—    Ну, чего ты стоишь, как Лотова жена?! – разъярился старикашка. – Сейчас еретика приведут, а ты еще даже перья не заточил!
Бруно кинулся к столу, и едва успел заточить перо и выяснить, где в этой комнате стоит свободная чернильница, как в комнату зашли нотариус и секретарь, а охранники привели первого еретика – зрелого мужчину лет сорока.
—    Ты говорил, что Папа раздает земли Арагонской Церкви своим любовникам и племянникам? – сразу насел старикан.
—    Говорил, — понурился мужчина.
—    А еще что говорил?
Еретик вздохнул.
—    А еще говорил, что налоги королю не надо платить…
—    Это нас не касается, — отрезал старикан и тут же назначил меру, — отстоишь в самарре* тридцать три утренних службы.

*САМАРРА — (zamarra, т. е. баранья шкура, овчина) санбенито из желтого сукна, которое надевают на осужденных еретиков

Мужчина залился краской стыда.
—    А может, не надо в самарре? Может я деньгами…
—    Пошел вон.
Они шли и шли – самые разные: старые и юные, со следами пыток и без таковых, своими ногами и обвисшие на руках конвоиров. И в конце дня пот с Бруно катился градом, а рука буквально отваливалась. Но и когда поток иссяк, ничего не закончилось.
—    Вот тебе образец, — кинул старикан перед ним бумагу, — вот пустые листы с печатью Главного Инквизитора, а вот список имен и городов. Напишешь по образцу требования о выдаче арестованных и передашь в почтовую службу. И не дай Бог, если хоть один листок с печатью пропадет!
Бруно едва не застонал. Образец был на двух страницах, а список состоял из полусотни имен. Он впервые был столь явной шестеренкой, причем, из тех, что довольно быстро изнашиваются.
***
Исаак делал все, что мог. Обивал пороги Кортеса, напоминая, что запрет ремесла для целого народа – вопиющее беззаконие. Написал почтительное, раз двадцать выверенное письмо Их Высочествам. Отыскал и подключил к жалобам своих боевых друзей по Марокканской войне. Он даже послал жалобу Папе. Но толку не было, и обменные конторы так и делали свое дело вопреки указу Короны.
Примерно тогда по Сарагосе и поползли слухи. Говорили разное: что евреи Сеговии крадут у христиан освященные гостии, чтобы надругаться над ними; что в Толедо накрыли банду евреев-менял, соорудивших под улицей подкоп, дабы заложить туда пороха и взорвать христианскую процессию на праздник Святого Таинства; что евреи-аптекари подмешивают в аптечные средства «итальянский порошок», от которого человек начинает необъяснимо чахнуть.
Хуже того, ненавидя все добронравное, евреи даже ходят ночами от дома к дому и смазывают ручки дверных молотков змеиным ядом, отцеженным через тело рыжего человека. И, само собой, все они участвуют в распятии христианских младенцев в Великую Пятницу, — дабы осмеять воспоминание о Спасителе Мира.
А потом по Сарагосе покатились первые группы погромщиков, и бесконечно уставший бояться Исаак надел свой бархатный камзол с кружевным воротником и, стараясь не обращать внимания на дрожь в изувеченных ревматизмом ногах, вышел на улицу. Вытащил свою старую солдатскую шпагу, присел на лавочку у закрытой ссудной лавки и начал ждать. Но ни один христианский легионер так и не подошел к нему, и лишь к вечеру прямо перед засыпающим от усталости стариком оказалась на удивление знакомая ослиная морда.
—    Папа?
Исаак вздрогнул и поднял голову и увидел сидящего на осле сына.
—    Иосиф?! А на кого ты оставил нашу лавку?
—    Нет у нас больше лавки, папа, — покачал головой Иосиф. – Сожгли.
—    Как – сожгли? Кто?!
—    Марко Саласар с дружками, — спустился с осла сын, — хорошо еще, что бумаги в сундуках не пострадали. Да, и Мади аль-Мехмед заставил их все до копейки возместить…
Исаак нахмурился и опустил седую голову. Он понимал, что, несмотря на кажущуюся безнадежность их положения, все это ненадолго. Как только Папа Римский и Союз евангелистов договорятся, кому какая земля принадлежит, все успокоится, и евреи опять займут привычное положение в обществе. Но он уже очень устал… очень.
—    Падре Ансельмо сказал, что добьется отлучения для каждого, кто обратится к еврею за ссудой или даже просто монету поменять, — тихо произнес Иосиф. – Что делать будем, отец? Может, бросить все и уехать?
Исаак опустил голову еще ниже. Он бы ушел на покой хоть сейчас. Сыновья выросли, выучились и давно разъехались по всей Европе… но…
—    У меня есть обязательства по вкладам, — поднял он голову.
—    Много? – глотнул сын.
—    Достаточно, — кивнул Исаак. – Ты же понимаешь, что деньги на военный заем, который я предоставил сеньору Франсиско, откуда-то должны были взяться.
Иосиф судорожно кивнул. Похоже, он еще не заглядывал в чудом уцелевшие во время пожара сундуки, а потому и не знал всех деталей.
—    Я должен вернуть людям деньги и завершить все кредитные и ссудные операции, — констатировал Исаак. – Это вопрос моей чести и чести всей нашей семьи. Мы возвращаемся.
***
ЧАС ЧЕТВЕРТЫЙ
***
Война двух крупнейших правящих семей Европы – Габсбургов и Бурбонов и, как следствие, католиков и евангелистов – медленно набирала обороты, и большая часть мятежных грандов, понимая, что судьба Арагона решается не в Арагоне, уже вышла с войсками на помощь Австрийцу – в Северную Италию.
Одновременно английские военные корабли по прямому указанию королевы и голландские пираты при полной поддержке своего незаконного правительства грабили и топили католические суда. На севере Европы союзник Папы – Швеция уже обменивалась письменными угрозами с поддерживающими голландцев московитами. И даже в Новом Свете было неспокойно.
Собственно, трудности нарастали у всех католических монархов. Так, едва Христианская Лига, помогая Бурбону сконцентрировать золото в своих руках, «прочесала» евреев, агенты буквально завалили Томазо донесениями. Они сообщали, что по соседству, на юге Франции в Лангедоке стремительно возник евангелистский аналог Христианской Лиги и Трибунала в одном лице – «Черные камизары».
Возглавил движение мясник Жан Мариус – человек необычайной жестокости и силы воли. Небольшой, но мобильный отряд Мариуса громил католические храмы, поджигал дома священников и фискалов, а главное, отбирал у них деньги – и королевские налоги, и церковную десятину. Оружие, по сведениям агентуры, у них было отличное, — в основном, голландское. Свежих лошадей им пригоняли из Савойи. А страх на обывателей помогали нагонять галлюцинирующие от бесплатного английского гашиша подростки, бродящие по городам и весям и видящие картины Страшного Суда куда как яснее, чем реальный мир.
Когда Томазо прочел первое донесение о «камизарах», он так и не сумел удержаться от улыбки: юмористический посыл Дона Хуана Хосе Австрийского читался, как на ладони. Мало того, что все до единого бунтари называли себя инквизиторским титулом «комиссар», они подняли мятеж именно в Лангедоке – самом сердце фамильных земель Папы Римского. Это был вызов – ядовитый и весьма недвусмысленный.
«Папа – точно Крестовый Поход объявит, — тихо рассмеялся, прочитав донесение, Томазо, — на самое святое, скоты, посягнули…» — но вскоре ему стало не до смеха, — насмерть перепуганные монахи и священники просто побежали из Лангедока.
И тогда Томазо отыскал в одной из тайных тюрем Ордена падре Габриэля и, предъявив немолодому привратнику тюрьмы приказ Генерала, забрал арестанта с собой.
—    Напрасно вы это делаете, святой отец, — покачал головой привратник, — вы его дело почитайте: упырь упырем… настоящий Ирод.
Томазо кивнул и передал закованного в цепи отца Габриэля своей охране. Он читал дело этого священника, но привратник ошибался: царь Ирод не получал удовольствия от убийств, а потому не годился падре Габриэлю даже в подметки. Но только такой человек мог уравновесить тот ужас, который внушал католикам Лангедока мясник Жан Мариус.
—    Куда вы меня? – мрачно поинтересовался падре Габриэль, едва они отъехали от тюрьмы.
—    На воспитательную работу, — отшутился Томазо, — кадетов будете натаскивать.
—    На что натаскивать? – вытаращил глаза арестант.
—    На то, что вы умеете и любите делать больше всего.
Как ни странно, брошенное на ветер слово «кадеты» мгновенно прижилось, и уже через полторы недели новое народное движение «Кадеты Креста» жгло, убивало, а главное, вгоняло в страх евангелистов Лангедока не хуже, чем его зеркальный антагонист – «Черные камизары» — католиков.
Однако трясло не только Францию. Нечто похожее происходило и у Томазо дома – на всем Пиренейском полуострове. В Кастилии сопротивление Короне взяли на себя «комунерос*», а в королевстве Валенсия подняли голову «эрмандады**».

*КОМУНЕРОС (исп . comuneros, от comuna — община), восставшие против абсолютизма и в защиту вольностей самоуправляющиеся города Кастилии

**ЭРМАНДАДЫ (исп . hermandades — братства), а также, хермании или германии — союзы городов, цехов и общин, созданные для защиты вольностей

И те, и другие требовали созыва Кортесов и возвращения конституций фуэрос, а заодно свержения итальянских монахов с ключевых должностей и запрета вывоза золотой монеты за пределы их стран. Но Томазо был уверен: рано или поздно его агенты прорвутся к рычагам управления мятежами, и все войдет в нужное русло.
И только попытка Ордена перехватить ссудное дело так и не закончилась ничем. Не признающие за королем права на запрет ремесла магистраты и суды по-прежнему покрывали евреев, и те продолжали обмен монеты и выдачу ссуд, как ни в чем не бывало. И понятно, что лавки Ордена так и оставались без клиентов, а главные денежные потоки страны по-прежнему шли в обход церковных структур.
Тогда Томазо и напросился на прием к Генералу, объяснил суть своей идеи, а вскоре нанес визит в Совет менял Арагона. Крайне почтительно выразил свое восхищение грамотной работой Совета и после встречных настороженных любезностей объяснил, что при дворе уже раскаиваются, что поддались нажиму Папы и обидели евреев.
—    Неужели? – не поверил глава всех арагонских менял.
—    Сами судите, — пожал плечами Томазо, — цены продолжают расти, новую мараведи так никто и не признал, а королевская армия даже лошадей не может купить. Уверяю вас, фаворит Изабеллы вовсе не глупый человек. Уж он-то понимает, куда все катится…
Еврей задумчиво хмыкнул.
—    И что теперь? Король ведь не может пойти на попятную и снова разрешить евреям ростовщичество. Это – вопрос его чести.
—    Совершенно верно, — кивнул Томазо. – Запрет короля останется в силе, но выход есть.
—    И какой? – живо заинтересовался главный меняла страны.
—    Принять христианство.
Еврей растерянно моргнул и тут же покрылся красными пятнами.
—    Вы предлагаете нам предать веру отцов?! – даже привстал из-за стола донельзя оскорбленный старейшина.
—    Да, никто этого от вас и не ждет, — по-свойски подмигнул ему Томазо, — но уж по одному-то человеку от каждой семьи окрестить можно? Чистая формальность, а семейное дело спасете.
Старейшина опешил и тут же ушел в себя. Неглупый, много повидавший на своем веку человек, он уже видел всю изящность предложенного решения. Выбрать от каждой семьи самого доверенного человека, поручить ему принять христианство – абсолютно формально, переписать на него ссудную лавку, — и вопрос решен!
—    А вам-то это зачем? – внезапно насторожился еврей. – Вы ведь, как я понимаю, человек Церкви?
—    А вы думаете, Церковь любит проигрывать? – хмыкнул Томазо. – А так – и вам хорошо, и мы свое реноме сохраним.
Он уже видел, что идея посеяна и скоро прорастет – в точности так, как это нужно Ордену.
Ну, и конечно, множество сил у Томазо отнимало дело Переса. Десять свидетелей под присягой показали, что Антонио Перес планировал побег в гугенотский Беарн! Одного этого было вполне достаточно для суда Церкви, ибо искать убежища в иноземной стране, где живут еретики, есть настоящее преступление ереси. Те же свидетели показали, что их сокамерник постоянно использовал богохульные выражения, повторить которые их уста отказываются. И ознакомившийся с показаниями весьма родовитых, надо сказать, свидетелей, Верховный совет сдался и тихо, не привлекая ничьего внимания, распорядился перевести королевского секретаря в секретную тюрьму инквизиции.
Но Переса Трибуналу так и не выдали.
—    Пока у меня не будет приказа Верховного судьи, — в лицо инквизиторам заявил привратник тюрьмы фуэрос, — даже не надейтесь.
Томазо стремительно организовал совместное заседание Верховного судьи Арагона и всех служащих Сарагосского Трибунала и поставил вопрос ребром.
—    Здесь подробно описано, в каких выражениях Антонио Перес оскорблял Божью Матерь, — выложил он первую стопку показаний.
—    Здесь все о его высказываниях в адрес Церкви Христовой… — не давая судье опомниться, выложил он вторую стопку.
—    А вот здесь – все о его планах побега в гугенотский Беарн, под защиту принцессы-еретички Маргариты и ее брата – короля-еретика Генриха.
Верховный судья окинул взглядом ожидающих его решения инквизиторов, затем заглянул в глаза каждому из членов Совета и понял, что его загнали в угол. Да, то, что Инквизиция вступила в сговор с Бурбоном, было очевидно, однако отказать в выдаче Переса при столь явных уликах было невозможно.
—    Черт с вами, — не стесняясь ругаться при стольких святых отцах, процедил он. – Забирайте.
Томазо тут же передал привратнику тюрьмы фуэрос распоряжение о переводе Антонио Переса, послал запрос на оцепление из королевских солдат и увидел, что опаздывает – возле тюрьмы уже начали собираться горожане. И каждый из них считал, что отдать Переса инквизиторам значит поступиться своими конституционными правами. Пахло бунтом.
***
Бруно заканчивал переписывать требования о передаче подсудимых Трибуналу Сарагосы лишь глубокой ночью – уже при свете жирника. Там, снаружи, за окном горожане вовсю поносили короля и Святую Инквизицию, а он смотрел на стопку бумаг и думал.
Трибунал Сарагосы определенно был механизмом, — непонятного назначения, неясной структуры, но механизмом. И этот механизм разрушал сам себя. В каждой написанной по единому образцу бумаге говорилось одно и то же: поскольку донос на еретика поступил к нам раньше, чем к вам, приказываем немедленно передать его нам, в Сарагосский Трибунал.
—    Ты скоро закончишь? – заглянул в кабинет молодой монах из почтовой службы.
—    Скоро, — кивнул Бруно. – Последнее требование осталось…
—    А… требования… — понимающе протянул монах, — требования – это хорошо.
—    Почему? – не понял Бруно.
Он действительно не понимал, почему саморазрушение это хорошо.
—    Хо, — усмехнулся монах, — у каждого еретика есть имущество. И тот, кто еретика судит, тот его имущество и конфискует.
Бруно замер. Это было обычное ограбление. Столичный Трибунал отбирал добычу у провинциальных инквизиторов так же, как вожак отбирает ее у рядовых членов стаи.
—    И никто не может отказать?
—    Никто, — покачал головой монах и тут же спохватился, — ты давай, быстрее дописывай, а то на улице ужас что творится. Если сейчас почту не отправить, потом застрянет.
Бруно кивнул, дождался, когда монах выйдет, и пододвинул к себе очередной листок чистой бумаги. Он уже знал, что надо делать.
***
Томазо лично контролировал каждый этап и вошел в камеру вместе с помощником главного альгуасила Сарагосы. Отыскал взглядом Переса и встал чуть в стороне.
—    Сеньор Антонио Перес, — произнес помощник, — распоряжением Верховного судьи Арагона вы передаетесь в руки инквизиции.
—    Вы что, с ума сошли?! – возмутился Перес. – Они же меня убьют! Они же с Бурбонами заодно!
«А ведь он знал о предстоящем переводе…» – сразу же насторожился Томазо: возмущение опального секретаря было каким-то ненатуральным.
Помощник Верховного судьи подал знак, и вперед вышли два альгуасила.
—    Не надо, я сам, — раздраженно отреагировал Перес, сгреб со стола свои бумаги и, оглядев остающихся сокамерников, стремительно двинулся к дверям.
—    Нет, — остановил его помощник Верховного судьи, — впереди пойду я.
Перес подчинился, двинулся вслед за помощником, а Томазо замкнул шествие и, сосредоточенно разглядывая спину Переса, начал думать, какой из запасных вариантов избрать. Улицы заполнил возмущенный народ, и, несмотря на оцепление из королевских солдат, перевезти Переса в тюрьму инквизиции было непросто.
Если бы столичные жители и впрямь вышли на улицы по своей инициативе, Томазо так не опасался б. Обмануть стихийно бушующую толпу не составляло большого труда. Но за этим «всенародным» возмущением отчетливо проглядывалось участие графа д’Аранде, Дона Диего Фернандеса де Эредиа и барона де Барволеса. А это были весьма серьезные противники инквизиции и короля.
—    Здесь налево, — распорядился он.
Шагающий впереди помощник Верховного судьи на секунду замешкался.
—    Да, да, налево, — повторил Томазо, – мы не пойдем сквозь оцепление. Там слишком опасно.
Помощник нехотя кивнул и свернул налево, длинным коридором провел арестанта к запасному выходу, подождал, когда охранник откроет все три замка, и первым шагнул в распахнувшуюся дверь.
—    Да, вы правы, — повернулся он. – Здесь никого нет.
Томазо кивнул и подтолкнул не ждавшего изменения маршрута секретаря в спину.
—    Идите, сеньор. Теперь вам никто не помешает предстать перед Святой Инквизицией.
—    Ублюдки… — прошипел Перес, — вывернулись…
И как только дверь за ними захлопнулась, из темноты, как по команде, повалили вооруженные люди – сотни и сотни.
—    Назад! – заорал Томазо, кинулся к двери и принялся молотить кулаками в окошко. – Откройте! Откройте немедленно!
—    Не имею права, сеньор, — глухо отозвались из-за тяжеленной двери. – Все документы оформлены, теперь за арестованного отвечаете только вы.
Томазо развернулся и привалился спиной к двери. Их уже обступили со всех сторон и каждому совали факел в лицо – до тех пор, пока очередь не дошла до Антонио Переса.
—    Он здесь! Ко мне!! Я нашел Антонио Переса!!!
***
Мади аль-Мехмед наблюдал за происходящим со все возрастающей оторопью. В город неожиданно вернулись Ха-Кохены – старый Исаак и его сын Иосиф. На полученные по суду деньги они тут же наняли плотников, и в считанные дни лавка была восстановлена и стала выглядеть даже выше и заносчивей, чем прежде. Понятно, что судья счел своим долгом предупредить евреев об опасности повторного поджога, но когда он пришел в лавку, там уже стояли падре Ансельмо и Марко Саласар.
—    Вы нарушаете указ короля, — первым взял слово молодой священник. – Вам запрещено заниматься ссудным и меняльным ремеслом.
—    Мне – нет, — спокойно возразил Исаак.
Мади напрягся. Что-то определенно произошло, но что?
Падре Ансельмо поджал губы.
—    Ты – еврей, а значит…
—    Уже нет, — покачал головой старик и расстегнул кружевной ворот бархатного камзола. – Видишь?
Мади обмер, а падре Ансельмо так и остался стоять с открытым ртом. На груди старого еврея сверкал новенький серебряный крестик.
—    О, Аллах, — выдохнул Мади аль-Мехмед, — Исаак, зачем ты это сделал? Грех ведь какой на душу взял…
—    А как иначе я выполню свои обязательства по вкладам? – горько произнес бывший еврей. – Скажи мне, Мади, как? Я половине города деньги должен.
А уже на следующее утро служба в храме Пресвятой девы Арагонской была сорвана, ибо мастеровые, открыв рты, смотрели только на пришедшего в храм Божий, важно и размеренно осеняющего себя крестным знамением Исаака Ха-Кохена.
***
Антонио Переса укрыли в доме барона де Барволеса. Разумеется, Томазо попытался кое-что сделать, но охрана у барона оказалась хорошей. А спустя несколько дней, когда Томазо тщательно подготовился к штурму, прошел слух, что Переса в Арагоне уже нет.
—    Можешь его уже не искать, — прояснил ситуацию при очередной встрече Генерал, — твой Перес давно в Беарне, под защитой принцессы Маргариты.
—    Как?! – опешил Томазо; его агенты следили за всеми перемещениями в доме барона круглосуточно. – Он не мог выйти незамеченным!
Генерал только развел руками.
—    Я не знаю, Томас, как его вывезли. Ты лучше скажи, что у тебя с евреями.
Томазо убито покачал головой и принялся докладывать о ситуации с евреями. Пока все шло, как надо: старейшина Совета менял наживку проглотил, и теперь почти в каждой семье менял появился один крещеный – специально для того, чтобы переписать на него ссудную лавку.
—    Что ж, действительно неплохо, — задумчиво проговорил Генерал, когда Томазо рассказал все, — как думаешь, начинать пора?
—    В общем, пора, — кивнул Томазо.
***
Табунщики, как всегда перегнали лошадей через границу, намереваясь на полпути сдать товар перекупщикам. Но на этот раз гнать лошадей в сторону Савойи им не пришлось; уже в Лангедоке дорогу перекрыл вооруженный отряд одетых в белые рубахи бойцов, и вперед выехал командир – крупный мужчина с массивной челюстью.
—    В Савойю?
Амир переглянулся со старейшиной… и кивнул.
—    И сколько за лошадей просите? – заинтересовался командир.
Амир с облегчением выдохнул: то, что их сразу не перестреляли, означало, что перед ними не враги. Назвал цену, и командир язвительно хмыкнул, — цена была даже выше Савойской.
—    Ладно, — махнул он рукой, — беру всех.
Табунщики пооткрывали рты, а уже через четверть часа лично пересчитавший лошадей командир принялся отсыпать в кошель старейшины стопку увесистых луидоров.
—    Что назад повезете? – так, между делом спросил он.
—    Луидоры… что же еще? – серьезно ответил старейшина.
—    Напрасно, — покачал головой командир отряда, — мой вам совет: возьмите с собой груз Библий. Не прогадаете.
—    Библии? – оторопел старейшина. – Зачем нам Библии? У нас Коран есть.
Амир ухватил его за руку.
—    Подождите, уважаемый. Позвольте, я его расспрошу.
Он повернулся к командиру.
—    Сколько просите?
—    Четверть луидора за том.
Это было неслыханно дешево. В Арагоне за хорошую Библию можно было просить вчетверо.
—    Могу я посмотреть?
Командир кивнул, подозвал помощника, а когда тот вытащил из сумки большой обтянутый сафьяном том, протянул его Амиру.
—    Ого! – поразился весу книги Амир и быстро ее пролистал.
Отпечатанная в Амстердаме Библия была исполнена на плотной белой бумаге, полна превосходных иллюстраций, а главное, была переведена на арагонский. Такое встречалось нечасто. Папа, расставляя на ключевых духовных должностях исключительно своих, издавал Библии только на понятной каждому итальянцу латыни.
—    За восьмую часть луидора отдадите? – набрался отваги Амир.
Командир захохотал.
—    А ты парень – не промах! Бог с тобой, бери.
Старейшина заволновался.
—    Ты что делаешь?! Зачем нам гяурская книга?
Амир наклонился к его уху, назвал арагонскую цену, и старейшина поперхнулся и тут же судорожно закивал.
—    Мы берем. Все, что у вас есть.
***
Комиссар Трибунала брат Агостино назначил аутодафе Олафа на субботу. Чтобы не брать смертный грех на душу, заплатил специально приглашенному палачу, оповестил весь город, а когда мастера собрались на центральной площади, распорядился вывести подсудимого. Олафа вывели, и ремесленники ахнули. Некогда сильный, здоровый мужчина за несколько месяцев заключения в тюрьме Трибунала превратился в старика.
—    Вы не имеете права! – выкрикнул стоящий в первых рядах председатель городского суда. – Это – нарушение наших конституций!
Агостино окинул молчащую толпу внимательным взглядом и едва сдержался от улыбки: старого сарацина не рискнул поддержать никто.
—    Секретарь, зачтите заключение квалификаторов, — распорядился он.
В отсутствие признания это и было самым главным. Агостино собрал все сомнительные высказывания Олафа Гугенота за всю его жизнь в этом городе. И поскольку свидетели одно и то же событие описывали по-разному, каждое отдельное свидетельство о грехе можно было считать самостоятельным.
Богословы-квалификаторы прекрасно понимали некорректность процедуры, и, тем не менее, за одно в действительности сказанное слово можно было получить два десятка обвинений – одно другого тяжелее, а подсудимый начинал выглядеть полным чудовищем. А Олафа и так было, в чем обвинить.
Сначала ему напомнили грех оскорбления падре Ансельмо, затем перечислили две сотни сказанных в разных обстоятельствах и разным людям богохульных выражений и, в конце концов, перешли к основному – клепсидре.
—    Вот заключение квалифицированных экспертов, — продемонстрировал секретарь стопку исписанных листков, — и все они утверждают, что заставить такую машину вращаться без помощи нечистой силы нереально.
—    А эти ваши эксперты хоть одни куранты в своей жизни построили?! – выкрикнул кто-то.
Томазо подал секретарю знак приостановиться и снова оглядел толпу. Мастера не просто молчали; они молчали, как мертвые.
—    Продолжайте, — кивнул Агостино секретарю.
Тот послушно перечислил все использованные при дознании методы, отметил тот важный факт, что подсудимый не раскаялся и не пожелал примирения с церковью и зачитал предполагаемый приговор.
—    Сжечь огнем. Заживо.
Стало так тихо, что Агостино услышал, как на крыше магистрата ссорятся воробьи.
—    Олаф, — повернулся он к подсудимому, — если вы примиритесь с Церковью Христовой, вас, прежде чем поставить на костер, удавят. Это – огромная милость. Вы это понимаете?
Олаф молчал.
—    Он понимает, — поспешил ответить за подсудимого секретарь, но наткнулся на тяжелый взгляд Комиссара и прикусил язык.
—    Вы желаете примириться с Церковью? – поинтересовался Агостино и жестом подозвал секретаря. – Поднесите ему бумагу на подпись…
Секретарь взял со стола покаянную, поднес к Олафу, но тот лишь оттолкнул его руки от себя – вместе с бумагой.
Комиссар тяжело вздохнул, поднялся из-за стола и развел руками в стороны.
—    Жаль… очень жаль. Думаю, Пресвятая Дева Арагонская плачет, видя каждого нераскаявшегося грешника.
Кто-то в толпе всхлипнул.
—    Приступайте, — кивнул брат Агостино, и тут же заметил какое-то шевеление там, позади толпы.
—    Брат Агостино! – крикнули оттуда. – Остановите аутодафе!
Комиссар Трибунала прищурился. Теперь он видел, что это монахи – двое крепких, высоких доминиканцев.
—    У нас требование о передаче Олафа по кличке Гугенот Сарагосскому Трибуналу!
—    Как так? – не понял брат Агостино и принял из рук пробившегося сквозь толпу монаха четвертушку бумаги.
Это действительно было требование столичного Трибунала. Печать Главного инквизитора говорила сама за себя.
—    Мы его забираем, — кивнул один из доминиканцев.
—    Но как?.. Откуда?.. – запротестовал Комиссар, — Олаф Гугенот и в Сарагосе-то никогда не был! За что его там обвинять?
—    Это нас не касается, — замотал головой доминиканец. – Мы только исполняем приказ.
***
Бруно сделал единственное, что мог: вместо одного из имен вписал «Олаф Гугенот», а на месте адреса – название своего города. Так что общее число истраченных листов с печатью Главного инквизитора с числом отправленных требований совпадало. А уже на следующий день, сославшись на плохую освещенность, Бруно переместился к окну и теперь записывал показания свидетелей и подсудимых, не переставая следить за тем, что происходит во дворе.
Там, под окном, как всегда, стояла длиннющая очередь из привезенных со всех концов Арагона подсудимых – каждый в сопровождении доставившей его пары доминиканцев. Ни Трибунал, ни, тем более, пересыльная тюрьма с потоками хлынувших из провинций подсудимых не справлялись. И простых людей среди отобранных у провинциальных Трибуналов подсудимых почти не было, — все больше старосты да главы советов.
«У честного мастера и часы не лгут», — спасаясь от новых мыслей, повторял слова отца Бруно, однако это уже не помогало. Отсюда, из окна Трибунала он уже видел, что Арагон состоит из многих сотен отдельных «часов», и прямо сейчас Инквизиция под видом борьбы с ересью методично выдергивала из них притертые регуляторы хода, ничего не ставя взамен. Огромный церковный механизм целенаправленно разрушал всю систему самоуправления городских магистратов, сельских общин и ремесленных цехов.
А однажды вечером, когда работа уже подходила к завершению, Бруно привычно глянул в окно, и все посторонние мысли как сдуло ветром. Возле здания Трибунала остановилась тюремная карета, и из нее вывели, путающегося в собственных ногах Олафа.
—    Я в туалет! – крикнул Бруно старикану и выскочил в коридор.
—    Смотри недолго! – отозвался Комиссар.
Бруно скатился по лестнице, выскочил во двор и метнулся к охранникам.
—    Наконец-то вы его привезли!
—    А что такое? – оторопели доминиканцы.
—    У нас уже все свидетели по его делу собрались!
—    Но его сначала положено оформить в тюрьму, — возразили монахи.
—    Я сам оформлю, — отмахнулся Бруно, — давайте, я распишусь!
Доминиканцы глянули на выстроившуюся перед пересыльной тюрьмой очередь, затем на давно знакомого им шустрого писаря Трибунала и после секундного замешательства махнули рукой.
—    Ладно, расписывайся…
Бруно выхватил у них сопроводительный лист, размашисто начертал «Руис Баена» и подхватил отца под руку.
—    Олаф…
Мастер лишь мотнул головой, но продолжал смотреть вниз – под ноги.
—    Он не слышит ничего, — пояснил один из собравшихся отъезжать на карете доминиканцев. – У него что-то внутри головы лопнуло.
Бурно глянул на вытекшие из ушей да так и присохшие на щеках струйки крови, стиснул зубы и силой потащил Олафа прочь от здания Трибунала.
***
Компанию инквизиции против «новохристиан» Томазо открыл сам, – естественно, в один из еврейских праздников.
—    Мир вам, — вошел он во главе двух дюжих охранников в первый же еврейский дом.
Они обедали – всей семьей.
—    Мир и вам, сеньоры, — нерешительно заулыбалось в ответ еврейское семейство.
—    А кто из вас Себастьян?
—    Я, — привстал один – красивый парень лет семнадцати.
—    Рубаха чистая… молодец, — прищурился Томазо, подошел ближе и принюхался, — и тело вымыл. В честь праздника?
—    Да, — растерянно ответил тот и тут же спохватился, — нет, что вы! Просто захотелось помыться, а рубаху мать постирала.
—    А почему креста на груди нет? – не давая ему опомниться, поинтересовался Томазо.
Парень охнул и торопливо прикрыл рукой треугольник груди.
—    Простите, я забыл.
Томазо понимающе улыбнулся, подошел к столу и пригляделся к блюдам.
—    Конечно же, кошерное… и ты, как я вижу, тоже ешь…
Семья растерянно молчала.
—    Ну, что, — потер ладонь о ладонь Томазо, — собирайся, Себастьян, ты арестован.
—    За что? – обмер тот.
—    Как за что? – улыбнулся Томазо, — за ересь. Если быть совсем уж точным, за жидовскую ересь.
Он еще долго и с удовольствием наблюдал, как это работает – с точностью хорошо отлаженного часового механизма. Крещеные евреи, даже те из них, кто искренне принял Христа, как Спасителя, прокалывались как раз на таких вот мелочах.
Стоило еврею помыться или одеть чистую рубаху, выпустить из мяса кровь или выбросить несъедобные с его точки зрения железы, — и приговор был готов. В конце концов, их начали брать даже за то, что новохристианин по умыслу или ошибке поел мяса барана, зарезанного евреем, или по обычаю проверил остроту ножа ногтем.
Далеко не всех из них ставили на костер; более всего инквизиторам нравилось приговаривать уличенных в мелких проступках евреев к прибиванию рук и ног гвоздями – на час, на два, на день… Но по какой бы причине крещеный еврей ни попадал в инквизицию, его обязательно приговаривали к конфискации имущества. А поскольку все ссудные и обменные лавки по внутрисемейным соглашениям были записаны как раз на крещеных, они мгновенно переходили в руки приемщиков инквизиции, а после выплаты доли доносчика – Церкви и Короне. Ловушка сработала – да еще как!
***
Исаак Ха-Кохен стремительно завершал дела. Собрал платежи по мелким давно уже выданным сеньорам ссудам и вернул вклады удивленным горожанам. Завершил несколько старых многоходовых комбинаций и сел писать письмо сеньору Франсиско Сиснеросу.
«Целую Ваши Ноги, Наш Высочайший Покровитель и Отец», — написал он и в гладких, полных почтения фразах напомнил, что время урожая давно прошло, и ему, старому недостойному Исааку Ха-Кохену пришло время отдавать взятые под процент деньги гранадским евреям. Добавил между делом, что не так давно принял христианство, а потому теперь имеет полное право легально заниматься семейным делом. Пожелал успехов, рассыпался в любезностях, подписал, свернул письмо в трубочку и опечатал фамильным перстнем. Вызвал Иосифа, поручил доставить письмо воюющему в далекой Италии сеньору Франсиско, проводил его до ворот, поцеловал и принялся ждать. И, как он и предполагал, наступил момент, когда брат Агостино во главе нескольких доминиканцев ввалился в его лавку.
—    Уже понял? – хмыкнул он.
—    Конечно, — кивнул одетый в свой лучший, а на самом деле единственный бархатный камзол с кружевным воротником Исаак. – Но тебе ведь нечего мне вменить.
—    Ты так думаешь? – хихикнул Комиссар.
—    Конечно, — уверенно кивнул Исаак. – Я стар и прожил среди христиан вдвое дольше, чем ты, и уж, будь уверен, с тех пор, как я окрестился, я не нарушил ни единого христианского правила.
Комиссар поджал губы, и старый меняла, видя, к чему движется дело, сорвал с шеи кружевной воротник, не без труда встал на изуродованные ревматизмом ноги и выдернул шпагу. Двоих каплунов он бы с собой забрал точно.
—    В могилу торопишься, старый пень… — не веря своим глазам, выдохнул Комиссар, — и даже не хочешь узнать, кто на тебя донес?
—    Не хочу, — отрезал Исаак.
—    И в чем тебя обвиняют, не желаешь знать?
—    Нет.
Комиссар подал знак монахам, и те отступили назад.
—    Вот, читай, — швырнул Агостино на стол четвертушку бумаги, — тебя обвиняют в связях с вождем гугенотов Доном Хуаном Хосе Австрийским.
—    С Доном Хуаном? – оторопел Исаак.
Он не видел Австрийца около сорока лет – с тех самых пор, как ходил с ним в поход против марокканского султана.
—    И показания на тебя дает твой собственный сын Иосиф.
Исаак вздрогнул, пошатнулся и выронил шпагу. Схватил четвертушку со стола и впился глазами в кривые строчки.
—    Бедный мальчик…
***
Чтобы спрятать отца понадежнее, Бруно второй раз пошел на должностное преступление. Выдернул из стопки дел наиболее ему интересное и тем же вечером навестил семью виновных в богохульстве еретиков.
—    Пока я работаю в Трибунале, вас не тронут, — гарантировал он, — я буду «терять» доносы каждый раз.
—    А что взамен? – побледнела богохульная семейка.
—    Приютите моего отца, — пожал плечами Бруно.
Он знал, что у них нет выбора, как знали это и они.
—    Деньги на еду я дам…
Затем Бруно отыскал для Олафа хорошего врача, прикупил приличной одежды и каждый вечер помогал превратившемуся в старика мастеру одеться и выводил его на солнышко – во двор. Около часа рассказывал почти ничего не слышащему отцу о том, что интересного произошло на службе за день, а затем возвращался в Трибунал и принимался за работу.
С того самого дня, как его за работоспособность и безотказность перевели приемщиком имущества еретиков, он стремительно прозревал суть дела – все лучше и лучше. А суть скрывалась в укрытых от постороннего взгляда шагах Ордена.
Именно к Ордену – раньше или позже – попадали конфискованные конторы и мастерские, дома и поля, рабы и арендаторы. И как только это происходило, там сразу же появлялись люди в черных сутанах. Вчерашние послушники, кое-как вызубрившие грамоту, они охотно брались за любую работу: секли слишком уж ленивых крестьян, назначали епитимьи не в меру заносчивым ремесленникам, возили на продажу ткани и краски… и, разумеется, считали деньги.
Да, качество сделанных таким образом курантов и башмаков, тканей и одежды было из рук вон плохим. Но война в далекой Италии все шла и шла, народ все беднел и беднел, и наступил миг, когда лишь монахи могли предложить посильную цену – пусть и за никуда не годный товар. Прямо на глазах у Бруно выстраивался новый, объединивший всю страну механизм.
Теперь он понимал, зачем инквизиция уничтожает элиту. Невидимый Мастер, видимо, отличный часовщик, знал, что в такой огромной конструкции промежуточные регуляторы хода будут лишь тормозить общее движение. А потому беспощадно устранял все лишнее и соединял шестерни напрямую – зубец к зубцу.
И лишь одного Бруно пока постичь не мог: что показывает невидимая «стрелка» Ордена на его невидимом «циферблате». Каков конечный смысл стремительно нарождающегося титанического механизма…
***
Генерал обнял Томазо при всех.
—    Спасибо, Томас… — прочувственно произнес он, — спасибо, мой мальчик.
Стоящие навытяжку братья замерли. Они знали, за что Хирону такая честь: конфискация ссудных лавок и обменных контор – практически всех в Арагоне – прошла как по нотам. И ни Кортес, ни магистраты впервые не могли возразить ничего, — инквизиция имела право судить крещеных – пусть и евреев.
Понятно, что помнящие иные времена отцы арестантов кинулись в Рим – жаловаться Папе, и понятно, что курия, предварительно собрав с этих старых дураков солидную мзду, дала их крещеным детям церковное отпущение – в личной часовне Папы – тихо, без позора и конфискаций. И, понятно, что когда воодушевленные евреи вернулись, никто их крещеных детей из камер не выпустил. Томазо позаботился, чтобы пока они ездили в Рим, в Трибунал поступили свежие доносы.
—    Ну, как там по твоему плану? Теперь финальная фаза? — отодвинувшись, улыбнулся Генерал. – Я могу говорить с Изабеллой и всеми остальными монархами?
Томазо счастливо кивнул. Теперь, когда все конторы – не только в Арагоне, но и в Кастилии, во Франции и в Неаполе, – были в руках Ордена, предстояло проделать то, ради чего все и начиналось.
***
Городского судью все больше и больше оттирали от власти, и наступил миг, когда по самому простому делу горожане обращались к святым отцам. И если дело решалось полюбовно, им занимался падре Ансельмо, а когда конфликт был неразрешим, ремесленники строчили донос на противника, и включался механизм Трибунала.
—    У вас же есть конституции фуэрос, – долго уговаривал судья не применять столь жестоких и часто неоправданных мер, как донос в инквизицию.
—    О чем вы говорите, Мади? – отмахивались мастера. – Ну, обращусь я к вам, а он – к брату Агостино. И кто из нас двоих проиграет?
И старому судье впервые за много лет нечем было крыть. Комиссар Трибунала проявил себя настолько жестким и непреклонным, что залог выживания был один: донести на соседа прежде, чем сосед донесет на тебя.
Доносы стали тем более важны, что ввиду военного времени заказов на куранты становилось все меньше и меньше; мастера за них буквально дрались. А потом город как остановился.
Сначала Мади не понял, что происходит. Каждый день он просто приходил в суд, садился за служебный стол, сидел так до обеда, шел домой, кушал то, что приготовила жена, возвращался в суд, сидел до вечера, снова шел домой… и все. Он и не знал никакой другой жизни. Но однажды он прогулялся по городу – просто так – и увидел, что рынок пуст, а привычного дыма над мастерскими нет. Вообще нет!
И только тогда он с какой-то тревогой подумал, что задержка жалованья в магистрате не к добру.
—    Что там с нашим жалованьем? — немедленно зашел он в магистрат.
—    Вот, только что поступило, — поднял на него какие-то блеклые мертвые глаза казначей.
—    И я могу его получить? – насторожился Мади.
—    Можете, — как-то криво улыбнулся казначей и медленно, как во сне, снял с полки шкатулку для жалованья судейских чиновников. Открыл и пододвинул председателю суда.
Мади осторожно заглянул, но ничего не понял.
—    Что это?
—    Ваше жалованье.
Мади поднял брови, осторожно достал один кругляш и, не веря своим глазам, проморгался.
—    Потрогайте их, не бойтесь, — все с тем же искаженным кривой усмешкой лицом предложил казначей магистрата. – Я такими же получил.
На монете – привычной формы и размера – значилось «1 мараведи», но она была отлита из самой обычной меди.
***
Исаак узнал о введении медной монеты в тюрьме Трибунала.
—    Падуанец… — вертел он в руках новенькую медную монету превосходной чеканки – не хуже, чем у Кавино и Камелио, — чистый падуанец…
—    Это мараведи, — мрачно поправил старика охранник и протянул руку, — насмотрелся, и хватит.
Исаак вернул монету и тихо рассмеялся.
—    Я вижу, что это мараведи…
То, что начиналось с подделки древнегреческих монет из дешевого сплава и штамповки бронзовых, якобы древнеримских падуанцев, наконец-то проросло и дало плоды. А все, к чему так долго вели Европу несколько поколений Пап, наконец-то состоялось. И это означало, что прямо сейчас вовсю заработают все 34 монетных двора Ватикана, а равновесие драгоценных металлов рухнет. И несколько крупнейших Папских семей станут еще богаче, а Европа – еще бедней.
***
Амир прибыл с табунщиками в Сарагосу в самый разгар «медного мятежа». На деревьях болтались под ветром ноги повешенных королевских чиновников, кое-где били монахов, а в центре города и возле рынка полыхали два-три десятка домов. Однако явных лидеров, способных объяснить, что происходит, и дать четкие указания, что делать арагонцам дальше, не было. Но, что хуже всего, у людей не было настоящей монеты. Золото словно кануло в никуда. И даже на рынке никто ничего не продавал – вообще ничего!
—    Кажется, я вас подвел… — прошептал Амир старейшине.
По его спине уже вовсю гулял холод самых страшных предчувствий.
—    Не бойся, Амир, — смущенно улыбнулся ему старейшина, — не все потеряно. Может быть, что-нибудь продадим…
«Самосуд… — понял Амир, — табунщики точно устроят мне самосуд. Именно поэтому и старейшина смутился. Чует, что меня ждет…»
—    Эй, уважаемый! – подозвал старейшина одного из беспорядочно снующих по опустевшему рынку горожан, — где лучше остановиться, чтобы Библиями торговать?
—    Покажи, — протянул руку тот.
Старейшина вытащил из сумки тяжеленную книгу и подал ее горожанину. Тот раскрыл и ахнул.
—    На арагонском?!! Сколько хочешь?
—    Два луидора, — нагло завысил цену вдвое старейшина. – Только учти, медью мы не берем.
—    Я понимаю, — решительно кивнул горожанин и полез в кошель.
Амир не верил своим глазам. В считанные минуты возле них выстроилась огромная толпа только что кричавших, что им не на что жить, горожан, и не торговался никто.
***
Томазо работал почти круглые сутки, и был счастлив, — как никогда. Изъятие золота из оборота, которому отчаянно мешали евреи, теперь, когда почти все ссудные лавки и обменные конторы католической Европы принадлежали Ордену, прошло идеально. Понятно, что Папе пришлось немедленно созывать Собор, и святые отцы, чуть смущаясь, подтвердили, что давать деньги под проценты – дело вполне богоугодное. Особенно, если этим занимается Церковь.
—    А что во Франции? – спросил он Генерала при первой же встрече.
—    То же самое, — кивнул тот. – Наши ссудные лавки работают, но в обороте только медь.
Орден отработал настолько красиво, что никто даже не понял, что происходит, до тех пор, пока это не случилось. Теперь король Арагона, а если точнее, то его супруга Изабелла, а если еще точнее, то ее фаворит – однокашник Томазо по школе Ордена, держал в своих руках три четверти золотого запаса Арагона. И этого хватало на все: и на океанский флот, и на войну, и на преобразование страны по давно уже намеченному плану.
Разумеется, проблемы были. Так, чтобы выглядеть пристойно, королевской чете пришлось запретить чеканить монету монастырям. Ясно, что настоятели взвыли, и только Орден был к этому готов: запасов конфискованной у евреев иностранной валюты, чтобы пережить трудное время, хватало. А вот для армии Короны наступили по-настоящему тяжелые дни. Практически все арагонские крестьяне отказывались продавать армейским интендантам зерно и скот за медную монету – разве что по весу, как лом.
—    У меня и самого этой меди – по весу на три-четыре сотни ваших фальшивых «мараведи» хватит. Зачем же мне еще? – говорили одни.
—    А завтра что будет? – задавали риторический вопрос другие, — начнете на кусках дерева мараведи рисовать? Или даже на бумаге?
А третьи, наиболее смышленые, чаще из мастеровых, делали простейшую литейную форму и начинали отливать почти такие же монеты.
Впрочем, все это большой опасности не представляло. Главное, чего ждал Томазо, и о чем его однокашник, а ныне фаворит королевы, неоднократно предупреждал Изабеллу, — вот-вот должны были хлынуть потоки фальшивок из еретических стран – вместе с Библиями на арагонском языке.
—    Поймите, милая, — без устали твердил Изабелле ее фаворит, — таможня уже перестала быть сугубо светским делом; теперь таможня – авангард Дела Веры!
И королева подумала, подумала и согласилась: отныне все дела по контрабанде переходили в ведение Святой Инквизиции.
И только набитые произведенными в монастырях и в силу этого сказочно дешевыми товарами торговые караваны Ордена шли, как и прежде – без пошлин и без досмотра – через любые границы.
***
Амир получил достаточное для продолжения обучения количество денег уже после первой партии Библий на арагонском языке. Но бросить все сейчас, когда можно заработать еще и еще, было немыслимо. Так ему сказал старейшина, и Амир, по здравому размышлению согласился. Они перегнали в Лангедок еще три табуна и вывезли назад, в Арагон восемь повозок, битком набитых Библиями. Разумеется, уже на втором переходе пришлось подкупать таможню, а на третьем – еще и платить монастырю. Монахи выставили на отнятой у еретиков земле свои вооруженные посты и напрочь перегородили самую удобную тропу. А потом все кончилось – разом.
Сначала Папа объявил Крестовый поход против мятежного Лангедока. В длинной, наполненной гневом и страстью булле Папа обвинял евангелистов и в поклонении Нечистому, и в целовании козлов и жаб в их мерзкие зады, и в организации сатанинских синагог, шабашей и свального греха.
Понятно, что когда собранные со всей Европы крестоносцы ступили на землю Лангедока, Папа первым делом отправил их охранять свои семейные земли. Лишь поэтому Амир и сумел проскочить с грузом – прямо перед носом у крестоносцев. Но вот когда он подошел к границе, там, рядом с привычными чиновниками таможни, уже стояли монахи.
—    Не пропустят, — сразу понял Амир.
—    Может, заплатим? – предложил старейшина. – Неужели им двух сотен луидоров на всех не хватит?
Амир покачал головой.
—    Это не обычные монахи; это люди Ордена.
—    Неужели придется крюк делать? – поморщился табунщик.
—    Придется, — кивнул Амир.
Они потратили еще двое суток, сделав крюк, обошли горы с другой стороны и с облегчением пришпорили лошадей. Тропа через границу была пуста.
—    Все, — зарекся Амир, — это мой последний поход. Учиться поеду…
—    Да, брось! — рассмеялся старейшина, — что тебе с этой учебы? Вот – настоящая жизнь!.. О, Аллах! Что это?! Назад!!! Всем назад!!!
И в следующий миг сопки окутались пороховым дымом, а залегшие поверху с обеих сторон дороги люди в черных монашеских капюшонах принялись их расстреливать – быстро и методично.
***
Бруно отсидел самые накаленные дни «медного мятежа» за высокими стенами францисканского монастыря – вместе с остальными членами Трибунала. Но утихло все на удивление быстро. Нет, регулярно очищаемые королевскими интендантами арагонские деревни все еще бунтовали – яростно, упорно, но вот город… Горожане довольно быстро поняли, что в Сарагосе виновных они не найдут: король прятался в одном из поместий Изабеллы в далекой Кастилии, а менялы-монахи из Орденских лавок лишь пожимали плечами.
—    А мы что сделаем? Не мы эту медную мараведи чеканим; сами видите, чей профиль на монете…
И столичные жители не то, чтобы смирились, но как-то затихли, и, не найдя других виновных, все чаще и чаще доносили друг на друга.
Никогда еще Бруно не имел таких возможностей. И открыл их, как ни странно, сам Комиссар Трибунала.
—    Харчевню Каталины де Гевара в реестр конфискаций не вноси, — как-то подошел он к своему приемщику, – и скажи нашему нотариусу, чтобы переписал ее на имя моей внучки Бланкиты.
Бруно на мгновение растерялся, но тут же взял себя в руки и уверенно кивнул.
—    Хорошо.
Ему уже доводилось переписывать имения и земли еретиков на родственников епископа. Для этого нужно было только дать задание нотариусу и проследить, чтобы тот правильно – задним числом – оформил фиктивную купчую. Но для себя Комиссар попросил впервые.
—    Ну, и себе там… что-нибудь подбери… — милостиво разрешил старик.
Так и пошло. Обезумевшие от пыток еретики готовы были подписать все, что угодно, лишь бы им дали передышку – хотя бы на полчаса. И все их имущество проходило через Бруно. В считанные недели он стал хозяином четырех красильных мастерских, двух гостиных дворов и одного публичного дома. Понятно, что внучка седого инквизитора получила вчетверо больше, а уж сколько взяли себе родичи епископа, Бруно даже не считал.
Впрочем, это были крохи. Более всего выгод по праву получала Церковь и ненавидимый каждым арагонцем, но так и не свергнутый Бурбон. Буквально на глазах им, да еще доносчикам стала принадлежать почти вся Сарагоса, и горожане были поставлены перед весьма небольшим выбором: или они работают на короля, или – на монахов. И многие выбирали монастыри Ордена: возможность платить за работу конфискованной у евреев заграничной монетой осталась только у них.
Бруно наблюдал за происходящим все с большим восхищением. Невидимый часовой мастер уже начал сводить разрозненные механизмы вместе – внутри единой на всю католическую Европу «часовой рамы». А потом в Сарагосу стали поступать контрабандные голландские Библии на правильном арагонском языке, и процессы Трибунала кардинально изменились. Еретики впервые за все время действительно стали таковыми, и сопротивлялись инквизиции абсолютно сознательно.
—    Откуда вы набрались этих еретических мыслей? – привычно спрашивал старый Комиссар, и тут же получал неожиданно опасный ответ.
—    Я читал Библию.
Понятно, что в Библии не говорилось ни о Папах, ни об инквизиции, ни о пытках, но большинство арагонцев лишь теперь смогли убедиться в этом лично. Более того, некоторые умники, сговорившись с евреями, сверили тексты Ветхого Завета и пришли к выводу, что латинский, считай, Папский, перевод не просто искажен; он весьма своекорыстно исправлен! Те же, кто читал еще и Новый Завет, становились опасны втройне, ибо знали: истинное имя самого первого священника Рима – вовсе не Петр, а Каиафа.*

*Каиафу в Петра переименовал в IV в. Евсевий Кесарийский (Евсевий Памфил) при помощи лингвистических манипуляций. Именно это и обеспечило Риму его юридические права

И тогда вышла булла Папы, и евангелистские переводы, еврейские оригиналы, да и просто сомнительные книги, начали жечь – сначала в Севилье под руководством одного из лучших сынов Церкви – Торквемады, а затем и по всей стране.
Это был весьма утомительный период. Чтобы рассортировать греческие, арабские и еврейские книги конфискованной университетской библиотеки, Бруно даже пришлось подключать ребят из Христианской Лиги, и все равно Трибунал не справлялся. И лишь когда все это свалили в центре университетского двора и подожгли, а Бруно отправился описывать домашнее имущество профессуры, работа пошла веселее.
—    Алгебра*… — не обращая внимания на яростные протесты хозяина дома, читал Бруно заглавия книг и поворачивался к писарю, — явно жидовская ересь. Заноси.

*АЛГЕБРА – АЛЬ-ГЕБРА – игра слов от арабского «al-hebrew» — «от евреев»

Хозяин дома, услышав такую трактовку, позеленел и схватился за сердце. Кто-кто, а уж профессор знал реальный уровень знаний квалификаторов инквизиции. Там запишут в число сомнительных все книги сложнее псалтыри. А значит, ждет его одно – костер.
Но еще лучше пошли дела, когда Бруно принялся описывать библиотеки раввинов.
—    Здесь только рабочие записи, — попытался перенаправить обыск раввин, — интересующая вас библиотека в соседней комнате…
Бруно лишь нахмурился и первым делом вытащил из резного книжного шкафа рукописные журналы.
—    Что это? – сунул он журналы переводчику.
—    Журнал регистрации выдачи книг ученикам школы… — начал тот.
—    Хватит, — кивнул Бруно.
Это было то, что надо. Нарушителей запрета короля и Папы можно было брать прямо по спискам журнала. И, поскольку многие из учеников были на всякий случай крещены предусмотрительными родителями, их, как еретиков, ждало аутодафе.
—    Сеньор! – с грохотом упал на колени все и сразу понявший раввин, — это же дети! Не губите!
Бруно покачал головой.
—    Святая Инквизиция никогда не трогает детей. Мы арестуем только женщин старше двенадцати и мужчин старше четырнадцати лет.
Раввин взвыл и, как был, – на коленях – пополз вслед за ним.
—    Сколько вы хотите, сеньор?! – рыдая в голос, хватал он Бруно за полы камзола, — триста мараведи?!
Бруно молчал. Он думал. Дело было вовсе не в учениках; дело было в книгах. Истребление еврейских оригиналов Ветхого Завета, более всего походило на замену рабочих чертежей. Такое бывает, когда старый мастер внезапно умрет, а преемник хочет сэкономить на металле. И тогда рождается новый чертеж, а старый, дабы у заказчика не было повода усомниться в том, что он получил заказанное, бросается в огонь.
—    Пятьсот?!
Бруно молчал.
—    Восемьсот мараведи! Старых, полноценных! Это все, что я копил на свадьбу дочери!
—    Пятьдесят тысяч, — обронил Бруно. – Пятьдесят тысяч, и мы не тронем вашу общину. Пока не тронем…
Сумма вовсе не была произвольной. Как только инквизиция вошла в силу, место приемщика имущества стало цениться на вес конфискуемого золота, и теперь Бруно был обязан делиться постоянно – и с Комиссаром, и с нотариусом, и, тем более, с людьми епископа.
***
Томазо хватало и других забот, но за массовым изъятием еврейских, греческих и арамейских оригиналов Писаний он следил с интересом.
Проблема уходила корнями в долгое противостояние трех крупнейших центров христианства – Александрии, Константинополя и Рима. Каждый центр называл себя Римом*, каждый считал себя столицей мира, и, само собой, каждый имел собственную версию происхождения христианства. И лучшие позиции были, пожалуй, у Александрии.

*Византия – Рома, Ромея; Египет – Миц-Рим, Миц-Раим

Сам Томазо вполне оценил исходившую от африканских донатистов опасность, лишь когда обошел развалины Александрийской библиотеки. Только увидев сложенные из мозаики огромные монограммы Иисуса, он осознал, какой духовный подвиг совершил уничтоживший еретическую библиотеку епископ Теофил.
Удачно закончилось и противостояние с Византией. Собственно, после падения Константинополя Папы и начали дружить с Османскими султанами. И именно тогда вывезенным в Италию архивам Византийской империи аккуратно повыдергивали их ядовитые зубы.
Теперь, покончив с внешней угрозой, – из Африки и Азии, — Церкви предстояло навести порядок в Европе. Люди постепенно привыкали называть италийский Урбс** – Римом, и последним народом, сохранившим неотредактированные тексты Писаний, были евреи.

**Урбс – Urbs – оригинальное название Рима. Отсюда выражение «Urbi et orbi» (Риму и миру)

***
Когда Амир очнулся, с гор уже спускался слоистый вечерний туман. Он сползал на долину большими плотными кусками, обтекая стволы сгнивших деревьев и камни и укрывая от его взгляда все, что было далее нескольких шагов.
Амир приподнял голову. Вокруг сновало множество людей, но Амир видел их лишь от ног до пояса, — все остальное плавало в тумане. И лишь одного человека – в пяти-шести шагах он видел целиком.
Он сидел на корточках, оседлав тело одного из табунщиков, — голый по пояс, волосатый, с кривым мясницким ножом в руке и огромным золотым крестом на груди.
—    Сердце еретика – собакам… — пробормотал человек и сделал режущее движение.
Амир с усилием приподнялся на локтях и увидел в его руке капающий кровью кусок мяса.
—    Печень еретика – зверям лесным…
Амир попытался отползти от убитой под ним лошади, и обнаружил, что его нога зацепилась за стремя.
—    Падре Габриэль! – крикнули откуда-то из тумана, — святой отец!
—    Иду… — нехотя отозвался человек, посмотрел вокруг себя и вдруг уткнулся взглядом в Амира, – а ты почему живой?
Амир обмер.
Человек поднялся и враскачку двинулся к Амиру. Встал над ним, затем по-хозяйски сел Амиру на живот и запустил окровавленный нож ему под рубаху.
—    Нет… — выдавил Амир и ухватил скользнувшее под рубахой лезвие рукой.
—    Ты – еретик, — словно сквозь него посмотрел человек и сделал режущее движение.
Но Амир нож удержал.
—    Я не еретик! – выдохнул он. – Я – мусульманин!
—    Падре Габриэль! – снова позвали откуда-то сбоку. – Идите к нам!
Глаза волосатого человека с крестом на груди засветились сомнением.
—    Как мусульманин? Разве ты не вез через границу еретическую Библию?
—    Вез, — признал Амир, — но я не почитаю Христа. Я контрабандист, а не еретик.
Лицо человека с крестом на секунду наполнились болью.
—    Как жаль…
Все с тем же искаженным болью лицом он огляделся по сторонам.
—    И они тоже – не еретики?
—    У нас не было ни одного христианина, — мотнул головой Амир, изо всех сил удерживая направленный в его живот нож, — только мусульмане.
По щекам волосатого человека скатились две крупные слезы.
—    А кого же я тогда скормлю моим псам?
Сзади него появились темные силуэты двоих человек в черных рясах.
—    Вот вы где, падре Габриэль, — с усилием приподняли они плачущего сумасшедшего и поставили его на ноги, — хватит, падре Габриэль…
Амир выдохнул и стремительно выдернул застрявшую в стремени ногу, но в его горло тут же уперся ствол мушкета.
—    А ты, магометанин, тихо. Руки – перед собой…
Амир покорно протянул руки вверх, и кисти быстро и умело перетянули грубой веревкой.
—    А теперь встал и пошел!
***
За день до аутодафе к Исааку прорвался Мади аль-Мехмед.
—    Я передал протест королю, Кортесу и Верховному судье, — поглядывая на замерших с двух сторон молодых доминиканцев, торопливо произнес друг, — но ответа все нет. Я надеюсь, может быть, завтра…
—    Не надо, — улыбнулся Исаак, — ничего уже не надо, Мади. Ты и так для меня много сделал.
—    Но конституции фуэрос…
—    Брось, Мади, — тихо рассмеялся Исаак, — нет больше конституций фуэрос, прошло наше время, старик. Теперь их время наступило.
Мади проследил взглядом за широким жестом старого менялы и уперся взглядом в исполненных чувства своей правоты молодых монахов. И, было видно, понял.
А за два часа до аутодафе Исааку разрешили свидание с давшим на него показания сыном. Рядом с ним не стояли монахи, но Исаак чувствовал: каждое сказанное слово внимательно слушают.
—    Прости, отец. Я признал, что ездил к сеньору Франсиско, я не подумал, что он связан с гугенотом Доном Хуаном Хосе.
Исаак отмахнулся. Инквизиторы просто обманули его сына.
—    Ты же сделал все, что должен? – спросил он, имея ввиду доставку письма сеньору Франсиско.
—    Да, — кивнул Иосиф.
—    Он знает о том, что происходит?
—    Конечно, — кивнул сын, — такое сейчас по всей стране.
—    И что он сказал?
Иосиф опустил голову, а Исаак замер. Покровитель города был обязан старому еврею многим, очень многим. Более того, он уже с прошлого урожая должен был вернуть все деньги по военному займу. Чтобы подкупить охранников и бежать, хватало и десятой части этого долга, а чтобы выйти из Трибунала чистым, достаточно было заплатить Комиссару пятую долю. Но для этого не доставало одного – возврата долга.
—    Грандам нравится, что евреев убивают, — неожиданно прямо ответил Иосиф. – Они не хотят возвращать свои долги по займам – по всему Арагону. И наш сеньор Франсиско – не исключение.
Исаак обомлел. Он бы не удивился, если бы гранд струсил. Он бы не стал его винить, если бы сеньор Франсиско не нашел времени, — война есть война. Но пожадничать?! Этого можно было ожидать от подмастерья, и старик никогда бы не подумал, что Сиснерос окажется настолько глуп.
—    Боже… какой дурак!
И тут же вынес вердикт:
—    Уезжай отсюда, Иосиф. Не жди конца.
—    Но куда… — начал сын.
—    В Амстердам, в Лондон, в Беарн – куда угодно! Главное, подальше отсюда. И немедленно.
***
Никогда ранее Бруно не делал столько бесполезной работы. Квалификаторы инквизиции относили в разряд еретических книг все, что он описывал, — до последнего тома, и это лишило их в глазах Бруно остатков уважения. Так что, всего через месяц работы приемщиком он охотно уступил еврею-медику и за четыреста старых мараведи согласился не вносить в реестр несколько особенно ценных справочников на арабском и греческом. А еще через неделю – уже за две тысячи мараведи – «не заметил» нескольких учеников еврейской школы, спешно спасающих уже упакованную в ящики библиотеку от внезапного налета приемщика и писаря инквизиции.
—    Держи, — словно богатый сеньор, сунул он тяжеленный кошель с пятьюстами мараведи писарю.
—    Спасибо, сеньор Баена… — выдохнул потрясенный такой щедростью писарь, — вы во всем Трибунале один – человек…
Бруно улыбнулся; он все лучше и лучше понимал суть инквизиции, а в какой-то момент осознал, что и Трибунал, и Церковь, да и сама жизнь напоминает его клепсидру, построенную для сеньора Сиснероса.
Олаф и представления не имел, как это все строить, а потому расчеты взял на себя Бруно. Однако вся горькая правда была в том, что, когда он выбил затвор и подумал, что только что превзошел отца, ничего не произошло – вообще ничего! Клепсидра не работала.
Бруно поморщился. Их спасло тогда только то, что сеньор Франсиско был в отъезде; он как раз объезжал свою «римскую колесницу», в которую запряг восьмерку «римских рабов».
—    Он с нас кожу с живых снимет… — словно заклинившая шестерня, все повторял и повторял Олаф.
—    Знаю, — через раз отзывался Бруно, а потом сгреб все чертежи и расчеты и принялся за работу.
С бумагами в руках он обошел каждый узел титанического сооружения, но ошибки не обнаружил. Вода послушно выкачивалась из реки, поднималась и шла по акведукам, набиралась в огромную цистерну на самом верху башни, лилась на главное колесо, но вот колесо не вращалось. Оно явно было слишком тяжелым.
И тогда Бруно подумал об обычных курантах. Сила опускающегося в башню груза давила только на крайнюю шестерню, а уже затем – от шестерни к шестерне – добиралась до стрелки.
Бруно прорисовал новый чертеж, и в считанные часы плотники соорудили целый каскад колес, а эта махина тронулась и пошла.
«Каскад… — думал Бруно, исподволь наблюдая, как ученики еврейской школы бегом грузят ящики с фолиантами на телегу, — жизнь это каскад…»
Он хорошо представлял себе, насколько тяжелой конструкцией является такая огромная страна, как Арагон. Даже чтобы чуть-чуть ускорить ее неслышное тиканье, требовались невероятные усилия, но невидимый Часовщик знал, что такое каскад… и начал сдвигать Арагон поэтапно – с самой обычной монеты. Той самой… из-за которой Бруно чуть не залили в глотку свинец.
Лишь теперь Бруно осознал, сколько движущей силы скопил Часовщик, облегчив все мараведи по всей стране всего на треть. Лишь теперь стало ясно, сколь грамотно он поступил, убрав главный регулятор размеренного движения монеты – еврейские обменные конторы и вставив свой – Орденский. Потому что лишь тогда Часовщик сумел собрать все золото страны в одних руках.
Да, кое у кого возникли сомнения, туда ли их ведут, и люди кинулись проверять церковные «чертежи». Но Часовщик и здесь не оплошал, и все первоначальные книги – греческие, арабские и еврейские – пошли в костер. Вместе с теми, кто слишком хорошо запомнил их содержание.
А потом он заменил золото медью, и невидимые куранты Арагона встали, и это было правильно, потому что прежде чем что-то менять в механизме, часы просто необходимо остановить.
Это было похоже… Бруно на секунду задумался и вдруг вспомнил увиденный им в Сарагосе механический кукольный театр внутри курантов. Теперь этот «театр», по сути, паразит на теле часов, претендовал на то, чтобы заменить собой даже сами куранты.
Бруно хмыкнул. Уже теперь монастыри почти поглотили производство самых важных вещей, а некогда самоуверенные мастера вымаливали заказы у Церкви. А люди только и делали, что смотрели на броские «куклы» суровых, но справедливых комиссаров и приемщиков, плохих евреев и морисков, мудрых короля и королевы, почти божественного Папы Римского и никто не понимал, что это все – лишенный всякой практической пользы «театр». Что его блеск и мишура служат лишь одному – отвлечь от созерцания всегда правдивых часов самой жизни.
—    Если так пойдет, однажды вместо точного времени люди будут видеть один лишь «театр», — вслух подумал он.
—    Что вы говорите? – заискивающе переспросил писарь.
—    Нет, ничего, — покачал головой Бруно.
Было и еще одно сходство инквизиции с механизмом часов – потери. Что в построенной им клепсидре, что в сарагосском кукольном театре часть энергии тратилась на обслуживание самого движения, а попросту говоря, воровалась шестеренками, — как сейчас.
Вот только Бруно не был шестеренкой. Его не устраивало это примитивное, до самых мелочей понятное вращение в одних и тех же пазах. И он не верил, что в мире нет чего-то несравненно более сложного и высокого.
А потом Бруно попал в кабинет одного из еретиков и обомлел. На стене прямо перед ним висела огромная, в человеческий рост, схема. Более всего эта схема напоминала огромный часовой механизм. Но это не был часовой механизм.
—    Что писать? – напомнил о себе писарь.
—    Подожди, — остановил его Бруно и посмотрел на прижавшегося к стене, белого от ужаса еретика. – Это что?
—    Небо, — выдавил тот.
—    Как так – небо? – не поверил Бруно. – Я же вижу, что это из механики.
—    А это и есть механика, — глотнул еретик, — только небесная.
Бруно подошел к схеме и жадно обшарил ее взглядом. Он чувствовал, видел эту красоту… и не понимал.
—    Научишь? – повернулся он к еретику.
—    Вы что, сеньор Баена! — дернул его за рукав писарь, — это же астрология!
—    Помолчи, — выдернул рукав Бруно и снова обшарил схему взглядом.
Он слышал про астрологов от Олафа. У них в городе их не было, но приемный отец говорил, что на астрологии основано все: и календарь, и часы — все!
—    Сначала я тебя должен алгебре научить, — внезапно подал голос еретик, затем геометрии… а меня, я так вижу, сегодня заберут.
—    Не бойся, брат, — не отрывая взгляда от немыслимо красивых парабол, тихо проговорил астрологу Бруно, — я тебя никому не отдам. Все в моих руках. Только научи.
***
С какого-то момента Генерал начал прислушиваться к мнению Томазо особенно тщательно. Но даже он изнемогал от нетерпения.
—    Может пора? Сколько можно ждать?!
—    Рано, — качал головой Томазо.
По его данным, только две трети значимых для Арагона крещеных евреев были арестованы Трибуналом, и лишь половина из них была приговорена. А Томазо хотел, чтобы петля на шеях высокомерных грандов затянулась потуже.
—    Гранды и так уже вошли в Каталонию! – едва сдерживаясь, чтобы не заорать по привычке, сообщал Генерал. – Или ты хочешь, чтобы они добрались до Арагона, а всех нас перевешали на деревьях?! Так ты дождешься! Немного осталось.
Томазо был непреклонен. К тому времени, когда мятежные, поддерживающие Австрийца гранды вошли в Каталонию, нужных Трибуналу евреев арестовали почти всех, но опять-таки большей части из них приговоры еще не были вынесены.
И только когда поддерживающие Австрийца мятежные гранды заняли соседнюю Каталонию целиком, Генерал не выдержал.
—    Все, Томас, хватит! – отрезал он, услышав очередной отказ. – Ты заигрался.
Беда была в том, что ни Генерал, ни, тем более, Папа, не проходили той школы, какую прошел Томазо. Да, они понимали, что в игре «кто кого переглядит» выигрывает лишь тот, кто сумеет не отвести глаз, но никто из них никогда не играл в эту «игру» в запертом темном зале, с опытными, циничными монахами на той стороне. Томазо «играл», и ставка в этой игре был он сам, а в память об этом все его тело было покрыто шрамами.
Вот только теперь его противниками могли стать и теряющие терпение люди Ордена, включая Генерала.
—    Хорошо, — согласился Томазо. – Начинаем.
***
Все кончилось, когда в Сарагосе одновременно сожгли около восьмисот евреев – от двенадцати до девяносто двух лет. Преследования, как по команде, прекратились, а все свободные силы инквизиция бросила на сортировку конфискованных еврейских архивов.
Бруно это не расстраивало; к тому времени он стал владельцем доброй полусотни домов, огромной библиотеки по астрологии, алгебре и геометрии, приличной суммы денег и небольшого пригородного поместья. Туда он, кстати, перевез и отца, и астролога.
Олаф давно уже ходил сам, постепенно отважился поглядывать на окружающий мир, и наступил миг, когда он попросил дать ему инструменты. Понятно, что Бруно мгновенно привез в поместье целую часовую мастерскую, но Олафа заинтересовали только самые маленькие инструменты.
—    Я маленький человек, — опустив голову, произнес он, — и я хочу сделать маленькие куранты… вот такие.
Бруно опешил: Олаф показывал пальцами размер перепелиного яйца.
—    Зачем тебе куранты, как яйцо? – кое-как, жестами, спросил он глухого отца.
Олаф опустил голову еще ниже.
—    Я долго сидел в камере. Очень долго. Я очень скучал по часам. Но камера маленькая, а куранты большие. Если бы у меня были маленькие куранты, я мог бы спрятать их в задницу, и охрана бы их не нашла. А я бы их вытаскивал и смотрел, сколько времени уже сижу.
Бруно прикусил губу.
—    Я привезу тебе самые маленькие инструменты, какие найду. Надеюсь, что ювелирные подойдут…
А к ночи, когда дворецкий укладывал Олафа спать, Бруно отправлялся в библиотеку, садился рядом с астрологом, и начинал изучать то, что оказалось прекраснее всего, — небо. Из толстых, витиевато написанных книг следовало, что оно походит на обычные часы.
—    Это Великий Индиктион, — разложил последнюю, самую главную таблицу астролог.
—    А что это?
—    Звезды постоянно перемещаются, — серьезно произнес астролог, — но еще египтяне выяснили, что когда проходит 532 года, звезды становятся в то же самое положение. И все повторяется. Как на циферблате.
—    Но кто же тогда Часовщик? – потрясенно выдохнул Бруно. – Кто заводит эти куранты? Неужели Бог?
—    Я не знаю, — честно признал астролог, — я знаю одно: человеческая судьба, да и судьбы стран и провинций тесно связаны с движением звезд.
Бруно впился глазами в таблицу. Получалось так, что и разрушение невидимых часов Арагона, и создание новых невидимых часов – с пока еще неясной целью – прямо зависят от перемещения небесных светил. И это было совершенно логично, ибо каждая шестеренка курантов неизбежно зависит от механизма в целом; лишь благодаря ему она и вращается!
«Как я мог этого не понимать раньше?!»
А на следующий день Бруно вызвал к себе Главный инквизитор.
—    Руис Баена?
—    Да, святой отец, — кивнул Бруно.
—    Это ведь ты описывал и сортировал еврейские архивы…
Бруно насторожился. Слишком уж многое из архивов он позволил выкупить самим евреям.
—    Да, святой отец, — стараясь не делать паузы между его вопросом и своим ответом, признал он.
—    И конфискованные долговые расписки описывал и отправлял в Сан-Дени ты…
—    Да, святой отец.
—    Значит, тебе и оставшиеся архивы в Сан-Дени везти, — удовлетворенно чмокнул губами Главный инквизитор. – Кстати, это ведь именно они тебя к нам направили…
Бруно напрягся. В Сан-Дени, главный монастырь Ордена и крайне опасное для чужака место, можно было попасть или случайно, — как он сам когда-то, – или по их собственному запросу.
«Неужели по мне был запрос?»
Ему было очень не по себе. Но отказаться было немыслимо.
—    Как прикажете, святой отец.
***
Томазо лично просмотрел свезенные изо всех провинций Арагона архивы ссудных лавок и обменных контор и лично отложил в сторону первоочередные. А потом он выехал в Каталонию и в качестве пробы попросил о личной встрече одного из провинциальных грандов – сеньора Франсиско Сиснероса.
Как ему чуть позже рассказали агенты, Сиснерос долго колебался, надо ли ему принимать приглашение столь низкого происхождением человека, но Томазо понимал, на какие клавиши следует нажимать, чтобы заинтриговать человека. И не ошибся: услышав, что сеньор Хирон прибыл с поручением от Короны и Ордена, гранд не утерпел и довольно быстро нашел его в маленьком гостином доме маленького каталонского городка.
—    Вы, как я понимаю, сеньор Томазо Хирон? – спросил высокородный гранд, как только вошел.
—    Совершенно верно, — изящно поклонился Томазо.
—    И что у вас за дело?
Томазо жестом пригласил гранда присаживаться и присел сам.
—    Речь идет о ваших долгах.
—    Моих долгах? – опешил гранд и тут же начал наливаться гневом. – Ну-ка, объяснитесь… и вообще… вам-то какое дело до моих долгов!
—    Вы должны королю, — пожал плечами Томазо, — и, разумеется, Ордену.
—    К-королю? – выпучил глаза гранд и огромным кулаком застучал себя в широкую грудь, — Я? Должен?! Королю?!! Да, еще и Ордену! Да, как ты смеешь?!
Томазо пожал плечами, сунул руку в тубу хорошей кожи и вытащил свиток. Протянул Сиснеросу и, не дождавшись встречного движения руки, положил свиток на стол.
—    Здесь нотариальные копии ваших долговых расписок.
Гранд – все еще не в силах успокоиться – гневно пыхнул и небрежно взял свиток со стола. Развернул, вчитался и в совершенном изумлении поднял брови.
—    Откуда это у вас?
Томазо усмехнулся, — теперь он мог себе это позволить.
—    Это ведь ваши долговые расписки?
Он совершенно намеренно не ответил на вопрос – просто, чтобы гранд понял, что их позиции, по меньшей мере, равны. Но и гранд не собирался уступать.
—    Я спросил, откуда это у вас, — уже с угрозой повторил он.
—    Вы и сами прекрасно знаете, откуда, — решил немного сдать назад Томазо, — из архива Исаака Ха-Кохена. И это – ваш заем. Ведь так?
—    Да, это мой заем, — мрачно признал гранд и швырнул свиток обратно – почти в лицо, — но ни короля, ни Орден, ни, тем более, тебя это дело не касается.
—    Ошибаетесь, — покачал головой Томазо. – Дело в том, что Исаак Ха-Кохен был крещен, а около полутора месяцев назад его арестовал Трибунал…
Сеньор Франсиско мрачно жевал ус и явно не собирался это никак комментировать.
—    А три недели назад Исаак Ха-Кохен был признан виновным в жидовской ереси и приговорен к конфискации всего имущества и последующей релаксации*.

*РЕЛАКСАЦИЯ — (relaxatio). Акт, которым инквизиторы передают преступника светскому судье для присуждения к уголовной каре

Гранд непроизвольно напрягся, и Томазо понимал, почему. Из переданного братом Агостино секретного реестра следовало, что Ха-Кохены неоднократно помогали гранду, и старый меняла оправданно ожидал того же.
«Но ты не помог…» – промелькнула у Томазо ненужная, в общем-то, мысль, и прошлое снова заявило о себе – тянущей болью в сердце.
Там, в монастыре, много лет назад, они с Гаспаром кидались на помощь каждому, – едва отбрасывали противника назад, а потом им самим стало туго, и вот здесь и стало ясно, кто есть кто. Да, из тех, кто струсил, в Орденскую школу не прошел никто, но почему-то легче на сердце от этого не становилось – ни тогда, ни сейчас.
—    Это личное дело Исаака Ха-Кохена, — насупился гранд, — я к его жидовской ереси никакого отношения, слава Всевышнему, не имею.
—    Верно, — легко согласился Томазо, — но по закону, кстати, утвержденному Кортесом, конфискованное имущество еретика переходит Церкви и Короне. В число этого имущества входят и ваши долговые обязательства – все до единого.
Сеньор Сиснерос побледнел, а на его висках выступили крупные капли пота.
—    Таким образом, — завершил Томазо, — вы теперь должны не терпеливому Исааку Ха-Кохену, а Его Высочеству и Церкви.
Гранд шумно глотнул. Он явно был в растерянности и не мог решить, как на это реагировать.
—    И сколько?..
Томазо развернул так и валяющийся на столе перед ним свиток, разгладил и, прижав ладонью, ткнул в цифры пальцем.
—    Здесь указано, что вы обязались вернуть заем той же монетой, какой брали, — напомнил он, — и по нынешнему курсу это означает, что вашего родового поместья уже не хватает.
—    Да, я тебя!.. – рванулся через стол сеньор Сиснерос, пытаясь ухватить Томазо за грудки.
Томазо отскочил.
—    Мерзавец! – перекатился через хрустнувший стол гранд и выхватил шпагу. – Иди сюда!
Томазо тоже вытащил шпагу, легко пропустил кинувшегося гранда мимо себя и уже на излете ткнул его острием под колено. Гранд взревел, попытался развернуться и, не понимая, что с ним происходит, рухнул на пол. А Томазо подошел к столу, взял нотариальную копию и уже с полным правом швырнул ее поверженному гранду в лицо.
—    Если вы не признаете долга, я поставлю об этом в известность всех рыцарей королевства, — внятно произнес он. – Вы понимаете, что это будет означать для вас.
Лицо силящегося встать гранда приобрело густой свекольный цвет. Он понимал.
—    А если признаете, король… может быть… пожалует вам ваше поместье обратно.
***
В считанные недели в аналогичном положении оказались практически все мятежные гранды Кастилии, Каталонии, Валенсии, Арагона и Наварры. Каждый из них десятки раз закладывал земли и поместья, чтобы построить океанский корабль или выступить на войну. Почти никто из них не собирался защищать евреев, полагая, что с гибелью заимодавца исчезнет и сам заем. И никто и представить не мог, что наследниками их долгов по закону станут Церковь и Корона – те, с кем они и сцепились.
Но главное: все они были заложниками своей фамильной чести. Не отдать долг было для грандов так же естественно, как плюнуть, но вот допустить огласку… это было так же немыслимо, как при множестве свидетелей бежать с поля боя.
***
Бруно, в числе множества других присланных в Сан-Дени приемщиков, завели в огромный, до потолка набитый связками документов зал, а затем дверь скрипнула, и на пороге появились два здоровенных монаха – с третьим на руках.
—    Вон туда, — распорядился едущий на своих собратьях монах, — за стол.
Монахи пронесли его за стол, усадили, пододвинули стул, бережно поправили под столом безжизненные ноги, разложили на столе бумаги и, почтительно поклонившись, вышли. Бруно пригляделся, и внутри него похолодело, — за столом сидел тот самый монах – с вилкой в пояснице.
—    Ну, что, детки, — наклонился над столом принесенный на руках монах, — будем знакомиться. Меня зовут Гаспар.
Бруно опустил глаза вниз и тут же заставил себя поднять подбородок чуть выше – так, чтобы не отличаться от остальных.
—    Работа у вас будет нудная – смерть, – с усмешкой предупредил Гаспар, — но вернуться назад до того, как она будет закончена, даже не надейтесь.
—    А что мы будем делать? – подал голос кто-то.
Гаспар улыбнулся и обвел руками вокруг себя.
—    Сортировать еврейские архивы – все, до последней бумажки.
Монахи охнули.
—    Я не могу задерживаться надолго, брат Гаспар, – вышел вперед один из них, — у меня работы в Уэске – невпроворот.
—    Имя, — коротко распорядился Гаспар.
—    Кристобаль, — сделал еще один шаг вперед монах, — брат Кристобаль де ла Крус.
Гаспар кивнул, достал из стопки лежащих на столе бумаг одну и некоторое время что-то в ней высматривал.
—    А… вот, нашел. Кристобаль де ла Крус. Присвоил из имущества Церкви и Короны два публичных дома, три питейных заведения, цирюльню и шестнадцать харчевен… Ого, какой размах!
Монахи замерли. Здесь, по запросу Ордена, были собраны одни приемщики, и без греха не был никто.
—    Я могу тебя вернуть назад, Кристобаль, — с выражением крайней симпатии на лице кивнул Гаспар. — Даже карету дам… вместе с почетным караулом. До самой камеры под руки доведут…
В зале мгновенно воцарилась тишина.
—    Но если вдруг передумаешь и захочешь остаться с нами… чтобы работать, как маленький послушный ослик… несколько месяцев подряд… за тарелку похлебки, я тебя пойму и отговаривать не стану.
По залу пронеслась волна вздохов.
—    А что потом? – набрался отваги кто-то сзади.
Гаспар улыбнулся.
—    Поймите, деточки мои, ваше будущее делается здесь, в этом зале. Не в Уэске. Не в Сарагосе. И даже не в Мадриде. Только здесь. Так что, мой вам совет: постарайтесь мне понравиться.
Монахи потрясенно молчали.
***
Гаспар отдал первые распоряжения по сортировке и откинулся на спинку стула. Когда стало ясно, каких размеров достигло в Трибуналах воровство, кое-кто в Риме потребовал чистки – по всем правилам – со следствием, приговором и релаксацией в конце. Чтоб неповадно было…
Лишь с огромным трудом Генерал уговорил Папу этого не делать и оставить все, как есть. К тому времени следователи Ордена уже прижали нотариусов и знали схемы присвоения, как свои пять пальцев. Следующим звеном были приемщики.
В силу своего положения приемщики знали больше, чем нотариусы. Многое похищалось, минуя юридическое оформление, — прямо из домов еретиков и евреев. Теперь следовало постепенно привести приемщиков к той мысли, что сотрудничество с Орденом для них – единственный выход, а значит, нужно рассказать, а затем и собственноручно записать все и обо всех – вплоть до Комиссаров и епископских племянников.
Гаспар усмехнулся. В такой ситуации только полный дурак стал бы судить проворовавшихся инквизиторов, ибо страх разоблачения держит человека в повиновении не хуже стального крючка и куда как сильнее, чем само разоблачение. А значит, не пройдет и года, и агентами Ордена будет наполнена вся Святая Инквизиция – сверху донизу. И будут они работать на Орден всю их жалкую жизнь. И чем выше поднимется каждый из них по лестнице славы и заслуг, тем сильнее будет его страх потерять достигнутое, и тем больше пользы принесет он делу Ордена.
«Главное – не передавить и дать понять, что обо всем можно договориться, — оглядел Гаспар бывших приемщиков, — а то побегут…»
***
Бруно поймал на себе взгляд Гаспара уже в конце дня, перед ужином. Обезноживший монах какую-то долю секунды явно силился вспомнить, откуда он знает этого приемщика Трибунала, но затем его отвлекли, и кто такой Руис Баена на самом деле, он так и не вспомнил.
«Руис Баена?!» – охнул Бруно.
Только теперь до него дошло, что как только Гаспар начнет просматривать огромный список прибывших в Сан-Дени приемщиков детально, он сразу поймет, кто перед ним. Ибо документ на имя Руиса Баены – каллиграфа монастыря Бл. Августина был взят с его обездвиженного тела – там, на кухне епископа Арагонского.
«Бежать, — понял Бруно, – немедленно!»
Похоже, об этом думала чуть ли не четверть бывших приемщиков. По крайней мере, они уже теперь разбились на группы и жарким шепотом обсуждали услышанное.
—    Слышь, брат, — внезапно тронул его за рукав так некстати заявивший о себе Кристобаль де ла Крус, — бежать отсюда надо. Ты не думаешь?
—    Не думаю, — мотнул головой Бруно. – Они не станут нас отдавать под суд. Скорее, попытаются использовать.
Он знал, что экономный мастер, прежде чем переплавить шестерню, проверит, а не пригодится ли она в другом месте.
—    У меня там, в Уэске не только эти шестнадцать харчевен… — с сомнением покачал головой Кристобаль. – Есть за что железные сапожки с угольками надеть…
Бруно понимающе закивал. Он был в еще худшем положении, но обсуждать это не собирался. Неторопливо оглядел монастырский двор: высокие стены, четверо охранников у ворот… медленным шагом прогулялся до монастырской тюрьмы и замер. У стены, в зажимающих голову и руки колодках сидел Амир – черный от загара, обветренный, заросший – и рядом еще четверо морисков.
—    Ты?!
Амир поднял на него мутный взгляд.
—    Ты что здесь делаешь?! – не мог поверить увиденному Бруно.
—    Арестован… — облизнул потрескавшиеся губы соседский сын, – за контрабанду…
Бруно сосредоточился. Бежать из монастыря в одиночку было непросто, но во всем Сан-Дени Амир был единственным, кому он доверял. Бруно окинул взглядом замки колодок – примитивные, как часы на трех шестернях, — он видал и такие.
—    Сегодня ночью уходим, — одними губами произнес Бруно. – Ты пойдешь?
—    Да… — так же беззвучно и решительно сложились губы Амира.
***
Мади аль-Мехмеду предлагали подать в отставку несколько раз, в основном, второстепенные чиновники магистрата. Но судья знал, откуда ветер дует, и уперся.
—    Меня люди избирали. Ждите следующих выборов.
—    Зачем тебе ненужные хлопоты? – мягко уговаривали его, — ты ведь все равно ничего сделать не можешь…
Это было так. Уже когда Олафа сдали Трибуналу, городу, словно сломали хребет, и на казнь Исаака люди смотрели уже, как на неизбежность. Даже те, кому покойный Исаак остался должен деньги по вкладам, не смели просить ни о чем. Церковь и Корона охотно отбирали у приговоренных евреев и еретиков чужую собственность и чужие долговые обязательства, легко рушили чужие сделки, но никому и ничего возмещать не собирались.
—    Грех быть такими корыстными, — как-то пристыдил за неуместный вопрос прихожанина падре Ансельмо. – Инквизиция – это дело Веры, а потому конфискация – не грабеж, не налог, не наследование, а часть справедливого возмездия за грех.
—    Но ведь пострадал не только Исаак, но и я, — возразил прихожанин, — а я-то ни в чем не виноват.
—    Ты имел дело с еретиком, — сухо парировал падре Ансельмо, — и ты считаешь себя чистым перед Церковью?
После этого охота задавать вопросы отпала, тем более что к моменту казни Исаака через трибунал прошла едва ли не четверть горожан. Как правило, никого даже не приходилось пытать: едва осознав, что на них пришел донос, горожане мгновенно принимались каяться.
В этом был свой смысл. То, что брат Агостино не выносит оправдательных вердиктов, люди усвоили крепко. А потому на каждой службе в Церкви Пресвятой Девы Арагонской стояло по два-три десятка человек в позорящих балахонах с желтыми косыми крестами на спине и груди – иногда целыми семьями. И каждый понимал, что это значит: если придет второй донос, они получат статус рецидивистов, а таких, при желании брата Агостино, можно запросто ставить на костер.
И лишь один человек мешал сжечь-таки следующего еретика – старый Мади аль-Мехмед. Каждый раз, когда подсудимому угрожала смертная казнь, судья приносил в магистрат официальный протест и каждый раз отправлял копии протеста королю, Верховному судье и секретарю Кортеса. И каждый раз брат Агостино предпочитал не доводить ситуацию до прямого конфликта. Мади аль-Мехмед все еще оставался одним их авторитетнейших лиц города, а, самое главное, не боялся.
Но время его кончалось. Все некогда сильные мастера едва сводили концы с концами, а слабые, нарушив цеховые традиции, давно работали на монастырь Ордена, который захватил уже и гостиный дом, и красильни, и рынок, а потому город, забыв конституции фуэрос, уже давно жил совсем по иным правилам.
***
Томазо присутствовал на совещании мятежных грандов лично – в качестве оруженосца весьма высокородного барона – одного из старинных агентов Ордена. Но держался он в тени, — были основания…
—    Мы все в одинаковом положении, — первым начал прения все еще хромающий сеньор Франсиско Сиснерос. – У нас у всех отнимут поместья, а потом заставят ходить на задних лапках под обещание вернуть.
—    У меня не отнимут, — подал голос один из грандов-сарацин, — я, слава Аллаху, в Гранадском эмирате займы беру. Туда вашему Трибуналу никогда не дотянуться.
—    Это пока – не дотянуться, — тут же возразили ему. – Если сейчас Бурбонов не остановить, они не только на Каталонию и Арагон, они и на Гранаду лапы наложат.
Томазо наблюдал. Происходило то, чего он и ожидал: раскол. Те, кто не брал займов, или брал там, где нет инквизиции, или успел расплатиться из прошлого урожая, были уверены в себе и готовы продолжать войну.
—    А чего мы опасаемся? – подал голос кто-то из грандов. – Лично я, пока мне приглашение в судебное заседание не вручили, ни королю, ни Папе ничего не должен.
Томазо насторожился.
—    И то верно, — поддержали его несколько голосов, — мои мориски без моего приказа никаких церковных бумаг не признают.
—    А у кого крестьяне, тот и господин!
Гранды одобрительно зашумели, а Томазо прикусил губу. На землях половины арагонских грандов жили мусульмане и язычники – люди крайне консервативные, а главное, преданные своим господам. И если гранды лично не скажут им, что они сами на этой земле более – не господа, судебным исполнителям, а тем более монахам Ордена, там делать нечего. И это означало, что добрая половина грандов будет воевать до тех пор, пока их крестьяне будут пахать землю и пасти скот.
***
Бруно ждал этой ночи, как никакой другой. Заранее, еще на ужине стащил из кухни несколько ножей, смастерил из обломка найденного во дворе стремени простенькую отмычку и начал ждать, когда монастырь отойдет ко сну. Однако перед глазами, изрядно мешая думать о побеге, висела только картина Великого небесного Индиктиона с периодом в 532 года.
Он понимал глубинную правоту астрологии: звезды обязаны влиять на судьбы людей, городов и стран – так же, как большие шестерни вращают меньшие. А с другой стороны, люди тоже участвовали в своей судьбе, а порой и не только в своей. Он сам, будучи еще мальчишкой, обманом привел монашку Филлипину в полный пьяной солдатни бордель, и вдовы из города так и не ушли в пустынь. Чуть позже он убил Иньиго, и цена железа пришла в норму, а жизнь часового цеха наладилась. Прямо сейчас некто неведомый, но определенно человек, а не бесплотный всемогущий дух, менял всю арагонскую жизнь, то есть делал то, что, если верить астрологии безоглядно, под силу только звездам.
Выходило так, что нижние этажи жизни управляют верхними не менее, чем верхние – нижними. И это ломало всю стройную картину астрологического мироздания.
***
Томазо покинул совещание грандов Арагона в совершенном расстройстве. Да, половина грандов уже была готова признать долги, а значит, и власть короля. Но те, кто не брал займов у евреев или изначально опирался на мусульман, в расставленную им ловушку не угодили. В перспективе это приводило к расколу грандов на два лагеря, чего было явно недостаточно. Папа хотел, чтобы гранды воевали с Австрийцем, а не между собой.
«И как мне лишить грандов опоры на мусульман?»
Беда была в том, что морисков не в чем было обвинить. Богатыми они, в общем, никогда не были, а потому и сколько-нибудь серьезных врагов не имели. Да, и пастбище – не лавка, которую можно поджечь или отнять; все земли морисков принадлежали им уже сотни лет, и никто, кроме них самих, на эти земли не претендовал. И, тем не менее, именно налоги, которые мориски платили своим сеньорам, и позволяли мятежу против Бурбона продолжаться.
«Налоги? А что если у грандов отнять налоги?»
В этом что-то было.
***
В этот раз, когда брат Агостино вызвал Марко Саласара для очередной беседы, рядом с Комиссаром сидел человек из Ордена.
—    Сколько у тебя людей? – спросил монах.
—    Четыреста семнадцать, сеньор, — без запинки ответил Марко, — и полгорода сочувствующих.
—    А задание Папы и королевской четы выполнить сумеешь?
Марко вытянулся.
—    Конечно, сеньор! А что нужно сделать?
—    Сарацины… — мрачно произнес гость, встал и прошелся пол комнате.
Глава городского отделения Христианской Лиги замер. Он чувствовал, насколько важно для него то, что сейчас произойдет. Но пока монах молчал.
—    Крестовый поход? – холодея от предчувствий, осмелился спросить Марко.
—    В некотором роде, — кивнул монах.
Внутри у Марко все зашлось.
—    Неужели меня посылают в Палестину?
Монах молчал и только внимательно смотрел на молодого вождя католической молодежи.
—    Нет, Марко, не в Палестину, — наконец-то произнес он.
—    В Лангедок? – вспомнил Марко название французской провинции, с которой не мог справиться даже Людовик, и сам же понял, что это не Лангедок. Там жили гугеноты, а не сарацины.
Монах улыбнулся.
—    Нет, Марко… это намного более важное задание.
Марко растерялся.
—    Да, Марко Саласар, Церковь доверяет тебе гораздо более важное задание, — встал напротив него монах. – Твоя задача привести к вере Христовой твоих соседей.
—    Здешних сарацин? – вытаращил глаза Марко. – Наших морисков?!
Монах кивнул.
—    Но это же невозможно! – затряс головой Марко, — они же упертые, как… как… как ослы!
—    Да, это так, — печально признал монах, — и тем важнее донести до них светоч Христовой веры.
В глазах у Марко помутилось. Сарацинских деревень вокруг города было множество – почти половина.
—    Значит, так, — прошелся по комнате монах, — берешь всех своих людей. Входишь в поселок и начинаешь крестить – всех, от мала до велика.
—    Они не согласятся, — покачал головой Марко.
—    А разве я сказал, что тебе нужно их спрашивать? – резко остановился напротив монах. – Я тебе сказал: крестить!
—    Насильно? – похолодел Марко.
—    Если большой ребенок все еще гадит в штаны, его приучают к чистоте насильно, — процедил монах. – А дело веры поважнее обгаженных штанов. Разве не так, Марко?
Марко молчал.
—    Трех-четырех священников наш монастырь тебе выделит, — пообещал монах, — ну, и человек двадцать инструкторов дадим… покажут, как работать надо.
***
То, что Марко Саласар задумал что-то мерзкое, Мади аль-Мехмед понял, как только ему сообщили, что Христианская Лига в полном составе вышла из города.
—    Куда они пошли?
—    На восток, — показал рукой встревоженный альгуасил.
—    Собирай ребят, мы выезжаем вслед, — распорядился Мади и кинулся во двор – оседлывать мула.
Альгуасил быстро вернулся с подмогой, они – все девять человек – немедленно выехали за восточные ворота и, нахлестывая мулов, бросились в погоню. Вошли в первую же деревню и обомлели: парни из Лиги под руководством вооруженных мушкетами монахов загоняли ничего не понимающих крестьян в расположенный в центре деревни пруд.
—    Мы – люди сеньора Франсиско! – возмущались крестьяне, — и вам он тоже покровительствует! Что вам надо?!
Кое-кто из вырвавшихся из оцепления мужчин сбегал за вилами и теперь пытался отбить своих детей и жен, но, в отличие от легионеров, они все-таки опасались нанести сколько-нибудь серьезный вред.
—    Вперед! – скомандовал Мади и пришпорил мула, а затем, отогнав нескольких человек, выехал на кромку берега. – Марко! Марко Саласар! Иди сюда!
Знающие городского судью крестьяне как-то сразу успокоились, а сквозь толпу пробился Марко в сопровождении двух вооруженных монахов.
—    Что тебе?
—    Ты не забыл, что это земли сеньора Франсиско? Нашего покровителя…
—    Франсиско Сиснерос – предатель, — надменно возразил молодежный вождь. – А эта земля теперь принадлежит королю и Папе.
—    Ты что – спятил? – возмутился судья. – Мальчишка!
—    Кто ты? – прищурившись, оборвал его один из монахов.
«А ведь он чужак…» – мгновенно понял Мади.
—    Я – председатель судебного заседания Мади аль-Мехмед, — с достоинством представился судья и, придерживая шпагу, слез с мула, — а вот кто ты?
—    А я – воин Христов, — с вызовом бросил монах и повернулся к своим, — ну, что братья? Начнем с этого сарацина?
—    Давай! – загудели из толпы.
В следующий миг, оттеснив альгуасилов, на Мади налетели несколько человек. Повалили его на влажную земли, сорвали ремень со шпагой и шляпу и за ворот поволокли к пруду.
—    Что… вы… делаете?! – заорал Мади и в следующий миг его ухватили за шею и силой окунули головой в пруд.
—    Как… вы… — сплюнул грязную воду Мади.
—    Крещается раб божий… — гнусаво затянули над ухом.
—    Как вы смеете?! – заорал Мади, и его тут же окунули – еще раз.
А когда его окунули в третий раз, вокруг стоял такой хохот, словно в деревню приехал цирк из Савойи.
—    Как назовем новорожденного?
—    Да, хоть Маврикием*! Один черт, его добела не отмыть!

*МАВРИКИЙ – христианский мученик. Здесь – игра слов (лат . Mauri, греч. mauros — темный)

—    Ну, вставай, Маврикий! Смотри, как быстро мы тебя человеком сделали…
Мокрый, грязный Мади, покачиваясь, встал на ноги, обвел толпу туманящимся от ярости взглядом и увидел, как крестьяне, один за другим, не желая видеть позора столь уважаемого человека, опускают глаза.
***
Томазо пробил идею о крещении морисков не сразу. Генералу пришлось запрашивать десятки инстанций – от Папы до епископа Арагонского, и каждому нужно было доходчиво объяснить практические выгоды предложения. И все-таки, если бы не явные военные успехи Австрийца, скорее всего, эту идею Томазо похоронили бы, как и множество остальных. Однако Австриец неожиданно пошел в наступление, и Генералу дали добро.
—    Смотри мне, Томас, — цокнул языком Генерал, — головой отвечаешь, если что не так пойдет.
Томазо это знал, а потому следил за донесениями о крещении морисков с напряженным вниманием. То же самое происходило по всему полуострову – и в Каталонии, и в Валенсии, но быстрее всего сводки поступали из Арагона, и пока все в Арагоне шло, как по часам.
Отряды Христианской Лиги под руководством опытных инструкторов шли от деревни к деревне так быстро, как могли. Главное, что понимали все, — нельзя допустить оповещения деревни до того, как ее придут крестить. Поэтому пойманных на дорогах морисков, как возможных гонцов, нещадно убивали. А уже через день-два в окрещенных деревнях появлялись власти.
Все делалось строго по закону. Первым делом новохристианам объясняли, что они теперь обязаны платить церковную десятину. Затем разъясняли, что теперь для них прежний налог – за исповедание ислама – отменяется, а новый – всеобщий – вводится.
Отмена «исламского» налога и была драгоценной сутью идеи Томазо. Тонкость была в том, что «исламский» налог крестьяне платили своему сеньору, а всеобщий шел в королевскую казну. В условиях войны сеньоров и короля это различие было ключевым.
И, Боже! Как же взвыли гранды!
***
Бруно отомкнул замки на колодках Амира и его четырех соплеменников за четверть часа. Вручил им похищенные на кухне разнокалиберные ножи и повел в сад. Он уже приметил место, где можно, не привлекая ничьего внимания, забраться на крышу, а оттуда перемахнуть через стену. Но едва беглецы подобрались к ведущей на крышу лестнице, их окликнули.
—    Эй, братья! Почему не спите?
Бруно остановился, как вкопанный, и медленно развернулся. Прямо к ним шел крепкий и очень самоуверенно держащийся монах.
—    На хлеб и воду захотели? – зло и насмешливо поинтересовался монах.
Бруно лихорадочно думал. Он был уверен, что монах мгновенно поймет, что Амир и его соплеменники – вовсе не монахи. А расстояние между ними все сокращалось.
—    А ну-ка, ну-ка… — прищурился уже совсем близко подошедший монах, — кто это там, в теньке прячется?
—    Живот прихватило, — начал спасать положение Бруно, и уже видел – не выйдет.
И ровно в тот момент, когда взгляд монаха уткнулся в одного из морисков, его глаза округлились. Но не от удивления. Он покачнулся, с трудом переступил ногами и вывернул шею. За его спиной стоял брат Кристобаль де ла Крус.
—    Все, брат, отмолился, — промолвил Кристобаль и резко выдернул узкий длинный кинжал из спины монаха.
Монах еще раз покачнулся и рухнул на спину.
—    Я сразу понял, что ты сегодня же уйдешь, — весело улыбнулся Кристобаль, глядя в глаза Бруно. – Теперь – хочешь, не хочешь, а придется тебе и меня с собой брать.
***
Томазо получил записку от Гаспара в самый разгар крещения морисков.
«Брат! Нас надули! – писал Гаспар. – В списке видевших еврейские архивы приемщиков я обнаружил некоего Руиса Баену. Помнишь это имя?»
Томазо охнул. Документы на это имя Гаспару выписывали при нем.
«Понятно, я в ту же ночь отправил в спальню охрану для поимки, — продолжал Гаспар, — и понятно, что они никого с таким именем в спальне не обнаружили! Понимаешь?!»
Томазо понимал. Вражеский агент пришел, узнал, чем они заняты, и тут же исчез.
«Австрийцы? – лихорадочно соображал он. – Голландцы? Англичане? Кто?!»
Беда была в том, что снятые с раненого Гаспара бумаги были подлинными, — такого было непреложное правило Ордена. С ними можно было проникнуть во все структуры Церкви.
Понимая это, Томазо сразу разослал розыскные анкеты на имя Руиса Баены – по всему Арагону и всей Кастилии. И только в одно место – монастырь Сан-Дени анкеты не ушли, — у Томазо и в мыслях не было, что человек, ранивший Гаспара, рискнет появиться в самом сердце Ордена.
«А то, что я его среди приемщиков не опознал, — продолжал Гаспар, — означает, что бумаги переходят из рук в руки – возможно с момента похищения».
—    Черт! – выругался Томазо.
«Ну, и конечно, надо разобраться, что он делал в Трибунале Сарагосы, — писал далее Гаспар, — судя по привезенным им архивам, этот «Руис» наверняка знает о делишках нашего нового Епископа все или почти все…»
Томазо ненавидяще застонал. Он уже представлял, какой шум поднимется, если компромат на Епископа Арагонского попадет в руки евангелистов или даже «комунерос».
«Держись, брат… — завершил Гаспар, — я Генералу уже повинился и свою порцию схлопотал. Еще чуть-чуть, и пришлось бы уходить в добровольную ссылку на Ватиканские архивы. Теперь – твоя очередь».
Томазо зажмурился и стиснул зубы. Все, что он так долго и тщательно обдумывал, затем пробивал через Генерала, затем готовил и приводил в исполнение, грозило рухнуть. Просто потому, что он недооценил противника.
***

ЧАС ПЯТЫЙ
***
Вернувшись в город, Мади аль-Мехмет первым делом отмылся, вознес молитву Аллаху, затем надел свой лучший камзол, новую шляпу, приторочил к поясу шпагу – взамен отнятой монахами – и потребовал у магистрата созыва Совета старейшин.
—    Сегодня король переполнил чашу моего терпения, — прямо сказал городской судья оцепеневшему Совету.
—    И что ты собираешься делать? – выдавил уже знающий о происшедшем глава Совета, — мстить?
—    Нет, — покачал головой Мади, — я собираюсь воспользоваться дарованными нам от наших предков конституциями фуэрос – в полной мере.
Старейшины настороженно переглянулись.
—    Что ты имеешь ввиду?
—    Я объявляю королю войну, — внятно произнес Мади, — в полном соответствии с законом, как нарушившему присягу.
—    Но Папа освободил короля от присяги, — осторожно напомнил глава Совета.
Мади горько усмехнулся.
—    Стыдитесь, сеньоры… Не мне вам объяснять, что король давал присягу не Папе, а Кортесу, и только Кортес может от нее освободить.
Уже через час весь город знал, что Мади аль-Мехмед объявил войну и ушел в горы – собирать своих сарацин для борьбы с Папой и Короной. И находились такие, кто жалел, что не может уйти вместе с ним.
***
Беглецы – все семеро – шли всю ночь, молча, не останавливаясь даже для короткого отдыха. Здесь никому не надо было объяснять, что их ждет в случае поимки. А поутру Кристобаль самоуверенно остановил проезжавшую тюремную карету, и они, перерезав альгуасилов, дальше уже ехали с комфортом.
—    Что делать будешь, Амир, — поверив, что худшее позади, спросил Бруно.
—    Отца навещу, — серьезно ответил сосед, — мне вчера сон плохой приснился.
—    А ты, Кристобаль? – повернулся Бруно к товарищу по инквизиторскому несчастью.
—    Да, то же самое делать и буду, — усмехнулся тот.
—    Что – то же самое? – не понял Бруно.
—    Да, деньги собирать… что же еще, — рассмеялся Кристобаль. – Сейчас самое время. Кстати, не хочешь в товарищи?
Бруно удивился. Над этим бывшим приемщиком висела угроза релаксации, а он хотел и дальше «собирать» деньги.
—    Ну, и как ты их собираешься собирать?
—    Смотри, как все просто, — энергично взмахнул руками Кристобаль, — подлинные бумаги инквизиторов у нас уже есть. Осталось выписать себе выездной наряд за именем Главного инквизитора Арагона и – вперед!
—    Что значит «вперед»?
—    Как инквизиторы! Сунули сотню мараведи королевскому гонцу, послали впереди себя письмо, приехали, наорали на всех, чтобы эти дураки хорошенько в штаны наложили, сляпали полсотни доносов на два десятка самых богатых вдов, потребовали их ареста и конфискации и – в следующий город!
Бруно обмер. По сути Кристобаль предлагал встроить внутрь инквизиции паразитический механизм – паразита внутри паразита, театр внутри театра.
«Потрясающе!»
—    Главное, в большие города не соваться, — продолжал развивать идею Кристобаль, — туда, где Трибунал уже есть… а уж дураков на наш век…
«А как же звезды?» – напряженно думал Бруно.
Потому что если Кристобаль сумеет сделать задуманное, то никакой предопределенности нет. Хуже того, «собирая» деньги, предназначенные звездами инквизиции, Кристобаль расстраивает планы Папы, а значит, прямо вмешивается в процессы куда как более масштабные, чем его собственная судьба.
—    Что с тобой? – забеспокоился Кристобаль.
Бруно вытер взмокший лоб.
Это означало одно: как бы низко не находился настоящий мастер на лестнице жизни, он может все.
***
Томазо успел. В считанные дни отряды Христианской Лиги окрестили почти всех морисков Арагона. Пример оказался столь заразителен, что в соседней Кастилии к христианскому походу против иноверия примкнули даже некогда восставшие против Короны отряды комунерос! Само собой, не без подсказки давно внедрившихся во все их структуры агентов Томазо.
Истосковавшиеся по возмездию – хоть кому-нибудь – обнищавшие люди даже не задумывались, что с каждым окрещенным сарацином казна короля только пополняется. То же происходило и в Валенсии – да, и везде, где гранды пытались опереться на своих верующих в Аллаха крестьян.
Понятно, что старейшины морисков отправили несколько десятков делегаций с протестами – и королевской чете, и Папе и даже Главному инквизитору. Они требовали безусловной отмены церковной десятины, как оскорбительной для каждого мусульманина. Они требовали возмещения за причиненное бесчестие. И они требовали признать насильно крестивших их людей конституционными преступниками.
Будь Арагонские власти так же сильны, как и прежде, это могло стать реальностью. Но Верховному судье, обвиненному в подготовке мятежа, не так давно отрубили голову, а депутатами Кортеса – каждым по отдельности – занимались Трибуналы. Так что депутатам было уже не до конституции, а все жалобы морисков рассматривали, в конечном счете, Церковь и Корона.
Томазо присутствовал в качестве одного из консультантов на совещании в Мадриде. И после двадцати двух напряженных заседаний Орден победил. Как было весьма осторожно записано в протоколе, крещение сарацин «признавалось достаточным». А дабы не допустить возврата к магометанству, каждая мечеть, в которой хоть раз принесли святую жертву литургии, объявлялась христианским храмом. Папа мог смело выпускать буллу и поздравлять морисков с надеждой на Спасение, а христианский мир – с пополнением в несколько сотен тысяч насквозь сарацинских душ.
***
Амир со своими единоверцами откололся на полпути к Сарагосе, – так им было намного ближе к дому. Бруно же, в сопровождении неотступного Кристобаля де ла Крус вошел в город и сразу же отправился в свое поместье.
—    Как он? – первым делом спросил он у дворецкого.
—    Кушает хорошо, но спит мало, — начал дворецкий и сокрушенно зацокал языком, — и очень… очень много работает.
—    Это хорошо, — улыбнулся Бруно, — Олафа работа всегда исцеляла.
Преодолевая нетерпение, он дождался, когда поприветствовать его выйдет вся прислуга, и повелел дворецкому выдать всем жалованье на три месяца вперед и немедленно уволить.
—    Но за что, сеньор? – взмолилась прислуга.
—    Тот, кто хочет давать показания Трибуналу, может остаться, — улыбнулся Бруно и вдруг вспомнил сеньора Сиснероса, — я ведь не тиран древнеримский, ваши права уважаю.
Прислуга вытаращила глаза и помчалась вслед за дворецким – получать расчет. И только тогда Бруно жестом предложил Кристобалю обождать его в приемной зале и зашел в мастерскую отца. Обнял и сел напротив, так, чтобы почти глухой Олаф мог различать сказанное и по губам.
—    Как ты?
—    Сделал, — тихо произнес Олаф и указал на лежащий в лаковой коробочке маленький округлый, размером с крупное гусиное яйцо предмет, — вот они.
Бруно осторожно взял предмет и сразу почувствовал его до странности приятную тяжесть. Нажал на кнопку, какая бывает у шкатулок с секретом, и «яйцо» мягко раскрылось.
Это были самые настоящие куранты.
—    Колокольчик некуда прикрепить, — пожаловался Олаф, — места не хватает. А может и ума…
—    Главное, чтоб в заднице помещались, — осторожно поддержал старика Бруно и вдруг понял, что старик только что рассмеялся – тихо, осторожно.
Бруно замер, как стоял. Он даже не знал, чему восторгаться, — этим немыслимо маленьким часам или тому, что старик впервые за все время начал поправляться.
—    Тебе уехать бы отсюда надо, — вздохнул он. – В Беарн поедешь? Под защиту принцессы Маргариты…
—    А почему бы и нет? – пожал плечами часовщик и второй раз за несколько минут засмеялся: — что они – еретики, что я. Какая разница?
А тем же вечером, когда вещи были собраны, Олаф впервые рассказал, как так вышло, что он уехал из Магдебурга.
—    Инквизиция арестовала меня за неудачную шутку в адрес Марии, — тихо произнес он, — и мне грозил костер.
Уже понимающий, как сложно вытащить еретика из Трибунала, Бруно замер.
—    А потом пришел монах, и мы сторговались. Я отдал ему все права на уже изготовленные для епископата часы, а он уничтожил донос.
Олаф усмехнулся.
—    Это были очень хорошие часы… я там для спуска шпиндель использовал, – так никто до меня не делал.
Бруно покачал головой. Он всегда знал, что Олаф гениален.
—    А что монах? – поинтересовался он.
—    Монаха, как я слышал, быстро заметили и даже кличку дали «Часовщик», — вздохнул Олаф, — ну, а я… я не стал искушать судьбу второй раз.
Бруно вытер взмокший лоб.
—    И где этот монах теперь?
—    Не знаю, — покачал головой мастер, — его быстро в Ватикан забрали.
***
Через день после ухода Мади аль-Мехмеда, городские рынки опустели, а через неделю есть стало нечего. Брат Агостино Куадра создал выездную комиссию Трибунала, в надежде конфисковать хоть что-нибудь посетил четырнадцать окружающих город деревень, и в половине из них не обнаружил ни души. А оставшиеся христианские деревни надежно охраняли монахи Ордена.
—    Разворачивай! – грубо, по-хамски орали они в лицо инквизитору, — здесь тебе поживиться нечем.
—    Но…
—    Это наша земля. Понял? И люди здесь наши, — внятно объясняли монахи, — разворачивай, тебе сказали! Пока плетей не получил…
И Комиссар каждый раз был вынужден проглотить обиду и подавать приказ ехать в следующее село. Связываться с людьми Ордена он не рисковал.
А между тем Орденский монастырь все тучнел и тучнел. Все леса вокруг города теперь принадлежали Ордену, а потому дрова можно было купить лишь у них. Все оставшиеся деревни тоже принадлежали Ордену, и монахи брали за мясо и зерно столько, что в считанные недели обобрали горожан до нитки.
—    Не хочешь брать, — смеялись они в лицо покупателям, — иди к сарацинам обратись. Может, подешевле уступят.
Но и у морисков дела шли неважно. Ушедшие в горы крестьяне откровенно голодали. Мужчины гонялись за королевскими обозами и считали огромной удачей отобрать предназначенное армии зерно, а женщины и дети все время искали, чем прокормить в скудной горной местности свой скот. А потому даже те, кто когда-то дружил с морисками, в горы за провизией не ходили. Знали, что бесполезно.
Чтобы хоть чем-то заняться, деятельный брат Агостино даже съездил в усадьбу сеньора Сиснероса и сжег дьявольскую клепсидру. Как ни странно, она – даже без надзора – все еще работала. А через неделю Комиссар узнал, что в город движется сеньор Франсиско Сиснерос.
—    Много у него войск? – холодея от предчувствий, спросил он принесшего весть монашка.
—    Я не видел, святой отец, — мотнул головой тот, — но говорят, что он в ярости и обещает развесить весь Трибунал на деревьях.
Брат Агостино метнулся в монастырь Ордена, однако настоятель сразу сказал, что если гранд идет во главе хоть сколько-нибудь крупного отряда, они вмешиваться не станут.
—    Не надо было его клепсидру трогать, — в лицо Комиссару ухмыльнулся настоятель. – Теперь сами с ним разбирайтесь.
Брат Агостино побежал в магистрат, оттуда – к Марко Саласару, но даже когда он выбил из Марко обещание выступить на защиту Инквизиции, в сердце так и гудела тревога. А потом кто-то принес известие, что сеньор Франсиско уже недалеко от городских стен, и Комиссара как ударили по голове.
—    Распредели своих людей вокруг здания, Марко, — хрипло приказал он, — и человек сорок внутри поставь.
Можно было, конечно, выйти из города и спрятаться в горах, но у брата Агостино было четкое предчувствие, что там его ждет еще более жуткий конец. Мориски насильственного крещения не простили и мстили священникам до сих пор. А к обеду под окнами Трибунала раздался дробный топот копыт, и брат Агостино даже не нашел в себе сил, чтобы подойти к окну.
—    Где этот чертов Куадра?!
Лицо Агостино густо покрылось каплями пота. Этот голос он узнал бы из тысячи.
—    Ну-ка, иди сюда, мерин!
Раздался грохот сапог, дверь широко распахнулась, и на пороге появился отец и покровитель города – в запыленном потрепанном камзоле, с обветренным усталым лицом и светящимися застарелой ненавистью глазами.
Его сопровождали двое гвардейцев. Они окинули зал внимательными взглядами и тут же расположились по обе стороны от дверей.
—    Ну, и что мне с тобой сделать?
Брат Агостино вжался в кресло, и в следующий миг отовсюду – из-за тяжелых бархатных портьер, из-за книжных шкафов библиотеки, из ведущих в другие комнаты дверей повалили люди Марко Саласара – десятки людей.
—    Ты арестован, Сиснерос, — срывающимся голосом объявил Марко и направил на гранда старенький, бог весть, где найденный арбалет. – Сдай оружие.
Через пару минут, после короткой схватки, оставившей всего двух раненых, брат Агостино приказал забаррикадироваться изнутри и лишь тогда пробрался к окну и осторожно выглянул.
Там, внизу стоял весь отряд некогда богатого и могущественного гранда – тридцать всадников, — даже не на лошадях, — на мулах.
***
Мади аль-Мехмед не мог оторваться от Амира долго, пока тот не спросил о матери.
—    Умерла моя ханум, — выпустил сына из объятий Мади. – Простудилась, когда мы в горы уходили.
Некоторое время ждал, пока сын переживает, в общем-то, ожидаемую потерю, и спросил то, что беспокоило его.
—    А почему с тобой только четверо?
—    Всех убили, — покачал головой повзрослевший сын. – Монахи. На границе.
А затем Амир начал рассказывать: как бежал из-под ареста, как пробирался домой мимо озверевших легионеров, как искал отца в городе, а затем два дня бродил от одной пустой деревни до другой, расспрашивая всех случайных встречных. И только потом рассказал об аресте сеньора Сиснероса Святой Инквизицией.
—    Как только Трибунал рискнул? – удивился Мади.
—    Это другой город, — покачал головой на удивление повзрослевший сын. – Люди запуганы. Они за своих жен вступиться не могут, не говоря уже о сеньоре Франсиско. Завтра – аутодафе.
Мади вздохнул и распорядился созывать совет. А когда мужчины пришли и, поприветствовав Амира, расселись вкруг, Мади слово в слово передал все, что только что узнал от сына. И услышал то, что, в общем, и ожидал.
—    Надо в город спускаться.
—    Спасать сеньора Франсиско надо… все-таки он наш господин.
Мади слушал, но сам помалкивал. Он вовсе не питал к сеньору здешних земель и крестьян нежных чувств. Гранд откровенно нарушал конституции фуэрос, а порой и вовсе вел себя, как тиран и злодей. Но сеньор Франсиско был врагом короля, а главное, по сравнению с днем сегодняшним и на фоне нынешних господ сеньор Франсиско выглядел для этих людей средоточием добра и справедливости.
—    Он бы такого не допустил! – постепенно «разогревались» мужчины.
—    Помочь сеньору Франсиско!
—    А инквизиторов перевешать!
Мади терпеливо выслушал всех и поднял руку.
—    Хорошо. Прямо сейчас и выйдем.
Мужчины мгновенно собрались, быстро спустились в долину, нахлестывая лошадей, миновали несколько деревень, смели охрану у восточных ворот и ворвались на центральную улицу. И обомлели.
Отец и покровитель города и всех окрестных земель, низко опустив голову и сложив руки внизу живота, шел посредине заполненной молчащим народом улицы в направлении храма. Вот только был он совершенно голым, а вел его – словно осла, на обернутой вокруг шеи веревке – бывший мастеровой, а ныне служитель Божий с лицом записного шута.
—    О, Аллах! – выдохнули мужчины, а Мади стиснул зубы.
На его памяти инквизиция применяла столь позорящее наказание всего дважды – по самым бесчестным статьям христианского кодекса. И он уже видел, что опоздал. С честью, а значит, и властью сеньора Сиснероса было покончено.
***
Томазо даже не пришлось говорить с каждым, — гранды сдавались один за другим. Первым делом они осознавали, что высосать из обнищавших, да, в общем-то, уже и не принадлежащих им земель, ничего, кроме королевской медной монеты, нельзя. И это было главным. Солдатам следовало платить, лошадей – кормить, оружие и порох – докупать, а нигде, кроме Арагона да мгновенно обнищавшей Франции, медную монету Бурбона, иначе, как лом, не принимали.
Затем они стали узнавать, что судебные исполнители Короны и Трибунал всерьез намерены изгнать их семьи из юридически не принадлежащих им домов, и дело пошло совсем легко. Гранды торопливо признавали короля законным собственником их долговых расписок евреям и, не мешкая, переходили на сторону вчерашнего врага.
Это произошло так быстро, что Каталония, казалось, еще вчера занятая противником, вдруг оказалась занятой союзниками! И, естественно, у Папы и Людовика тут же освободились руки, и мятеж евангелистских «камизаров» в Лангедоке был нещадно подавлен.
Понятно, что евангелисты сразу же пошли на переговоры и, в обмен на свободу веры тут же освободили семейные земли Папы и даже ликвидировали мясника Мариуса – сами. Ну, а его зеркального антагониста – лидера «Кадетов Креста» святого отца Габриэля распорядился убрать уже Томазо. Оставлять в живых этого так и не напившегося еретической крови досыта упыря не рисковал даже Орден.
Но, конечно же, главным следствием перехода грандов на сторону королевской четы, было свертывание восстания морисков. Осознав, что гранды их предали, и у них отныне нет иного сеньора, кроме короля, они постепенно – племя за племенем и род за родом – возвращались в свои деревни. Однако платить церковную десятину насильственно крещеные сарацины отказались наотрез.
—    Что предлагаешь? – спросил Генерал.
—    Оставить их в покое, — прямо ответил Томазо.
—    Папа на это не пойдет, — покачал головой Генерал. – Церкви нужна десятина.
Знающий, что такое арагонский мориск не понаслышке, Томазо лишь покачал головой.
—    Они не будут ее платить.
—    Значит, Папа натравит инквизицию и будет сжигать их одного за другим. Как нераскаявшихся еретиков.
—    Тогда ему придется сжечь всех, — уперся Томазо.
Генерал насупился. Он все чаще признавал, что Томазо обычно прав, но каждый раз это оборачивалось испорченным настроением.
—    Сжечь, значит, сжечь, – наконец-то выдавил он, — невелика потеря… все одно – десятины не платят.
Томазо лишь пожал плечами. Внутренняя война в Арагоне завершилась, и у него созревал следующий этап – тот, который вместе со своими приемщиками наконец-то подготовил несуетный, надежный Гаспар.
***
Бруно принял предложение Кристобаля лишь потому, что не имел собственных планов. Отец, как он смел надеяться, был уже в безопасности, ибо путевые бумаги ему выправили самые настоящие. По своему городу Бруно давно уже не скучал, – таких городков по Арагону было не счесть. Оставалось почитывать взятые с собой еврейскую «Алгебру», греческую «Геометрию» и египетскую «Астрологию» да подыгрывать Кристобалю.
—    Сеньор! – семенил за важно вышагивающим Кристобалем безвестный старейшина безвестного селения, — не губите, сеньор!
Бруно сунул ставшую любимой «Алгебру» подмышку и глянул на Кристобаля. Тот походил на с детства выросшего в холе и роскоши племянника какого-нибудь епископа. Таких на вершине пирамиды инквизиции было большинство.
—    Ваше преосвященство! – повысил планку старейшина, — у нас нет еретиков!
—    Так уж и нет? – не поверил Кристобаль.
—    Вот вам крест! – перекрестился старейшина. – Побожиться могу.
Кристобаль как споткнулся и внимательно оглядел старейшину сверху вниз.
—    А вот и первый грех, — без тени жалости в глазах отметил он, — ибо сказано, не божись, не поминай имя Господне всуе…
Старейшина позеленел и схватился за сердце.
—    Сколько вы хотите, сеньор?..
—    Полторы тысячи старыми, — беспощадно отрезал Кристобаль. – И скажи спасибо, что я вами занимаюсь, а не брат Руис.
Старейшина глянул на молчаливо и непреклонно замершего рядом Бруно и принялся кланяться.
—    Спасибо, сеньоры! Век за вас молиться Господу будем! Всем городом.
Это была настолько привычная картина, что Бруно даже начал подумывать, не оказался ли он снова во вчерашнем или позавчерашнем дне. Если верить тому, что написали евреи в своей еретической «Алгебре» об отрицательных числах, это было вполне возможно.
Теперь он понимал, почему такие книги сжигают. Точное знание позволяло увидеть обман. Евреи знали о монете все, но их изгнали из лавок и контор, и некому стало растворить мараведи в кислоте, чтобы объяснить людям, насколько их обманул король на этот раз. И, в конце концов, король вообще перестал добавлять золото в монету.
Депутаты Кортеса знали все о правах и законах, но их начали хватать за ошибки в вере, и некому стало кричать, что новые законы беззаконны. И Бруно даже подумывал, что наступит миг, когда людей можно будет согнать в стадо, как баранов, и никто даже не вспомнит о своих правах.
Гранды абсолютно точно знали, как надо управлять людьми и страной, но их головы прижали к королевскому колену, и Бруно подозревал, что в Арагоне почти не осталось людей, способных заменить собой негодного короля, — только слуги и рабы.
Неведомый Часовщик выдернул из механизма самоуправления всех, кто мог отличить реальные часы от «кукольного театра».
Но одного неведомый Часовщик не знал: в Арагоне уже появился мастер, видящий его ходы насквозь, а главное, способный построить свои собственные «куранты».
***
Гаспар встретил Томазо радостным покряхтыванием.
—    Ну, как там наши беглецы? Напали на след?
Томазо кивнул.
—    Агенты передали приметы парочки лжеинквизиторов Кристобаля де ла Крус и Руиса Баены. Они даже имена не стали менять, так и ездят по северу Арагона.
—    Вот глупцы, — ухмыльнулся Гаспар, — жду не дождусь, когда их возьмут.
—    Возьмем, — уверенно пообещал Томазо и оглядел ряды столов и скорчившихся за ними бывших приемщиков. – Ты лучше расскажи, как тут у тебя.
—    Практически закончили, — широко улыбнулся Гаспар, — я даже название придумал «Зеленая книга Арагона».
Томазо повторил название про себя и подивился. Название откровенно интриговало.
—    Не уверен, что Генерал его не изменит, но неплохо. А что со списками? Свод уже готов?
Гаспар подтянул к себе стопку исписанной бумаги, выдернул сложенный в несколько раз лист и принялся его разворачивать.
—    Помогай.
Томазо начал помогать, и когда они его все-таки развернули, ахнул. На огромной склейке – в человеческий рост высотой и несколько шагов длиной – ровными рядами шли родословные всех значимых лиц Арагона. Но это не было обычное генеалогическое древо; это было нечто куда как более ценное.
—    Ну, Гаспар… ну, молодец! – не мог скрыть восхищения Томазо. – Мы их всех… на четвереньки поставим!
***
Все началось, когда Томазо впервые просмотрел архив небольшой ссудной лавки. Хозяева-евреи – некогда богатейшие люди в Сарагосе – сильно погорели на войне с марокканским султаном. Война предполагалась весьма прибыльной, но вышло так, что гранд, взявший заем на флот, сложил голову, сам флот сгорел, а обеспечение займа оказалось фальшивым.
Семья так и не поднялась, а когда евреи, поддавшись общему психозу, крестили одного из детей, они потеряли и сына, и записанную на него лавку. Но вот попавшие на склады Трибунала семейные архивы оказались истинным сокровищем.
Менялы весьма тщательно вели то, что они называли «кредитной историей» клиентов. Сколько денег берут, на что, как быстро отдают и отдают ли вообще. Эта «история» с подробной переписью всей когда-либо попадавшей в залог собственности семей сеньоров и была единственной гарантией в рискованном ссудном промысле. И – Бог мой! – чего здесь только не было!
Томазо с оторопью узнал, что богатейшие семьи Сарагосы не всегда были такими, и были времена, когда они закладывали даже своих детей. Эти семьи тогда еще только начинали свое победоносное движение на самый верх – с пиратства, и, случись им прогореть, детей перепродали бы монастырям. Мальчиков тогда ждала кастрация и очередная перепродажа – в Марокко в качестве евнухов или в Рим – для певческой капеллы Папы. Девочки даже на такое везение, понятно, рассчитывать не могли.
Но главное, в отличие от уже давно подчищенных церковных архивов, здесь значились реальные имена – с самой первой взятой семьей ссуды. И выходило так, что три четверти древних христианских родов перемешаны с маврами и морисками, четверть – с евреями, и девять из десяти – с голландцами, греками и прочими еретиками.
Менялы свято хранили эти семейные тайны своих клиентов. Но теперь архивы были в руках у Церкви, и Трибуналу это давало колоссальные возможности. Ибо происходящих от морисков можно было смело обвинять в магометанской ереси, от евреев – в жидовской, а от еретиков – и вовсе в чем угодно.
Томазо оглядел свезенные со всего Арагона, аккуратно рассортированные и уже уложенные на дощатые полки вдоль стен архивы и недобро рассмеялся.
—    Ну, что, сеньоры, ждите!..
***
Когда брат Агостино получил убористо напечатанный в типографии Ордена томик «Зеленой книги», он не поверил своим глазам. Лихорадочно открыл на букве «S», и по его телу пробежала сладостная волна.
—    Ну, вот, Франсиско, и все!
Давно уже признавший долги Короне и безвылазно сидящий в милостиво оставленном ему имении сеньор Франсиско Сиснерос каждое утро появлялся в храме Пресвятой Девы Арагонской в позорящем одеянии с большими желтыми косыми крестами на груди и спине, но Комиссару этого было мало. Слишком уж хорошо он запомнил и былое высокомерие гранда, и свой собственный страх.
—    Дворецкого поместья Сиснероса – ко мне! – немедленно распорядился он, и на следующее утро, перепуганный дворецкий уже стоял перед Комиссаром.
—    Сеньор Сиснерос надевает чистую рубаху в субботу? – сразу приступил к допросу Комиссар Трибунала.
—    Он каждый день в чистой рубахе, — моргнул дворецкий.
Брат Агостино вскочил.
—    Тебя не спрашивают, скотина, о других днях! Тебя спрашивают, надевает ли он чистую рубаху в субботу! В субботу – я спросил!!!
—    Да, — прошептал дворецкий, — надевает.
—    А моет ли он тело в субботу?
—    Да.
—    А ест ли он мясо животных, которым спустили кровь?
Дворецкий на секунду растерялся, но, увидев, какими глазами смотрит на него инквизитор, заторопился.
—    Конечно, святой отец. Благородный сеньор Сиснерос вообще очень разборчив с едой, а тут еще на войне желудок испортил…
Брат Агостино сел и удовлетворенно откинулся на спинку кресла.
—    Садись и пиши.
—    Что писать, святой отец?
—    Все, что только что рассказал.
Сведений, позволяющих сильно заподозрить сеньора Сиснероса в жидовской ереси, хватало. Учитывая, что его бабушка по матери была крещеной еврейкой, это было беспроигрышное дело.
***
Бруно и Кристобаль «собрали» порядка восьмидесяти тысяч старых мараведи на каждого, когда что-то начало меняться. Они входили в город и тут же замечали, что едва ли не каждый десятый ходит в «нарамнике*» с большими косыми желтыми крестами на груди и спине.

*НАРАМНИК – по сути, санбенито – позорящее одеяние еретика

Природная отвага Кристобаля де ла Крус отнюдь не мешала его природной осмотрительности, и он каждый раз расспрашивал, что случилось, и каждый раз они узнавали, что в городе уже побывала выездная комиссия Трибунала.
—    У них книга такая зеленая, — испуганно вытаращив глаза, говорили простоватые арагонцы, — там все грехи человеческие прописаны, даже семь поколений назад!
Бруно и Кристобаль переглядывались, но понять, что это за книга, не могли, тем более что показания менялись от города к городу, а однажды они даже услышали, что в книге этой, дарованной одному чистому отроку сошедшей с небес Пресвятой Девой Арагонской, записаны все грехи людские от самого прародителя Адама. А потом они эту книгу украли – в харчевне, у насмерть надравшегося писаря одного из провинциальных Трибуналов – неподалеку от родного города Бруно.
—    Апокалипсис грядет, братья, — бормотал писарь, — я вам говорю, ибо такого паскудства даже я не видел, а я в инквизиции уже четвертый год…
Кристобаль дождался, когда писарь ткнется лбом в тарелку, сунул книгу подмышку, они выскочили из харчевни и лишь оказавшись в гостином доме, рискнули открыть – где-то посредине.
—    А ведь писарь прав… — впервые без обычной беззаботной усмешки произнес Кристобаль. – Апокалипсис и впрямь грядет.
Внешне благопристойная книга было самым грязным документом, какой они только видели. Ибо вся она, по сути, была полна смертельно опасных доносов – на всех, кто владел хоть чем-нибудь дороже лопаты.
—    Пора завязывать с нашим промыслом, — покачал головой Кристобаль, — это уже никуда не годится…
—    Ты опасаешься Бога? – удивился Бруно.
—    Нет, — мотнул головой Кристобаль, — я опасаюсь тех, кто это все отыскал и поместил под одной обложкой. Я по сравнению с ними – невинное дитя. Найдут, раздавят и пожрут…
И Бруно внутренне согласился. Теперь он понимал суть аутодафе. Это была обычная переплавка. Невидимый Часовщик не был простаком и приспосабливал каждую шестерню на ее новое место, и только тех, кто никуда не помещался, пускал в переплавку. А «расплав» в виде усадеб, земель и богатства вливали в ту форму, какая была сейчас необходима.
—    Ну, что, разбегаемся? – поднялся Кристобаль со стула.
—    Пожалуй, — согласился Бруно.
Он был часовщиком, а не шестерней, а потому его наверняка ждало то же, что и занесенных в «Зеленую книгу» сеньоров. И как только он это признал, дверь с грохотом вылетела, а его и Кристобаля сбили с ног и швырнули на пол.
—    Лежать!
Бруно осторожно глотнул. И сразу же почувствовал, как плотно, как близко к его горлу прижата беспощадная сталь.
***
Амир приспособился к новой жизни далеко не сразу. Нет, он еще попытался, вопреки уговорам отца, как-то устроиться в городе, однако довольно быстро признал: город изменился бесповоротно.
Во-первых, двадцать пять из двадцати шести мусульман города платили Церкви десятину. В селах и тем более в горах этого не было: монахи даже не рисковали там появляться, – знали, что их тут же посадят на вилы, но в городе все было иначе. Живущие в разных концах городские мориски не рисковали бросать вызов самому Папе – и платили. Так что ушедший в горы отставной судья Мади аль-Мехмед был единственным исключением.
Во-вторых, сеньор Франсиско был таки осужден Трибуналом за жидовскую ересь, и теперь у города не было иного покровителя, кроме юного Бурбона. Вот только живущего в далекой Кастилии, под крылышком Изабеллы короля судьба этого города, похоже, совершенно не интересовала.
Наверное, поэтому, возникший, как бенедиктинский, а затем переданный Ордену монастырь фактически и накрыл собой весь город. Теперь монастырю принадлежали все красильни, все кожевенные и ткацкие мастерские, почти все часовые, оба гостиных двора, все четыре бани и даже, как поговаривали знающие люди, публичный дом.
Более того, поскольку половина конфискованных у Сиснероса лучших земель принадлежала монастырю, именно Орден устанавливал цены на зерно и муку, строительный камень и дрова, мясо и молоко. А вместо обвиненных в манихейской ереси учителей детей теперь учили монахи Ордена в здании, принадлежащем Ордену по учебникам, изданным типографией Ордена.
Собственно, город никуда не делся, и на первый взгляд, все шло, как и прежде: охранники служили, мастера трудились, а торговцы торговали. Вот только теперь они все это делали фактически за еду.
По сути, это уже не были прежние горожане. Дошло до того, что хоть сколько-нибудь богатые вдовы, понимая, что ими рано или поздно заинтересуется Трибунал, загодя отписывали свои дома, имущество и сбережения Ордену, и только после этого могли спать спокойно. Тех, кто отказался в его пользу от всего, Орден берег и превозносил.
И, конечно же, когда в надежде найти хоть какую-то работу, Амир отправился к местному лекарю греку Феофилу, он и здесь обнаружил двух монахов.
—    А где Феофил? – поинтересовался Амир.
Монахи переглянулись.
—    А ты ему кто будешь?
—    Я Амир, студент-медик.
—    Крещен? – заинтересовался один из монахов.
—    Слава Аллаху, нет, — с вызовом ответил Амир.
Монаха перекосило.
—    Тогда пошел вон, сарацин недорезанный.
И лишь когда Амир вернулся в горы, он узнал от отца, что люди Ордена прямо предложили греку прекратить переманивать пациентов у монастыря, но Феофил отказался, и тогда его нашли распятым на собственном операционном столе с перерезанным – по сарацинскому обычаю – горлом. А маленькую клинику унаследовал монастырь.
—    Придется мне видно, оставаться здесь, отец, — признал Амир.
С этого дня он только и делал, что ездил от селения к селению. Принимал роды, вскрывал нарывы, извлекал пули после каждого налета на королевские обозы, на практике постигая то, что должен был изучать в классах Гранадского университета. А однажды, приглядевшись к своему изображению в зеркале, понял, что давно уже повзрослел. Заросший черной густой бородой, с широкими плечами и пронзительным взглядом зрелый мужчина ни в коей мере не напоминал приехавшего на каникулы к отцу недоучившегося студента.
***
Комиссар Трибунала брат Агостино Куадра вошел в пыточную и, привыкая к полутьме подвального помещения, несколько раз моргнул.
—    Эти?
—    Эти, святой отец.
Оба уже раздетых догола и привязанных к свисающим из потолка крюкам лжеинквизитора были на удивление молоды.
—    Вы понимаете, что вас ждет? – подошел к одному Комиссар.
Тот повернул к нему на удивление спокойное лицо.
—    Брат Агостино?
—    Да, это я, — улыбнулся Комиссар.
Ему уже приходилось отправлять на костер четыре партии точно таких же самозванцев. Комиссар не терпел чужаков на своей территории и делал все, чтобы даже имя его стало для лжеинквизиторов чем-то вроде пугала.
—    Ты не имеешь права… — пробормотал парень.
Комиссар усмехнулся. Формально он обязан был доложить об этих двоих епископу, но он слишком хорошо знал, что тогда вскроются другие дела этой парочки, и, в конце концов, их отнимет столичный Трибунал. Вместе с захваченными у них набитыми старыми золотыми мараведи кошелями. А у Комиссара на это золото были совсем иные планы.
—    Я вас даже на костер ставить не буду, — с удовольствием процедил брат Агостино, — вы у меня прямо здесь души сатане отдадите. Живьем зажарю.
—    А ведь ты преступник, Агостино… — донеслось со второго крюка, — даже с точки зрения Святой Инквизиции…
Комиссар подошел ко второму. Этот был красавец. Глубокий взгляд, блестящие волосы, гладкая кожа…
—    Жаль, — цокнул языком Агостино, — очень жаль…
Такой красоте место было в его постели, а не на дыбе.
—    Этого пока не трогать, — повернулся он к палачу, — я им вечером сам займусь.
***
Бруно смотрел на пыточные инструменты и поражался тому, как напоминают они ему обычный набор часовщика: клещи, чтобы хватать раскаленный металл, разномерные щупы, большой молоток для клепки шестеренок, небольшой – для доводки… Вот только мастер… Бруно глянул на палача: этот умел только разбирать на части.
Палач по очереди перевернул уже начавшие наливаться малиновым свечением «щупы», и они стали удивительно похожи на тлеющие в небесах звезды. Бруно закрыл глаза, тщетно пытаясь уйти от ощущения неизбежности, а потом где-то рядом послышался с детства любимый запах окалины, и в лицо ему плеснули теплой водой.
—    Сюда смотри, еретик.
—    Что? – открыл глаза Бруно и в следующий миг заорал во все горло от пронзившей все его тело боли.
—    Сюда смотри, тебе сказали, — деловито отложил в сторону использованный инструмент палач и взял новый – побольше.
—    У меня еще деньги спрятаны, — подал голос Кристобаль, — отпусти нас, палач.
—    Нам сеньор Агостино хорошее жалованье дает, — мрачно отозвался тот, — нас этим не купишь.
Бруно с ужасом посмотрел на раскаленный щуп у своего пупка и дернулся в сторону.
—    Тихо-тихо, — ласково, словно лошади, сказал ему палач и, придерживая болтающееся на крюке тело одной рукой, другой медленно-медленно погрузил «щуп» внутрь тела Бруно.
Бруно закричал, а потом вдруг понял, что уже не слышит своего крика, более того, что это – и не крик вовсе, а естественный скрип зажатой в пазах маленькой шестеренки вселенского механизма. Но, вот что странно, этот скрип, эта едва слышимая вибрация звука, передаваясь от шестерни к шестерне, доходила до самой стрелки… и прямо сейчас его отчаянный вопль, полный невыносимой боли, слышало все Мироздание.
—    Я понял, — выдохнул он. – Я все понял.
—    Что ты понял?
Бруно сосредоточился. Выпуклое бугристое лицо палача более всего походило на еще не очищенную от окалины отливку.
—    Я могу изменить положение звезд небесных, — потрясенно произнес Бруно. – Я могу заставить их сойти со своих орбит и этим изменить весь мир.
***
ЧАС ШЕСТОЙ
***
Томазо уважительно поклонился, прошел в зал заседаний и присел слева от Генерала. Сегодня за овальным столом сидели не только Генерал, Королевский секретарь и Главный инквизитор, но и все три казначея – Ордена, Трибунала и Короны.
—    Присаживайтесь, — разрешил Генерал и тут же перешел к делу. – Давайте заслушаем казначеев.
Те переглянулись и, не сговариваясь, уступили первое слово казначею Ордена.
—    Мы заложили на островах Нового Света несколько новых сахарных плантаций, — начал он, — однако рабов не хватает. Король не держит обещаний.
Королевский казначей покраснел. Изабелле так и не удавалось построить приличный собственный флот, чтобы возить рабов самой. А поставлявшие рабов турки и португальцы брали исключительно золотом. А как раз золота Короне отчаянно не хватало – даже на рабов. Но без рабов нельзя было даже заложить сахарную плантацию, а нет сахара, нет и золота. Вечный замкнутый круг безденежья.
—    Нам так и не отдают королевскую долю целиком, — процедил королевский казначей, — на что мы построим новый флот?
—    Эта претензия к Трибуналу, — мотнул головой в сторону казначей Ордена.
—    Нечего на меня так смотреть! – тут же возмутился казначей Святой Инквизиции, — как только приговор выносится, мы отдаем вам все!
Томазо старательно подавил усмешку. Беда была в том, что инквизиция сознательно затягивала дела. До тех пор, пока еретик не сожжен, его имущество – поля, крестьяне, скот – оставались во временном управлении приемщиков Трибунала. И на этом временном зазоре наживались все – сверху донизу. Дошло до того, что следствие по делам иных богатеньких грандов тянулось по три-четыре года, и все это время чиновники Трибунала снимали сливки с чужого добра.
А когда они все-таки доводили дело до костра, а изрядно пощипанное имущество сдавали по описи, начинался бесстыдный дележ, и в претензии были все. Папа хотел новых земель для своих племянников и фаворитов. Епископ Арагонский – для своих. Изабелла, от имени пускающего слюну мужа, требовала доли для себя. И, в конце концов, до собственно казны доходило немного.
—    Корона и так уступила Церкви почти все! – старательно обходя суть дела, кричал королевский казначей. – Плантации – у Ордена! Рабы – у Ордена! А как с Австрийцем воевать, так это – Корона!
Томазо досадливо крякнул. Да, Орден был богат, но какой ценой?! Только железная дисциплина, которую установил Генерал, позволила в кратчайшие сроки основать сотни сахарных плантаций, покупать большую часть вывозимых в Новый Свет рабов, нанимать солдат для защиты своих земель от происков Англии и Голландии, – в общем, работать.
—    Мы даже ссудные лавки евреев Ордену отдали! – продолжал возмущаться казначей короля, — и что с того?! Там сейчас одна медь! А где золото?! Куда оно ушло?!
Томазо, скрывая презрительную усмешку, опустил глаза. Явному успеху и могуществу Ордена постоянно завидовали – все. И никого не интересовало, сколько денег тратит Орден на издание правильных учебников и организацию правильных школ; сколько тратится на подкуп чиновников из вражеских стран и шпионаж; сколько уходит на содержание флота и войск… ну, и, конечно же, сколько забирает из Орденской кассы Папа. А его аппетиты все росли.
—    Тихо! – потребовал внимания Главный инквизитор.
Казначеи, недовольно ворча, умолкли.
—    Я так понимаю, без очередного Крестового похода на еретиков нам просто не обойтись, — внушительно произнес инквизитор.
Томазо насторожился и тут же кинул Генералу значительный взгляд.
—    Мы же дали вам «Зеленую книгу», — напомнил Генерал, — вот и действуйте.
Главный инквизитор насупился.
—    Грандов не так просто тронуть. Они пользуются авторитетом, а главное, у них у всех охрана… Хорошо еще, если одного из десяти удастся арестовать.
—    Это уже не наша проблема, — покачал головой Генерал.
—    Для начала нам нужен удар по главному источнику всех еретических взглядов, — продолжал развивать свою мысль инквизитор, — по евреям.
Томазо посмотрел на Генерала.
—    У них теперь много не взять, – покачал головой старик. – Зачем вам этот, с позволения сказать, удар? Я своей санкции на эту глупость не дам.
И тут произошло неожиданное.
—    У меня есть разрешение Папы, — внятно произнес Главный инквизитор.
Томазо похолодел. Инквизиция в очередной раз нарушила негласный договор не обращаться к Папе без предварительного обсуждения – и явно не из-за пустяка. Похоже, им приготовили серьезный сюрприз.
—    Ну-ка, объясните, что это значит, — потребовал встревоженный Генерал.
—    То, что вы слышали, — серьезно повторил инквизитор. – Папа повелел нам повести борьбу за полное и окончательное очищение страны от еретиков и иноверцев.
Томазо закрыл лицо руками. Да, это был необходимый шаг, но его следовало сделать лишь года через три – не раньше.
***
После нескольких попыток выбить из Бруно хоть что-нибудь, кроме диких восторженных воплей о том, что он может сдвигать со своего места даже звезды, палач послал за врачом и присел в сторонке – обедать. Но Бруно уже не мог остановиться.
—    Кто понимает механику, тот знает, что всегда есть обратная связь, — бормотал он.
Палач покрутил пальцем у виска и сунул в рот кусок курятины.
—    Самый маленький заусенец на самой маленькой шестеренке может остановить весь механизм, — потрясенно продолжал Бруно, — и чем я хуже заусенца?
—    Руис, братишка, с тобой все в порядке? – подал голос со своего крюка Кристобаль.
—    Ты не механик, — мотнул головой Бруно, — а я ведаю, о чем говорю.
Только теперь он осознал все значение малых вещей. Мелкая заноза в стопе заставляет могучего воина захромать и проиграть бой. Мелкая приписка в деле еретика изменяет приговор. А из маленького плевочка, попадающего в утробу женщины, зачинается ребенок.
—    И кто сказал, что я – маленький плевочек в утробе Мироздания – не могу стать больше Бога?
Палач потрясенно открыл рот, да так и застыл с куском курицы в руке.
***
Когда приглашенный врачом брат Агостино вернулся в пыточную, он увидел совершенно другого человека.
—    Я требую сообщения о нашей поимке в Сан-Дени, — жестко заявил уже снятый с крюка лжеинквизитор.
—    Он, точно здоров? – повернулся к врачу Комиссар.
—    Абсолютно, — кивнул тот, — я не знаю, что он говорил о звездах, я не слышал, но уверяю: более здравомыслящего человека еще поискать.
Второй, все еще висящий на крюке пошевелился.
—    А может, не надо, Руис? Думаешь, нас там в объятия заключат?
—    Помолчи, — оборвал его товарищ и пристально посмотрел в глаза инквизитору. – Вы поняли меня? Я требую сообщения о нашей поимке в Сан-Дени.
—    Обойдешься, — презрительно процедил Комиссар, — я с тобой и сам управлюсь.
Передавать в Сан-Дени восемьдесят тысяч старых мараведи он и не думал.
—    Мы с Кристобалем взяли деньги с четырнадцати городов, — усмехнулся лжеинквизитор, — так что братья из Сан-Дени все равно на тебя выйдут.
Брат Агостино стиснул зубы. Связываться с главным нерестилищем, осиным гнездом, змеиным подземельем Ордена он бы не согласился ни за какие деньги.
—    А как они узнают, что я тебя взял? – просто из чувства протеста процедил он.
—    Вон свидетели, — кивнул еретик в сторону врача и палача, — а еще альгуасилы есть…
—    А если они промолчат?
И тогда еретик мотнул головой в сторону лежащих на потухшем горне инструментов.
—    Думаете, в Сан-Дени не умеют этим пользоваться?
***
Новый декрет королевской четы со ссылкой на буллы Папы Римского падре Ансельмо зачитал в присутствии серого лицом, выжатого, как лимон, Комиссара Трибунала – на утренней службе. Упомянув о бесконечной милости Их Высочеств, безропотно сносивших бесчинства евреев, падре извещал, что отныне безграничному терпению Короны пришел конец.
Стоящие в первых, самых почетных рядах Марко Саласар и его помощники переглянулись.
—    Отныне, — возвысил голос падре Ансельмо, — все евреи, под угрозой смерти и потери имущества, обязаны покинуть пределы Арагона и Кастилии в течение четырех месяцев, до 31-го июля сего года. Любой христианин, который укроет еврея или еврейку позже этого срока, будет казнен.
Мастеровые открыли рты, да так и замерли. После того, как Исаака сожгли, а его сын исчез, в их городе не было евреев, но все прекрасно понимали, насколько масштабные события начнут происходить в стране.
—    Но Их Высочества и здесь проявили милость, — улыбнулся падре Ансельмо, — евреям разрешено продать их имущество.
Марко Саласар досадливо стукнул кулаком о бедро.
—    Но, — поднял палец священник, — им запрещено вывозить из страны золото, серебро и другие ценные вещи.
Мастеровые переглянулись. Никакого смысла продавать, если не можешь вывезти, они не видели.
—    Но и здесь монархи проявили милость, — снова возвысил голос падре Ансельмо, — евреи могут вывезти вырученную от продажи медную королевскую монету. Или королевские векселя. Или иные не запрещенные к вывозу товары.
Марко Саласар с облегчением вздохнул. Король выпустил медные кругляши и в два, и в четыре и даже в шестнадцать мараведи, но в других странах их по-прежнему принимали, разве что, как лом. Векселя в условиях войны и вовсе ничего не значили, а не запрещенных к вывозу товаров почти не осталось.
Падре Ансельмо развернул следующий свиток и поднял брови.
—    Воистину, милость Папы и королей безгранична. В случае крещения евреи могут остаться в стране.
По толпе прошел осторожный смешок. Здесь все помнили, что происходит с крещеными евреями – самой сладкой добычей Трибуналов.
—    Однако, дабы обманно крестившиеся не получили права на вывоз золота из Арагона и Кастилии, каждый крестившийся еврей лишается права продавать свое имущество в течение двух лет.
Кто-то истерично рассмеялся, а мастеровые, покачивая головами, сдержанно загудели. Все понимали, что мышеловка захлопнулась, и теперь из страны не выскочит никто – разве что голым и босым.
***
Томазо был взбешен. Как только условия изгнания евреев, были объявлены, цены рухнули вниз. Перепуганные изгои отдавали имущество за бесценок, вот только пользы от этого не было ни королю, ни Трибуналу, ни, тем более, Ордену. Да, кое-кому нравилось, что еврей продает свой дом за осла, а огромный виноградник – за рулон грубого полотна. Но в казну-то от этих смешных продаж поступали крохи! А денег остро не хватало…
Денег настолько не хватало, что королевская чета даже издала указ о полном запрете ростовщичества – теперь для христиан, но от конфискации новых ссудных контор и обменных лавок казна получила только свою же медную монету. Страна была тщательно высосана – и давно.
Единовременное же изгнание десятков тысяч оружейников и парикмахеров, мукомолов и виноделов, земледельцев и пастухов лишь усугубило бы и без того трудное положение казны. И Томазо не желал с этим смириться.
—    Вы должны просить отсрочки, — прямо сказал он дослужившемуся до титула «Дон» Аврааму Сенеору, в свое время взявшего на себя финансовую часть переговоров о браке Изабеллы и юного Бурбона.
—    И что это даст? – зло отозвался Дон Авраам, — перед тем, как вышвырнуть, нас еще и раз двести поимеют?
Томазо недовольно крякнул. Он-то знал, что еврей прав, но и соглашаться с этим было нельзя. Он обязан был приостановить бегство – хотя бы до нового урожая. Армия и так почти голодала.
—    Вас около 53-х тысяч семей, – начал объяснять Томазо, — если королю объяснить, что значит потеря такого количества рабочих рук…
—    Брось, Томазо, — оборвал его еврей, — ни король, ни королева, давно ничего не решают. Все предрешено в другом месте.
Им обоим было ясно, что за изгнанием стоят папские семьи – давно уже богатейшие в Европе. Достигшим всего Борджа и Медичи, Оттобони и Ровере мало было отнять у былых религиозных соперников деньги и влияние. Теперь они высочайше возжелали стереть их с лица земли, чего бы это не стоило Арагону, Польше и прочим окраинам Европы.
Однако вскоре Томазо убедился, что дело не только в пожеланиях Пап. Примерно в это же время он стал получать от агентуры довольно странные донесения: «Сеньор такой-то посетил Комиссара такого-то, после чего Комиссар приобрел часть земель сеньора по еврейской цене…» То есть, даром.
Это выглядело, как самая обычная взятка, однако Томазо насторожило то, что это происходило по всей стране – одновременно.
—    Гранды вошли в сговор с Трибуналом, — на первой же встрече с Генералом предположил он.
—    Взятка еще не сговор, — парировал Генерал. Он определенно получил схожие сведения.
Но Томазо уперся.
—    Это сговор. Потому что, пока Трибунал занимается евреями, он не занимается грандами! А провизии в армии все меньше! И положение Короны все хуже! И грандам это выгодно!
—    Спорная версия, – покачал головой Генерал.
«А может, и тебя купили?» – внезапно подумал Томазо.
Вместо того чтобы бить в точку, по головке оппозиции, то есть, по грандам – строго по «Зеленой книге», Трибунал выдавливал из страны обезденежевших евреев. То есть, откровенно саботировал!
А в тот единственный за все последнее время хороший день, когда он узнал о поимке и доставке в Сан-Дени «Руиса Баены», вышел второй королевский указ – теперь уже об изгнании морисков.
***
Королевский указ об изгнании землякам зачитал Амир, — у старого Мади слишком тряслись руки.
—    … однако к неверным проявлена милость, — медленно, внятно, стараясь донести каждое слово, читал он, — и желающие могут остаться в Арагоне на положении «domestic».
Перед глазами полыхнуло.
—    А что это? – не поняли мужчины.
Амир стиснул зубы.
—    Что это?! – заволновались мужчины, — не тяни, Амир!
—    Домашний раб, — выдавил Амир.
Мужчины замерли.
—    А ты не ошибся? – осторожно поинтересовался один, — там именно так и написано?
—    Я знаю латынь.
Мужчины вскочили, замахали руками, закричали – все, разом, — а Амир тряхнул головой и быстро пробежал глазами то, что было написано ниже.
Корона разрешала остаться в стране и детям – мальчикам моложе четырнадцати и девочкам моложе двенадцати лет. И Церковь милостиво предлагала родителям сдать их детей в монастыри, дабы из них там воспитали хороших служителей Иисуса.
—    С-скоты…
Это было оскорблением – расчетливым и хорошо продуманным.
***
Томазо шел к Генералу в совершенном смятении. Более опасного указа Корона издать не могла. Он уже теперь представлял, как полыхнет по всему Арагону.
—    Я слышал, его взяли… — раздался позади голос Гаспара.
Томазо обернулся. Друг – на руках двух крепких монахов – его уже нагонял.
—    Да, Гаспар, человека с документами Руиса Баены взяли.
—    Когда мне отдашь?
—    Как только сам с ним разберусь.
—    Смотри… — рассмеялся изуродованный ударом двузубой вилки в поясницу Гаспар, — ты мне обещал.
—    А ты веришь обещаниям члена Ордена? – мрачно отшутился Томазо.
Так, перешучиваясь, чтобы сбросить нарастающее напряжение, они прошли к Генералу, и Томазо увидел почти ту же компанию – только без казначеев.
—    Я так понимаю, — развивал свою мысль Главный инквизитор, — или пусть крещеные мориски платят церковную десятину, или пусть выметаются!
—    Они уже совсем обнаглели, — поддержал его секретарь Короны.
Томазо прикусил губу и тут же наткнулся на бесконечно усталый взгляд Генерала.
—    Давайте послушаем, что нам брат Томазо скажет, — вопреки обычаю назвал его правильным именем Генерал и принужденно пошутил, — все-таки главный специалист по изгнаниям и конфискациям он…
Томазо осел на стул и, преодолевая острое желание кому-нибудь врезать, положил руки перед собой.
—    На почти вернувшихся в селах морисках держались все поставки продовольствия в армию, — внятно, преувеличенно спокойно произнес он, — теперь этих поставок нет.
—    О каких поставках вы говорите?! – ядовито рассмеялся секретарь Короны, — да, мы каждую голову скота у них с боем отбирали!
—    Но все-таки отбирали? – впился в него взглядом Томазо, — у вас была эта взятая с боем голова скота!
Он вдруг заметил, что переходит на крик, и заставил себя сбавить тон.
—    Теперь этой головы скота не будет. Не у вас лично, я имею ввиду… у вас всегда все будет. Еды не будет у голодающей армии.
Секретарь Короны густо покраснел, затем стал пунцовым и, не зная, чем на эту неслыханную наглость ответить, возмущенно пыхнул. А за овальным столом повисла гнетущая тишина.
—    У тебя все? — то ли с угрозой, то ли с недоумением спросил Генерал.
Томазо пожал плечами и сцепил руки.
—    Тогда пошли, — кивнул Генерал и встал из-за стола, — простите меня сеньоры, я сейчас вернусь.
Томазо, угрюмо глядя в пол, вышел вслед за Генералом в коридор, и только тут старика прорвало.
—    Ты что за театр здесь устроил?! С чего тебя понесло?!
—    Вы что – не видите, что это сговор? — с трудом удерживаясь от встречной вспышки ярости, спросил Томазо. – Они же встаскивают Корону в новую войну!
Генерал побагровел.
—    Это не твое дело, щенок…
Но Томазо уже не собирался себя сдерживать.
—    Если этот указ не отменить, — с булькающей ненавистью процедил он, — гранды на плечах разъяренных морисков ворвутся в Мадрид, и все кончится. Разве это непонятно?
Генерала как ударили. Он замер, затем яростно крякнул, прошелся по коридору, стукнул кулаком в стену и тут же повернулся.
—    И твоя задача этого не допустить.
Томазо оторопел.
—    Моя?
—    А чья?! – со сварливой яростью поинтересовался Генерал, — ты же у нас самый умный! Вот и думай!
Томазо на секунду замер. Он видел, что на самом деле Генерал в панике, а значит, и Корона, ни Трибунал точно в таком же состоянии.
—    Полномочия, — жестко затребовал он.
—    У тебя и так достаточно полномочий, — отрезал Генерал. – Действуй!
***
Томазо дожидался окончания совещания в коридоре, а потом из кабинета вынесли Гаспара.
—    Ну, что, получил? – весело подмигнул Гаспар изгнанному, словно школяр из класса, однокашнику.
—    Получил.
—    Ничего, — хохотнул Гаспар и парой увесистых хлопков пришпорил своих носильщиков, — ты, главное, «Руиса Баену» не забудь мне отдать…
Томазо хотел ответить резкостью, но лишь махнул рукой и отправился вниз, в подвал. Он и впрямь должен был увидеть, кого, собственно, привезли. И, как ни странно, войдя в камеру, увидел того самого подмастерья из богом забытого арагонского городка.
—    Это ведь ты сломал церковные куранты, когда Олафа арестовали за облегченную мараведи?
Томазо помнил, как этого мальчишку, привязанного за ноги к ослице, протащили мимо него. Его самого именно так, за ноги, волокли в далеком Гоа. И он хорошо представлял, как трудно было этому щенку заставить себя подняться, чтобы начать спасать приемного отца.
—    Я, — спокойно признал бывший подмастерье.
Томазо отвернулся к окну. Он тоже кинулся бы спасать отца. Но этот бастард не боялся, и это было очень странно. Нет, отправленный по месту совершения первого преступления – в инквизицию Уэски – Кристобаль де ла Крус тоже был по-своему отважен, но, судя по материалам допроса, в этой отваге было что-то истерическое. Отважны были и мятежные мориски, но они защищали свою честь. А этот… этот, казалось, был отважен как бы сам по себе. А Томазо знал, что так не бывает.
—    Кстати, а где сейчас Олаф? – повернулся он к парню.
—    В Беарне. Вам его не достать.
Томазо улыбнулся. Бруно не замешкался ни на миг, и он это оценил. Как оценил и то, что Бруно решился послать фальшивый запрос на передачу Олафа в Сарагосу, а затем, расписался в получении арестанта, прекрасно к тому времени зная, что в Трибунале ни одна бумага и ни одна подпись незамеченной не пройдет.
—    Да, ты – не обычная шестеренка, — улыбнулся он.
И тогда что-то произошло. Арестант побледнел и впился в лицо Томазо напряженным, пронизывающим взглядом.
—    Так это вы – Часовщик?!
Томазо оторопел.
—    Я – часовщик?
—    Это ведь вы придумали облегчить мараведи! – сделал шаг вперед арестант. – Вы отдали команду крестить морисков! Вы издали «Зеленую книгу»! Ведь так! Не отпирайтесь!
Томазо как ударили в грудь. Нет, кое-кто мог догадываться об его участии в той или иной компании, но все вместе знал только один человек на свете – Генерал.
—    Откуда ты это знаешь? – прохрипел он.
И тогда бывший подмастерье, бывший писарь и приемщик Трибунала и бывший лжеинквизитор сокрушенно покачал головой.
—    Просто я тоже – Часовщик. Поэтому я понимаю.
***
Бруно очень быстро, с самого начала допроса почувствовал что-то знакомое, долго не мог понять, что, а потом вдруг его осенило: этот столь много о нем знающий сеньор не боится!
Нет, Бруно знал, что такое человек у власти. Он видел множество духовных лиц, которые умели и нападать и, не теряя присутствия духа, защищаться. Он знал нескольких действительно фанатичных аскетов. Он видел уйму наглых, раскормленных епископских сынков и племянников, способных нагнать ужаса на целую провинцию, но все это было не то. Как бы самоуверенно они не выглядели, все они боялись. Этот был другим.
И едва сеньор сказал о «шестеренке», Бруно как пробило. Нет, он вовсе не хотел ни похвастать своим прозрением, ни вообще вступать в разговор; эта роковая фраза вырвалась как бы сама собой. И сразу все изменилось.
—    Ну-ка, присядь, — жестко распорядился сеньор.
Бруно, прихрамывая на подвернутую во время поимки ногу, подошел к столу и осторожно присел на высокий жесткий стул. Местами сожженный во время пытки живот болел.
—    Кто тебе это сказал?
—    Я сам дошел, — пожал плечами Бруно, — и про морисков, и про книгу… это же очевидно.
—    Но кто тебе сказал, что это – мое?!
Бруно посмотрел на вцепившиеся в край стола побелевшие пальцы.
—    Вы единственный человек в Арагоне, который не боится. Других нет.
Сеньор моргнул и отпустил стол. Он явно растерялся.
—    И это, по-твоему, верный признак авторства?
Бруно ушел в себя – на мгновенье, не более.
—    Точное знание освобождает от страха. Вы не боитесь. А значит, вы знаете.
Сеньор задумчиво хмыкнул и отошел от стола.
—    Ты в Бога веруешь? – неожиданно поинтересовался он.
Бруно поднял глаза.
—    Я часовщик. Я верю в механику.
—    Ах, ну да… — саркастично хмыкнул сеньор, снял с полки книгу и швырнул ее на стол, — «враг моего врага – мой друг»… и так далее…
Бруно пригляделся. Книга, которую бросил на стол сеньор, оказалась «Алгеброй», и цитата была взята именно отсюда. Именно в этой доходчивой форме евреи описали правила перемножения отрицательных чисел.
—    Мир намного сложнее, — тихо произнес Бруно, — и ни в «Алгебре», ни даже в «Астрологии» я всех правил не нашел.
Сеньор прошелся по комнате, и в этот миг дверь открылась.
—    Томазо Хирон, к Генералу.
—    Иду, — кивнул сеньор и посмотрел Бруно прямо в глаза, — А ведь ты – еретик. Сознательный еретик.
—    Конечно, — не отводя глаз, пожал плечами Бруно, — как и вы.
***
Генерал так и сидел в зале заседаний – теперь, правда, один.
—    Ну, что, видел своего шпиона? – так, словно ничего не произошло, спросил Генерал.
—    Видел, — кивнул Томазо, – пустое дело, это не шпион.
—    И что ты с ним намерен делать?
—    Допрошу и Гаспару отдам.
Генерал понимающе кивнул, встал и прошелся по кабинету.
—    Я подумал и решил отправить тебя к морискам.
—    Зачем?
Генерал остановился и с насмешкой посмотрел на Томазо.
—    Вот все тебе надо знать! Попробуешь уговорить их признать крещение и остаться в стране.
—    Вы же знаете, что это бесполезно.
—    Конечно, знаю, — вздохнул Генерал, — но сделать это все-таки придется. Поезжай, Томас, поезжай…
Томазо пожал плечами. Генерал знал больше его, и у старика явно были какие-то свои расчеты.
***
Мади аль-Мехмед узнал о визите посланника Ордена от прибывшего из города лазутчика.
—    Он во мне сразу мусульманина опознал, Мади-ага, — задыхаясь от бега и волнения, выпалил юнец, — подозвал и говорит: передай вождю, я сегодня буду.
Мади потрясенно хмыкнул, приказал мужчинам готовить оружие, а к вечеру на перекрытой каменным завалом тропе появился всадник – один.
—    Мир вашему дому! – крикнул всадник.
Мади отложил мушкет в сторону и вышел из укрытия.
—    Зачем пришел?
—    Я пришел с миром, — спустился с коня посланник и подошел к завалу. – Мади?! Мади аль-Мехмед?!
—    Вы?! – потрясенно выдохнул бывший судья.
Перед ним стоял тот самый сеньор с лицом нотариуса, что в свое время отнял у него Олафа Гугенота.
—    Я хочу предотвратить кровопролитие, — с явным усилием выдавил сеньор.
—    Проходите, — мрачно кивнул Мади и повернулся к бойцам. – Пропустить.
***
Томазо честно потратил на уговоры всю ночь. Но, по большому счету, возразить мусульманскому вождю было нечем.
—    Хорошо, Томазо, предположим, что мы не станем воевать, — недобро усмехался Мади аль-Мехмед, – но что тогда?
—    Можно признать крещение… — начал Томазо и осекся, такой зрелой ненавистью повеяло от старика, — или спокойно и организованно выехать из этой враждебной страны и объединиться со своими единоверцами.
Бывший судья прокашлялся, достал из шкатулки текст королевского указа, долго искал нужное место и, наконец, показал его исповеднику.
—    Вот здесь, — ткнул он пальцем в почти затертую от прикосновений строку, — нам запрещено выезжать в Гранаду и те страны, с которыми Папа в ссоре. Верно?
Томазо нехотя кивнул. Указ действительно запретил это.
—    А в католических странах нас ждет совершенно то же самое! – горько рассмеялся вождь, — и куда нам бежать?
Томазо молчал. Морисков охотно принял бы турецкий султан, но переплыть Средиземное море стоило денег. У обычных крестьян таких денег никогда и не было.
—    Значит, нам остается воевать, — подвел итог разговору Мади аль-Мехмед, — до последнего мужчины. И это не придурь выжившего из ума старика. Вы сами загнали нас в состояние войны.
Томазо молчал. Он знал, что это правда, лучше, чем кто-либо другой.
«В конце концов, я сделал все, что мог», — думал он, и, вернувшись в город, первым делом разбудил отсыпавшихся в гостином дворе многократно проверенных в деле доминиканцев. Пора было начинать выполнение второй части приказа Генерала.
—    Ну, что, готовы?
—    Конечно, святой отец, — насмешливо ответил старший, — мы уже лет двадцать как готовы.
—    Тогда к делу.
Доминиканцы принялись переодеваться в мусульманские одежды, затем заказали прислуге завтрак, а Томазо разложил на столе карту и стремительно распределил секторы.
—    Значит, так, — подозвал он жующих монахов, — вот ваши сектора. Каждому свой.
—    И долго нам этим заниматься? – насмешливо спросил старший.
—    Пока у них охота воевать не отпадет, — серьезно ответил Томазо, — вы это и сами увидите.
Доминиканцам поручалось рассредоточиться по всей горной части провинции и систематически уничтожать мусульманских вождей – до тех пор, пока община не распадется или не примет изгнание, как неизбежность.
—    Опасное вы нам дело поручили, святой отец, — хмыкнул старший.
—    Других у меня не бывает, — отрезал Томазо.
***
Бруно сидел в подвале Сан-Дени уже третью неделю и каждый день отыскивал все новые доказательства тому, что понял под пытками. Если бы звезды и впрямь руководили жизнью, то все должно было циклически повторяться, и каждые 532 года, в каждом Великом Индиктионе, точно такой же Бруно должен был сидеть в точно такой же камере и думать точно такие же мысли. И это было бы идеально.
Однако Бруно знал: ни второго такого монастыря, ни второй такой камеры, ни, тем более, второго такого Бруно не будет, ибо шестеренки слишком быстро стираются. И лишь самый бесталанный ремесленник станет заново повторять ту же самую конструкцию Вселенских курантов вплоть до деталей.
«А, может, Господь и впрямь бесталанен?»
Бруно не взялся бы утверждать это со всей уверенностью. Худо-бедно, однако Бог подчинил все живое ритму суток и смены сезонов. Да, и маятники душ, подчиненные колебаниям от добра к злу, неплохо удерживали человека в заданном ритме бытия. И даже намеченный Господом Апокалипсис был уже просчитан.
—    Ибо что такое 24 старца, окружающих Сына человеческого на престоле, как не 24 часа суток?
И, тем не менее, мир жил в полном беспорядке, и самая малая Божья тварь могла изменить почти все. Отсюда, из окна подвала двор неплохо просматривался, и Бруно просто видел доказательства этому – почти каждый день.
На первый взгляд, механическим порядком было пронизано все. Монахи жили строго по приказу: ходили на службу, на работу, отдыхали, играли в салки и расходились по кельям. А однажды в котел с монастырской кашей влетел воробей, и все сломалось – мгновенно. Сначала охнул и метнулся к котлу повар, затем поднялся жуткий хохот, и воробья принялись вылавливать всей братией, затем появился старший по кухне, и, в конце концов, четкий распорядок дня рухнул – целиком.
Даже на третий день монахи все еще вспоминали перепачканного воробья и смеялись, а на четвертый день Бруно впервые услышал здесь же придуманное меткое выражение «как воробей в каше». Стоило его произнести, и монахи тут же понимали, насколько влип человек, а главное, насколько он сломал всем остальным заранее выстроенные ими планы. Словно волна от брошенного в озеро камня, или словно метка охрой при выверке курантов, это выражение переходило от шестерни к шестерне, пока однажды Бруно не услышал его от самого настоятеля – на одном из обычных вечерних разносов.
Нечто подобное собирался сделать со всей Божьей Вселенной и Бруно.
***
Лишь когда Томазо вернулся в Сан-Дени, он вспомнил, что этот странный часовщик так и сидит под охраной, ожидая допроса и суда. Крякнул, спустился в подвал и, как ни странно, увидел перед собой того же самого человека – тощего, бледного, но по-прежнему спокойного. Обычно люди менялись уже на третий день заточения.
—    Что – доводкой занимаетесь? – поднялся ему навстречу арестант.
—    Какой доводкой? – переспросил Томазо и тут же вспомнил, — ах, да, ты опять про свои часы…
—    Доводка всегда отнимает сил больше, чем все остальное, — развел руками арестант. – Мало закрепить шестерни и запустить куранты. Механизм должен еще и притереться…
Он принялся говорить, а Томазо неспешно подошел к зарешеченному окну, взялся за прутья, смотрел на монастырский двор, слушал и, как ни странно, все понимал.
В самом деле, он уже выполнил и ломку старого судебного «механизма» Арагона, и отливку нового. Он выдернул и заменил «регуляторы хода», изменил «передаточное число» шестеренок управления. А теперь в его деле начался этап «доводки» — пусть и несколько преждевременно. Ему, – хочешь, не хочешь, — предстояло убрать «заусенцы» из морисков и евреев и отшлифовать всю эту машину так, чтобы ни у одной «шестеренки» не возникло сомнений, что все идет правильно, чтобы даже самая память о том, что когда-то она исполняла иную роль, не существовала.
—    Но это все пустое, – внезапно улыбнулся часовщик.
Томазо Хирон обернулся и с удивлением посмотрел на арестанта.
—    Почему?
—    Потому что у вас нет цели.
Просидевший три недели в каменном подвале арестант сказал это так спокойно, словно поменялся с Томазо местами, и так уверенно, словно знал его всю жизнь.
—    Т-ты… — вскипел Томазо… и осекся.
***
Он даже не знал, сколько пробыл в этом состоянии, уцепившись за прутья и бессмысленно глядя сквозь снующих по двору братьев. У него действительно не было цели. Когда он был совсем еще маленьким бастардом, он страстно желал стать законным сыном уважаемого всеми отца. Чуть позже яростно доказывал, что обладает большими достоинствами, чем его законнорожденные сверстники. А потом он пришел в Орден – как прыгнул со скалы.
—    Бастард? – мгновенно вычислил его Комиссар и тут же широко улыбнулся, — молодец, что пришел.
Уже на следующий день Томазо изо всех сил дрался за самое себя и знал, что не сдастся – даже ценой жизни. А потом были годы обучения – по восемнадцать-двадцать часов каждые сутки: фехтование, математика, языки, генеалогия, астрология и снова фехтование. А потом он просто работал, постепенно постигая тонкости своего дела.
Он любил свою работу. Но вот цели у него не было.
Вопреки тому, что он сказал Австрийцу, Томазо совершенно точно знал, что не станет не только Папой, но даже Генералом, – никогда. Убедив себя, что титулы и деньги мешают проявлению достоинств человека, Томазо нещадно вычеркнул из списка ценностей и то, и другое.
Он просто работал. Исполняя цели других.
Томазо оторвал занемевшие руки от решетки и повернулся к двери.
—    Охрана!
Тяжелая дубовая дверь со скрипом распахнулась, и Томазо ткнул в сторону Бруно Гугенота рукой.
—    Я забираю его с собой. Пусть начальник караула подготовит бумаги на выход.
***
Амир узнал о гибели отца, когда помогал бабкам принять особенно трудные роды.
—    Как это произошло?
—    Его застрелили, — опустив голову, сказал гонец. – Мы обыскали вокруг все, нашли лежанку из травы, но убийца бежал.
Амир попросил его подождать, вернулся к роженице, а когда двойня все-таки вышла, – слава Аллаху – оба мальчика, да еще и живые, вскочил на коня и к ночи добрался до укрытой в горах общины.
Отца уже похоронили – по обычаю, до захода солнца, и осмотреть рану было невозможно, и тогда Амир вместе с мужчинами сходил к «лежанке» убийцы, оценил расстояние и покачал головой.
—    Это – не обычный мушкет.
—    А что же тогда? – удивились воины.
—    Смотрите, расстояние раза в полтора больше. И при этом он попал.
А когда на следующий день пришла весть еще об одной смерти – в соседнем племени, Амир, принявший власть после отца, приказал послать гонцов во все окрестные селения. Он уже понимал, что происходит.
***
Как и ожидал Томазо, полыхнуло по всему полуострову, именно так, как он и предполагал. И без того оскорбленные насильственным крещением, а теперь еще и сгоняемые с родовых земель мориски Кастилии, Валенсии и Арагона мгновенно стали нападать на королевские гарнизоны, гранды немедленно их поддержали и выслали Короне протесты, и даже пригнувшие головы депутаты Кортеса вдруг вспомнили, что у них когда-то были права.
И только там, где методично работали его люди, все было тихо: вождей мусульман методично устраняли, и общины едва успевали выбрать новых. А потом и там что-то произошло: мусульмане утроили караулы и люди Томазо не могли подобраться к вождям даже на расстояние полутора мушкетных выстрелов.
Понятно, что Генерал, хотя он и не любил морисков и евреев, был вынужден поднять вопрос о недостаточной работе Трибунала на первом же совместном заседании.
—    Вы только делаете вид, что работаете, а гранды продолжают строить козни, — без особой охоты обвинил он Главного инквизитора, — и теперь все наше дело под угрозой.
Томазо видел, как – на долю секунды – зрачки главы всех арагонских Трибуналов скакнули в сторону, однако он тут же взял себя в руки и начал давить на «дело Веры». А той же ночью Генералу стало плохо.
—    Итальянский почерк, — хмыкнул врач-еврей в ответ на вопрос Томазо, — еле успел ему желудок прочистить. Но гарантий никаких.
Томазо подошел к Генералу и согласился: это определенно был яд. Правая щека Генерала собралась в устрашающую гримасу, а дыхание было тяжелым и прерывистым.
—    Мои полномочия, — жестко потребовал Томазо, — пока для нас еще худшим не кончилось.
Генерал скосил левый глаз, и Томазо на секунду оторопел, но подошел таки к шкафу и выдвинул один из ящиков.
—    Здесь?
Генерал прикрыл левый глаз. Правый так и смотрел в пространство перед собой. Томазо быстро переворошил бумаги и в самом низу нашел подписанный Генералом документ. Пробежал его глазами и охнул.
—    Вы предвидели?!
Генерал шевельнул краем рта. А Томазо так и стоял, тупо уставясь в заранее приготовленный Генералом документ, фактически передающий Томазо всю власть над Арагоном, – в обход Совета Ордена.
***
ЧАС СЕДЬМОЙ
***
Той же ночью секретарь Генерала – глухонемой картезианец ознакомился с криво подписанной хозяином бумагой, не поверил, сходил и посмотрел на почти парализованного Генерала сам и лишь тогда выдал Томазо несколько шкатулок с документами.
Томазо открыл первую шкатулку, да так и замер с первой же бумагой в руках. Это была копия письма Австрийца Изабелле. Дон Хуан извещал «сестру», что намерен объявить себя королем по меньшей мере Майорки, Обеих Сицилий, Гибралтара и Валенсии и предлагал поделить Пиренейский полуостров честно, поровну.
—    Какая наглость! – восхитился Томазо, — ай, да бастард!
Мысль о том, что Австриец, как и он сам, незаконнорожденный, так высоко взлетел, доставляла противозаконное удовольствие. Но едва он взял следующую бумагу, все его веселье кончилось. Некий аналитик предрекал Генералу скорую потерю сахарных плантаций Нового Света, как следствие, поражение Папы в Италии и, как следствие, вступление во всеобщую войну московитов, – естественно, на стороне протестантов.
—    Ого! – подивился Томазо. Он предполагал подобное, но лишь как самый худший вариант развития событий.
Далее аналитик писал, что, поскольку продвижение Москвы может остановить только Османский султан, Папа рискует потерять не только Польшу, но еще и Балканы.
—    Матерь Божья… — выдохнул Томазо.
Он понимал, что помощь султана Папе безвозмездной не будет, а значит, потеря Балканского полуострова – реальность. Томазо кинулся просматривать остальные бумаги и вскоре признал, что недооценивал Генерала, — тот, спасая положение, работал, как проклятый.
Чтобы удержать сахарные плантации за собой, нужны были деньги – много денег, причем, немедленно. Истощенное хозяйство полуострова таких денег дать не могло – даже, если бы евреи и мориски остались бы в стране. И ход, который придумал Генерал, был невероятно дерзким.
Судя по бумагам, узнав о подготовке оскорбительных королевских указов, Генерал попытался предотвратить их появление. А когда стало ясно, что это не удастся, от имени Ордена договорился об оптовой продаже всех евреев и морисков в рабство, — как только те покинут пределы Арагона и Кастилии и потеряют подданство, а значит, и формальную обязанность Короны защищать их. Одним из партнеров по сделке была Португальская Корона, умно пообещавшая евреям убежище; другим – марокканский султан, покровительства которого ожидали мориски.
Беженцев предполагалось выдоить в три этапа. Сначала они платили за право убежища в Португалии и Африке. Затем их «облегчали» при прохождении таможенных постов Арагона. Заодно предполагалось по дешевке скупить имущество беженцев, и особенно принадлежащий морискам скот, — армию следовало кормить, а перевезти скотину в Африку мориски все равно не сумеют. И лишь затем, уже на той стороне, неверных продавали работорговцам. Нам, как хозяевам товара, причиталось две трети.
Томазо быстро прикинул возможную выручку: на военный флот для обороны сахарных плантаций в Новом Свете хватало. Даже если половину разворуют епископские племянники.
—    Ай, да Генерал! – потрясенно цокнул он языком.
Только теперь стало ясно, сколь рискованную игру ведет Орден, одной рукой через Трибунал беря взятки с наивных грандов и провоцируя мятежи морисков, а второй – выстилая им дорожку на костер да в рабство.
Понятно, что и протестанты не дремали. Томазо пролистал бумаги, и довольно быстро нашел нужную сводку. Неведомый агент сообщал Генералу, что Англия и Голландия уже ведут с пиренейскими евреями активные переговоры и зовут в свои страны и колонии всех, кто пожелает, — от крестьян до врачей.
—    Еще бы вы не звали… – процедил Томазо.
В условиях затяжной войны квалифицированные мастера решали многое, если не все. И если изгнанные евреи и мориски стали бы работать на врага, исход войны был бы предрешен. Вот только теперь их ждала иная судьба.
—    Только бы суметь… — прошептал Томазо.
Он понимал, на сколь узенькую, тоньше мостика в мусульманский рай, дорожку только что ступил.
***
Когда Амиру сообщили, что марокканский султан, вроде бы как согласен принять всех беженцев-мусульман, он задумался. Кое-кто из морисков прямо сейчас воевал вместе с грандами против короля. Но его люди голодали и давно уже хотели одного – нормальной жизни.
—    А что в Гранадском эмирате нас не ждут? – внезапно засомневался он.
—    В Гранаду еще суметь прорваться надо, — покачал головой принесший весточку купец, — там, у границы на каждой тропе посты. Большей частью доминиканцы – звери, а не люди.
Мужчины понурились. Гранада была и ближе, и понятнее Африки, но с Псами Господними никто связываться не желал.
—    Король обещал пропустить всех желающих до порта Коронья, — сказал купец, — а оттуда в Африку много судов ходит.
Амир расстелил на коленях карту. Означенный порт был не так уж и далеко, но он просто не представлял, как будет перевозить скотину. А главное, Амир слишком хорошо помнил то, что порассказал ему о марокканских властях тот христианин-раб, которому он как-то вправил кишки.
—    Мы идем в Гранаду, — решительно свернул он карту.
—    Зачем, Амир? – недовольно загудели мужчины, — тебе мало погибших?
Амир поднял руку, призывая к тишине.
—    Друг моего врага мой враг, — процитировал он правило умножения положительного числа на отрицательное – еще из «Алгебры», — и если марокканский султан договорился с нашим королем, дело нечисто.
***
Когда Комиссар Трибунала брат Агостино получил очередное распоряжение из Сарагосы, он немного испугался. Теперь Главный инквизитор не настаивал на преследовании морисков, однако, жестко потребовал полного и окончательного приобщения к Церкви скрывающихся в лесах и долах местных язычников.
—    Хорошо написано, — оценил красоту слога Комиссар, — если бы так же и дела шли…
Языческих сел в округе было достаточно. Но вот беда, за сотни лет соседства христианские, мусульманские и еврейские селяне оттеснили их на неудобья. Каждые два-три года монахи, утопая в болотах и огибая жуткие осыпи, кое-как добирались до какой-то части из них и демонстрировали картинки со страшным судом. Перепуганные язычники принимали крещение, а едва монахи уходили, все продолжалось по-старому.
Как говорили Комиссару монахи, иные села из-за неслаженности действий крестили по два-три раза: то францисканцы, то бенедиктинцы, то еще кто. И вот теперь брату Агостино предстояло пройти по их следам и примерно наказать всех, кто отступил от однажды принятой веры в Христа. Но он боялся. Как рассказывали все те же монахи, язычники уже знали, что такое Трибунал.
***
Бруно ничуть не удивился тому, что сеньор Томазо взял его с собой. Он видел, что его коллега одновременно удручен, взвинчен и, как никогда, одинок.
—    Настоящий часовщик всегда одинок, — сказал он сеньору Томазо, когда они в роскошной карете объехали несколько крупных городов и отправились в сторону Гранадской границы.
—    Почему?
Сеньор Томазо был настолько углублен в свои мысли, что даже толком не обдумал, к чему это сказано.
—    Не знаю, — пожал плечами Бруно, — Олаф был всегда один, я всегда один, вы тоже, как я вижу…
—    Я – монах, — отрезал сеньор Томазо, — если ты об этом…
Бруно рассмеялся. Он видело множество монахов. Это веселое, буйное и вечно нетрезвое племя отнюдь не отличалось склонностью к одиночеству. А огромные кладбища убитых Божьими невестами младенцев окружали каждый монастырь.
—    Не в этом дело. Вы – мастер.
Сеньор Томазо удивился и тут же иронично усмехнулся какой-то своей мысли.
—    Какой из меня мастер? Судя по тому, что я недавно узнал, я всего лишь подмастерье. А мастер у нас один – Папа.
—    Нет, — покачал головой Бруно, — Папа – не мастер; Папа – всего лишь заказчик.
—    А в чем разница? – заинтересовался сеньор Томазо.
—    Заказчик наслаждается обладанием, а мастер – созиданием. Вот только первое доступно и зверю, а второе умеет лишь человек.
Он немного подождал, пытаясь понять, дошло ли до сеньора Томазо сказанное, подумал и все-таки добавил то, о чем они уже спорили несколько суток пути.
—    Вы многое разрушили, но вы до сих пор так и не решили, что хотите создать.
Сеньор Томазо тряхнул головой, пыхнул себе под нос, повернулся к Бруно и взгляд у него был полон злости.
—    Ты опять за свое? Ты и впрямь думаешь, что я разрушаю хорошие правильные куранты, чтобы построить полный кукольной лжи театр?
В окно кареты потянуло паленой шерстью, и Бруно сморщил нос и мотнул головой в сторону занявшегося кострища.
—    Это ведь ваша работа…
Сеньор Томазо недовольно крякнул и, подавая сигнал кучеру, ударил кулаком в перегородку. Глянул на Бруно и распахнул дверцу.
—    А ну, пошли.
Бруно дождался, когда сеньор Томазо выйдет, и последовал за ним. Там, впереди стояло штук восемь столбов, и как раз сейчас несколько монахов разжигали солому, которой были обложены дрова. Судя по крайней нищете окружившей место казни толпы, это определенно были язычники, и карали их за хорошо доказуемое поклонение бесам рощ и ручьев.
—    Ты это имеешь ввиду? – ткнул рукой в сторону столпившихся вокруг столбов селян.
Бруно кивнул. Женщины уже начали подвывать, а потом, когда огонь разом охватил ноги изобличенных колдунов и ведьм, поднялся такой вой, что они оба заткнули уши. Сеньор Томазо мотнул головой, приказывая Бруно идти за ним, а потом не выдержал и перешел на бег.
—    Сеньор Томазо Хирон! Сеньор Томазо Хирон!
Бруно вывернул голову и обмер. За ними бежал и кричал так, что перекрывал своим голосом вой сжигаемых поклонников дьявола, тот самый брат Агостино.
—    Сеньор…
Бруно разжал уши, догнал сеньора Томазо и коснулся его плеча. Рев стоял такой, словно деревенские уже попали в ад.
—    Что там еще? – обернулся сеньор Томазо.
—    Сеньор Томазо Хирон! Какое счастье! – подбежал Комиссар Трибунала ближе, — что же вы без предупреждения? Я бы стол приготовил…
Комиссар окинул Бруно вспоминающим взглядом, вздрогнул и вытаращил глаза.
—    Ты?
Но Бруно так и не успел ничего ответить.
—    Где их деревня?! – перекрывая вой, прокричал сеньор Томазо.
—    Там, за рощей! – так же прокричал Комиссар Трибунала.
—    Веди!
Они снова перешли на бег, и лишь за рощей, когда вой перестал резать уши, сеньор Томазо схватил Бруно за руку и затащил в плетеную из прута, кое-как обмазанную глиной и крытую соломой коническую хижину.
—    Смотри!
Бруно огляделся. Земляной пол, грубо сложенная печь, дыра в кровле вместо дымохода, явно слепленный руками кривой глиняный горшок и выдолбленная в куске ствола ступа. Так в их городе мастеровых не жили даже рабы.
—    Они прячутся от веры Христовой уже второе или третье столетие, — обвел рукой обстановку хижины сеньор Томазо, — и для них то, как они живут, — верх счастья и справедливости.
—    Да, это так, — кидая в сторону Бруно панические взгляды, заискивающе подтвердил брат Агостино. – Колдуны они и есть колдуны…
—    Заткнись!
Сеньор Томазо еще раз оглядел хижину и посмотрел Бруно в глаза.
—    Арагон отстал от Европы даже больше, чем они отстали от нас. И нам нельзя прятаться от жизни. Потому что иначе все эти протестанты, итальянцы, турки и московиты будут обращаться с нами, как мы с этими язычниками.
Он замолчал, вздохнул и завершил:
—    Или как с тем, что годится лишь на переплавку… если тебе так понятнее.
***
Амир упорно продвигался на юг, и каждый третий-четвертый день к нему примыкали все новые и новые мусульманские села.
—    А почему в Гранаду? – первым делом спрашивали они, – почему не в Африку?
—    Друг нашего врага – наш враг, — отвечали мужчины, мгновенно усвоившие простейшее алгебраическое правило.
А едва они вышли на ведущую в Гранадский эмират дорогу, стало ясно, что их предупреждали не зря. На деревьях у дороги, через каждые четверть часа пути болтались повешенные мусульмане – по одному, по два, а то и по три человека сразу.
—    Псы Господни… их работа… — шептали женщины, а мужчины все крепче и крепче сжимали оружие и начинали подходить к молодому вождю.
Но Амир уперся.
—    Пугают, значит, сами боятся, — отвергал он всякие попытки отвернуть в сторону указанного Короной порта.
И лишь когда они вышли на границу, даже Амир признал, что слухи были небеспочвенны. Посланные вперед лазутчики сообщили, что ущелье полно доминиканских караулов, а согнанные с окрестных деревень крестьяне спешно возводят стену из сырого кирпича вокруг переправы через реку.
—    А другие тропы есть? – спросил Амир.
—    Есть, – подтвердили разведчики, — и не одна, но там слишком открытое место; пока скот через реку перегонишь, всех перебьют.
—    Значит, туда и пойдем, — принял решение Амир.
***
Томазо проехал по всем предназначенным для изгнанников дорогам, и везде видел одно и то же: в Португалию тянулись длинные, тяжело груженые грубым холстом, низкосортной кожей и прочим не запрещенным к вывозу товаром обозы евреев, а в сторону Короньи, поднимая тучи пыли, гнали свой скот мориски.
Впрочем, агенты сообщали, что целиком загнать мусульман в Коронью не удалось, и едва ли не половина морисков с боями прорывается в Гранаду. Это означало, что выгод от оптовой скупки скотины и продажи рабов что у Короны, что у Церкви будет вдвое меньше. И это было очень плохо.
—    Сколько у вас людей? – первым делом интересовался Томазо, как только посещал приграничные монастыри.
—    Немного, — начинали юлить настоятели, — человек двести-триста…
Томазо требовал книги регистрации, затем бухгалтерские отчеты и моментально доказывал, что триста человек это те, кто находится в стенах монастыря, а если посчитать тех, кто работает в городе, выходит порядка двух-трех тысяч.
—    Полторы тысячи отправить на границу, — приказывал он и оставлял пару своих людей. Чтобы лучше дело двигалось.
И настоятели плакали, били себя в грудь, но людей на возведение укреплений и организацию караулов посылали. А потом Томазо вышел в приграничное ущелье, и увидел, что дело совсем плохо.
—    Наши разведчики обошли окрестные ущелья, — по-военному четко доложил командир гарнизона – крепкий, энергичный доминиканец. – Там все битком сарацинами забито. Только напротив нас восемнадцать племен собралось.
—    Подожди, — не понял Томазо, — а чего они ждут? Почему не пытаются пройти?
—    В том-то все и дело, что они проходят, — болезненно усмехнулся монах, — в соседнем ущелье.
—    Так перекройте и его! – вспыхнул Томазо. – Вы думаете, зачем я вам людей дал?!
Командир покачал головой, приказал привести лошадей и спустя полчаса Томазо выехал на пригорок, окинул взглядом долину и охнул. Вся долина была битком забита беспрерывно вытекающими из окрестных ущелий потоками людей и скота. И все это двигалось к переправе.
—    Вы посмотрите, как все грамотно сделано, — ткнул рукой в сторону брода доминиканец.
Томазо присмотрелся и с горечью признал, что слишком недооценивал предназначенный к продаже «живой товар». Вместо того чтобы, теряя скот и людей, панически бежать, мориски просто скопировали таможенный пост, — но уже к своей пользе. Тайно, видимо, ночами, выкопали рвы – по обеим сторонам брода, посадили туда около полутора сотен мужчин с арбалетами и мушкетами и под их защитой без спешки, методично переправляли на ту сторону стадо за стадом и племя за племенем.
—    Мы даже подступиться не можем, — пожаловался доминиканец, — я за два дня сорок восемь человек потерял.
«Контрабандисты, — сразу понял Томазо, — среди них определенно есть контрабандисты». Только человек, не раз пересекавший границу, мог набраться отваги столь откровенно попирать указ короля.
Но не это было важно. Томазо прекрасно знал, как быстро переносятся новости среди мусульман, а значит, не пройдет и полумесяца, как этой методой начнут пользоваться все.
Для его планов пополнения казны это могло обернуться катастрофой.
—    Сарацин выбить. Укрепления сравнять с землей. Брод перекрыть, — приказал он. — Любой ценой. Солдат я пришлю.
***
Сеньор Томазо принимался спорить с Бруно, едва они садились в карету. И если верить тому, что день за днем рассказывал сеньор Томазо, мастера самых разных стран стремительно усиливали движущие части, переставляли свои шестеренки и меняли регуляторы хода, и тот, кто придумывал самый лучший механизм, получал возможность пустить своих противников на переплавку.
—    А цель? – ехидно интересовался Бруно, — хоть у кого-нибудь из них есть цель?
И тогда сеньор Томазо взрывался, начинал размахивать руками, кричать, что развитие бесконечно… и Бруно немедленно задавал второй вопрос:
—    Я что-то не пойму, сеньор Томазо, а вы сами-то в Бога верите?
И монах тушевался. Потому что идея бесконечного развития в корне противоречила христианской идее Конца Света. И тогда начинал говорить Бруно.
Он прямо указывал, что бесконечная жизнь отнюдь не присуща мирозданию, – ибо все его отдельные части смертны. А значит, и Вселенная – те же подверженные износу башенные куранты, которые однажды пробьют полночь.
Используя сказанное самим сеньором Томазо, Бруно напоминал, что оба лагеря – что католический, что евангелистский – всего лишь навязывают врагу свой чертеж, якобы пригодный для всего мира. Но ни те, ни другие не привели в порядок даже свои собственные «часы».
И он четко указывал на первопричину такого положения – отсутствие цели.
—    А как же власть?! – кидался возражать сеньор Томазо. – Чем не цель?
—    Власть сама по себе бессмысленна, — легко парировал Бруно, — что мне моя власть над купленным металлом, если я не знаю, что из него выковать? У вас нет цели, сеньор Томазо.
И сеньор Томазо умолкал и принимался смотреть в окно – до следующего спора. А Бруно все лучше понимал, что превосходит и этого Мастера.
***
Томазо оспаривал тезисы часовщика все дорогу до Сан-Дени, но оспорить так и не сумел. Власть, как самоцель, это и впрямь было бессмысленно, а никакой иной цели он так и не видел – ни у евангелистов, ни у своих. Это раздражало. Прямо сейчас тысячи и тысячи умных, отважных, сильных «Томазо Хиронов» по обе стороны линии фронта работали, как заведенные, а там наверху так и не придумали ничего сложнее «власти, как самоцели».
Но это было доступно и деревенскому петуху!
Лишь когда Томазо вернулся в Сан-Дени, ему удалось выбросить эту так и не решенную задачу из головы. Генерал чувствовал себя намного лучше, но еще не вставал. Томазо быстро просмотрел почту, и сразу же выделил главное: письмо из канцелярии Папы. Секретарь сообщал Генералу, что направляет ему копию послания Дона Хуана Хосе Австрийского. Томазо развернул копию и замер.
Австриец сообщал Папе, что только что в бою под Павией взял в плен короля Франции.
—    Черт! – воскликнул Томазо и, не веря своим глазам, перечитал эти две строчки, а затем и все письмо от начала до конца.
Сомнений не было: с французским королем произошло невозможное, то, что случается с королями раз в сто лет. И теперь Австриец высокомерно предлагал остановить кровопролитие на достаточно почетных для Папы условиях. Иначе, как предупреждал Австриец, Папа Римский потеряет не только Рим.
Томазо утер мокрый лоб рукавом и кинулся к огромной карте Европы. Теперь менялось все.
—    Черт…
У него было четкое ощущение, что, предлагая мир, Австриец темнит. Томазо снова подошел к карте. Почти весь Пиренейский полуостров контролировался королевской четой, а точнее, поставленными на колени грандами.
«Гранды?»
При наличии поддержки извне гранды могли и подняться с колен.
***
Последний штурм Амир уже еле отбил, — доминиканцы явно вызвали подмогу.
—    Строим вторую линию укреплений, — сразу же после штурма распорядился он, — срочно. А я буду просить вождей о помощи.
И мужчины, уже переправившие семьи и скотину в Гранаду, не возразили ни слова, той же ночью заложили вторую линию, а поутру, когда монахи трех или четырех военных орденов пошли в атаку, они оставили на ровном, как стол, поле еще порядка полутысячи убитыми.
А к полудню подоспела помощь из разбросанных по всем окрестным ущельям племен, — кто с арбалетом, кто с копьем. Уже понимающие, какому опасному врагу противостоят, люди Амира сразу же разобрали новичков по окопам, помогли пристрелять местность, объяснили все сильные и слабые стороны линий обороны и только тогда перешли границу.
—    Так и держите, — пожелал Амир пришедшим на смену вождям, — и через этот брод половина Арагона переправится.
А потом они подошли к первому городу, встали в числе прочих перебравшихся через границу племен у реки, и в первый же день Амира нашел один из визирей Эмира Гранадского.
—    Много еще ваших на той стороне? – первым дело спросил он.
«Ваших, — отметил Амир, — он сказал «ваших», а не «наших»…»
—    Я думаю, двести-триста тысяч, сеньор.
—    И все идут сюда?
Амир вспомнил огромные стада, бредущие в сторону порта Коронья, и вздохнул.
—    От силы половина…
—    Слава Аллаху, — с явным облегчением выдохнул визирь, — а то мы уже не знаем, где вас размещать. Сами понимаете, хорошие пастбища давно заняты.
Амир замялся и все-таки спросил то, о чем думал с самого начала.
—    А Эмир Гранадский… он не думает увеличить свои земли?
Визирь испытующе посмотрел на Амира.
—    Ты о чем?
—    В Арагоне сейчас неспокойно, — волнуясь, начал объяснять Амир, — многие, и даже христиане, королем недовольны, особенно из-за медной монеты. Может быть, имеет смысл ввести на племенные земли морисков армию Гранады? Ну, взять их под защиту…
Визирь улыбнулся.
—    А ты ведь грамотный. Где учился?
—    Да у вас же, в Гранаде.
—    Математик?
—    Медик. Недоучился два года… не успел.
—    Тогда вот, что я тебе скажу, студент, — покачал головой визирь, — даже не думай о войне.
—    Но почему? – начал напирать Амир, — защитить эти земли сейчас некому, обиженных на короля среди наших мужчин много – самое время! Вы походите среди людей, послушайте, что они говорят! Они же, чтобы домой вернуться, будут сражаться, как львы!
—    Все! Хватит! – оборвал его визирь, — ты должен понимать: друг нашего друга – наш друг.
Амир непонимающе тряхнул головой.
—    А разве у эмира Гранадского и Бурбона есть общие друзья?
Визирь кивнул.
—    У Папы Римского и Султана Османского – договор… и крепкий. И вообще, поверь мне: плохой мир с христианами гораздо лучше войны.
—    Вы не понимаете… — покачал головой Амир, — они не остановятся. Никогда. И мы никогда простить не сможем.
***
Томазо почуял, что почва из-под ног все-таки уходит, довольно быстро. После того, как сам король Франции попал в плен, Папа растерялся, и гранды тут же подняли голову: они уже понимали: стоит Австрийцу победить, и Бурбону Арагонскому – конец. Но главное, переходящие границу с Гранадой мориски, увидев, что хороших пастбищ им не дадут, быстро сбивались в землячества и все чаще поговаривали о создании мощной освободительной армии и возвращении в Арагон, — уже как хозяева.
—    Все дело в том, — объяснял специально приехавший из Гранады агент Ордена, — что кое-кто при дворе эмира подумывает о войне – руками наших морисков.
—    Но ведь эмир противник войны… – осторожно напомнил Томазо.
—    Эмир наших морисков еще не контролирует, — развел руками агент, — а главное, если мориски и впрямь вернутся в Арагон, как завоеватели, эмир Гранадский тут будет ни при чем.
—    Как ни при чем? – не понял Томазо.
—    Они – не подданные эмира, — горько рассмеялся агент, — юридически, они все – наши подданные, и эмир не несет за них ровно никакой ответственности.
Томазо посмотрел на огромную карту приграничных районов и понял: если англичане или голландцы доставят в лагеря беженцев хоть сколько-нибудь крупную партию оружия, мориски и впрямь вернутся на свои земли. Но теперь уже, — как хозяева.
—    Черт!
Он поблагодарил агента, приехал к Генералу и выложил все, как есть. И Генерал подтянулся в постели и, с трудом ворочая наполовину парализованным языком, произнес.
—    А вот… теперь… действуй.
—    Я могу… — вопросительно начал Томазо.
—    Можешь! – оборвал его Генерал, — Зажми… их всех! Всех!
Томазо кивнул, вскочил и, что есть сил, помчался к Гаспару.
—    У тебя все готово?!
—    И давно, — улыбнулся Гаспар, — ты лучше скажи, когда мне этого мальчишку отдашь.
—    Не сейчас, Гаспар, — отмахнулся Томазо, — лучше давай-ка, показывай, где у тебя почта.
Гаспар подозвал двух замерших на почтительном расстоянии монахов, и те подхватили своего начальника на руки и понесли в соседний зал.
—    Вот, — широким жестом обвел Гаспар высоченные, в два человеческих роста стеллажи, — здесь все.
Томазо бросился к стеллажам и стремительно просмотрел несколько пакетов на выбор. Все было именно так, как это и было обговорено с Гаспаром. В каждом предназначенном провинциальным Трибуналам пакете лежало одно основанное на «Зеленой книге» и уже готовое к возбуждению преследования дело. И здесь их было… на каждого арагонского сеньора.
—    Рассылай! – распорядился Томазо.
—    Все? – поднял брови Гаспар.
—    Все!
***
Эти шестьдесят восемь увесистых пакетов Комиссару Трибунала Агостино Куадра привез помощник настоятеля Орденского монастыря.
—    Здесь на всех городских сеньоров. Начинайте возбуждать дела сегодня же, строго по нашему списку.
—    Я не могу стольких сразу…
—    Сможешь, — отрезал монах, — или сам туда же отправишься. Или ты думаешь. У Ордена на тебя ничего нет?
Комиссар глотнул. Он так не думал.
—    И что… всех – на костер?
—    Нет, — мотнул головой монах. На костер отправишь только тех, кто не примирится с Церковью. А всех остальных – на войну.
—    На какую войну? – опешил Комиссар.
—    На войну с Гранадой.
—    Но мы же не воюем с Гранадой… — вытаращил глаза Комиссар.
—    А это уже – не твое собачье дело.
***
Общины арагонских евреев обсуждали, что делать дальше, как никогда, горячо и уже раскололись на несколько лагерей.
Большинство считало, что надо принять условия Португальской Короны, то есть заплатить по одному золотому дукату за каждого принятого еврея плюс отдать четверть всех ввозимых товаров и начинать врастать в землю новой родины. Многие, особенно из городских, были склонны принять крещение и остаться, но признаваться в этом более стойким верой сородичам никто не спешил. И лишь единицы были готовы оборвать все корни и правдами и неправдами прорываться в мусульманские либо евангелистские страны, — например, в Швейцарию.
Пожалуй, этих и отговаривали более всего: с риском для жизни переходить границу, чтобы попасть в нищую горную страну, живущую только продажей наемных гвардейцев, это и впрямь было глупо.
—    Поэтому принцесса Маргарита и принимает всякую шваль, что деваться ей некуда, — объясняли те, кто поумней, — нет у этой страны будущего, а значит, и у ваших детей его не будет.
Понятно, что упрямцы начинали говорить, что сами себе все создадут, но, по большому счету, даже они понимали: гарантий никаких.
***
Бруно использовал свою условную свободу целиком. Да, у дверей стоял охранник, но листать стоящие на полках книги охранник не мешал, и Бруно просматривал библиотеку и думал. Его цель всегда была в том, чтобы устанавливать Порядок. Теперь, после посетившего его во время пытки озарения – Вселенский Порядок.
Логических препятствий тому не было – главным образом, потому, что Мироздание и впрямь было построено по принципу курантов. Дотошно изучивший небесную механику Бруно видел: это обычный механизм. Тридцать зубьев-дней месяца командовали женщинами. Двенадцать зубьев Зодиака прямо управляли сменой времен года. 19-летняя шестерня лунного цикла вызывала приливы и отливы. Механика мироздания была согласована во всех своих частях и замыкала полный цикл каждые 532 года.
Звезды и планеты настолько явно действовали на мир, что астрологи даже создали таблицу соответствия между знаком, под которым человек родился, и его судьбой. Но Бруно видел дальше астрологов.
Изучивший множество часов, Бруно знал, как никто: любая шестерня влияет на все остальные. Жизнь это правило подтверждала, и даже воробей мог заставить настоятеля огромного монастыря упоминать о себе через день. И это означало, что любое действие человека, – хотел он того или нет, – заставляет небесные светила содрогаться и… менять ход.
—    Ерунда, — решительно отверг эту версию сеньор Томазо, — чего только люди уже не натворили! А пути звезд, как были, так и остались неизменны.
Бруно рассмеялся. Любой часовщик знал, что мелкие отклонения конструкции часов компенсируют друг друга. Именно поэтому даже самые примитивные куранты столь точны.
—    Люди никогда не пробовали действовать согласованно, — объяснил он, — а если каждый тянет в свою сторону, повозка останется на месте.
Сеньор Томазо нахмурился.
—    Ты хочешь сказать, что если, встав поутру, все люди одновременно топнут левой ногой…
—    Мир лопнет, — закончил мысль Бруно, — и это называется резонанс. Но люди – не дрова, они вовсе не обязаны лежать в рядок.
Сеньор Томазо уставился в пространство перед собой. Похоже, он лишь теперь начинал осознавать, что всю жизнь помогал Церкви использовать людей, именно как дрова.
—    Да, люди – не дрова, — повторил Бруно, — люди – шестерни. И у каждого – своя роль в механизме, который следует собрать.
—    Ты хоть понимаешь, на что замахнулся? – пристально посмотрел на него сеньор Томазо.
Бруно кивнул; он понимал.
***
Едва Генерал дал добро, времени на разговоры практически не осталось, — разве что по ночам. Понимая, что и в Португалию тоже придется ехать ему, Томазо метался из Трибунала в Трибунал, заставляя инквизиторов шевелиться, и недели через две-три, маховики Святой Инквизиции со скрипом стронулись с места.
—    Ваши повара связывают ноги животным перед тем, как их зарезать? – крайне вежливо допрашивали грандов – одного за другим.
—    А мне откуда знать? – как правило, отвечал гранд. – Наверное, связывают; у меня среди поваров есть и мусульмане.
—    И вы это мясо едите?
Гранд начинал нервничать.
—    Следующий вопрос, — не давал ему опомниться инквизитор, — вы едите мясо животных, которые не были зарезаны?
—    В смысле, дохлятину? – поднимал брови гранд.
—    Отвечайте на вопрос, сеньор.
—    Нет, конечно, — брезгливо передергивался гранд, не понимая, что только что положил камень на свою будущую могилу.
«Признал, что соблюдает магометанские обычаи в еде», — аккуратно записывал секретарь.
—    Следующий вопрос, — не позволяя подозреваемому додумать уже сказанное, диктовал инквизитор, — моете ли вы себе руки от кистей до локтей, а также лицо, рот, ноздри, уши, ноги и половые части?
—    Не только… — сжимал кулаки гранд, — я вообще грязи не люблю.
«Признал, что моет тело согласно магометанскому обычаю», — мгновенно записывал секретарь.
—    Моете ли мертвецов и погребаете ли их в непаханой земле? – продолжал инквизитор.
И вот на этом пункте ловились три четверти грандов, фактически все, кто происходил от мусульман. Похоронные обряды сохранялись прочнее всего, даже невзирая на крещение, а доказать их соблюдение было проще простого – по обычной кладбищенской описи.
Одновременно – так же, по всему Арагону – добивали грандов, подозреваемых в ереси жидовской и нескольких ересях евангелистских.
—    Читайте «Зеленую книгу» и высланное вам дело. Там все, что надо, уже есть, — терпеливо объяснял инквизиторам Томазо. – Не получается в жидовской ереси обвинить, пробуйте в евангелистской. Не выходит и там, пытайтесь греческую или армянскую вменить. Работайте, сеньоры, работайте!
Понятно, что поскольку канонического богословия никто из грандов не зубрил, рано или поздно попадались все. А у тех, кто сопротивлялся, инквизиторы брали жену или дочь, племянника или племянницу, и так, по цепочке, собирая каждое неосторожно сказанное слово, добирались до нужного горла. И лишь тогда появлялся человек Ордена.
Предложение было простым и понятным: гранд выставляет посильный отряд и лично выходит на войну с Гранадой, и все грехи ему, как участнику Крестового похода, тут же погашаются.
—    Мы же не воюем с Гранадой… — как правило, потрясенно выдыхал гранд.
—    Пока не воюем… — поправлял его монах.
***
Иосифу не на что было не то чтобы оплатить проезд до Амстердама, как ему советовал отец, но даже купить осла, — все имущество забрала инквизиция. И потому он долго шел пешком.
Дорога была утомительной и непростой. Во-первых, почти на каждом крупном перекрестке приходилось останавливаться и ждать, пока через дорогу, в сторону Короньи пройдут стада коров. Мусульмане понятия не имели, как погрузят все эти стада на корабли, и сколько с них возьмут за перевоз, но оставлять скотину королю не собирались.
Во-вторых, почти в каждом городе их ожидали молодые энергичные ребята из Христианской Лиги, и евреев снова и снова обыскивали, выуживая из потайных мест припрятанные деньги, золотые и серебряные женские украшения и прочие запрещенные к вывозу вещи.
—    Вам разрешено вывозить только медные деньги и векселя, — жестко и юридически грамотно отвечали легионеры на все мольбы, — а это мы конфискуем в пользу Церкви и Короны.
Тогда Исаак и приспособился помогать богатым еврейским семьям заново паковать вещи – после каждого досмотра. И уже неподалеку от Португалии он понял, что хватает и на осла, и на таможню.
Но едва Иосиф заплатил таможенникам зашитый в седло, чудом сэкономленный и спасенный от легионеров золотой дукат и пересек португальскую границу, как его ограбили – абсолютно законно.
—    А где четверть товара для Его Высочества? – недобро посмотрел на него таможенник.
—    У меня нет никакого товара, — мотнул головой Иосиф.
—    А осел? – прищурился таможенник.
Иосиф покорно передал поводья таможеннику, получил в виде сдачи все те же медные мараведи, рассмеялся и швырнул их через спину – в сторону арагонской границы.
—    Дурак, — констатировал таможенник, — лучше отдал бы мне. Знаешь, скольким евреям я еще должен буду сдачу выдать?
Иосиф пожал плечами, развернулся и двинулся сквозь столпившуюся у таможни, шумную, возбужденную, хныкающую тысячами детских голосов толпу.
***
В самый разгар борьбы с ересью арагонских и кастильских грандов Генерал вызвал Томазо.
—    Что со снабжением армии? – еле ворочая языком, начал он.
—    Все по плану, — пожал плечами Томазо. – Мне есть, что представить Совету Ордена.
С тех пор как те из морисков, что пригнали скотину в порт Коронья, узнали, во что им обойдется перевоз, армия снабжалась дешевой говядиной очень даже неплохо. Прижатые к морю мусульмане почти не торговались.
—    Но члены Совета тебя не любят, сам знаешь, — напомнил Генерал.
Томазо, разумеется, знал. Уж очень высокородные сеньоры собрались в Совете.
Генерал оперся о кровать и приподнялся повыше.
—    Они уже присылали мне требование о сборе Совета.
Томазо насторожился.
—    Да-да… — углом парализованного рта усмехнулся Генерал, — они подумывают о новом Генерале. А ты мешаешь… точнее, твои полномочия мешают.
Все было понятно. Случись Генералу скончаться не своей смертью, Томазо с его нынешними полномочиями имел право временно узурпировать власть и некоторое время вообще не созывать Совета Ордена. А значит, первым кандидатом в покойники был именно Томазо.
—    И что мне делать? – озадачился он.
—    Если не хочешь подхватить «итальянскую болезнь», как я, быстрее заканчивай с грандами, и езжай в Португалию. Сколько евреев туда уже перебралось?
—    Тысяч пятьдесят семей… — пожал плечами Томазо. – Точнее цифр у меня нет.
—    Этого хватит, — пробормотал Генерал, — конечно, тебе предстоит торг, но думаю, оговоренные двадцать дукатов за каждую душу мы, все одно, возьмем.
Томазо кивнул. Он тоже рассчитывал на эту цифру.
—    Вперед, Томас, — прикрыл глаза Генерал, — в Арагоне для тебя становится слишком опасно…
—    А как же подготовка к войне? – вдруг засомневался Томазо. – Вы же знаете, если вожди беглых морисков договорятся, а англичане успеют их вооружить, они нападут первыми…
—    Я за этим прослежу. Езжай. Сейчас деньги важнее…
Томазо раскланялся и вышел.
Опасность для него лично и впрямь была. С одной стороны, Томазо тихо ненавидели завербованные среди инквизиторов агенты. Нет, на прямой мятеж никто бы не отважился, – слишком уж крепко насадил их на крючок Томазо, но тихо нанять опытного человечка какой-нибудь не в меру самолюбивый инквизитор мог.
С другой стороны, против Томазо давно уже восстал Совет Ордена. Эти на убийство не пошли бы, но вот уличить любимчика Генерала в каком-нибудь нарушении орденских правил, чтобы затем долго и с наслаждением втаптывать бастарда в грязь, — это было по их части.
Но более всего Томазо не любили придворные Изабеллы и Бурбона. Обладая огромной номинальной властью, они давно уже плясали под дудку Ордена и прекрасно осознавали, кому этим обязаны более всего. Пожалуй, если бы фаворитом Изабеллы не был его однокашник, лежать бы Томазо в безвестной могиле – и давно.
Поэтому он исполнил предписание Генерала мгновенно. Отдал последние распоряжения, распределил обязанности среди своих людей и в считанные дни добрался до Португалии.
Евреев здесь и впрямь было много. Дети, повозки, ослы, старухи – все это ныло, скрипело, хныкало, ревело, жаловалось и совершенно забило все дороги. Хотя, надо признать, евреи и здесь остались евреями, и Томазо уже повсюду видел некогда придворных, а ныне уличных певцов и музыкантов, столы и скамейки башмачников и лудильщиков, суетливых извозчиков и вечно перепачканных носильщиков. И даже недешевый гостиный двор, в котором остановился Томазо, был забит битком, правда, уже иной публикой – респектабельной и знающей себе цену.
Конечно же, они вырвались из Арагона не без труда. Понимая, что бывшие казначеи и юристы, крупные врачи и профессора будут откупаться каждый раз, Томазо в свое время выслал на дороги несколько сотен человек – с самыми устрашающими бумагами. И за три месяца казна Ордена пополнилась несколькими сотнями тысяч старых мараведи, — естественно, нигде не учтенных.
—    Молодец, Томас, — оценил его инициативу Генерал.
Неучтенные деньги были, пожалуй, втрое, а то и вчетверо ценнее учтенных, — именно на них Орден содержал самую засекреченную, самую важную агентуру.
Ну, и, конечно же, очень много сдала в общую кассу, а еще больше не сдала Христианская Лига.
—    Ты, надеюсь, все зафиксировал? – ревниво поинтересовался Генерал.
Томазо ухмыльнулся.
—    Еще бы.
Они оба понимали, что именно из этой молодой энергичной поросли когда-нибудь вырастут наиболее влиятельные члены общества. И каждый, кто хоть раз соблазнился сунуть руку в Церковный кошелек, будет на крючке – всю его блестящую жизнь.
Ну, и кое-что сумели конфисковать таможенники. Разумеется, меньше, чем могли бы.
Томазо окинул оценивающим взглядом выходящую из гостиного двора еврейскую элиту. Он видел: снять последнее все равно не удалось. И от этого было немного досадно.
***
Сеньор Томазо сел в карету и сунул Бруно завернутый в холстину кусок пирога.
—    С мясом.
—    Спасибо, сеньор Томазо, — принял сверток Бруно.
Сеньор Томазо уселся поудобнее и вытер мокрое лицо кружевным платком.
—    Значит, мироздание подобно курантам?
Бруно кивнул и развернул холстину.
—    А причина всего беспорядка – первородный грех?
Бруно откусил кусок пирога. Он уже объяснил сеньору Томазу, что все проблемы человека упираются в первородный грех Господа Бога, забывшего об Адаме и Еве и пустившего все на самотек на самом важном этапе.
—    А больше никакой причины быть и не может, — с набитым ртом проговорил он, — любой мастер знает, как важна доводка курантов.
Сеньор Томазо заинтересованно хмыкнул.
—    И что ты предлагаешь?
Бруно с усилием проглотил очередной кусок. Пирог оказался вкусным.
—    Придется доделать за Господа наладку. Я думаю, там немного работы.
Монах опешил.
—    А ты не много на себя берешь, еретик? Не боишься кары Господней?
Бруно кивнул.
—    А как иначе… я ведь мастеровой. В моем деле страх Божий – только помеха.
Сеньор Томазо моргнул и уставился в пространство перед собой. Похоже, он тоже понимал, что одним страхом Божьим дела не делаются.
—    И что… ты серьезно думаешь, что можно изменить Все?
Бруно ссыпал в рот крошки, собранные с холстины и принялся рассказывать про воробья. И сеньор Томазо смеялся в точности там, где положено смеяться человеку, знающему монастырский быт. А когда он отсмеялся, Бруно подвел итог.
—    Все изменить может даже воробей. Мастер должен еще и понимать, что именно он только что изменил.
Сеньор Томазо некоторое время шевелил губами, а потом с восхищением произнес:
—    Ну, ты наглец…
***
Томазо прибыл в Лиссабон и тут же, со всеми документами отправился в казначейство. Ему предстояло преодолеть два утомительных этапа: дележ взятой с евреев четверти товара между арагонской и португальской сторонами и главное – собственно деньги за евреев.
Однако партнеры по сделке сразу начали жульничать.
—    Это по вашим данным их пятьдесят тысяч семей через границу перешло, — нагло глядя в глаза Томазо, начал уверять казначей португальской Короны, — а по нашим – всего восемнадцать…
—    Вы хотите сказать, что за пятьдесят тысяч семей превосходных рабов нам заплатят, как за восемнадцать? – прищурился Томазо.
—    И то не все и не сразу, — нахально улыбнулся казначей, — это ведь мы несем расходы на их содержание…
—    Что-что? – не понял Томазо.
—    Все время, пока мы их не продадим, их придется кормить, лечить, а то и одевать, — поучительно произнес казначей, — вы же их совсем нищими к нам выпихнули.
В груди у Томазо полыхнуло.
—    Я все понял, сеньор, — начал он собирать бумаги со стола, — вы позволите, я проконсультируюсь у специалистов?
—    Сколько угодно, сеньор, — широко, щедро развел руки в стороны казначей. – Сколько… угодно…
Томазо поблагодарил, раскланялся, вылетел за дверь, и уже через час входил в кабинет Лиссабонского отделения Ордена.
—    К нему нельзя было идти без подготовки, — мгновенно понял, в чем дело, секретарь отделения, – я же писал Генералу, чтобы первым делом – ко мне.
—    Я не видел этого письма, — сокрушенно признался Томазо.
Секретарь, сожалея, развел руками и начал выкладывать на стол нужные бумаги.
—    Смотрите, здесь у нас донос на казначея в инквизицию. Очень серьезный донос, обратите внимание на подпись.
Томазо пригнулся к столу.
—    Да, вижу.
—    Но этого мало, — продолжил секретарь, — вот агентурные сведения о его любовной связи. Обратите внимание, с чьей супругой.
Томазо перевел взгляд и едва не присвистнул.
—    Хорошая у вас агентура, — не без восхищения отметил он, – нам еще такому учиться и учиться…
—    Что вы, сеньор Хирон, — благодарно улыбнулся секретарь, — это нам у вас нужно учиться… Как вы их всех вокруг пальца! И-эх! Никто и тявкнуть не успел!
Они рассыпались во взаимных комплиментах, затем еще раз и еще, а на следующий день, хорошенько выспавшись, отдохнув и приведя себя в порядок, Томазо опять появился у казначея Короны. Молча, по-хамски сунул ему под нос донос в инквизицию, едва успел выдернуть лист из мгновенно вцепившихся в бумагу рук и немедля достал вторую бумагу.
—    А это уже о вашей любовной связи… — издали показал он листок.
Казначей дернулся вызвать охрану, но увидел торчащую из-под плаща шпагу, затем, наконец-то, задумался о происхождении компрометирующих его бумаг и сразу как-то спекся.
—    Что вам надо?
Томазо аккуратно вложил бумаги в тубу, сунул тубу за пазуху, сел напротив казначея и лишь тогда соизволил ответить.
—    Вы прекрасно понимаете, что: выполнения взятых Португальской Короной взятых на себя обязательств. По двадцать золотых дукатов за душу из расчета пятьдесят тысяч семей. И немедленно.
—    Сейчас казна пуста, — сверлил взглядом то место, куда была сунута опасная туба, казначей, – Его Высочество обещал вам невыполнимое. Мы не можем заплатить вперед.
Томазо улыбнулся; он это прекрасно знал. Но он знал и другое: казначей может найти в пыльных углах своих сундуков раза в два больше, чем стоят все евреи-беженцы вместе взятые.
—    Знаете, у солдат есть такое правило, — поднялся он со стула, — если вынул саблю из ножен, руби. Я свою саблю вынул.
—    Подождите! – вскочил казначей, — подождите…
Томазо остановился и уставился ему глаза. Он уже видел, что тот сломлен.
—    Вы же знаете, — заторопился казначей, — Корона не может объявить о взятии арагонских евреев в рабство сразу по прибытии…
Томазо кивнул. Если Португальцы это сделают, взвинченные евреи мгновенно собьются в отряды самообороны. Эту ситуацию Высокие Стороны обсуждали многократно.
—    Мы сможем начать продажи лишь через полгода, — жалобно посмотрел на него казначей.
И это тоже обсуждалось, — как самое лучшее решение. Следовало объявить евреям, что убежище они получили не навсегда, и честно предупредить о смене позиции Короны и предстоящем рабстве для тех, кто не покинет христианскую Португалию через полгода. И тут же усложнить порядок выезда.
Выигрыш получался приличный. Уже заплатившие за вход в Португалию, евреи будут вынуждены снова платить, — теперь уже за выход. Ясно, что они тут же начнут скидывать вывезенный из Арагона товар – по дешевке, и казначеи Высоких Сторон уже обговорили цену, до которой следует довести отчаявшихся евреев.
Затем обнаружится, что преодолеть новые пограничные и таможенные препоны смогут лишь немногие, и вот тогда среди еврейских общин начнется раскол.
Это был самый важный момент. Профессионально жадные казначеи предлагали вообще никого не выпускать, но подобная мера опять-таки вела к объединению общин и племен. Дабы этого не допустить, следовало устранить влияние элиты, а для этого еврейскую элиту следовало выпустить из страны.
—    Вы понимаете, о чем я говорю? – уже совсем отчаянно посмотрел казначей.
—    Я вас понимаю, — кивнул Томазо, — но товар уже у вас, а нам нужны деньги – сейчас, а не через полгода. И, пожалуйста, золотом.
***
Иосифу повезло. Там же, на таможне он помог при паковке бывшему секретарю арагонского двора, и тот, видя, что парень честен и старается, взял его с собой в Лиссабон. Секретарь полагал, что ему еще понадобится человек, когда он будет въезжать в новый дом в столице. А когда через четверо суток тряски на козлах рядом с кучером, Иосиф сошел на главной площади столицы, их настигла главная новость.
—    Какой указ? Как в рабство?! – растерянно моргал дослужившийся до титула «Дон» бывший секретарь двора. – Меня – в рабство?!!
—    Не именно вас, благородный Дон, — смущаясь, поправил его принесший весть королевский посыльный, — этот указ касается всех евреев. И не сейчас, а через полгода. И только тех, кто не захочет выехать.
—    А куда нам выезжать?! – заорал Дон. – К протестантам нельзя?
—    Нельзя, — мотнул головой посыльный.
—    К мусульманам, почти никуда, нельзя!
Посыльный лишь убито мотнул головой.
—    И что – обратно в Арагон?! В такое же рабство?!
Он все орал и орал, а Иосиф бессильно осел на мостовую и закрыл лицо руками. Он очень устал бежать.
***
Место временного поселения для своих людей Амир получил только после двух недель отчаянных уговоров.
—    Мы же одной веры, — две недели заглядывал он в лицо не расстающегося с кальяном здешнего сеньора. – Мы послушные; мы своим сеньорам всегда платили…
—    Эмир вас принял, эмир пусть и землю дает… — равнодушно пыхал сеньор – две недели подряд.
И только когда Амир сунул его управляющему два десятка выпрошенных у старух разномастных золотых монет, дело пошло.
—    Смотри, Амир, — сразу предупредил управляющий, — я тебе лучшие земли даю, и ты это должен ценить. И упаси тебя Аллах, с местными ссориться!
—    Благодарю вас, сеньор, — преодолевая себя, униженно кланялся Амир, — Аллах вас наградит… а мы будем благодарны вам всю нашу жизнь…
—    Особенно за молодежью приглядывай…
—    Все будет по вашему слову, сеньор.
—    А главное, плати подати, не бери пример с местных, — они уже совсем обнаглели, и чти нашего благодетеля…
—    Вы – наш благодетель, — преодолевая рвотные позывы, еще ниже кланялся Амир.
Он видел, какая удача им выпала. Другие тоже платили – всем, кто хоть что-то обещал, но землю для пастбищ получили только несколько племен. А новые беженцы все шли и шли.
***
Мироздание нуждалось в доводке, и Бруно искал общий для всех шаблон. Как музыкант настраивает свои инструменты по камертону, так и часовщик более всего следит за тем, чтобы зубья сопряженных шестеренок были идентичны. И Бруно смотрел вокруг, изучал каждого встречного человека, но понять, что в нем является «зубом», не мог.
—    Если понять, где у человека «зуб», — можно будет собрать из людей любой механизм, — уверенно объяснял он сеньору Томазо.
Бруно, вообще, уже многое знал о человеке.
Он знал, что человеком движет страх, корысть и гордыня, то есть, пожизненное падение, — именно так затяжное падение прикованного к часовой цепи камня движет весь механизм.
Он знал, что десять заповедей, как и вообще «приличия» – всего лишь балансир, помогающий удерживать все шестерни в одной плоскости, — дабы их «не болтало».
Он знал, что общественное положение – это пазы шестерни, титул – это размер шестерни, а богатство – количество зубьев. Все эти черты шестерен могут быть какими угодно, и только сопряженные зубья должны прилегать идеально. Иначе механизм наполнится скрежетом и начнет разрушать самое себя.
«Но вот чем люди прилегают один к другому?»
—    Нужен эксперимент, — вспомнил он как-то сказанное Олафом слово. – Иначе не разобраться. Вы понимаете, о чем я?
И тогда сеньор Томазо рассмеялся.
—    Еще бы! Я только этим и занимаюсь. Но что-то конца не видно…
***
Все прошло в точности так, как предполагал Томазо. Узнав о жутком указе Португальской Короны, евреи сначала впали в оцепенение, затем начали яростными толпами собираться вокруг своих раввинов, бывших секретарей, казначеев и прочих важных фигур и… ничего более. Элита, прекрасно понимающая, что для нее щелку оставили, разделять свою судьбу с народом не спешила.
—    Мы послали делегацию королю, — внятно, так, чтобы поняли все, объясняли они, — и нам обещали рассмотреть нашу просьбу в ближайшее время.
И одновременно с этим, по бросовым ценам скидывался весь ввезенный в Португалию товар, а семьи раввинов, казначеев и секретарей грузились на суда и немедля выходили в море.
В Ордене знали, в сколь круглую сумму обошлись эти рейсы элите; Орден эти суда и обеспечил. Да, приходилось держать слово, поскольку матросам рты не заткнешь. Да, гарантий, что протестантское судно, на которое предстояло перегрузить элиту, не откроет огонь, не было никаких. Да, денег у евреев почти не осталось – даже у элиты. Но суда делали рейс за рейсом, и вскоре на этой простой операции Орден заработал столько, сколько сахарные плантации приносили за год. И все – нигде не учтенным золотом.
—    Вы, сеньор Томазо, один знаете, как снять с одной овцы семь шкурок, — выразил свое восхищение секретарь Лиссабонского отделения.
—    Девять, — поправил его Томазо, — мы сняли с евреев девять шкур.
Так оно и было, если считать облегчение монеты, конфискацию ссудных лавок и обменных контор, скупку еврейских пастбищ и виноградников после указа об изгнании, изъятия по пути следования, таможню, плату за вход в Португалию, оптовую продажу евреев португальской стороне, будущие доходы от скупленного по дешевке товара и предоставление судов для бегства.
—    Я бы и десятую шкуру снял… для ровного счета, — улыбнулся Томазо, — но что-то воображения уже не хватает…
А вечерами он возвращался в комнаты гостиного дома, тщательно смывал с тела накопившуюся за день усталость, падал в кресло и начинал слушать. Да, этот часовщик порой нес полный бред, но Томазо все чаще и чаще находил в этом потоке то, что ценил более всего, – свои новые идеи. И вскоре сердце успокаивалось, и он засыпал сном совсем еще чистого ребенка.
И ровно в тот день, а точнее, вечер, когда он вытряс из казначея последнюю партию золота, началась война с Гранадой. Как и ожидалось.
***
О том, что возле границы собираются войска, Амир услышал от беженцев, чудом, в числе последних прорвавшихся в Гранаду.
—    Солдат – видимо-невидимо! – размахивал руками мелкий костистый крестьянин, — лошадей отбирают сразу! А ваших коров, говорят, мы в Гранаде съедим!
—    Это еще что! – перебил его второй и продемонстрировал дыру в своем поношенном плаще, — это в меня сеньор какой-то стрелял! Просто так! Ни за что! Я еле ноги унес!
—    Далеко они от границы? – оборвал его на полуслове Амир.
—    Да, вот они… — махнул рукой в сторону Арагона беженец, — за рекой лагеря разбили… полдня пути.
Амир оттащил крестьянина в сторонку, задал еще несколько вопросов, и уже через час на самом выносливом жеребце и с одной кобылой в поводу – на смену мчался в сторону столицы эмирата. А уже к вечеру следующего дня он добрался до дворца визиря и сразу метнулся к охране.
—    Куда! – загородили собой проход здоровенные марокканцы.
—    Братья… — выдохнул Амир, — война!
Марокканцы долго и бессмысленно жевали губами, переваривая сказанное, и не поверили.
—    У тебя с головой все в порядке? Мы же ни с кем не воюем!
—    Зато с нами воюют! – выпалил Амир. – Войска уже в Мурсии, на границе с Арагоном!
Марокканцы оглядели его пропитанную пылью одежду, затем отметили, что жеребец хороший, да, и подмена есть, а значит, господин торопился и прибыл издалека… и поверили.
—    Подожди здесь, сейчас мы начальнику охраны скажем.
Амир кивнул, а еще через четверть часа выкладывал все, что узнал эмиру.
—    Их можно остановить! – торопился Амир, — мы еще успеем ущелья занять!
Визирь, как и всякий горец, должен был понимать, как важно занять в ущельях ключевые позиции.
—    А еще лучше опередить! Наши мужчины давно готовы! Давайте нападем первыми!
Визирь хмыкнул, опустил глаза и долго, задумчиво что-то разглядывал в чашечке из под кофе.
—    А если это ошибка?
—    Какая ошибка? – не понял Амир.
—    А если они не собираются нападать, а мы до срока стянем войска на границу? Не подумают ли они, что мы и впрямь собираемся напасть?
Он просто боялся.
—    В любом случае, вы должны сообщить эмиру, — выдохнул Амир.
—    Не тебе решать, юноша, что я должен, а чего не должен, — с раздражением обозначил, кто есть кто, визирь. – Я вообще думаю, что это недоразумение. Скорее всего, крестьяне видели обычный пограничный заслон, чтобы ваши к нам не бежали.
Амир опешил. Визирь не просто боялся. Он вообще ничего не собирался предпринимать!
—    Их можно опередить, — тупо повторил Амир. – Если напасть первыми, можно даже Арагон занять – навечно. А ждать – верный проигрыш…
—    Езжайте, домой, юноша, — поморщился визирь и подал знак охране, — я вижу, вы слишком начитались книг о военном искусстве.
Амир механически поклонился, развернулся и на подламывающихся ногах направился к выходу, и лишь у дверей обернулся.
—    Вы не понимаете, — глухо произнес он, — они не остановятся. Никогда.
***

ЧАС ВОСЬМОЙ
***
Томазо выехал в Арагон вместе с конвоем Ордена, сопровождающим законно выдавленную из португальцев долю золота за евреев.
—    Оставьте вы это золото здесь, — совершенно искренне предложил секретарь Лиссабонского отделения Ордена, — ничего с ним не случится. Зачем вам так рисковать? Время-то военное…
Томазо предпочел отшутиться. Он-то понимал, что Совет, один черт, соберется, и наличное золото станет лучшим бальзамом для их ссохшихся от благородного высокомерия душ. А пока, почти в каждом городе он ненадолго останавливался в каком-нибудь из монастырей Ордена и бегло просматривал общую – для всех – почтовую рассылку. Письма Совета Ордена все основные сведения о войне содержали.
Как и предполагал Томазо, знаменем всей военной компании стала Изабелла.
—    Рыцари мои! Крестоносцы! – с трепетом произнесла Ее Высочество, лично выехавшая на передовую линию, – я клянусь вам, что не буду мыться до тех пор, пока Гранада не падет!
Как следовало из сводок, армия была потрясена.
Впрочем, из военных сводок было видно и другое: долго королеве грязной не ходить. Объединенная армия практически всех сеньоров Арагона и Кастилии вошла в Гранаду, как нож в масло.
Тому было множество причин. Во-первых, купленное в Османской империи на конфискованные у евреев деньги хорошее керченское железо. Во-вторых, грамотные действия настоятелей монастырей, собравших у себя лучших оружейников страны. Ну, и, конечно же, помогли, задушевные беседы людей Ордена с попавшими на крюк Святой Инквизиции грандами. Дабы заслужить церковное отпущение, благородные сеньоры сняли со своих жен свадебные подарки, но отряды снарядили, как должно.
Однако лучшей находкой Генерала, – увы, это придумал не Томазо, — была идея прикрепить к каждому воинскому отряду своего Комиссара. Знающие, что такое Трибунал не понаслышке, командиры отчаянно боялись, что их действие или бездействие пройдет через пристрастный фильтр инквизиции, а потому каждый выслуживался за троих.
—    Гранада уже сейчас почти вся христианская, — горделиво сообщил один из настоятелей и протянул пакет, — вот, почитайте…
Томазо поблагодарил, но содержимое пакета лишь вскользь проглядел, — он заранее знал, что там написано. Едва войска занимали селение, жителей загоняли в ближайший водоем, Комиссар наскоро всех крестил и тут же сообщал, что отныне, — чем бы ни закончилась война, — они пожизненно обязаны отдавать десятую часть всех своих доходов Церкви Христовой. Затем в местной мечети приносили жертву святой литургии, отчего мечеть становилась освященной для христиан и оскверненной для магометан. Ну, а в финале, для убедительности, сжигали специально взятого с собой, уже однажды крещеного Христианской Лигой, но злостно отступившего от веры Христовой беглого мориска.
В этом захватывающем оргазме победы мало кто – даже внутри Ордена – был способен разглядеть, мимо какой пропасти только что пронесло Арагон. Ибо, только чудом англичане не успели закинуть на полуостров оружие, вожди морисков – договориться, а эмир Гранадский сообразить, что война, один черт, неизбежна. Так что, Томазо мог себя поздравить.
***
Амир успел выдернуть своих людей из-под наступающих войск Изабеллы в последний миг. Повел их на юго-восток, в сторону столицы, но, войдя в Гранаду, обнаружил среди сеньоров полный разброд.
Как выяснилось, все сколько-нибудь авторитетные и решительные гранды эмирата странным образом погибли. Одного настигла пуля, пущенная в затылок с расстояния в полтора раза превышающего дальность обычного мушкета; другой умер, поев самой обычной халвы, а третьи, – и это было хуже всего, — просто исчезли, так что никто из сыновей не знал, имеет ли он право занять пустующее место.
Амир даже съездил в университет, но всезнающая профессура не могла дать ни одного практического совета.
—    Все в руках Аллаха, — вот, собственно, и все, на что оказались способны некогда столь грозные преподаватели.
А когда Амир вернулся из университета к своим людям, там уже начался разброд. Те, что побогаче, наслушавшись умных столичных жителей, считали, что надо по дешевке продавать скот, садиться на корабли и плыть в Истанбул – под защиту Султана Османского. Холостые мужчины предлагали уйти в горы и убивать христиан до тех пор, пока последний вражеский солдат не покинет мусульманскую землю. А какая-то часть молчала, и Амир уже чувствовал, что они устали и готовы признать и формальное крещение, и даже отдавать Папе десятину, — чтоб ему гореть в аду. И никто не хотел слушать остальных.
—    Постойте! – пытался вернуть единомыслие Амир. — Нам опасно тянуть в разные стороны!
—    А что ты предлагаешь? – повернулись к нему десятки лиц.
И Амир понял, что ничего предложить не может.
***
На Совете Ордена Генерал уже выглядел молодцом, и даже мертвая правая сторона лица не производила столь жуткого впечатления. Однако подводил итоги нескольких последних лет не он, а казначей Ордена.
—    Нам удалось получить ключевые военные заказы Короны, — частил казначей, — в том числе на поставку в армию мяса и зерна, обуви и обмундирования, отливку пушек и постройку судов…
—    Не преувеличивай, — одернул его Генерал, — с кораблями пока не все ясно.
Казначей кивнул и снова затараторил.
Итоги и впрямь были внушительные. Еще до введения Святой Инквизиции Церковь владела примерно третью всех земель и рабов католической Европы. Теперь, вместе с епископским имуществом и формально нигде не учтенными активами намертво севших на крючок Ордена казнокрадов, ее доля составляла куда как более двух третей.
Начали давать плоды и некоторые проекты в Новом Свете. Драгоценных металлов там, правда, оказалось немного, однако сахарные и кофейные плантации оказались настоящим «золотым дном».
—    Единственное, что нам так и не удалось, — развел руками казначей, — так это доместикация* индейцев.

*ДОМЕСТИКАЦИЯ (от лат . domesticus) – одомашнивание, приручение. Термин широко применялся в Европе в отношении рабов и захваченных племен и народов

—    Я слышал, брату Херонимо удалось кое-что организовать… — подал голос брат Хорхе – молодой, высокородный и самый главный претендент на место Генерала.
Генерал поднял руку.
—    Тебе нет нужды пользоваться слухами, Хорхе, — серьезно произнес он, — сведения об успехах брата Херонимо превосходно представлены в его отчетах.
Брат Хорхе насупился, и Томазо еле сдержал улыбку. Главный претендент на генеральское место был заносчив, но не слишком умен, и о Новом Свете не знал даже необходимого.
—    А ты что улыбаешься? – мгновенно отреагировал Хорхе, — сказал бы лучше, что там с марокканским султаном. Что молчишь? Расхотелось улыбаться?
Томазо скрипнул зубами и встал.
—    Марокканский султан отказался участвовать в порабощении единоверцев.
Члены Совета замерли. Многие услышали об этом впервые.
—    А как же наши деньги? – потрясенно проронил один из членов Совета, — кому теперь этих морисков продашь?
—    Зачем же мы их тогда изгоняли?
—    А тут еще гранадские магометане добавятся… ну, и куда их девать?
Томазо молчал. Когда все это продумывалось, он полагал, что все неудобные Церкви племена будут проданы, а потому с морисками не церемонились. Но теперь выходило так, что оскорбленные магометане, а их число все росло, остаются у нас под боком. И это не нравилось никому.
—    Ну, и что ты молчишь, Томазо? Что будем делать с магометанами?
—    Десятину с них все равно не возьмешь…
—    Да, и одомашнить не удастся!
Члены Совета предпочитали не замечать его явного успеха с евреями; им хотелось крови бастарда. И тогда снова подал голос Генерал.
—    Я переговорил с некоторыми вождями марокканских племен… — перевел он внимание на себя, – они согласны «принять» беженцев.
«И когда ты успел?» – удивился Томазо.
—    Они заплатят за них, как за рабов? – прищурился Хорхе.
—    Нет, — углом рта выдавил Генерал. – Они согласились еще раз их почистить по прибытии. Найденное при морисках золото – пополам.
Члены Совета зашумели.
—    Столько денег потерять!
—    Да, что с них на той стороне возьмешь?! Их же таможня уже здесь вытрясет!
—    И как это называется, Томазо?! Это, по-твоему, – работа?!
За четверть миллиона магометан и впрямь можно было взять сумасшедшие деньги. Беда была в том, что ни один король ни одной страны разом столько заплатить не мог. Наверное, поэтому марокканский султан и забрал свое слово обратно. Но членов Совета это не интересовало.
—    Снимать надо Томазо!
—    Хватит с нас твоих фокусов! Сначала исполнять приказы, как должно, научись!
—    В инквизицию его сослать! Пусть хоть какую-то пользу приносит!
Томазо глянул на Генерала, но тот смотрел в пространство перед собой.
***
Уже на следующий день жизнь Томазо переменилась – целиком. Неделя за неделей, месяц за месяцем он ездил по всему Арагону и проверял, как действует инквизиция.
—    Почему евангелистов так мало? – начинал Томазо, едва просматривал список осужденных за несколько последних лет.
—    Да, как же мы их тронем? – начинал оправдываться инквизитор. – Это же наши лучшие мастера! На них весь город стоит!
—    Ваш город стоит исключительно попущением Божьим, — парировал Томазо. – Но это скоро кончится, я обещаю.
Инквизитор, как правило, терялся.
—    Но… дело в том… что евангелисты… они…
—    Ну? – подстегивал инквизитора Томазо.
—    Они все под защитой нашего сеньора и господина, верой и правдой изгоняющего магометан из еретической Гранады.
И вот тогда Томазо взрывался.
—    Ваш сеньор и господин – злостный безбожник, не раз уличенный в магометанской и евангелистской ересях! Вы же сами снимали с него показания!
—    Но… он же прощен самим Папой.
Обычный провинциальный падре и понятия не имел, что все прощения от Папы готовил по указанию Томазо его друг Гаспар – по стандартной форме, сотнями и сотнями.
—    Пока Гранада не пала, никто не прощен, — отрезал Томазо. – Стыдитесь, святой отец, сама королева держит обет не мыться! А вы еретика боитесь тронуть…
И лишь после взбучки на евангелистов начинали поступать первые доносы, и не только на них: Томазо следил, чтобы из поля зрения Трибуналов не выпал ни один крещеный: еврей или грек, армянин или мориск – да, кто угодно.
Внешне это выглядело, как расправа с простолюдинами, лишенными защиты воюющих в далекой Гранаде сеньоров. Но в действительности цели Ордена были прямо противоположны.
—    Мы должны лишить грандов всякой опоры снизу, — четко обозначил задачу Совет Ордена. – Пусть они вернутся на выжженную землю.
Именно сеньоры были истинной целью Ордена. И только сейчас, – пока они воюют и не могут защитить свои интересы, – можно было выбить у них из-под ног саму основу их могущества – не ведающих, что должны покоряться лишь Короне и Церкви подданных.
Были, разумеется, и мелкие выгоды. Крещеные евреи и мориски вместе с евангелистами разных толков составляли довольно обширный слой населения, все еще неподконтрольного Церкви. Да, они уже платили Папе десятину, но ни одного евангелиста было попросту невозможно загнать на еженедельную исповедь, а ни одного еврея или мориска, пусть и крещеного, – донести на соседа и, тем более, родича. Долго так продолжаться не могло.
***
Бруно ездил вместе с сеньором Томазо из города в город и поражался скорости перемен. Когда им случалось возвращаться через тот же город – всего-то через пару недель, его было буквально не узнать. Улицы были полны легко осужденных с огромными знаками на просторных балахонах: у крещеных евреев – желтая звезда Давида, у крещеных морисков – желтый полумесяц, а у евангелистов, греков да армян – желтый Андреевский крест.
Бруно знал, что балахоны заранее приготовили в портняжьих мастерских монастырей Ордена, но уже через полгода даже мощи всех мастерских Ордена стало не хватать. Инквизиторы просто выдавали легко осужденному еретику кусок желтой материи с прорисованным на нем – размером с апельсин – знаком его ереси. Разумеется, после того, как еретик заплатил в кассу назначенный приговором штраф.
И только тех, кто так и не отступился от своей веры, не трогали.
—    А что вы собираетесь делать с иноверцами? – все-таки спросил однажды Бруно.
Сеньор Томазо пожал плечами.
—    Их предполагалось заключить в рабство, но никто не решается.
—    Почему?
Монах сморщился.
—    Понимаешь, Бруно, они не рабы. Там, внутри. Ты его – плетью, а он тебе – лопатой по голове.
Бруно рассмеялся. Любая шестеренка любит стоять в своих привычных пазах. Уж он-то это знал.
—    А главное, — продолжил сеньор Томазо, — они, даже, как рабы, будут раздражать. Раньше, при конституции, иноверие – это было нормально, а теперь…
—    А теперь они мешают остальным частям курантов, — завершил его мысль Бруно.
Судя по рассказам Олафа, у них в цеху была сходная ситуация. До какого-то момента каждый мастер делал шестерни, как хотел, а потому и шаблоны, и щупы, да, и прочие инструменты у каждого были свои – ни купить, ни на время попросить. И лишь когда мастера договорились о единых размерах, стало возможным не только взять соседский инструмент, но и подыскать нужную шестерню.
—    Я знаю, как использовать иноверцев.
Сеньор Томазо лишь усмехнулся. Он явно не верил, что у Бруно есть какое-то решение.
—    Их надо изолировать, — широко улыбнулся Бруно. – В отдельный блок.
—    Ну-ка, ну-ка… — заинтересовался монах.
—    Я видел это в Сарагосе, — объяснил Бруно, — часы – отдельно, кукольный театр – отдельно. И соединяются они лишь в одном месте – у механизма заводки. Все!
—    Изолировать… — забормотал сеньор Томазо, — ну, конечно же! Отлично!
Бруно был доволен. Главный Часовщик Арагона проглотил наживку вместе с крючком, и наконец-то признал свое вторичное положение. Теперь у Бруно был собственный подмастерье – и какой!
***
Амир удерживал своих людей вместе, сколько мог, и все-таки не удержал. Молодежь большей частью ушла в горы и теперь совершала налеты на отряды и гарнизоны врага. Состоятельные родичи продали свой скот и отправились искать счастья за морем. А самые слабые, — те, что не решились ни на то, ни на другое, — надумали притвориться, что признали крещение, и теперь целыми семьями возвращались на родину, в Арагон.
—    Вы в своем уме? – пытался образумить их Амир. – Вы посмотрите, что они творят!
Некогда цветущая Гранада – главный центр искусств и наук полуострова – и впрямь была полна беззаконием. Бесчисленные войска Изабеллы немыслимо быстро заняли эмират, и сопровождающие каждый отряд Комиссары первым делом насильно окрестили жителей и сожгли библиотеки и всех, кто знал, что было написано в уничтоженных книгах.
Когда Амир по делам заехал в столицу, его университет был пуст, разграблен и загажен, а на циферблате башенных часов вместо изящных арабских цифр были грубо наклепаны примитивные, как насечки дикаря, палочки римских. И на каждой улице группами по пять-шесть человек стояли солдаты Короны, а почти на каждом перекрестке свисал с черного столба обуглившийся, скорченный от пережитого страдания огарок.
Причем, как сообщали разбогатевшие на войне контрабандисты, в Арагоне дела обстояли еще хуже. Говорили, что магометанам запрещено разговаривать с крещеными сородичами. Что всем, кто не принял христианство, запретили все сколько-нибудь достойные ремесла, и осталось одно – самая грязная, самая черная работа. Но что там происходит в точности, толком не мог объяснить никто.
—    Все, последнюю партию тканей в Мурсию закину, и на первом же корабле в Истанбул! – клялись контрабандисты. – Здесь жизни все равно не будет.
И однажды Амир пересчитал оставшиеся от отца деньги и решил, что более тянуть не будет.
***
Решение пришло мгновенно, — как только Томазо усвоил ключевую идею. Не теряя времени, он съездил к Генералу, обсудил с ним основные черты будущих закрытых поселений, и через неделю все завертелось.
Для полноценной изоляции следовало первым делом вырвать иноверцев из общественного механизма. Поэтому Томазо подготовил для Короны указ о запрете евреям всех дающих доход и уважение профессий – медика, хирурга, купца, цирюльника и кабатчика. С морисками, учитывая еще не законченную войну, поступили еще жестче; фактически они могли работать только за медь. Всякого, у кого бы нашли серебряную или золотую монету, можно было заподозрить в торговых операциях с драгоценными металлами, а для них это было подсудным делом.
Как морисков, так и евреев, было решено изолировать прямо в их кварталах и селениях. Туда и согнали всех, кто до того жил отдельно, и тут же обтянули выделенные участки земли веревкой с намотанными через несколько шагов кусками желтых тряпок. Затем выгнали иноверцев с лопатами на закладку рва, и через три-четыре недели еврейские «юдерии»* и магометанские «морерии»** начали работать.

*ЮДЕРИА — (juderia) – закрытый квартал для евреев, гетто

**МОРЕРИА — (moreria) – закрытый квартал для мусульман, гетто

—    Неплохо… — оценил результат выехавший для ревизии Генерал. – Молодец, Томас, хвалю.
—    Думаю, за два-три года мы еще и стены поставим, — гордясь действительно хорошо сделанной работой, пообещал Томазо.
Впрочем, уже сейчас юдерии и морерии работали, как часы. Утром ворота открывались, и неверные имели право выйти в город в поисках заработка. В полночь ворота закрывались, и все, кто не успевал вернуться в срок, платили штраф.
Как оказалась, идея настолько понравилась Папе, что в считанные месяцы подобные закрытые поселения появились и в богатой мирной Италии, и в разоренной войнами нищей голодной Франции.
—    Папа очень доволен, — на первом же Совете сообщил Генерал, — я думаю, нашего Томаса следует повысить…
Высокородные члены Совета стиснули под столом кулаки, заиграли желваками, но возразить даже не попытались. И только после Совета, когда они остались вдвоем, Генерал вытащил из железной шкатулки еще одно послание наместника Христа.
—    Прочитай очень внимательно, и не дай Бог тебе хоть в чем-нибудь отступить от Его рекомендаций!
Томазо впился глазами в текст. На нескольких листах, с ревнивой дотошностью Папа излагал то, что волновало Его Святейшество более всего. Отныне и навсегда еврейкам запрещались платья из парчи, шелка, тонкой шерсти и даже просто качественного полотна. Запрещалась также бархатная или парчовая отделка и любая одежда оливкового цвета.
—    Значит это – правда?! – не выдержал Томазо.
Генерал только развел руками.
Это была старая, обросшая домыслами история. Говорили, что когда Папа был совсем еще молодым, некая еврейка, одетая в платье благородного оливкового цвета, нагло отбила у него мужчину. С тех самых пор Папа ни евреек, ни самого этого цвета не переносил – до истерик.
—    Сделаем, — решительно кивнул Томазо и снова углубился в текст.
Далее Его Святейшество мстительно запрещал этим бесстыдницам украшать себя золотыми брошками и нитями жемчуга, – как на шее, так и вокруг головы, а также носить мавританскую бижутерию, юбки из нити «bermeia» ну, и, разумеется, пальто с высоким воротником.
—    Ну, за бабами следить я ребятам из Лиги поручу, — пробормотал Томазо, — эту братию… хлебом не корми…
Генерал, соглашаясь, кивнул.
—    Кстати, как там у тебя с евангелистами? Все никак?
Томазо лишь развел руками. В самом начале компании он подключил ребят из Лиги, и те всеми силами поддерживали бойкот произведенных еретиками товаров. Предполагалось, что евангелисты дрогнут и покаются. Однако еретики просто сбрасывали цены до себестоимости, и качественный товар евангелистов не просто уходил, — улетал!
Церковь нажала еще сильнее! И все стало еще хуже. Евангелисты оказались в положении вероотступников, а потому, после двух-трех взысканий и получения статуса рецидивиста каждого из них ждал костер. Понятно, что они просто побежали. Томазо связался с ведущими таможенные дела инквизиторами, распорядился усилить посты, но все – без толку. Даже ремесленная элита – часовщики предпочитали уйти в дикую горную Швейцарию, нежели сдаться и всю жизнь, строго раз в неделю исповедоваться какому-нибудь «каплуну».
—    Не нравится мне это, — честно признал Томазо. – Мы так пятую часть ремесленников потеряем. У нас уже флот строить некому – всех мастеров эти дураки из Трибунала пожгли! Я и охнуть не успел…
—    Дело веры на полпути не бросишь, — углом парализованного рта – то ли печально, то ли иронично – улыбнулся Генерал, — сам должен понимать.
***
Как только поездки прекратились, а сеньора Томазо оставили в Сарагосе, Бруно получил все. Но часовщик не торопился, и сначала просто ходил за патрулями Лиги, отлавливающих нарушителей нового закона.
Легионеры отнеслись к порученному Делу Веры ревностно. Останавливали всех встречных евреек, тут же, в назидание другим, срывали с них броши и бусы, отрывали воротники от пальто, замеряли ширину рукава, и немедля распарывали в клочья, если скроенный по моде рукав превышал две ладони в ширину. А в конце, награждая визжащих евреек оплеухами, заглядывали под юбки. Смысла этого действия никто объяснить не мог, но качество женских чулок почему-то имело для Дела Веры решающее значение.
Сарацинам доставалось не меньше – особенно сельским. Бедолаги никак не могли взять в толк, почему им запрещено говорить на своем языке, носить свою одежду и приближаться к христианину, пока не позвали.
И только евангелистов, – еще недавно ходивших по городу с нашитыми на груди и спине желтыми андреевскими крестами, — день ото дня становилось все меньше. Понятно, что Лиге приказали выставить на дорогах посты, но вскоре и это стало всего лишь способом заработать. Бегущие в Швейцарию и Германию мастера не торговались и платили патрулям, сколько запросят.
И только когда нарушителей уже не осталось, Бруно с замирающим сердцем, впервые вошел внутрь созданного по его проекту механизма – юдерию. И, — Бог мой! – как же ему она понравилась! Чистенький, исполненный порядка квартал чем-то напоминал его родной город и одновременно – хорошо задуманные и грамотно исполненные куранты.
—    Это можно было бы взять за основу всего, — потрясенно сообщил он сеньору Томазо, — отличный шаблон!
—    Не-ет… — рассмеялся тот, — нам нужен другой мир!
—    Да, я знаю! – отмахнулся Бруно, — но представьте это в виде часов: хорошая надежная «рама» — вокруг всего человечества! Жестко определенное место для каждого народа – так, чтобы никакого скрежета! Точно просчитанные обязанности людей-шестеренок! Правильно подобранные регуляторы хода в виде вождей и магистров! Разве это не прекрасно?!
Сеньор Томазо все еще улыбался, но Бруно видел: зацепило.
—    Ты ведь что-то записываешь? – внезапно поинтересовался он.
—    Да… записываю…
—    Не дашь почитать?
Бруно замер. Добровольно принявший статус подмастерья Томазо Хирон хотел видеть чертежи, — то, что не всякому мастеру можно показать.
—    Дам.
Так было намного лучше, чем никак.
***
Амир переправился через Гибралтар на марокканском судне и прибыл в Африку поутру. В притихшей от перенесенных унижений и страхов толпе таких же, как он, беженцев, двинулся в белеющий куполами мечетей город, но через полчаса, на первой же развилке дорог их остановили солдаты.
—    Из Гранады?
—    Да… а что случилось? – завертели шеями беженцы.
—    Вам – по той дороге, — указал рукой на восток военачальник.
—    Но у нас есть больные, — тихо зароптали беженцы, — нам бы врача, да и просто отдохнуть…
—    Вас там примут, — отрезал военачальник.
—    А есть там врачи? – заинтересовались беженцы, — и вода… вода там в достаточном количестве есть?
—    Там есть все, что понадобится, — твердо произнес военачальник.
Он подал всадникам команду растянуться двумя цепями – точно в направлении будущей стоянки, и совершенно измотанные качкой и переживаниями беженцы покорно потекли вперед меж лениво едущих по обе стороны от них солдат.
Но Амир насторожился. Он тоже устал, и тоже был измотан, однако перед глазами все время возникал тот раб-христианин, которому он столь успешно вправил кишки. Каждую перевязку раб, видимо, чтобы не думать о дне сегодняшнем, рассказывал о том, что осталось позади.
—    В Марокко чужаку делать нечего, — говорил он. – Чужак там – добыча. Ни вера не спасает, ни язык.
И от этого становилось тревожно, а когда тревога начала стучать в висках, он решительно повернул назад.
—    Куда?! – приставил к его груди пику всадник.
—    Я ухожу, — твердо произнес Амир.
Наконечник копья подался вперед, прорвал куртку, и по груди потекло горячее.
—    Вернись в колонну.
Амир отскочил, поднял глаза и, опережая следующий тычок, ухватился за наконечник.
—    Мы одной веры.
—    Вернись, тебе сказано.
—    У нас один язык.
—    Вернись.
Христианин был прав.
И тогда Амир рванул копье на себя, ухватил древко обеими руками и волчком провернулся вокруг оси. И в тот самый миг, когда копье оказалось в его руках, раздался этот вой – со всех окрестных сопок.
—    Ах, ты! – выхватил всадник саблю, и Амир просто ударил его в лицо тыльным концом копья, – как держал.
К повисшему в стременах всаднику ринулись на помощь, но Амир был намного ближе, а потому успел все: и взлететь в седло, и сбросить противника. Развернул вздыбившегося жеребца и в следующее мгновение мчался в сопку – как можно дальше от дороги. Проскочил под носом ринувшейся к дороге лавины всадников, и только на самой вершине сопки развернулся.
Колонну беженцев уже выстроили и, судя по отдельным выкрикам, нещадно грабили.
***
Томазо получил почту со сводкой о начавшейся «очистке» беженцев из Арагона и Гранады от брата Хорхе. Из вложенного в пакет донесения агента Ордена в Марокко следовало, что вожди отказались делиться с главным поставщиком «товара». Это означало серьезный недобор в казну Ордена и рождение вопроса «кто виноват». Поскольку «марокканский вопрос» вплоть до отстранения курировал Томазо, и отчасти Генерал, вся ответственность за провал как бы лежала на них.
Брат Хорхе спал и видел, как бы спихнуть Генерала, а заодно уесть и его любимчика.
—    Сволочь, — презрительно пыхнул Томазо.
У него были дела поважнее.
Записанные короткими абзацами, порой в сопровождении алгебраических формул и зодиакальных символов, наблюдения часовщика оказались на удивление интересны. Более того, они были весьма точны и даже практичны. Однако отдавать их в Рим в таком виде было немыслимо.
«И кто все это переведет на человеческий язык?»
Томазо мысленно перебрал всех в достаточной степени владеющих пером, астрологией и метафизикой и признал годным лишь одного – его тезку Томмазо Кампанеллу.
Этот доминиканец неоднократно обвинялся в ереси, и лишь принадлежность к одному из самых сильных орденов Церкви всякий раз отводила от него тяжелую руку инквизиции. Однако едва Кампанелла вздумал сыграть в государственный переворот, все кончилось – быстро и навсегда.
Томазо усмехнулся и ощупал рубец на груди. Он лично арестовал яростно оборонявшегося «Пса Господня» в Неаполе и лично, истекая кровью, доставил Кампанеллу в тюрьму. Но, следует признать, широкие взгляды мятежника произвели таки на совсем еще юного Хирона впечатление. С тех пор утекло много воды, и Томазо побывал и в Индии, и в Африке, и даже в Китае. И только Кампанелла – все двадцать шесть лет – так и сидел в каменном мешке и, как следовало из агентурных донесений, был готов обслужить, кого угодно, лишь бы выйти.
«Должен суметь…»
Томазо вздохнул, положил слева тетрадку с записями часовщика, а перед собой – чистый лист, и начал с главного.
«Хочешь на свободу, брат? Тогда принимай заказ. Если Папе понравится, выйдешь. Мелкими указаниями не стесняю. Главное, прочувствуй суть и перепиши нормальным человеческим языком. Лично я такой практичной метафизики еще не встречал».
Томазо улыбнулся. Проект всемирной «юдерии» для всех, кто пока с трудом поддавался одомашниванию, – арабов, эфиопов, московитов – был не просто хорош; он давал идее Вселенской Церкви главное – практически осуществимую форму.
***
Бруно заглядывал в каждый дом и каждую синагогу близлежащих юдерий. Тому, кого постоянно видели в свите самого сеньора Томазо, евреи ни в чем отказать не смели.
—    Мы не нарушаем указов Короны, — заглядывали ему в глаза раввины. – Вот, убедитесь: ни одной рукописной книги, ни одной Библии…
Бруно и сам это видел. Чтобы спасти общины от погромов, раввины безропотно сдали инквизиции все древние манускрипты и все оригинальные тексты Ветхого Завета. Теперь выиграть в диспуте с теософом Церкви не сумел бы даже самый умный раввин.
—    И все запреты на одежду мы соблюдаем, — клялись раввины.
И это было правдой. Дабы не возбуждать легионеров, евреи сняли со своих жен все украшения – сами. И все-таки что-то шло не так.
Разгадка созрела сама, постепенно, когда Бруно нашел среди затребованных им документов весьма любопытные бумаги. Некие Ха-Кохены – Исаак и Иосиф – полные тезки двух почти забытых им людей, вместо того, чтобы думать только о куске хлеба, начали организовывать в юдериях школы.
Понимая, что обнищавшие родители не смогут содержать учителей, Ха-Кохены создали фонд и дотошно вычислили, кто и сколько должен вносить, чтобы дети учились. Они ввели поборы на свадьбы и на обрезание, на каждую голову козы или барана, обложили высоким налогом продукты богатых – мясо и вино. Они учитывали даже то изношенное платье, которое остается после умершего! Но школы продолжали содержать.
Бруно зашел в одну из таких школ и был потрясен. Бледные, явно голодающие учителя страстно вдалбливали в головы таких же бледных, в штопаной одежде, засыпающих от недоедания детей основы своей еврейской «Алгебры»!
—    А почему так мало учеников? – уже уходя, поинтересовался Бруно.
В классах заполнивших всю страну колледжей Ордена воспитанников было вдвое больше.
—    А как же иначе, сеньор? – виновато улыбнулся учитель, — я ведь должен добиться понимания предмета.
Несмотря на явную нищету, евреи категорически запретили давать одному учителю более двадцати пяти детей. Иначе, считали они, ухудшения образования не избежать.
И вот тогда Бруно понял все. Шестеренки отказывались быть шестеренками, а то, что произошло с ними в пожарах библиотек и пытках водой, столь почитаемых Трибуналом, более всего походило на закалку деталей курантов. Инквизиторы, сами не понимая, что делают, намертво закрепили в иноверцах их брезгливое нежелание иметь хоть что-нибудь общее с машиной Церкви. Теперь иноверцев было проще отправить в плавильные печи, нежели переточить под нужный размер.
***
Сначала Амир отрывался от кинувшихся вдогонку сослуживцев сброшенного им солдата, затем полдня объезжал окрестные сопки, не в силах решить, в какую сторону Африки отправиться, и все-таки вернулся назад – по своим же следам. От всей колонны беженцев осталась едва ли треть живыми и еще треть – мертвыми. Для них родичи и копали могилы – ножами, кружками, чем придется.
—    Что это? – не понял Амир, когда увидел вывернутые на дорогу кишки. – Зачем?
—    Золото искали, — мрачно отозвался какой-то старик, — кто-то им сказал, что мы золото через таможню в животах провезли. А всех девчонок с собой забрали.
Амир спешился и принялся долбить наконечником отнятого копья плотную сухую землю: всех мусульман следовало предать земле до заката.
—    Надо было нам к Султану Османскому плыть, — прокряхтел старик, — говорят, он всех принимает, даже греков и евреев.
***
Очередной Совет Ордена готовили уже несколько месяцев, и когда Томазо прибыл, там были все. И Генерал выглядел бледно.
—    Мы потеряли не так много мастеров, — угнетенно отчитывался казначей.
Однако все знали, что побежали самые лучшие.
—    И все они перебежали к нашим врагам, — насмешливо вставил брат Хорхе, — в Англию, да Голландию.
Томазо стиснул челюсти. Он уже видел, что начинается главное – сведение счетов.
—    Не торопись, Хорхе, — проронил Генерал, — ты еще успеешь высказаться.
—    Я – член Совета, — с вызовом задрал благородный подбородок брат Хорхе, — я имею право слова, и я делаю свою работу. В то время как некоторые… даже с евреями управиться не сумели!
—    Что ты хочешь этим сказать? – опешил Томазо, — да, мы с них взяли столько, сколько все наши плантации за несколько лет принесли!
—    Ты не сумел их сломать, Томазо, — придвинулся Хорхе и швырнул через стол стопку бумаг. — На! Почитай!
Томазо прищурился, не отводя взгляда от Хорхе, взял бумаги и глянул на первую страницу. Это был донос. Некто неназванный кропотливо анализировал все допущенные с евреями промахи, и особенно то, что творилось в юдериях.
—    Читай, читай, — подбодрил его Хорхе, — мы сейчас обсуждать это будем.
Томазо глянул на Генерала, и тот преувеличенно спокойно кивнул.
—    Читай, Томас. Лучше знать, чем не знать.
Томазо пробежал глазами главные обвинения анонима, перевернул страницу и с облегчением выдохнул. Далее шли выдержки из разработанных евреями правил, а с ними он ознакомился намного раньше, чем Хорхе.
Для начала, выразив полную покорность Короне, раввины напоминали, что Мироздание держится на правосудии, правде и согласии и в первых же строках назначали огромный штраф тому, кто начнет вносить раздор среди своих. Да, это было плохо, но абсолютно ожидаемо.
Далее, раввины категорически запрещали своей элите нанимать христиан в качестве прислуги, — дабы исключить саму возможность каких-либо спекуляций на эту тему. Да, это крепко било по рядовой агентуре Церкви, но лучшие агенты Ордена так и остались неуязвимы и не узнаны.
Но главное, под угрозой немыслимого штрафа в тысячу мараведи и нещадного изгнания, раввины запретили не только доносить на своих, но и вообще давать показания на евреев кому-либо, кроме судей Короны.
—    Ты хоть понял, что они делают? – послышался голос Хорхе.
—    Разумеется, — сухо отозвался Томазо и так же небрежно швырнул бумаги через стол, — они пытаются уйти из-под инквизиции.
—    Да, не в этом же дело! – заорал Хорхе и вскочил. – Неужели ты и вправду такой тупой?!
Томазо непонимающе моргнул и глянул на Генерала. Но и старик, похоже, ничего не понимал.
—    Они же восстановили у себя конституции фуэрос! – прокричал Хорхе. – Это же в каждой строке видно!
Томазо открыл рот, чтобы возразить, да так и замер.
—    Ч-черт!
Это была чистая правда, но измотанный, хронически недосыпающий Томазо ее проглядел. Да, он знал, что евреи разработали свой способ защитить человека от неправедного суда. Он знал, что они наказывали даже писаря, забывшего или не успевшего положить чужое прошение на стол начальству. Он знал, что они намерены потребовать от Короны запрета права пытать человека – даже для сборщиков налогов. Но за словами чужого языка он проглядел главное – это, по сути, все те же конституции фуэрос! То, на борьбу с чем Орден потратил девять десятых своих усилий.
***
Похоронив единоверцев, и проводив тех, кто двинулся вдоль берега на восток, Амир прошел по дороге дальше и вскоре увидел то, что и ожидал. Через каждые пятьсот-шестьсот шагов начиналось очередное кладбище. Их здесь было без числа! И на следующий день он, отпустив коня, вернулся в порт. Здесь как раз разгружалась очередная партия морисков из Гранады – с нескольких судов.
—    Братья! – бегал от колонны к колонне Амир, — никому не верьте! Наших здесь убивают!
Но понимания не находил. Да, люди пугались, но, скорее его самого, чем его отдающих безумием слов, а главное, им некуда было возвращаться. А потом Амир поймал на себе пристальный взгляд одного из портовых служащих и едва ушел от мгновенно появившихся всадников. Спрятался за пропахшими тухлой рыбой бочками и до ночи сидел так, опасаясь даже высунуть голову и не зная, что теперь делать. И только к ночи, когда к пристани причалил битком набитый черными рабами, пропахший мочой и дерьмом португальский корабль, Амир осознал, что шанс есть.
—    Я – врач, — подошел он к помощнику капитана.
—    Ну, и что? – сверху вниз поглядел работорговец.
—    Возьмите меня на борт, — прямо предложил Амир, — и, думаю, три четверти заболевшего товара я для вашего хозяина сохраню.
Помощник капитана заинтересовался, отвел его к капитану, от него – к управляющему хозяина корабля, и через четверть часа Амиру дали место на полатях, выдали задаток жалованья и провели по палубе.
—    Смотри, Амир, — показывал управляющий, — женщины у нас сидят в отдельном отсеке. Их немного, и с ними хлопот немного, но вот мужчины…
Амир заглянул в темный трюм и ничего не разглядел, — только темнота.
—    В общем, будь осторожнее, доктор. Нашего языка они не понимают, и как ты объяснишь им, что ты – врач, я не представляю.
***
Первый же день заседания Совета Ордена закончился для Томазо полным поражением. Ему припомнили все его промахи, ни словом не упомянув ни об одной из его удач. Все было предельно ясно: по уставу Ордена старый Генерал обладал исчерпывающей властью над каждым, а потому касаться его персоны было нельзя, но каждый удар по Томазо, по сути, был ударом по Генералу. А старик, как ни странно, помалкивал. И лишь когда все закончилось, и они остались вдвоем, Генерал объяснил, в чем дело.
—    Папа боится. А потому кое-кто в курии уже готовит замены. В том числе, и мне.
—    А чего именно Папа боится? – попытался уточнить Томазо.
—    Австриец, — коротко пояснил Генерал, — он вот-вот войдет в Рим.
О том, что Католический мир под угрозой, в Ордене понимали все, особенно когда Московия вступила таки в общеевропейскую войну, естественно, на стороне Голландии. Дело зашло так далеко, что Папа даже попросил помощи у Султана Османского. В перспективе это означало передачу Балканского полуострова в руки мусульман, однако, иного способа устоять против Союза англиканцев, евангелистов и православных никто не знал.
—    Так что поедешь в почетную ссылку, — проронил Генерал.
—    И куда на этот раз? – глотнул Томазо.
—    Новый Свет, — уголком рта улыбнулся Генерал, — будешь помогать братьям одомашнивать индейцев.
Томазо обмер. Это было самое бессмысленное задание, какое только можно было придумать. Как говорили, индейцы почти не поддавались приручению, а главное, обладали крайне слабым здоровьем, и ни в поле, ни в шахте дольше восьми-девяти лет не выдерживали, — дохли.
—    А ничего… другого… нельзя? – осторожно поинтересовался он.
Генерал понимающе хмыкнул и показал пальцем на стоящую на полке шкатулку.
—    Это тебе, Томас. Бумаги, деньги, ну, и аналитика, разумеется. Почитай перед отъездом. Полезно.
Томазо вздохнул, сунул шкатулку подмышку и тем же вечером перечитал все. Положение и впрямь было – хуже некуда.
Главное, отчаянно не хватало денег на ведение затянувшейся войны, а тем временем Австриец методично откусывал от Папского пирога один кусок за другим. Занял Майорку, вошел в Неаполь, позволил англичанам начать штурм Гибралтара, добился от попавшего в плен короля Франции свободы для всей Голландии… Естественно, что благодарные голландцы начали топить флоты его противников и перехватывать суда с черными рабами еще активнее. А между тем основой долговременного могущества Церкви были отнюдь не реквизиции, а как раз рабы. Но все упиралось в цену черного работника, а ее диктовала целая банда перекупщиков.
—    Сами португальцы и мышь в амбаре не поймают, — как-то пошутил Генерал.
Это было так: поймать черного дикаря мог только такой же черный дикарь, а потому единственным поставщиком рабов был Негус Эфиопский. У него рабов покупали Османы, у Османов – Португальцы, и лишь затем, с начетом убытков от утопленных голландцами судов, рабы попадали в руки Церкви.
Дабы укоротить цепочку перепродаж, Орден попытался подмять православных эфиопов под себя, и даже сумел договориться об унии двух Церквей, но, когда братья начали править эфиопские Священные Писания, это обернулось такой бойней, какой не было даже в Гоа.
—    Это страшные люди, — мотали головами чудом уцелевшие братья, — не то, что наши крестьяне. Не дай Бог, еще раз…
Так что, по расчетам экономов Ордена, одомашнивание индейцев оставалось единственным способом быстрого получения денег. Индейцев не надо было трижды перепродавать, затем, теряя корабли, перевозить через океан… их можно было просто брать на месте – в любом количестве – и сразу же загонять на сахарные плантации. Одна беда, судя по сводкам, дохли они, как мухи: восемь-девять лет, — и все!
Томазо достал из шкатулки последнее письмо и удивленно хмыкнул: под ним, на самом дне шкатулки скрывалась книга.
—    А это еще что? – достал он обтянутый сафьяном том и открыл титульный лист.
В центре листа витиеватыми буквами было отпечатано имя, о котором он едва не забыл, — Томмазо Кампанелла, и чуть ниже значилось «Город Солнца».
—    Ч-черт! – выдохнул Томазо, — он успел!
И тут же сообразил, что, раз книга уже издана, Кампанелла вышел на Папу напрямую, – минуя подавшего ему идею тезку. Хотя, возможно, он и упомянул некоего Т. Хирона мелким почерком в сопроводительном письме в курию, – дабы не иметь трений с Орденом.
—    Умен… ничего не скажешь.
Пролистав том, Томазо с неудовольствием отметил, что мысли Бруно изрядно искажены, а текст повсюду сквозит желаниями просидевшего двадцать шесть лет в одиночной камере мужчины, и лишь тогда вернулся к снятому им с книги последнему письму. Это был почерк Генерала.
«Ты своего добился, — писал Генерал, — Его Святейшество снова в восторге. Будет неплохо, если ты когда-нибудь научишься не только прыгать через голову начальства, но и думать своей. Но теперь уже поздно: взялся, значит, делай. Прощай…»
Томазо похолодел.
—    Они что… хотят, чтобы я сам все это проверял на индейцах? – не веря в такой цинизм, выдохнул он.
Судя по записке Генерала, Папа именно этого и хотел.
***
Первым делом Амир, заткнув ноздри пропитанным уксусом хлопком, осмотрел восьмерых женщин. Вонь в трюме стояла невыносимая, многолетняя, но, кроме одного подозрения на кожную болезнь и одной недавней беременности, черные рабыни, как ни странно, были здоровы. Одна беда, насиловали их каждый день и помногу раз: и члены команды, и охрана, и даже высший командный состав.
—    Распорядитесь, чтобы вон ту, с краю не трогали, — попросил он управляющего.
—    Почему? – не понял тот.
—    Она беременна.
—    Ну, и что?
—    Может быть выкидыш.
—    Ну, и что?
Амир на секунду задумался.
—    Иногда это сопровождается кровотечением и смертью.
—    Да, не смеши! – рассмеялся управляющий, — она же здоровая, как лошадь! Что ей сделается?!
Похоже, границы полномочий Амира, как судового врача, где-то здесь и заканчивались. А потом, хочешь, не хочешь, а пришлось опускаться в трюм к мужчинам.
Дикари сидели в полной темноте, и когда Амир спустился на единственное освещенное пятно, прямо под лестницей, в него впились десятки и десятки глаз. Сердце зашлось.
Привыкая к темноте и постепенно изгоняя из груди мгновение испуга, Амир пригляделся. Негры сидели плотными рядами – спина к спине – и выглядели такими же испуганными, как, вероятно, он сам – только что.
—    Амир, — ударил себя в грудь Амир.
Дикари молчали.
Амир огляделся и тут же обнаружил возможного пациента. Крупный, покрытый татуировками из шрамов мужчина, скорее всего, был ранен при поимке – в плечо, и, хотя рана гноилась, выглядел он хорошо: глаза ясные, а кожа без этого серого оттенка, какой бывает при абсцессах у черных.
Амир осторожно переместился на полшага к нему и медленно присел на корточки. Поставил перед собой купленный на задаток жалованья кожаный кофр, не отводя глаз от пациента, открыл и на ощупь нашел и оторвал клочок хлопка. Протянул хлопок правой рукой, а левой осторожно показал на рану.
—    Промокни.
Раб молчал, смотрел ему прямо в глаза и не двигался с места.
Амир медленно положил кусок хлопка на пол перед пациентом, еще медленнее встал и отступил на те же полшага назад. Огляделся и вдруг обнаружил то, что ему надо. В двух шагах от лестницы сидел и тихонько раскачивался из стороны в сторону молоденький, лет пятнадцати, парнишка.
—    Разрешите, — властно распорядился Амир и протиснулся сквозь двух разом отстранившихся рабов.
Это был самый обычный вывих плечевого сустава, и парнишка сидел именно так, как надо. Амир резко присел рядом, вцепился в больную руку, рванул вниз, и когда мальчишка заорал, был уже рядом с лестницей. Взлетел наверх и, только оказавшись на палубе, с облегчением выдохнул.
—    Ты там не убил кого? – заинтересованно заглянул в трюм управляющий.
—    Нет, все в порядке, — вытер лоб Амир, — но, думаю, дня три мне там лучше не показываться.
***
Бруно видел, в каком состоянии вернулся его подмастерье, а потому помог ему стянуть сапоги, притащил тазик с водой и полотенце, а потом вздохнул… и последовал примеру Иисуса. Кое-как вымыл воняющие залежалым сыром ноги, торопливо их промокнул, а потом отошел в свой угол и до середины ночи наблюдал, как охает, вздыхает и ругается над обтянутой сафьяном книгой сеньор Томазо.
А поутру, когда подмастерье снова ушел, Бруно метнулся к принесенной вчера шкатулке, открыл и первым делом вытащил книгу. Открыл где-то посредине и замер. Эти мысли, хотя и выраженные как-то фривольно, без математической строгости, принадлежали ему.
—    Откуда?!
Бруно вернулся к титульному листу и прочитал имя автора.
—    Томмазо Кампанелла…
Захлопнул книгу и осел в кресло сеньора Томазо.
Подмастерье, хотя и подписался чужой фамилией, сделал то, за что мастера цеха часовщиков без промедления отрубали кисти рук, — поставил свое клеймо на чужую работу.
***
Когда Томазо уже шел по коридору в зал заседаний Совета, его обогнал едущий на руках двух монахов Гаспар.
—    Генерал умер.
—    Как? – замер Томазо. – Когда?
Гаспар яростно хлопнул одного из носильщиков по тонзуре, и монахи послушно, как лошади, встали.
—    Сегодня ночью. Скоропостижно. Врачи сказали, удар.
—    Какие врачи? – насторожился Томазо, — а что говорит его собственный врач? Еврей… не помню, как зовут.
—    Этих врачей привел Хорхе. А тот еврей уже в инквизиции. Кто-то сказал, что когда-то он был крещен, и ему вменили вероотступничество.
—    Но это же ложь! – начал Томазо и осекся.
Это был обычный ложный донос, каких сам Томазо организовывал десятки – на всех, кого следовало устранить. Нормальная практика.
—    Тебя сошлют, — покачал головой Гаспар.
—    Знаю, — отмахнулся Томазо.
Гаспар заинтересовался.
—    А куда сошлют, уже известно?
—    В Парагвай. Индейцев одомашнивать.
Гаспар охнул.
—    Вот черт! – и тут же спохватился. – Тогда тебе этот часовщик, наверное, не нужен? Отдай его, наконец, мне! Ты же обещал!
—    Да, забирай! – раздраженно махнул рукой Томазо и, пропустив Гаспара впереди себя, вошел в зал заседаний.
Там были все… кроме Генерала. И на его месте уже сидел брат Хорхе.
—    Томазо… — масляно улыбнулся Хорхе, — ты еще здесь?
—    А где я должен быть? – опешил исповедник.
—    А разве ты не получил направление в новое место?
Томазо пожал плечами.
—    Получил. Еще вчера.
—    Ну, так и езжай.
—    Но я же член Совета… — ткнул рукой в сторону овального стола Томазо.
—    Уже нет.
***
Пока Томазо обошел свою личную агентуру, предупредил каждого о своем отъезде и приказал на два-три года «залечь», он прошел через несколько стадий, — от бешенства до острой тревоги. И дело было даже не в том, что Генерала определенно отравили, на этот раз свои. К этому старик давно был готов. Дело было в том, что там, на самом верху словно повернулась стрелка часов, и все разом переменилось. Друзья уже не были столь однозначными друзьями, а враги… теперь все это напоминало достаточно сложное алгебраическое уравнение.
—    Мой враг – и друг моего друга, и враг моего врага… — бессмысленно пробормотал Томазо, поднялся по ступенькам и ввалился в дом. – Бруно!
—    Я здесь.
Томазо обернулся. Бруно стоял здесь же, за дверью. Вот только в руке у него был узкий арагонский кинжал. Томазо немедля ударил его дверью и понял, что опоздал: кинжал уже вошел ему в бок, и бедру сразу стало горячо.
—    Бруно… — выдохнул Томазо, — т-ты…
—    Ты поставил свое клеймо на мою работу, подмастерье, — придерживая дверь, произнес часовщик, — и ты мне больше не нужен.
И ударил еще раз.
***
ЧАС ДЕВЯТЫЙ
***
Бруно успел прочитать не все, что лежало в шкатулке, но главное понял: самый крупный «регулятор хода» в мире – Папа Римский – его конструкцию одобрил и, более того, требовал ее немедленного воплощения. Причем, здесь, в шкатулке лежало все: маршрутная карта, верительные грамоты ко всем нужным лицам, векселя Ордена на немыслимую сумму, свежие, еще не затрепанные документы на имя Томазо Хирона и полномочия. Огромные полномочия.
Бруно прекрасно помнил, как выручили его бумаги на имя Руиса Баены. Он точно знал, что ни сеньор Томазо, ни кто-либо другой просто не в состоянии выполнить поручение Папы. Да, и не в Папе было дело: заказчиком курантов – огромных, на все Мироздание – мог быть, кто угодно, но Мастером-то был он один!
И Бруно не колебался. Трижды ударил Хирона кинжалом в живот, прошел в комнату, переоделся в платье Хирона, взял со стола шкатулку и выскочил на улицу. В первой же обменной конторе Ордена сдал один из векселей и получил несколько сотен мараведи наличными и сдачу – таким же векселем и нанял первую же приличную карету, какую встретил.
—    В Коронью! – распорядился он.
Именно из этого порта, судя по маршрутной карте, должен был отплыть в Новый Свет его подмастерье.
***
Амир терпеливо прождал два дня, а, когда на третий спустился в трюм, увидел, что все удалось. Явно заметившие, что парню полегчало, дикари приняли врача широкими белозубыми улыбками.
—    Ам-мир… — пронеслось по рядам, — Ам-мир…
И началась нормальная работа.
Собственно, болезней было только три: расстройства от непривычной пищи, старые нагноившиеся раны, полученные при поимке и потертости от грубо откованных кандалов. И Амир, уже видевший подобную картину среди рабов Гранады, был к этому готов. От расстройства помогал древесный уголь с кухни. Раны нещадно чистились и смазывались растворенной в дешевом вине хвойной смолой. Этим добром истекала под яростным солнцем каждая деревянная деталь корабля. А для устранения потертостей Амир выпросил у боцмана мешок пакли и показал еще не привыкшим к своей новой судьбе дикарям, как изготовить простейший подкандальник.
—    Смотри-ка, две недели в пути, а ни одного трупа, — с явным удовлетворением отметил, наконец, управляющий.
—    Если вы не запретите насиловать беременную, у вас будет труп, — пообещал Амир, – так что не искушайте судьбу; в вашем рискованном ремесле сглазить удачу – проще простого.
***
То, что часовщик добьет его без малейших колебаний, Томазо понял, едва увидел эти глаза, и потому просто ждал. А часовщик все копался и копался в его вещах, видимо, не в силах решить, что брать. И лишь когда Бруно перешагнул через него и вышел за дверь, Томазо развернулся к двери головой и пополз вслед – на улицу.
«Крови много потерял, — почти сразу отметил он; сознание уплывало. – Вызвать Астарота?»
Это дух не вмешивался в земные дела, и Томазо мог только спрашивать. Он сосредоточился, стараясь говорить внятно, прочел заклинание… и ничего не произошло. А кожа уже начала покрываться мурашками – так, словно его обдувал зимний ветер. И лишь когда Томазо перевалился через порог и скатился с высоких ступеней на мостовую, Астарот пришел. И он не был ни заинтересован, ни даже просто вежлив.
—    Говори.
—    Я выживу? – спросил Томазо. – Кто-нибудь придет спасти меня?
—    Он уже едет, — холодно отозвался Астарот. – Что еще?
Томазо перевернулся на бок и поджал ноги к животу. Боль была ужасной.
—    Что меня ждет?
И тогда Астарот улыбнулся и склонился над самым его лицом.
—    То же, что и всех сеющих: жатва.
Дыхание Астарота было невыносимо холодным. Но у Томазо еще оставалось право на третий вопрос.
—    Томазо! Томазо! Поднимите его! Да, поднимайте же, я сказал!
Томазо встряхнули, и он открыл глаза. Двое дюжих монахов запихивали его в карету, а с сиденья напротив на него смотрел Гаспар.
—    Куда? В госпиталь? – спросил один из монахов.
—    Упаси Бог! – отрезал Гаспар. – Там ему и дня не дадут прожить. Есть, кому об этом позаботиться. К евреям поезжайте.
Вцепившись крепкой рукой в окошко кареты, Гаспар приблизился и сунул ему в рот терпкий кусочек из смол и смеси поднимающих силы трав.
—    Кто тебя? Уж не часовщик ли?
—    Он…
Удерживать сознание стало намного легче.
—    Я тебе точно говорю, — покачал головой Гаспар, — это агент. Чей не скажу, но поработал он хорошо. Сколько ты его возле себя держал?
Томазо попытался вспомнить, и не сумел.
—    У него… мои бумаги, — выдохнул он. – Все. Надо сказать Хорхе. Пусть его остановит.
—    И думать забудь, — мотнул головой из стороны в сторону Гаспар. – Хорхе-то тебя не тронет, а вот прихлебатели… ты после смерти Генерала почти вне закона, Томазо. Что только на тебя сейчас не вешают!
Томазо прикрыл глаза. Это было ожидаемо. Едва они с Генералом проиграли, все было предрешено. Таков Орден. Выживает один – победитель.
—    Не закрывай глаза! – заорал Гаспар, — еще не хватало, чтобы ты по пути ноги протянул! Открой глаза, я сказал!
—    И что мне делать? – с трудом выдавил Томазо и понял, что не помнит, что только что спросил.
Гаспар ухватил его за ворот и встряхнул.
—    Самое главное твое дело сейчас – выжить. Сумеешь, сам все решишь.
—    Я выживу… — пробормотал Томазо, — Астарот сказал, что меня еще ждет жатва. Какая может быть у меня жатва, Гаспар? Ты не знаешь?
Однокашник покачал головой.
—    Ты сам знаешь, кто ты, Томазо. И ты прекрасно знаешь, кто нас пожнет, и куда сложит.
Все было так. Человек Ордена он и есть человек Ордена.
—    Тогда, может, не стоило нам… тогда?
У них действительно был выбор – и до испытания, и сразу после. И они оба выбрали то, что выбрали.
—    А ты смог бы заниматься чем-то другим? – горько усмехнулся Гаспар. – Ты смог бы каждую неделю ходить на исповедь к какому-нибудь старому содомиту? Отдавать десятину Папе и всю жизнь всех бояться? Смог бы?
Томазо лишь криво улыбнулся. Его вопрос и впрямь был пустой.
***
Бруно читал «Город Солнца» всю дорогу до порта Коронья и довольно быстро понял, что это писал не сеньор Томазо, хотя именно его имя значилось на титульном листе. Его подмастерье был резким, решительным человеком, а тот, кто написал эту книгу, был весь в тумане мечтаний.
С многословием человека, никогда ничего не делавшего своими руками, он взахлеб описывал семь стен чудесного города, построенных по образу орбит семи планет, а также бесчисленные арки и галереи, лестницы и колоннады, бастионы и башни. В общем, «театр».
А уж когда Кампанелла дошел до описания собранных в городе диковин, Бруно хохотал над каждой строкой – до изнеможения. Якобы необходимая для образования горожан коллекция рыб, включая рыбу-цепь, рыбу-член и рыбу-епископа, в точности похожих на свои прототипы, была откровенной отсебятиной, не имеющей ничего общего с ясными, практичными идеями Бруно.
И только когда Кампанелла дошел до описания системы управления Городом Солнца, часовщик начал узнавать свои идеи. Вслед за Бруно, писатель жестко поделил сферы управления между ключевыми «регуляторами хода». Одному было велено следить за пополнением населения, другому – за обороной города, а третьему – за развитием умов. И каждому из них строго запрещалось изучать науки вне сферы их обязанностей.
Неплохо Кампанелла описал и центральный принцип устойчивости механизма – равномерное распределение нагрузки. Надо было строго следить, чтобы ни одна шестерня Города не имела больших благ, чем остальные. Ибо если шестерня получает больше, ее начинает греть, затем накалять, и тогда шестерня «садится» и съедает зубья либо вылетает из пазов. Бруно видел это многократно: стоит подмастерью разбогатеть, и он перестает работать и начинает подумывать о том, чтобы изменить свое положение.
А когда Кампанелла дошел до процедуры зачатия детей, Бруно с изумлением увидел, что его превзошли! Добиваясь усредненного потомства, Кампанелла думал сочетать толстых с худыми, старых начальников с юной прислугой, а легкомысленных резвушек с учеными мужами. И делать это полагалось только при благоприятном расположении планет, под прямым руководством опытных наставников.
Прочитав этот кусок, Бруно лишь почесал затылок, — до такого даже он как-то не додумался. И лишь дочитав до конца вложенные в шкатулку размышления аналитиков Ордена, увидел, что возможно даже это. Индейцы находились в полной власти Церкви, а потому делать с ними можно было все. Действительно все!
Такой власти над материалом он еще не имел никогда.
***
Когда карета, прорвав караул добровольных патрульных из Лиги, влетела на территорию юдерии, Томазо уже терял сознание.
—    Где Авраам?! – заорал из окна кареты Гаспар. – Где эта старая дохлятина?!
Томазо выдернули из кареты, бегом внесли в дом еврея-врача, уложили на хозяйскую кровать, и через несколько мгновений старика притащили.
—    Не дай Бог, если умрет! – рявкнул заехавший на монахах следом Гаспар.
Еврей опешил.
—    Но указом короля евреям запрещено заниматься медициной…
—    Да, мне плевать, что там, в указе короля! – заорал Гаспар. – Приступай!
—    Я не буду нарушать указа Короны, — решительно отказался старик. – У меня семья.
Гаспар побагровел.
—    Слушай меня, старый пень. Если он умрет, я подготовлю два десятка доносов о том, что вся твоя семья лет шесть назад приняла крещение – где-нибудь в Старой Кастилии… и ты знаешь, что интереснее всего?
Старик молчал.
—    Интереснее всего, что все документы, какие нужны, чтобы заживо сжечь всех твоих детей и внуков, найдутся! И свидетели найдутся! Ты понял меня?!
Еврей глотнул и опустил голову.
—    Да, я понял, сеньор.
—    Все, — отрезал Гаспар, — приступай.
Он хлопнул одного из носильщиков по тонзуре, и монахи поднесли его к лежащему на кровати и уже почти ничего не видящему и не слышащему Томазо.
—    Давай, брат, не сдавайся.
***
Амир изнемогал. Все шло относительно благополучно первые три недели, а затем, как прорвало, и рабы начали умирать один за другим. Сначала начинался понос, потом – рвота, а затем они отказывались есть и начинали медленно угасать.
—    Все как прошлый раз, — сокрушенно качал головой управляющий, — я тогда три четверти товара потерял. Холера, наверное…
—    Это не холера! — яростно возражал Амир, — будь это холера, вы бы здесь все уже полегли; черные раза в два здоровьем крепче!
Он проверил воду, но она была чиста. Он тщательно изучил крупу, но, кроме множества высохших, абсолютно безвредных для человека личинок, ничего не обнаружил. И лишь когда он проверил именно ту, самую старую, бочку с водой, из которой поили исключительно рабов, все стало ясно. Вода цвела!
Следующие два часа Амир вместе с управляющим сидел за расчетами. И, как и думал Амир, кипятить воду, перед тем как раздавать рабам, оказалось довольно выгодно. Невзирая на изрядные расходы топлива.
—    Где это видано, чтобы специально для рабов воду варить? – не сразу поверил в необходимость меры управляющий.
—    А с другой стороны, — засомневался подошедший позже капитан, — если мы израсходуем кухонное топливо на рабов, что будет есть команда? Сырую крупу?
—    И где гарантия, что они перестанут дохнуть, и падеж товара уменьшится? – вторил ему управляющий.
Амир лишь развел руками.
—    Вы сами понимаете, какие деньги вы недобираете на смертях. Попробуйте, а потом и будем решать, что лучше.
***
Когда Бруно прибыл в Коронью, порт кишел евреями. Многие были одеты в обычное христианское платье, и все они рвались на палубы безостановочно прибывающих из Неаполя, Стамбула и Генуи судов.
—    Скоро срок истекает, — усмехаясь, объяснил ему один из матросов, — кто не успеет, всех – в рабство…
—    Я слышал, у кого денег нет, — подключился второй матрос, — жребий бросают, кому из семьи добровольно, до срока в рабство продаваться, чтобы остальные смогли места на корабле оплатить.
—    И что… им всем разрешают выезд? – удивился кое-что знающий Бруно.
Тот лишь пожал плечами.
И лишь когда Бруно признал, что без помощи своих верительных грамот ему на корабле места не занять, и зашел в местное отделение Ордена, ему рассказали все, как есть.
—    А почти никто не вырвется, сеньор Хирон, — улыбнулся ему секретарь. – Мы с генуэзцами договорились.
—    О чем? – не понял Бруно.
Секретарь улыбнулся еще шире.
—    Здесь евреи платят за вывоз – нашим же людям, а в море их просто «дочищают» и сбрасывают за борт. Чисто и аккуратно. Никто еще не догадался. Доходы с генуэзцами – пополам.
—    Действительно умно… — пробормотал потрясенный Бруно.
Даже ему было, чему учиться у Ордена.
—    Эх, если бы еще неаполитанцы да турки не мешали… — мечтательно вздохнул секретарь, — но они уперлись; говорят, «нам самим хорошие мастера нужны», вот и перебивают… наш доход.
Бруно лишь развел руками. Среди евреев и впрямь было много хороших оружейников, ткачей и красильщиков. Понятно, что кое-кто воспользовался моментом.
—    Ну, что… есть одно место до Сан-Паулу, — просмотрел бумаги секретарь, — каюта самая лучшая, питание вполне приличное. Но мясо будет, извините, только сушеное. Вас устроит?
—    Вполне.
***
Томазо приходил в себя десятки раз, и все время видел что-то новое: то свои кишки на широком серебряном блюде, то сосредоточенно укладывающего что-то в его животе врача, а порой даже Астарота. Вероятно, дух ждал третьего вопроса, но Томазо не знал, о чем спросить.
А однажды Томазо проснулся и почему-то понял, что выкарабкался. В доме стояла мертвая тишина, а рядом на стуле, выпрямившись, как в последний миг перед смертью, сидела девчонка – лет пятнадцати.
—    Вам почта, сеньор, — испуганно произнесла она и подала поднос – тот самый, на котором, кажется, лежали его кишки.
Томазо протянул руку, нащупал конверт, вскрыл, поднес к лицу и вытащил сложенный вчетверо листок.
«Брат, я к тебе приходить не буду. Извини…»
Томазо улыбнулся. Это был почерк Гаспара.
«Пользуясь тем, что часовщика ты мне отдал, я попытался его догнать, но все решили те часы, что я возился с тобой. Он ушел. Через Коронью».
Томазо досадливо крякнул. Похоже, что Бруно широко воспользовался всеми его бумагами.
«Секретарь отделения сообщил, что посадил «сеньора Томазо Хирона» на судно до Сан-Паулу – лично. Ну, ты и сам понимаешь, что это значит…»
Томазо понимал.
«Когда выкарабкаешься, лучше езжай прямо за ним. И в мыслях не держи показаться на глаза кому-нибудь из Ордена, да, и вообще на улице».
Томазо насторожился.
«На покойного Генерала прямо сейчас валят вину за потерю корабельных мастеров. Изабелла в истерике – флот некому достроить: все, кого не сожгли, уже в Англии, Голландии а то и в Московии…»
Так оно и было. Корабельное дело оказалось в таком кризисе, что инквизиторов заставили целенаправленно хватать заморских купцов, чтобы после осуждения и сожжения Корона и Церковь могли завладеть их судами. Дипломатический скандал поднялся жуткий.
«Главного Инквизитора сняли и готовят к показательному аутодафе. Совет открещивается и явно жалеет, что так легко тебя выпустил. Уже появились желающие сунуть тебя лет на двадцать-тридцать в каменный мешок. Или, к примеру, отправить в картезианский монастырь. Как тебе эта идея?»
Томазо поморщился. Картезианцы славились обетом вечного молчания; именно туда сбрасывали провинившихся агентов и шпионов.
«Я и сам – на краю… чувствую. Говорят, один из тех грандов, на которых я бумаги для обвинения в ереси готовил, в Гранаде показал себя настоящим героем-крестоносцем. А теперь, вроде, даже в постель к Изабелле пролез. Если это правда, мне конец. Сделают крайним, — как тебя сейчас. Ладно, выздоравливай…
Ах, да, чуть не забыл. Если что не так пойдет, ищи меня в Ватиканской библиотеке. Отец Клод меня к себе давно уже зазывает. Пишет, устал от теософов, нужны просто толковые люди…»
Томазо свернул письмо и задумался. Все дело было в этой новой генерации – типа Хорхе. Эти новые не проходили той суровой школы, какую прошли Томазо, Гаспар и даже Генерал, потому и не выдерживали давления Папы и курии. Ну, и… сдавали своих, наверное, даже не понимая, что тем самым ослабляют себя.
—    Свечу, — потребовал Томазо.
Девчонка вскочила, нашла на столе кресало и трут, зажгла свечу быстро поднесла к постели.
Томазо протянул письмо к желтому язычку, подпалил чуть менее желтую бумагу и, держа горящее письмо над полом, тщательно его сжег.
—    Пепел растереть, — приказал он и откинулся на подушку.
Он изрядно устал.
***
Комиссар Трибунала брат Агостино Куадра уже совсем, было, отчаялся, когда появился человек Ордена.
—    Что, совсем плохо? – усмехнулся монах.
Брат Агостино напрягся.
—    Ладно, не смущайся! — рассмеялся монах, — я же вашу кухню насквозь вижу. И ситуацию знаю: все на всех доносят, а денег ни у кого. Только и выгоды, что таскать их нагишом по городу на веревке, да выстраивать в церкви в санбенито.
Так оно и было. Три четверти города, как и всей округи, принадлежали Ордену, а с остальных взять было нечего. Вообще ничего! И вся работа инквизиции как-то сама собой застопорилась.
—    В Сарагосу на повышение хочешь? Там еще есть, в чем поковыряться…
Брат Агостино вздрогнул.
—    А… кто? Почему? Почему именно я?
Человек Ордена отыскал взглядом кресло, и тут же вольготно в нем раскинулся.
—    Ты ведь Томазо Хирона знаешь?
Брат Агостино замер.
—    Д-да…
—    А показания на него дать не хочешь?
Монах смотрел на него так внимательно, так испытующе, что внутри у брата Агостино все оборвалось.
—    Н-нет…
—    А, я понял! – рассмеялся монах, — ты, наверное, хочешь обратно в отсекающие!
Агостино открыл рот, да так и застыл, а монах, передразнивая манеру сборщиков подаяния, гнусаво запричитал:
—    Пода-айте на храм Пресвятой Девы Арагонской…
По спине брата Агостино промчалась ледяная волна. Он и не подозревал, что хоть кто-то знает о том, кем он был в прошлом.
—    Я могу это устроить, — пообещал монах.
—    Нет! – замотал головой Комиссар, — брат Томазо – прекрасный человек и верный слуга Церкви и Папы!
И тогда смех прекратился, а глаза гостя вдруг полыхнули тигриной яростью.
—    Ты не понял, Комиссар. Твой Томазо уже обвинен. И ссылка в картезианский монастырь – самое сладкое, что его ждет.
С плеч Агостино словно свалилась гора.
—    Уф-ф… так бы и сказали. Видел я его с лжеинквизитором в одной компании. Это подойдет?
Гость рассмеялся.
—    Еще бы! Как раз то, что надо.
***
Первый же шторм вызвал у Бруно приступ удушья, настолько сильный, что той же ночью к нему пришел Христос.
—    Завидую тебе, — сказал сводный брат по Отцу.
Бруно с трудом удержался от рвотного позыва, так ему было плохо. Он не видел, чему тут можно завидовать. И тогда Иисус улыбнулся, подсел к нему на ложе и возложил руку на лоб. Стало полегче.
—    Мной Отец пожертвовал, а тебе позволяет все…
—    Старый стал… — выдавил Бруно.
Он частенько видел, сколь многое разрешают состарившиеся родители своим последышам.
—    Нет, — покачал сияющей головой сводный брат. – Не в этом дело. Просто ты талантлив. Ты действительно Мастер…
Бруно вздохнул. Он всегда знал это, но сегодня ему вовсе не казалось, что он сумеет принять огромное отцовское наследство целиком.
—    Ты сумеешь, — улыбнулся Христос. – Главное, не пытайся никого превзойти и просто делай то, к чему призван. Будь уверен, имеющие уши то, что Я сказал, услышали. Остальные – твои.
***
Гаспар почуял запах «жареного» одним из первых – уже по тому, как изменился поток проходящих через него документов. Нет, формально придраться было не к чему, однако он привык доверять интуиции, а она говорила: на Томазо травля не кончится, и пора искать новое место. Поэтому очередное предложение отца Клода из Папской библиотеки Ватикана Гаспар принял мгновенно. Оставил в секретариате Ордена письменное требование Папы, поручил заботу о раненом Томазо своему лучшему агенту и через две недели был уже в Риме.
Надо сказать, знавший Гаспара лишь по архивной переписке, отец Клод был поражен тем, что увидел.
—    Архивариусов у меня достаточно, — глядя снизу вверх на восседающего на двух крепких монахах гиганта, предупредил ведущий историк Церкви, — Теософы мне тоже не нужны; проку от них никакого. Мне нужны практики. Такие, как ты. Или как те восемь человек, что я нанял вместе с тобой.
Гаспар удовлетворенно рассмеялся и подал знак носильщикам, чтобы его усадили на стул. Но, когда отец Клод обрисовал главную проблему, он призадумался. Тридентский собор* уже лет тридцать не мог сделать простейшую вещь – ввести единый христианский календарь.

*ТРИДЕНТСКИЙ СОБОР — вселенский собор католической церкви, заседал в г. Тренто (лат. Tridentum, нем. Trient) и в Болонье

—    Святые отцы уже до драки дошли, — пожаловался отец Клод, — а толку – чуть.
Собранные со всей Европы теософы не могли договориться о том, сколько лет от сотворения мира прошло на самом деле. Данные Византийского календаря не совпадали с данными Бл. Августина, а и те, и другие отличались от данных Иеронима и Феофила. И даже у дотошных евреев различие в датировках доходило до 2112 лет.
—    А пока нет единой шкалы, мы не сможем договориться даже о дате рождения Иисуса, — печально признался отец Клод, — а без этого… сам понимаешь…
Гаспар прикусил губу. Шкала событий от сотворения мира была единственной опорой, а при таком разбросе датировок Иисус мог родиться как 500, так 2500 лет назад.
—    А вы не пытались идти к дате рождения Спасителя от дня сегодняшнего? – поинтересовался он. – От Папы к Папе… из настоящего – в прошлое.
Отец Клод язвительно улыбнулся, подошел к ближайшему стеллажу и вытащил две подшивки желтых от времени документов.
—    Вот булла Бенедикта V… а здесь — булла Бенедикта VI. Ты их отличишь?
Гаспар и сам уже понял, что сказал глупость. Пап никто никогда не нумеровал, а дата на буллах была одна – день месяца и число лет, прошедших от избрания Папы. Безо всякой привязки к противоречивым шкалам «от сотворения мира». Даже лучшему теософу этот «гордиев узел» священного беспорядка было не разрубить. Здесь и впрямь нужен был практик.
***
Амир контролировал каждый шаг повара и раздатчика, жестко следил за тем, чтобы воду «варили», а котлы отмывали от остатков пищи, и все получилось. Как только рабы перестали получать тухлятину, падеж иссяк сам собой.
—    Будем в Сан-Паулу, свечку Пресвятой Деве поставлю, — пообещал как-то потрясенный управляющий. – Чистое чудо вышло! Всего четырнадцать трупов за весь рейс…
Но он ошибался. Едва судно пристало к дыхнувшему пряным запахом цветения зеленому берегу, погибла та рабыня, за которую хлопотал Амир, — пятнадцатая. Амир следил за ее умиранием все последние две недели, видел все симптомы, но определить болезнь так и не сумел, — не доучился.
А потом конвоиры начали дергать за цепь, рабы, оскальзываясь в устлавшем полы трюма дерьме, побрели наверх, и Амир получил расчет и одним из последних спустился на берег. Дикарей уже передавали из руки в руки тощему, с желтым от тропической лихорадки лицом монаху, а на берегу стояла, наверное, половина всего поселка.
—    Из Кастилии кто есть?! – встречая немногих пассажиров, кричали из толпы.
—    Из Наварры никого?!
—    Мусульмане здесь есть?! Ну, хоть один?
Амир улыбнулся и поднял руку.
—    Кто тут мусульман ищет?
—    Друг! – тут же накинулись на него двое. – Ты откуда? Из Гранады?
—    Арагонец я, — не в силах отбиться от объятий, рассмеялся Амир, — а в Гранаде только учился.
—    Ну, что? Ты, конечно, к нам? Давай, брат, не прогадаешь!
—    Контрабандисты? – прищурился Амир. – Я не против. Работа знакомая.
—    Не-е… — затрясли головами новые знакомцы. – Контрабанда у нас за голландцами. Злющие… чужих в свое ремесло ни за что не пустят!
—    А кто вы тогда?
Новые знакомцы рассмеялись и повели его прочь от медленно расходящейся толпы, в тень огромных, втрое выше, чем в Арагоне, деревьев.
—    Черных видел? Сегодня привезли…
—    Ну…
—    Сегодня же наши будут. Всех уведем.
***
Они тронулись в путь сразу.
—    На ночь глядя, каплуны никуда не тронутся, — на ходу объяснял вожак – плотный, невысокий марокканец с библейским именем Муса, — а к утру мы уже все приготовим.
—    Вы здесь что, — поднял брови Амир, — совсем Церкви не боитесь?
Муса захохотал.
—    Здесь они нас боятся! Пробовал один каплун инквизицию ввести, так его баски раздели, на столе животом вниз привязали, вынесли стол на площадь, и всю ночь, кто хотел, и чего хотел, ему засунул! А утром выгнали…
Амир неловко рассмеялся.
—    И много… желающих было?
—    Да с ним весь город породнился! – захохотали товарищи Мусы, — от Наварры до Старой Кастилии!
Отсмеявшись, Муса начал рассказывать, как здесь что, и Амир не переставал удивляться. Конституции фуэрос, казалось, напрочь истребленные Церковью, здесь, под тропическим солнцем снова расцвели. Каждый прибывший тут же примыкал к своим, и каждый народ или народец прочно занимал свое место под солнцем, – как в ремесленном цеху. Евреи сняли пробы и опознали в здешних реках золото. Арагонцы весьма успешно разводили скот. Кастильцы заложили сахарные плантации. Ну, а мориски, которых все звали мамелюками*, промышляли кражей рабов, которых они продавали кастильцам и арагонцам за золото, которое все они выменивали у евреев.

*МАМЕЛЮКИ (исп. mamelucos) – в данном случае, охотники за рабами. Другое наименование «паулисты» (исп. paulistas) от названия г. Сан-Паулу

—    Я тебе говорю, Амир, здесь хорошая жизнь! — размахивал руками Муса. – И люди – не чета Европе. Каждый – сам себе сеньор!
—    Здесь со всеми договориться можно, — поддержали его товарищи, — кроме каплунов, конечно…
Священников ненавидели все.
—    Ну, делали бы они свое дело, — размахивал руками Муса, — крестили там… хоронили, венчали – им бы люди только спасибо сказали. Но они же в каждую дырку – затычка!
Амир слушал и лишь качал головой. Не так давно появившиеся в Парагвае монахи уже почти завладели всем.
—    Лучшие золотые прииски, думаешь, у евреев?! – возмущенно гомонили товарищи Мусы, — у Ордена!
—    И самые большие плантации!
—    И конезаводы!
—    И корабельное дело!
Словно опухоль, которую Амир видел в университетской лаборатории, Орден уже раскинул щупальца и здесь и жадно, методично высасывал все, что могла дать эта бесконечно богатая земля.
—    Страшно подумать, сколько они денег сюда вогнали, — подвел итог Муса, — но и места хватают самые лучшие!
Амир понимающе кивнул. Он, как всякий арагонец, помнил, и откуда у Церкви такие деньги, и эту повадку – хватать главное.
А потом они – уже в полной темноте – вышли к мосту через неглубокую, быструю речку и принялись за работу. Подпилили опоры моста, подрубили несколько деревьев, чтобы двумя-тремя ударами топора уронить этих гигантов на дорогу и отрезать пути к отступлению и проверили загодя подготовленные пороховые заряды.
—    Все, как всегда, — выдал последнее указание Муса, — главное, выбить охрану из доминиканцев. Остальные побегут.
***
Корабль был большой, шел ходко, прибыл в Новый Свет быстрее всех, кто отошел от причала вместе с ним, и пристал к причалу в Сан-Паулу глухой ночью.
Пошатываясь от многодневной качки, Бруно сошел на берег и в растерянности замер. Таких больших деревьев он еще не видел – никогда.
—    Из Наварры кто есть?! – кричали немногие встречающие.
—    Мусульмане есть?!
—    Сеньор Томазо Хирон! Вы здесь?!
Бруно вздрогнул, и к нему тут же подошел высокий, подвижный монах лет сорока пяти.
—    Это ведь вы брат Томазо Хирон?
—    Да, — преодолев мгновенное замешательство, кивнул Бруно.
—    А вы молодой… наверное, из этих, новых… — прищурился монах, — давайте отойдем в сторонку. У меня здесь лошади.
Бруно последовал за ним к стоящим у лошадей охранникам, и монах запалил трут, от него – факел и протянул руку.
—    Ваши полномочия, пожалуйста.
—    А? Ах, да, — вспомнил Бруно и открыл шкатулку. – Вот, пожалуйста.
Монах принял бумагу, медленно, внимательно прочитал текст, затем посмотрел бумагу на просвет и кивнул.
—    Все в порядке. Меня зовут братом Херонимо. Прямо сейчас и тронемся.
—    А как же гостиница? – вспомнил, как хорошо его встречали в каждом городе, Бруно.
—    Нет-нет! – засмеялся Херонимо. – Об этом забудьте. В вашем положении лишние глаза ни к чему.
Заметил замешательство Бруно и пояснил:
—    Здесь голландских шпионов – каждый третий. Все евреи за голландцев, все евангелисты, само собой, — тоже. Здесь все за них, даже магометане. Как по краю пропасти ходим.
Бруно сделал вид, что понимает, в чем дело, и достал маршрутную карту.
—    И это спрячьте, Томазо, — улыбнулся Херонимо. – Сегодня мамелюки готовят налет на караван черных рабов. Так что указанной в карте дорогой мы не поедем.
—    Вы все знаете! – потрясенно развел руками Бруно и вспомнил, как это говорят высокородные люди, — мне даже неловко…
Брат Херонимо рассмеялся.
—    От вас и не требуется знать местные особенности. Ваше дело, задание Папы выполнить да трудное время пересидеть. Генерал мне все давно написал.
Бруно прикусил губу. Он чувствовал, что тоже буквально ходит по краю пропасти.
***
Агент Гаспара появился, когда Томазо уже начал вставать. Показал условный знак и сразу же приступил к делу.
—    Как вы?
—    Полегче.
—    Тогда собирайтесь, вам пора.
—    Но…
—    Собирайтесь, — непреклонно повторил агент. – Началось.
—    Что началось? – насторожился Томазо.
—    Австриец вошел в Рим.
Томазо обмер. Он этого ждал уже давно. И все равно, было жутковато.
—    А Папа? – осторожно поинтересовался он.
Агент цокнул языком.
—    Папа в плену и уже готовится подписывать бумаги.
Томазо насторожился.
—    И что это за бумаги?
—    Например, о запрете работорговли для всей Католической Церкви.
—    Porca Madonna*! – охнул Томазо. – У нас же половина казны на этом держится!

* Porca Madonna – непристойное ругательство в адрес Девы Марии

Агент лишь развел руками, а Томазо сосредоточился.
Подобный документ резко изменял политику престола Петра в Новом Свете. А он все еще был здесь, в Арагоне. Следовало немедленно выезжать в Парагвай, найти брата Херонимо, объясниться и тут же убрать двойника. И тогда может обойтись. Он быстро собрал вещи, с помощью монахов добрался до кареты, и уже там, внутри, агент обрисовал картину целиком.
Все упиралось в деньги. Северная Европа никогда не имела столь же развитой работорговли, как Южная, а потому обычно проигрывала. Теперь, опираясь на военные успехи Австрийца и ссылаясь на Новый Завет, они хотели запретить работорговлю и обрушить экономики главных конкурентов – стран Италии, Португалии и совместного королевства Арагон и Кастилия.
—    А что Султан Османский? – спросил Томазо. – Он ведь тоже заинтересован в работорговле…
Он совершенно точно знал, что Султан отозвался на призыв Папы о помощи и намеревался войти на обещанные ему Балканы.
—    Султан уже движется к Вене, — кивнул агент. – Если сумеет занять, будет новый торг. Но в дела Нового Света Султан вмешиваться не станет.
Томазо чертыхнулся.
До сего дня на черных рабах держалась и сахарная промышленность Ордена, и кофейные плантации, и золотодобыча. Ясно, что проверить, что там происходит внутри континента, никто не сумеет еще много лет, но если Папа сдастся, подвоз свежих рабов прекратится – сразу.
—    И одомашнивание индейцев станет единственным способом удержать доходы Ордена, — задумчиво проговорил Томазо.
Агент лишь пожал плечами. Это была уже не его компетенция.
***
К тому времени, когда Австриец вошел в Рим, Гаспар уже осмотрел библиотеку Ватикана и признал: она великолепна. Здесь были собраны библиотеки семьи Оттобони и герцогов Урбино, собрание Каппониани и коллекция королевы Кристины, Гейдельбергская библиотека и все варианты Писаний. Что нельзя было взять силой, Папы скупали, а что нельзя было купить, тайно вывозили агенты Ордена. Гаспар сам участвовал в одной из таких операций в православной части Эфиопии, и остался жив только чудом. Однако центральный для нового календаря вопрос: когда родился Иисус так и не был решен.
Поначалу Гаспар думал опереться на родословия королей, однако быстро убедился, что и это нереально. Во-первых, каждый пришедший к власти правитель первым делом фабриковал себе достойное генеалогическое древо – лет на триста назад, а во-вторых, у каждого из них было до десятка имен, и в Неаполе он мог короноваться Фердинандом, в Кастилии – Филиппом, в Наварре – Генрихом, а в Арагоне – Карлом.
—    Здесь нужен Александр Македонский, — сокрушенно признал Гаспар при очередной встрече с отцом Клодом. – Руками не распутаешь, надо рубить.
—    Для этого я тебя и пригласил, — отрезал ведущий историк Церкви, — и, очень надеюсь, что не ошибся.
Гаспар вздохнул и подал носильщикам знак «на выход». Пока ни он, ни те восемь человек, что отец Клод нанял вместе с ним, поставленную задачу не выполнили. А потому «жареным» пахло все сильнее.
***
Мамелюки действовали слаженно и точно. Едва колонна черных рабов вышла на мост, опоры подломились, и мост мягко осел. И вызволить из этой ловушки скованных одной цепью рабов можно было только слаженными действиями конвоя. Но никакой слаженности, да, и самого конвоя в считанные секунды не стало, — так быстро и методично расстреляли его товарищи Мусы. А когда оставшиеся монахи попытались прорваться, сзади и спереди колонны начали падать деревья.
—    А-ла-ла-ла-ла! – заулюлюкали мамелюки, и монахи брызнули врассыпную, в джунгли, а рабы разом, как по команде, сели.
Именно так их – с кровью – приучали поступать охотники за рабами.
—    Ну, вот и все! – рассмеялся Муса, — завтра уже с деньгами будем. Покупателей – хоть отбавляй! Я же говорил, здесь нормальная жизнь!
Амир машинально кивнул и увидел, что на него смотрят сотни глаз.
—    Ам-мир… Ам-мир… — белозубо заулыбались дикари.
За два месяца пути он запомнил каждого из них, и каждый запомнил его, — единственного, кто спускался в трюм без плети. И они были уверены, что теперь все будет хорошо.
***
Бруно и Херонимо сделали остановку на первой же сахарной плантации – уже к утру. Солнце едва поднялось над лесом, а рабы – большей частью, индейцы – уже рубили тростник и тут же складывали его в огромные, истекающие сладким соком кипы.
—    Перекусим, и дальше, — сразу предупредил Херонимо. – Здесь нам лучше не задерживаться.
До смерти уставший Бруно покорно кивнул и тронулся в сторону дымящейся кухни. Не глядя, принял тарелку с кашей и куском свинины, вздохнул и огляделся в поисках тени. И оторопел. Под примыкающим к кухне навесом, меж столбов болталось на ветру что-то на удивление знакомое. Он двинулся вперед…
—    Не ходи туда! – закричал Херонимо.
Но было уже поздно.
—    Бог мой…
В тени навеса болтались три человеческие ноги.
—    Давайте договоримся, Томазо, от меня ни на шаг! – ухватил его за плечо Херонимо.
—    Что это?
—    Корм, — тихо и мрачно отозвался монах. – Собачий корм. Пошли отсюда.
Бруно развернулся и двинулся вслед за монахом. Он и не представлял, что здесь все так плохо. Ибо если столь необходимые каждому механизму шестеренки «съедает», а затем их вот так, запросто пускают в переплавку, толковых мастеров здесь вообще нет.
—    Это наше? – тихо спросил он.
—    Слава Богу, нет, — покачал головой монах, — эта плантация у нас на паях с португальцами. Но и у нас ненамного лучше. Собака должна ненавидеть раба, хотеть его… понимаешь? Ну, и на рабов действует…
Бруно покачал головой. Вместо того чтобы удерживать шестерни в пазах общественным положением, они использовали собак. Грубо, примитивно и расточительно.
—    Немудрено, что индейцы так мало живут…
Брат Херонимо улыбнулся, взял его под локоть и повел прочь.
—    Есть кое-что, чего вы еще не знаете, Томазо… просто потому, что вам не положено было знать.
Бруно хмыкнул. За два месяца пути он изучил все, что было в шкатулке Хирона, — до последней буквы.
—    И чего я не знаю?
—    Нормальный срок жизни индейца в неволе, ничуть не меньше, чем у негра, — подвел его Херонимо к плетеному креслу, — это закрытые сведения, но теперь вы имеете на них право.
—    Но в сводках…
—    Сводки пишутся для Короны, — отмахнулся Херонимо, — кому, как не вам, это понимать.
Бруно прикусил язык, но Херонимо понял его внезапное молчание по-своему.
—    Именно так и делаются в Ордене самые большие деньги.
***
Когда Томазо прибыл в Коронью, причалы были забиты детьми, а весь порт – рыдающими за тройным оцеплением из солдат родителями.
—    У евреев срок вышел, сеньор Вентура, — объяснил ему секретарь, когда Томазо предъявил свои запасные документы, — а тут покупатель хороший нашелся – на острове Сан-Томе. Семьсот голов сразу взял.
Томазо промолчал. Благодаря агентуре, он знал то, о чем секретарь еще не догадывался. Прямо сейчас в Риме решался главный вопрос – о человеческих правах. Австриец, что называется, «взял быка, то есть, пленного Папу, за рога» и требовал, чтобы Ватикан признал, что поступил с иноверцами вопреки слову Христову.
—    Представляю, какую компенсацию придется платить Церкви всем этим сарацинам и евреям, – посетовал уже в карете агент Гаспара, — и не дай Бог, если Папа сломается! Австриец ему тогда еще и подаренные туркам Балканы припомнит…
Понятно, что хорошо осведомленный король Португалии торопился завершить все сделки до того, как Ватикан сдастся. И легко приручаемые дети были – самый ходовой товар.
—    Держите, сеньор Вентура, — протянул ему проездные документы секретарь, — каюта самая лучшая, питание вполне приличное. Но мясо будет, извините, только сушеное.
Томазо, преодолевая боль в изрезанном животе, тихонько рассмеялся. Эта материнская заботливость провинциальных секретарей всегда его умиляла.
***
Гаспар не знал, как Папа сумел договориться с вошедшим в Рим Австрийцем, но библиотекарей пока не трогали. И где-то недели через три напряженных размышлений Гаспар понял главное: отсутствие жестко привязанных дат на буллах древних Пап и множество имен у прежних королей это – огромная удача.
—    Их можно разбросать в любом порядке, — прямо сказал он отцу Клоду. – Сделайте столько Пап и королей, сколько вам нужно. Вы же сами сказали, что никто Бенедикта V от Бенедикта VI не отличит.
Отец Клод поморщился, как от хины.
—    Я думал, ты умнее, — покачал он головой. – А ты забыл о самой важной детали.
—    О какой детали? – не понял Гаспар.
—    Простота. Тысячи провинциальных архивариусов будут менять документы местами по нашей схеме. Это самые обычные люди, а потому схема развития христианства нужна простая и понятная. Как «Отче наш»…
Гаспар опустил взгляд. Отец Клод был прав. Объяснить каждому захолустному архивариусу, какого Карла или Фердинанда на какую полку поставить, было нереально.
***
Рабы потянулись за Амиром сами, — как утята за мамой-уткой.
—    Смотри-ка, — потрясенно расхохотался Муса, — впервые такое вижу!
Но недоучившемуся врачу было не до смеха.
—    Ам-мир… Ам-мир… перешептывалась колонна.
Они были уверены, что именно он вытащил их из скользкого от дерьма трюма и привел товарищей, чтобы убить страшных людей с плетьми и мушкетами. И когда они пришли на рынок, а, проще говоря, на обычную, вытоптанную до грязи поляну, Амир не выдержал.
—    Я хочу взять свою долю, — подошел он к Мусе.
—    Сейчас сдадим, и получишь, — кивнул вожак, — у нас все честно.
—    Я хочу взять людьми, — пояснил Амир.
Муса удивился.
—    А зачем? Или ты решил свое дело начать?
—    Отпущу.
Марокканец открыл рот, но первое время не мог выдавить ни слова.
—    Куда ты их отпустишь, брат? В лес? Они же, как дети. Ничего здесь не знают. Ты же убьешь их всех! Совесть у тебя есть?!
Амир опустил голову. Муса был прав. Отпущенные на волю черные рабы легко могли стать добычей первого же встречного охотника вроде этого марокканца. А в лесу их ждали свирепые, судя по рассказам, индейцы-людоеды.
—    Даже не вздумай их прогнать! – отрезал Муса. – Или продай понимающему человеку, или при себе держи. Но такого греха на душу не бери.
Амир глянул в сторону уже осматривающих товар покупателей и тут же отвел глаза. Негры все смотрели только на него – с ожиданием. Нет, Амир видел множество рабов, но все они были чем-то, лично его не касающимся, — как случайный прохожий. Но этих он знал и в лицо, и по характерам, а многих и по именам.
—    Беру Ахумбу… — ткнул он пальцем в шустрого мальчишку, которому когда-то вправил плечо, — а остальных на твой выбор.
***
Бруно слушал и не мог не восхищаться: машина лжи, которую выстроил Орден, была великолепна!
—    У нас льгота. Десять первых лет Корона за индейцев подушный налог не берет, — сразу пояснил Херонимо, — а потому показывать, что они живут дольше восьми-девяти лет, невыгодно. Так что, три четверти работающих на нас индейцев – по бумагам – давно мертвы.
Бруно лишь развел руками.
—    Во-вторых, Корона требует пятую часть рабов себе. А если раб умер в пути на королевские плантации, это уже не наша забота. Главное, с приемщиком договориться.
Бруно рассмеялся. Дать взятку приемщику, чтобы тот подписал бумагу за три тысячи рабов, а отдать ему всего одну, это было умно.
—    Кроме того, колонисты требуют, чтобы каждый наш индеец даром отработал на них по полгода.
Бруно удивился. Выдергивать притершуюся шестеренку на полгода это было болезненно.
—    И вы отдаете?
—    А куда деваться? – развел руками Херонимо, — Парагваю остро не хватает рабов, а все индейцы у нас. А главное, они здесь без женщин совсем озверели. Если не дать, нам же хуже будет: придут и силой возьмут. Так что какое-то число женщин в обороте постоянно.
Бруно потрясенно покачал головой.
—    Неужели с женщинами так плохо?
—    Хуже некуда, — цокнул языком Херонимо, — черная, красная, зеленая – каждая на вес золота! Губернатору даже пришлось своим указом запретить всем женщинам выезд из страны. Муж может ехать, куда хочет, а вот жену –не-ет, пусть оставит; его баба нам самим нужна.
Бруно рассмеялся. Парагваю действительно требовался хороший механик. А Херонимо все рассказывал и рассказывал, и постепенно вся система сокрытия денег становилась ясной, как на ладони.
Самой эффективной мерой была эпидемия. За относительно небольшие деньги врач провинции делал бумагу о поразившей индейцев болезни, и тысячи работников мгновенно выводились из-под контроля Короны, да, и Папы – тоже.
Кое-что можно было списать на мамелюков из Сан-Паулу, хотя это и было дороже: приходилось делиться со слишком уж осведомленным о делах в Сан-Паулу губернатором. Но и на это шли.
—    Сами понимаете, более всего Совет Ордена нуждается в неучтенных средствах, — подвел итог Херонимо. – Только они и дают реальную власть.
Бруно этого еще не понимал, но к сведению принял.
***
Доля Амира – здесь же освобожденные от цепей восемнадцать рабов кинулись под его защиту мгновенно и преданно семенили за ним, куда бы Амир не направился.
—    Брат, не продашь? – окликнули Амира, когда он уже совсем измучился от нерешенного вопроса: что с ними делать.
Амир оглянулся и обмер.
—    Иосиф?!
—    Амир?! – охнул сын сожженного Исаака Ха-Кохена. – Ты что здесь делаешь?..
И тут же осекся. Они оба знали, почему оказались за океаном.
—    А где родители? – пытаясь быть вежливым, спросил совершенно потрясенный Иосиф.
—    Мать простудилась и умерла в горах, — вздохнул Амир, — отца убили.
Иосиф помрачнел.
—    А мой отец…
—    Я про Исаака знаю, — облегчил ему задачу Амир. – Ты лучше скажи, как сюда добрался и чем здесь занимаешься.
—    Добрался матросом, — пожал плечами Иосиф. – А занимаюсь золотом. У меня – прииск. Не очень богатый, но дело идет.
Амир чуть не присвистнул: вот что значит, еврей!
—    Ты, пожалуй, сейчас побогаче меня будешь, — завистливо покосился на толпу черных рабов Иосиф. – Одно слово: сарацин.
Они переглянулись и оба захохотали.
—    Это уж точно… — захлебываясь хохотом, признал свою вину Амир, — мы с тобой теперь – сеньоры! Не то, что эти бедные монахи…
Услышав о «бедных монахах», Иосиф покатился на траву, и лишь когда они отсмеялись, предложил дело.
—    Мне один еврей из Амстердама рассказывал, Папу в угол зажали.
—    И что? – мгновенно насторожился Амир.
—    Церкви вот-вот работорговлю запретят, — перешел на шепот Иосиф. – Ты понимаешь, что это значит?
—    Нет, — честно признался Амир.
—    Цены на рабов до неба подлетят, — сделал выразительное лицо Иосиф. – Черных вообще не станет.
—    И что? – не понял Амир.
Иосиф огляделся по сторонам.
—    Ты меня, сосед, извини, но здесь охота за рабами в руках «ваших», а я мамелюкам не верю.
—    И что? – все равно не понял Амир.
—    А тебе я верю, — ткнул его ладонью в плечо соседский сын. – Займись этим делом, а я покупателей буду искать. Ну, что идет?
—    Нет, — отчаянно замотал головой Амир. – Я рабами торговать не буду. Свинство – это все.
Иосиф помрачнел.
—    Знаешь, что, брат, поехали сам все посмотришь. А тогда уже и решай.
***
Бруно почти валился с коня от усталости, когда они выехали на холм и увидели первое закрытое поселение Ордена для индейцев. Вокруг огромного, на сколько хватало глаз, поля тянулся высокий, в два человеческих роста частокол, а в центре поля виднелся городок – с церковью, казармами для охраны, навесами для рабов и все это – за вторым частоколом.
«Город Солнца… – подумал Бруно. – Самый простейший механизм…»
—    Это и есть наша первая редукция*, — гордо обвел рукой линию горизонта неутомимый Херонимо.

*РЕДУКЦИЯ в Парагвае, закрытое поселение индейцев под непосредственным управлением Церкви (от лат . reductio — упрощение, приведение сложного к простому, более доступному для анализа или решения)

Бруно мысленно перебрал все, что ему предстоит: выяснить степень «закалки» и податливость «материала», перезнакомиться со всеми «регуляторами хода», а двигатель – само хозяйство «курантов» ему неплохо описал брат Херонимо.
—    Знаешь, Томазо, — внезапно перешел на «ты» монах, — некоторые нас нещадно критикуют…
Бруно превратился в слух. Брат Херонимо никогда не юлил, а потому слушать его было интересно.
—    …но здесь есть все, что нужно человеку: подъем с рассветом, труд на лоне природы, вечерний отдых, молитва…
Бруно понимающе кивнул. Именно таков был распорядок монастыря Сан-Дени. Он, пока сидел в подвале, изучил его досконально.
—    Я вообще думаю, что осуществить «plenitudo potestaiis*» можно только с помощью редукций, — уверенно произнес Херонимо, – лично я другого способа одомашнить всех этих греков, китайцев, да эфиопов просто не вижу.

* Plenitudo potestaiis – лат. «полнота власти» – догмат о полной власти Папы, как заместителя Христа, над каждым человеческим существом во Вселенной

***
Амир оставил рабов помощнику Иосифа – под честное слово кормить и без нужды не наказывать. Долго, жестами, объяснял дикарям, что скоро вернется, и все равно – на душе лежала тяжесть. Они смотрели вслед такими глазами…
—    Не переживай, привыкнешь, — деловито пообещал Иосиф и подвел Амиру немолодую кобылу, — я тоже поначалу думал, умру от сострадания. А потом втянулся…
Амир взобрался на кобылу, и они тронулись по еле заметной тропе в горы, делясь по пути впечатлениями и воспоминаниями.
—    Вам еще повезло, — вздохнул Иосиф, — магометан хотя бы в море целыми семьями не топили.
—    А что – выпущенные кишки намного лучше? – возразил Амир.
И, конечно же, Иосифу пришлось признать, что это не так чтобы намного приятнее. Может быть, лучше утонуть. Затем они вспомнили инквизицию и первые костры, затем жульнически облегченную королем мараведи, то есть, то, с чего все начиналось. Потом поспорили, что за порча может скрываться в учении Христа, но так ни к чему и не пришли. А к вечеру они выехали на холм, и Амир увидел огромное – на сколько хватало глаз – поле, обнесенное высоким – в два человеческих роста – частоколом.
—    Вот она, «юдериа» для индейцев, — обвел рукой линию горизонта Иосиф.
—    Морериа! – ахнул даже не услышавший, что он сказал, Амир.
Именно такими описывали последние арагонские беженцы закрытые поселения для мусульман.
—    А почему они не бегут? Тут же кругом – леса!
—    Они уже порченые, — покачал головой Иосиф и пояснил: — почти все – христиане.
—    Как? – не понял Амир. – Орден что – построил эту тюрьму для своих?! Для христиан?!
И тогда он услышал этот звук – далеко-далеко. Флейты и барабаны.
—    Это они с работы идут, — пояснил Иосиф, — строем.
Амир пригляделся. По краю поля, ровными рядами, точно в такт флейтам и барабанам шли одетые в одинаковые полотняные рубахи индейцы. Точно так же по улицам его города проходила Христианская Лига.
—    Я же говорю, — мрачно повторил Иосиф, — они все уже порченные.
Но Амир его не слышал. В ушах звучала размеренная поступь легионеров, а перед глазами стояла никогда им не виденная, но так хорошо известная по рассказам картина. Легионеры, под восторженные крики друзей и гнусавое завывание священника, взяв его старого отца за шиворот, макают в грязную лужу лицом.
—    Я буду их ловить и продавать, — стиснув зубы, процедил Амир. – Пока не разрушу здесь все.
—    И трудов немного, — обрадовался Иосиф, — они уже готовые рабы, объезженные… и платят за них…
—    Не в деньгах дело, — оборвал его Амир. – И даже не в чести.
***
Наслушавшись рассказов брата Херонимо, Бруно первым делом осмотрел укрепления, и остался доволен: ров, частокол, наблюдательные вышки через равное количество шагов. Затем осмотрел длинные, ровными рядами идущие навесы: общие для холостых парней, такие же для девушек и разбитые на клетушки – для семейных. А затем брат Херонимо отвел его в мастерские, и Бруно охнул. Несколько одетых в серое полотняное белье индейцев суетились вокруг почти собранных курантов.
—    Железо у Ордена свое, — деловито пояснил Херонимо.
—    А кто мастер? – глотнул Бруно; куранты были просто великолепны.
—    Сейчас посмотрю… — наклонился над рамой монах, — У-лоф Ху-ге-ноут…
—    Олаф Гугенот?! – взвился Бруно. – Где он?! Покажите!
Херонимо весело рассмеялся и развел руками.
—    Увы, не могу. Улоф Хугеноут – известная швейцарская марка. С год как поднялась. А мы лишь копируем. До малейшей детали. Сами понимаете… что еще с индейца потребуешь…
Бруно вытер мгновенно взмокший лоб.
—    И что… — постепенно приходя в себя, спросил он, — хороший доход?
—    Ого-го! – вскинул подбородок монах, — и спрос, и доход – лучше не надо!
Они прошли и заглянули в остальные мастерские, и Бруно просто потерялся от увиденного. Легко копирующие все, что им покажут, индейцы печатали книги на всех языках Европы, ткали хлопок и лен, дубили кожи, обжигали кирпич и посуду… и все это – за обычным деревянным частоколом.
—    Это еще что… — гордо перечислял свои богатства брат Херонимо, — они у нас и колокола льют, и оружие, и даже органы собирают!
Бруно был мастеровой, и он моментально оценил размах. В то время как цеховые ремесленники Арагона рвали жилы и глотки за заказы, а то и доносили на конкурентов инквизиции, Орден получал здесь то же самое, считай, даром.
—    У нас тут и овцы… тысяч восемьсот, и лошади, и коровы, — речитативом перечислял Херонимо.
Голова у Бруно пошла кругом.
—    …кофе, чай, пшеница, табак, маниока, птицы домашней много… яйца…
—    Хватит! – не выдержал Бруно.
Брат Херонимо рассмеялся.
—    А если бы вы знали, какие у нас ювелиры! А какие скрипки они делают! Не поверите, у них у всех слух – абсолютный!
Бруно выскочил на улицу, вдохнул идущий с гор прохладный вечерний воздух и потрясенно развел руками в стороны. Он еще не знал, удастся ли ему отрегулировать Вселенские Куранты там, на самом верху, но то, что с такими ресурсами всех, кто чуть ниже Господа Бога, можно запросто пустить в переплавку, уже понимал.
***
Томазо почти не выходил из каюты и только и делал, что перечитывал взятую в секретариате почтовую рассылку, и вся она была пропитана тревогой за будущее Церкви и Ватикана.
Орден давно уже предлагал Папе не рисковать и перенести Престол Петра из Италии в Новый Свет, — юридическое и богословское обоснование переносу было разработано лучшими юристами и теософами Церкви – и давно. Но Папа испугался.
Теперь судьба всей Церкви, всего Дела Веры зависела не от вцепившихся друг другу в глотки, окончательно выдохшихся Северной и Южной Европы, и, тем более, не от плененного Папы. Все решало, кто из двух еще вчера маловажных персонажей – Султан Османский или Царь Московский – будет успешнее в своем продвижении в Европу. Ибо Порта стояла за католиков, а Москва – за евангелистов.
***
Месяца через полтора Гаспар признал, что потерпел сокрушительное поражение. Понятно, что история Римской Церкви должна уходить корнями глубже, чем у византийцев и африканцев. И провернуть это было несложно. Архивы – вот они… много, очень много. Делай с ними, что хочешь!
Однако главный вопрос: с какого угла начать возводить здание нового календаря, а значит, и новой истории Церкви, так и не был решен. Обилие материала и множество равных по весу толкований и было главной проблемой.
—    А ты думал, даром лучшие теософы Европы уже тридцать лет заседают? – усмехнулся при встрече отец Клод.
Но Гаспара это не утешило. Он знал, что еще немного, и Ватикан устами отца Клода откажется от его услуг. А значит, его начнут таскать по делу Томазо и прочих проштрафившихся братьев. Отсюда до застенков инквизиции было – рукой подать.
***
Иосиф рассказал, разумеется, не все. Он был сыном менялы, а потому он без нужды языком не трепал. Просто, походив по местным горам, он обнаружил то, чего даже не рассчитывал увидеть, — алмазы. Понятно, что первым делом, Иосиф бросился в Сан-Паулу и отыскал в портовой харчевне одного неглупого еврея из Амстердама.
—    Смотри, — бросил он на засаленный стол мутный полупрозрачный камешек.
—    Алмаз? – почти сразу догадался тот.
Иосиф кивнул.
—    И я знаю, где таких много.
—    И чего ты от меня хочешь? – заинтересовался еврей.
—    Отвези в Амстердам. Покажи понимающим людям.
Еврей задумался.
—    А почему не в Италию? Насколько я знаю, лучшие ювелиры там. А в Амстердаме этого ремесла почти никто не знает.
—    Не хочу в Италию, — мотнул головой Иосиф. – Что к Папе в карман упало, то пропало. Лучше на новом месте с нуля начать, чем еще раз на те же грабли наступить.
—    Ну, как знаешь… — пожал плечами еврей и сунул алмаз в карман. – Но тебе ведь партнеры понадобятся?
Иосиф кивнул.
—    Беру в долю всех. Мне одному такое дело не поднять, а время терять жалко.
Еврей уплыл, а Иосифу оставалось решить одну, но главную проблему: рабочие руки. То, что ни в Амстердаме, ни в Асунсьоне эту проблему не решат, он знал. Денег дадут, сколько попросит, но вот людей…
И тогда появился Амир.
***
Брат Херонимо разглядел в госте подмену довольно быстро. Нет, он ни разу не видел реального Хирона, однако, понимал, что посланник Генерала наверняка прошел ту же школу, что и вся элита Ордена.
Херонимо поежился. Такие вещи, мало того, что не забываются, но еще и оставляют след. И вот в приехавшем госте он этого следа не увидел. Наоборот, весь его язык, манера держаться и даже выражение лица с головой выдавали нахватавшегося верхушек мастерового. И тем парадоксальнее смотрелся при нем весь необходимый комплект инструкций и бумаг, верительных грамот и полномочий.
Гость определенно не был шпионом – ни голландским, ни английским. Так топорно не работали даже они. Не был он и агентом противостоящей Генералу части Совета. Ибо таких дураков, чтобы при живом, энергичном Генерале засылать в Парагвай двойника, в Совете быть не может.
«Губернатор?» – напряженно думал Херонимо. Его Превосходительство нуждался в точных сведениях из-за частокола редукций, но на прямой конфликт с Орденом губернатор не пошел бы ни за какие деньги. Знал, чем это обычно кончается.
В какой-то момент Херонимо даже пожалел, что так много рассказал. Однако полномочия у гостя были исчерпывающими, и Херонимо не собирался давать повод обвинить себя в неисполнении указаний сверху. Тем более что гость работал – и как работал! Он исполнял приказ Папы так, как не стал бы даже реальный Томазо Хирон.
«Ладно, подожду, — решил он, — посмотрю, что придет с первой почтой».
Орден редко допускал такие промахи, а если допускал, то исправлял мгновенно. А потом пришла почта, и монах схватился за голову. Как сообщал секретариат, Генерал скоропостижно скончался – прямо в разгар заседания Совета. И на его место уже был назначен молодой, энергичный, а главное, нетерпеливый брат Хорхе.
Херонимо дождался, когда двойник Томазо Хирона уйдет обдумывать свою работу, и кинулся к его шкатулке. Открыл, достал посадочные документы на корабль, записал дату, оценил расстояние от Сарагосы до Короньи, и тихо охнул. Выходило так, что двойник выехал из Сарагосы в день смерти Генерала. Это могло означать, что угодно.
***
Едва Бруно с головой уходил в расчеты, как появлялся брат Херонимо и снова принимался рассказывать – методично и последовательно. И это уже начинало раздражать.
—    Мы здесь всю округу окрестили – даже людоедов, — словно отчитывался он перед невидимым начальством, — формальность, конечно… зато вся их земля перешла в ведение Католической Церкви. И законности этого акта не могут отрицать даже евангелисты.
Бруно скрипнул зубами. То, что хорошее сырье лучше закрепить за собой, у них в городе знали даже подмастерья.
—    Но людоедов мы, разумеется, мамелюкам оставили; пусть сами за ними по лесам бегают. А вот земледельцев сразу одомашнили…
Бруно нетерпеливо заерзал.
—    Обнесли уже готовые деревни частоколом – и готова редукция. Ни строить, ни осваивать ничего не надо… одна забота: мамелюков отгонять.
Бруно вздохнул. Он уже понимал, что деньги на строительство редукций и освоение целины Орден, один черт, списал, и в этом как раз и заключается главная доблесть брата Херонимо.
—    Вы лучше скажите, что у вас не получается… — на полуслове оборвал он монаха.
—    Плохо слушаются. Ну, и бегут, — развел руками Херонимо. – Особенно молодежь, когда у них брачный период начинается.
—    Значит, с побегов и начнем.
Бруно много ходил по редукции и видел: в отличие от евреев, уже прошедших огонь и воду, а потому почти не поддающихся перековке, здесь материал был пластичный – одно удовольствие.
—    И как мы начнем? – заинтересовался Херонимо.
—    Не надо их удерживать, — прямо посоветовал Бруно. – И перестаньте отгонять мамелюков от редукции.
Монах опешил.
—    Это как двойной паз, — пояснил Бруно, — даже если шестеренка попытается выскочить, деться ей некуда – только назад.
Увидел, что его не понимают, и добавил:
—    Сделайте мамелюков еще одним частоколом. Никто не выскочит. Наоборот, побеги прекратятся.
Брат Херонимо пожевал губами и потрясенно покачал головой.
—    Смело…
***
Когда Амир нашел таки Мусу в харчевне, тот смотрел вслед уходящему монаху.
—    Ты не поверишь, брат, — криво улыбнулся марокканец, — этот каплун сказал, что они убирают охрану с внешней стороны частокола редукций.
—    Ну, и что? – не сразу понял Амир.
—    Все, кто отправится в лес погулять, наши. Ты понял?
Амир кивнул. Он подобное уже видел, — когда король предложил морискам перебираться в Марокко.
—    Здесь – какой-то подвох. А главное, зачем тебе мелочиться? Что если всю редукцию взять? Там ведь тысячи три-четыре…
—    А зачем я буду рисковать? – резонно возразил Муса. – Да, у меня и людей столько нет, чтоб охрану перебить.
—    А у кого они есть?
Марокканец с подозрением оглядел Амира.
—    А ты, брат, бунтарь…
—    А ты – марокканец, — парировал Амир, — и по-настоящему, что такое Орден, не знаешь. Эту заразу лучше сразу выжечь, под корень.
***
Как только дозорные сообщили, что мамелюки уже здесь, Бруно переговорил с братом Херонимо и лично открыл ворота.
—    Скажите им, что желающие могут уходить.
Покрасневший от волнения монах быстро затараторил на индейском языке и несколько раз решительно ткнул рукой в сторону распахнутых ворот. Индейцы загомонили, начали переглядываться и постепенно из толпы начали выходить самые смелые.
—    Подбодрите их, брат Херонимо, — попросил Бруно.
Монах выкрикнул несколько слов, и смельчаки, ухмыляясь, тронулись в сторону ворот.
—    Дети, — покачал головой Херонимо, — чистые дети.
Бруно так не считал. Да, материал в целом был податливый, мягкий, но те, кто вышли из толпы, определенно прошли какую-то закалку – в неправильной форме, а потому их всех можно было смело пускать в переплавку.
Толпа замерла. Все смотрели вслед выходящим за ворота соплеменникам и ждали одного: действительно ли их отпустят.
—    Может, закрыть за ними? – осторожно начал Херонимо.
—    Ни в коем случае, — отрезал Бруно.
И в следующий миг раздался этот вой:
—    А-ла-ла-ла-ла!
Индейцы охнули, и почти сразу с той стороны начали кричать.
—    Они просят о помощи, — забеспокоился Херонимо.
—    Пусть просят.
Толпа волновалась, как озеро в непогоду. А потом крики стихли, и Бруно снова повернулся к индейцам.
—    Переведите им, что отныне никто их в редукции силой держать не будет. Напротив, за нарушение порядка, их начнут нещадно изгонять за частокол.
—    Гениально… — выдохнул брат Херонимо.
***
Амир переговорил с половиной Сан-Паулу и все, в общем, держались одной линии. Да, взять новых рабов у каплунов было бы неплохо, но вот начинать войну… присоединиться можно, но не начинать. Все помнили, что прошлое восстание комунерос кончилось поражением. И тогда он забрал своих рабов у Иосифа и двинулся от поселка к поселку.
—    А все честно будет? – не отрываясь от разделывания индейской ноги и прикорма собак, интересовался какой-нибудь небогатый землевладелец. – Мне мою долю краснокожих без фокусов отдадут?
—    Вы и будете устанавливать правила, — обещал Амир, – это – единственная гарантия.
Землевладелец хмыкал и соглашался.
Помогало производить впечатление и то, что, с точки зрения местных, Амир был безумно богат. Свита из восемнадцати жмущихся к хозяину рабов позволяла предположить, что на плантациях у него в десятки раз больше, а значит, человек он сильный и уважаемый. И даже его походная одежда, как и то, что он едет впереди вереницы рабов на выпрошенном у Иосифа дешевом муле, а не на безумно дорогом жеребце, лишь говорило в его пользу: скуп, значит, головой думает.
Конечно же, Амир видел, сколь жуткое будущее ожидает индейцев, если мятеж состоится, но он по опыту знал: если Орден не остановить, нечто подобное ожидает здесь всех.
***
Брат Херонимо сильно сомневался, следует ли сразу после такой сильной меры делать что-либо еще, но Бруно знал: железо нужно греть беспрерывно, пока оно не начнет поддаваться ковке.
—    Первым делом ставим общие столы, — распорядился он.
—    Но семейные у нас едят отдельно, — начал было Херонимо.
—    Так написано в одобренной Папой книге, — отрезал Бруно и постучал пальцем по томику Кампанеллы.
И в считанные часы, уже к ужину, длинные – на всю общину – столы были сколочены.
—    Женщины садятся с одной стороны, мужчины – с другой. И никаких разговоров за едой.
Херонимо перевел сказанное изумленным старейшинам.
—    Кто возразит, сразу за частокол! – жестко предупредил Бруно.
Херонимо перевел и это. И через две недели непрерывного введения все новых и новых ограничений, когда целых четырнадцать непосед отправилось в руки мамелюков, а все остальные поняли, что с ними не шутят, Бруно приступил к основному.
—    Ваша главная беда – личная привязанность мужчин и женщин друг к другу, — почти процитировал он слова книги брату Херонимо.
Тот растерянно моргнул, и Бруно уточнил.
—    Брак по привязанности – это как заклинившие шестеренки, — что с ними ни делай, они будут держаться вместе. Так?
Монах растерянно кивнул.
—    Но нам-то нужно, чтобы они вращались! Так?
Брат Херонимо криво улыбнулся.
—    Ну… в общем, да.
—    Смотрите, что он пишет, — раскрыл Бруно одобренную Папой книгу Кампанеллы. – Женщин полных следует сочетать с худыми мужами, а худых – с полными, дабы они хорошо и с пользою уравновешивали друг друга.
Брат Херонимо молчал.
—    Хорошо и с пользою! – яростно повторил Бруно. – Вы меня понимаете?!
—    Они не согласятся… — выдохнул монах.
—    Значит, пойдут за частокол, — отрезал Бруно.
На следующее утро всех индейцев выстроили в две шеренги одна напротив другой: мужчины справа, женщины слева.
—    Пусть разденутся по обычаю древних спартанцев, — процитировал Бруно одобренную Папой книгу.
И понимающий, что с руководством Ордена, кто бы за «гостем» ни стоял, не поспоришь, Херонимо грозно и протяжно принялся кричать на индейском.
—    …а если кто не хочет подчиняться, — за частокол!
Индейцы замерли, и наступила такая тишина, что стало слышно, как шумят гигантские кроны далеких, там, за частоколом деревьев.
—    Ну?! – рявкнул Херонимо. – Кто смеет возразить воле наместника Христа на земле?! Кто хочет к мамелюкам – на корм псам?! Я никого насильно не держу!
И тогда индейцы стали раздеваться – один за другим.
***
Амир двигался от поселка к поселку, и везде встречал понимание. Земледельцы понимали, что если Орден изгнать, то земли редукций с уже готовыми рабами можно будет переделить. Конезаводчики и скотоводы мечтали об устранении самого опасного конкурента. Купцы яро ненавидели Орден за право плавать под чужими флагами и провозить товар безо всяких пошлин. И все они слишком хорошо помнили и кровавую расправу после провала восстания комунерос, и то, что вытворяли над ними люди Церкви в Европе. А потом Амир встретился с голландцами и англичанами, и понял, что можно начинать.
—    И сколько общин уже готово выступить против Ордена? – осторожно поинтересовались они на первой же встрече.
—    Все, — рубанул рукой воздух Амир.
—    А сколько людей готовы встать под ружье?
—    Было бы это ружье! – рассмеялся Амир.
И вот здесь евангелисты улыбнулись.
—    Будет… — закивали они, — что-что, а уж оружия мы вам привезем, сколько надо. Слава Папе, все его лучшие оружейники давно уже на нас работают.
***
Иосиф не находил себе места. Алмазы были – вот они, под боком! Он лично отыскал шесть штук не слишком чистых, но на удивление крупных камней. Однако без вложения серьезных средств организовать добычу было нереально. А вкладывать средства без политических гарантий амстердамские евреи не собирались, — слишком уж хорошо они помнили, что такое Орден. Так что, когда его свели с голландцами, Иосиф уже прошел и через досаду, и через ярость, и даже через отчаяние.
—    Есть дело, — прямо сказали голландцы. – Комунерос хотят оружия, но здесь на побережье слишком уж много агентов Ордена. Не поможешь?
—    И сколько вы хотите закинуть?
Голландцы переглянулись.
—    Ну, для начала, тысяч десять стволов. Оплату обговорим… то, что работа опасная, мы понимаем.
Иосиф прикрыл глаза. Он знал, насколько длинные у Ордена руки, но чувствовал: вся его судьба решается прямо сейчас.
—    Идет, — решительно кивнул он. – Я перекину столько, сколько надо.
А тем же вечером, памятуя об агентах Ордена и понимая, что ни одному белому в такой ситуации доверять нельзя, собрал шестерых своих рабов под навесом и сказал все, как есть.
—    Есть работа. Кто выживет, получит волю. Кто согласен?
И рабы, — что черные, что красные, — один за другим делали шаг вперед.
***
«Сырое железо» населения редукции медленно, но верно разогревалось. Едва индейцы разделись, монахи прошли вдоль шеренг и на глазок определили, кто способен, а кто вял к совокуплению – строго по рекомендациям доминиканца Кампанеллы. Затем обсудили, какие мужчины и женщины по строению своего тела более подходят друг другу, перетасовали в нужном порядке и так же, двумя семенящими шеренгами, погнали к храму.
—    Но это не моя подруга! – возмутился кто-то, оказавшись перед аналоем.
—    За частокол! – мгновенно отреагировал Бруно.
Он знал, что раскаленное железо нельзя выпускать из поля зрения ни на миг. А ему предстояло еще очень многое: выдержать мужчин и женщин порознь в течение трех суток, проследить, чтобы они тщательно подмылись, покормить, снова выдержать, дабы пища переварилась, а новобрачные успели хорошенько помолиться, и лишь затем загнать каждую пару в свою секцию. К тому времени не участвующие в церемонии подростки уже должны соорудить под навесами перегородки из сухого тростника.
—    Может быть, не будем так торопиться? – снова засомневался брат Херонимо. – Дадим им время друг к другу привыкнуть…
Бруно лишь покачал головой и ткнул пальцем в книгу.
—    Сейчас Венера и Меркурий находятся на восток от Солнца в благоприятном Доме и в очень хорошем аспекте Юпитера. Когда еще такое удачное сочетание будет?
***
Брат Херонимо был потрясен. Двойник Томазо Хирона действовал настолько решительно, а главное, со знанием дела, что буквально раздавил всякое сопротивление.
—    Главное, выбрать правильный момент, чтобы вынуть железо из горна, — говорил он и давал послабление, когда, казалось, вот-вот полыхнет.
—    А теперь – наковальня! – командовал он, и индейцев зажимали так, что никто и пикнуть не смел.
И, в конце концов, он их подчинил – совершенно.
Брат Херонимо не был глуп, а потому мгновенно понял выгоды прямо сейчас нарождающихся новых правил обращения с туземцами. Таких, рассыпанных по планете полудиких земледельческих племен было множество, пожалуй, девять из десяти. И всех предстояло одомашнить.
Нет, многое в Парагвае было наработано и до приезда этого «Хирона». Именно здесь начали использовать общинный уклад дикарей к своей пользе – пусть и ценой отступления от канонов христианства. Дикарей уже не пытались поднять до себя, а сразу методично приручали – такими, как есть.
Но только этот Хирон сумел сделать следующий шаг: навязать племени жесткую, почти механическую дисциплину. И, как результат, мужчины уже не возражали против наказания нелюбимых жен, а не любящие мужей женщины охотно оставались на работе допоздна, и в считанные дни производство пряжи и тканей выросло раза в полтора!
Отсюда до обычного монастырского уклада было – рукой подать. Именно этого не хватало Ордену, чтобы освоить Индию, и Китай, Месопотамию и Эфиопию – народ за народом.
«Ай, да умница, — думал монах, — этот опыт обязательно нужно использовать, причем, везде…»
Но как только он подготовил письмо с детальным описанием достигнутых успехов, вышел казус.
—    Они не хотят размножаться, — первым принес неприятную весть поставленный следить за соитиями монах.
—    Как так? – не понял Херонимо.
Монах пожал плечами.
—    Мужчины не залазят на женщин. Вообще.
Херонимо оторопел, а затем решил убедиться в этом лично. Полночи ходил вдоль камышовой стены навеса, однако ни прерывистого дыхания, ни сладострастных стонов не услышал.
—    Вот упрямцы! – хмыкал он.
Индейцы, словно капризные дети, отказывались любить друг друга по приказу Церкви. А дети Ордену были нужны…
Брат Херонимо побежал к Хирону, разбудил, рассказал, что происходит, но тот лишь рассмеялся.
—    Это вы люфт не предусмотрели, брат Херонимо…
—    Какой люфт? – не понял монах. – Причем здесь люфт?
«Гость» покачал головой и опустил ноги с постели.
—    Если зазора между шестернями нет, механизм заклинит. Дайте им зазор. Ударьте в колокол за полчаса до подъема, а на работы не выгоняйте. И все, как по маслу пойдет!
Херонимо оторопел. Будить индейцев рано поутру, когда у мужчин все стоит… но разрешить еще поваляться в постели… в этом что-то было.
***
Когда Амир добрался до столицы провинции – Асунсьона, молва о нем его опережала. Хотя, надо признать, зерно упало на хорошо подготовленную почву. Асунсьон давно распался на две враждующие партии. Сторонники конституций считали королем этих земель Дона Хуана Австрийского, а своими союзниками – евангелистов. Сторонники жесткой централизованной власти, вопреки выбору Капитула пропихнувшие в губернаторы ставленника Ордена, поддерживали Бурбонов и, само собой, Папу.
Здесь кое-кто уже слышал, что Рим пал, а Папа оказался в плену, но для того, чтобы по-настоящему полыхнуло, не хватало одного – фитиля. Таким фитилем и послужил приезд Амира.
—    Значит, говоришь, общины готовы пойти против Ордена? – допытывались противники губернатора.
—    Еще как, — улыбался Амир. – И баски, и кастильцы, и мамелюки – все! Я даже с голландцами встречался. Они говорят, оружие будет. Лишь бы вы не струсили.
И тогда их цепляло – всех.
***
Бруно торопился. Он знал, что брат Херонимо сообщает о его новациях во все редукции Парагвая. А значит, все шестеренки огромного, рассыпанного по всему материку механизма движутся в полном согласии. Это изрядно экономило силы.
Он точно знал, что когда даты рождений индейцев станут известны наверняка, можно будет добиться, чтобы святые отцы подбирали пары не на глазок, а в точном соответствии с Метоновым 19-летним лунным циклом и личным гороскопом каждого. И тогда слаженность работы механизма редукций повысится на порядок.
Бруно беспокоило другое – задел. Как всякий хороший мастер, он понимал, как необходимо смотреть в будущее. Но, пока еще не притершиеся к своему новому положению индейцы размножались неохотно. А люди были нужны, – кто-то ведь должен строить новые редукции и питать своими силами весь этот титанический механизм.
—    А что у нас с вольными индейцами? – как-то поинтересовался он.
—    А ничего, — развел руками брат Херонимо. – Пытались мы их в редукции загнать – без толку. Это же кочевники… больше полугода на одном месте не задерживаются.
Бруно задумался. Неподатливость кочевых племен говорила об уже состоявшейся закалке; таких – разве что в переплавку пустить. Хотя с другой стороны…
—    А дети? – поинтересовался он. – Вы не пытались одомашнить их детей? Они ведь более податливы.
Монах замер.
—    Да, мы как-то не думали об этом. И, потом, как их отнять? Кто это будет делать?
—    Мамелюки, — поднял палец уже принявший решение Бруно, — пригласите вожака сюда. Как его… Муса? Думаю, мы сумеем поделить материал: им женщины, нам – дети. Неужели, не договоримся?
Монах вытаращил глаза, некоторое время не двигался, а потом спохватился и кинулся к воротам. Он уже понял, насколько плодотворна эта свежая идея. А Бруно прошелся по комнате и с удовольствием потянулся.
Отобрать детей, чтобы научить их работать, чтобы они произвели товар, и товар был продан, а деньги получены, и на эти деньги куплено оружие, чтобы снова отобрать у дикарей податливых к обучению детей… в этом была видна красота хорошо работающей машины.
—    Полный цикл.
Да, пожалуй, это был первый полный цикл, который он создал. И он будет работать до тех пор, пока в лесах еще бегает неосвоенное сырье.
***
Уже через две недели сводные отряды монахов и мамелюков начали входить в деревни кочевых индейцев. Мужчин, как не пригодных к приручению, тут же расстреливали, а остальную добычу делили: женщин – мамелюкам, детей – Ордену. Стороны остались довольны.
***
Обратная волна – от Асунсьона к редукциям – покатилась не сразу, но когда покатилась, Амир понял, что главное сделано. Обрастающая воинами в каждом поселке армия сметала на своем пути все, что носило на себе даже запах Ордена. Однако главный смутьян всей компании – Амир ехал в обозе.
Нет, он вовсе не был трусом, но война как-то сразу определила в нем чужака и нещадно выталкивала из своего тела всякий раз, когда он пытался взять в руки мушкет. И потому он делал то, что умел более всего: резал, зашивал, смазывал и пичкал. А когда они вошли в первую редукцию, работы стало так много, что Амир спал от силы по два часа в сутки.
Его восемнадцать негров, уже выучившие до полусотни арагонских и арабских, большей частью, матерных слов, помогали неплохо. Таскали раненых, держали за руки и ноги оперируемых без опия пациентов, мыли, стирали, хоронили, добывали еду… и, в отличие от своего хозяина, похоже, даже бывали счастливы. Амир же поглядывал на мир вокруг, и он ему нравился все меньше и меньше.
Мятежники делали то, ради чего все, собственно, и затевалось. Крещеных индейцев тут же делили, строили в колонны и уводили в неизвестность, монахов развешивали на деревьях, мастерские растаскивались, а отпечатанные в типографиях редукций тиражи книг просто поджигались. Как и все, что нельзя было унести.
Это было совсем не то, чего хотел Амир.
А потом его, как врача, пригласили на «испытание» высокопоставленного монаха.
—    А откуда эти… детеныши… в отдельном загоне? – поинтересовался уже приготовивший раскаленное железо сержант.
—    В горах взяли, — испуганно вращая глазами, ответил монах. – У людоедов.
—    Так их вам людоеды и отдали! – не поверил сержант и на пробу ткнул малиновым стальным прутом каплуна в брюхо.
—    Клянусь! – заверещал монах. – Мы с мамелюками вместе вошли! У кого хочешь, спроси!
Амир стоял, слушал о том, как монахи вкупе с мамелюками расстреливали родителей, чтобы забрать их детей, а перед глазами стоял тот вечер в горах, когда он зачитывал родичам указ об изгнании. Тогда Церковь пыталась отобрать детей у морисков.
Он посмотрел на дымящийся раскаленный прут, затем – на рыдающего монаха и понял, что жалости нет. Наверное, впервые.
***
Едва весть о приближающейся армии достигла редукции, Херонимо тут же собрал совет.
—    Армия движется большая, оружия много, объединились все. Какие предложения?
Монахи молчали.
—    Надо вооружать индейцев, — первым нарушил тишину Бруно.
Монахи криво заулыбались.
—    Есть мнение, что индейцы повернут оружие против нас, — ядовито прояснил ситуацию Херонимо.
—    Исключено, — оборвал его Бруно. – Чем больше бьешь по заготовке, тем она краснее и послушней.
Монахи рассмеялись.
—    Есть еще две трудности, — поднял руку, призывая к тишине, Херонимо, — Корона запретила давать оружие туземцам…
—    Ерунда… — отреагировал кто-то из старших монахов.
—    И вторая трудность, — завершил Херонимо, — у нас нет лишнего оружия; только у конвоя.
Бруно пожал плечами.
—    У вас же есть порох. Я видел.
—    А из чего стрелять?
Бруно усмехнулся. Ни один мушкет, который он видел, не был сложнее часов.
—    Сделаем, — отмахнулся он. – За это не переживайте. Для нас сейчас главное объяснить туземцам, что ждет их в случае проигрыша. Красочно объяснить. В лицах.
***
Когда Томазо сошел на берег, Сан-Паулу был наполовину пуст. Он оглядел поросший непривычно высокими деревьями берег и, порасспросив немногих встречающих, двинулся в центр города.
—    Я Томазо Хирон, — представился он приоткрывшему дверь настороженному мужчине, судя по сводкам, давнему агенту Ордена.
Дверь мгновенно распахнулась, однако, едва Томазо вошел, в его горло уперся кинжал второго агента.
—    А у нас уже есть один Хирон, — улыбнулся хозяин дома.
—    Я знаю, — с задранным подбородком выдохнул Томазо. – Только я – настоящий. Хочешь убедиться?
—    Неплохо бы… — рассмеялся хозяин.
—    Ладно.
В следующий миг Томазо вышел из-под удара, а на счет «три» оба лежали на полу в самых неудобных позах.
—    Убедил?
—    Тебя где так натаскали, брат? – охнул хозяин дома. – Отпусти… больно.
Томазо отпустил обоих и прошел по комнатам.
—    Пусто?
—    Пусто… — выдохнул все еще охающий хозяин.
—    Тогда слушайте. Папа в плену. Подписывает бумаги. Это самые последние новости из Европы. А что у вас?
Оторопевший хозяин еще раз охнул – теперь от ужаса.
—    Папа в плену – это плохо.
—    Так, что у вас?
—    У нас очередная война против редукций, — подошел хозяин дома.
—    Комунерос… — понимающе кивнул Томазо.
Борьба общин и цехов против Церкви и Короны в защиту вольностей, начавшись в Кастилии, перекинулась и сюда. Но если в Кастилии их достаточно быстро разгромили, здесь, на краю света, комунерос до сих пор были грозной силой.
—    Да, комунерос, — подтвердил агент, — но все решат не они, все решат голландцы, — вот кто сейчас – главная беда.
—    А что они могут? – заинтересовался Томазо.
Он знал, что военный флот у голландцев сильный, но, чтобы всерьез угрожать Южному материку, флота было недостаточно.
—    Голландцы напирают на закон.
—    И как?
—    Они утверждают, что это они, пусть и под флагом Кастильской Короны, открыли и освоили этот материк.
—    Весь?! – поразился такой наглости Томазо.
—    Почти весь, — кивнул хозяин дома. – И вот в чем беда: у них есть документы. Акты с именами голландских пиратов и капитанов… все честь по чести.
Томазо сокрушенно покачал головой, а потом вдруг подумал, что, случись Южной Европе проиграть, голландцы вполне могут отхватить южную часть Нового Света. А к тому шло.
—    А все-таки что там с редукциями? – напомнил Томазо.
—    Уже четыре пали… рабов вывели, остальное сожгли.
—    Ч-черт! – не выдержал Томазо.
Он никогда не занимался редукциями, но проигрывать не любил.
—    Но хуже всего, что сейчас их некому остановить, — добавил хозяин дома. – Если так дело пойдет, нашим владениям в Парагвае и Бразилии конец. И тогда голландцы будут здесь, как дома.
***
В этот день Гаспар, впрочем, как и еще несколько нанятых с полгода назад «практиков», получил последнее предупреждение.
—    Если мы не создадим свою версию календаря, ее создадут англичане, — прямо сказал отец Клод, — или голландцы… или еще кто.
—    Я понимаю, — угрюмо кивнул Гаспар.
—    Нет, ты не понимаешь, — сварливо возразил отец Клод. – Если единый христианский календарь первыми сделают они, Риму в истории Церкви выделят место на задворках – там же, где сейчас торчат Александрия и Византия.
Гаспар потупился. Сейчас, когда Австриец методично диктовал Папе свои условия, к тому все и шло.
—    Думай, Гаспар, думай, — похлопал его по плечу ведущий историк Ватикана, — а то вместе в ссылку на Канары отправимся.
***
Бруно видел, чего более опасаются монахи: разреши индейцу убить белого, и завтра он это сделает уже по своей воле. Но вот как раз на это Бруно было решительно наплевать. Он уже видел: все эти идущие на них войной землячества поселенцев – всего лишь примитивные устройства с претензией на власть, на деле, годные разве что в переплавку. То, что создавал он, было на порядок сложнее и, в отличие от коммун, имело будущее.
Поэтому он первым делом вырезал из стены индейского навеса кусок бамбука, замазал один конец глиной, набил его порохом, сунул в ствол камешек и со всеми предосторожностями произвел первый выстрел. Бамбук треснул, но выдержал. Бруно рассмеялся, взял испытанный образец и отнес его к Херонимо.
—    Нарубите бамбука, обтяните его бычьей кожей для верности, и у вас будет ружье на один выстрел.
Монах обмер. Легкость обрезков бамбука позволяла индейцу носить за плечом два-три десятка готовых к выстрелу одноразовых мушкетов. Но главное, их не надо будет перезаряжать! Это давало колоссальное преимущество в бою.
—    Думаю, тренировки в стрельбе нужно начать немедленно и во всех редукциях, — остановился в дверях Бруно.
—    Только так… — прошептал потрясенный монах.
***
Едва начались тренировке в стрельбе, Бруно заткнул уши кусочками жеваной коры и углубился в мысли. Этот Кампанелла неплохо начал, но утонул в деталях вроде обычая раздевать горожан перед тем, как назначить, кому с кем спариться. А потому главной идеи истинного автора Кампанелла то ли не понял, то ли не принял, хотя и был к ней очень близко.
—    Я могу повлиять на движение планет, — тихо проговорил Бруно, наслаждаясь возникающим в голове гудением голоса. – А потому я могу изменить мир.
Малое имеет власть над большим, — в этом и было главное открытие Бруно. Так пылинка опия заставляет видеть цветные сны, так укус мелкой парагвайской мошки заставляет человека раздуться и покраснеть, и, — он снова вернулся к этому сравнению, – так маленький плевочек из тела мужчины порождает в женщине новую жизнь. И он уже догадывался, как стать этим плевочком во Вселенную.
Олаф рассказывал ему о резонансе. И Бруно уже имел власть заставить всех индейцев во всех редукция материка топнуть правой ногой ровно в шесть утра. И земля наверняка лопнет. Но Бруно этого не хотел.
Олаф показывал и такое удивительное явление, как прилипание шерстинок к натертой янтарной палочке – на расстоянии! И Бруно вполне мог заставить всех индейцев всех редукций натирать палочки из засохшей смолы до тех пор, пока сюда в Парагвай не притянется вся шерсть со всего мира. Но не это ему было необходимо.
Бруно хотел закончить доводку Вселенских курантов, — так и не законченную Господом Богом. И для этого было необходимо сделать самую малость: ковкой и разогревом изменить мир вокруг себя. Потому что, как только он это сделает, сработает обратная связь, и жестко соединенные с судьбой Земли планеты сдвинутся со своих орбит, и мир станет на волосок ближе к идеалу.
Первый этап он выполнил превосходно: сотни тысяч индейцев многих десятков редукций уже были шестеренками – с одинаковым шагом зуба и одинаковым размером. В том, что они со временем притрутся к своему новому положению, часовщик, знал, как никто.
***
Когда войска подошли к той самой первой увиденной Амиром редукции, он встал со своим обозом на холме, а потому видел все. Вот только предупредить о том, что святые отцы странным образом изменили тактику обороны, не успел никого. Комунерос, как всегда, с устрашающими криками кинулись рубить ворота, и впервые ворота легко подались и распахнулись.
На той стороне забора, прямо против ворот стояли индейцы – каждый с чем-то вроде обтянутого кожей посоха в руках и двумя-тремя десятками таких же посохов за спиной.
—    А-ла-ла-ла-ла! – первыми кинулись на них мамелюки.
Посохи пыхнули синими пороховыми дымами, и первая шеренга мамелюков со стонами повалилась наземь. Стоящие по сторонам от Амира негры ахнули, а он непонимающе раскрыл рот. Ничего подобного он еще не видел. И тогда индейцы отбросили использованное оружие, достали из-за спин точно такие же «посохи» и, ничего не перезаряжая, ткнули фитилями в прорези. И первые ряды снова повалились, а мамелюки в нерешительности остановили атаку. И лишь когда индейцы сделали третий залп, мамелюки дрогнули и побежали.
Амир вытер мокрый лоб. Он уже понимал, сколько работы предстоит ему этой ночью. Однако индейцы, вместо того, чтобы закрыться изнутри, впервые за всю историю редукций двинулись вперед – прямо на растерянных, ничего не понимающих комунерос. Индейцев было так много, и они стреляли так быстро, что вся масса войска дрогнула и, бренча так и не использованным оружием, бросилась отступать – по той же самой дороге, по которой и пришла.
***
Вместо того, чтобы – строго по заданию – уйти в лес и выстраивать для Папы столь полюбившееся ему идеальное общество, Томазо метался по побережью, словно пес, которому прижгли под хвостом. Здесь творилось, черт знает что! И каждый день он видел, что Орден просто не успевает ничего ни выяснить, ни предпринять.
Голландский флот занимал один порт за другим, а наемные войска голландских купцов беззастенчиво уничтожали сахарные заводы, лишая Католический мир главного – средств к продолжению войны. Армада Вест-Индской Компании в полсотни судов числом бороздила океан, перехватывая суда Ордена и осаждая прибрежные крепости. Хуже того, евангелисты начали налаживать контакты с индейскими вождями, беззастенчиво признавая касиков* равной себе стороной! Это меняло все основы войны.

*КАСИК – в данном случае, вождь

Как рассказал агент, дело было настолько плохо, что португальскому королю пришлось вложить в Коммерческую Бразильскую Компанию** все деньги, изъятые инквизицией у разного рода еретиков. Только так удалось построить флот в шестьдесят судов, способный противостоять врагу. Однако пока все двигалось к поражению.

**Companhia Geral do Comercio do Brazil

А потом из леса принесли довольно странную весть. Как утверждал очевидец, редукции стоят, как стояли, а вооруженные огнестрельным оружием до зубов индейцы гоняют комунерос буквально по всем лесам.
—    Ну-ка, повтори, — попросил Томазо очевидца, — кто кого гоняет?
—    Краснокожие – наших, — сердито буркнул тот.
—    Но откуда у них столько оружия?! – вскипел Томазо.
Уж он-то знал, что в редукциях держат мушкеты только для охраны!
—    Я не знаю, сеньор, — отодвинулся на всякий случай очевидец, — но дыры их ружья оставляют в груди человека – ого-го! С кулак!
И когда стали поговаривать, что огромная индейская армия под руководством святых отцов Ордена движется в столицу Парагвая, Томазо понял, что пора выезжать в Асунсьон.
***
Бруно следил за становлением нового механизма с ревнивым вниманием. Индейцы, оставившие в редукциях только нелюбимых жен да тягостную работу на монахов, были счастливы и смерти почти не боялись. В считанные недели, они составили собой идеальный механизм для сколь угодно долгой войны. Их отряды входили в города и первым делом сжигали евангелистские молельные дома и мечети, охотно помогали братьям расправиться с чужими священниками и старейшинами общин и наступил миг, когда совет редукций постановил двигаться на Асунсьон.
—    С комунерос нужно покончить раз и навсегда, — мгновенно согласились братья.
—    Материк должен быть католическим – весь.
—    И еще редукции… нам нужны новые редукции.
Они уже думали о будущем, и в проекте государство Ордена расстилалось от океана до океана. И Бруно слушал, поглядывал на карту и признавал, что это вполне реально. Собственно, уже теперь, он мог унифицировать по единому образцу и чилийские редукции, и бразильские. Ну, а регулярное поступление свежего материала в виде детей из кочевых племен позволяло вообще не думать о боевых потерях.
—    Пожалуй, с этими солдатиками можно и Индию у англичан отобрать, и Месопотамию… — как-то мечтательно отметил брат Херонимо, — а там и Турцию подмять, и Кавказ.
Бруно согласился. Ему уже рассказали, что и в Турции, и в Месопотамии, – стоит отъехать от города на два дня пути, – живут, по сути, те же дикари-земледельцы, что и здесь. Крести в правильной вере, огораживай частоколом или глинобитной стеной и – готова редукция! А, как только Бруно прогонит их всех через общие обеды за общими столами и назначение выбранных святыми отцами жен, с ними вполне можно будет и брать в обучение чужих детей и даже штурмовать столицы.
Вселенские куранты, в котором каждому народу будет определено свое место, в едином, на всю планету механизме, уже проглядывались.
***
Уже перед самым Асунсьоном индейцы нанесли по армии комунерос такой сокрушительный удар, что обоз оторвался от войск, и Амир со своими неграми был вынужден уходить прямо в лес.
—    Быстрее! – орал он, — еще быстрее!
И нагруженные медицинским скарбом и четырьмя ранеными офицерами рабы прибавляли ходу. Однако оторваться от индейцев не удавалось. Знающие лес, как свои пять пальцев, привычные к здешнему климату и укусам парагвайской мошкары, бесстрашные, как дети, а теперь еще и с настоящим оружием в руках, индейцы могли дать фору любому белому или черному чужаку.
А когда через несколько часов улюлюканье сзади, как по команде прекратилось, Амир огляделся, присел на огромный поваленный ствол и с ужасом признал, что понятия не имеет, как отсюда выбираться.
—    Амир, — тронул его за рукав Ахумба, то самый паренек, которому он когда-то вправил плечо, — смотри, индейцы.
—    Где? – подскочил Амир.
Он ничего не видел.
—    Вон там… — показал пальцем Ахумба, — прямо на тебя смотрит.
Амир проследил за направлением пальца и обмер. Из кустов на него смотрело разукрашенное красной и черной глиной лицо.
—    Людоеды…
Теперь было понятно, почему крещеные индейцы прекратили преследование. И Амир понятия не имел, в чьи руки лучше попасть.
—    Амир, — ткнул он себя кулаком в грудь.
Людоед молчал и смотрел.
И тогда Амир, почти ни на что не надеясь, снял пояс вместе с хорошим марокканским кинжалом, показал, как замечательно он выходит из ножен, и легко, аккуратно бросил все это вперед.
—    Бери. Это тебе. Подарок.
И вот тогда из леса начали выходить все. Они просто раздвигали ветки, и серые от ужаса негры и зеленый, наверное, от еще большего ужаса Амир видели, что окружены так плотно, как бывает окружена рыба, попавшая в сеть.
***
Томазо торопился, но за армией индейцев не поспевал. Когда он входил в очередной поселок, там все уже было сделано – ни еретических евангелистских священников, ни старейшин землячеств. А когда он все-таки нагнал один из отрядов, то понял, что Орден победил.
Решительные, бодрые, веселые туземцы двигались по разбитой и грязной от вечных проливных дождей дороге под звуки флейт и барабанов с такой энергией, с такой внутренней силой, что сразу становилось ясно, кто здесь хозяин.
—    Эй, брат! – окликнул Томазо едущего на муле монаха. – Какая редукция?
—    Санта Анна…
Томазо удивился. Он неплохо изучил карту, а потому знал: Санта Анна отсюда – черт знает, где!
—    И как долго сюда шли? – поинтересовался он.
Монах рассмеялся.
—    Две недели, брат! Думаю, до Сальвадора месяцев за восемь дойдем!
Томазо глотнул. Такой скорости не могла достигнуть ни одна армия Европы, – ни в одной известной ему военной операции.
Он хорошо знал возможности наемных голландских и английских отрядов. Он лично внедрял в управление кастильских комунерос агентов Ордена, а потому знал все их слабые места. Но этим… этим воинам он, пожалуй, не сумел бы противопоставить ничего.
Их невозможно было купить за золото, — они просто не знали, что такое деньги. Их невозможно было запугать, — они, словно дети, были свято убеждены, что все попадут в рай. Они охотно подчинялись монахам, а главное, они им верили, они их даже любили! Ибо то, что обычно ждало их за частоколами редукций, было намного страшнее.
«А ведь мы победили! — счастливо хохотнул Томазо. – Жаль, что раньше не решились…»
***
Амир отсиживался у дикарей около недели, но выяснить, людоеды ли они, ему так и не удалось. Да, черепа на кольях у хижин торчали, но всю эту неделю питались они, в основном, рыбой, птицей и какими-то личинками – довольно приятными на вкус.
А когда он решил-таки, оставив раненых поправляться и далее, идти в Асунсьон, Амир вдруг с удивлением обнаружил, что не может собрать своих негров. Двое ушли с мужчинами на рыбалку, еще четверо – на охоту, а вошедший в возраст Ахумба, как ему сказали, прямо сейчас проходит какое-то испытание, чтобы иметь право называться мужчиной.
—    Ну, значит, так Аллаху угодно! – рассмеялся Амир и начал прощаться.
Он уже видел, что все его рабы словно вернулись домой, после долгого, лично для них совершенно бессмысленного пути.
***
Когда Томазо вошел в Асунсьон, там уже правили бал индейцы, а если точнее, святые отцы, и на центральной площади даже установили несколько столбов с заранее приготовленным хворостом.
—    Для кого поставили? – подошел Томазо к проверяющему надежность крепления цепей к столбам палачу.
—    О-о-о, — протянул тот, — у нас вся городская тюрьма забита. Есть, для кого.
—    А где Совет редукций заседает? – поинтересовался Томазо.
—    А вот здесь по улочке пройдешь, мимо здания магистрата, а там у людей спроси.
Томазо поблагодарил, высоко поднимая ноги, пробрался меж разлегшихся на мостовой отдыхающих индейцев, прошел улочкой, отыскал магистрат, затем Совет, и сразу же наткнулся на Бруно.
Его убийца сидел во дворе на скамейке, в тени раскидистого дерева рядом с тощим высоким монахом и что-то чертил палочкой в пыли.
—    Здравствуй, Бруно, — подошел Томазо.
Часовщик выронил палочку и медленно поднял глаза.
—    Здравствуй, Томазо…
И тогда сидящий рядом высокий тощий монах удовлетворенно улыбнулся и встал.
—    Здравствуйте, сеньор Хирон. Счастлив, что вы до нас добрались.
***
ЧАС ДЕСЯТЫЙ
***
Томазо сидел на самом почетном месте и лениво наблюдал за возбужденными, счастливыми членами Совета.
—    Надо сразу на Буэнос-Айрес идти! – предлагал один.
—    Нам, главное, сахарные заводы от голландцев оборонять, — возражал второй, — оттуда – главные деньги!
Слепо исполнявшие приказы Короны, а потому никогда не вооружавшие индейцев святые отцы лишь теперь осознавали, какой объем реальной власти они упускали.
—    Наши индейцы войдут в Буэнос-Айрес, как крестоносцы в Святую землю, — уверяли они.
—    У нас уже появились кандидаты в святые мученики – братья-индейцы Хуан и Мануэль, — рассказывали на перерывах монахи о попавших в руки то ли мамелюков, то ли комунерос воинах.
И все они, на деле доказавшие, что могут не только отстоять интересы Церкви, но и пойти дальше, были исполнены предчувствия большого и прекрасного будущего.
А потом прибыл старичок-ревизор из Ватикана – тихо, несуетно, в неприметном одеянии самого обычного францисканца.
—    Да-да, Томазо Хирон… — сверился он со списком, — с вас и начнем.
«Ну, вот и все, — понял Томазо и покорно двинулся в мгновенно освобожденный для посланника Папы кабинет, — сейчас все точки над «i» и будут расставлены…»
—    Это вы ведь у нас отвечаете за агентуру в Парагвае? – сразу приступил к допросу ревизор.
—    Нет, — покачал головой Томазо. – Это не так.
—    Но Генерал утверждает, что все агентурные промахи, из-за которых мы не знаем истинного положения вещей, — ваша вина.
Томазо поперхнулся и закашлялся. Брат Хорхе откровенно не тянул на занятое им генеральское кресло, если сдавал своих – тягчайший грех даже для рядового члена Ордена.
—    И, кстати, кассу вы уже сняли? – внезапно поменял тему ревизор.
Томазо насторожился. Папского ревизора парагвайская касса Ордена не касалась – ни в малейшей степени. Такие попытки следовало пресекать в корне.
—    А зачем вам это знать? – нагло глядя посланнику в глаза, поинтересовался он. – С каких это пор Орден должен отчитываться кому-либо, кроме своего Генерала и лично Папы?
—    С тех пор, как Орден стал нарушать законы, — не отводя глаз, парировал ревизор. – Вы хоть понимаете, какой шум по Европе из-за этого дурацкого похода поднялся?
Томазо понимал. Как понимал он и то, что попавшему в плен Папе приходится считаться с каждым обвинением. Но он не собирался отдавать на растерзание всякой сволочи индейскую армию – главное, пожалуй, достижение Ордена за последние двадцать лет.
—    Благодаря этому походу, мы разгромили остатки комунерос, — внятно объяснил он, — и теперь можем сделать католическим весь материк.
—    Вы уже ничего не сможете сделать, — покачал головой ревизор, — Царь Московский разгромил Короля Шведского.
Мелкие волоски на руках Томазо поднялись дыбом. Царь Московский не представлял угрозы сам по себе, но если он опередил Султана, это меняло всю расстановку сил воюющей Европы. А если евангелисты победят в Европе, они потеснят католиков и здесь – по праву победителя.
—    А Султан? – хрипло спросил он, — Султан в Вену вошел?
—    Нет, — покачал головой ревизор, — Австриец пошел на уступки, и Султан Османский удовлетворился Балканами.
Томазо охнул. Он полагал, что Султан пойдет до конца.
—    А рабство? Что с ним? – впился он взглядом в ревизора.
—    Отлов и торговля новыми черными рабами теперь вне закона. Порабощение индейцев также под запретом.
Томазо скрипнул зубами. Австриец ударил Церковь по самому больному месту – по деньгам.
—    А как быть с теми, кто уже в рабстве?
Ревизор пожал плечами.
—    Пока так и останутся. Но для Церкви Христовой запрещена всякая торговля рабами. Вообще любая.
Томазо помрачнел.
—    Но Гибралтар-то нам вернули?
—    Нет. Гибралтар остается в руках англичан.
—    А в Неаполе кто?
—    Сейчас Австриец. Как и на Майорке.
Томазо опустил лицо в ладони и так и замер. Папа проиграл едва ли не половину того, что годами, с таким трудом создавали для него люди Ордена. Бессмысленным становилось многое: жертвы в Индии и Эфиопии, изгнание евреев и магометан, и уж тем более, преследование евангелистов. Даже ликвидация конституций фуэрос теперь уже не виделась такой важной.
Старенький ревизор медленно встал из-за стола и подошел к окну. Там, на площади уже выводили первых обреченных на сожжение еретиков.
—    Но и это еще не самое страшное.
Томазо с опаской посмотрел на ватиканского гостя.
—    Голландцы, — пояснил тот. – Они вот-вот подойдут к Сан-Паулу, и они претендуют на половину материка. А главное, у них есть документы.
Томазо замер, а ревизор повернулся к нему и четко, внятно произнес:
—    И вот если они возьмут у нас то, что хотят, это и будет настоящим поражением.
***
Слухи о том, что у голландцев нашлись какие-то права на Южный материк Нового Света, достигли Ватикана быстро, а главное, своевременно. Гаспара, как и восемь остальных «практиков» уже собирались выпроваживать вон – обратно в свои монастыри.
—    Где эти чертовы бумаги?! – орал на архивариусов взбешенный отец Клод. – Только жрать да спать горазды!
Архивариусы заметались по стеллажам, но «практики» приободрились. Они чуяли, что в такой ситуации их за ворота не выставят. И только Гаспар знал, что никто ничего на стеллажах не найдет. Потому что столь необходимые отцу Клоду бумаги, а, точнее, то, что от них осталось, в свое время проходили через его руки. И Гаспар не знал, можно ли теперь хоть что-нибудь исправить.
***
Бруно под конвоем четырех доминиканцев отправили в городскую тюрьму, и уже там надели кандалы, сунули в отверстия клепки, а затем кузнец ударил каждую клепку по два раза, и его сунули в самую обычную, битком набитую камеру.
—    Из какого отряда? – мгновенно повернулись к нему десятки голов.
Это были комунерос – те самые, которых его индейцы нещадно гнали от редукций до Асунсьона.
—    Я уголовный, — ответил Бруно, и от него тут же с презрением отвернулись.
—    Бруно! Бруно!!! – закричали где-то там, в глубине, и сквозь стоящих на ногах уже вторые или третьи сутки арестантов кто-то пробился.
—    Амир? Ты?!
Соседский сын, заросший бородой, как самый настоящий мамелюк, счастливо захлопал его по плечам, а потом и обнял.
—    Иосиф! – повернулся он к арестантам. – Я же тебе говорил! Это он!
—    Иосиф тоже здесь? – поразился совершенно потрясенный часовщик.
—    А ты как думал? – пробился к нему сквозь арестантов Иосиф Ха-Кохен, — теперь приличного человека только тюрьме и встретишь.
—    Но тебя-то за что? Что еврею делать среди комунерос?
—    Меня каплуны с оружием взяли, — отмахнулся Иосиф, — на самой последней партии. А тебя-то самого за какие грехи?
Бруно сосредоточился.
—    Томазо Хирона помните? Ну, монаха из Ордена… того, что Олафа в Трибунал…
—    Еще бы! – наперебой отозвались Иосиф и Амир.
—    Я его в Сарагосе почти зарезал… а он выжил, — чистую правду сказал Бруно. – Ну, и опознал он меня – уже здесь.
—    А что ж ты говоришь, что уголовный? – донеслись отовсюду возмущенные крики.
—    А ну, иди к нам, братишка!
—    Есть хочешь?
Но Бруно уже ничего не слышал. Потому что прямо сейчас он осознал главное: почему он, почти уничтоживший этих заполнивших камеру людей, сам оказался на одном уровне вместе с ними.
—    Меня использовали, — убито пробормотал он в пустоту. – Как шестеренку.
Он вдруг, как никогда ясно, осознал, что вовсе не надо было самому, лично, заниматься всеми этими индейцами! Что у Томазо Хирона – того, кого он считал своим подмастерьем, есть доступ на куда как более высокие уровни Вселенского механизма. Что Хирон управляет самим управлением, и по его слову, даже не ведая о том, тысячи и тысячи таких, как Бруно, приручают всяких туземцев, создают армии и берут города.
Но, самое страшное, каждым своим делом они сдвигают нависающие над Землей планеты со своих орбит, и судьба мироздания меняется – пусть и на волосок. Но так, как нужно Хирону.
—    Я не там строил куранты… — потрясенно выдохнул он. – Мне нужно было всего лишь подняться ступенькой выше.
***
Прибытия голландцев на переговоры в Сан-Паулу ждали со дня на день. А Томазо, как последний дурак, сидел в Асунсьоне, машинально отвечал на вопросы ревизора, а сам пытался сообразить, как решить голландскую проблему.
—    У вас в отчетах значится, что индейцы редукций постоянно умирают, — методично долбил его ревизор, — но они же родились в этом климате. Откуда такая смертность?
—    Они умирают от европейских болезней, — машинально ответил Томазо.
—    А почему негры от них в таком количестве не умирают? Они ведь тоже к нашим болезням непривычны…
«Потому что негры несколько стадий учета проходят, — чуть не ляпнул в сердцах Томазо, — и в Эфиопии, и в Султанате, и в Португалии, а потом еще и здесь…»
—    Негры здоровьем крепче.
Ревизор что-то пометил в своей книге для записей и перешел к следующему вопросу.
—    А кто конкретно дал разрешение вооружить индейцев?
Это был очень опасный вопрос, потому что порождал следующий, а за ним следующий. Например, чего стоит вся Орденская система защиты от шпионажа, если Бруно, — по сути, простой подмастерье — поднялся в редукциях до таких высот. И та простая истина, что все было под контролем брата Херонимо, никого не устроит.
—    Послушайте, — заглянул ревизору в глаза Томазо, — если мы не сумеем противопоставить голландцам ничего веского, мы потеряем половину материка. На что вы тратите мое и свое время?
—    Я не отвечаю за переговоры с голландцами, — сухо отрезал ревизор. – За них отвечает губернатор.
—    Да, губернатор – пешка! – вскочил Томазо. – Ноль! Знаете такое арабское число?!
Ревизор насупился.
—    Поймите, — попытался объяснить Томазо, — если мы проиграем переговоры, ваша ревизия утратит всякий смысл.
—    Я всего лишь исполняю свой долг, — обиженно отозвался ревизор, — и я сообщу инквизиции о вашем нежелании сотрудничать с ревизором Его Святейшества.
Томазо вскочил, схватил ревизора за руку и затряс ее – со всем чувством, на какое был способен.
—    На том и порешим. А сейчас, извините, мне пора бежать.
Он выскочил из комнаты, что было силы, хлопнул дверью, и лишь когда оказался на улице, заставил себя остыть.
«А что я, собственно, могу?»
Голландцы знали, куда бить. Нет, из Португалии, Кастилии и Арагона вышло не меньше славных капитанов, чем из Голландии. Но голландцы своих капитанов-инородцев не стыдились, а потому и сохранили почти все первичные документы.
—    А ты знаешь, что Колумб – сефард* из селения Куба, что в Антьехо? – как-то спросил его отправленный на архивы обезноживший Гаспар.

* СЕФАРДЫ — субэтническая группа евреев, пользующаяся языком ладино (сефардским), близким к испанскому

—    Ну, и что? – не понял, к чему вопрос, Томазо.
О Колумбе он знал только одно: неглупый капитан вовремя крестился, а то так и сидел бы в тюрьме.
—    Вот здесь… — Гаспар бережно накрыл широкой ладонью тоненькую стопку желтых от времени документов, — все, что мне удалось спасти из бумаг по нашим капитанам-инородцам.
—    А где остальное? – изумился Томазо.
—    Главный инквизитор велел сжечь. Ох, аукнется нам это!
Если честно, тогда Томазо не вполне осознавал, чем это может аукнуться через несколько лет. А вот голландцы все прекрасно поняли и теперь с бумагами на руках доказывали, что плавали в Парагвай и Бразилию задолго до появления здесь первых португальцев, кастильцев и арагонцев.
—    Вот дурак… – вспомнил Томазо скошенное от непреходящей зависти лицо Главного инквизитора. – Всем дуракам – дурак…
Можно было прямо сейчас сфабриковать новые документы – с именами кастильских капитанов и примитивно прорисованной картой побережья. Но это следовало сделать качественно, а приличных специалистов в Парагвае просто не было.
Томазо вдруг вспомнил однокашника с перебитым позвоночником. Тот мог подделать, что угодно. Но Луис умер от пролежней, да и было все это далеко отсюда, словно в другой жизни.
И тогда перед глазами возник Бруно.
Томазо давно не испытывал к этому полуграмотному подмастерью никаких чувств – ни ненависти, ни желания поквитаться. Однако то, как лихо он управился с порученной задачей, заставляло с ним считаться.
Томазо почти бегом добрался до комнат, в которых остановился, вывернул на стол все, что дал ему брат Херонимо, и пробежал несколько листов глазами.
—    А он парень не промах…
Часовщик действовал так решительно и точно, словно родился в братстве Ордена.
«Может быть с ним поговорить?»
Какая-то часть души Томазо этому отчаянно сопротивлялось, но здравый смысл твердил, что это может принести далеко не бросовые плоды.
***
Бруно вывели из камеры поздно вечером, когда никого никуда уже не выводили.
—    Держись, брат! – понеслось вслед.
—    Бог да пребудет с тобой…
Бруно выпрямил спину и, держа скованные цепью руки перед собой, шагнул за побитую дубовую дверь. И почти сразу увидел Хирона.
«Убьет?»
Главным было не попасть на костер, а Бруно, при желании, можно было обвинить, в чем угодно.
—    Здравствуйте, сеньор Томазо. Далеко идем?
—    Узнаешь, — деловито кивнул Хирон, дождался, когда конвойные подведут Бруно к нему, и ухватился за цепь.
Словно бычка, он вывел его на улицу, протащил мимо нескольких кучек напряженно что-то обсуждающих индейцев и завел во двор здания Совета – туда, где и встретил рисующим прутиком в пыли. Посадил на лавку под огромным деревом и сел рядом.
—    Если мои шестеренки не выдерживают, а враг претендует на слишком уж многие из моих шестеренок… что с этим делать?
Бруно рассмеялся.
—    Не пытайтесь выглядеть механиком, сеньор Томазо. Говорите, как есть.
***
Томазо рассказал все, как есть, и Бруно почти равнодушно пожал плечами, поднял так и валяющийся с момента ареста прутик и принялся что-то чертить в пыли.
—    Знаете, сеньор Томазо, если я потихоньку переведу стрелки моих курантов назад, то большинство горожан этого даже не заметит.
—    И что?
Часовщик улыбнулся.
—    Здесь даже не надо быть мастером. Когда я работал в Трибунале, наш нотариус делал это через день.
—    Что делал? – уже начал сердиться Томазо.
—    Забрасывал купчие на чужие харчевни лет на десять назад. Чтоб никакая ревизия взятки от еретика не заподозрила.
Томазо разъярился.
—    Ты думаешь, я об этом не подумал?! Некому здесь качественный подлог изготовить! Некому! Это – Парагвай!
Но Бруно вел себя так, словно не расслышал в его голосе ни малейшей угрозы.
—    Какой срок давности по таким делам?
—    Девяносто девять лет, — мрачно ответил Томазо. – После этого земля наша.
И тогда часовщик искоса глянул на него и жульнически улыбнулся.
—    И что… эти ваши голландцы отличат подпись столетней давности от вчерашней?
Томазо оперся спиной на ствол огромного дерева. Он видел кое-какие бумаги из местных архивов, – единственное, чем помечали их здешние писари, это день месяца и название поселка, которого касался губернаторский указ.
—    Сдвиньте назад весь архив целиком, и никто ничего не докажет, — проронил Бруно, — бумаги-то все до единой будут подлинные… и связи между ними сохранятся…
Томазо оторопел. Отбросить всю эту массу бумаг лет на сто назад?
—    Такой махинации я еще не проворачивал, — с сомнением покачал он головой.
—    Я тоже многое делаю впервые, — усмехнулся Бруно. – Кстати, что там у нас на ужин? И знаете: я ужасно устал спать стоя.
***
Если честно, Томазо не верил, что ему все удастся. Однако время поджимало, и он, не мешкая, посадил на сортировку сводного архива двух соседних провинций всех, кого сумел выловить. Операция была простейшей: разделить оба архива по ведомствам Короны, и уже рассортированные архивы снова спаять – поддельными указами о переименовании провинции. Этим двое суток подряд занимались каллиграфы.
В результате две провинции становились одной, но с удвоенным сроком жизни, а главное, за исключением нескольких указов, абсолютно все бумаги были подлинными! И едва работа закончилась, Томазо погрузил все это на подводы, приказал запрягать всех лошадей, которых сумел забрать у настоятелей редукций, и помчался в Сан-Паулу.
Он прибыл в последний момент. Губернатор так и не сумел противопоставить голландцам ничего существенного, и те собирались отплыть в Амстердам глубоко удовлетворенные.
—    Извините, сеньоры, за опоздание, — поймал голландцев чуть ли не за полы камзолов Томазо.
—    А вы кто? – удивились те.
И тогда Томазо вытащил отобранные у Бруно свои полномочия, сунул в лицо слегка раздраженных голландцев и долго, с удовольствием наблюдал, как меняются их лица – от растерянности до уважения. А потом он приказал разгружать архивы, и началось то, что не увидишь даже в представлениях бродячих фокусников.
—    Вот наши отчеты более чем столетней давности, — швырнул он кипу документов на стол, — а здесь указы тогдашнего губернатора. Обратите внимание, этот губернатор назначен сто четырнадцать лет назад…
—    Не может быть… — кинулись перебирать бумаги парламентеры. – У вас не может быть таких документов! Это фальшивка!
—    Проверьте печати, — легко предложил Томазо, — это несложно. И вы убедитесь, что печати подлинные. А главное, посудите сами, реально ли сфабриковать такую массу бумаг?
Голландцы выглянули в окно. Подводы с архивами все подъезжали и подъезжали.
—    Ну?! – усилил напор Томазо. – Положим, сто бумаг я сфабрикую… а то и тысячу, но ведь не четырнадцать возов!
Как фокусник, отвлекающий внимание на одну руку, в то время как все делается второй, Томазо не давал им ни малейшей возможности сообразить, где встроены два-три десятка действительно фальшивых указов. Эти разбросанные по архиву фальшивки «сшивали» массивы подлинных бумаг в одно целое, словно гнилые нитки – куски крепкой материи. Но отыскать эти «гнилые нитки» вот так, с налету, было немыслимо. И через несколько часов отчаявшиеся парламентеры сдались.
—    Мы сообщим нашему премьер-министру о сложившейся ситуации, — сдержанно признали они полный провал своей миссии.
—    Я надеюсь, на то время, пока сеньор премьер-министр будет думать, вы снимите осаду наших морских крепостей? – не дал им просто уйти Томазо.
Голландцы переглянулись, уперлись глазами в главу миссии… и тот махнул рукой.
—    Снимем.
***
Гаспар узнал о том, что голландцы временно приостановили предъявление претензий, от отца Клода.
—    Ничего не понимаю! – яростно бубнил под нос лучший историк всей Католической Церкви. – Кто их там мог остановить?! Чем? Крестным знамением?!
И Гаспар не собирался говорить ему, что на всем Южном материке есть лишь один человек, способный на такое, — Томазо Хирон.
***
Бруно так и держали в цепях, кормили, поили, а чтобы не скучал, приковали к специально вбитому в стену у окна кольцу. И каждый день там, за окном проходили аутодафе, на которых приехавшие вместе с ревизором инквизиторы мстительно сжигали найденных в столице по розыскным анкетам беглецов, – в основном, крещеных евреев и морисков, подкармливая огонь запрещенными во всем Католическом мире томиками любовных романов. Он видел, как одного за другим вешают вожаков мятежа. И однажды к длинной, на тринадцать веревок, виселице вывели Амира и – рука об руку с ним – Иосифа.
Эти двое не были для Бруно чужими. Но, странное дело, когда все кончилось, он испытал облегчение. Теперь во всей Вселенной остался лишь один человек, имеющий к нему отношение, — Олаф. Но Бруно знал, что Олаф давно добрался до Швейцарии и теперь, наедине со своими часами, вполне счастлив. И это означало, что Бруно свободен.
***
Святые отцы, как никто другой, понимали, какое огромное дело провернул Томазо Хирон. Никакой иной юридической защиты от голландцев, кроме только что созданной Хироном удвоенной истории освоения края у них не было. Теперь им предстояло выполнить две задачи. Первым делом, следовало выстроить по этому образцу и все остальные архивы на материке – труд воистину титанический. Но главное, надо было убедить общественность, что внезапно возрожденный кусок истории освоения этого края действительно существовал и был просто забыт.
—    Я думаю, следует попросить вице-короля об основании, скажем, Академии Забытого*, способной воссоздать неизвестную историю этого края, — первым предложил брат Херонимо. – Иначе не справиться.

*Brazilian Academy of the Forgotten – создана вице-королем Бразилии (Vasco Fernandes Cesar de Meneses), закрыта властями по политическим мотивам

—    У нас в Байя много документов, — подал голос кто-то, — в первую очередь там надо Академию Возрождения** ставить.

**Brazilian Academy of the Reborn – создана для восстановления истории материка, в пределах года закрыта властями по политическим мотивам

А потом к Томазо пришел ревизор Ватикана.
—    Я обнаружил некоторый недочет в вашей работе, сеньор Хирон, — тихо произнес он.
Томазо улыбнулся и оперся локтями на стол.
—    У меня много недочетов. Просто потому, что я работаю.
—    Но этот особый.
Томазо насторожился, а ревизор так же тихо, без эмоций принялся раскладывать бумаги – прямо перед ним.
—    Скажите, сеньор Хирон, зачем вы сдвинули все архивы на сто лет ровно? Нельзя было хотя бы на сто два?
Томазо кинулся просматривать ревизорскую сводку, и волосы у него поднялись дыбом. Да, он приказал монахам сдвинуть все это лет на сто, но у него и в мыслях не было, что они исполнят его приказ так буквально!
—    У вас даже эпидемии среди индейцев ровно через сто лет повторяются… иногда вплоть до числа погибших. Нельзя же так грубо работать, сеньор Хирон. Где вас учили?
—    Матерь Божья… — только и сумел выдохнуть Томазо.
Сводная таблица, которую он видел перед собой, выдавала его благонравное мошенничество с головой. В Парагвае повторялось все: налеты мамелюков и мятежи, эпидемии и число погибших от них, потери флота и ревизии из Ватикана. Ровно через сто лет*. Год в год.

*Особенно яркий участок – история редукций 1616-1661 и 1716-1761

—    А самое печальное, что вы ведь дали голландцам некоторые бумаги для экспертизы, – напомнил ревизор. – А значит, ничего уже не изменишь.
—    Нет, кое-что подправить еще можно! – заторопился Томазо, — я знаю! Здесь можно собрать данные, где налетчиков именуют мамелюками, а здесь – паулистами! Будет казаться, что это – разные события. И еще…
Ревизор, упреждая его, поднял руку.
—    Я знаю все, что вы скажете. Я видел множество подобных подтасовок. Не первый год вашего брата проверяю. Но все они будут видны, как на ладони. Всегда. Потому что вы ошиблись в главном.
Томазо стиснул зубы и ударил кулаком по столу. И тогда ревизор положил руку ему на плечо.
—    Собирайтесь, Томазо. Вы едете со мной в Европу. Вы – не казна Ордена, и уж на это моих полномочий хватает.
***