К утру с застрявшими на переправе кастиланами было покончено. Лишь около сотни сумели вернуться в город, пробиться на вершину одной из пирамид и забаррикадироваться в храме. И хуже ситуации, чем эта кажущаяся победа, быть не могло, ибо вожди, отправив от каждого рода по восемьдесят воинов осаждать кастилан, занялись трофеями, жертвами и отмщением.
Куит-Лауак метался от племени к племени, уговаривая продолжить преследование прорвавшейся на сушу части врагов, но те не считали нужным даже слушать так и не назначенного Верховным вождем Куит-Лауака.
—    У нас четырнадцать пленных! – огрызнулся один из вождей. – Я просто обязан проследить, чтобы каждого принесли в жертву по всем правилам.
Тогда Куит-Лауак побежал к месту битвы, надеясь найти там еще не утоливших жажду отмщения, но и там происходило нечто неописуемое. Сотни мешиканцев вытаскивали из воды трупы родственников, рыдали, причитали и отсылали гонцов, чтобы в домах готовились к погребальному обряду.
Появились и любители не взятых с бою трофеев. Одни искали среди кастилан еще живых, а потому пригодных к принесению в жертву. Другие ныряли на дно, доставая утерянное и брошенное врагом оружие. Но хуже всех были третьи, те, что копались в сумках мертвых кастилан, выискивая самую сладкую добычу – похищенные из дворцовой коллекции бесценные нефриты.
Куит-Лауак стиснул челюсти и повернулся к оставшимся рядом с ним немногим вождям.
—    Трупы врагов собрать и вывезти подальше от города в камыши – пусть их пожрут падальщики. Вражеское оружие достать со дна или выкупить у тех, кто его уже достал, – будем учиться воевать по-кастилански.
—    А золото? – спросили его.
Куит-Лауак на секунду задумался.
—    «Божье дерьмо» утопить в озере. В самом глубоком месте. Чтобы никто не сумел достать.
—    Все?!
—    Все!
Вожди немедленно кинулись отдавать распоряжения, но если трупы хотя бы плавали, а золото блестело, обнаруживая себя само, то за пушками, арбалетами и аркебузами, алебардами и копьями, нагрудниками и шлемами, кольчугами и щитами воинам приходилось нырять в мутную соленую воду.
Впрочем, Куит-Лауак думал уже о другом. Он отчаянно пытался сообразить, как ему собрать хотя бы два шикипиля* воинов, чтобы нанести по ушедшим вперед кастиланам последний удар.

*Шикипиль – (xiquipil); счетная единица двадцатеричной системы исчисления. Каждый шикипиль насчитывал 8 000 воинов.

Он подозвал писца, принял из его рук дощечку и листок бумаги и быстро, почти не раздумывая, написал: «Шикотенкатль, тебе пишет Куит-Лауак.
Шикотенкатль, у нас один язык и одни боги. Пора забыть старую вражду и объединиться, чтобы истребить главное зло – кастилан. Мы уже отняли у Малинче наших дочерей, и теперь мы и кастилане – не родня. Сделайте так же, и греха в убийстве кастилан уже не будет…»
Куит-Лауак на секунду задумался. Оставалась лишь одна препона – Малиналли, законная жена Кортеса-Малинче. Отнять ее так и не удалось.
«Ты спросишь, а можно ли тебе верить, Куит-Лауак? Разве можно было не посчитаться с высокородной Малиналли, по праву ставшей Сиу-Коатль? Разве можно было изгонять Колтеса-Малинче, нами же избранного Верховным вождем Союза? Разве не лживы твои слова, Куит-Лауак?
Я отвечу. Малинче надругался над нашими общими богами Уицилопочтли и Тлалоком и потерял право на власть. А Малиналли предала свой народ столько раз, словно всегда была чужой. Мне не удастся пригласить ее на честный суд, — ты сам это понимаешь. Поэтому я проведу ритуал изгнания из рода без нее. Вожди согласны. Закон нарушен не будет. Собери свое войско, Шикотенкатль, и пусть наши воины сражаются бок о бок».
***
Под утро изможденные конкистадоры укрылись в небольшом, совершенно пустом поселке возле города Тлакопан, но Альварадо, похоже, не собирался оставлять генерал-капитана в покое.
—    Хуан Веласкес де Леон убит, Франсиско де Морла убит, Франсиско де Сауседо убит… — методично отчитывался он Кортесу. – Там, на мосту одних капитанов Нарваэса было около сотни, – все полегли.
—    Ты можешь помолчать? – с ненавистью спросил Кортес. – Я спать хочу.
—    Я лишь одного не пойму, — как не услышал его Альварадо, — что с мостом случилось?
—    Перевернулся мост, — подал голос Берналь Диас. – Я лично видел. Там почти разом две лошади поскользнулись… вот и накренился чересчур.
Альварадо задумчиво оттопырил нижнюю губу.
—    Две лошади перевесили полсотни идущих следом всадников и полторы сотни пехоты? Чудны дела твои, Господи! А главное, как вовремя… Ты ведь успел золотишко переправить, Кортес?
—    Успел, — поджал губы тот. – Так же, как ты успел перейти на эту сторону. Ты ведь в самом конце должен был идти, Альварадо? Однако тысяча бойцов там осталась, а ты здесь… живой.
—    Исключительно с помощью Сеньоры Нашей Марии… — пробормотал Альварадо и нежно поцеловал свисающую с груди иконку.
Кортес хмыкнул и подоткнул под себя попону. Однако выспаться ему так и не удалось; едва Альварадо заткнулся, раздался долгий разбойничий свист, и поселок начали осаждать индейцы. Это не были регулярные войска, — просто мелкие группы мстителей, но шли они отовсюду.
Израненные солдаты принялись со стонами подниматься, занимать позиции, но вскоре стало ясно, что это лишь начало, и придется немедленно выходить из очередной западни. После короткого остервенелого боя, потеряв еще трех человек, они кое-как прорвались сквозь оцепление врага и, поставив наиболее израненных в центр колонны, двинулись в сторону Тлашкалы. Но города и поселки встречали их мертвой тишиной пустых дворов и амбаров, а мелкие, разрозненные отряды так и преследовали все еще грозного врага, крича оскорбительные слова и предлагая добровольно сдаться и взойти на алтарь Уицилопочтли и Тлалока.
Лишь через сутки тлашкальцы провели своих союзников до небольшого, но надежного святилища на вершине пирамиды, где кастильцы смогли хотя бы перевязать раны. А потом был утомительный переход в город Куаутитлан, в котором каждый мальчишка счел своим долгом швырнуть в сторону Кортеса если не дротик, то камень, а покупка маисовой лепешки по цене четырех верховых лошадей превращалась в издевательское театральное представление для всей ликующей улицы.
Солдаты оголодали до такой степени, что, когда враг подстрелил двух солдат и кобылу, то остальные, вместо того, чтобы бежать из этого места к чертовой матери, развели костер, выставили оцепление из сменяющих друг друга арбалетчиков и не ушли, пока не доели кобылу целиком – с кожей и кишками.
«Еще немного, — понял Кортес, — и мы начнем жрать трупы…»
***
На плоской вершине пирамиды не было даже воды, а раскаленное солнце час за часом, с каждой каплей пота выжимало не просто влагу – саму жизнь. И на третьи сутки отступившие от перевернутого моста и укрывшиеся в языческом храме кастильцы сложили оружие.
В чем-то им повезло: измотанные трехсуточным поиском родственников и погребальными обрядами горожане, потеряли всякую чувствительность и немедленно  отмстить не рвались. Поэтому связанных и соединенных рогатинами, словно диких зверей, кастилан просто провели по центральной улице и закрыли в огромном помещении близ главного столичного храма. А вскоре пленным принесли не только воду, но даже еду – лепешки, мед и орехи.
—    Чего это они? – начали переглядываться пленные. – Может, отравлено?
—    Эй! Кто знает?! Есть тут старички?!
—    Ну, есть… — хмуро отозвался из угла огромного пустого помещения раненый в бедро солдат.
Новички, и кастильцы, и бискайцы, – кто хромая, а кто и ползком, — тут же переместились к единственному попавшему в плен вместе с ними «старичку».
—    Почему такая хорошая еда? Может, отравить хотят?!
—    А то вам не рассказывали? – мрачно усмехнулся солдат.
Наступила пауза.
—    Неужто откармливают?! – охнул кто-то.
«Старичок» хмуро кивнул.
—    В жертву приносить будут.
Пленные замерли.
—    И… как это… будет? – отважился, наконец, спросить молоденький капитан.
«Старичок» оглядел замерших вокруг товарищей по несчастью, тяжело вздохнул и уселся поудобнее.
—    Сначала откормят. Пока все мы не станем жирными, словно каплуны.
Пленные дружно глотнули.
—    Потом поведут по ступеням на самый верх пирамиды… Положат каждого на алтарь-камень… возьмут острый каменный нож…
Тишина повисла такая, что стало слышно, как переговариваются снаружи часовые.
—    Ударят в грудь напротив сердца и разрежут полосу между ребер… потом раздвинут ребра и сунут в грудь руку…
—    Да, иди ты! – не поверил кто-то, но тут же получил затрещину.
—    Помолчал бы, когда знающие люди говорят!
«Старичок» дождался, когда все снова утихнут и, выражая недовольство тем, что его прервали, досадливо крякнул.
—    А потом вырвут сердце. И оно еще будет живое… даже прыгать в руке у здешнего «папы» будет.
Пленные дружно зашмыгали носами и принялись утирать мигом заслезившиеся глаза.
—    Смажут кровью от сердца губы здешнего бога и кинут сердце в огонь.
Кто-то болезненно застонал, и «старичок» ухмыльнулся.
—    Но это еще не все. Самое страшное впереди будет…
—    Сеньора Наша Мария! – дружно стали креститься пленные. – А что же еще им надо?
«Старичок» усмехнулся, сунул руку в карман и неторопливо достал толстую трубочку из черных листьев.
—    Есть у кого огниво?
—    Эй! У кого огниво? У кого?.. – понеслось от человека к человеку, и в считанные секунды огниво нашлось.
«Старичок» сунул трубку в рот, подпалил огнивом фитиль, поднес тлеющий фитиль к трубочке и жадно всосал через нее воздух. Новички замерли. Лишь немногие успели увидеть нечто подобное в Семпоале. Пошел дым со странным дурманящим запахом, и рассказчик втянул его в рот и с явным наслаждением выпустил через ноздри. Кто-то охнул и перекрестился.
—    Спаси и сохрани…
«Старичок» опять усмехнулся, и сквозь дым эта усмешка выглядела совершенно уже сатанинской.
—    А потом с каждого из нас, и с меня, и с тебя, и вон с тебя… — начал он тыкать пальцами в невольно подающихся назад слушателей, — снимут кожу, затем каждому отрубят голову, затем руки и ноги…
Светловолосый и румяный, совсем еще молоденький солдат громко икнул.
—    И эти ноги и руки порежут на кусочки и скормят самым сильным и свирепым воинам.
—    А тело? – тоненько пискнул кто-то, спрятавшийся за чужую спину.
—    А тело сбросят с вершины пирамиды, — презрительно пустил им в лицо струю сизого дыма «старичок», — и оно будет катиться, катиться, катиться… — пока не достигнет земли. Там его и сожрут всякие звери и гады.
***
Куит-Лауак с неполными восемью тысячами воинов двигался Кортесу наперерез и очень быстро, не останавливаясь нигде, однако почту получал беспрерывно. И главную весточку подали послы из Тлашкалы.
«Куит-Лауак, ты был прав, — писали они, — Молодой Шикотенкатль очень хочет отомстить Колтесу-Малинче за то, что тот когда-то отрезал руки его друзьям. Он и многие молодые вожди хотят замириться с нами и вместе изгнать кастилан. Но отец Шикотенкатля, а также Машишка-цин, Тапанека и Чичимека-Текутли и другие старые вожди наполнены страхом.
Они говорят, что у нас на устах мед, а в сердце злоба, и верить нашей дружбе нельзя. Они говорят, что мы трусы, если боимся напасть на кастилан сами, без помощи Тлашкалы. Они говорят, что надо помнить, как их народ был в блокаде и не имел ни соли, ни тканей из хлопка, ни медных топоров. Они говорят, что Мешико и Тлашкала никогда не помирятся крепко.
А еще старые вожди говорят, что кастилане помогли Тлашкале отстоять свои интересы. Что закон родства и гостеприимства свят, и кто убьет кастиланина, будет ничтожен перед богами.
Тлашкала не будет воевать с кастиланами. Надежды нет».
Когда Куит-Лауак прочел это, он просто ускорил шаг. Вышел в долину рядом с поселением Отумба и отметил, что подоспел на удивление вовремя: сверху, из ущелья, отчаянно отбиваясь от настигающих его разношерстных отрядов, спускался почти истребленный отряд Кортеса.
—    Ну, вот и все, — устало улыбнулся Куит-Лауак. – Теперь кастиланам конец.
И тут же увидел, как из-за холма на той стороне долины медленно поднимается, приближаясь к нему, стяг города Тескоко.
—    Ждите, — повернулся он к вождям и тронулся вперед.
Прошел около тысячи шагов и подтвердил себе самые худшие опасения. К нему навстречу, оторвавшись от огромного, вставшего неподалеку войска, шел его племянник – Иштлиль-Шочитль или, если по-новому, — дон Эрнан.
—    Ты с кем? – громко поинтересовался Куит-Лауак.
—    Со своими единоверцами, — отозвался племянник.
Куит-Лауак стиснул зубы. Полгода Колтес-Малинче подбирал среди вождей самых слабых. Полгода Колтес-Малинче убеждал их, что они — избранные. Полгода Колтес-Малинче убеждал, что каждый, принявший кастиланскую веру, сможет взять в этой земле все, что захочет, а затем оставить награбленные медные топоры и бобы какао лично себе, не делясь даже с детьми родных сестер, не говоря уже обо всем племени.
—    Может быть, передумаешь? – предложил Куит-Лауак.
—    У меня нет другого выбора, — покачал головой племянник.
Куит-Лауак горько усмехнулся и остановился – в сорока шагах. Теперь, когда чужаков погнали, у его племянника, принявшего из бандитских рук и веру, и власть, действительно не оставалось иного выбора, кроме как помогать кастиланам до конца.
—    Но ты же видишь: здесь у меня все – твои родственники, – Куит-Лауак ткнул рукой назад, в сторону своих войск. – Неужели ты поддержишь инородца и начнешь убивать своих братьев? Зачем тебе кровный грех?
—    Перед Его лицом… нет ни эллина, ни иудея… — с непроницаемым лицом процедил племянник, — а значит, и разницы между людьми нет.
Куит-Лауак замер. Это и было самое жуткое в новой вере, ибо если нет кровной разницы между людьми, то убить свою мать ничуть не более греховно, чем любого дикаря с людоедских островов.
***
Пожалуй, пленных кастилан принесли бы в жертву сразу. Но совет жрецов неожиданно встал в тупик, — а как именно это сделать? Привыкшие к жестко регламентированным Великим Тлатоани трем войнам в год, жрецы были в полной растерянности.
Если бы сейчас был апрель-май, и богам следовало указать на то, что посеянный маис уже сбросил кожу и просит дождя, с пленных также следовало снять кожу, надеть ее на танцующего жреца и как можно обильнее увлажнить землю кровью жертв.
Если бы сейчас был август-сентябрь, и богам следовало напомнить, что початки маиса должны успеть вызреть, поскольку уже надломлены, пленных следовало обезглавить, — точь-в-точь, как початки.
И, наконец, если бы шел октябрь-ноябрь, время шелушения, когда початок разбивается на семена, тела военнопленных следовало аккуратно расчленить – на как можно большее число кусочков.
Но сейчас, в начале июня, когда все и посеяно, и проросло, а время хлопотать об урожае не настало, жертвы были бесполезны. Понятно, что первых пленных, которых расхватали мелкие роды, давно поднесли богам – кто как захотел. Но эта сотня кастилан была взята в плен совместными усилиями и принадлежала всему Союзу в целом. Никакая торопливость здесь уместной не была.
В конце концов, совет жрецов решил дожидаться возвращения Куит-Лауака – пусть еще и не ставшего ни Великим Тлатоани, ни Великим Тлакатекутли, но, по крайней мере, взявшего на себя ношу Верховного военного вождя. Они разумно полагали, что пленных следует продержать живыми хотя бы до времени сгибания початков. Но, когда Куит-Лауак, мрачный, с жалкими остатками от восьми тысяч взятых с собой воинов вернулся в столицу, все повернулось совсем не так, как думалось.
Первым делом, едва совет вождей – пусть и не в полном составе – собрался, был поднят вопрос о власти. Нет, никто не оспаривал того факта, что ближайшим выжившим после жуткой «пасхальной бойни» родственником прежней Сиу-Коатль и Мотекусомы является Куит-Лауак. Но вот размеры причитающейся ему власти оспаривались почти всеми и очень жестко.
—    Надо оставить взносы в казну такими, какими их установил Малинче! – требовали вожди.
—    Это явно заниженный взнос, — не соглашался Куит-Лауак. – Так мы развалим не только армию, но и весь наш Союз.
—    У нас уже нет Союза, — возразили ему. – Тескоко отложился, Семпоала и тотонаки отложились. Чолула отложилась…
—    Это ничего не значит, — упрямо настаивал на своем Куит-Лауак. – Разве ты бросишь командовать, если часть бойцов убита?
Но вожди все спорили, и жрецы осознали, что единственный способ хоть как-то объединить вождей, — немедленно принести пленных в жертву – всем вместе. И вот тут все застряло еще глубже, но не на вопросе «как», а на вопросе «где».
—    Это наша общая добыча. Поэтому давайте принесем их в жертву в головном храме, — прямо предложил Куит-Лауак. – Именно там, где кастилане оскорбляли наших общих Уицилопочтли и Тлалока.
Но провинциальные вожди тут же недовольно загудели.
—    Опять столица себе все самое лучшее забирает! Лучше уж поделим их между родами.
—    А еще лучше по доблести разделить… не все одинаково воевали!
Это «не все одинаково воевали» ударило Куит-Лауака в самое сердце. Он вдруг пронзительно ясно вспомнил, как лежал, притворяясь мертвым среди мертвых, в то время как Тонатиу-Альварадо срывал с хлебного Уицилопочтли золотые пластины, и стиснул челюсти.
—    Я, избранный вами Верховный военный вождь, настаиваю на принесении кастилан в жертву в головном храме! Я требую этого!
Вожди оторопели. До сей поры Куит-Лауак не слишком-то козырял своим титулом.
—    Ты не прав, Куит-Лауак, — выступил вперед один из самых старых вождей.
—    Только я и прав, — покачал головой тот.
Вожди переглянулись. Начиналась та же история, что и при Мотекусоме.
—    Я требую суда, — поднял руку старый вождь.
Куит-Лауак недобро усмехнулся.
—    Ты сам знаешь, что суд невозможен. Едва Мотекусома был убит, я потребовал созыва Большого совета, чтобы выбрать Тлатоани, Верховного судью и членов Тлатокана. Но у вождей все время находятся более важные дела! Так какого же ты суда требуешь? Может быть, моего?
Вожди растерянно переглянулись. Многие помнили, как еще при Мотекусоме ввели правило, что если судьи нет, а Тлатокан принять решение не может, спор разрешает Верховный военный вождь. Но раньше никто как-то не думал, чем оно может обернуться. И лишь теперь вожди осознали, сколь много прав они утратили при Мотекусоме, и что сдаться сейчас его племяннику означает снова вступить на однажды пройденный путь медленного, но неуклонного подчинения трехсот семидесяти народов одной-единственной семье.
—    Есть и другой путь! – выкрикнули из толпы. – Священная игра!
—    Да! Игра! Правильно! – загудели вожди. – Выиграешь у нас, забирай военнопленных себе, а если мы победим, – разделим их между родами!
Куит-Лауак стиснул зубы. Он уже видел, к чему все клонится: если он сейчас проиграет, они шаг за шагом отберут назад все. И тогда от некогда могучего Союза останется лишь триста семьдесят раздробленных слабосильных родов. Но не принять вызова было немыслимо.
—    Хорошо. Я выйду на поле, — процедил Куит-Лауак. – И… берегитесь!
***
Едва вырвавшись из ущелья и увидев два огромных войска, Кортес понял, что все закончилось. Поняли это и остальные, а поэтому израненные, измотанные трехсуточным, почти без сна и еды переходом солдаты просто сгрудились вместе, закрыли головы щитами и начали молиться.
Вот тогда и прогремел боевой клич кастильского воинства:
—    Сантьяго Матаиндес!
Кортес поднял голову и оторопел: оба войска уже сшиблись, и во главе одного из них он явственно видел штандарт крещенного лично им, как дона Эрнана, Иштлиль-Шочитля из Тескоко. И битва дяди и племянника была настолько жестокой, что даже трое суток подряд преследовавшие кастильцев мелкие разношерстные отряды замерли там, где встали.
А потом была победа и стремительный, более похожий на бегство переход в Тлашкалу, и ни Кортес, ни всю дорогу сопровождавший его индеец дон Эрнан вовсе не были уверены, что не найдется кто-нибудь еще, мечтающий принести ненавистного Малинче в жертву своему кровожадному богу дождя.
И лишь перейдя тлашкальскую границу, Кортес остановился и подсчитал оставшихся в живых: 20 лошадей из 97; 12 арбалетчиков из 80; 7 стрелков из аркебуз из 80; 440 солдат из 1640 и полная потеря всей артиллерии. Павших на его стороне индейцев Кортес даже не считал, – полегли почти все.
И даже две самые главные женщины в его жизни – бывшая Сиу-Коатль донья Марина и дочь вождя Тлашкалы донья Луиза уже не могли гарантировать ему ничего – ни поддержки, ни защиты, ни будущего.
***
Пленных разбудили рано поутру.
—    Выходите, — на приличном кастильском языке произнес Топан-Темок – мажордом дворца Мотекусомы
—    Ты знаешь по-нашему?! – обомлел сидящий прямо против прохода «старичок». – Мерзавец! Так, ты все понимал?!
Мажордом пригляделся к солдату и пожал плечами.
—    Я мажордом и казначей. Я должен понимать, что говорит враг.
Израненные пленные со стонами зашевелились.
—    Сеньор! – плачуще протянул кто-то из молодых. – Скажите, нас убьют?
—    Не сейчас, — на секунду прикрыл глаза мажордом. – Выходите быстрее, вас ждут.
Пленные со стонами поднялись и один за другим потянулись к выходу. Моросил мелкий, теплый дождь, сквозь пелену белых, размазанных по небу облаков просвечивало слабое желтое солнце, и «старичок» вздохнул:
—    Пораньше бы этот дождик… мы бы еще держались.
—    А толку? – недобро одернули его.
«Старичок» улыбнулся.
—    Дурак ты, да простит меня Сеньора Наша Мария. Мы бы еще жили…
Здоровенные, изрытые шрамами индейцы быстро построили пленных в одну колонну, затем долго и кропотливо сцепляли их друг с другом рогатинами – от шеи к шее и, раздвигая мгновенно собравшуюся толпу, повели по улице.
—    Черт! Смотрят… — зашептались пленные, прижимаясь один к другому.
—    Не подавай вида, что боишься…
—    А я и не подаю…
Но не показывать чувств было сложно, ибо в каждых глазах они читали одно и то же – свой смертный приговор, а потому вскоре все до единого опустили головы, стараясь не видеть ничего, кроме поясницы впереди идущего земляка. А потом их вывели на храмовую площадь, и кастильцы обмерли.
Чуть более чем полгода назад именно здесь индейцы слушали «Рекеримьенто», молчаливо соглашаясь, что отныне и навсегда все их земли принадлежат Священной Римской империи, а особенно – Кастилии и Арагону. Они и теперь сидели на тех же трибунах, и были столь же молчаливы и внимательны. И лишь кастильцы, лишенные плюмажей, воротников и сверкающего оружия, черные от сажи и липкие от холодного пота вносили явный диссонанс в это воистину торжественное молчание.
—    Стоять! – приказал мажордом, и кастильцы послушно встали.
—    Отойдите, пожалуйста, за линию поля, — попросил мажордом, и кастильцы послушно отошли.
От одной из трибун вышел в самый центр важный старый индеец, щелкнул трещоткой, зачитал короткую энергичную речь, и лишь тогда через ворота Орлов и Ягуаров на поле выбежали две группы индейцев – по пять человек.
—    Чего это они?! – охнули новички Нарваэса. – Чего это?
Индейцы и впрямь выглядели странно: массивные, обтянутые кожей шлемы, округлые наплечные щитки, панцири из дерева и кожи, наколенники…
—    Эй, друг! – затолкали «старичка» в бок. – Чего они делать-то будут?
Тот поджал губы.
—    Не знаю. Но может быть, и распинать…
Пленные охнули.
—    Как мучеников, что ли? За что?
«Старичок» пожал плечами. Он видел только одну игру, ту самую, что остановил сеньор Педро де Альварадо, а потому особенно хорошо запомнил именно крест – настоящий, деревянный, с обильными потеками крови.
—    Эй, сеньор! – наперебой заголосили пленные, обращаясь уже к мажордому. – Нас распинать будут?
Тот повернулся.
—    А вы постились?
—    Нет…
—    Тогда может быть, вы говорили весь год одну правду и не касались женщин?
Пленные обмерли… если бы это было ценой спасения, они бы и постились, и женщин бы избегали, а теперь врать было уже поздно, — их грехи видели чересчур многие из индейцев.
—    Конечно, если бы вы постились, — серьезно продолжил мажордом, — ваша смерть была бы более почетной. А так… не рассчитывайте на распятие. Это не для вас.
Пленные с облегчением вздохнули. Хотя бы что-то было лучше, чем они ожидали.
***
Совет столичных жрецов лучше многих понимал ставки в этой игре: случись выиграть сборной провинциалов, и Союз просто рухнет. А потому, когда Куит-Лауак внезапно слег, у его постели сошлись ведущие лекари страны.
—    Что это? – рассматривали они высыпавшие по всему телу Верховного военного вождя страшные язвы.
—    У нас раньше такого не было…
—    Наши боги таких болезней не насылают.
И лишь тогда до них дошло.
—    Ты что – крестился в кастиланскую веру, Куит-Лауак?
—    Не-ет… — выдохнул вождь.
—    Тогда, может быть, держал в руках изображение их богов?
Куит-Лауак сосредоточился… и вспомнил.
—    Да… держал, — нехотя признал он. – Малию, родившую Иисуса.
—    Но зачем?
—    Я выносил кастиланский алтарь из нашего храма, — выдохнул вождь.
Лекари переглянулись.
—    Мы думаем, кастиланская Малия тебе отомстила. Мы не сможем помочь.
И тогда наступила очередь совета жрецов.
—    Куит-Лауак, ты сильно болен. Поставь вместо себя замену. Ты имеешь на это право. Мы даже игрока тебе найдем. Самого сильного.
Куит-Лауак болезненно скривился.
—    А потом я умру, и вожди начнут говорить, что победил не я, а купленный за мешок с какао чужой игрок? Это моя игра. И победа должна быть моей…
Наутро, накачанный по совету жрецов жуткой смесью из особого отвара бобов какао и семян травы, растущей только на людоедских островах, он вышел на поле, перехватил первый же мяч и более его не выпускал.
Куит-Лауак загонял и загонял мячи – в каждое из шести священных отверстий вдоль бортов, затем стал целиться в расположенное в трех человеческих ростах над уровнем поля каменное кольцо «лона смерти». И лишь когда Считающий очки остановил схватку за явным преимуществом его команды, а Толкователи выдали суждение богов, Куит-Лауак медленно развернулся и, почти не слыша восторженного рева стадиона, вышел через ворота Ягуаров. Сел у стены, прислонил затылок к теплому гладкому камню и в тот же миг с немыслимым облегчением начал новый путь – прямиком на север, в страну предков.
***
Несчастья продолжали сыпаться на кастильцев одно за другим. Во-первых, стало известно о гибели Хуана де Алькантара и пропаже вывезенного им груза золота. Правда, было не вполне ясно, кто мог это сделать на землях Тлашкалы, — обычно соседние племена без объявления войны границ не нарушали, да и вообще более интересовались в качестве добычи тканями, солью да бобами какао… впрочем, какая разница, кто это был?
Во-вторых, молодой военный вождь Шикотенкатль перестал скрывать свое отвращение к Кортесу и желание заключить с Мешико вечный мир, и многие молодые вожди его стали поддерживать. Даже когда собственный отец заковал мятежного Шикотенкатля в кастильские кандалы, настроения молодежи никак не изменились, и порядок поддерживался лишь привычкой слушаться старших.
Ну, и, в-третьих, отложившиеся от Кортеса семпоальцы не без удовольствия доложили в гарнизон Вера Крус о шумном провале в Мешико – во всех деталях. В общем, сплошной позор.
А потом из Мешико прибыл очередной лазутчик.
—    Ваших всех принесли в жертву, — первым делом сообщил он.
Капитаны понурились. Каждый, проскочивший через мост, чувствовал свою вину в том, что их зады – своими жизнями – прикрыли двенадцать сотен слишком еще неопытных, а потому и перегрузившихся золотом новичков Нарваэса.
—    Как их принесли в жертву? – сухо поинтересовался Кортес.
—    Как воинов, — уважительно склонил голову лазутчик. – С почетом.
—    Как именно?.. – поджал губы Кортес.
Лазутчик пожал плечами.
—    Завели на вершину главного храма Уицилопочтли и Тлалока…
Альварадо потупил взгляд.
—    Затем они стали танцевать перед богами…
—    Что?! – вскочил падре Хуан Диас.
—    Сядьте, святой отец, – процедил сквозь зубы Кортес и тут же рявкнул: – Сядьте, я сказал!
Капитаны замерли. Каждый помнил пленного тлашкальского вождя, недолго танцевавшего перед мешикскими богами, а затем принесенного в жертву лично Мотекусомой – прямо на их глазах.
—    А потом им вырвали сердца, а отрубленные головы установили на шестах перед храмом. Все, как полагается настоящим воинам.
Кортес прикрыл глаза, а капитаны шумно забормотали молитвы:
—    Прости меня, Сеньор Наш Бог…
—    Смилуйся, Сеньора Наша Мария…
—    Спаси и сохрани, Иисусе…
Лазутчик терпеливо дождался, когда кастилане успокоятся, и лишь тогда – строго по обычаю перешел от известий о друзьях к известиям о врагах:
—    А Куит-Лауак умер от кастиланской болезни…
Капитаны обмерли.
—    Что?! – взревел Кортес и схватил индейца за грудки. – А чего же ты молчал?! Когда?! Когда он умер?!
—    Да, уж неделю… — пробормотал испуганный лазутчик.
—    Сеньора Наша Мария! – выдохнул Кортес. – И кого избрали вместо него?
—    Куа-Утемока, — пришибленно улыбнулся полузадушенный лазутчик.
Капитаны переглянулись.
—    Кто такой?
—    Молодой вождь… — осторожно освобождаясь от хватки Кортеса, пояснил индеец. – Лет семнадцати… Никого лучше не нашлось.
Кортес выпустил индейца и встал. Оглядел капитанов и недобро улыбнулся:
—    Ну, что, сеньоры, самое время поквитаться…
Капитаны дружно заморгали.
—    Ты что, Кортес… с ума сошел?
***
На это раз во главе оппозиции встал Андрес де Дуэро – секретарь губернатора Кубы и Королевского аделантадо Диего Веласкеса де Куэльяра. Нет, он очень даже ценил старинную дружбу с Кортесом, но вот цифры, проклятые цифры упрямо говорили сами за себя.
—    Считай сам, Эрнан, — улыбаясь, развернул он мелко исписанный листок. – Двести двадцать тысяч долгов Диего Веласкесу на тебе висят?
—    Я их верну, — поджал губы Кортес.
—    Нет, не вернешь, — цокнул языком Дуэро. – Слитки, почти все, что было новички расхватали, а теперь они, сам знаешь где…
Кортес угрюмо молчал.
—    Кроме того, если верить тому, что сказал наш лазутчик, — продолжил Дуэро, — то все собранное золото Куит-Лауак приказал утопить в озере. В самом глубоком месте.
—    Ну, хорошо! – раздраженно отозвался Кортес. – Что дальше?
Дуэро, дружески тронул его за рукав.
—    Ну, павших людей Нарваэса я не считаю, они губернатору даром достались. Как пришло, так и ушло. А вот снаряжение…
Дуэро разложил перед Кортесом листок.
—    Суди сам: лошади, артиллерия, порох, провиант, аркебузы – все, что Нарваэс привез, ты уже угробил. А скоро и каравеллы Нарваэса черви жрать начнут. Сам знаешь, корабль на рейде долго не выстоит. И с кого спрашивать?
Кортес равнодушно пожал плечами.
—    Я делу Священной Римской империи служу. А тут, сам знаешь, без потерь не бывает…
Дуэро, оценив шутку, рассмеялся.
—    В общем, ты, как знаешь, друг, но вот тебе официальный протест. Как нотариус, ты и сам увидишь, — все по правилам. А значит, и ты, и мы теперь потихоньку сворачиваемся и плывем на Кубу.
—    На виселицу? – прищурился Кортес.
Дуэро сочувственно развел руками.
—    А вот тут, Эрнан… тут уж у кого какая судьба: кому сердце на вершине пирамиды вырвут, а кого…
А тем же вечером за Андресом де Дуэро пришли – прямо в дом.
—    Вставай, сеньор, — тряхнул его за плечо мрачный тип.
—    Не понял… в чем дело?! – стряхнул его лапу Дуэро
—    Сходка тебя вызывает, сеньор, — угрожающе выпятил губы солдат. – Сейчас ответ будешь давать!
—    Кому? – оторопел Дуэро.
—    Нам, верным солдатам Его Величества. Понял?! Ты!
Дуэро чертыхнулся, но, разглядев, что у выхода стоит еще парочка бугаев, решил сходить, так сказать… посмотреть. Отбиваясь от пытающихся взять его под руки быдловатых «спутников» прошел к площади… и обмер. В центре выложенной шлифованным камнем площади горел огромный костер, а кругом сидели солдаты – все четыре с половиной сотни!
—    Ну, иди сюда, сеньор, — по-хозяйски, даже без нажима, произнес один… кажется, Берналь Диас. – Объясни нам, пусть и неграмотным, но верным слугам Государя и Церкви, какая муха тебя укусила…
Дуэро судорожно огляделся в поисках хотя бы одного капитана… и не нашел никого.
—    Так, все, я думаю, ясно… — пробормотал он и тут же заставил себя распрямить спину. – Хватит вам ни за что помирать.
Берналь Диас криво усмехнулся.
—    Эх, ты… вроде, сеньор, а ни черта не понимаешь.
—    Чего не понимаю? – растерялся Дуэро.
—    А того не понимаешь, — со вздохом вышел в центр круга Диас, — что дело Священной Римской империи не терпит своеволия, и требует и от нас, и от вас, благородный сеньор, одного, — он вдруг возвысил голос и почти перешел на крик. – Железной! Дис-цип-лины!
Дуэро обмер.
—    А с трусами мы поступаем очень даже просто, — уже тихо, почти шепотом произнес Диас и тут же перешел на «книжную» речь, — ну что, отзываешь свой протест? Или как?
Дуэро судорожно оглядел солдат. От силы полсотни выглядели зачинщиками, а все остальные, что называется, «смотрели в пол». Вряд ли они понимали, о каком протесте идет речь; они просто были готовы проголосовать за любое решение – даже не Кортеса – Диаса.
—    Отзываю…
***
Сменившей умершего Куит-Лауака новый правитель Куа-Утемок едва сумел сползти с положенных по титулу Великого Тлатоани и Великого Тлакателкутли золоченых носилок и на подгибающихся ногах прошел мимо вытянувшихся перед ним гвардейцев. Добрел до бани, сорвал одежду и рухнул на прогретую каменную плиту. И тогда занавесь из крашеного тростника зашелестела, и его спины, а затем и ягодиц коснулась мягкая, смоченная в мыльном растворе мочалка мойщицы.
«И что мне теперь делать?»
Несмотря на свои неполные восемнадцать лет, Куа-Утемок вовсе не был ребенком, и даже убил одного врага, – правда, не кастиланина, а тлашкальца… но как управлять Союзом, не знал.
Собственно, уже когда ему сообщили, что по настоянию выжившего из ума Змеиного совета правителем Союза выдвинули именно его, стало ясно, что здесь не все чисто.
—    Вожди хотят развалить Союз, — мгновенно сообразил отец. – Не соглашайся – позора не оберешься.
Однако отказаться не вышло: едва жену Кортеса – Малиналли торжественно изгнали из рода за предательство, титул Сиу-Коатль получила Пушинка – единственная дочь прежней Сиу-Коатль и Мотекусомы, а значит, самая высокородная женщина Союза.
Будь Пушинка не замужем, ее бы отдали самому сильному вождю – вместе с верховной властью. Но она была замужней. И Великим Тлатоани стал ее муж – восемнадцатилетний Куа-Утемок.
Куа-Утемок вздохнул: уже на Большом совете стало ясно: три четверти племен возвращаться в Союз не намерены. А потом вожди потребовали снижения союзного взноса, и спасло казну лишь нападение Колтеса-Малинче на город Тепеаку. Едва Малинче, взяв четыре сотни «мертвецов» и четыре тысячи тлашкальцев, двинулся в Тепеаку, Куа-Утемок отложил вопрос о снижении союзного взноса и выслал навстречу Кортесу войска и послов. И совет вождей не посмел противиться. Но что-то уже происходило, даже внутри его дворца, и послы дрогнули и, приказав армии не вмешиваться, сдали город на разграбление.
Теплая мыльная мочалка заскользила быстрее, и Куа-Утемок сладко расправил уставшие члены.
Послы еще не вернулись, и он не знал обстоятельств переговоров, но итог был ужасен: тысячи и тысячи людей были взяты в плен, и, как сообщила разведка, каждому из них было выжжено на щеке клеймо в виде кастиланского знака «G», что означало, — все они рабы*.

* «G» (от «guerra» — война) – военная добыча.

Мочалка вдруг исчезла, и на него, прямо сверху, легло теплое молодое тело. Куа-Утемок вздрогнул, но тут же рассмеялся:
—    Пушинка?! А ты здесь что делаешь?
Осторожно перевернулся на спину и прижал юную жену к себе.
—    А ты думал, я позволю тебя касаться этим сорокалетним мойщицам? – ревниво прошептала она.
—    Пушинка… — ласково провел он по шелковым черным волосам. – Как я по тебе скучал…
Пушинка прильнула щекой к его груди, и Куа-Утемока пронзила острая болезненная догадка, что не пожени их тогда родители, его юная супруга так и осталась бы в захваченном кастиланами гареме, вместе со своей матерью. А значит, оказалась бы там, на дне озера возле пролома в дамбе, вместе с остальными двумя тысячами женщин, подростков и детей.
—    Что на этот раз мучает моего мудрого повелителя? – спросила жена и заглянула ему в глаза.
—    Вожди дочерей мне в гарем не отдают… — лукаво улыбнулся Куа-Утемок. – Что делать?! Союз опять под угрозой…
Пушинка ревниво задышала, и Куа-Утемок рассмеялся. Он был счастлив.
***
Потерявший три четверти солдат, Кортес всех захваченных в Тепеаке рабов разослал во все порты Кубы и Ямайки, щедро одарив матросов и штурманов золотишком – на карманные расходы. Понятно, что едва матросы ступили на берег и принялись продавать рабов и швыряться золотом направо и налево, пошли слухи, и в августе-сентябре, — как прорвало, — привлеченное запахом добычи «пушечное мясо» заспешило в Вера Крус отовсюду.
Всех опередил Веласкес, выславший небольшое судно под командованием Педро Барбы с 13 солдатами, двумя лошадьми и грозным, самоуверенным письмом. И, понятно, что комендант крепости мигом арестовал и переправил в Тепеаку всех до единого, а Кортес долго смеялся, читая письмо старого хрыча, отправленное так и сидящему под арестом Нарваэсу.
«Панфило, — явно хмурил брови, когда писал это, Веласкес, — до меня дошли слухи, что ты, без моего ведома, торгуешь добычей, причем, не только на Ямайке, но и у меня – на Кубе! Изволь объясниться, любезный.
И вообще, почему ты молчишь? Я так полагаю, да и по добыче это видно, что ты уже овладел всей Новой Кастилией. Не смей молчать, Нарваэс! Если уж ты нашел способ отправить на продажу четыре судна с рабами, то обязан был хотя бы одно отправить и мне – с моей законной долей и письмами.
И вот еще что… где Кортес? Почему ты до сих пор мне его не доставил? Не смей с этим более тянуть! Я просто обязан отправить этого висельника в Кастилию для справедливого суда, как предписал мне Хуан Родригес де Фонсека, президент Совета по делам обеих Индий. Жду твоих незамедлительных объяснений и Кортеса, если он, разумеется, тобой не убит».
Не прошло и восьми дней, как пришло еще одно судно с Кубы, и Кортес получил еще один «подарок от Веласкеса» – груз хлеба из кассавы и четырнадцать бойцов. Затем встали на рейд и были присвоены людьми Кортеса еще три каравеллы с Ямайки. И солдаты все пополняли и пополняли ряды Кортеса, и он все брал и брал города – один за другим.
***
Первым осознал, что происходит на самом деле, главный жрец города Чолула. Уйдя в небольшой «Черный дом», он просидел за священной трапезой, вкушая от тела гриба, дня три, – пока не прозрел все.
Бледные, словно вырвавшиеся из преисподней духи, кастилане и их Громовые Тапиры, неведомые прежде болезни, жуткий неурожай и выгоревшие поля… Мир определенно готовился погибнуть, чтобы пришло новое солнце следующего, шестого по счету мира.
Жрец сосредоточился, чтобы прозреть, кто именно станет новым солнцем, и ответ пришел мгновенно – Исус Клистос!
Жрец быстро стряхнул наваждение и сосредоточился еще раз! И получил еще более дурацкий ответ: солнцем станет Илнан Колтес.
Тогда он собрался в третий раз и лишь тогда увидел нечто приемлемое: новым шестым солнцем станет уже приходивший прежде Пернатый Змей.
И вот затем вселенная вдруг полыхнула белым огнем, и до него – совершенно немыслимым образом – дошло главное: и Пернатый Змей… и Бог кастилан Исус Клистос… и Великий Илнан Колтес – одно лицо!
Эта истина была так же проста, сколь очевидна. Ибо лицо Илнана Колтеса было белым, а это цвет Пернатого Змея. Первые звуки имени Илнан Колтес были те же, что у Исуса Клистоса. Но главное, — принятое во дворце духовное имя Колтеса-Малинче звучало совершенно недвусмысленно – Кецаль-Коатль, то есть Пернатый Змей!
И когда жрец вышел из «Черного дома» к поджидающим его ученикам, он сказал только одно:
—    Готовьте хорошую, большую жертву. Грядет конец нашего мира, и имя шестого солнца и нашего нового главного Бога – Малинче-Илнан-Колтес.
***
Когда наступила пора пересчитать и отправить очередную, самую большую партию рабов, Андрес Дуэро снова пришел к своему бывшему другу.
—    Ты думаешь, я не найду способа отправить письмо в Кастилию? – улыбнулся он.
Кортес прищурился. Переправить небольшой кусок бумаги в Кастилию было нетрудно. Но главное, Дуэро был слишком уж умен, — что кляузу грамотно составить, что человека под виселицу подвести.
—    Будь уверен, я уже переговорил с остальными капитанами, — словно прочел его мысли Дуэро. – Так что второй раз мною сходка подавится.
Кортес прокашлялся. Он и сам уже видел, как пообвыкший к местным условиям секретарь Веласкеса день ото дня становится все опаснее.
—    А главное, я так понял, что Королевскую пятину ты намерен оставить себе, — подвел итог Дуэро.
Кортес криво улыбнулся: старая пройда Дуэро видел его насквозь.
—    Чего ты хочешь? Уехать на Кубу?
—    Нет, — покачал головой Дуэро. – Я хочу уехать на Кубу богатым человеком. Ты видишь разницу?
Кортес разницу видел.
—    Хорошо, — кивнул он. – Пошли со мной.
Провел Андреса Дуэро в хранилище и показал на уложенные стопками слитки.
—    Бери, сколько хочешь.
—    Вот эти две стопки, — с явным облегчением указал Дуэро. – Ты же знаешь, я не один на Кубу еду… со мной капитаны Нарваэса.
Кортес усмехнулся: людей у него теперь было достаточно, а Дуэро и уцелевших капитанов Нарваэса проще было купить, чем удержать.
—    Две, значит, две, — развел он руками. – Лошадей и носильщиков я дам.
И оба они знали главное: едва Дуэро и капитаны возьмут хотя бы частичку королевского добра себе, все они окажутся связанными единой цепью молчания – на всю жизнь. Кортеса это устраивало.
—    Ну, и… рабов бы нам, — замялся Дуэро, — а то, сам знаешь, руки рабочие нам всем нужны, а на Кубе покупать накладно.
—    Сделаю, — кивнул Кортес. – Но не безвозмездно.
Дуэро насторожился.
—    Что тебе нужно?
—    Как всегда, солдаты, — пожал плечами Кортес. – Хотя бы одного на каждую сотню рабов, которых я тебе дам.
Дуэро мысленно подсчитал барыш, кивнул и протянул руку, — договор был заключен. И на следующий день Эрнан Кортес объявил переучет рабов.
—    А что там учитывать? – возмутились вояки. – Мы своих рабов и так знаем!
—    А про королевскую пятину вы, как я понял, забыли? – ехидно напомнил Кортес.
Солдаты растерянно переглянулись. Как ни противно, а Кортес был прав, и Его Величество имел право на пятую часть ЛЮБОЙ добычи. И к обеду они повели все, чем владели, на переучет в самое большое здание города – зернохранилище.
—    Клеймить заново придется, — цокал языком контадор*, разглядывая очередную аппетитную индианку лет тринадцати с воспаленным ожоговым шрамом на щеке.

*контадор (contador — букв, считающий) — счетовод, интендант.

—    Зачем? – охал хозяин. – У нее и так вся рожа распухла!
—    Неправильно тавро поставил! Не на той щеке, – бросался на выручку коллеге веедор*. – Сколько раз вам говорить: в Священной Римской империи все должно быть по единому образцу! Все, нам некогда! Завтра придешь – заберешь. Следующий!

*веедор (veedor- смотритель, контролер) — должностное лицо, наблюдавшее за соблюдением интересов короны.

Бедолага растерянно моргал и отходил.
—    Следующий, я сказал! – подзывал контадор следующего солдата. – Сколь у тебя? Двести восемь голов привел? Ого! Оставляй. Завтра заберешь.
Собственник начинал возмущаться, но все было без толку.
—    А когда мы тебе их проклеймим? – снова бросался на выручку коллеге веедор. – И так всю ночь придется работать!
А на следующее утро, когда все четыре с половиной сотни «рабовладельцев» собрались у зернохранилища, там стояли только три-четыре десятка не первой молодости бабищ.
—    Кортеса! Кортеса сюда! – взревели собственники и тут же умолкли.
Из-за огромного здания выходил сам генерал-капитан, и вид у него был – краше в гроб кладут.
—    Что, ребята, вас тоже пощупали? – печально покачал он головой. – Еще радуйтесь, что у вас мало было. Я вон пяти тысяч голов лишился.
—    Ты?! – не могли поверить солдаты. – И тебя обсчитали?!
Кортес хмыкнул и ткнул рукой в сторону зернохранилища.
—    Вы же сами видели, что нам оставили… один мусор.
Он оглядел замерших солдат и с веселой горечью махнул рукой.
—    А-а-а… как пришло, так и ушло!
И вот тогда солдаты взвились.
—    Где они?! На первом же суку повесим!
—    Стоп-стоп, ребята! – насторожился Кортес. – Вы что это – серьезно?!
—    Это последнее, что у нас было! – белугами ревели солдаты. – Они же нашу единственную добычу украли!
—    Ты хоть понимаешь, сколько за них на Кубе можно было взять?!
—    Это им даром не пройдет! – начали стремительно рассредоточиваться, готовясь к погоне, пострадавшие. – Далеко не уйдут!!!
Кортес обмер. Капитаны во главе с Андресом Дуэро и впрямь не должны были уйти далеко.
—    Тихо, — поднял он руку. – Тихо, я сказал! Вы думаете, почему я вместе с вами в погоню не кидаюсь?! Уж я-то больше всех потерял!
Солдаты на секунду замерли.
—    Почему?
—    Золото, — с трудом выдавил Кортес. – То золото, которое я разрешил вам взять из Мешико. В нем все дело.
Вояки оторопели.
—    Как так?
—    Веласкес потребовал, чтобы мы вернули все, что вынесли из его доли, — до последнего песо. Иначе обещал повесить всех.
—    Но ты же нам разрешил!
—    Да что я?! – горько усмехнулся Кортес. – На стороне Веласкеса закон. Это его имущество было. Нотариально заверенное. Понимаете?
Все молчали. Такой пакости не ждал никто.
—    Вот то-то же… — цокнул языком Кортес. – Нет, если кто-то готов отдать незаконно взятое Веласкесу…
Солдаты возмущенно и одновременно жалобно загудели, и Кортес понимающе возложил руку на сердце.
—    Вот и я так подумал. Пришлось мне своей долей рабов пожертвовать, чтобы вас не трогали. Но вы же знаете, этих чиновников, — им все, сколько ни дай, мало. Отправили на Кубу и ваше – в счет погашения, так сказать…
Солдаты убито переглянулись. Такого наглого грабежа не ожидал никто.
—    Ничего, ребята, — похлопал ближайших по плечам Кортес. – Мы с вами еще разбогатеем.
А тем же вечером к нему пришел Королевский нотариус Диего де Годой.
—    Вы отдали Андресу де Дуэро рабов и золото из пятины короля, сеньор Кортес, — прерывающимся голосом сказал нотариус. – А это незаконно.
Кортес окинул его внимательным взглядом. Судя по мешкам под глазами, Годой готовился к этой речи всю ночь.
—    Возможно, Годой, — кивнул он. – Давайте сделаем так: вы принесете мне все документы, и мы с вами вместе сядем и посмотрим, как это можно исправить.
Годой вздрогнул, просиял и, захрустев попавшейся на пути тростниковой занавесью, вышел прочь. В считанные минуты вернулся и начал бережно перекладывать документы.
—    Вот, посмотрите, сеньор Кортес, — это наше решение о выносе королевской пятины. – Как раз перед выходом из Мешико…
—    Ну-ка, ну-ка… — принял бумагу Кортес. – А еще что у нас есть?
Нотариус закопошился в бумагах.
—    Это опись добычи… еще одна опись на рабов… еще…
—    Давайте, я помогу, — деловито предложил Кортес и принялся бегло просматривать бумаги. – Ну что ж, все понятно.
Подошел к очагу и начал с хрустом рвать старую бумагу и тут же швырять ее в огонь.
—    Что вы делаете?! – охнул Королевский нотариус и кинулся спасть бесценные документы.
И тут же почувствовал у своего горла холод кастильского кинжала.
—    Не надо, Годой, — серьезно произнес Кортес. – Это всего лишь бумажки. Будем считать, что они просто пропали.
—    Они не пропали! – не отрывая глаз от перегорающих бумаг, болезненно выдавил Годой. – Вы их уничтожили!
Кортес недобро улыбнулся, перехватил нотариуса под руку и, не отводя кинжала, силой оттащил от очага.
—    Я просто все исправил, Годой. Теперь ничего не было: ни пятины, ни добычи.
—    Это противозаконно, — выдохнул Годой, стараясь не коснуться горлом лезвия.
—    А кто об этом узнает? – легко парировал Кортес. – Пройдет несколько месяцев, и из тех, кто что-то видел своими глазами, в живых останется от силы человек двадцать. Уж я об этом позабочусь.
Годой шумно сглотнул и почувствовал, как по шее потекла теплая струйка.
—    Ну, что, Диего, вы предпочтете договориться? – легонько встряхнул его Кортес. – Или мне и о вас позаботиться?
—    Не надо, — всхлипнул Королевский нотариус. – Не надо заботиться… я… лучше я как-нибудь сам…
Спустя неделю Кортес отправил четыре каравеллы: в Кастилию, на Кубу, на Ямайку и в Санто-Доминго – с самыми разными поручениями.
Законная и, надо полагать, все еще девственная супруга Каталина Хуарес ла Маркайда получила высокопарное письмо, в котором ее Эрнан рассказал, сколько подвигов во имя Короны совершил, и сколько в ближайшие годы собирается совершить еще.
Его Величеству было отправлено длинное послание, в котором Кортес правдиво описал все чудеса этого края, а также перенесенные им и его солдатами труды и муки. Он искренне сожалел, что не сумел вынести из осажденного Мешико королевской пятины, хотя и рисковал за нее жизнью.
Дядюшка Николас де Овандо получил письмо на судне, изрядно загруженном подарками для Королевской Аудьенсии. Чиновники должны были понять, что имущество Диего Веласкеса де Куэльяра – 11 посаженных на мель и 18 стоящих на рейде судов, а также порох, лошади, провиант, оружие и солдаты – истрачено исключительно для славы Священной Римской империи!
Ну, и неплохая партия рабов ушла на Ямайку…
А спустя еще неделю Кортес начал сооружать озерный флот для нового штурма столицы, ибо стало предельно ясно: иначе стоящий в центре озера город не покорить. И когда на рейде у Вера Крус встал огромный корабль, битком набитый оружием, амуницией и лошадьми, Кортес скупил все, что привезли.
***
Отряды разведчиков присылали сведения о том, что делает Кортес, ежедневно. Поэтому Куа-Утемок знал, что тысячи мужчин из самых разных племен валят и на своих плечах доставляют «мертвецам» лес, тешут и распиливают его на доски, помогая строить озерный флот –грозное оружие умеющих плавать против ветра чужеземцев.
И все-таки главным оружием «мертвецов» был не флот, не Громовые Тапиры и даже не Тепуско. Главным их оружием были новая болезнь и новая вера. Стоило вождю взять из рук парламентера Кортеса письмо с требованием покориться, как вскоре он покрывался язвами, и ни тщательное мытье, ни припарки из горных трав не помогали. И в считанные месяцы вся элита огромного Союза погибла от неведомой прежде хвори, а племена были фактически обезглавлены.
Вот на эту, уже подготовленную «почву» и приходил потом Кортес, предлагая принять новую веру и новые законы – единственное спасение от болезней и разорения. И, если ему отказывали, мстил беспощадно.
Кортес вообще был неистощим на выдумки. Мог сознательно выжечь поля с маисом или разрушить водопровод. А мог вызывать врага на бой, и пока часть его солдат сражалась, другая входила в беззащитный город и уводила всех девочек от одиннадцати до пятнадцати лет. И люди совершенно терялись, потому что так в этой стране еще не воевал никто. А когда по совету Малиналли самые высокородные девочки оказывались в личном гареме Кортеса, проще всего было признать, что Кортес, пусть и силком, но уже родственник.
***
Второй по значению город Союза – Тескоко сдался без боя. Нет, на дорогах все еще встречались засеки и завалы, по всей благодатной долине Мешико горели сигнальные огни, а какой-то отряд даже поджидал кастильцев на той стороне реки, у моста. Но по всей земле уже свирепствовал оспа, и кастильцы буквально смели еле держащих оружие воинов с лица земли. А наутро Кортеса посетили восемь вождей – по одному от каждого рода – и со словами покорности вручили ему сплетенный из тончайшей золотой проволоки стяг.
—    Мне нужно снабжение едой и людьми, – только и сказал на это Кортес.
И самый старый вождь склонил голову в знак полного подчинения каждому слову Великого Мертвеца.
Однако когда колонна вошла в город, стало ясно, что все обстоит не так, как надо бы: ни детей, ни женщин – да, и вообще никого пригодного в добычу в городе не было. Кортес тут же послал Альварадо и Сандоваля на вершину главного храма – осмотреть округу, и те сообщили, что всех женщин и детей грузят на спрятанные в камышах лодки, явно намереваясь отправить подальше. Понятно, что Кортес немедленно выслал погоню… и не успел. Отправил конвой к вождям… и узнал, что тех, кто его встречал, в городе уже нет.
Тогда и наступила очередь падре Хуана Диаса.
—    Сколько вам нужно солдат, святой отец? – сухо поинтересовался Кортес.
—    Два десятка хватит, — склонил голову падре Хуан Диас.
Кортес поднял руку, намереваясь отдать распоряжение… и тут же ее опустил.
—    Я сам с вами пойду.
Они тронулись по главной улице, равнодушно проходя мимо самых роскошных домов, и обязательно поднимаясь по ступеням каждой, даже самой захудалой пирамиды. И там, наверху Кортес, как всегда, менялся в лице, брал из рук Ортегильи тяжелый двуручный меч или кузнечный молот и принимался крушить увешанных золотом и перепачканных кровью идолов – с такой ненавистью, словно у него к ним были личные счеты. Ну, а паж Ортегилья и солдаты не без удовольствия выдирали из ушей и носов золото и нефрит, не забывая восхищенно охать при каждом особенно удачном ударе Кортеса.
—    Так его, Кортес!
—    Круши идола!
—    Хороший удар, Кортес!
А под вечер, когда уже стало темнеть, они пришли в маленький неприметный храм на самой окраине города. Порядком уставший Кортес уже поднял меч, как один из солдат вдруг охнул и ткнул пальцем прямо в идола.
—    Смотрите!
—    Что это? О, Господи!
—    Это же ты, Кортес!
Кортес непонимающе моргнул, взял из рук падре Диаса факел и поднес его ближе. Все замерли.
Неведомый скульптор воплотил в идоле каждую деталь одежды и лица Великого Малинче: высокий кастильский шлем с выгнутыми полями, густая борода, острый нос, перевязь для меча – все было абсолютно узнаваемым!
—    Во, дьявольщина! — выдохнул кто-то за спиной.
Падре Диас изумленно качнул головой и подошел ближе. Ткнул пальцем в каменную вязь надписи на стене и, на ходу переводя слова по смыслу, прочитал:
—    Топиль-цин Кецаль-Коатль Накшитль… четвероногий Пернатый Змей прибыл в нашу землю в год Тростника. Прибыл к нам с моря, с востока, управляющий ветром Белый Бог. Прибыл на пироге из досок… прибыл сюда, в центр мира, желая сгореть в костре и стать шестым солнцем Вселенной.
Кортес поперхнулся.
Падре Диас покосился на него и прочел последнюю строку:
—    Ему, Богу единому, доброму, всемогущему несите жертвы. Только ему.
Падре Диас облизнул мигом пересохшие губы и, не рискуя повернуться спиной ни к генерал-капитану, ни к его каменному двойнику, отошел в сторону.
—    Глупость какая… – хрипло хохотнул Кортес и – не в силах держать – опустил факел.
Солдаты охнули.
—    Сеньора Наша Мария!!!
Внизу, на расположенном у коленей идола алтаре лежал свежий детский труп – без сердца, без головы, без рук и без ног.
***
С этого самого момента Кортес, как сошел с ума. Не оставив от идола камня на камне, он почти скатился по ступеням и помчался в лагерь, яростно требуя найти и привести ему всех жрецов этого поганого города. И стремительно идущий вслед падре Хуан Диас его понимал: случись такой улике попасть в руки инквизиции… и жизнь покажется – да, что там покажется?! Станет! – адом.
—    Где они?! – орал убежавший вперед Кортес. – Всех! Взять! Раздавить… — и вдруг стал, как вкопанный. – А это еще что?!
Выстроившиеся у длинной, на тринадцать персон, виселицы солдаты замерли.
—    Так, это… Хуан Каталонец…
Падре поежился.
—    Что – Хуан Каталонец?! – заорал Кортес и выхватил меч. – Вы меня должны слушать, а не Каталонца! Кто инквизиции будет отвечать: я или Каталонец?!
Падре Хуана Диаса пробил озноб. Связываться с Каталонцем он зарекся давно.
—    Я вам покажу Каталонца! – взревел Кортес и принялся перерубать веревки, с такой яростью, словно это могло спасти от инквизиции.
—    Ты что делаешь, Кортес?! – взвыли солдаты. – Фарта же не будет!
Но было уже поздно: все тринадцать женских трупов с глухим стуком уже попадали на землю.
—    Во, дурак! – чуть не рыдали бойцы. – Ну, дур-рак!
—    Сеньор Наш Бог тебе еще покажет!
Кортес побледнел и затрясся.
—    Кто упомянул имя Господне всуе?! Какая тварь, я спрашиваю…
Солдаты мигом подались назад.
—    Все! С меня хватит! – рубанул воздух мечом Кортес. – Если еще раз какое богохульство услышу, — виселица! Сразу! Без разговоров!
***
Пушинка обняла его сзади.
—    Подожди, родная, не сейчас… — простонал Куа-Утемок.
—    Ты совсем со мной не бываешь, — стараясь заглянуть в его лицо, надула губки жена. – Все дела и дела…
—    Тескоко отложился, — выдохнул Куа-Утемок.
Пушинка обмерла и отпустила мужа.
—    Как?
—    У них тоже появилась эта новая болезнь, — мрачно вздохнул Куа-Утемок. – И теперь там правит Малинче.
Пушинка всхлипнула. Она любила этот дивный город художников и поэтов.
—    Хуже того, — цокнул языком Куа-Утемок. – Он уже сменил вождей, а новых окрестил в свою веру. Теперь у мертвецов появились еще восемь тысяч рабочих для постройки флота.
—    И что ты собираешься делать?
Куа-Утемок мотнул головой. Следовало сжечь флот – столько раз, сколько его построят. Но он уже понимал, что, обороняясь, только проигрывает. Нужно было придумать что-нибудь необычное, какую-нибудь ловушку – в духе Великого Мотекусомы. У него, даже ушедшего в страну предков, можно было еще учиться и учиться.
***
В Тескоко тлашкальцы заскучали быстро.
—    Малинче, — буквально через пару дней принялись они осаждать своего зятя. – Куда ты нас привел? Брать, что нравится, нельзя. Мужчин для наших богов брать нельзя… Мы ведь воины, а не бабы.
Кортес крякнул и начал объяснять, что грабить Тескоко теперь, когда вожди приняли христианство и подданство Священной Римской империи, нельзя. Однако он и сам видел: необходимость в новом походе есть. Близилось время сбора урожая, а значит, и провианта для войска. И, увы, это понимал не только он, но и Куа-Утемок. В последнее время этот мальчишка почти не ввязывался в бой, чтобы отстоять города, а вот посевы его отряды охраняли круглосуточно, мгновенно вывозя все, что успело вызреть, в столицу, – в том числе и через Истапалапан, главный перевозочный пункт.
—    В том числе и через Истапалапан… — вслух повторил он.
—    Истапалапан? – обрадовались тлашкальцы. – Очень хорошо. Ты умный, Малинче. Давай Истапалапан ограбим!
Кортес удовлетворенно хмыкнул, — отрезать Итапалапан от столицы это было бы неплохо, — и повернулся к Ортегилье.
—    Собирай капитанов. Мы выступаем.
А спустя два часа, переговорив с капитанами, он уже обратился к солдатам.
—    Друзья! Вы все знаете, сколь виноват город Истапалапан перед нами.
Солдаты взволнованно загудели.
—    Ни для кого не секрет, — продолжил Кортес, — что их воины досаждали нам во время выхода из Мешико, а в их мечетях и поныне лежат останки наших братьев и коней.
—    Даешь Истапалапан! – выкрикнул Берналь Диас.
Кортес улыбнулся, но тут же сам себя одернул и посерьезнел.
—    Этот языческий город следует примерно наказать! Но при одном условии: никакого богохульства! Никаких мне этих виселиц на тринадцать персон! Две-три – пожалуйста, но не тринадцать же! Мы воины, а не колдуны!
Войско недовольно загудело.
—    А кто этого еще не понял… — поднял брови Кортес, — прошу подойти к нашим святым отцам. Они вам все объяснят лучше, чем я, — и про инквизицию тоже…
Солдаты мгновенно притихли.
—    В добрый путь, христиане! – широко улыбнулся Кортес. – С Богом!
***
За ходом операции по сдаче Истапалапана Куа-Утемок наблюдал с борта простой солдатской пироги — лично. Именно для этой операции стоящий на сваях и связанный множеством каналов с обоими озерами город подходил, как нельзя лучше. К сожалению, хитрый Малинче вывел далеко не всех своих солдат, и впереди сплошной волной, как всегда, шли тлашкальцы. И поначалу небольшие, но отборные отряды мешиков как бы сражались, а затем, как бы напуганные огромным числом врага, стали планомерно отступать.
—    В пироги! В пироги! – покрикивали командиры. – И в камыши! Быстрее!
—    Нас хоть не перевернет? – рассмеявшись, повернулся Куа-Утемок.
Гребцы по обычаю мгновенно опустили глаза перед взором Великого Тлатоани.
—    Нет, Великий Тлатоани, — за всех ответил старший. – Носом развернемся.
—    Тогда, пожалуй, пора начинать… — пробормотал Куа-Утемок, внимательно рассматривая входящих в город кастилан. – Еще немного… еще… Пора!
Сидящий на корме сигнальщик поднял флажок, и на самой высокой пирамиде города поднялся точно такой же, подавая сигнал тем, кто уже несколько дней подряд готовил самое главное звено операции. И тогда раздался этот гул.
—    О-о! Пошла! – счастливо крикнул Куа-Утемок и ухватился за борт пироги.
Уже расслышавшие гул, уже видящие, что город совершенно пуст, и они в нем одни, но так и не понявшие, что это, кастилане испуганно завертели шеями.
—    Вот она! – охнул кто-то. – Мамочка моя!
И в следующий миг весь город накрыла огромная, в два человеческих роста выпущенная сквозь открытую в нескольких местах дамбу волна. Она шла, захлестывая дома и пруды, улицы и стадионы, храмы и дворцы…
Пирогу качнуло, и Куа-Утемок почуял, как она мигом взлетела вверх, и вцепился в борт обеими руками.
—    А-а-а! – дружно заорали гребцы.
—    Ровней! Ровней держи! – рявкнул старший.
И лишь Куа-Утемок, не отрываясь ни на миг, смотрел, как шедших впереди тлашкальцев сметает и сбрасывает в озеро – сотнями, а затем и тысячами.
—    Великий Уицилопочтли! – закричал он. – Помоги! Больше ничего не надо, только убей их всех!
И в следующий миг огромная волна дошла и до кастилан. Ударила, сбила с ног и потащила по широкой центральной улице – прямо к озеру.
—    Приготовиться! – отчаянно заорал Куа-Утемок.
Белый от ужаса, словно кастиланин, сигнальщик выбросил флажок означающий «Приготовиться», и точно такой же флажок появился на самой высокой пирамиде. Куа-Утемок замер и досадливо стукнул себя в лоб. Кастилане слишком быстро сориентировались, и большая часть уже сумела зацепиться за деревья и кровли домов. А ушедшая в соседнее озеро волна уже спадала.
—    Начали! – яростно приказал он сигнальщику. – Немедленно! Пироги в атаку!
И вот тогда только что позорно бежавшие от врага на пирогах отборные отряды, подбадривая друг друга криками и дружно гребя веслами, начали входить в город.
—    Отправляетесь обратно в ад! – кричали мужчины.
И сгрудившиеся на крышах кастилане тщетно щелкали вмиг размокшими тетивами своих железных луков.
—    И заберите с собой ваших богов и ваши болезни!
И повисшие на деревьях, словно мокрые птицы, кастилане тщетно колдовали над вымокшим зельем своих Громовых Труб.
А расплата все приближалась и приближалась – с каждым новым гребком разукрашенных в боевые цвета мужчин.
***
Кортес, даже вырвавшись из этого кошмара, долго не мог поверить, что смерть прошла стороной. А тем временем Куа-Утемок действовал точно и планомерно, продолжая вывозить с полей маис и оставляя кастильцам лишь обезлюдевшие города и пустые зернохранилища.
Дошло до того, что Кортес был вынужден свернуть даже постройку бригантин и заняться главным – поисками еды. Днями и ночами его отряды объезжали поля, пытаясь отстоять в преддверии зимы хоть сколько-нибудь провианта.
И только оспа, да слухи о том, что кастилан отказались взять даже духи озера, по-прежнему работали на него. И новые, отчаянно боящиеся умереть от язв и колотья в боку вожди принимали христианство. И в каждом покорившемся городе возникал новый храм с новым идолом – в характерном кастильском шлеме, бородатым и остроносым.
Кортес попросил совета у духовника армады брата Бартоломе, но тот жутко перепугался, и в результате расследованием пришлось заниматься падре Хуану Диасу. И вывод святого отца был весьма удручающий: по всей Новой Кастилии со скоростью оспы распространялся новый языческий культ – не менее кровавый, чем предыдущие.
Согласно новым «священным писаниям», Пернатый Змей, он же Топиль-цин Се Акатль Накшитль – белый, бородатый и четвероногий Бог, прибывший в год Тростника, был очень добр, однако неуклонно вел мир к Апокалипсису через войны, мор и голод. Он велел жить с одной женой до самой смерти, хотя сам, ввиду своей божественной природы, мог иметь столько женщин, сколько хотел. Любил золото и люто ненавидел Уицилопочтли, а потому запрещал приносить ему в жертву воинов, — правда, только воинов.
И в храмы понесли золото, а на алтарях появились девочки, еще не познавшие мужа, – как раз такие, каких особенно любил «Пернатый Змей», тысячами вывозивший их на Кубинские рудники и Ямайские плантации.
—    Что делать? – в отчаянии спрашивал святых отцов Кортес. – А вдруг сюда Королевские аудиторы нагрянут?
—    Лишь бы не аудиторы Ватикана… — хором ответили святые отцы и дружно перекрестились.
А едва зима пошла на убыль, и начались весенние дожди, приехали и те, и другие – сначала из Кастилии, а затем и из Ватикана.
***
Едва зима пошла на убыль, разведка донесла Куа-Утемоку, что прибыли четыре новые парусные пироги кастилан, и на сушу вышли двести солдат, восемьдесят Громовых Тапиров и очень много всяких грузов, назначения которых, ни они, ни Куа-Утемок так до конца и не поняли. Но главное, на пирогах определенно прибыли какое-то очень большие вожди, перед которыми пресмыкались все – от коменданта крепости до сопровождающих капитанов.
—    Я посылаю к ним посольство, — сразу заявил новому Совету Куа-Утемок.
—    Зачем?! – вытаращили глаза вожди. – Мы и так уже Малинче на веревке держим! Надо просто убить их всех! И все…
—    Да, Малинче уже на привязи, — согласился Куа-Утемок, – но разве плохо держать оба конца веревки? А если он виноват перед этими вождями? Гляньте!
Он швырнул им зарисовки разведчиков.
—    Видите? Они все дарят прибывшим золото! Где вы видели, чтобы мертвец отдал свое золото другому? А если это прибыл сам Карлос Пятый?
Но вожди тут же уперлись. Да, они понимали всю заманчивость предложения, но понимали и всю его опасность. Они едва отстояли те немногие права, что почти отобрал Мотекусома, но теперь, если Куа-Утемок сумеет договориться с Карлосом Пятым… у него будет слишком уж большой вес. Война их пугала куда как меньше.
—    Ты, что – христианство задумал принять, — осадил Куа-Утемока Верховный судья. – Так и рвешься повстречаться…
—    Мы тебя любим, Куа-Утемок, — поддержал судью новый Повелитель Дротиков, — но не пытайся превзойти своего дядю Мотекусому. Молод ты еще… А кастилан мы и так убьем – к тому все идет.
Куа-Утемок досадливо цокнул языком, свернул рисунки, и спустя полчаса сделал так, как сделал бы Мотекусома: отправил парламентеров без одобрения Тлатокана. И спустя четыре дня узнал, что охрана Малинче убила их всех – даже без попытки узнать, зачем их прислали.
Что ж, это тоже был ответ, и Куа-Утемок сразу же атаковал. Сначала – в Чалько, а когда мертвецы перебросили туда свои отряды, — в третий раз за последние несколько недель поджог строящиеся бригантины. С какой бы целью не прибыло новое начальство, такие вещи ему нравиться не должны.
Кортес понял намек верно и, забрав 8.000 человек у принявших его веру вождей, двинулся на Шочимилько. Выглядеть битым в глазах приехавших он совершенно не хотел. И тут же попал в ловушку.
Сначала Куа-Утемок заманил его в места напрочь лишенные воды, так что кастилане вынуждены были есть кактусы, а затем атаковал, и раненый в голову Кортес, едва не попал в плен и еле ушел – с жуткими потерями.
Куа-Утемок снова выслал человека с требованием переговоров с прибывшим начальством. И Кортес опять убил парламентера. И вот тогда пришла пора мешиканского флота.
Куа-Утемок выслал две тысячи пирог озером и восемь тысяч воинов – берегом, и кастилане после первой же стычки дрогнули, бросили не только награбленное, но даже собственную поклажу, и побежали – во главе с Кортесом. А двух его личных конюхов Куа-Утемок с удовольствием передал жрецам – для Тлалока. И едва обоим вырвали сердца, полил такой дождь, что сомнений не оставалось, — боги его услышали.
***
Едва ливень иссяк, и на просветлевшем небе показалось солнце, перевязанный тряпками Кортес со стонами водрузил на пробитую голову шлем и прошел в дом, выделенный прибывшему из Кастилии Королевскому казначею.
—    Не желаете увидеть отличный пейзаж, сеньор Альдерете? – превозмогая тошноту, поинтересовался он.
Казначей бросил на него умный и несколько критический взгляд.
—    Охотно.
Хулиан де Альдерете давно уже стремился к этому разговору, но сеньор Эрнан Кортес все время воевал, и времени все как-то не находилось.
Кортес подал знак пажу Ортегилье и двинулся вперед по широкой, гладкой мостовой.
—    Вы отвергли мои дары, сеньор Альдерете, — вполголоса произнес он. – Почему? Они были сделаны от чистого сердца.
—    Дары как приходят, так и уходят, — усмехнулся казначей, — а служба Его Величеству остается.
«Мало предложил», — понял Кортес.
—    Его Величество не останется внакладе, — тут же заверил он. – И едва я войду в Мешико…
—    Вы входили в Мешико уже дважды, сеньор Кортес, — внезапно оборвал его казначей, — а Его Величество все еще ничего не получил.
Кортес поморщился, но тут же взял себя в руки.
—    Вот здешняя мечеть, — указал он в сторону пирамиды, — не желаете пройти наверх и осмотреть окрестности, сеньор Альдерете?
Казначей кивнул.
—    Я вас уверяю, — заново начал Кортес, — что если бы не повороты военной фортуны…
Казначей поставил ногу на первую ступеньку и повернулся к нему.
—    Под военной фортуной вы, вероятно, понимаете покупку четырех набитых оружием и солдатами каравелл? Кстати, на какие деньги вы все это приобрели?
Кортес отвел глаза. В своем письме Карлу Пятому он пожаловался, что все золото пришлось бросить в Мешико. И объяснить, откуда взялись деньги на покупку оружия и вербовку солдат, было непросто.
—    Может, те солдаты, что рассказали мне об успешном выносе королевской пятины из Мешико, не лгут? – усмехнулся казначей. – Сколько там было, сеньор Кортес?
Кортес поперхнулся и закашлялся. Невидимая, тянущаяся еще с Кубы петля снова захлестнула его горло.
—    Половина, — выдохнул он.
—    Что – половина? – не понял казначей.
—    Половина всего, что у меня есть, — ваша, — с трудом проговорил Кортес, — и вы больше не будете задавать мне вопросов о Королевской пятине.
Казначей усмехнулся и начал подниматься по лестнице высоченной пирамиды. Кортес досадливо крякнул и, превозмогая жуткую боль в пробитой голове, принялся подниматься вслед. Он знал эту паучью породу, – пока все не высосет, не отстанет, и – Бог мой! – с каким наслаждением он вонзил бы в него лезвие – туда, в самую глубь гнилых кишок…
—    Где вы там? – бодро окликнул его сверху сытый, выспавшийся казначей. – Здесь и впрямь превосходный вид!
Кортес преодолел тошноту, из последних сил поднялся на плоскую площадку на самой вершине и – не выдержал – застонал. Площадка была забита людьми: в центре – приехавший торговать индульгенциями толстый францисканец брат Педро Мелгарехо де Урреа, а вокруг свежие, только что прибывшие солдатики. И они уже шумно приветствовали Кортеса – героя и покорителя.
—    Воистину, прибытие ваше в Новую Кастилию и все деяния – великая милость Бога! – восторженно изрек монах. – Вы избранники! Откройте листы истории, и ни разу не найдешь столь же великих заслуг перед государем!
Кортес покачнулся, но удержался на ногах и впился взглядом в белеющий сквозь дымку далекий город Мешико.
—    Не смею возражать, сеньоры, — тихо согласился он.
Давший ему – пусть и всего на несколько месяцев – чувство абсолютного счастья город был так близок…
Неподалеку сдержанно кашлянул казначей, и Кортес взял себя в руки.
—    Но знали бы вы… сеньоры, сколь печалят меня наши прошлые и будущие потери… сколь гнетет тупое упрямство не желающих спасения своих душ язычников… сколь обескураживает гордыня здешних королей, отвергающих отеческую руку нашего христианнейшего государя…
***
Дождь, а точнее, ливень, шел беспрерывно, и прошло не более двух недель сплошного отступления, и даже новички перестали задавать глупые вопросы о золоте, бесплатных юных девах и прочем дерьме. Все они так вымотались, что спали на постах, а некоторые умирали прямо на ходу. И первым прорвало Антонио де Вильяфанья – по пути в очередной брошенный индейцами город.
—    Нас ничего не ждет, сеньоры, — повернулся Вильяфанья к друзьям. – Мешиканское золото утопил еще прежний правитель. Все, что было в Тлашкале, пропало. А то, что оставалось у Кортеса, истрачено им на оружие.
Продрогшие, вымокшие до последней нитки друзья так и шли – молча.
—    Даже если мы возьмем столицу, — предположил Вильяфанья, — добычи там будет не больше, чем в Тескоко.
Спутники молча продолжали месить грязь размокшими альпаргатами.
—    Вообще вся эта затея со штурмом нужна только одному Кортесу, чтобы не попасть на виселицу, — развивал мысль Вильяфанья. – И деться ему некуда: Веласкесу он должен столько, что за тысячу жизней не расплатиться. Верно?
—    Верно, — мрачно отозвался кто-то.
—    А тут еще и королевский казначей приехал. А значит, и махинации с пятиной вот-вот вскроются. Представляете, я подходил к Годою, а он говорит, что все бумаги пропали! Но люди-то эту пятину видели…
—    Видели… — со вздохом подтвердил кто-то. – Вот только много ли этих людей после штурма в живых останется?
—    Так, я об этом и говорю! – подхватил Вильяфанья. – Ни для чего, кроме как его задницу прикрыть, этот штурм не нужен!
—    На пику его посадить пора, — подал голос мрачный, немолодой солдат. – Иначе он всех нас похоронит…
Солдаты шумно вздохнули.
—    Я бы его убил… — вдруг произнес кто-то. – И совесть бы не мучила.
—    И я бы убил.
—    И я…
Вильяфанья, не веря своим ушам, хмыкнул и остановился – прямо посреди мокрой грязной дороги.
—    А какого тогда черта мы ждем? Неужели мы все стали баранами? Нас на бойню ведут, а мы даже не блеем!
И тогда остановились все.
***
Кортес делал все, что мог. 8.000 индейцев все несли и несли к углубленному, ведущему в озеро каналу изготовленные аж в Тлашкале части бригантин. А Мартин Лопес вместе со всеми, кто умел держать в руках топор, уже третий раз восстанавливал сожженный флот. Не забывал Кортес и о гостях из Кастилии, на первом же дележе отобрав для них лучших рабынь – и для Королевской пятины, и в качестве небольшого подарка.
Вой, конечно, поднялся жуткий, солдаты потребовали полного расчета, и тогда Кортес переговорил с интендантом, и через пару дней солдатам выдали счета – за амуницию, за оружие, за порох…
—    Вы хотели полного расчета? – сухо поинтересовался Кортес. – Вот он ваш полный расчет.
Те, что умели немного читать, глянули в бумаги и остолбенели: выходило так, что они еще и должны.
—    Здесь все точно, — добил их Кортес. – Королевский казначей подтвердит.
Солдаты изумленно глянули на важно кивнувшего казначея и поняли – через такого даже к Сеньору Нашему Богу не пробиться. А тем же вечером генерал-капитана навестил Берналь Диас.
—    Как шея? – поинтересовался Кортес.
—    Плохо, — прохрипел так и держащий голову набок Диас. – Гниет.
Индейская стрела, лишь зацепила шею Диаса, когда он отбивался, сидя на крыше одного из домов затопленного Истапалапана. Но затем было несколько часов боев по грудь в ледяной воде, и рана застыла – так, что даже человечий жир не помогал.
—    Главное, что живой остался, — подбодрил его Кортес.
—    И тебе того же желаю… — выдавил солдат.
Кортес насторожился.
—    В чем дело? Опять солдаты? Это из-за счетов?
—    Не только солдаты и не только из-за счетов, — прохрипел Диас и положил на стол Кортеса несколько листов скрученной в трубочку индейской бумаги.
Генерал-капитан развернул трубочку и замер. Это была жалоба Его Величеству. На нескольких листах шло детальное описание всей взятой в боях добычи, а затем и то, как ею распорядились – в обход интересов Короны.
—    Это кто ж такой умный нашелся? – мгновенно осипшим голосом спросил Кортес.
—    Антонио де Вильяфанья, — коротко ответил Диас. – Его подпись первая стоит.
Кортес глянул в конец жалобы и взмок: кресты и подписи шли в два ряда на восьми с половиной страницах – человек триста-четыреста… две трети всех его бойцов. Даже только что прибывшие из Кастилии и Бискайи новички подписались.
—    Черт…
—    Ага, — хмыкнул Диас. – Да еще почти все капитаны…
Кортес быстро нашел начало списка подписей. Кроме пяти-шести капитанов, здесь подписались все.
—    Но есть и хорошие новости… — проронил Диас. – Ни кандалов, ни Веласкеса, ни суда ты уже можешь не опасаться.
Кортес прикусил губу.
—    Да-да, ты правильно понял, — краем рта усмехнулся Диас. – Они тебя казнить хотят. Прямо здесь.
И лишь тогда Кортес облегченно вздохнул.
—    Все-таки боятся…
И капитаны, и солдаты явно не верили, что жалоба – сама по себе – способна что-то изменить.
—    Только ты поторопись, Кортес, — мрачно вздохнул Диас. – Я эту жалобу прямо у Вильяфанья стащил. Он уже, наверное, хватился…
***
Из полутора десятков капитанов Кортес мог положиться лишь на пятерых: Педро де Альварадо, Кристобаля де Олида, Франсиско де Луго, Гонсало де Сандоваля и Андреса Тапию. Они и ворвались в дом Вильяфанья первыми. Стащили с постели, бросили на пол и, связав руки за спиной, поставили на колени.
И только тогда, затрещав занавесями из крашеного тростника, вошел Кортес. Приблизился, ухватил заговорщика за волосы и развернул его лицо на себя.
—    Ты на кого голос подымаешь, Антонио?
—    О чем ты, Кортес? — дернул кадыком Вильяфанья.
Кортес недобро хохотнул и развернулся в сторону выхода.
—    Берналь! Зайди!
Занавесь опять затрещала, и на пороге появился Диас.
—    Ты?! – обомлел Вильяфанья.
Кортес поднялся.
—    Начинайте.
Избранные сходкой Королевскими альгуасилами, капитаны тут же поставили заговорщика на ноги и деловито начали дознание. И только Кортес вышел во двор – подышать.
Красота этих мест была поразительной.
—    Не-ет! – заорал Вильяфанья, но, подавившись кляпом, тут же захлебнулся.
Кортес потянул воздух ноздрями и застонал от наслаждения; сейчас, в самом начале сезона дождей цвело и распускалось все, и города превращались в сады.
Послышалась целая серия тупых звуков, и Вильяфанья лишь сдавленно мычал сквозь кляп.
А рассветы… Бог мой! Какие здесь были рассветы! Кортес прикрыл глаза и замер, наслаждаясь прохладой весенней ночи. Этой странной смесью утренней прохлады и ярких тропических ароматов можно наслаждаться без конца… без конца… без конца… Он стоял и стоял, дыша и обоняя, а не прошло, казалось, и получаса, как его тронули за плечо.
—    Он подписал.
Кортес вздрогнул и пришел в себя. Тревожно глянул на занимающийся рассвет и метнулся в дом. По плану заговорщиков именно это утро должно было стать последним в жизни Кортеса.
Вильяфанья уже почти ничего не соображал, а белая рубаха голландского полотна была обильно, до пояса залита кровью. Кортес быстро оглядел капитанов, подошел к еще не повязанному с ним по-настоящему Франсиско де Луго, расстегнул бляху его ремня, стащил кинжал и сунул ремень все еще недоумевающему капитану.
—    Приведи приговор в исполнение.
—    Я?! – оторопел Франсиско. – Я не палач!
—    Через четверть часа ты будешь труп, — жестко осадил его Кортес и насильно втиснул ремень в его руки. – Давай!
И в этот миг окровавленный Вильяфанья поднял трясущуюся голову.
—    Ты… преступник… Кортес.
—    Ну! – рявкнул Кортес и отступил подальше, чтобы видеть все. – Начинай!
Франсиско неловко развернул ремень в руках.
—    Ты… висельник… — выдохнул Вильяфанья.
И тогда Кортес взорвался. Прыгнул к Франсиско, вырвал из его рук ремень, насел на Вильяфанья сверху и, запустив ремень под горло, стиснул челюсти.
—    Я тебе… покажу… висельника… — скрипел он зубами. – Я тебе… покажу…
И Вильяфанья задергался, засучил ногами, и лишь когда его шея хрустнула, дернулся в последний раз и обвис.
—    Я тебе покажу… — шипел Кортес, — что такое висельник…
А потом Альварадо и Сандоваль не без труда оторвали белого от ненависти генерал-капитана от безжизненного тела, выволокли труп во двор, перекинули через ветку огромного плодового дерева крепкую индейскую веревку и, придавая акту правосудия общепринятый характер, сунули Вильяфанья в петлю.
—    Сеньор Наш Бог!
—    Спаси и сохрани…
Мокрый от возбуждения Кортес обернулся. На широкой мощеной улице уже начали собираться капитаны – те самые, из длинного, на восемь с половиной страниц списка.
—    Я объявляю войсковую сходку! – яростно процедил Кортес. – Прямо здесь. За неявку – виселица.
***
Он знал, что делает, а потому речь была короткой и энергичной.
—    Видите этот труп? – ткнул он в повешенного. – Вы думаете, это Антонио де Вильяфанья?
Сходка потрясенно молчала.
—    Нет, друзья, — тряхнул головой Кортес. – Это наш общий позор. Это – выродок, из-за которого нас и начали бить чичимеки*!

*Чичимеки – воинственный народ Мезоамерики. Буквальное значение – «собаки».

Солдаты начали переглядываться.
—    Только из-за таких выродков, дикари думают, что белого человека можно запугать!..
—    Только из-за таких трусов, как он, имя кастильского солдата покрывается бесчестием!..
—    А самое страшное… — Кортес втянул ноздрями воздух. – Из-за таких, как он, мы сами перестаем верить, что можем все!
Он обвел притихшую сходку хищным, взыскующим взором. Подписавшихся под спрятанным у него на груди доносом здесь было две трети. И они молчали.
—    Все, римляне! – отрезал он. – Завтра общий смотр! Отдыхайте.
***
Тем же вечером брат-францисканец Педро Мелгарехо продал все остатки индульгенций, подтверждающих полное отпущение грехов. А на следующий день был объявлен приказ Эрнана Кортеса на время кампании по осаде Мешико.
«Никто да не дерзнет поносить священное имя Нашего Сеньора Иисуса Христа, Нашей Сеньоры — его благословенной матери, Святых Апостолов и других святых.
Никто да не обижает союзника, никто да не отнимет у него добычу.
Всякая игра на оружие и коней строжайше карается.
Всем спать, не раздеваясь и не разуваясь, с оружием в руках, кроме больных и раненых, которым пой¬дет особое разрешение.
За ослушание в строю – смерть, за сон на посту – смерть, за дезертирство – смерть, за позорное бегство – смерть».
***
С того дня, как все тринадцать парусных пирог были спущены на воду, они стали недоступны – ни поджечь, ни захватить. Куа-Утомок посылал самые лучшие отряды, но круглосуточно снующие по озеру парусные пироги не останавливались ни на миг, и шли очень быстро… слишком быстро.
Не лучше обстояли дела и на суше. Куа-Утемок был готов рвать на себе волосы и двадцать раз признал правоту отца, считавшего, что такой молодой вождь, может быть, и способен воевать, но никак не собрать в один кулак распадающийся Союз.
У мертвецов дела шли не в пример лучше. В считанные дни вожди выслали Кортесу всех мужчин, способных держать оружие или хотя бы плотницкий топор: 8.000 из Отумбы, 8.000 из Тескоко, 8.000 из Чалько и других мест, а были еще и десятки мелких племен. Выходило так, что на той стороне воинов чуть ли не вдвое больше – весь бывший Союз!
—    Ты был с ними слишком мягок, сынок, — прямо сказал отец. – Не взнос надо было понижать, а дочерей в заложницы брать, — как Кортес. И Союз бы уцелел, и тебя все уважали б…
А потом Кортес разрушил идущий в город водопровод из Чапультепека, рассредоточил свое огромное войско на три ведущие к городу дамбы и начался штурм – беспрерывный и круглосуточный.
Стоило защитникам разрушить очередной участок дамбы, как поутру появлялись носильщики и воины, которые под проливным дождем стрел и дротиков стремительно засыпали проломы – камнями, бревнами и своими телами. А едва лучники Куа-Утемока подплывали на пирогах и начинали бить врага с воды, как появлялись кастильские бригантины.
Поначалу кастиланские парусные пироги держались поодаль и предпочитали расстреливать пироги из Тепуско, а потом, узнав на деле, насколько сильны их суда, принялись буквально давить врага. Зная, что на такой скорости ничто им не угрожает, кастилане просто наполняли паруса ветром, шли в самую гущу пирог противника и топили, топили и топили…
Загнанный, круглые сутки руководящий обороной Куа-Утемок запросил совета у вождей, но те ничего более толкового, чем продолжать атаки, придумать не сумели. И тогда он вызвал плотников.
—    Мы проигрываем, — честно сказал он. – А главное, я не знаю, как бороться с парусными пирогами мертвецов. Посоветуйте. Все-таки вы – мастера…
Плотники переглянулись и, все еще не веря, что Великий Тлатоане не сердится, когда ему смотрят в глаза, пожали плечами:
—    Лес будет, — сделаем.
Куа-Утемок замотал головой.
—    Разбирайте любую крышу. Можете прямо с моего дворца начинать.
И через два часа плотники начали разбирать крыши домов, отбирая самые лучшие, самые длинные бревна, а той же ночью Куа-Утемок выслал на озеро несколько сот рабочих и лишь вдвое меньше барабанщиков – заглушать звуки.
***
К священному дню выборов вождей – 12 мая 1520 года Кортес готовился загодя, но к совещанию пришел с жуткой головной болью и совершенно разбитым. Этой ночью индейцы на всем озере подняли такой шум, гремя во все барабаны, что выспаться не удалось.
—    Слышите? Уже начали праздновать, — потирая виски и болезненно морщась, сказал он капитанам. – К вечеру и наши вожди тоже… поразбегутся по своим племенам.
—    Ты боишься, что индейцы останутся без руководства? – не поняли капитаны.
—    Не в этом дело, — процедил сквозь зубы Кортес. – Молодой Шикотенкатль – вот, кого надо бы наказать!
Капитаны понурились. Они уже поняли, к чему клонит Кортес, но заняться этим грязным делом никто не рвался.
—    Значит, придется назначать, — усмехнулся Кортес, видя, что добровольцев нет. – Поедешь ты… ты… и ты. Все. Исполняйте.
Встал, выскочил из-под навеса и широким шагом отправился на бригантину – топить чертовых индейцев.
Шикотенкатль и впрямь становился все более опасен. Этот молодой и весьма непокорный вождь давно уже сделал тот же вывод, что и сам Кортес: кастилане держатся только на страхе. Так что, достаточно показать пример, и вся власть «мертвецов» рухнет – в одночасье. И, как уже сообщил тайно крещенный тлашкалец из окружения Шикотенкатля, сразу после выборов, то есть, завтра к полудню назревал мятеж…
Кортес быстро поднялся на палубу и кивнул штурману:
—    Вперед.
—    О-о, сейчас повеселимся! – загоготали солдаты, и Кортес отечески улыбнулся.
Эти удальцы устроили между собой постоянно действующее пари: чья бригантина потопит пирог больше, чем остальные, и ставки были немалые. Впрочем, надо признать, что и риск был немалый: отчаявшиеся индейцы все чаще пытались забраться в проходящую прямо по их пирогам бригантину при помощи крюков, да, и вообще в последнее время выходили в озеро, как на верную смерть, а значит, без страха.
—    Смотри, сколько собралось! – возбужденно загомонили солдаты. – Как вшей!
Кортес прищурился. Он распределил бригантины между всеми тремя дамбами, и даже его, тринадцатая, прикрепленная к корпусу Кристобаля де Олида, лишней не была. Но сегодня он задержался на совете…
—    А это что? – настороженно ткнул рукой в горизонт штурман.
Кортес пригляделся. Возле дамбы стояла осажденная пирогами со всех сторон бригантина. И маленькие, едва заметные матросы отчаянно махали веслами, явно призывая поспешить на помощь.
—    Давай к ним, — приказал он.
Матросы быстро перекинули паруса, и Кортес невольно подался вперед. Если честно, ему до дрожи нравился этот звук сминаемых и хлюпающих бортами индейских лодок. А индейцы уже кричали, судорожно загребая веслами и пытаясь уйти из-под рубящего удара стремительно идущего прямо к ним корабля. И едва они на огромной скорости, смяв сотни две пирог, подошли к дамбе, раздался этот жуткий звук, а Кортеса швырнуло вперед.
—    Дьявол! Что это?!
Кортес охнул, потирая ушибленное колено, поднялся с четверенек и спустя доли секунды понял, что это какая-то хитрая ловушка.
—    К оружию! Держать оборону! – заорал он. – Всем на правый борт!
А с правого борта вставшую посреди озера бригантинку уже тучами осаждали раскрашенные счастливые индейцы, и гребцы едва успевали сбрасывать их вниз веслами.
Бригантина скрипнула и накренилась.
—    Матерь Божья! Что это?! – не понял Кортес.
—    Сваи! Смотрите! Они вбили сваи!
Кортес кинулся к борту и похолодел. В локте под поверхностью воды, длинной, прихотливо изогнутой прерывистой линией шли торцы вколоченных в дно – под шум барабанов – бревен.
—    Ну, куда вас понесло?! – орали отбивающиеся от индейцев матросы с тоже застрявшей соседней бригантины, — мы же показывали, что сюда нельзя!
***
Крещенный как дон Лоренсо де Варгас, старый слепой отец Шикотенкатля узнал, что его сына казнили, одним из первых. Попросил отвести его к Малинче, но того не было в доме, и старику пришлось ждать.
Дон Лоренсо де Варгас понимал, что по закону Малинче имел право убить Шикотенкатля. Когда он запросил у совета вождей разрешения казнить всякого труса и предателя, без его разрешения покинувшего строй, вожди это одобрили, и Дон Лоренсо – тоже.
Более того, Малинче, как Верховный военный вождь, имел право одним вождям разрешить уйти на выборы, а другим запретить. Он так и поступил, разрешив уйти из лагеря всем, кроме Шикотенкатля.
Да, и в способе казни Малинче также не отступил от закона ни на шаг. Шикотенкатля повесили за шею – бескровно. Это означало, что, приказав казнить брата своей жены Луизы, Малинче не совершил кровного, самого тяжкого, преступления.
Но один закон, самый основной – держать слово – Малинче все-таки нарушил. В самый жуткий для Малинче миг, сразу после бегства из Мешико, когда от него отложились и семпоальцы, и тотонаки, а сам он прятался в Тлашкале, Малинче сказал два слова: «мы – одно».
Теперь Великий Малинче обязан был отказаться от выборов на пост Верховного военного вождя и повеситься на том же дереве. А его жен и детей должны были заклеймить кастиланским знаком «G» и отправить к остальным рабам – так же, как и жен и детей Шикотенкатля. Только так Малинче мог сдержать свое слово, и сохранить честь. Но этого почему-то не произошло.
Дон Лоренсо де Варгас долго шевелил губами, проговаривая каждое слово своего построения, но изъянов не находил. А потом прибежал гонец.
—    Кортеса убили! — выдохнул он.
—    Как?! – начали вскакивать все вокруг старика. – Где?! Когда?!
—    Только что. У дамбы. Бригантина напоролась на сваи, и ее подожгли.
Дон Лоренсо де Варгас поджал губы. Судя по своевременной смерти Малинче, боги сами восстановили закон и честь. А значит, пора думать о следующих преемниках для обоих – и для Шикотенкатля, и для Малинче. Потому что война продолжается…
Дон Лоренсо де Варгас начал думать, перебирая всех, кого знал, и думал долго, но никого подходящего на место Малинче не видел. Более того, он вдруг осознал, что, кого бы ни выбрали, уставшие воевать племена отвернутся от нового Верховного военного вождя. Он подумал еще, и понял, что тогда Мешико снова наберет силу, а бедная горная Тлашкала снова окажется в блокаде – без соли, без хлопка и без почетных военнопленных для жертв.
И тогда он пожалел, что Кортеса убили.
А потом, уже к вечеру, когда все мысли были додуманы, вернулся Малинче. От него пахло кровью, гарью и озерной водой.
—    Дон Лоренсо де Варгас? – дребезжащим, словно тетива, голосом произнес Малинче. – Ты хочешь что-то сказать о смерти своего сына Шикотенкатля?
—    Нет, — поднялся старик. – Я ничего не хочу сказать о смерти моего сына. Я просто пришел убедиться, что ты жив.
***
С того дня, как две бригантины разом сели на сваи и едва не были захвачены, Куа-Утемок выслушивал не только вождей, но и всех, кто мог предложить что-нибудь дельное. И в считанные дни кузнецы выдали первую партию специальных копий против Громовых Тапиров.
—    Что это? – не понял он, впервые увидев странное изогнутое, неправильной формы лезвие.
И тогда ему показали, как великолепно способно рвать мясо гигантских зверей странное не то копье, не то коса. А потом пришли лучшие разведчики из клана Ягуаров, и по его приказу за считанные часы научили каждого из вождей ловить вражеские парусные пироги на наживку.
Игра была рискованной. Несколько пирог, якобы доверху груженных едой для осажденного города намеренно попадались на глаза кастиланам и сразу же, что есть сил, удирали в камыши. И едва «мертвецы» на это «клевали», из тех же камышей появлялись боевые пироги. Вместе со сваями получалось здорово, и поврежденные, со сгоревшими парусами и вечно меняющимся составом бойцов и матросов бригантины затем по трое-четверо суток не могли выйти в озеро.
Но Малинче посылал все новые и новые войска «родственников». А потом его штурмы стали столь отчаянны, что Куа-Утемок вдруг вспомнил оставшиеся еще от Мотекусомы донесения. На рисунках люди Кортеса сажали парусные пироги на мель, сами себе отрезая все пути к отступлению.
—    Он пытается пробиться в центр города, — сделал он вывод на ближайшем собрании Высшего совета.
—    Но зачем?! – оторопели члены Тлатокана. – Мы же сразу перережем дамбы и захлопнем за ними ловушку!
—    А ему это и надо, — вслух подумал Куа-Утемок. – Он хочет отрезать своим людям пути назад. Только так их можно заставить драться по-настоящему.
Вожди притихли. Все превосходно помнили, что мертвецы дерутся по-настоящему лишь в двух случаях – за «божье дерьмо» и, спасая свои шкуры. Но никто не мог поверить, что Малинче может быть столь расчетливо жесток.
—    И что ты думаешь сделать? – выдохнул кто-то.
—    Надо помочь замыслам Малинче…
Члены Тлатокана вытаращили глаза… и впервые не посмели перечить. До сих пор ни одна военная идея Куа-Утемока не проваливалась.
***
Идее любой ценой ворваться в город и закрепиться на базарной площади в районе Тлателолько капитаны сопротивлялись отчаянно.
—    Как только мы войдем, они перережут дамбы! – сразу начал кричать Сандоваль. – Будет еще хуже, чем когда мы из Мешико выходили!
Кортес попросил тишины и начал выдавать пункт за пунктом:
—    Продукты у нас кончаются, а мы топчемся на месте. Утром атакуем, а вечером отступаем. Днем восстанавливаем дамбы, а ночью они их снова разрушают. Куда уже хуже? А входить в город все равно придется.
Понимающие, что такое уличные бои, при которых флот бесполезен, капитаны взорвались.
—    А как мы без флота! – наперебой заголосили они. – Лошадей они уже не боятся! Нас не боятся! Мы же только за счет флота и держимся!
—    Они уже и флота не боятся, — тыкал их носом в очевидное Кортес. – Как только первую бригантину захватили, так все и кончилось.
—    А как нам тогда помогут наши союзники-индейцы?! Ты об этом подумал?!
—    Кто прячется за чужие спины, становится трусом, — жестко парировал Кортес.
И тогда подал голос Альварадо.
—    Кстати, насчет трусов и чужих спин… Кто пойдет первым? – как всегда, поигрывая двуручным мечом, иронично поинтересовался он. – Что-то я в последние два месяца тебя на дамбе не видел… Все больше на бригантинке генерал-капитанской прохлаждаешься.
Внутри у Кортеса полыхнуло.
—    Я пойду первым, Альварадо. Я.
Капитаны замерли. Он их снова уел.
***
На следующий день, отвлекая индейцев от направления главного удара, Альварадо и Сандоваль атаковали каждый свою дамбу особенно яростно, а сидящий на своем жеребце Кортес вместе с полутора сотнями солдат просто ждал своего часа. И к полудню что-то изменилось.
—    Сантьяго Маиндес! – заорал он. – Бей индейцев, ребята!
Уставшие и уже совершенно озверевшие от беспрерывной сечи солдаты нестройно подхватили клич, но пошли вперед, словно боги мщения, неотвратимо и яростно. И ослабленная оборона дрогнула и подалась назад.
Внутри у Кортеса полыхнуло, и он послал коня вперед.
—    Дави! Дави их!
Солдаты поднажали… и начали сбрасывать индейцев с дамбы – прямо в пролом.
—    Господи! – взмолился Кортес. – Дай мне шанс! Только один!
А солдаты – по пояс в воде – уже перебирались на ту сторону пролома. Кортес взревел и пустил коня вскачь вперед: он ждал этого часа два долгих месяца. Прижался к упругой шее, позволяя коню самому пройти через пролом, едва удержался в стременах, когда тот выскочил на дамбу. Охнул от восторга. Рассек мечом одно раскрашенное лицо, второе, третье… И в этот момент ворота, принимая измотанных отступающих индейцев, распахнулись.
—    Не дайте им закрыть! – заорал Кортес и пришпорил коня.
Солдаты уж отбивали ворота… Он мигом оказался внутри, добил четырех пытающихся отстоять ворота охранников, стремительно огляделся и обмер: с плоских крыш, окружающих въезд со всех сторон, словно яблоки с веток, сыпались, как на подбор, крепкие ребята с черно-желтыми полосами на лицах.
—    Ягуары! – охнули солдаты и единой массой подались назад.
—    Стоять! – заорал Кортес. – Держите ворота!
Но его уже никто не слышал.
—    Сейчас придет подмога! – почти рыдал он. – Ворота… ворота держите…
И его, вместе с конем, тут же смели и потащили назад к пролому. И вот тогда Кортес понял, что это конец. У пролома, словно рыбаки на перекате во время нереста, с копьеметалками в руках, ждали битком набившиеся в пироги копейщики. А потом его конь рухнул.
Кортес на лету выдернул ноги из стремян, упал, перекатился через голову и бросился к пролому. Рухнул в воду и тут же услышал эти жуткие всхлипы. Именно с этим звуком, ускоренные копьеметалками дротики пробивали все – и панцири, и груди – насквозь. А потом его схватили за ворот, и он вырвался и тут же увидел, как с пирог уже тянутся к нему десятки жадных мускулистых рук, а с дамбы одна-единственная – капитана Кристобаля де Олида.
***
В течение только этой операции защитники убили восемь Громовых Тапиров и взяли в плен семьдесят восемь «мертвецов», включая мажордома Кортеса – Кристобаля де Гусмана. И первым делом Куа-Утемок обратился к совету столичных жрецов.
—    Мне нужна ваша помощь.
—    Наша или богов? – насторожились те.
—    Ваша, — кивнул Куа-Утемок. – Я не хочу, что вы всех их немедленно принесли в жертву.
Жрецы окаменели. Ничего подобного от Великого, пусть и слишком еще юного Тлатоани, они не ждали.
—    Я хочу, чтобы вы приносили их в жертву каждый день и понемногу – человек по десять…
—    Но зачем?! – изумился главный жрец.
—    И я хочу, чтобы жертвоприношение видели остальные кастилане, — пояснил Куа-Утемок. – Каждый день. В одно и то же время. Перед завтраком.
Жрецы переглянулись. Это было необычно, но правилам не противоречило.
—    И еще… — улыбнулся Куа-Утемок. – Мне нужны головы. Побольше.
Жрецы растерянно развели руками. По правилам головы должны были прославлять храм, но если Великий Тлатоани просит…
***
Тем же вечером небольшой отряд Ягуаров, нагло приблизился к авангарду штурмующего пролом Альварадо, и буквально зашвырял солдат врага головами белых людей.
—    Это головы Малинче, Сандоваля и прочих… — проорали они. – То же будет и с вами!
Альварадо взревел, кинулся заглядывать головам глаза, но они все были на одно лицо – страшные, грязные, искаженные нечеловеческой мукой, с выбитыми зубами, выглядывающими из оскаленных ртов.
—    Кортес! – чуть не плакал рыжий гигант. – Прости, Кортес! Ну, где же ты, Кортес?!
И когда воодушевленные индейцы провели контратаку, все войско сломалось, и, оставляя раненых и убитых врагу, откатилось назад – до самой суши. А потом то же самое – один в один – повторилось и на двух остальных дамбах.
—    Это головы Альварадо и Малинче! – орали Ягуары Сандовалю.
—    Это головы Сандоваля и Альварадо! – извещали они и без того напуганных солдат Кортеса.
И кастильцы дрогнули и покатились назад – стремительно и безостановочно, до тех пор, пока преследователей не отбросили точно нацеленные стволами вдоль дамбы пушки.
А наутро раздался мучительно низкий, выворачивающий все внутренности звук главного барабана столицы. На верхнюю площадку главной пирамиды столицы вывели первую партию пленных солдат, и сначала они испуганно озирались, а затем позволили надеть на себя почетные воинские головные уборы из перьев орла и, продляя свои жизни – пусть всего на минуты, стали танцевать в честь великого бога Уицилопочтли.
—    Не-ет! – бился в истерике Кортес. – Только не это! Не-ет!
И за руку вытащивший его из битком набитого трупами и индейцами пролома Кристобаль де Олид прижимал Кортеса к груди и гладил по голове. С такого расстояния никто не мог разглядеть деталей происходящего на пирамиде, но все понимали, что их ждет – каждого из них.
***
Головы Громовых Тапиров и солдат, конечности и содранную с лиц вместе с бородами кожу Куа-Утемок приказал разослать в каждый город и в каждое крупное селение страны.
—    С мертвецами покончено, — на словах передавали радостную весть гонцы. – Теперь они действительно мертвы. Можете потрогать, – уже не укусит.
И уж в первую очередь эти подарки – самые лучшие – получили примкнувшие к Малинче города.
—    Вот, что стало с вождями Кортеса, — наглядно показывали гонцы жителям Отумбы и Тескоко, Чолулы и Уэшоцинко, Чалько и Тлальманалько. – То же будет и с Тлашкалой.
И, спустя несколько дней, подчиняясь воле только что избравших их горожан, вожди – один за другим – начали выходить из лагеря Малинче. И когда там осталось не более двухсот, большей частью, крещеных, индейцев, Куа-Утемок высадил своих воинов на берег.
Мертвецы спасались, как умели: кто на бригантинах, а кто, стремительно уходя прочь от озера. Но скрыться было невозможно, и в каждой деревне мальчишки кричали им вслед, что мертвецу – даже сбежавшему из преисподней – все одно придется возвращаться в сумрак. Потому что земля живых людей не для них.
А на полпути к морю разбитый, изможденный отряд Кортеса встретило свежее, в несколько раз превосходящее все его силы, организованное Андресом де Дуэро пополнение – и с порохом, и с пушками, и с людьми.
***
Кортес начал с самого начала. Обходя город за городом и рассылая гонцов во все стороны, он демонстрировал, что, как и прежде, жив и даже здоров, и напоминал вождям, что заключенный между ними договор вечен. И вожди, уже двадцать раз проклявшие час, когда их дернуло заключить договор с мертвецом, снова подчинялись – один за другим.
Но падре Хуану Диасу было не до того: вместе с пополнением прибыл и человек из Ватикана – бодрый, энергичный и веселый.
—    Что, святой отец, много эта жирная сволочь золота загребла? – по-свойски мотнул головой в сторону распродавшего весь запас индульгенций францисканского брата Педро Мелгарехо.
—    Не жаловался… — осторожно заглянул в холодные умные глаза падре Диас.
Он уже встречал эту странную смесь панибратства и холодного ума, а потому старался близко к себе не подпускать – себе дороже выйдет.
—    И казначея, как я вижу, пропавшая королевская пятина не слишком беспокоит? – хохотнул «гость». – Чуть ли не в друзьях у Кортеса.
—    Я не влезаю в отношения казначея и генерал-капитана, — снова уклонился от навязчивой фамильярности падре Диас.
Ватиканец мгновенно что-то переценил и тут же стал сосредоточенным и даже, пожалуй, жестким.
—    Ну, а задание Ватикана вы исполнили?
—    Почти, — глотнул падре Диас. – Но к отчету я пока не приступал.
—    Думаю, два дня вам хватит, — сухо бросил гость и мгновенно потерял к собеседнику всякий интерес.
Падре Диас взмок и, проводив уходящего посланца Рима тоскливым взглядом, сорвал с плеч котомку, вытащил распухшую от вставок из индейской бумаги «амаль» книгу путевых записей и принялся судорожно оценивать, что из этого колоссального богатства можно включить в отчет.
«Расчеты, доказывающие, что эта земля, вопреки отредактированным «сверху» штурманским картам, – не Индия?»
—    Упаси Господь!
«Странный алфавит из смеси иероглифов и слогов?»
—    Нет, алфавит дикарей их вряд ли заинтересует.
«А что тогда?»
Падре Диас судорожно пролистал книгу в начало и обмер. С наслаждением копаясь в священных писаниях и гидрологических расчетах, он уже и думать об этом забыл. А главным заданием с самого начала так и оставалась нахождение способа быстрого приведения индейского народа в христианство.
Святой отец болезненно крякнул. Весь его опыт упрямо говорил одно: какое учение этому народу ни дай, он мгновенно, но по-своему его «поймет», переосмыслит и приспособит к привычному порядку вещей – с жертвами, идолами и пирамидами.
Нет, в обиходе индейцы были даже очень милыми людьми, почти кастильцами, да, и на войне вполне походили свирепостью на того же среднего, не слишком обремененного честью и грамотой кастильца. Но как только дело казалось богов и традиций, всякие стройные схемы рушились мгновенно.
Род они вели по матери, как евреи, но жили в блуде, как древние бритты; друг дружке помогали, почти как армяне, а бесстрашием и жестокостью вполне могли сравниться со скифами.
Их города превосходили разумностью все европейские, но центром каждого города был жуткий кровавый храм. Они собирали огромные, не меньше египетских, урожаи, но залогом хорошего урожая считалось вырванное из груди человека сердце.
А хуже всего было с религией. Индейские боги играли этим миром, словно с мячом, не стремясь ни спасти его, ни уничтожить, но когда приходил срок, мир все равно умирал, и тогда четыре божественных брата соревновались между собой за право заживо сгореть в костре и стать новым солнцем очередного мира. Чтобы снова играть в него, — как в мяч.
Если честно, святой отец понятия не имел, как всю эту разноцветную жизнь свести к сухому отчету и набору практических рекомендаций для грядущих вслед ему миссионеров.
***
Войска обеих сторон судорожно копили силы. Каждый день в лагерь Кортеса возвращались новые и новые, неосмотрительно отложившиеся племена, но точно так же каждый день пироги доставляли в Мешико тысячи новых защитников.
—    Малинче! Почему ты не нападаешь?! – донимали Кортеса вожди, и особенно старый, но воинственный Ауашпицок-цин. – Чего ты ждешь?
—    Жду, когда в Мешико соберутся все союзники Куа-Утемока, — честно отвечал Кортес.
—    Ты хочешь драться с ними со всеми? – обомлел старый вождь. – Сразу?
—    Именно, — подтвердил Кортес. – Так что пропускайте к нему всех, кто ни придет.
А когда в Мешико прошли все, кто хотел, Кортес понял, что уже победил. Потому что каждый день тысячи исполненных отваги индейцев съедали свою порцию маиса и выпивали свою порцию плохой соленой воды. А вырваться из этой клетки назад было уже невозможно: озером правили его бригантины, а на выходе с каждой прямой, как стрела, дамбы стояли пушки, сметающие каждого, кто отважится на нее ступить.
Никогда не воевавшие по таким правилам и с таким противником индейцы сами загнали себя туда, откуда нет, да, и не может быть выхода.
***
Когда Куа-Утемок вернулся в свои покои, на его тарелке лежала только одна маленькая рыбешка.
—    Кушай, — ласково улыбнулась Пушинка. – Я сама ее для тебя поймала.
Куа-Утемок облизал сухие потрескавшиеся губы. Как только запасы еды во дворце кончились, он приказал поварам приготовить сидящих в клетках змей, орлов и ягуаров, а затем разрешил прислуге охотиться в своем огромном саду. Но у прислуги были семьи, родственники, дети родственников, и сад опустел недели за две – ни птиц на деревьях, ни рыбы в прудах.
А потом вся прислуга отпросилась воевать, и во всем огромном саду осталась лишь одна охотница и рыбачка – его жена.
—    А ты сама кушала? – спросил он.
—    Конечно, — рассмеялась Пушинка. – Я сегодня подстрелила из детского лука двух птиц… и вот – поймала то, что у тебя на тарелке.
Куа-Утемок вздохнул и аккуратно взял за хвостик маленькую декоративную рыбку. Бережно положил ее в рот, пожевал и понял, что проглотить не может.
—    У меня не получается… — виновато улыбнулся он.
—    Опять? – побледнела она.
Куа-Утемок сокрушенно мотнул головой.
—    Если ты не сможешь есть, кто будет командовать нашим войском? Ты должен есть!
Куа-Утемок снова попробовал проглотить, и тут же начались рвотные позывы.
—    У меня ничего не получается, — утирая выступившие слезы, пробормотал он.
—    Давай сюда, — решительно приставила руку к его подбородку жена.
Куа-Утемок аккуратно вывалил языком пережеванную рыбешку, и улыбнулся. Он слабел день ото дня, но был счастлив, что боги сжалились над ним и наградили этой странной болезнью. Потому что каждый раз Пушинка жадно поедала все, а потом долго и тщательно, словно кошка, вылизывала узкую красивую ладонь.
А город тем временем голодал. Сначала жители съели всех ласточек, собак и ящериц. Затем собрали, выварили и съели всю кожу мелких, не более собаки ростом оленей, затем – лилии в дворовых прудах, а затем начали искать пауков и выщипывать еще не съеденную соседями траву…
Куа-Утемок нежно прижался к бархатной щечке Пушинки и вышел на балкон. Город – весь – был в дыму и огне, но держался. Каждую ночь сотни пирог выходили по каналам на рыбную ловлю и, отталкивая веслами плавающие трупы сородичей, закидывали сети. И каждую ночь возвращалась от силы каждая двадцатая пирога, — озеро безраздельно принадлежало умеющим ловить ветер мертвецам.
А потом наступил день, когда войска Малинче заняли окраины города. Мужчины обороняли каждый дом, каждую улицу и каждую площадь, но Малинче все гнал и гнал союзных индейцев перед собой, а когда те, своими телами прокладывали ему дорогу, приходило время мертвецов.
Первым делом они вытаскивали из домов обессилевших от голода женщин, и каждый разводил огонь, доставал свое личное клеймо и немедленно метил свою добычу, дабы никто не перепутал ее со своей. А потом чужаки забирались на немногие не разобранные плотниками крыши и терпеливо ждали, когда союзники отвоюют для них следующий двор и разберут свою долю добычи – мужчин. И снова забирали женщин и подростков.
И лишь когда они утыкались в очередной прорезавший город канал, воины Куа-Утемока получали передышку – до тех пор, пока помощники врага не разрушат ближние дома и не завалят канал битым кирпичом.
Сзади зашелестела тростниковая занавесь.
—    Тлатоани!
—    Что тебе надо? – повернулся Куа-Утемок.
Это был гвардеец-Ягуар.
—    Пора, Тлатоани…
Куа-Утемок посмотрел в сторону пылающего храма близ базарной площади в Тлателолько и вздохнул. Сегодня мертвецы заняли и его. И это означало, что дворец пора покидать. Потому что завтра-послезавтра мертвецы будут и здесь.
—    Пошли, Пушинка, — вернулся в комнату Куа-Утемок. – Будем перебираться в свайный городок.
—    А рыбу там ловить можно? – сразу же вскинулась жена.
Куа-Утемок повернулся к гвардейцу-Ягуару и, возблагодарив богов за то, что никто уже давно не опускает перед ним глаз, незаметно подмигнул.
—    Что скажешь, солдат… можно там ловить рыбу?
—    Конечно, Тлатоани, — опустил глаза Ягуар. – Только там рыба и осталась.
***
Вместо отпущенных двух дней, падре Хуан Диас готовил отчет вторую неделю, а когда принес его ватиканцу, тот стремительно его пролистал и тут же сунул обратно.
—    От вас ждут не дневниковых записей, а точного способа, — размеренно произнес ватиканец: — Как. Окрестить. Этот. Народ.
—    Но не за один же год… — начал обороняться падре Диас.
Ватиканец поджал губы.
—    У нас нет столько времени. Вы хоть представляете, что сейчас в Европе творится?
Падре Диас пожал плечами. Он уже не был в Европе несколько лет. И тогда ватиканец жестом пригласил присесть и внимательно заглянул ему в глаза.
—    Рим окружен врагами со всех сторон. На севере франки. В Германии – Мартин Лютер. С юга – магометане. На востоке вообще черт знает, что!
—    И что? – моргнул падре Диас.
Кроме неведомого Лютера, все остальное, сколько он помнил, было всегда.
Ватиканец сокрушенно покачал головой.
—    Папе очень трудно. Очень…
Падре Хуан Диас открыл рот и превратился в слух.
—    И выхода у Вселенской церкви лишь два: либо переносить престол сюда, в Новый Свет, либо… нападать.
В животе у падре забурчало.
—    Переносить престол? – выдохнул он. – Он собирается уйти из Рима?!
«Гость» прищурился: он явно не понимал, в самом ли деле столь наивен его собеседник, а потом вздохнул и начал на память цитировать «Рекеримьенто»:
—    Но дозволил ему Бог, если будет в том необходимость, переносить престол свой в любое место и оттуда управлять всеми людьми – христианами, маврами, иудеями, язычниками и иными…
Колени падре Диаса мелко затряслись. Он никогда не вслушивался в детали текста «Рекеримьенто», хотя было совершенно очевидно: такими словами попусту не бросаются.
—    Нет, есть и лучший выход, — поднял брови ватиканец, — замирить франков, покарать лютеран и отобрать у турков Константинополь.
Падре Диас обмер. Ни один из Пап не был настолько силен, хотя мечтали все.
—    Но для этого Крестового похода Риму нужны солдаты, — придвинулся к нему ватиканец. – Сотни тысяч новых солдат!
У падре Диаса потемнело в глазах.
—    Рим хочет… переправить… индейцев… в Европу?! – икая через слово, выдохнул он.
Ватиканец лишь усмехнулся и похлопал святого отца по колену.
—    Думайте, святой отец, думайте. Вы человек неглупый. У вас должно получиться.
***
Кортес сжимал Мешико в своих объятиях все сильнее и сильнее, и чем ближе подступал вожделенный миг, тем чаще ему снился далекий утраченный рай.
Обычно ему снилось, как он бродит по огромному роскошному саду, пьет из рукотворных родников, слушает свезенных со всей страны певчих птиц и, смеясь, ловит руками разноцветную мелкую рыбешку.
Но иногда снилось и нечто игривое, будто Сиу-Коатль привела очередную очаровашку лет четырнадцати, а он все размышляет, взять ли эту, приказать привести ту, что была вчера, или оставить в своей постели обеих. Или все-таки троих?..
А в последнее время начал приходить этот – особенный – сон. Кортесу виделось, как он стоит на вершине пирамиды, озирая огромный, цвета серебра с хрусталем, словно сам собой выросший посреди синего озера город, и в его груди такой восторг! И тогда он весело говорил что-то стоящей рядом Сиу-Коатль, а когда поворачивался, его пробивал озноб. Черный, задымленный, торчащий ребрами проваленных крыш город полыхал со всех концов.
Нет, Кортес еще пытался спасти хоть что-то из тех, прежних снов, и посылал парламентеров несколько раз. Но его даже не слушали, и лишь когда он зацепился за окраину по настоящему прочно, на той стороне канала появился вождь.
Он ел печенье. А точнее, отчаянно пытаясь не глотать, чтобы печенье не так быстро кончалось, показывал, что ест. А рядом с ним, и справа, и слева стояли воины с полными горстями спелой вишни. И были они такими наглыми, такими… самодовольными!
—    Зачем это тупое сопротивление? — чувствуя, как в груди разгорается огонь ярости, тихо спросил Кортес. – Разве тебе не жалко этот город?
Он спросил это сам, без переводчика, на почти освоенном мешикском языке. Но вождь понял. Поперхнулся. Выплюнул все, что держал во рту, и с такой же ненавистью процедил:
—    Когда я возьму тебя и твоих «мертвых» в плен, я не отдам вас богам, пока вы не поставите на место каждый наш камень.
С этой минуты Кортес жаждал одного: накинуть на шею этого города ремень и душить… душить… душить до тех пор, пока этот город не обмякнет и не рухнет рожей вниз, как Антонио де Вильяфанья.
***
В конце концов, наступил момент, когда вожди осознали, что дальнейшие бои бесполезны.
—    Пора сдавать город, Тлатоани, — глядя Куа-Утемоку прямо в глаза, сказали они.
—    А что потом? – спросил Куа-Утемок. – Клейма на щеках наших дочек?
—    У тебя нет дочери, — хмуро посмел возразить кто-то. – Ты не можешь знать, что такое – потерять дочь.
Куа-Утемок потер словно засыпанные песком глаза.
—    Все так решили?
—    Все… все… все… — раздалось из разных концов.
—    Тогда я вызываю вас на поле, — встал Куа-Утемок. – Всех! И пока игра не закончится, ни один из вас не смеет уводить воинов.
Вожди замерли. Они не имели права отвергнуть вызов, но пока подберешь команду, пока отыщешь среди полумертвых бойцов игроков… Куа-Утемок просто выигрывал время – еще, как минимум, сутки сопротивления.
И целые сутки Мешико еще простоял. А потом наступил рассвет, и Куа-Утемок, с трудом влез в нагрудные щитки, надел шлем и наколенники и, пошатываясь, вышел на поле. И впервые увидел трибуны пустыми – только они, по пять игроков с каждой стороны, Считающий очки, да Толкователь.
Куа-утемок поджал губы, дождался, когда старый Считающий очки щелкнет трещоткой, взял мяч, повел его к ближайшему борту и тут же понял: что-то не так.
Обернулся и обмер. Все игроки противника просто стояли и ждали.
—    Что вы стоите?! – преодолевая наплывающую на глаза темноту, взорвался он.
—    Забрасывай, скорее, Куа-Утемок, и мы пойдем, — тихо сказал один. – Нечего нам здесь делать. Нас там, на крышах племянники малолетние подменяют.
Куа-Утемок посмотрел в сторону храма и вдруг вспомнил крест и праведника с севера, предсказавшего, что город падет и будет разрушен, и тогда наступит конец пятого солнца, а с ним и всего этого прекрасного мира. Ибо время живых кончилось, и мир уже отдан во власть мертвых.
Он отшвырнул мяч и побрел во дворец. Игра закончилась, едва начавшись, — как и его жизнь. Как жизнь всех, кого он знал.
***
Последние уходящие на штурм затянутого дымом города тлашкальцы шли с боевым кастильским кличем.
—    Сантьяго Матаиндес! – в предчувствии обильной добычи счастливо орали они. – Святой Апостол Иаков! Бей индейцев!
—    Ну, как, вы подготовили то, что обещали? – повернулся озирающий шествие с пирамиды ватиканец к падре Хуану Диасу.
Падре виновато опустил голову. Если бы порыться во дворцовой библиотеке Мотекусомы, то может быть…
—    Я постараюсь, — торопливо пообещал он.
—    Я не могу ждать, — сердито проронил ватиканец. – И тем более, не могу верить словам. Да, и Ватикан ждать не может.
Падре отчаянно скосил глаза в сторону. Город еще дымился, но если верить гонцам от Альварадо, они уже взяли шесть из восьми районов города, и, кажется, дворец тоже…
—    Идите, и не возвращайтесь, пока все не сделаете, — приказал ватиканец и не выдержал: — Бездельник! Давно вами инквизиция не занималась…
Падре вздрогнул, развернулся и на подгибающихся ногах побрел вниз по ступенькам. С трудом дошел до самого низа и, некоторое время размышлял и, старательно пытаясь убедить себя, что это безопасно, пристроился в хвост тлашкальской колонны – к четырем сопровождающим кастильцам.
—    Педро, говорят, уже полторы тысячи рабынь заклеймил… — горячо делился кто-то.
—    Не ври! Педро и драной козы не поймает! – захохотали солдаты.
—    Вот вам крест! – выдохнул рассказчик. – Только вчера одиннадцать колонн за ворота выгнали, и в каждой тысячи по три-четыре! Вот и считай, сколь на брата выйдет!
Падре тронули за рукав.
—    А вы, святой отец, тоже за добычей?
—    Что? – повернулся падре Хуан Диас. – Нет, разумеется.
—    А напрасно… — закачали головами солдаты, — наши говорят, сейчас там – самый фарт. Никогда такого не было!
Они шли и шли, слушая, как залпами из всех орудий расстреливают свайный городок бригантины, как гремят в городе барабаны-атабали. А потом были столь хорошо знакомые ворота, через которые их год назад с такими почестями провели мешиканцы, некогда цветущая, тенистая улица…
Понятно, что война есть война, и теперь все выглядело несколько иначе… падре пригляделся и прикусил губу: кора на совершенно голых деревьях была обглодана до корней… и еще и эта вонь…
—    А черт! – рявкнул идущий впереди солдат и рухнул спиной на мостовую.
—    Поднимайтесь, — помог ему падре Диас и тут же брезгливо отдернулся.
То, на чем поскользнулся солдат, оказалось кишкой.
Падре немедленно уставился в мостовую, чтобы не вляпаться самому, и понял, что это уже невозможно. Как только начался город, под ногами сразу же стали попадаться трупы – больше и больше, и сначала их обходили, затем перешагивали, а потом уже пришлось наступать.
Падре стиснул зубы, стараясь не обращать внимания на что наступает, а затем тлашкальцы повернули туда, где, судя по грохоту барабанов, шли бои, и зажимающий нос рукавом рясы святой отец остался совсем один.
Глядя под ноги и боясь нечаянно наступить на что-нибудь, он развернулся к ведущей на дворцовую площадь улицу и замер: улица – вся! – была вымощена трупами, словно толстым ковром. Они лежали навалом, лицом вверх или вниз, и отовсюду торчали руки и ноги, обильно залепленные черной тухлой кровью. Над ними летали мухи, но трупов было больше, чем мух.
Падре стошнило, и только щипцами вколоченный восемнадцать лет назад ужас перед братьями-инквизиторами заставил его сделать то, что должно. Падре болезненно застонал и, через силу наступая на колыхающиеся раздутые животы, тронулся вперед.
—    Тут же близко… — бормотал он сквозь рукав, — шагов двести…
И лишь когда он ввалился сквозь сломанные дворцовые ворота во двор старых апартаментов, его немного отпустило. Пустующий дворец отдали почти без боя, и внутри старых апартаментов лежало от силы несколько сотен тел. Все так же, зажимая нос, падре стремительно прошел к поставленной для прикрытия тайника часовне, нырнул в соединяющее оба дворца квадратное отверстие и двинулся темным коридором. Прошел наизусть выученным путем, как вдруг сверху ударил свет! Падре задрал голову вверх и ахнул: крыши над библиотекой не было – даже балок.
—    Сеньора Наша Мария, — болезненно крякнул он. – Как же так можно? Книги же…
Книги и впрямь уже начали портиться. Ветер вовсю шелестел сложенными гармошкой листами – и там и сям. Краски поплыли, а сами фолианты разбухли и отсырели. Но времени на сожаления у него не было. Запертый в Риме, как в осажденной крепости, окруженный врагами со всех сторон, Папа Вселенской Церкви ждал от падре Хуана Диаса результата и только результата.
—    Где же это должно быть? – пробормотал падре и побежал вдоль стеллажей. – Ага! Вот оно…
Именно здесь он видел труды, относящиеся к религиозным догмам индейцев. Падре схватил первый попавшийся том, на ходу листая, вышел на балкон и в глазах у него потемнело, а горло перехватило.
—    О-о, че-орт!!!!
Прямо перед ним – почти до облаков – возвышалась гора человеческих тел правильной пирамидальной формы!
—    Спаси и сохрани! – икая, перекрестился падре.
Он знал, что на самом деле это – стоящая за площадью для языческих игрищ мечеть Уицилопочтли и Тлалока. Просто ее ступени были закрыты от взгляда телами погибших защитников, и там, под ними камень, а не трупы, – уж он-то это знал!
Но глаза видели то, что они видели.
Падре Хуан Диас тоскливо поморщился: в один миг ему стало ясно, что этот народ никогда не откажется от своих богов добровольно. Этот народ до тех пор не будет с придыханием произносить слово «Рим», пока будет помнить, каким был его собственный центр мира – Мешико. И этот народ не будет слушать чужих миссионеров до тех пор, пока в его памяти звучат слова собственных священных писаний. А значит, остается только один метод исполнить заказ Ватикана.
Падре глотнул, сунул руку в карман и достал огниво. Потому что, лишь очистив листы памяти от языческих каракулей, можно вписать в нее новую прекрасную историю – историю человека цивилизованного.
Через несколько минут он уже выбирался из квадратной дыры, соединяющей дворцы, а через час, спотыкаясь, падая и чертыхаясь, брел по трупам, даже не оглядываясь на густой дым позади.
***
Едва столица пала, и барабаны-атабали умолкли, наступила такая тишина, что солдатам казалось, они оглохли. А потом небо стало стремительно затягиваться синими тяжелыми тучами, остро запахло грозой, и все словно сошли с ума.
Первыми это безумие окончившейся войны поразило тлашкальцев, и они, как очумелые, засновали по городу, вырезая каждого встречного. А когда горожане побежали, волна безумия настигла и кастильцев, ибо шла добыча сплошным потоком, как рыба на нерест.
Одни шли по дамбам, где их тут же подбирали капитаны. Другие пытались выбраться на пирогах, и этих захватывали экипажи бригантин. Третьи, посадив детей на шеи, брели через озеро вброд, в двух-трех, лишь им известных местах и оказывались в руках лишенных хорошего места, а потому снующих по берегу солдат-новичков. И всех женщин первым делом загибали и, суя пальцы между ног, без конца выковыривали кусочки спрятанного там нефрита и лишь изредка, если очень повезет, — золото. Тут же отсеивали непригодных по возрасту, а подходящим выжигали на щеке жирное клеймо и сгоняли в табун – у каждого хозяина свой.
Почти то же было и в лагере. Осознавший, что отсеянные за непригодностью к работе прелестные малыши никому не нужны, ошалевший Трухильо собрал целый гарем и, не стесняясь даже святых отцов, тут же дегустировал каждого, отбирая особо полюбившихся в отдельное ревмя ревущее стадо.
Неподалеку от него монах-францисканец вел дознание по делу крещеных, но затем предательски отложившихся от церкви вождей-еретиков, время от времени грозно покрикивая на ставящих длинную череду столбов и собирающих валежник рабочих.
Чуть дальше натасканными на человечину собаками травили трех пришедших к Малинче с предсказаниями жрецов. Еще чуть дальше, одной кучкой, стояли самые высокопоставленные люди отряда, а немного поодаль – королевский казначей Альдерете и черный от гари Кортес.
—    Вы так и не ответили на мое предложение, — хрипло напомнил Кортес, — как насчет половины?
—    Половины чего?
—    Всего, что я имею. Я сказал ясно, — отрезал Кортес и кивнул в сторону бредущей по дамбе веренице беженцев. – Вот смотрите: каждый пятый раб мой, а здесь их уже тысяч сто…
—    А золото?
Кортес наклонил голову.
—    И золото. Все, что вы видели – только ваше и мое.
—    А прииски?
Кортес на миг стиснул челюсти. Он еще не владел приисками, но казначей не собирался останавливаться и определенно пытался выжать все, что можно. И едва он все-таки нашелся, что ответить, как из бесконечно снующей перед глазами озабоченной добычей толпы вырвался новенький штурман, два матроса и еще кто-кто на веревке.
Кортес открыл рот и замер.
—    Куа-Утемок?
—    Это я его взял! Сам! – заголосил штурман. – Если вам сеньор Сандоваль будет говорить, что…
В глазах у Кортеса потемнело. Именно этот щенок за несколько месяцев отнял то, к чему идальго Эрнан Кортес, порой не осознавая этого, стремился всю свою жизнь – его прекрасный город в самом центре этого нового мира.
—    Куа-Утемок…
Казначей забеспокоился.
—    Это – их император? Тот самый, у которого золото?
—    Да, — хрипло выдохнул Кортес и двинулся навстречу.
—    Это я, Гарсия Ольгин, его… — продолжил, было, штурман… и осекся.
Вокруг уже стремительно собиралась вся элита Новой Кастилии: падре Хуан Диас, ватиканский гость, брат Педро Мелгарехо, Королевский казначей и Королевский нотариус…
—    Куа-Утемок…
Он стоял перед Кортесом так, словно не был должен ровным счетом ничего. Немыслимо молодой, тощий и почти отрешенный. И глаз не опускал.
Элита загомонила.
—    Надо бы допросить его… насчет золота…
—    Кортес, потребуй у него…
Штурман забеспокоился еще сильнее.
—    Это я его выловил… на пироге… — и уже в совершенном отчаянии: — я и бабу его привел!
Матросы вытащили в круг юную девочку лет шестнадцати, и элита охнула. Она была немыслимо хороша…
—    Я их… обоих… — уже совсем тоскливо пробормотал штурман.
Кортеса тронули за плечо, и он обернулся. Это была Марина.
—    Это последняя дочь Мотекусомы, — тихо произнесла переводчица.
Так оно и было. Все дочери Мотекусомы, кроме Пушинки, выложили своими телами дорогу через пролом в дамбе – для Альварадо.
—    Возьми ее, и ты снова станешь Верховным вождем, — посоветовала знающая толк в таких делах Марина.
И это тоже было правдой. После ритуального изгнания Марины-Малиналли из рода испуганно прижавшаяся к мужу Пушинка – одна-единственная – имела право на титул Сиу-Коатль. И только ее мужа индейцы могли бы признать своим повелителем.
Кортес бросил затуманившийся взгляд на девчонку, затем на догорающий на горизонте город, и снова – на нее, и снова – на город. Тоненькая, с огромными испуганными глазами, она была почти так же хороша, как некогда стоявший посреди синего озера то ли серебряный, то ли хрустальный Мешико. И она тоже не желала принадлежать ему.
Он застонал, стиснул челюсти, рванул ее за руку в круг и швырнул животом на продавленный индейский барабан. Расстегнул ремень, сбросил амуницию, развязал тесемку на штанах и, придавив Пушинку к барабану, яростно навалился сверху.
Куа-Утемок рванулся вперед, но его тут же бросили на колени и, под командой пажа Ортегильи, удерживая со всех сторон, поставили напротив, – чтобы видел.
И тогда он закатил глаза вверх и закричал.
—    Отец всего сущего! Убей меня! Прямо сейчас!
В грозовом темно-синем небе заворчал гром.
—    Что он говорит? – заволновался ватиканец.
Падре Диас сосредоточился.
—    Он просит у Бога смерти, — как мог, перевел он.
Кортес побагровел и задвигался чаще, а Ортегилья, чутко отслеживая ситуацию, грамотно не позволял мятежному Тлатоани уклониться.
—    Спаси меня от муки быть живым! – прорыдал Куа-Утемок.
—    Что он говорит? – шмыгнул носом ватиканец.
Падре Диас взволнованно кашлянул.
—    Он просит Бога спасти его.
С темно-синего неба начали падать крупные редкие капли, и Кортес коротко крякнул, расслабленно выдохнул и начал медленно вставать на ноги.
—    Берналь! – неторопливо завязывая тесьму и поглядывая на догорающий посреди озера город-мечту, подозвал он.
—    Да, генерал-капитан.
—    Отдай эту шлюху солдатам. Пусть потешатся. Если выживет, клеймо – и в стадо.
И тогда Куа-Утемок выдохнул последнее:
—    Или отними у меня душу. Сделай меня таким же «теулес*», таким же мертвым, как они.
Падре Диас вздрогнул.
—    Что он говорит? – забеспокоился ватиканец. – Ну, же! Что он сказал?!
Падре Диас судорожно дернул кадыком.
—    Он просит сделать его таким же теотлем*, таким же божественным, как мы.
Ватиканец улыбнулся, подошел к Куа-Утемоку и присел на корточки – точно напротив.
—    За этим мы и пришли сюда, сынок.

*теулес (науа teules) – мертвец
*теотль (науа teutl) – бог

***
НЕОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ
Куа-Утемок будет подвергнут пыткам, затем крещен и несколько лет проведет в заложниках, а потом, будучи сильно не в духе, Кортес отрубит ему руки и повесит.
Пушинку по зрелому размышлению Кортес отнимет у солдат и переведет к остальным своим индейским «женам».
Марину-Малиналли – за полной непригодностью в качестве «первой леди» – выдадут замуж за некоего Хуана Харамильо.
***
Эрнан Кортес еще послужит Церкви и Короне и, судя по трудам Торбио де Бенавенте, даже поможет Ватикану готовить индейцев для десанта в Европу. Так что, если бы не оспа, мигом выкосившая 95 % населения Центральной Америки, мировая история сложилась бы иначе.
И, тем не менее, в свет его не пускали – долгих шесть лет.
Впрочем, Сеньор Наш Бог видел это рвение Кортеса и наказывал всех, кто хоть как-то противостоял его святому делу. Так, назначенный вместо Кортеса губернатором Новой Испании Кристобаль де Тапия внезапно заболел, (как говорили, с горя) и очень быстро уехал.
Супруга Кортеса донья Каталина Хуарес ла Маркайда приехала к мужу, но вскоре ночью скончалась от лихорадки. В «бедности и раздражении» умер и сосватавший ее Кортесу Диего Веласкес де Куэльяр.
Франсиско де Гарай, попытавшийся оттянуть у Кортеса провинцию Пануко, простудился, слег и на четвертый день скончался.
Луис Понсе де Леон, назначенный «навести порядок» во владениях Кортеса, умер от злокачественной лихорадки сразу после прибытия, а его преемник губернатор Маркос де Агиляр угас от чахотки.
Некий Рибера, укравший отосланные Кортесом в Испанию несколько тысяч песо, поел ветчины и умер без покаяния. Почти одновременно захворал и предстал перед Господом и епископ Фонсека – давний недруг Кортеса.
***
Не везло и соратникам Кортеса. Солдат Берналь Диас доживал свои дни в бедности, а бывший королевский нотариус Диего де Годой – в качестве коменданта заштатной крепости.
За описанные в повести деяния, в том числе за неоправданное пленение Мотекусомы перед судом предстал Педро де Альварадо – почему-то в гордом одиночестве.
И только один соратник был убит по прямому приказу Кортеса. Это был заподозренный в попытке «отложиться», некогда вытащивший Кортеса из провала в дамбе за руку и тем спасший от верной смерти Кристобаль де Олид.
***
Эрнан Кортес получил титул маркиза де Оашака и герб с семью нанизанными на одну цепь головами и стал одним из богатейших людей в Европе.

КОНЕЦ

Книга «Катастрофа»: http://catastrophe1707.blogspot.com/
Книга «Истории больше нет»: http://historyisnomore.blogspot.com/
Книга (фрагменты) «Подложный XIX век»: http://fakexixcentury.blogspot.com/2012/01/blog-post.html
Маленькие находки: http://the-small-joys.blogspot.com/2012/01/blog-post.html

Еретик (роман): http://eresiarh.blogspot.com/2012/03/blog-post.html
Великий Мертвый (роман): https://chispa1707.ussr.win/4206
Часовщик (роман): http://horologer.blogspot.com/2012/03/blog-post.html