Кифа действовал предельно осторожно. Его судно давно уже держалось вне пределов видимости Симона, и все-таки монах чувствовал: Симон знает, что он рядом. Неясно, как и откуда, но знает. Совершенно так же Кифа чуял, что Симон знает, что делает, и нужна ему именно Елена.

«А может, он из той самой секты?»

Да, такой вывод напрашивался, но, скорее, Симон в силу своей продажности искал Елену не для себя. На фанатика этот златолюбивый амхарец похож не был.

«Для Ираклия?»

Такой вариант был еще более сомнителен. Ираклий ведь послал на поиски Елены Ахилла, а затем, когда Ахилл погиб, вверх по Нилу прошли несколько имперских судов, по очереди становящихся на прикол в каждом городе. И, само собой, искали они женщину-монашку сорока двух лет. Симону они были, скорее, конкурентами.

«Неужели для Амра?»

Кифа не мог сбрасывать со счетов тот факт, что Симон с Амром о чем-то говорили, и довольно долго. А, если учесть, что разговор этот состоялся почти сразу после исчезновения Елены… короче, здесь было чего опасаться. Кифа знал варваров и прекрасно понимал, что Амр, случись ему узнать ставки, своей выгоды не упустит и Елену присвоит. Чем это кончится в перспективе, не рисковал предположить даже весьма широкий кругозором Кифа.

И лишь одно шло у него, как надо: агентурная работа против империи, и здесь ему словно сам Господь помогал. Во-первых, в каждой эмпории, где останавливался Симон, что-то да происходило, — само собой пугающее. Затем туда же прибывали и люди Ираклия, вносившие еще большую сумятицу, и лишь затем появлялся Кифа. И первым делом он шел на базар.

— Траянский канал в руках аравитян, — говорил он чистую правду, — а недавно Амр вошел в Египет. Ираклий ничего не может сделать. Города сдаются один за другим.

— А что говорит патриарх? – сразу обступали его жители.

— Патриарх сейчас для Ираклия старается, — снова говорил чистую правду Кифа, — а Ираклию деньги нужны – на флот. И пока денег нет, а значит, ваш приход рано или поздно ограбят люди Патриарха.

Люди начинали галдеть, обсуждая эту опасную новость, а Кифа отправлялся далее – по следам Симона и солдат императора. Нет, пока никаких намеков на Елену не наблюдалось, и лишь в Мемфисе что-то определенно стряслось, а Симон наследил, и порядком. Как говорили очевидцы, некий амхарец, обманом взявший в местном языческом храме повозку, убил Филоксена прямо в поле.

— Он просто подошел и легонько толкнул его в грудь… — удивлялись очевидцы, — и наш Филоксен умер! Сразу! Никогда такого не видели…

Кифа понимающе кивал. Он тоже подобного не встречал, — пока не двинулся за Симоном след в след. И чего только, судя по рассказам, этот амхарец не делал! Одним только взглядом двигал по столу тарелки, превращал воду в крепчайшее вино, отчего весь кабак упивался в считанные мгновения, оборачивался вепрем, львом и волком, разрушал здания и даже сбрасывал на землю огненные стрелы повисшего в небе Спасителя.

«Ну, это уже придумано, — думал Кифа, — а вообще с тобой надо быть осторожнее. А там посмотрим, за кем последнее слово останется…»

Кифа был уверен: Елену разыщет именно он.

***

Любимый племянник первой жены пророка Хаким был вынужден принять предложение Али, первого зятя пророка, о переговорах вскоре после того, как в Аравию пошли суда с хлебом. Для еще недавно умиравших от голода аравитян такой подарок от Амра ибн аль Аса был несравним ни с чем.

— Дело плохо, — сразу перешел к делу Али. – Говорят, Амр уже вошел в Египет, и теперь он станет набирать влияние день ото дня.

В его глазах светилось острое беспокойство.

— Ты же знаешь, что халиф это запретил, — пожал плечами Хаким. – Поэтому вся эта война вне закона.

Али был достаточно умен, чтобы понять: что бы Амр во славу Аллаха ни сделал, ему не зачтется ничего.

— Халиф – пустое место, — покачал головой Али, — сегодня он халиф, а завтра – труп. А вот Амр… этот действительно опасен. В глазах простых аравитян он уже – благодетель.

— Он дважды посягал на жизнь пророка, — напомнил Хаким, — кому как не тебе* это помнить. Никто его не примет, как… возможного правителя.

*Хаким напоминает о случае, когда Али, рискуя жизнью, помог Мухаммаду спастись.

Конечно, он понимал: доля правды в словах Али есть. Курейшиты прекрасно осознавали, что зерно, которое они получают из рук Хакима, отправлено из Египта благодаря энергичным действиям Амра. Но сейчас зять пророка Али был еще опаснее, чем Амр, и входить с ним в союз Хаким не собирался.

А потом пришло письмо от халифа.

«Что я слышу? – писал халиф, — люди говорят, что ты, племянник вдовы Пророка спекулируешь чеками на бесплатное зерно для голодающих! Немедленно разузнай, откуда исходят слухи, и накажи виновных! Сейчас, когда Амр набирает силу, наши крепости разгромлены Ираклием, вдовы Мухаммада плетут интриги, а люди не знают, кому верить, такие слухи опаснее всего!»

Это Хаким и сам знал, но расчеты его казначеев были слишком красноречивы. Чтобы люди были сыты, хватило первых отправленных Амром – еще верблюжьих – караванов, а чтобы поддержать немногий уцелевший скот, вполне хватало пшеницы и овса, полученных с первым десятком судов. А все остальное… все остальное было чистой прибылью.

Понятно, что вдовы Мухаммада, прослышав, сколько всего ценного прислал Амр, забеспокоились и начали донимать халифа жалобами, — участвовать в дележе общей военной добычи хотели все. Но вот как раз этого допускать было нельзя: потомственный купец, Хаким слишком хорошо понимал: у кого деньги, у того и власть. А власть в Аравии могла принадлежать только курейшитам.

«И не только в Аравии…»

Разгром флотом Ираклия почти всех морских крепостей обоих находящихся за Проливом побережий* и всемирный голод давали курейшитам уникальный шанс – скупить за зерно дымящиеся останки портов вместе с бухтами и гаванями Индий – почти всех. Мешало одно: неумный Амр отправлял зерно не только курейшитам, но и всем единоверцам без исключения. А едва Хаким попытался как-то повлиять на события, появилась Аиша.

*Азии и Африки.

— Ты хочешь войны? – гневно тряхнула переплетенными с золотом косичками самая влиятельная вдова пророка.

Хаким принужденно улыбнулся.

— Тебе ли такое говорить, тетушка…

— Я тебе не тетушка, — обрезала его эфиопка, — и если ты попытаешься повторить трюк Ираклия с «приостановкой» поставок зерна, будешь иметь дело с Негусом. Ну? Что скажешь?

Хаким стиснул зубы и почувствовал, что краснеет.

— Если ты будешь морить голодом единоверцев, — покачала головой Аиша, — тебе даже здесь достойного места не занять, а не то, что на небесах.

— Да, никто давно не голодает… — пробормотал, опустив глаза, Хаким и понял, что Аиша не отступит: эта дура абсолютно не умела считать на три-четыре хода вперед.

А значит, отступить придется ему.

***

Ираклий буквально разрывался между сбором денег, строительством флота, подготовкой армии и постоянными переговорами с мелкими, не подчиненными патриарху церквями, однако ситуация все ухудшалась. Вслед за Везувием начали просыпаться и другие горные свищи земли, пепел так и падал, а холода стали такими злыми, что деревья начали умирать не только на побережье Египта, но и по всей пойме Великого Потока. Понятно, что число мятежей росло, а еще вчера преданные ему провинции внезапно отказывались выставлять солдат на войну с Амром.

«Прости, император, — откровенно написал ему один из ливийских префектов, — все мои легионы приводят крестьян в послушание. Можешь вызвать меня и казнить, и тогда ты потеряешь хорошего префекта. Но если новый префект, зная о моей судьбе, испугается и отправит ливийские легионы в Египет, империя потеряет еще и Ливию».

Понятно, что денег становилось все меньше, страхов – все больше, а разногласия меж христианами росли. Где-то убивали кастратов, а где-то, напротив, святых отцов прилюдно заставляли совокупляться с ослицами, после чего, отрезав им уды, голых, шатающихся от боли и потери крови на веревках таскали по улицам. Все понимали, что небо карает за грехи, но каждая деревня вкладывала в понятие «грех» что-то свое. И, конечно же, заморские раскольники этим разбродом пользовались – и успешно. А в тот день, когда Ираклий отдал-таки приказ спускать недостроенный флот на воду, вдруг оказалось, что лед в устье Нила такой толстый, что суда со стапелей просто не сойдут.

Сначала Ираклий этому не поверил. Да, ему докладывали, что мимо Константинополя проходила льдина толщиной порядка семнадцати локтей, но на Босфоре всегда было намного холоднее. Он съездил в доки, лично замерил толщину льда и убедился: его не обманывали. Местами лед достигал целого локтя. Ни на юг, вверх по Нилу – против Амра, ни на север – против мятежного Папы суда пробиться не могли. И в тот же день ему принесли донос на главного казначея империи Филагриуса.

Написавший донос аноним определенно находился где-то внутри казначейства, и две почти одинаковые бумаги были на удивление красноречивы: на одной – отчет главного казначея Ираклию, а на второй – реальное положение дел. И нижние, итоговые суммы не совпадали на миллионы и миллионы.

— Что скажете? – показал он донос Костасу и Мартине – самым близким к нему людям.

— Снять кожу с мерзавца, — мгновенно отреагировал сын, — ты посмотри, сколько он украл!

Ираклий кивнул; итоговые цифры и были сутью документа.

— Нельзя его трогать, — не согласилась императрица, — Филагриус слишком силен, а главное, такие дела не делаются в одиночку. При дворе может быть сговор.

Костас начал было возражать… и осекся. Потому что, если сговор и впрямь есть, арест Филагриуса лишь подстегнет события, а, возможно, даже переворот. Однако было видно: сдавать свои позиции Костас не намерен. Ираклий отметил эту борьбу взглядов Мартины и сына от первой жены и вмешался.

— Есть еще и третий вариант: сговора нет, а донос – целиком фальшив, — произнес он. – Представьте на мгновение, я убиваю одного из умнейших своих людей Филагриуса, теряю поддержку всех, кто его любит, а этот документ, как выяснится много позже – провокация наших врагов.

Костас и Мартина переглянулись. Могло быть и так.

— Займись проверкой, Костас, — протянул сыну бумаги Ираклий, — возможно, от этих бумаг зависит и твое будущее. Тайны из доноса не делай, это все равно бесполезно, однако с выводами не спеши. И вот почему…

Он вытащил еще один донос – на патриарха Пирра, ярого противника казначея Филагриуса.

— Займись этим делом, Мартина, — протянул он документы жене, — и учтите…

Он оглядел обоих.

— Эти доносы я получил почти одновременно, и, возможно, казначей и патриарх просто интригуют один против другого.

Костас и Мартина снова переглянулись, и в их взглядах уже не было прежней взаимной враждебности – только напряжение.

— Скорее всего, оба эти доноса отчасти правдивы, — печально улыбнулся Ираклий, — но, вот беда, они оба в любом случае направлены на подрыв нашей семьи. Будьте осторожны и… держитесь вместе.

У Ираклия не было иных преемников, чем жена и старший сын, и уж то, что в такой ситуации смена верховной власти неизбежна, он знал, а значит, его срок – не за горами.

***

Хаким сидел над картой Ойкумены все то время, когда не принимал грузов, не подписывал чеков на зерно, не считал денег и не подшивал долговых расписок ведущих купцов всех Индий. Судя по донесениям его агентов, да и самого Амра, перспективы были захватывающие!

К тому времени, когда аравитяне вошли в Египет, никаких сомнений в том, что Единый на их стороне, уже не оставалось – ни у кого. Едва Ираклий решал, что новый флот можно спускать, воды в Египте становились камнем. И в то же время, едва становилось ясно, что Амру не хватает людей, с верховий Нила спускалось очередное варварское племя, а то и сразу несколько.

«Варваров идет много, очень много, — писал один из его лучших агентов, — и все они очень голодны и напуганы. Амр все делает, как надо. Варварам дают еды, а затем объясняют, что их племенные боги – ничто перед мощью Единого и целыми племенами принимают в ислам. Они все обожают Амра и готовы занимать города и каналы по одному его слову…»

Хакиму эта фраза о преданности воинов Амру особенно не нравилась. Беда в том, что Амр остро жалел о той ночи, когда с яростными криками мчался по ночной, залитой лунным светом дороге за семьей Мухаммада. А значит, попроси какая-то вдова, например, Аиша, — Хаким поморщился, — Амра о чем-нибудь, и он соберет под своими знаменами всех, кого сможет. А мог он в положении владыки Египта… чем дальше, тем больше.

Порой Хаким даже не знал, благо или вред то, что этот воин не слишком умен. Сегодня, к примеру, все действия Амра диктовались только желанием спасти ровно столько душ, сколько возможно, прежде чем Единый решит, что с миром пора кончать, и отправит людей на суд своего сына Исы*. Нет, это устремление Амра было прекрасно! Но кто как не Хаким знал, что полоса везения никогда не бывает вечной, а уникальные достижения аравитян в Египте следует развивать немедленно!

*Ранние исламские представления об Иисусе мало отличаются от ранних христианских. Однако следует учитывать, сын божий в древней традиции совсем не обязательно – бог; чаще всего, это – опекаемый Отцом смертный.

Да, Амр занял Траянский канал и держал под контролем всю торговлю с Египтом. Однако низовья Нила принадлежали Византии, а потому и выход в северные страны удерживали христиане. Но вот если бы Амр взял хотя бы один из семи рукавов Нила, — Хаким даже зажмурился от переполняющих его чувств, — можно было обойтись и без посредничества империи. С индийским шелком и перцем и египетским зерном, абсолютно вся торговля в Ойкумене в считанные годы стала бы курейшитской!

Вот только Амр по-прежнему оставался неуправляем, и Хаким признал, что, хочешь, не хочешь, а ему придется изменять отношения с остальными членами огромной семьи Мухаммада. Вдов пророка Амр слушал.

— У меня в руках собирается все больше денег, о которых вы не знаете, — сказал он, едва вдовы и дети пророка собрались на очередной семейный совет, — то же самое, думаю, и у вас. А это ведет нас к расколу. Не пора ли нашему халифу установить общий для всех порядок? Чего он боится?

Члены огромной семьи, фактически, элита крупнейших племен Аравии зашумели. Об этом думали давно, а когда стало ясно, какие перспективы перед исламом открыл поход Амра, мысли об объединении стали всеобщи. Во-первых, Амр стал слишком силен, и его следовало поставить под контроль. Во-вторых, каждое племя подозревало соседнее в утаивании. Но главное, все понимали: установить власть наследия Мухаммада над миром уже возможно. А это лучше делать вместе. Слишком уж сильны соперники.

— Что ты предлагаешь? – ревниво поинтересовался Али.

Хаким достал заранее подготовленное соглашение.

— Мы должны все делать открыто, а главное честно!

Члены огромной семьи Мухаммада засмеялись. О честности племянника Хадиши здесь были наслышаны.

— Что значит «честно», Хаким?! Так же, как ты чеками на бесплатное зерно для наших голодающих торговал?!

— Говори яснее!

— Не юли!

— Вдовам Мухаммада по 10.000 частей, — начал читать Хаким.

Родичи переглянулись, и вокруг Хакима тут же воцарилась тишина – почти мертвая.

— Тремстам воинам сражавшимся у Бадра – по 5.000 частей… участникам подавления мятежа – по 3.000… ветеранам Сирии и Халдеи – по 2.000… воинам – по 500… детям вдов – по 10 частей…

Родичи оживленно загудели: распределение было сделано поразительно грамотно! Только так и следовало делить взятую у неверных добычу!

— Подожди, Хаким, — подала голос Аиша, — не спеши.

Хаким замер. Он ждал чего-то подобного от Аиши, и он был к этому готов.

— Слушаю тебя, тетушка… — вежливо улыбнулся он.

— Мухаммад сказал, что перед Единым все равны, — громко произнесла эфиопка. – Тебе, Хаким, я еще раз повторю: все!

Родичи пророка замерли. Аиша имела влияние, а главное, за ней стоял Негус, все еще державший половину индийской торговли.

— Почему воин должен получить меньше тебя? – язвительно поинтересовалась эфиопка, — ты-то за эту добычу не воевал!

Раздалось недовольное, но сдержанное гудение, и Хаким тут же успокаивающе поднял руку.

— Ты, как всегда, справедлива и добра, тетушка, — улыбнулся он, — но ведь первыми поддержали Мухаммада именно мы. В самое трудное время! Разве не справедливо вознаградить тех, кто был с Пророком рядом, за эту преданность? Тебя, меня, всех нас!

Родичи одобрительно загудели, но Хаким снова поднял руку и, перекрывая гудение, почти прокричал:

— Поэтому я и предлагаю Аише, как любимой жене Пророка, назначить дополнительные 2.000 частей! Мне кажется, это справедливо!

— Ублюдок… — выдавила эфиопка и, выдернув узкий кинжал, рванулась к нему. – Купить меня решил?!

Но уже по тому, как мгновенно кинулись к ней ее же собственные родичи, Хаким видел: он победил.

***

Когда Симон подплыл к Дендерам, его обладание своими душевными порывами стало налаживаться, и, скорее всего, поэтому он стал Ее чувствовать – почти, как собака – след. Точно так же он чувствовал и Кифу, но этот кастрат его почти не беспокоил, — куда как опаснее были суда Ираклия. Люди императора могли обойти его и отыскать Елену первыми просто из-за своей многочисленности. А Царица Цариц определенно была где-то здесь!

«Может быть, просто пожелать?» – все чаще вспоминал он обещание Джабраила.

Если верить словам архангела, он должен был найти Елену так же просто, как зажег небо. Просто пожелать – и все! Но едва Симон принимался раскладывать происшедшее тогда на составляющие, он начинал видеть: не все произошло так просто. Были два брата-убийцы, обострившие в Симоне все чувства и способности, было точное понимание цели. Если быть гностически дотошным, то повторения того уникального мгновения не могло быть в принципе!

А в Дендерах, едва он обошел город в первый раз и вернулся в гавань, к нему подошел Кифа.

— Мир тебе, Симон. Елену ищешь?

— Да, — мгновенно собрался в кулак Симон.

Кастрат улыбнулся.

— Я скажу тебе, где она, но сначала ответь мне на вопрос.

Симон стиснул челюсти.

— Спрашивай.

Кифа заметно заволновался.

— Люди говорят, что ты можешь тарелки по столу двигать. Это правда?

Симон молча ткнул пальцем вверх. Пальмовая ветка над ними хрустнула и с шорохом упала к ногам кастрата. Кифа побледнел.

— Но почему?!

Симон на мгновение ушел в себя.

— Я не знаю точно, Кифа, — сказал он ровно то, что думает, — но, похоже, дикари-людоеды правы, и слово равно делу.

Эта вера в магическое равенство слова и события была у диких настолько сильна, что не знающий всех правил чужак, например, купец мог потерять жизнь, просто неудачно употребив слово. В племени Аббаса так оно и было.

Кастрат нервно облизал губы.

— А как же Бог?

— Бог почему-то не вмешивается, — покачал головой Симон, — я не знаю, почему. Может, ушел из этой Вселенной, а может, упал в человеческое тело и даже забыл, кто он. Я не знаю…

Кифа опешил и, явно не зная, о чем еше можно спросить, выдавил:

— А человека ты так же можешь убить? Как эту ветку сломал?

Симон сосредоточился и увидел, что Кифа просто вспомнил о Филоксене. Но сам вопрос был пустой; ответ Кифу не интересовал.

— Верно. А теперь говори, где Елена.

Кастрат попытался отвести глаза… и не сумел.

— Ее забрали солдаты, — затрясся он от ужаса, — только что. Везут на командирском корабле.

***

Кифа думал, что знает, что делает, когда подошел к Симону. Сейчас, когда Елена была в руках офицеров императора, взять ее мог только амхарец. Но, увидев, как правы были говорящие о гностике всякую ересь, пожалел обо всем. Сначала Симон покраснел, затем его лицо пошло пятнами, а затем его прошиб пот. Он стекал со лба, катился по крыльям грубого амхарского носа, скапливался на подбородке, и ряса на груди Симона тут же отозвалась растущим в размерах мокрым пятнышком. А потом отозвалось небо. Кифа бы никогда не поверил бы, если бы не увидел этого сам. Вечная серая мгла за спиной амхарца стала еще гуще, на глазах образовала черные, действительно черные тучи, и на землю обрушились молнии – десятки молний!

— Господи, спаси и сохрани, — размашисто перекрестился Кифа.

Они били и били в землю – в правый берег Нила, прямо у кромки воды, в левый – у холма, в храм Анубиса – точно в брызнувший камнями центр кровли, в судно у причала, в толпу завизжавших и брызнувших в разные стороны паломников – буквально в полусотне шагов от них.

— Кто ты? – выдохнул Кифа.

Симон молчал – так, словно не видел и не слышал вокруг ничего. А затем вдруг моргнул и двинулся вперед, в сторону своего судна. Шагнул с края пристани, прошел около десятка шагов прямо по зеркалу воды, ухватился за борт и одним рывком забросил большое сильное тело на корабль. Ткнул рукой в направлении унесенной вперед Елены, и судно тут же тронулось, а Кифа бессильно осел на дощатый причал. Он слышал рассказы о таких чудесах неоднократно, но вот совершали их только языческие боги.

— Этого еще Церкви Христовой не хватало…

С Папы за глаза хватало и Мухаммада.

***

Первая попытка переворота случилась, когда варвары Амра заняли Кебриас – один из важнейших городов на сети Нильских каналов. Понятно, что мятеж провалился: большую часть планов заговорщиков Ираклий предвидел, а остальное рассказали агенты. Но вот казнить мятежников было немыслимо: в заговоре участвовали крупнейшие семьи империи и даже родичи жены Костаса – Грегории.

— Ты отдал врагу наши последние каналы и протоки, — прямо обвинил императора брат его снохи в момент ареста.

— Ты выставил на защиту империи всего два легиона, — возразил Ираклий, — все остальные ваши воины охраняли твою личную эмпорию.

Мятежник насупился, и было видно: виновным он себя не считает. Никто из них не счел источником всех бед империи себя самого – только Ираклия. Пришлось отправлять всех в ссылку: кого в Кархедон, кого – на острова лотофагов. А через два дня после мятежа в землю начали бить молнии – по всей Ойкумене. В считанные дни города охватили пожары: горел Константинополь, горел Кархедон, горели Александрия и Мемфис, горело все, что вообще может гореть, а иногда – и то, что гореть не может.

Молний было так много, что сам воздух стал другим – насыщенным запахом грозы, хотя и без грозы и вообще без единой капли дождя. А потом пошла волна знамений. То у гончара вся партия глиняной посуды покрывалась ветвистыми узорами*, то у солдат начинали светиться наконечники копий, а затем пали туманы, и жуткие предзнаменования в виде «крестов смерти» вошли в каждый дом.

*Археологи считают это явление на керамике следствием перемещения магнитного полюса земли. Судя по летописям, траектория движения полюса шла по территориям Франции, Италии, Туниса и далее на юг, через Африку.

Когда Ираклий впервые услышал об этом явлении, он просто не поверил. Однако уже на следующий день, выйдя из храма, обнаружил, что все его пурпурные одежды покрыты мелкими черными крестиками** – целиком!

**Природа явления неясна. Скорее всего, это капли конденсата вулканического аэрозоля, растекающися по волокнам ткани – крест-накрест. Воздействие кислоты на красители могло изменить их цвет. На химическую природу явления указывает и то, что часто цвет кретиков был иным, например, красным.

— Господи, помилуй! – с ужасом закрестилась Мартина, — на тебе метки смерти!

— Не волнуйся, это пустое, — глотнул Ираклий. – Ко мне смерть придет без оповещения.

Однако, вернувшись во дворец, он лично пронаблюдал за стиркой испорченной одежды, и тут же убедился, что молва права: крестики не отстирываются. А едва пришло известие о падении городов Тух, Саха и Дамсис, Ираклий понял, что пора признавать поражение – пусть даже и без боя.

— Я принял решение о выплате дани аравитянам, — объявил император на собранном в экстренном порядке Сенате. – Иначе Амр пойдет на Александрию.

— Ты в своем уме, отец? – не выдержал Костас.

Но более опытные сенаторы молчали. Они знали, что этот премудрый армянин, как всегда, прав.

— Решающий удар нанесем, когда растает лед, и можно будет спустить флот, — продолжил Ираклий. – А пока будем строить новые суда – как можно больше.

Сенаторы переглянулись и закивали. В прорезанной сотнями каналов дельте Нила флот давал важное тактическое преимущество – скорость перемещений и внезапность атак. Да, и речные крепости, перешедшие под руку Амра, штурмовать с поддержкой флота было удобнее. Ну, и с убежавшим за море Папой следовало… по-мужски поговорить.

— Надо на патриарха давить, — один за другим начали поддерживать его сенаторы.

— Очень уж медленно объединение церквей идет…

— А без денег церкви в этой войне не обойтись…

— Да, и казначея надо тряхнуть…

— Иначе не устоять.

А тем же вечером Ираклий узнал, что Елена уже в его руках.

«Взяли ее в Дендерах, — сообщал один из капитанов, — и по всем приметам это она. Сорок два года. Не очень красива. Не очень умна. Часто говорит и ведет себя, как ребенок. Того, что она именно та Елена, что сидела в твоем монастыре двадцать восемь лет, не отрицает. Просто молчит. Много плачет».

— Много плачет… — вслух повторил Ираклий.

Сердце стучало в его грудь, словно молот по наковальне, – размеренно и мощно. Он уже знал, что возьмет ее в жены, что бы там ни говорил патриарх, — слишком уж высоки были ставки.

«Что ж, через пару недель ее привезут, а там наступит март, и лед все равно уйдет… не может быть, чтобы это был конец света, — думал он, — а там я всех в чувство приведу, и уж Папу Иоанна – в числе первых…»

***

Уже через день запущенная Хакимом идея объединения начала работать против его собственного рода. Вдовы Мухаммада, а точнее, стоящие за ними племена, понимали, как опасны станут и без того влиятельные курейшиты, если войдут в силу на особых основаниях. А потому первым делом родичи Пророка понизили значение именно племени курейш.

— Вас не было с нами вплоть до падения Мекки, — прямо объяснили знатнейшим вождям побережья Мекканского моря, — а ислам – это дело веры, а не благородного рождения.

Сопротивляться этой линии следовало крайне осторожно – слишком уж опасно было рушить наметившееся согласие. Ну, и, конечно же, Аиша снова подняла вопрос об искажении духовного наследия ее мужа.

— Хафса* жалуется, что вы пытаетесь руководить работой Зейда ибн Табита**, — обвинила она Али и Хакима, — и даже вносите правки!

*Hafsa bint Umar – четвертая жена Мухаммада. Именно ей халиф доверил хранение записей слов Пророка, будущего Корана.

**Zeid ibn Thabit – ученый, на которго халиф возложил обязанность собрать и свести воедино все записи слов Мухаммада.

— Это не так, тетушка… — мягко попытался Хаким успокоить обеспокоенную принцессу, — а главное, лично вам наши тактичные замечания ничем повредить не могут.

— Они вредят исламу, — заволновалась Аиша, — почему вы, вопреки сказанному Мухаммадом, отдаете приоритет аравитянкам перед другими женщинами-мусульманками?

— Но это справедливо, — вмешался Али. – Аравитянка не может быть равна женщинам из варварских родов!

Эфиопка сокрушенно покачала головой.

— Девять из десяти наших воинов – вчерашние варвары. Для них равенство во всем – единственная правда жизни. Или вы хотите отнять у них веру в справедливость?

Али стушевался, и на помощь ему пришел многоопытный Хаким.

— Справедливость не такое простое дело, тетушка, — твердо произнес он. – Скажи мне, зачем варвару деньги? Он построит на них флот? Или издаст новые книги? Или подкупит казначея своего врага? Нет! Он их просто проест! А сегодня вся наша судьба и вся наша сила именно в деньгах!

— Это твоя сила – в деньгах, Хаким, — не согласилась эфиопка, — а сила ислама и вся наша судьба в руках обычных людей – воинов, крестьян и купцов. Отнимите у них веру в справедливость, и вы потеряете все.

И едва Хаким собрался с мыслями, чтобы возразить, его секретарь занес только что полученное письмо.

— Это то, о чем вы предупреждали особо, — тихо сказал секретарь. – Я не смел задерживать.

Хаким не без раздражения развернул папирусный листок и обмер. Это было донесение Амра. Ставящий превыше всего варварскую справедливость убийца пророков сообщал, что Византийская империя, пусть непрямо, устами городского собрания столицы Египта признала свое поражение в войне и готова начать переговоры о дани.

— Не может быть! – выдохнул Хаким.

— Что там? – заинтересовался Али.

— Византийцы согласны платить нам дань, — глотнул Хаким, — только бы мы не шли на Александрию.

Аиша удовлетворенно хмыкнула, и мужчины неловко отвели глаза. Принцесса опять оказалась права, ибо чтобы поставить гордую и могучую Византию на колени, Амру не понадобилось ни динара – только справедливость.

***

Амр принял первое александрийское посольство и подписал документы о порядке приема посольства и процедуре переговоров с огромным облегчением. Военная разведка давно донесла ему, что главный город Египта неприступен, а Менас в деталях объяснил, почему.

— Александрия окружена сложной системой водных заграждений, — развернул план города купец, — один канал Дракона чего стоит! Пресной воды там – целый Нил, а подкрепление для обороны они запросто могут получить морем. Еще никто не взял Александрию с суши. И тебе ее тоже не взять.

— Тогда почему Ираклий идет на перемирие? – заинтересованно заскользил взглядом по превосходно выполненному чертежу Амр. – Хочет передышки? Ждет, когда сойдет лед, чтобы ударить по перешедшим к нам городам флотом?

— Лишь отчасти, — покачал головой Менас. – Главный вопрос в такой большой войне – вера солдат и крестьян в справедливость. И эта вера в империи пошатнулась.

— Значит, он будет стремительно объединять и обновлять Церковь… — задумчиво произнес Амр.

— Скорее всего.

Что ж, противник поступал правильно. Амр и сам столкнулся с необходимостью не только укреплять веру в Единого, но и вводить какие-то общие правила, едва племена варваров начали в массовом порядке принимать ислам.

— Варвары вошли в уже сдавшийся город и вырезали всех мужчин, — как-то доложили ему.

Амр тут же выехал на место и увидел праздник. Пьяные, как объевшиеся забродивших плодов свиньи, увешанные ожерельями из отрезанных мужских уд, варвары танцевали на центральной площади.

— Иди-ка сюда, — подозвал Амр своего сотника, специально прикрепленного к племени.

Бледный, как сама смерть, сотник подошел.

— Город сдался добровольно? – сухо поинтересовался Амр. – Мне правильно доложили?

Сотник сдавленно выдавил нечто невнятное.

— Тогда что это? – мотнул голову в сторону танцующих воинов Амр.

— Это в-все в-вождь… — заикаясь, начал сотник. – З-зверь, а не…

Амр властно остановил его – одним жестом руки.

— Виновен ты, а не вождь. Именно ты должен был им все объяснить. А если не успел или не сумел объяснить, — остановить силой.

Сотник покачнулся. Он понимал, насколько жуткое наказание может его ждать – что по аравийским законам, что по египетским.

— Иди и разъясняй, — выдавил Амр. – А когда сделаешь то, что должен был сделать еще неделю назад, я отдам тебя правосудию этого города.

— Пощади… — осел на колени сотник. – Тут же одни вдовы остались…

— Вот и посмотришь им в глаза, — отрезал Амр.

Вопрос дисциплины и слаженных совместных действий вообще вставал все чаще. Уже первый штурм Мемфиса – важнейшего после Александрии порта – завершился полным провалом аравитян.

— В больших войнах личная отвага ничего не решает, — кропотливо разъяснил принявший ислам сириец-сотник. – Такие войны больше похожи на шахматы, чем на драку. У греков и армян есть целые книги, посвященные искусству войны.

— Мне помогает Единый, — нахмурился Амр. – Поэтому я непобедим.

Сириец скорбно покачал головой.

— Помощь Единого не означает, что тебе не надо ничему учиться, — проронил он, — и если ты потерял двести воинов, а простенькая крепость так и не пала, виновен именно ты, а не Аллах.

Амр тогда рассердился, ночью долго не мог заснуть, а утром снова пригласил сирийца и попросил рассказать, что там написано о войне у греков и армян. Варвары ведь все шли и шли; их можно было отправлять и на восток – вплоть до Константинополя, и на запад – вплоть до Карфагена. Но и там, и там их ждали высокие каменные стены, баллисты и отлично обученные своему ремеслу полководцы. А выглядеть в глазах Единого таким же, как тот сотник, которого он сам же отдал на суд вдов, Амр не хотел.

***

Симон погонял капитана и гребцов так яростно, словно виновны в происшедшем были именно они. Но ушедшее с Еленой на борту имперское судно было больше, и даже когда ветер кончился, шло намного быстрее – просто из-за числа гребцов. И Симон отставал и отставал: на день, на три, на пять дней пути…

Обиднее всего было то, что никогда прежде Симон не был таким сильным. Он знал: пожелай – и Нил вздыбится водами, захоти – и молния ударит прямо в центр давно исчезнувшего за горизонтом корабля. Но этого было нельзя: там, в рубке сидела Елена, — Симон чувствовал, как она плачет и ярится от острого нежелания возвращаться к прежней судьбе.

У Вавилона, расспросив местных жителей, Симон понял, что отстает уже дней на восемь. И там же стало ясно: не рискнувшие пробиваться в Александрию через хозяйничающих на Ниле аравитян моряки двинулись по суше – видимо, сразу в Константинополь.

Симон поступил так же. Переговорив с Амром, примкнул к первому же идущему на восток отряду варваров, и с этого дня мог не заботиться хотя бы о еде. Запасов бывшего имперского зернохранилища хватало, и провиантом Амр снабжал своих союзников щедро.

Разумеется, не все решал провиант. Первое, что увидели варвары, когда Египет завершился*, были трупы, множество трупов. Симон предупреждал вождя о том, что это будет, но ему не поверили.

*Синайский перешеек. Из-за отсутствия пресной воды практически непреодолимое препятствие.

— Я вам говорю, надо возвращаться к Нилу и брать воду, — снова подошел к вождю Симон. – Здесь даже с запасами воды едва половина мужчин проходит, а с вами женщины и дети. Всех потеряете.

— Всех? – не поверил вождь.

— Всех, — подтвердил Симон. – Оставьте женщин и детей здесь, иначе через семь-восемь дней вашего племени просто не будет.

Вождь окинул озабоченным взглядом трупы умерших от жажды и – одновременно – холода предшественников и кивнул.

— Хорошо. Я сделаю, как ты сказал.

Они вернулись, оставили женщин и детей рядом с гарнизоном мусульман, а всего через неделю вождь убедился, что чужак не лгал. Они еще не дошли, а вода уже кончилась. Не знающие нрава пустыни и смертельно уставшие тащить на себе по четыре-пять бурдюков варвары расходовали слишком уж много.

— Теперь начнутся смерти, — сухо констатировал Симон. – Если твои люди запаникуют, потеряешь половину, а зажмешь их в железный кулак, потеряешь всего треть.

— Железный кулак? – не понял вождь аллегории.

— Смотри, — вытянул Симон свой железный кинжал и показал, как легко он строгает медные ножны, — твоя воля должна быть такой же твердой и острой.

Вождь надолго задумался, а когда до него все-таки дошло, просиял.

— Я такого умного колдуна, как ты, еще не видел! Я буду твердым и острым, как этот нож!

И две трети варваров, как и обещал Симон, сумели дойти, – нет, не потому, что вождь был тверд, — просто затянутое пылью солнце еле светило. И воины бежали к первой на всем пути воде и падали в подернутую ледком по краю лужу, и когда подтянулись последние ряды, им пришлось вытаскивать первых из воды за руки и ноги – просто, чтобы увидеть, где здесь вода. И именно там Симон вдруг понял, что Елена уже встретилась с Ираклием. Это было такое же твердое знание, как то, что цвет неба над ним серый, а цвет солнца – темно-красный.

«И отцом Спасителя станет император Ираклий…» — подумал Симон.

Это усложняло задачу. Выкрасть законную жену императора, самую главную, абсолютную гарантию незыблемой вселенской власти, было еще сложнее, чем выкрасть монашку.

«Ну, хорошо, — вдруг подумал Симон, — а если мне это не удастся? Что потом?

Джабраил ведь не гарантировал Симону личного бессмертия, а Ираклий вполне мог иметь на Елену какие-то свои планы, к примеру, зачать с ней властителя всей Ойкумены. Но, вот незадача, Джабраил внятно сказал, что Елена родит именно Спасителя, а никак не владыку! А этот архангел не врал никогда.

«И что… сын Ираклия будет распят?»

Симону в это не верилось. Да, прецеденты были. Царь персов лично распял на дереве своего царственного сына Кроесуса, поднявшего мятеж среди евреев и по преданиям имевшего почти божественные права на власть в Ойкумене. Но Симон сомневался, что не снявший кожи ни с одного из своих врагов император Ираклий пойдет на жуткую казнь собственного сына.

Даже во имя Спасения.

***

Кифа шел за Симоном след в след. Останавливался, расспрашивал крестьян и варваров и так же безостановочно двигался дальше. Но вот думать о Елене он не мог; он думал только о том, что сказал Симон.

«Слово равно делу… дикари правы… слово равно делу!»

На первый взгляд, ничего нового в этих словах не было; так мог бы заявить любой колдун, снимающий с вас венец безбрачия или проклятие черного человека. Вот только Кифа слишком хорошо помнил, как, подчиняясь – даже не слову – взгляду Симона, били молнии, и сгущалась тьма.

Нет, Кифа вовсе не мечтал научиться, как и Симон, двигать тарелки по столу и убивать людей касанием руки. Ему уже хотелось большего.

«Слово равно делу…»

Потому что, если это так, то Писания равны Господу.

«Слово равно делу…»

Потому что, если это так, то Кифа, с искренней верой когда-то сказавший себе, что он значит не меньше, чем любой другой человек Церкви, действительно весит не меньше! А его мысли, его откровения о том, каким должно быть Слово Господне – и есть – озвученное через своего раба – само Слово Господне!

По спине пробежал озноб. Кифа уже чуял, какую колоссальную золотую жилу неосторожно вскрыл перед ним этот амхарец. Дерзай – и получишь! А все слова его давно уже мертвого учителя о смирении – ложь! Как и все его слова о левой щеке! Ложью было все!

Кифа облизал губы. Если использовать тезис Симона, что всякая мысль в пределе оборачивается своей противоположностью, то его учитель кончил ровно так, как и должен был кончить. Мнивший себя Спасителем грек обернулся мошенником. Так же, как Кифа – малый из малых – теперь становился по-настоящему велик!

«Слово равно делу…»

Выходило так, что теперь вовсе не надо проливать крови Нового Адама, Царя Царей. Достаточно рассказать о том, что эта кровь была пролита. И Слово станет реальностью, а Кифа – творцом этой реальности!

— Господи, помилуй! – поднял глаза в серое от пепла небо Кифа.

После разговора с Симоном у него складывалось ощущение – ясное и совершенно свежее – что амхарец прав, и Бог мог оставить этот мир, как хозяин оставляет свой дом, возможно, на время. Но это означало, что качество руководства этим домом теперь зависит от управляющего, а возможно, даже от эконома, а то и от ключника-кастрата. Смотря по тому, кто из них отважится взять на себя ответственность за все это хозяйское добро.

***

Тот день, на который Ираклий назначил отправку официального посольства империи к Амру, начался несколькими новостями. Сначала ему доложили, что в Константинополе снова пожар. Молнии и возникшие во множестве блуждающие огни поджигали города едва ли не каждый день. Затем он выслушал любопытный доклад гонца о чуде спасения некоего митраиста Нерона, владевшего небольшой эмпорией в Италии. Как утверждали очевидцы, молния ударила в золотую кружку, едва Нерон взял ее в руки. Кружка вмиг расплавилась и растеклась по столу, а вот пришлось ли стирать Нероновы штаны после этого «чуда», в донесении не сообщалось. Но, конечно же, самой важной, самой жуткой была весть о чуме.

— Варвары занесли? – первым делом поинтересовался Ираклий.

— Да, — кивнул секретарь. – Они уже мрут у наших границ… как мухи.

Ираклий подошел к окну и снова отметил, что солнце день ото дня становится ярче.

«Если это не случайность, — подумал он, — к марту-апрелю, льда не будет. А то и раньше».

— Есть ли заболевшие в рядах нашего противника?

— Есть, — кивнул секретарь, — так же, как у нас, в основном, среди варваров. Но это и плохо.

— Почему? – заинтересовался Ираклий.

— Амр отсылает принятых в ислам варваров к нам – в Ливию и на Константинополь. А значит, не пройдет и двух недель, и чума появится там, где ее раньше не было, и, прежде всего, на наших землях.

Ираклий кивнул, отослал секретаря готовить бумаги для посольства Амру, отправился завтракать, и в дверях столкнулся с двумя офицерами и немолодой женщиной между ними.

— Мы привезли ее, Ираклий, — отрапортовал один офицер.

Сердце император подпрыгнуло и замерло.

— Елена?

Женщина опустила глаза.

— Нет-нет, смотри на меня, — взял ее за руку Ираклий.

В последний раз он видел ее четырнадцатилетней обаятельной девчушкой с живыми искрящимися любопытством глазами. Теперь, это была немолодая и не слишком красивая женщина с грубыми чертами лица и влажным, страдальческим взглядом. Но, — Ираклий оценил это первым делом, — бедра широки, цвет лица здоровый. Родить наследника она могла.

— Передайте ее евнухам, — распорядился Ираклий, — они знают, что делать.

Елену повели, а Ираклий, стремясь быстрее закончить дела, наскоро, не отрываясь от чтения все время поступающих донесений, поел, и вдруг понял, что срок уже пришел.

— Врача, — сухо распорядился он. – Быстро!

Охранник выбежал, притащил врача, но Ираклий уже чувствовал: поздно. Да, ему дали противоядие, промыли желудок, снова дали противоядие и снова промыли желудок, и – снова противоядие, однако самочувствие неуклонно ухудшалось. Императора охватил жар и нестерпимая жажда, и уже к обеду тело начало раздуваться. Помочиться Ираклию не удавалось, даже с помощью врача.

— Я не знаю этого яда, Ираклий, — признал свое полное поражение врач. – Ты умрешь.

— Сколько у меня времени?

— Это похоже на водянку… — прищурился врач, — весьма необычную водянку. Я бы сказал, у тебя полсуток.

— Хорошо, — через силу выдохнул Ираклий. – Мне хватит.

***

Всех, с кем следовало поговорить, пропускали к императору по одному, и первым был Костас.

— Ты расследовал ситуацию с доносом? – хрипло спросил Ираклий.

— Да, — покраснел вспомнивший, как хотел снять с казначея кожу, сын, — все – ложь. Филагриус очень честный и разумный человек.

Ираклий слабо улыбнулся. На самом деле казначей был редкий пройда, но император знал, что его помощь Костасу еще понадобится. Поэтому он и назначил сына проверить Филагриуса. Вынужденный оправдываться казначей достаточно долго зависел от Костаса лично и, по донесениям, волей-неволей, а признал его главенство.

Почти то же Ираклий проделал, когда под предлогом проверки женских монастырей отдал патриарха Пирра в руки своей жены-итальянки Мартины. Разумеется, она оправдала неповинного по существу обвинения патриарха, и благодаря этому теперь у Мартины был весьма весомый союзник – не менее весомый, чем ее кастрированный брат в Италии.

— Но этого мало, — сказал он жене, когда пришел ее черед увидеть своего императора, — первым делом… ты и Костас… должны вернуть… из ссылки… изгнанных мной… аристократов.

— Зачем?.. – удивилась Мартина и тут же прикусила язык, — неужели все так плохо?

— Даже еще хуже, — выдавил Ираклий.

Вернув сосланных мятежников, Мартина и Костас приобретали статус благодетелей, и помилованные аристократы не имели права с этим не считаться. Таковы законы их родовой чести.

— Но если… они переступят… через честь, — тут же предупредил он жену, — если от них… будет угроза тебе… или нашим детям… даже не раздумывай – вызывай в столицу армянский легион. Тебе… они помогут.

Мартина заплакала, и Ираклий накрыл ее руку своей и, спасаясь от полыхающего в глазах огня, смежил веки.

Его жена никогда не была счастлива, и даже зачата императрица была насильно, во время переворота, едва ее мать Мария попала в руки Аникетаса, союзника Ираклия Старшего. Само собой, она была назначена в жены Ираклию – еще до рождения, так что ни о какой любви между Ираклием и Мартиной речи не шло. Но они всегда были союзниками – самыми преданными друг другу союзниками во всей империи. Так уж вышло.

— Держись, Мартина, — выдохнул Ираклий. – Уходи.

Часы, отпущенные императору судьбой, утекали. А люди все шли и шли – строго в том порядке, что определил он сам, и, конечно же, каждому говорилась только та часть правды, которая была необходима, чтобы сохранить то, что он создал. И лишь глубокой ночью, когда за резными дверьми исчез последний визитер, Ираклий подал секретарю слабый знак рукой.

— Ее…

И спустя время, достаточное, чтобы поужинать, из особой камеры при дворце привели Елену.

— Ближе… — тихо приказал Ираклий.

Елену подвели ближе, и тот испуг, что Ираклий увидел на ее лице, говорил ему о том, как он выглядит, лучше любого зеркала. Но Ираклий думал не о себе. Перед ним стоял, может быть, самый важный аргумент политического спора, самое грозное оружие. Если бы ее привезли хотя бы сегодня утром, он бы в обед уже обвенчался, а к этому времени, Елена наверняка бы зачала от него наследника. И этот наследник был бы самым родовитым царем во всей Ойкумене. Но теперь было слишком поздно. По злой иронии судьбы ее привезли в тот же час, что и отравили Ираклия. А отдавать такую колоссальную власть в руки Костаса стало бы верхом безумия. Император слишком хорошо знал своего сына.

— Убейте ее… — махнул Ираклий рукой и упал на подушку. Он очень устал.

***

Симон понял, что Елену хотят убить, когда подошел к стенам Константинополя. Он сел, сосредоточился и в следующий миг увидел, что все удалось: секретарь передал приказ об убийстве охране, та – тюремщику, а тюремщик понял устный приказ так, что его исполнит кто-то другой – специально придет и исполнит.

— Как много людей! – ужаснулся где-то рядом вождь варваров. – Неужели все они – мои единоверцы?

Симон поднялся с холодных камней и окинул долину взглядом. Варварских костров на заснеженном поле было и впрямь очень много. Повинуясь данному Амру в обмен на хлеб слову, они шли и шли, но штурмовать такие большие города не приходилось никому. Поэтому они просто становились племенами, растягивали кожаные и тряпичные навесы, разводили костры и начинали ждать того, кто придет и скажет, как полагается брать эти высоченные стены.

— Да, все они уверовали в Единого, — ответил вождю Симон и двинулся к Босфору, вслед за нарушителями данного Амру слова.

Нарушителей было много – в основном, те, кто поумней. Видя, что здесь, на заснеженном поле их ничего, кроме чумы и смерти не ждет, они пересекали узкий пролив и переходили на ту сторону. Многие знали из рассказов, что на той стороне тоже есть горы, поля и пастбища, какие-то люди и какая-то еда.

Симон подошел к воде и замер. Он бывал здесь трижды и помнил узкий морской пролив быстрым и теплым. Сегодня по нему с хрустом двигались ледяные глыбы – то серые, то голубые, а то и зеленые, – вероятно, из разных рек Понта Эвксинского. Лед он тоже помнил – видел в горах, почти такой же толщины.

«Сколько здесь? Локтей шесть-восемь?»

Никогда не видевшие ледохода варвары испуганно гомонили, возбужденно подбадривали друг друга, однако, наступать на этот ужас никто не решался. Симон огляделся. Он знал, что произойдет, когда они станут входить в маленькие города на той стороне: сначала резня, затем дележ еды и женщин, затем хмельные танцы на площадях, а в конце опять резня – теперь уже за передел власти внутри племен. Огромное богатство, само валящееся в руки, кружило головы всем – не только варварам.

В любой другой ситуации он бы не стал подавать пример и показывать, как это следует делать, но сегодня ставкой была Царица Цариц, и он вздохнул, глянул в небо и двинулся по скользкому, убегающему из-под ног льду. И – он еще не дошел до середины – варвары закричали, заголосили и, подвывая от ужаса, побежали вслед за ним.

***

Долгой дорогой в Константинополь Кифа признал главное: никто в Ойкумене не занимается главным – собственно Спасением. Папы и Патриархи думали только о власти и деньгах. Теософы устраивали кровавые побоища из-за мелких парадоксов и обходили молчанием чудовищные логические провалы в Писаниях. Аскеты тренировали собственные горячо любимые дух и тело, совершенно не заботясь об остальных. Ну, а люди, обычные люди с ужасом смотрели на оранжевое зарево над головами и ждали конца всему сущему.

— Ну, и кто тогда будет Спасать?

Даже пророки и праведники, вроде его собственного, забитого камнями учителя, не годились для этой цели, – ибо часто, слишком часто не умели спасти даже самих себя. И лишь Кифа – пожалуй, один-единственный человек во всей Ойкумене – мог теперь сформулировать предстоящую задачу.

Главное, было совершенно очевидно, почему Господа в последние столетия не видно и не слышно: Творец явно отпустил своих овец на вольное пастбище – до поры до времени. Ну, а поскольку овцы сами собой управлять не могут, он же учредил для них юридически полномочного управителя – Церковь.

Кифа улыбнулся. Церковь действительно напоминала ему солидную нотариальную контору, коей Владелец сего дома доверил свое имущество, своих рабов и своих овец и козлищ. Понятно, что когда-нибудь Хозяин вернется, и все овцы и козлища будут пересчитаны, а их судьба будет переопределена. А пока… пока выходило так, что Церковь не справляется.

Кифа поджал губы. Это был важнейший из сделанных им выводов. Несмотря на все усилия Церкви Христовой донести Божьи заповеди до самых дальних уголков Ойкумены, человек отчаянно нуждался в Спасении! И – Симон был прав – для Спасения заповеди определенно были бесполезны. Ибо не могли эти заповеди сделать козлищ овцами, а овец спасти от гнева Бога-Отца. Для Спасения нужна была живая кровь Искупителя.

***

Первый, кто пришел выразить Костасу соболезнование, — вопреки всякому протоколу – был Филагриус.

— Ваш отец уже, наверное, в раю, — склонил голову казначей, — и целует ноги Иисусу.

— Что случилось? – насторожился Костас.

Первой к нему должна была подойти его жена Грегория, затем – ее дядья, затем ее братья, затем ее сестры, затем племянники… ритуал был строго расписан.

— От вас утаили главное, — тихо произнес казначей. – Елену. И она сейчас прямо здесь, в Константинополе.

— Какую Елену? – не сразу сообразил Костас и вдруг вспомнил какой-то давний слух – его передавали шепотом, с риском потерять голову. – Что… ту самую?!!

Казначей безмолвно склонил голову еще ниже.

— И где она в точности? – глотнул Костас.

Если то, что говорили о Елене, правда, хотя бы наполовину, с Мартиной можно было уже не считаться.

— Я не знаю, где она теперь. Я знаю только, что ее приводили к вашему отцу перед его смертью.

«И почему отец ничего мне не сказал?»

Наиболее вероятной казалось версия, что Ираклий обделил Костаса и предназначил Елену старшему сыну Мартины. В такой ситуации Папа пойдет на мировую однозначно, уже потому, что рожденный от Елены Царь Царей будет на одну восьмую часть итальянец.

— Что еще скажешь? – заметил Костас многозначительный блеск в глазах Филагриуса.

— Деньги, — так же тихо произнес казначей, — у патриарха Пирра есть свободные деньги. И ваша матушка Мартина…

— Она мне не мать, — отрезал Костас.

— Мартина знает об этих деньгах. Там очень много: хватает и на флот, и на войну.

— Ты уверен? – собрался Костас в комок.

— Я казначей, — улыбнулся Филагриус, — я умею считать не только свои деньги, но и чужие. У патриарха очень много свободных денег.

Костас поджал губы. Он видел, что Филагриус втягивает его в конфликт со своим старым противником, но если все сказанное – правда, с деньгами Пирра и Еленой в качестве жены Костас мгновенно станет первым из первых.

***

О том, что Елену все-таки разыскали, Мартина узнала от патриарха Пирра.

— Мне не все известно, Мартина, — честно признал патриарх, — но, похоже, ее приводили к смертному одру Ираклия.

Елена нахмурилась.

— А она действительно так родовита?

— Да, Мартина. Более родовитой женщины в Ойкумене быть не может.

— Костас о ней знает?

Пирр лишь пожал плечами.

— Трудно сказать. Скорее, нет. Если бы знал, вышел бы шум, а пока в Константинополе тихо.

Мартина задумалась. Она бы не рискнула вводить такую женщину во власть, даже в качестве жены своего сына. Слишком родовита. На ее фоне держащие страну аристократы стали бы выглядеть мелкими самозванцами, и вся система управления Византией просто развалилась бы на кусочки.

Мартине вообще в последнее время казалось, что Ираклий прав, и власть – оружие обоюдоострое: думаешь, победил врага, а на самом деле, подрезал себе ноги. Так часто выходило в последнее время, а уж церковный раскол проходил именно так.

— Ее следует найти и убить.

— В моих монастырях ее нет, — покачал головой патриарх, — тебе хорошо бы переговорить со своими людьми во дворце.

— Благодарю тебя, — кивнула Мартина, но патриарх не уходил, — что-нибудь еще?

— Филагриус, — тихо произнес патриарх, — он попытается сделать переворот.

— Исключено, — отрезала она, — Ираклий предусмотрел в своем завещании каждую деталь.

Патриарх скорбно поджал губы.

— Ираклий не мог предусмотреть вливания такого количества денег, какое уже тратит на Костаса этот казначей. Я не могу этому помешать, я просто хочу, чтобы тебя не застали врасплох. Жди переворота.

Мартина хмыкнула. Она ждала. Слишком уж хорошо знала она своего пасынка.

***

Симон оказался в Константинополе только в конце назначенного Сенатом трехдневного траура. Осажденная столица не открывала ворот, а едва ему, подчиняясь наведенному приказу, пытались бросить сверху веревочную лестницу, жертву наваждения убивали те, кого Симон отсюда, снизу не видел. И когда он все-таки вошел, Ираклия уже хоронили в Церкви Святых Апостолов.

Симон затесался в толпу у храма, и достаточно быстро выяснил главное: о Елене все еще не знают. Народ говорил о завещании императора, о том, что престол поровну поделен меж двух сыновей императора от двух разных его жен – 28-летним Костасом и 15-летним Ираклонасом. Мартине, как говорили, назначена роль императрицы и матери обоих – в точном соответствии с законами.

«И в чьих руках Елена?»

Сколько он ни прислушивался к себе, а ответа не слышал, — так, словно о существовании Елены вообще никто не знал. Чтобы проверить эти свои ощущения, Симон даже пробился на ипподром, — там как раз происходило обсуждение судеб верховной власти.

— Где сыновья Ираклия?! – кричали с мраморных скамеек представители знатнейших родов. – Покажи их, Мартина!

— Ираклий доверил империю мне, — резонно возражала Мартина, — со мной и будете разговаривать. Что вы хотите спросить?

— Пусть приведут сыновей императора! – волновалось собрание.

Симон постарался успокоиться, настроился на Мартину и понял главное: она о Царице Цариц знает, и, более того, намерена ее убить.

— Хорошо, будь по-вашему, — согласилась Мартина.

Привели сыновей императора, и Симон тут же отметил, что о Елене знает и Костас. У него на Царицу Цариц были совсем иные, сугубо личные планы. Но главное, что почувствовал Симон, и Мартина, и Костас были в растерянности. Они оба опасались, что их планы в отношении Царицы Цариц неосуществимы.

«Неужели Елене удалось бежать?»

Симон сосредоточился, настроился на Елену, однако ни радости освобождения, ни даже волнения не обнаружил; Елена источала только страх и бессилие.

***

Когда Кифа сумел войти в Константинополь, там уже все разрешилось – да, так, что лучше не надо! Ираклий умер в жутких мучениях. Мартине оставили почетную роль регентши своего 15-летнего сына, а реальная власть была в руках Костаса. И понятно, что первым делом Кифа прибежал в представительство Папы.

— Кто сумел?! Как?! – не мог он поверить, что к осторожному Ираклию кто-то сумел столь близко подобраться.

— Наш… будем канонизировать, — засветился гордостью посол. – Язычники* с него кожу сняли.

*Любопытно, что конкурирующие христианские Церкви довольно часто называют одна другую в летописях именно язычниками, а не еретиками. Отсюда порой возникает путаница.

Кифа потрясенно покачал головой. Канонизация – самое малое, что заслуживал подобный герой. Теперь Византия буквально болталась на ниточке.

— А что армяне?

Посол удовлетворенно рассмеялся.

— Отодвинули армян… крепко отодвинули. Костасу сразу показали архивные документы о смерти его матери Епифании, и он совершенно взбеленился.

— Но ведь вина Ираклия в смерти Епифании никем не доказана, — прищурился Кифа. – Неужели он такой наивный?

В том, что царственную мать Костаса отравили, не сомневался никто. Добавляло интриги и то, что Епифанию умертвили, едва она родила Ираклию сына – залог его власти над греками. Но даже в Риме не были уверены, что это дело рук императора, уж скорее, тогдашнего патриарха…

Посол торжествующе улыбнулся.

— Костасу не нужны доказательства, Костасу нужна власть. Вот увидишь, этот балбес не только с армянами разругается, но еще и с грегорийцами…

Кифа с восхищением развел руками. Собственно, оставался только этот, самый последний шаг – поссорить Костаса с родичами собственной жены.

— С нами к руке императора пойдешь? – поинтересовался посол.

— Обязательно, — кивнул Кифа.

Он обязан был увидеть нового хозяина Ойкумены лично.

Впрочем, и на приеме все прошло как нельзя лучше. Послы, один за другим, почтительно приникли к руке Костаса и тут же от имени Папы выложили главное – фактически, ультиматум: еретический «Экстезис» отменить, а положения Кархедонского Собора о двух природах во Христе ввести повсеместно. Для Византии это означало гражданскую войну и полный развал с последующим разделом.

— Я приму пожелание Его Святейшества к сведению, — уклончиво пообещал Костас.

Большего от него и не требовалось, — все сразу же поняли, что продолжения линии Ираклия не будет. А дня через два Кифа ознакомился с первыми агентурными сведениями о Царице Цариц.

«Через два часа после смерти Ираклия патриарх Пирр и Мартина говорили о некой Елене, — сообщал агент, — Пирр клялся, что в его монастырях этой женщины нет».

«Костас и Филагриус говорили о женщине с именем Елена, — доложил второй агент, — говорили тихо, детали неизвестны…»

Судя по обстоятельствам обеих бесед, речь шла о той единственной Елене, о которой имело смысл говорить шепотом. А затем Кифа получил самое главное донесение.

«Симон в Константинополе, — докладывал третий агент, — замечен у хозяйственных пристроек дворца: возле кухни, возле прачечных и в конюшне…»

— Значит, возле хозяйственных пристроек… — пробормотал Кифа.

Ему доводилось слышать, что именно там находится несколько тайных помещений – ни с улицы не зайти, ни из дворца двери не отыскать. Однако Симона сложно было обмануть, и, скорее всего, чутье вывело этого то ли колдуна, то ли пророка ровно туда, куда следует.

***

Костас взялся за дело решительно и первым делом вытряс из Пирра все то золото, что оставил в руках церкви Ираклий. Да, пытать самого патриарха императору не позволили, но у Пирра была родня, на родню можно было надавить, и патриарх довольно быстро сдался. Однако этих денег на войну с Амром не хватало.

— Без конфискаций не обойтись, а при дворе наверняка есть заговорщики, — подсказал ему казначей, — надо всего лишь арестовать и допросить пять-шесть второстепенных фигур.

— Список готов? – сразу понял перспективность предложения император. – На кого они должны показания давать?

— Конечно, — кивнул Филагриус и протянул свиток.

Здесь были перечислены самые богатые семьи Константинополя: евреи, сирийцы и те, кого с некоторой натяжкой можно было назвать еретиками.

— С армянами пока лучше не связываться, — извиняющимся тоном пояснил Филагриус. – Слишком сильны.

— Сам знаю, — буркнул Костас.

Он тоже понимал, что сейчас лучше тряхнуть тех, кого не покрывает Церковь, и кто не имеет родственников среди военной аристократии. И уже той же ночью обезумевшие от пыток заговорщики дали показания на всех, кто значился в списках. А к утру казна Костаса выросла чуть ли не втрое.

— Ты обезумел! – ворвалась к нему, едва из-за горизонта встало кроваво-красное солнце, Мартина.

— О чем вы, мама? — издевательски улыбнулся Костас, — я всего лишь наказал мятежников.

Мартина покачала головой.

— Сегодня ночью ты потерял поддержку крупнейших еврейских и сирийских семей империи, а эта поддержка стоит намного больше, чем те деньги, что ты взял. Армяне тоже против тебя. На что ты надеешься?

«На Елену…» — подумал Костас.

Его люди перевернули все столичные монастыри, в поисках особых царских примет раздели и обыскали всех монашек, но толку не было. И, тем не менее, сведений о том, что еще недавно она была жива и находилась в Константинополе, становилось все больше.

— Я надеюсь только на себя, мама, — сказал он. – Все остальные – трусы или предатели.

— Ты разрушаешь все, что строил твой отец, — поджала губы Мартина, — это неумно.

— Мой отец ошибался более, чем кто-либо, — усмехнулся Костас, — он так и не понял, что, единственное, в чем нуждается империя, так это твердая рука. Как у Фоки.

Мартина резко развернулась и вышла, а Костас зло фыркнул и снова развернул недавно доставленное письмо патриарха Антиохии Северинуса. Это был ответ Церкви на вновь развернувшуюся дискуссию о двух природах Христа.

«Теперь ни один сын Римского императора не сядет на трон своего отца», — писал Северинус, и это не была угроза; это было терпеливое, как с ребенком, объяснение сути политики Папы Иоанна.

— Без тебя знаю! – скомкал письмо Костас.

То, что признание двух природ во Христе дает варварам повод заявить права своего потомства от императоров, ему объясняли многократно. В перспективе это вело к уничтожению всего императорского потомства и распаду империи. Но вот если бы ему удалось найти Елену… умолкли бы все. Вторая, от Елены, природа детей Костаса поставила бы их вне всякой конкуренции – навсегда.

«Где ты, жена моя?..»

***

Мартина не имела ни единого доказательства, но чуяла: Костас о Елене знает. И когда ей доложили, что Царица найдена, она первым делом спросила, почему та еще жива.

— Никто ничего не приказывал, — развел руками ее секретарь.

— Как не приказывал? – поразилась Мартина и тут же поняла, что это чистая правда. Она говорила об убийстве с патриархом Пирром, но Пирр был сослан Костасом, а второго приказа она так и не отдала. – Немедленно убить.

Секретарь поклонился, вышел, а когда она спустя час или более заинтересовалась, почему ей не доложили об исполнении, оказалось, что секретарь отправился выполнять какое-то иное, не менее важное поручение. Мартина немедленно послала за секретарем гонца, и тот исчез, а часа через два она узнала, что гонец поскользнулся и сломал ногу. А секретаря так и не было.

«Пойти самой?»

Внутри неприятно похолодело.

— Охрана, со мной, — подала она знак рослым гвардейцам-эфиопам, вытащила из шкатулки секретный план и, ориентируясь по описанию, двинулась по коридорам дворца. Вышла к подсобным помещениям и, окидывая недовольными взглядами шарахающуюся прислугу, вскоре оказалась в обнесенном стенами зданий со всех сторон дворе. Она здесь не была никогда.

«Кухня… — отмечала она, — затем прачечные… где-то здесь».

— Это что за дверь?

Гвардейцы переглянулись. Они не знали.

— Взломать.

Один из эфиопов поднял железную секиру и в три удара вырубил замок, а второй рванул дверь на себя. За ней оказался короткий кривой коридор и вторая дверь – точно такая же.

— Взломать, — сухо распорядилась Мартина.

Ей никогда не приходилось отдавать приказов об убийстве вот так, лично. Но она знала, что сделает это.

Дверь застонала под ударами секиры, почти рассыпалась, но и за ней оказался коридор – узкий, длинный и явно проходящий внутри примыкающей к императорским покоям стены.

«Вот так убийца и сумел подойти к Ираклию…» — поняла Мартина и поставила одного эфиопа впереди себя, а второго – позади. Быстро двинулась по коридору, а когда под ударами секиры рассыпалась и третья дверь, она увидела в свете факелов маленькую комнатку без окон и немолодую подслеповато моргающую женщину.

— Ты не слишком красива, — не могла не отметить Мартина. – Ты действительно – Елена?

Женщина приниженно заулыбалась.

«Били ее, что ли?»

Бить Царицу Цариц, Мать Матерей, фактически Еву всех людей – ничего более мерзкого Мартина представить не могла. Однако прямо сейчас она должна была сделать нечто куда как более мерзкое – приказать Ее убить. И язык уже не слушался. Императрица собралась духом, отвела глаза в сторону, вздохнула и – ничего! Она не могла этого приказать!

— Ну, вот, мама, ты все сама и сделала… — засмеялись позади нее.

Это был, конечно же, Костас.

***

Кифа приготовил все, и к тому времени, когда эфиопы Мартины взломали первую дверь, его люди стояли у каждого поварского котла и каждого бака с бельем. А потом появился Костас, и отряд охраны, пришедший вместе с императором, превосходил числом все, что мог представить Кифа, вчетверо.

— Сволочи продажные… — тихо ругнулся кастрат.

Он понимал, что произошло. Слишком уж многие из агентов привычно работали на двух-трех господ одновременно. Обычно это сходило с рук, но сегодня ставки были слишком высоки. Эта женщина была нужна всем. Так что, увидев здесь еще и Симона, Кифа даже не удивился, а лишь отошел в сторону и присел – так, на всякий случай.

— Здравствуй, Елена, — негромко произнес Симон, когда она вышла, — как ты?

И, странное дело, она услышала и мгновенно отыскала его взглядом среди замерших с черпаками и корзинами в руках агентов Кифы.

— Это ты? – одними губами через головы охраны спросила она.

— Да, — так же через головы отозвался он, — И я пришел за тобой.

 «Господи, пронеси!» — вжал Кифа голову в плечи. Он слишком хорошо запомнил, что вытворял Симон в Дендерах.

Дальнейшее напоминало сон – как это бывает во снах, безо всяких звуков. Симон шел сквозь охрану, как опытный, сильный и абсолютно не опоенный медведь шел бы сквозь безоружных мальчишек. Гвардейцы просто разлетались в стороны: кто с разбитым черепом, кто с вывернутой челюстью, кто с вырванным кадыком.

Кифа сжался в комок.

И тогда Симон взял ее за руку, что-то беззвучно сказал обмершим Костасу и Мартине, развернулся и пошел назад среди безмолвно корчащихся окровавленных воинов. И лишь когда они исчезли в воротах, на Кифу обрушилась приливная волна звуков, и это были крики невыносимого страдания.

«Господи, помилуй…»

***

Она узнала его сразу – так, словно этих двадцати восьми лет и не было.

— Ты постарел, Симон.

— Молчи, — попросил он и собрал все свои силы в один плотный вибрирующий комок.

Им еще предстояло пройти несколько ворот, затем – полную людей улицу, а затем еще и перевалить за городские стены.

— Ты где, Симон? – забеспокоилась Она. – Почему я тебя не вижу?

— Меня сейчас никто не видит, — отозвался Симон.

— Но ты есть?

— Да. Это наваждение. Я сниму его позже.

А потом Ее начало трясти – запоздало, и, в конце концов, у Нее отказали ноги, и Симон взял Царицу Цариц на руки.

— Не бойся. Все позади.

— Где ты был? – тихо заплакала она. – Двадцать восемь лет. Я так устала.

— Я искал тебя.

— А братья где? Они меня еще помнят?

Симон вздохнул. Их было двадцать восемь – точно по числу дней лунного месяца; самой Луной в окружении своих Дней должна была стать Она.

— Братья убиты. Но они тебя помнят и любят – даже сейчас.

Елена всхлипнула, обняла его за шею и затихла. Мимо них пробежали солдаты, и было их много, очень много.

— Закрыть ворота! – кричали сзади, — закрыть немедленно!

«Открыть ворота», — приказал Симон.

Ворота распахнулись. Он прошел.

— Я же сказал закрыть! К палачу захотел?!

— Но вы же приказывали открыть… все слышали…

Ворота дворца позади со скрипом затворились.

— Скажи, Симон, зачем все это? Чего они все от меня хотят? Неужели только меня?

Симон усмехнулся. Елена так и осталась четырнадцатилетней девочкой.

— Нет, Елена. Император хочет, чтобы твой сын был наполовину и его сыном, а мать-императрица именно этого и боится более всего.

Мимо снова побежали воины – предупредить, чтобы из города никого не выпускали.

— А ты? Чего от меня хочешь ты?

Симон вздохнул. Он уже подошел к городским воротам, за ними была воля.

— Мне лично ты не нужна. Но ты родишь Спасителя.

***

Чтобы вразумить граждан Александрии, Менасу пришлось ехать туда лично и разговаривать и с купцами, и со старшинами ремесленников.

— Почему вы медлите? – спрашивал он, — вы ждете, что Костас подобреет?

После чудовищной расправы над несколькими весьма богатыми и одновременно наиболее беззащитными семьями Константинополя доброты от Костаса никто не ждал, но надежда на то, что он одумается, еще жила.

— Разве он продолжает разумные поступки своего отца в отношении Церкви?

Отвечать было нечем. Костас запретил даже обсуждать компромиссный «Экстезис», а это грозило расколом и неизбежной резней.

— Или он отыскал какие-то новые средства для ведения войны?

Этого тоже не было. Лед сошел уже в начале марта, однако новый император так и не вышел в поход против Амра. Теперь уже не из-за отсутствия денег, а потому что потерял поддержку ведущих военно-аристократических родов империи.

— Или вы боитесь аравитян больше, чем этого безумца?

И этот вопрос был риторическим. Аравитяне держали слово, а это в столь переломный момент стоило многого. А затем Менас встретился и лично переговорил с патриархом Александрийским.

— Приближается время сбора урожая*, — напомнил Менас. – Сколько вы уже потеряли из-за тьмы и холодов?

*Сезон жатвы длится в Египте с середины марта по конец мая.

Патриарх насупился и промолчал. Две трети урожая сгнило на корню.

Менас развел руками.

— Если вы не примете условий Амра, он просто пошлет людей с факелами на ваши поля, и вы потеряете последнее, — констатировал он, — против огня человек бессилен.

Этот аргумент и оказался решающим, и к Амру наконец-то выслали настоящее посольство.

— Мы тебе платим, но ты на наши земли не входишь, — предложил оставшийся в Александрии за старшего Анастасий.

— Мы уже несколько раз это обсуждали, — улыбнулся Амр. – Сколько можно?

— Наших церковных дел не касаешься…

— Мне они неинтересны.

— Вашего гарнизона в Александрию не вводишь.

Аравитянин сокрушенно покачал головой.

— Мне важно одно: чтобы тех, кто платит мне дань, не обижали. Если вы так опасаетесь варваров, держите свой собственный гарнизон. Будет не хватать сил, я приду и помогу. А навязываться не стану.

Александрийцы переглянулись. Лучших условий предложить было невозможно.

— У меня одно требование, — улыбнулся Амр, — отдайте мне Родос. Вместе с крепостью.

Он знал, что деться им некуда, а он, получив Родос, наконец-то получал контроль над Нило-Индийской торговлей – полный.

***

Симон вышел из города с первой попытки. Спустился к Босфору, пересадил Елену за спину, переступая со льдины на льдину, перебрался на тот берег и вскоре понял, что мимо варваров идти нельзя. Чума уже вступила в свои права, и стоящие бок о бок племена торжественно, со всеми причитающимися, включая целование, почестями хоронили своих первых мертвых. Они еще не знали, что это за болезнь.

Он опустил успокоившуюся Царицу Цариц на заснеженную землю, крепко схватил за руку и повел вправо – к морю. И, как он и рассчитывал, море еще было охвачено льдом, и они могли пройти.

— Страшно! – повизгивала она, с восторгом глядя сквозь серо-зеленую толщу, — как стекло! Господь сделал воду стеклом!

— Да, — кивал он.

Именно поэтому он и двинулся в Египет напрямую, морем; уже зачумленные, а потому и опасные варвары боялись льда еще больше, чем Елена, и на лед не ступали. Одна беда, не прошло и полудня, как непривычная ходить Царица Цариц начала уставать, затем садиться – прямо на лед, и Симон снова посадил ее себе за спину.

— Ты сказал, я должна родить Спасителя, — после долгого молчания спросила Она из-за его спины, — а кто станет отцом?

Симон задумался. Если бы Елену по-прежнему следовало сделать главной Царицей Ойкумены, отцом должен был стать такой, как нынешний император. Почти абсолютная в своей знатности кровь Елены плюс почти абсолютная власть Костаса – это был бы лучший вариант. Но, чтобы родить Спасителя, император в качестве отца не требовался. Скорее, какой-нибудь жрец…

— Какой-нибудь жрец. Наверное.

Он как-то не думал над этим.

— Может быть, ты? – тревожно выдохнула в ухо ему Елена.

Симон удивился. Стать отцом Спасителя было почетно, но чтобы – самому?

— Я не знаю, Елена, — с сомнением проронил он.

«С другой стороны, почему бы и нет?»

Прямо сейчас он был сильнее любого жреца Ойкумены.

— Может быть, и я.

Елена хихикнула.

— Ты симпатичный. Я не против… а это не слишком больно?

Симон крякнул. Она так и осталась четырнадцатилетней – там, внутри. Но от женщин Ее изолировали еще раньше, и сколько лет Ей, как той, что осознает себя женщиной, он просто не знал.

— Я никогда не был женщиной, Елена. Я не знаю, каково это. Спросишь у кого-нибудь.

Елена притихла, затем начала напевать, затем снова притихла и вдруг поинтересовалась.

— Мой сын будет изваян в каждом храме? Как Анубис?

— Может быть… — кивнул Симон, — не это ведь главное.

— А что?

Симон задумался, да так и встал посреди ледяного поля.

— А что главное, Симон?

Симон молчал, снова переживая то, что, в общем-то, знал с самого начала, но к чему Елена не была готова совсем. Потому что главным в Спасителе было одно – его пролитая во искупление человечества от мести Всевышнего жертвенная кровь.

***

Когда Костас узнал, на каких условиях патриарх* и Анастасий подписали мир с аравитянами, он впал в бешенство.

*В христианских летописях послом Византии значится Абу Кир. Мусульманские дают послу имя Мукаукис.

— Как они посмели отдать Родос?! – метался он по тронному залу. – Как они посмели?!

Мартина некоторое время следила за пасынком, и, в конце концов, не выдержала.

— Костас, очнись! У тебя тысяч двадцать варваров у стен столицы стоит. Почему ты об этом не печалишься?

Император остановился, но было видно: все его мысли там – в Египте.

— Забудь о Родосе, — покачала головой Мартина. – Пока ты не найдешь общего языка с собственной Церковью, а будешь заглядывать в ж… Папе и таким, как мой братец, пока ты не откроешь глаза пошире, ты не вернешь ничего…

Костас тяжело осел на резной трон и закрыл лицо руками.

— Хуже того, Костас, — напомнила Мартина, — тебе уже сейчас надо решать, на каких условиях ты будешь сдавать Константинополь.

Император вскочил… и тут же осел обратно.

— Да, да, — и не думала останавливаться Мартина. – Послы Амра ждут второй день. И ты должен решить, что будешь делать, до наступления дня Воскресения Христова.

— Я буду драться… — процедил Костас.

Мартина развела руками.

— Как скажешь, император. Но позволь тебе напомнить, что ты испортил отношения со всеми. Тебя не уважают армяне, тебя ненавидят евреи и сирийцы, на тебя с брезгливостью смотрят даже твои родичи по матери.

— Грегория поможет, — насупился Костас.

— Да, родичи твоей жены тебе помогут, — согласилась Мартина, — но, подумай сам, сколько человек сумеют выставить грегорийцы? Двадцать тысяч сумеют?

Император яростно стукнул кулаком по резному подлокотнику.

— И что ты предлагаешь? Пойти на поводу у всех этих…

— Нет, — непреклонно покачала головой Мартина. – Тебе, как императору, уже ничем не помочь. Поздно. Слишком испачкано имя. Прими сан и передай власть моим сыновьям. А я постепенно верну то, что еще не поздно вернуть.

— Ни за что… — выдохнул Костас, — ни за что.

***

Кифа потерял Симона почти сразу. Нет, он знал, что этот не то колдун, не то пророк выйдет за стены так же легко, как взял Елену, однако он просто обязан был оставить какой-то след! И вот следа не было. Ни варвары, ни перепуганные жители окрестных деревень никого похожего на эту парочку не видели. Эти двое просто исчезли!

«Видимо, пошли морем…» — понял Кифа.

Идти морем было столь же логично, сколь и опасно. Да, чуму не подхватишь, однако и еды посреди бескрайнего ледяного поля нет. А, кроме того, в марте, впервые за восемь-девять последних месяцев серая мгла стала рассеиваться, солнце становилось все ярче, и лед просто начал таять.

Кифа промаялся три дня. Снаряжать погоню, не зная точно, в каком направлении двинулся Симон, было бессмысленно, а между тем центр политических событий резко переместился в Константинополь. И Кифа просто не имел права отойти от участия в происходящем.

Во-первых, Костас, как и ожидалось, сана не принял и власти сыновьям Мартины не передал. Напротив, первое, что он сделал, узнав о цене примирения с Амром, это обвинил патриарха в трусости и отправил в Александрию Мануила, одного из немногих еще преданных ему армянских полководцев с твердым приказом: дани Амру не давать.

Это было как раз то, что надо, а едва Амр двинулся на Александрию, из Генуи отплыл в Константинополь брат императрицы Мартины – кастрат Мартин. И вскоре Мартин – впервые за последние полтора десятка лет – свиделся со своей высокопоставленной сестрой. Кифа наблюдал за тем, как это происходило.

— Ты зачем приехал? – не спросила – обвинила императрица.

— Костас не справляется, — присел напротив нее брат, — у нас думают, что пора браться за дело тебе.

Императрица тоже присела. Она прекрасно понимала, что у Костаса вот-вот случится воспаление кишок или водянка. Неважно, одобряет она это или нет.

— Но ведь вас устраивает то, что Костас не справляется, — прищурилась она, — и потом, неужели ты думаешь, я приму ваш догмат о двух природах?

— Конечно, примешь, — кивнул кастрат, — ведь тогда, кто бы ни стал твоим следующим мужем, власть будет передаваться по тебе, а не по нему.

Императрица задумалась, а Кифа напрягся. Искушение было серьезным. Очень серьезным.

— Нет, — покачала головой Мартина, — потому что тогда первый же достаточно сильный полководец просто возьмет меня силой, а моих взрослых сыновей кастрирует.

— Это не так плохо, — невесело улыбнулся кастрат, — твоим сыновьям будет обеспечена хорошая духовная карьера. Как мне.

Мартину перекосило.

— И все будет, как до Ираклия?!

— Ираклий часто ошибался, — возразил ей брат.

— Но не в этом, — встала с трона Мартина. – Власть должна передаваться по мужчине. Иначе резни не остановить.

— Ты не сможешь нам помешать, — тоже поднялся Мартин.

— Скорее всего, — кивнула Мартина, — но уж Костаса я предупрежу.

Слышавший каждое слово Кифа поморщился. Он знал, что Мартина умеет стоять на своем до конца, но никогда бы не подумал, что она окажется такой безнадежной дурой.

А тем же вечером, вернувшись в снятый для него рядом с ипподромом дом, Кифа понял о Спасителе еще одну важную вещь. Это произошло не сразу; Кифа просто стоял у окна и смотрел, как жокей кормит с руки лежащую на боку, со спутанными ногами лошадь.

— Ешь, милая, ешь… Что, сладкий у меня сахарок?

Кифа усмехнулся; это была обычная дрессировка: сначала непокорную лошадь жестоко избивали и спутывали специально нанятые для этого чужие люди. Затем ей, спутанной по ногам, давали отлежаться – недолго, но достаточно, чтобы почувствовать себя несчастной и бесконечно одинокой. И лишь затем приходил ее новый хозяин. Он говорил дрожащей твари ласковые слова, гладил ее по холке, кормил с руки, а когда он распутывал ей ноги и позволял подняться, то становился для бедняги самым лучшим, самым важным существом на свете.

— Вот, — понял Кифа. – Вот каким должен стать Спаситель.

***

Узнав, что ждет ее даже еще не зачатого сына, Елена сползла с Симона и двинулась назад.

— Куда ты? – тронулся вслед Симон.

— Я не позволю убить своего сына! – развернулась она.

Симон покачал головой.

— Никто не собирается убивать твоего сына, Елена. Такие решения человек принимает сам и только сам.

Царица Цариц неловко, по-детски плюнула в его сторону и побежала прочь.

— Подожди, Елена! – двинулся он вслед. – Жертва не имеет силы, если принесена под малейшим принуждением! Это – основа основ!

— Я тебе не верю! – прокричала она и поскользнулась на уже начавшим обтаивать льду.

Симон подошел и помог ей подняться.

— Он сам будет решать, чему быть, а чему не быть, — отряхнул он ее от налипшей мокрой крошки. – Суди сама: кто посмеет убить Царя Царей? Да, к тому же и воплощенного Бога!

Царица замерла. Ее нимало не тронуло, что сын ее станет воплощенным Богом, ибо таких в Ойкумене было множество. Но Царь Царей…

— Ты меня не обманываешь? – подняла она влажный болезненный взгляд.

— Нет, — улыбнулся он. – Тебя ведь тоже нельзя ни к чему принудить. Только если ты сама захочешь зачать…

Царица Цариц на мгновение ушла в себя.

— И если я не захочу, у меня никто не родится, и моего сына не убьют?

— Именно так, — кивнул Симон. – Пойми, с этим не шутят.

Елена опустила голову и снова посмотрела на него.

— Но я очень хочу ребенка! Очень!

Симон развел руками.

— Значит, он у тебя будет.

— И я не хочу, чтобы он умирал!

— Все люди когда-нибудь умирают, — усмехнулся Симон, — я умру, ты умрешь, все умрут… Разница только в сроках.

Елена упрямо поджала губы. Всю жизнь просидевшая взаперти, она не хоронила никого, и все сказанное было для нее почти пустым звуком.

— Но Спаситель должен быть безгрешным. Выходит, моего сына кастрируют?

Симон тяжко вздохнул.

— Скорее всего.

— А когда? Во сколько лет это делают?

— Лучшее время – 8-10 лет. Не так опасно, а ребенок успевает привыкнуть к новой судьбе.

Понятно, что Елена расстроилась.

— Значит, у моего сына будет всего 8-10 лет нормальной жизни?

— В Ойкумене половину первенцев кастрируют, — попытался объяснить Симон, — поверь мне, это самая обычная практика.

Конечно же, он понимал, что для мужчины кастрация ненамного лучше смерти. По сути, каждый кастрат так и оставался обиженным на весь мир вечным ребенком. Спасителя спасало от этой судьбы одно: ему не придется мучаться все 40-50 лет отпущенного человеку срока.

— Подожди, — дернула его за рукав Царица Цариц. – Обещай мне две вещи.

— Смотря что…

— Отцом моего ребенка будешь ты.

Симон на мгновение задумался. Это его устраивало. Будущего Спасителя следовало обучать его будущей судьбе, а кто сделает это лучше отца?

— Хорошо.

— И еще: никто не убьет и не кастрирует моего ребенка! Никогда! Обещаешь?

Симон упрямо мотнул головой.

— Нет, Елена. Я не могу обещать то, что не в моей власти.

Елена снова, все с той же с детской порывистостью развернулась и двинулась прочь.

— Он может погибнуть случайно… — объяснил вслед Симон. – И так же случайно может стать кастратом. У мальчиков бывают и воспаления, и ушибы – просто по детской шалости…

— Не с моим сыном! – полуобернулась Елена, — я буду за ним следить! Он не станет инвалидом из-за детской шалости!

Симон застонал.

— Хорошо, Елена, будь по-твоему. Пойми главное: никто не сделает его кастратом и не принесет в жертву без его согласия. Вот это я обещаю твердо.

— Мой ребенок на это никогда не согласится! – повернулась к нему Елена. – Я сделаю все, чтобы он прожил долгую и по-настоящему счастливую жизнь!

Симон охотно кивнул. Он видел, что Елена сделает действительно все, и он знал: монашка не сумеет вырастить никого, кроме монаха. Для будущего Спасителя Елена была идеальной матерью.

***

Костас действительно не собирался сдаваться и делал все, чтобы люди, наконец, осознали: время компромиссов и половинчатых решений умерло вместе с его отцом Ираклием, и теперь они имеют дело с настоящим императором. Поэтому, едва урожай на александрийских землях был собран, Костас послал в Александрию лучшего из армянских воевод – Мануила. Тот, в свою очередь, внятно разъяснил послам от аравитян, что иметь дело с ним, с мужчиной, это совсем не то, что иметь дело с патриархом-кастратом. А потому дани больше не будет – никогда. Послы пожали плечами и уехали. Аравитяне признавали священное право мужчины драться, если он не желает платить.

А потом начались неприятности.

— Тебя отравят, — сказала ему Мартина.

— Это угроза? – изогнул бровь Костас.

— Я не смогла стать для тебя матерью, — покачала головой мачеха, — но и чужим ты мне никогда не был. Это предупреждение.

Костас понимающе кивнул.

— Ты снова предлагаешь мне уйти…

Императрица задумалась.

— Теперь уже не знаю, Костас. Поверь, я вовсе не жажду встать во главе империи, особенно сейчас. Иногда мне кажется, что мы оба – в клетке.

— И виноват в этом отец…

Мартина пожала плечами.

— Твой отец был неплохой и неглупый человек. Я не думаю, что кто-то сумел бы сделать для людей и страны больше, чем он.

Костас горько рассмеялся.

— Это и есть его главная ошибка, Мартина! Не надо ничего делать ни для людей, ни для страны! Никто этого не оценит! Надо поступать, как Фока.

— А как же Бог?

Костас не ответил. А уже на следующее утро он отдал приказание начать чистки среди предателей, и первыми кандидатами по совету Филагриуса снова стали евреи.

— Они сами выбрали свою судьбу, Костас, — сказал ему с вечера казначей, — как только Элефантина поддержала аравитян. Возьми с них все, что сможешь, и никто слова не скажет.

Костас мгновение поразмышлял и согласился. Если совсем уж честно, ему было все равно, с кого начинать: едва Амр двинулся на александрийские земли, Костаса предавали все: и евреи, и сирийцы, и армяне – крестьяне, купцы, губернаторы и даже воеводы.

***

Кифа набрасывал строку за строкой, лист за листом, но картина в голове стояла только одна: лошадь со спутанными ногами и знающий, кто его будет возить на своей спине до конца жизни, кормящий свою собственность с рук ее новый наездник.

«Именно таким будет Спаситель!»

Аналогия была абсолютной. Люди отбились от Господних рук точно так же, как эта своевольная лошадь! Так что более важной задачи, нежели заново приручить их, попросту не было. И вот оставленный нам в заповедях всепрощающий характер Всевышнего этому никак не способствовал. Люди своевольничали! И как!

Кифа покачал головой и продолжил стремительно покрывать папирус округлым бисером букв. Люди Ойкумены – что аравитяне, что евреи, что несториане – были возмутительно своевольны! Многие искренне считали, что соблюдения заповедей достаточно! Они и жили так, словно заповеди – это все! Ясно, что в результате в городах и селениях десятилетиями не происходило ни единого духовного подвига! Размеры церковных земель не превышали трети от общей пригодной к севу земли. Число посвященных Церкви Христовой первенцев увеличивалось лишь во время катаклизмов. А многие просто отказывались платить десятую часть своих доходов Церкви, так словно спасение их бессмертной души не стоило этих небольших, в общем, денег.

— Человек не склонен совершать духовных подвигов без понукания извне, — вслух произнес Кифа и немедленно это записал, — плеть, вот что движет…

Перо остановилось само собой. Кифа уже видел, в какую ловушку едва не угодил. Ибо изначальной целью его размышлений было как раз спасение от нависающей над человечеством оранжевой плети Господа.

— Человек должен совершать духовные подвиги без понукания. Сам.

***

Елена стала слабнуть уже на второй день пути, а потому ее с перерывами на сон – стоя – тащил на себе Симон. И, конечно же, когда последняя съеденная им пища окончательно растворилась внутри, стало чуть тяжелее. Это не было препятствием для движения: в лучшие годы Симону доводилось обходиться без пищи до сотни суток подряд, а воды, пусть и в виде вкраплений зеленоватого пресного льда здесь было достаточно.

Главное опасностью было теперь Солнце. Оно светило день ото дня все ярче, и одно время Симон даже брел в покрывшей лед морской воде по колено. А потом пошли трещины, и лед начал двигаться и щелкать – громко, пронзая звуком все ледяное поле до горизонта, а в тот день, когда он увидел синие холмы далекого берега, лед кончился. Впереди плескалось чистое море.

— Проснись, Елена, — негромко попросил он.

Царица Цариц пошевелилась. Все последние дни она отчаянно мерзла, а потому так и спала, всем телом прижавшись к его спине. Убедить ее в том, что двигаться намного теплее, а еда неважна, он так и не смог.

— Это Египет? – сонно спросила она.

— Скорее всего, да. Но льда больше нет. Я бы доплыл и вернулся с лодкой. Подождешь?

Елена прижалась к нему еще крепче.

— Нет. Не оставляй меня. Я всего лишь женщина. Я боюсь.

Симон прислушался. Она и впрямь чувствовала себя неважно: усталость, слабость, дурнота – все то, что происходит с тем, кто боится смерти. Они должны были научить ее преодолевать подобные вещи, но прибыл Ираклий с солдатами, и Елена угодила в монастырь, по сути, в тюрьму.

— Ты была очень способной девочкой, — сокрушенно вздохнул он и двинулся краем льда; возможно, где-то лед подходил к берегу ближе. – Ты ничего не боялась. Ты понимала новое даже быстрее, чем я.

Он снова, еще более сокрушенно вздохнул и умолк.

— А еще? Расскажи обо мне еще… — ожила Елена.

— Помнишь, как я водил тебя в Иерусалим?

— Там, где разноцветные лотосы?! – тихонечко взвизгнула Царица Цариц. – Под водой! Мне так понравилась!

— Верно, твой Иерусалим был подводным, — подтвердил Симон; он провел ее туда двенадцатью ступенями – в точности по Богослову. – Многие плачут на этом пути; некоторые – пугаются; кое-кто с полпути возвращается назад, а тебе понравилось – причем, сразу!

— Я и Джабраила помню, — заторопилась она, — он без лица!

— Верно, — рассмеялся Симон, — архангелам человеческое лицо без надобности. А ты помнишь, что он с тобой сделал?

Симон даже спиной ощутил, как она смутилась.

— Помню…

Симон тоже помнил. Неясно, почему, но Джабраил заменил ей все органы точно такими же, но сделанными из драгоценных камней. И сердце Царицы Цариц стало смарагдовым, мозг – аметистовым, а матка – из чистого, отдающего красноватым золота, наверное, единственная такая в мире. Симон и сейчас прозревал этот Дар Небес у нее внутри. Да, он знал, что разрежь Елену, и обнаружишь обычные человеческие органы, но он же видел: их свечение в мире истинном вовсе не равно человеческому. В мире истинном Елена сияла – вся, ни в чем не уступая, ни Мухаммаду, ни ему самому.

«Да… ты нам ровня…»

***

Хаким узнал о сдаче Родоса одним из первых. Теперь в руках курейшитов… нет, уже не только курейшитов… в руках мусульман была вся Нило-Индийская торговля. Таких денег Хаким никогда в руках даже не держал.

«Думаю, Александрия тоже будет нашей, к осени, — сообщал ему, как впрочем, и всем остальным, Амр, — взять силой ее немыслимо, но империя гниет и распадается изнутри. Я узнавал: внутри этого большого города наших союзников даже больше, чем противников. Ненамного, но больше…»

— Нет, слишком уж быстро все происходит, — постарался остудить собственный восторг Хаким, — здесь жди какого-нибудь подвоха.

«Костас совсем озверел, — писал далее Амр, — никто его не любит, и чтобы найти денег на войну, он повсюду ищет предателей. Когда находит, кого обвинить, пусть облыжно, убивает. Особенно достается евреям…»

— Что ж, узнаю Костаса… — пробормотал Хаким и замер, глядя в пространство.

Евреи очень помогли победному шествию ислама: Моисей и его добровольцы оказались на стороне Амра в самый рискованный момент. И в перспективе с евреями, как наиболее верными и важными союзниками, придется делиться… и основательно.

— А ведь Костас вовсе не глуп…

Для Хакима было бы лучше всего устранить становящихся ненужными союзников именно сейчас, когда империя уже практически пала, а евреи еще не вошли в силу…

«И как это сделать?»

Хаким взволнованно заходил из угла в угол. Обвинить евреев в предательстве, как сделал Костас, было невозможно: они и теперь бились бок о бок с мусульманами. Посеять слухи о том, что они ввязались в эту войну из корыстолюбия, сложно: элефантинцы встали рядом, когда о том, что весь Египет упадет в руки мусульман, даже не думали. Напротив, они пришли к Амру, когда весь его отряд был обречен на быструю и бесславную гибель.

«Поймать их на утаивании добычи?»

Утаиванием занимались все и повсеместно, — война есть война. Однако и это не годилось, Хаким имел все основания опасаться, что ему тут же припомнят спекуляцию чеками на зерно для голодающих. А главное, в таком деле следовало бить наповал и лучше, если чужими руками.

«Мухаммад?»

Если бы обнаружилось, что Мухаммад имел против евреев нечто достойное внимания, Хакима бы поддержали. Вожди обязаны были сообразить, как важно оттереть главного союзника именно сейчас, до того, как начнется подсчет и передел общей на всех сказочно большой египетской добычи. Но для этого было необходимо это найти у Мухаммада хотя бы два-три внятно выраженных послания…

***

Амр принял вернувшихся ни с чем посланцев за данью в зале приемов на сдавшемся ему недавно Родосе.

— Александрийцы отказываются платить, Амр, — прямо сказали послы. – Там у них новый воевода из армян – Мануил.

— А где Анастасий? – заинтересовался Амр.

— Костас его снял.

— А Теодор? Он же еще главнокомандующий?

— Да, — закивали послы, — но гарнизоном командует именно Мануил.

Амр расстелил карту и просмотрел путь от Вавилона до Александрии. Именно так ему предстояло идти – от города к городу.

— Значит, война…

Костас должен был понимать, что ему не удержать ни одного города – от Никеи до Карийуна*. Просто потому, что никто не относится к нему, новому императору, как достойному преемнику Ираклия. Да, и построенный Ираклием флот не был столь же эффективен, как и прежде. Амр мог выставить на каждое судно империи два своих – из сдавшегося Зубайру военного флота. Более того, именно Амр контролировал Родос – лучшую и важнейшую из военно-морских крепостей Ойкумены. И, тем не менее, Костас шел на конфликт.

*Крепость, прикрывавшая узкую косу, соединявщую Александрию с Египтом.

— Костас чего-то боится, — констатировал он и повернулся к Менасу, — чего он может столь сильно опасаться, чтобы начать войну таким неготовым?

— Смещения… — уверенно ответил купец, — Костас понимает, что империя трещит по швам. А война с тобой может обернуться и победой. Ты же выигрываешь? Вот и Костас на то же надеется.

Амр пожал плечами. Ему помогал Единый, а то, что вытворял византийский император, даже его собственные помощники считали изуверством.

А уже на следующий день пришло известие, что люди императора под предлогом борьбы с раскольниками и предателями начали убивать и грабить всех подряд – от евреев до монофизитов и несториан. Костас так и не смог отказаться от однажды начатого курса на поиск врагов и заговорщиков и теперь давил до конца.

— Выходим, — кивнул Амр Зубайру.

— Давно бы так… — расцвел огромный явно заскучавший эфиоп.

***

Кифа работал, не покладая рук. Сразу после завтрака и утренней прогулки по уже начавшему голодать Константинополю он садился за стол и начинал излагать то, что посылал ему Господь. И однажды озарение пришло.

— Совесть – вот единственный кнут, которым человек способен загнать сам себя до смерти, — немея от восторга, выложил он пером на папирус. – Поступок по совести вот единственное, в чем человек не станет обвинять никого, даже себя.

По спине пробежал озноб.

Даже если бы нашелся Агнец, могущий просить Отца за всех…

А такой Агнец уже мог быть рожден – той же Еленой.

Даже если бы этот Агнец был принесен в искупительную жертву…

А столь всеобщую жертву мог принести любой жрец любого храма любым способом.

Даже если бы Отец принял эту жертву и наконец-то удовлетворился…

А причин не принять ее попросту не было.

Этого было бы недостаточно.

Человек – суть всех проблем – оставался тем же: грешным, алчущим, жаждущим и своенравным. Кровавая жертва отлично спасала человечество от его Отца. И она совершенно не спасала потомство Адама от самого себя.

— И только совесть… — проронил Кифа и замер.

Если бы человек осознал, ЧЕМ пожертвовал Господь, пролив кровь собственного Сына…

Если бы человек представил, КАКОЙ ценой куплено его Спасение…

Если бы человек хоть на мгновение ощутил, НАСКОЛЬКО он виновен перед Агнцем…

Кифа прикрыл глаза. Жить с таким грузом столь же счастливо и беззаботно, как и прежде, стало бы невозможно. Он сам, несмотря на двадцать восемь прошедших лет, помнил, как убивали его учителя, до деталей. Нет, ему ничего не снилось: ни хруста, ни жутких криков забиваемого камнями грека, ни забрызганного кровью песка. Кифа просто помнил. Все.

— Если бы эти суки… — он всхлипнул и рывком отер сбежавшую по щеке слезу, — познали хоть сотую долю того, что познал я…

Человек стал бы иным.

И вот для этого было необходимо Слово. То самое, что равно делу.

***

Симон отыскал средство переправы дня через два. Во льду у самой воды виднелась вмерзшая лодка с четырьмя старыми уже начавшими разлагаться на весеннем солнце трупами.

— Не подходи, — попросил он Елену, опустил ее на лед и на некоторое время ушел в себя.

Трупы определенно были опасны, действительно опасны. В мире истинном значилось, что все четверо умерли около трех месяцев назад, однако дух чумы жил в телах до сих пор.

— Не подходи к ним! – крикнула Елена.

Она тоже почуяла опасность. Симон подал Царице успокаивающий знак и осторожно осел на колени против лодки. Сосредоточился и послал приказ: внятный и недвусмысленный.

Чума угрожающе заворчала. Ей некуда было переселяться.

Симон повторил приказ.

Чума злобно дыхнула в его лицо холодом и… подчинилась. Нет, страх был ей неведом, она просто уступала место хищнику куда как более крупному. Именно таким ей виделся в мире истинном Симон.

Он дождался мгновения, когда последняя искра жизни отлетит, перепроверил свои ощущения, подошел к лодке и принялся решительно отдирать примерзшие к доскам трупы и сбрасывать их в соленую воду. Убедился, что ни одного лишнего предмета, кроме весел, сломанной мачты и примерзшего к борту паруса, в лодке нет, и поманил Царицу Цариц.

— Помогай. Будем выламывать лодку изо льда.

Сейчас, когда солнце светило почти в полную силу, вокруг вмерзших в льдину бортов уже виднелась вода. Собственно, только поэтому часа через два они сумели выпихнуть лодку в море, а к закату вошли в бухту небольшого, приморского городка. И первое, что увидел Симон, были все те же трупы, – но не от чумы.

— Египет? – спросил он первого же встречного крестьянина.

— Ливия, — растерянно ответил тот. – Египет отсюда в двух днях пешком.

— А чья в городе власть?

— Костаса. Чья же еще? – удивился крестьянин. – У нас один император.

— Город воевал?

— Нет…

Симон непонимающе мотнул головой.

— А почему на улицах неубранные трупы?

— Несториане… — хмыкнул крестьянин. – Наши в городе предателей-еретиков и евреев бьют.

Симон задрал подбородок и тщательно осмотрел в небо. Комета в очередной раз уходила за горизонт, и виделась мелкой и слабой, однако, ощущение Вселенского конца уже не отпускало. Он искоса глянул на Елену.

«Успеет ли?»

Судя по тому, что в городе били не только чужих, но и своих, Господь настроился на завершение истории человека довольно серьезно. Елена могла просто не успеть зачать, выносить, родить и вырастить Спасителя.

***

Хаким говорил с пришедшим на прием поутру Зейдом практически до самого вечера, но философ и ученый как не понимал слов родного языка.

— Пойми, — снова и снова методично объяснял Хаким, — по сведениям купцов Костас богатеет и богатеет. Если так пойдет и дальше, Костас просто пригласит наемников: из Фракии, из Италии – отовсюду! И тогда Амру не устоять.

— Мухаммад не говорил того, что ты мне показал, — уперся ученый, — я записал его слова за всеми, кто знал Пророка при жизни…

— Глупец, — всплеснул руками Хаким, — еще немного, и Костас будет непобедим!

— Мухаммад не говорил этого, — насупился Зейд.

— Нам обязательно нужно последовать примеру Костаса, — нависал над ним Хаким, — иначе курейшиты никогда не станут здесь полноправными хозяевами!

— Мухаммад этого не говорил.

Хуже всего было то, что Хаким ничего не мог с ним сделать – ни снять кожу, ни рассечь пополам, на даже кастрировать. За кропотливым подвижничеством Зейда ревниво следили все родичи Мухаммада. Пришлось созывать совет.

— Вот, — бережно положил несколько исписанных разными почерками листков папируса Хаким, — это свидетельства достойных доверия людей о словах Мухаммада. Однако Зейд отказался признавать эти свидетельства как достоверные.

— И что там? – ревниво поинтересовался Али.

Хаким поднял один из листков.

— Посланник Аллаха сказал, — внятно, нараспев прочитал он, — не наступит последний час, пока мусульмане не сразятся с евреями и не убьют их…

— Ты с ума сошел! – выдохнула Сафия.

— Здесь так сказано, — развел руками Хаким, — а вот еще: пока камни и деревья, за которыми укрылись евреи, не скажут: раб Аллаха, здесь скрывается еврей, приди и убей его!

Родичи Пророка замерли. Все понимали, на что замахнулся племянник Хадиши.

— А ты не рано празднуешь победу, Хаким? – подал голос один из братьев Аиши. – Я вижу, что еврейская доля в общей добыче тебя гнетет, но Амр еще не занял Александрии, и наше положение неустойчиво…

— Так, я об этом и говорю! — с жаром кинулся объяснять Хаким, — еще немного, и Костас создаст на отнятые у своих евреев деньги армию, с которой ни Амру, ни кому другому не справиться!

— И ты предлагаешь нам проделать то же, что и Костас? – поинтересовался кто-то.

Хаким кивнул и потряс в воздухе заветным папирусным листком.

— Пророк сам указал нам на этот достойный выход. У меня есть свидетельства, что Мухаммад завещал нам вообще изгнать чужаков из Аравии!

Родичи Пророка зашептались. Владеть не только Проливом, но и всеми бухтами моря Мекканского – единолично, без тягостной необходимости учитывать права евреев, сирийцев, армян, греков и прочих соседей… это было заманчиво. Но брать на себя такой грех не хотелось никому.

— Откуда нам знать, что Мухаммад это говорил? – наконец-то выдохнул кто-то. – Почему мы услышали об этих словах только теперь?

— В том, что эти свидетельства появились именно сейчас, когда нам особенно необходимо единство, — с волнением произнес Хаким, — я вижу волю Единого.

— А я вижу перед собой клеветника, — подала голос все это время молчавшая по совету родичей Аиша.

Родичи Пророка замерли.

— Аллах свидетель, — поднялась Аиша, — мой муж никогда не поступался честью мужчины!

Мужчины загудели. Эта эфиопка все чаще их раздражала, а теперь фактически обвинила в готовности поступиться честью.

— Он не морил единоверцев голодом, как ты, Хаким! – с напором продолжила Аиша, — не предавал союзников, как уже готовы поступить здесь многие! И он никогда не призывал убивать «людей Книги»!

— Не слишком ли много ты говоришь, женщина?! – загудели вокруг.

— Ты забыла покорность!

Принцесса повернулась к родне.

— Аллах свидетель, я никогда и не была покорной – даже Мухаммаду, — покачала головой она, — но не было, и нет женщины, любящей Пророка больше, чем я. И я не позволю делать из наследия Мухаммада орудие вашей жадности!

***

Симон шел от селения к селению навстречу наступающим войскам Амра. Большей частью это были вчерашние варвары, только что принявшие ислам, но были здесь и сирийцы, и греки, и евреи – все, кто решил, что правда на стороне последователей Мухаммада. И, едва они входили в города, чиновники императора спешно бежали, начатая по приказу Костаса резня прекращалась, а горожане с изумлением понимали, что можно жить и по-другому.

И вот это терзало Симона более всего.

— Что тебя гнетет? – как-то спросила Елена.

Симон вздохнул.

— Я совершенно точно знаю, что Мир это Зло. На этом сходятся все, кто видит чуть дальше своего носа.

Елена не возражала. Ее личная жизнь была просто выброшена на помойку. Как тут возразишь?

— Однако Мир создан Творцом, и именно он – архитектор Зла, пронизывающего Ойкумену.

Елена понимающе кивнула; недаром она первые четырнадцать лет провела среди гностиков. Знала, о чем речь.

— То есть, именно Бог и есть главный Злотворец, — словно пытаясь убедить сам себя, завершил Симон.

— И что тебя смущает? – подняла брови Елена.

— Мухаммад, — честно признал Симон, — я никак не пойму, в чем здесь подвох. Там, куда приходят его люди, воцаряется справедливость. Неполная, часто варварская, но справедливость.

— Ну, и что? – развела руками Елена. – Просто Мухаммад – хороший человек…

— Не-ет!!! – заорал Симон. Нет! Нет! И нет! Мухаммад – пророк! А все пророки – Божье орудие!

Елена испуганно вжала голову в плечи, и Симон сбавил тон.

— Пойми, Елена… — скорбно вздохнул он, — Мухаммад не имеет права быть хорошим. Он должен быть орудием Творца. А Творец – есть Зло. Огромное Зло.

Елена подождала, скажет ли он что-нибудь еще, поняла, что не скажет, и все-таки спросила:

— А ты никогда не допускал, что ты можешь ошибаться? Что это все – ересь, а ты – еретик*…

*Ересь – точный перевод «ошибка»; еретик – «ошибающийся».

Симон развел руками. Он проверял все свои выводы тысячекратно, и, конечно же, он допускал, что мог в чем-то заблуждаться. А, судя по тому, что он видел в каждом городе, его ересь о Мухаммаде и Творце крылась в чем-то главном, в чем-то фундаментальном.

***

Кифа завершил свой парадоксальный труд в тот самый день, когда получил приказ отбыть в Александрию – вместе с императором Костасом, точнее, на судне его свиты. И вот главный вывод, который он сумел сделать, пугал даже его самого: человека следовало сделать виновным. Неизбывно.

Причем, категорически не следовало делать человека виновным перед Господом непосредственно. Изрядно уставшие от ярости Небес, люди давно не считали, что должны Отцу так много. Подспудно все были уверены, что если в прошлом и был какой-то грех, то Отец многократно за него поквитался – болезнями, катастрофами и даже самой этой жизнью. Человека следовало сделать виновным перед Агнцем. Перед тем, кто не стал бы причинять страданий ни единому живому существу. Перед тем, кто весь – Добро и Сердечность, Прощение и Приятие; перед тем, кто и есть – Спасение. Именно вина перед Ним способна была разбудить совесть, а более жестокого кнута Кифа не знал.

Ну, а пока он прибыл в Александрию и тут же погрузился в агентурную работу и уже видел: все идет ровно так, как надо. Костас поступал абсолютно логично: имитировал борьбу с врагами Церкви и заговорщиками, а тем временем, под шум погромов и церковных скандалов собирал в своих руках главное – денежные средства. Ну, а первым делом он принялся вывозить зерно из Александрийских зернохранилищ.

Понятно, что горожане заволновались, а купцы и, в первую очередь, прибывший в Александрию Менас запротестовали, но здесь императору помог многоопытный Кифа.

— Следует увеличить богатства евреев и еретиков, — посоветовал он.

— Как? – не понял Костас. – Зачем?

— Вы имеете право конфисковать их собственность, — пояснил Кифа, — никто не подвергает это ваше право сомнению.

Костас пожал плечами. Это его право и впрямь никто из настоящих, правильных христиан не оспаривал.

— Сделайте так, чтобы большая часть зерновых запасов на имперских складах по документам принадлежала именно еретикам и евреям, конфискуйте и вывозите столько, сколько вам надо.

— Подделать бумаги? – покраснел Костас.

— Да, — кивнул Кифа, — юридические архивы Мусейона в твоих руках, император. Внесите туда правки, и никто ничего никогда не докажет.

— Но меня спросят, а куда делось наше зерно? Как оно попало в учет евреям и еретикам?

— А вот это пусть они у евреев и еретиков и спрашивают.

Костас надолго замер, а потом расхохотался. Предложить купцам затребовать возмещения от людей, с которых давно сняли кожу, это и впрямь было весело.

Кифа же и показал, как это делается. Чем в более глубокий конфликт со своими купцами влезал Костас, тем сильнее он зависел от купцов Генуи и Венеции. Так что, на этом этапе конфликт следовало углублять.

— При сегодняшней политике империи, ваши договоры с купцами опасны, — квалифицированно и честно объясняли крупнейшим землевладельцам агенты Кифы, — если хотите сохранить свое состояние, немедленно расторгайте все юридические договоры.

— Как это? – не сразу понимали аристократы. – Почему? Зачем?

— Поймите, сегодня купец – просто купец, а завтра он – враг императора и заговорщик, особенно, если он еретик или еврей, — объясняли им существо дела, — ну, и где ваше зерно окажется?

— В казне императора… — потрясенно шмыгали носами аристократы.

И договоры тут же расторгались, многолетние связи рушились, а спустя каких-то две-три недели, Костас не знал о реальной ситуации в Египте почти ничего – учет рухнул вместе с торговыми связями.

Намечались нужные сдвиги и в стане аравитян. Едва отнятое у Ираклия зерно стало кончаться, Амр начал беречь провиант и уже не рисковал вербовать варваров целыми племенами. Это снижало его шансы закрепиться в Египте многократно. А уж когда Кифа узнал, что мусульмане скопировали политику Костаса и начали вытеснять купцов, не принявших ислам, стало ясно: развязка близка. В условиях затяжной войны только иноверцы и тащили на себе торговлю и налоги, а значит, в конечном счете, и бюджеты воюющих сторон.

Кифа изучил документы крайне внимательно, и вывод был однозначен: еще три-четыре месяца и оба вцепившихся друг другу в глотки врага рухнут, а на пустое пространство придут те, кто этого действительно достоин.

***

Халиф принимал Хакима не в лучшем расположении духа. Уже привыкшие к росту своего влияния родичи Пророка ожидали и роста своей доли в добыче: зерно сейчас продавалось – лучше не надо. Вот только зерна приходило из Египта все меньше и меньше. Ясно, что озабоченный халиф отправил Амру письмо со строгим наказом увеличить отсылаемую в Аравию долю военной добычи.

«Толчок в вымя рождает молоко, Амр, — любовно, отечески напоминал он, — не надо попустительствовать египтянам, нажимай на них еще и еще…»

Однако в ответ халиф получил совершенно недопустимый по степени непочтительности отказ.

«Ты говоришь, толчок извлекает молоко, так ведь я Египет выдоил дочиста, — заверял этот выскочка, — молоко страны прекратилось…»

Разумеется, это была бесстыдная ложь. Кто, как не халиф, знал, что выдоить дочиста – кого бы то ни было – невозможно. Человек слишком хитер, чтобы отдать действительно последнее, и уже то, что в Египте не было никого, имеющего против Амра, говорило само за себя.

«Я послал тебя в Египет не для того, чтобы он стал кормушкой для тебя и твоего рода», — в сердцах написал халиф, едва прочел ответ Амра и… нехотя смял папирусный листок. Случись меряться славой, и халифу тут же укажут, что он только и делал, что запрещал Амру входить в Египет. А значит, честь назревающего обращения богатейшей области Ойкумены в ислам навечно останется за этим выскочкой, сумасбродной Аишей, да обеспечившей военную поддержку двенадцати своих племен еврейкой Сафией…

В такой-то момент к нему и приехал Хаким.

— Мы же с тобой в основном договорились, — напомнил Хаким, — почему нет погромов?

Халиф поморщился. Среди родичей пророка не нашлось никого, кто бы не был к нему в претензии, и каждый требовал своего.

— Война еще не кончилась, Хаким, — встречно напомнил он. – А значит, нам еще нужна помощь дружественных нам евреев и христиан.

Хаким озабоченно покачал головой.

— А ты никогда не думал, что это и есть самое опасное? Что может быть хуже зависимости – особенно от друзей? Да, и могут ли быть друзья, когда дело касается Веры?

Халиф нахмурился. Хакиму не приходилось решать по-настоящему сложных вопросов. Этот стремительно разбогатевший на чужих победах племянник Хадиши так и остался по духу мелким и недальновидным купчишкой.

— Изгнание иноверцев из Аравии – это, прежде всего, расходы, — напомнил халиф. – А у нас нет лишних денег. И даже если изгнание тех же евреев нам удастся, их место надолго останется пустым. А значит, мы недоберем налогов и потерпим убытки.

— Давай сделаем так же, как Костас, — прямо предложил Хаким, — он же конфискует всю собственность у своих евреев! Что тебе с этих налогов? Надо брать по-крупному!

Халиф лишь покачал головой.

— Костасу проще: его опора – аристократы, люди цивилизованные, а наша опора – варварские племена. Если мы поступим, как он, варвары скажут, что ислам – такая же мерзость перед Аллахом, как и византийская церковь. Ты же знаешь, как важна для варваров справедливость. А нам еще нужны солдаты.

Хаким надолго задумался, и халиф осторожно высказал то, что более всего терзало его самого:

— Я о другом забочусь, Хаким. Подрастают дети Мухаммада. Абдаллаху уже пятнадцать, он уже практически мужчина…

Хаким замер. То, какие надежды подает сын Мухаммада от его любимой и наиболее влиятельной жены Аиши, тревожило многих. И дело было вовсе не в том, что он уже стреляет из лука, как мало кто еще. Дело было в неизбежной поддержке Абдаллаха Негусом эфиопским.

— Если Абдаллах начнет претендовать на положение главного… — так же тихо и осторожно продолжил халиф, — что скажут остальные дети Пророка? Как ты думаешь?

Племянник Хадиши молчал, и халиф хорошо знал, почему. Хаким занял свое сегодняшнее положение лишь потому, что дочь Пророка Фатима столь сильно горевала о смерти отца, что умерла через сорок дней – от воспаления кишок. Но одно дело Фатима, — ее смерть так и осталась чисто семейным, внутренним делом, и совсем другое – Абдаллах, сын Аиши и свой человек для самого Негуса.

— Не только в Абдаллахе дело, халиф, — наконец-то проронил Хаким, — каждый ребенок от каждой из жен Мухаммада несет в себе его кровь. И рано или поздно они станут выяснять, кто самый достойный. И нас в числе кандидатов не будет.

Халиф поджал губы. До введения Пророком новых законов такой вопрос решался просто: дети отходили в роды своих матерей, а союз племен распадался. В лучшем случае находился тот, кто убивал детей прежнего вождя и брал его вдов себе в жены. Но теперь власть и права передавались по отцу, и это меняло все. Теперь новым правителем должен был стать не новый муж вдов Мухаммада, а старший сын. И даже если Абдаллах заболеет и умрет, его место займет следующий.

***

Симон вез Елену из Ливии в Египет на ослице, которую получил в качестве платы за излечение жены трактирщика от кровотечений. Однако вместо того, чтобы вдумчиво готовиться к зачатию Спасителя, Елена только и делала, что спорила.

— Зачем Богу кровь моего сына?

— Твой сын и будет Богом, — кротко объяснял Симон.

— Это – софизм! – возмущалась она. – Отвечай по существу!

— Это выкуп.

— За что?

— За то, что Адам соблазнил Лилит, которую Господь создавал для себя.

— Творец не может ревновать, как мальчишка! – не соглашалась Царица Цариц.

Симон пожимал плечами.

— Он создал нас по образу и подобию своему. Ты видела человека, который не ревнует? Господь и сам говорит о Себе, как о ревнивом и мстительном.

Елена недовольно фыркала, но не сдавалась.

— И ты думаешь, Он простит людей, если мой сын отдаст Ему свою кровь? Это и впрямь возможно?

— Не знаю, Елена, — честно ответил Симон, — никто раньше не имел возможности искупить все человечество сразу. Твой сын – первый реальный шанс.

Он подумывал даже, что и неизбежная ритуальная дефлорация Елены – может получить побочный смысл. Все-таки Царица Цариц была реальной Матерью Мира, а значит, в какой-то степени – Евой. Символически совокупившись с главной женщиной всего человечества, Господь вполне мог счесть себя удовлетворенным, а нанесенную пронырливым Адамом обиду – отомщенной.

Елена на некоторое время притихала, начинала думать, а через пару стадий спор начинался вновь.

— А если мой сын не захочет этой судьбы?

— Никто не вправе его принудить, — вздохнул Симон и глянул в небо.

Это означало бы, что пророчества не сбудутся, а значит… эта оранжевая штука упадет. Комета, пусть меньшая в размерах, снова вышла из-за горизонта и снова почти не уступала в яркости Солнцу.

— А ведь ты недоговариваешь… — с подозрением проронила Царица Цариц. – Да, и мой сын сможет решать свою судьбу сам, лишь когда вырастет, а пока он ребенок, его судьбу решают родители.

«А ведь она права, — прикусил губу Симон, — надо же…»

Ему как-то не приходила мысль, что благодаря юридическому крючкотворству принцип добровольности можно и обойти, а Бога в виде кровавой жертвы Ему Самому можно распять еще ребенком.

«И каким же образом пророчества исполнятся?» — озадачился Симон и невольно глянул в небо. При той скорости, с какой развивался Апокалипсис, Спаситель просто не успевал вырасти до сознательного возраста.

— Что ты молчишь? – дернула его за рукав Елена, и Симон вздохнул.

— Ты права. Но судьбу ребенка в первую очередь решает мать, то есть ты.

Елена склонила голову, ушла в себя, а потом снова распрямилась.

— А если я погибну? Кто будет решать его судьбу?

Симон досадливо крякнул.

— Отец ребенка.

— То есть ты?

— Если ты выберешь меня в мужья, — да.

Елена натянула поводья, и ослица послушно встала.

— Скажи, Симон… только честно. Если перед тобой встанет выбор: жизнь нашего сына или жизнь всех людей Ойкумены, что ты выберешь?

Симон на мгновение опешил, но взял себя в руки и задумчиво покачал головой.

— Я не знаю, Елена. Люди большей частью ведут себя хуже скотов, и если честно, я не всегда уверен, что их следует спасать.

Мать будущего Спасителя внимательно слушала.

— А с другой стороны, — поморщился Симон, — им ведь никогда не давали шанса жить по-людски.

— Не увиливай, Симон, — требовательно посмотрела ему в глаза Царица Цариц, — что ты выберешь?

Симон вздохнул. До недавнего времени он собирался обойтись самым малым участием — организовать зачатие и дождаться рождения царственного ребенка. Симону часто приходилось видеть, как это делается, – считай, в каждом храме.

— Так, что ты выберешь?

Симон глянул в небо. Он участвовал в самых жутких ритуалах. Однако мысль о том, что ему придется способствовать распятию собственного сына, в голове не укладывалась. Да, найти людей, готовых за деньги прибить розовые ручонки безгрешного младенца к изготовленному из священного дерева кресту, было несложно, и все же…

— Не молчи.

Комета моргнула, и выпустила тонкую огненную стрелу – куда-то за горизонт.

— Если этого не сделать, — как очнулся он, — все младенцы Ойкумены сгорят живьем. Наш сын в том числе.

— Ты обманываешь, — покачала головой Царица Цариц. – Господь не способен на такую жестокость.

— Если ты думаешь, что в Содоме и Гоморре не было грудных младенцев… — горько усмехнулся Симон, – если ты думаешь, что в Антиохии…

— Хватит! – отрезала Елена. – Я все поняла! Чудовище именно ты, а не Господь!

Симон приготовился возразить, однако Царица Цариц еще не закончила.

— Я никогда не пойду на это сама и не позволю тебе, — внятно произнесла она. – Ты слышал?! Никогда!

***

Амр понял, что ему готовят замену, едва получил письмо от халифа. Нет, само письмо было сдержанным и даже сухим. Главную новость Амру рассказал гонец военной почты, — солдаты Амра обожали.

— Халиф вне себя, Амр, — прямо сказал гонец, — он всем говорит, что ты утаиваешь военную добычу для себя и для своего племени.

Амр скорбно поджал губы. Люди его племени брали города и ходили в шелках еще тогда, когда родня халифа зарабатывала на жизнь перевозкой дров. Иногда ему даже казалось, что халиф лишь потому получил свой пост от родичей Пророка, что все знали: этот будет кланяться им всю жизнь.

— А что вдовы Мухаммада? Что они думают?

— Вдовы Пророка не могут и не хотят идти против заветов Пророка. Они стараются быть покорны воле своих братьев и отцов.

Амр вспомнил ушедшую от него жену и вздохнул. Вдовы Мухаммада повели себя, как всегда, мудро: они понимали, что лишь отдав всю полноту власти мужчинам, можно остановить регулярное убийство девочек и такую же регулярную кастрацию мальчиков.

— И когда меня сменят?

— Я не знаю, Амр, — покачал головой гонец. – Я знаю одно: никто не верит, что мы возьмем Константинополь, Ливию и Ифрикайю. А многие считают тебя сумасшедшим.

Амр досадливо крякнул. Нет, он вовсе не собирался оспаривать решений тех, кто стоял неизмеримо выше него. Амра беспокоило другое: как только его сменят, джихад – безудержное движение справедливости вперед и вперед – захлебнется и остановится. А в преддверии скорого конце света, — он глянул на висящую над землей комету – каждая спасенная душа объективно значила больше, чем все сокровища Египта вместе взятые.

— И кто придет вместо меня?

Гонец пожал плечами.

— Трудно сказать. Об одном говорят все: Египет следует разделить на два наместничества.

«Одно – под контроль родни Али, второе – под контроль родни Хакима…» — сразу понял Амр; именно через этих двоих богатства Египта должны были отойти курейшитам, пусть и принявшими Единого позже всех.

Само по себе это его не трогало. Давно переживший большую часть человеческих страхов и страстей, Амр опасался лишь того, что слово истины, сказанное через Мухаммада, будет остановлено жадностью и личной трусостью тех, кто и ислам-то принял только по жадности и личной трусости.

— Выходим на Александрию, — кивнул он Зубайру, — и времени у нас в обрез.

***

Амр действовал в точном соответствии с тем, что узнал из книг о военном искусстве, — он давно уже знал, насколько прав был сириец. А потому, вместо того чтобы беспорядочно, по самую шею в воде штурмовать Никею, он сначала построил мост – из взятых Зубайром и поставленных борт о борт кораблей. Пехота по такому «мосту» перебралась на тот берег мгновенно, а уж когда плотники сколотили настилы, на тот берег переехали и воины побогаче – те, что имели мулов, верблюдов и лошадей.

— Все, Никея наша! – захохотал Зубайр.

— Еще нет, — покачал головой Амр.

Он-то знал, сколь многое еще предстоит сделать: подвезти баллисты, осушить каналы…

— Я тебе говорю, мы войдем без боя! – возразил Зубайр, — смотри, они уже побежали!

Амр хмыкнул, прищурился и увидел, что Зубайр прав. От осажденной речной крепости спешно отходили суда – судя по отличным парусам, те, что принадлежали элите города – губернатору, префектам и полководцам.

Амр глотнул и поднял глаза в небо.

— Аллах, Ты действительно велик.

Ему больше нечего было сказать. Единый снова явил свою волю – так же явно и непреклонно, как и всегда, и это означало, что и на этот раз ему не придется хоронить единоверцев. Лучшей награды Амр и не хотел.

***

Костас заболел, едва аравитяне двинулись в сторону Александрии. Мартина держала его голову на коленях, а его жена Грегория металась то за водой, то за смоченными в свежих отварах трав полотенцами. Но императору час от часу становилось только хуже: он кашлял, задыхался и все время сплевывал кровь.

— Я не знаю, что это за яд, — вскоре признал свое полное поражение врач, – выглядит, как обычная слабость легких, но очень уж быстро все происходит…

— Твои… родичи… постарались… Мартина… — прохрипел Костас.

— Да, — дрогнувшим голосом признала Мартина. – Больше некому.

— Императрицей станешь…

Мартина содрогнулась. Она уже видела, в какую волчью яму пытаются ее загнать.

— Да, стану…

Здесь все понимали, что никакого иного выбора у матери двух прямых наследников Ираклия нет.

— Как не вовремя… — прохрипел Костас. – Как некстати…

К этому времени он собрал столько денег, что хватало на всю военную компанию. А поскольку Александрию, величайшую столицу Ойкумены взять было нереально, Костас имел все шансы устоять.

— Как думаешь, мама… что будет?

Мартина прикусила губу и вытерла слезу рукавом. Он не называл ее мамой с девяти лет.

— Мятежи. Первым делом начнутся мятежи, Костас.

Костас надрывно закашлялся, долго не мог остановиться, и лишь когда из легких вышел крупный сгусток крови, смог выдавить первые слова.

— Вызывай армян, мама. Лучше ифригийских… отличные легионы…

— Я вызову, — глотнула Мартина.

— Пусть поставят… всю эту аристократическую сволочь… на карачки…

— Они поставят…

— Я не хочу умирать, мама!

И Мартина плакала и баюкала голову императора на коленях. Точно так же умирала и родная мать Костаса – в монастыре, под чутким присмотром тогдашнего патриарха. Точно так же умирала ее собственная мать – когда родила и стала ненужной Аникетасу. А затем наступила очередь Ираклия, теперь вот – Костаса, а вскоре, судя по всему, нечто подобное ждало и ее саму, и, — не дай Бог, — ее детей.

— Не умирай, Костас, — взмолилась она, — я тебя очень прошу, не умирай!

Он был последним звеном, которое отделяло ее от почти неизбежного будущего.

***

Симон и Елена подошли к Александрии, когда сезонный северный ветер по всему Египту прекратился, а мятеж, напротив, только начинался.

— Эта итальянка отравила своего пасынка, — открыто обвиняли Мартину священники – прямо на площадях.

— Мартина отменила обязательные подарки империи для Церкви Христовой, — поясняли, с чего это так взбесились святые отцы, немногие уцелевшие еретики.

— Императрица насильно постригла казначея в монахи, — указывали на истинную причину мятежей те, кто был поближе к купечеству, — а Филагриус это главный человек в империи. Его друзья такого своеволия Мартины не потерпят.

И, что интересно, императрицу ненавидели все. Армяне – из-за слухов о том, что Мартина отравила не только пасынка, но и мужа-армянина, греки – за то, что она на четверть итальянка, итальянцы – за то, что она на четверть армянка. Раскольники были в претензии за то, что она потребовала восстановления единства церквей, а в патриархии негодовали, что праведникам запретили преследовать еретиков. Мартина устами своего сына, нового юного императора Ираклонаса призвала всех византийцев любых вероисповеданий к единству и жестко запретила любые религиозные раздоры.

А уж когда пятнадцатилетний император под предлогом восстановления политики своего отца, а на деле по указанию Мартины, вернул патриарха Пирра из ссылки, полыхнуло по-настоящему. Все понимали, что это реальный шаг к восстановлению толерантности, и очень многих, давно привыкших – под предлогом войны – жить грабежом соседей, это уже не устраивало.

— Так, в Александрии сейчас делать нечего, — сообразил, куда все движется Симон, — будем отсиживаться в монастыре, пока мятежи и погромы не утихнут.

Елена содрогнулась. Она помнила, что такое погром, и неубранные трупы на улицах ее впечатлили глубоко. А едва он привез Елену в тот самый монастырь, где в настоятелях когда-то был его соратник Фома, мимо прошел армянский легион из Ифригии.

— Что происходит? Куда идут эти солдаты? – заинтересовалась Елена.

Просидевшая две трети жизни за стенами монастырской тюрьмы и еще одну треть – среди таких, как Симон, она действительно понимала не все, и не сразу.

— Армяне идут мятеж гасить.

— Господи, как хорошо-то, — перекрестилась Елена, — что смерти прекратятся.

Симон оттопырил губу и промолчал. Царице Цариц вовсе необязательно было знать, что для начала армянским ветеранам придется пролить некоторое количество крови самих мятежников и погромщиков.

— Ну, что ты решила? – вернул он разговор в прежнее русло.

Елену как ударили.

— Я… я не знаю. Я боюсь.

— Все боятся, — покачал головой Симон и ткнул рукой в комету над головой, — ее видит весь Египет, а, возможно, и вся Ойкумена. И все знают, какой это ужас – огонь с небес…

Елена опустила голову. Она чувствовала свою вину за происходящее.

— Однако жизнь продолжается, — развел руками Симон. – Мужчины ложатся с женщинами, дети рождаются, иногда выживают, иногда умирают… кого-то хоронят или сжигают… или едят – уж, какой обычай…

Царица Цариц растерянно моргнула.

— Что ты хочешь сказать?

Симон улыбнулся.

— Знаешь, я многое могу. Иногда мне кажется, что я могу все. Но даже я не знаю, что принесет завтрашний день.

— Ты хочешь сказать… Конец Света может не наступить?

Симон пожал плечами.

— А что тебе – Конец Света? Тебе сорок два года, и ты – женщина. Хочешь жить – живи. В самом лучшем случае твой первенец останется с тобой. В самом худшем – у тебя будут еще дети.

Елена замерла.

— Да-да, — закивал Симон. – Ни в одном из городов, которые мы видели, нет семьи, не терявшей детей. А сейчас, во время чумы, некоторые семьи вымирают целиком. Но люди не сдаются.

Он на мгновение задумался.

— Иногда мне кажется, что человечество заслуживает спасения уже за свою стойкость. Войны, мятежи, погромы, а они рожают детей, пашут землю и… продолжают жить.

На ее смуглых щеках вспыхнул румянец, и Симон вдруг подумал, что Елена и сейчас, несмотря на грубые, немного варварские черты лица, все еще красива.

— Я хочу попробовать, Симон…

***

Мартина понимала, чем рискует, но иного пути ей просто не оставили. Собственно только поэтому первой и главной жертвой императрицы-матери стал казначей империи.

— Где деньги империи, Филагриус?

— Все вложено в армию, императрица, — почтительно склонился казначей.

— Не все, — покачала головой Мартина, — кое-что мне проверявший тебя Костас перед смертью рассказал.

Казначей побледнел и отвел глаза в сторону.

— Буду честна с тобой, Филагриус, — перешла к делу Мартина, — выбор у тебя есть, но этот выбор невелик, и это в любом случае монастырь.

— Как монастырь? – обомлел казначей, — ты же сказала, у меня есть какой-то выбор!

— Верно, — кивнул Мартина. – Уйти в монастырь без волос на голове или без уда в штанах.

Казначей медленно опустился на колени.

— У меня нет денег, — выдавил он. – Пощади.

— Нет, — мотнула головой Мартина, — никто не пощадит ни меня, ни моих детей, если наша семья потеряет власть. Мой выбор еще меньше твоего. Ты это знаешь.

Понятно, что деньги нашлись. На взятки своим крупнейшим полководцам и на откупные аравитянам их кое-как хватало. А едва Мартина передала деньги вызванному из ссылки отощавшему и какому-то одичавшему патриарху Пирру с поручением любой ценой добиться понимания с военной аристократией и мира с Амром, из Италии приехал ее братец.

— Зачем ты отдаешь свои последние деньги, Мартина? – болезненно поморщился кастрат. – Ты могла просто победить!

— Даже Костас не мог просто победить, — отрезала она, — лучшее, что он мог сделать, так это удержаться. Ошибки, совершенные им, фатальны. А меня любят еще меньше, чем моего пасынка. И ты это знаешь.

— Подожди… — выставил руку вперед брат, — я понимаю, Александрии Амру не взять, но ведь весь остальной Египет падет…

— Не весь, — возразила императрица и тут же умолкла. Ее брату вовсе необязательно было знать ее планы.

На самом деле, эти планы были просты и прагматичны: для начала не выпускать из рук урожайные земли близ Александрии и продолжать сохранять за собой Мемфис. Это позволяло удерживать индийскую торговлю с Генуей и Венецией за собой и продолжать получать прибыли на посредничестве двух крупнейших регионов Ойкумены.

— Тебя не удержать Египта, — покачал головой заморский посланец, — даже если Пирру удастся договориться с Амром.

Мартина поджала губы.

— Да-да, — кивнул брат, — Амр – пешка. Знаешь такую фигуру в шахматах? Ну, может быть, слон… завтра же халиф негласно прикажет ему нарушить договор с тобой, и он его нарушит. А ты останешься в дурах.

Мартина знала, что он прав, но обсуждать это не хотела.

— Так, на что ты надеешься?

Императрица встала с резного трона и подошла к окну. На самом деле она учитывала даже возможность потери всего Египта – целиком. Но если бы ей удалось и далее удерживать два маленьких пятнышка земли – два порта, Мемфис и Александрию, цены на зерно продолжала бы диктовать именно она. Это сделало бы аравитян обычными поставщиками зерна – без своего выхода к морям и без настоящей власти. И, поскольку, хороших царей не бывает, Амр узнал бы, что такое мятежи, уже на пятый-шестой год своего правления. Люди устали бы от аравитян точно так же, как сегодня они устали от армян.

Мартина вспомнила мужа и улыбнулась. Первым понял важность смены фаворитов и лидеров именно Ираклий.

— Люди устают от однообразия не меньше, чем от работы, — как-то сказал он ей, — поэтому я и позволяю Сенату своевольничать.

— Так ты сознательно это терпишь?! – поразилась тогда Мартина. – И ты всерьез думаешь, что это поможет тебе удерживать власть?!

Ираклий тогда твердо, уверенно кивнул.

— Только поэтому я и держусь двадцать восьмой год. Иногда я даже думаю, что и нас, императоров надо менять почаще: греки, армяне, сирийцы… главное, чтобы все были из одного круга… а хороших царей все равно ведь не бывает. Так пусть люди все время думают, что самый плохой правитель остался позади.

Мартина вздохнула, вернулась на трон, и брат проницательно заглянул ей в глаза.

— Я знаю, ты думаешь, у тебя останутся Александрия и Мемфис, и что Амру все равно не удержаться. И через пять-шесть лет мятежей твоя семья опять вернется в Египет.

— Это было бы неплохо, — согласилась Мартина.

Заморский посланец рассмеялся.

— Этого не будет, Мартина. Хочешь остаться у власти, соглашайся с требованиями Папы Римского. Другого способа нет.

— Папа Римский такой же мошенник, как и все вы, — отмахнулась императрица, — и ни ты, ни он, да, и вообще никто ничего гарантировать мне не может. Разве что Амр…

Императрица невесело рассмеялась.

— Странно, но у меня такое чувство, что он – на тысячи стадий вокруг – единственный из власть имеющих, кто еще помнит, что он мужчина.

Кастрата перекосило, и он недобро улыбнулся.

— Значит, ни примиряться с Папой, ни отрекаться от ереси ты пока не думаешь?

— Я не ссорилась с Папой, — покачала головой Мартина, — и я никогда не считала армянскую веру ересью. Я выросла в этой вере.

Кастрат нахмурился и сурово покачал головой.

— У нашего Спасителя две природы…

— Только у вашего! – с упором на «вашего» оборвала его Мартина. – И ни одна из этих природ не мужская!

Посланец растерянно хлопнул глазами.

— Он не нуждается…

— Нуждается, — убежденно произнесла императрица. – Это ты не нуждаешься ни в умении держать слово, ни в желании защищать людей, ни даже в самой мужской природе. Но что с педераста взять?

Мартин замер.

— Спаситель не может быть похож на тебя, — покачала головой императрица.

***

Патриарх Пирр и принц Константин прибыли с посольством на Родос, когда Никея уже пала, а войска аравитян шли от города к городу – на Александрию.

— Император Костас умер от слабости легких, — первым делом сообщили Амру послы, — теперь императором назначен Ираклонас – сын Ираклия и Мартины и законный наследник трона.

— Ему же только пятнадцать лет, — удивился Амр.

Он сразу вспомнил Абдаллаха, сына Мухаммада и Аиши. Из лука он и в четырнадцать стрелял точнее многих мужчин, но чтобы управлять страной требовалось нечто большее.

— Императрица Мартина приняла на себя обязанности регента, — пояснили послы. – Она и прислала нас к тебе.

Амр задумался. Он понимал, что политика Византии снова поменяется.

— Передайте Мартине мои искренние соболезнования из-за потери императора Костаса, — произнес он, — и… я вас слушаю.

Послы переглянулись, и слово взял патриарх.

— Мартина просит тебя, Амр, не принимать во внимание беззаконное попрание наших договоренностей полководцем Мануилом. Этот отказавший тебе в дани мерзкий армянин действовал на свой страх и риск и без разрешения императорской семьи.

— Мануил – настоящий мужчина, — улыбнулся Амр.

Он и сам входил в Египет на свой страх и риск и вопреки грозным письмам Хакима, халифа и Али.

— Мы привезли золото, — волнуясь, произнес патриарх, — здесь больше, чем стоила дань. Возьми, и забудем об этом ужасном недоразумении.

Амр хмыкнул, поднялся и подошел к окну. Последние новости из Аравии заставляли его торопиться. Случись ему потерять свое место главного полководца, и джихад захлебнется, а слово Мухаммада так и не перешагнет за пределы Аравии и Египта. А мир, — он окинул взглядом горизонт, — мир был так огромен!

— Подойди сюда, святой отец, — повернулся он к патриарху.

Пирр поднялся и подошел к окну.

— Скажи, святой отец, — кивнул Амр в сторону упавших во время землетрясения каменных столбов, — ты смог бы проглотить хотя бы одного такого идола?

Пирр удивленно поднял брови.

— Зачем спрашивать, Амр? Человек на такое неспособен. Ты сам это знаешь.

— Очень хорошо знаю, — кивнул Амр. – И точно так же хорошо люди Египта знают, что Амр держит слово. Вы предложили мир, и я согласился и слово держал. Вы нарушили мир, и я двинулся на Александрию и слово сдержу.

— Но ведь всегда можно… — начал Пирр.

Амр упреждающе поднял руку и тряхнул головой. Прямо сейчас происходило нечто невозможное – то, чего быть не должно. И это следовало внятно разъяснить.

— Подожди, святой отец, — попросил он. – Ты – первый священник Византии. Я – воин. И ты – совесть всей страны – предлагаешь мне поступиться воинской честью? Аллах свидетель, то, что сейчас происходит, еще менее возможно, чем проглотить этого каменного идола!

***

По приезду в только что замиренную армянскими легионами Александрию Мартин первым делом вызвал Кифу.

— Связь с казначеем Филагриусом налажена? – сурово поинтересовался он.

— Да, святой отец, — склонился монах. – Он уже передал мне деньги на подкуп войск, а я их уже раздал – строго по списку. В первую очередь, Валентину Аршакуни.

— Семья Аршакуни не чувствует себя обойденной?

— Аршакуни удовлетворены, — склонился еще ниже лучший агент Папы. – Валентин уже начал платить солдатам – понятно, что от своего имени.

Мартин возбужденно потер взмокшие ладони. Как только стало ясно, что воспитанная, как армянка, его сестра Мартина не уступит, ее судьба была предрешена. Одна трудность: Мартину могли свалить только сами армяне.

«Как там она сказала? Что взять с педераста?.. — стиснул челюсти Мартин. – Подстилка Ираклова! Тварь!»

— С Теодором говорил?

— Да, святой отец, — улыбнулся Кифа.

— Чему ты улыбаешься?! – взорвался Мартин.

— Полководец Теодор спит и видит, как бы счеты с армянами свести, — посерьезнел Кифа, — а семью Ираклия он ненавидит, словно кровных врагов.

Мартин тяжело выдохнул. Он знал, что Аршакуни законов родовой чести не переступят. Так что лучшего кандидата для самого жестокого удара по семье Ираклия, чем неумный и трусоватый Теодор, было просто не найти.

— А что в Александрийской патриархии? Кто станет новым патриархом, еще не обсуждали?

— Пока нет, — покачал головой Кифа, — но с главными людьми Церкви я разговаривал и уже привел их к мысли, что нужен человек потверже, например, Петр.

Мартин криво усмехнулся. Петр славился несгибаемой патриотической позицией и таким же негибким ограниченным умом. Лучшего кандидата, чтобы развалить то, что нуждается в постоянном компромиссе, просто не было.

— Молодец, Кифа… — с облегчением выдохнул он. – Ты отлично поработал.

— Это еще не все, — покачал головой агент.

Мартин насторожился. В тоне, каким это сказал Кифа, чуялось что-то жутковатое.

— Ну? Говори.

— Елена, — тихо, но внятно произнес Кифа. – Она здесь, неподалеку от Александрии. Практически у меня в руках.

По спине Мартина пронесся ледяной шквал, а пальцы онемели и отозвались множественным покалыванием.

— Открой окно! – хрипло скомандовал он и рухнул на скамью.

Сердце, проклятое сердце… оно все чаще сдавало – в самые важные, в самые ответственные мгновения.

Кифа бросился открывать окно, а когда Мартин подал знак, что может говорить, подошел ближе и склонился над не рискующим вставать хозяином.

— Ты уверен? – выдохнул Мартин.

— Более чем, — кивнул Кифа, – сейчас ее сопровождает некий Симон. Опаснейший тип…

— Симон? – хлопнул глазами Мартин. – Какой Симон? Уж, не амхарец ли?

— Амхарец… — подтвердил агент.

Мартин прикусил губу. Это была Елена – никаких сомнений. А амхарца он знал еще с тех времен, о которых запретил себе даже вспоминать. Тогда, двадцать восемь лет назад, Мартин был еще мужчиной.

— Симона убить при первом удобном случае! – приказал Мартин. – Елену доставить мне!

И вот тогда Кифа улыбнулся – нагло и требовательно.

— А как же – я? Папа выполнит данное слово?

— Какое? – насторожился Мартин.

— Он обещал за ее поимку все, что ни пожелает поймавший… разумеется, кроме тиары, — аккуратно напомнил монах.

Мартин прищурился.

— И чего ты хочешь?

Кифа столь смиренно склонил голову, что его тонзура нависла прямо над полулежащим Мартином, и выглядела она вызывающе непристойно.

— Я хочу войти в историю Церкви первым Папой Римским, святой отец…

— Кем-кем? – не понял Мартин.

— Основателем. Самым первым… разумеется, после Спасителя.

Мартин непонимающе моргнул и булькнул смехом.

— Каким таким основателем? Ты что, Писаний не читал? У Иисуса одних учеников было семьдесят два человека!

— Мне все равно, сколько у него было учеников, — упрямо поджал губы монах. — Я хочу стать любимым. И я хочу, чтобы все написанные мной поучения вошли в Святое Писание.

Мартин снова булькнул смехом и не выдержал – расхохотался, от души.

— Но зачем тебе это?! Какая польза? Проси епископат! Тебе дадут…

Монах побледнел и стиснул зубы.

— Мне не нужны сокровища земные. Я хочу, чтобы мое имя было столь же великим, как имя Спасителя, и всегда стояло рядом с Ним.

Похоже было, что он решил это для себя всерьез.

Мартин вздохнул, посерьезнел, не без труда сел, отдышался, встал и, опираясь на плечо Кифы, подошел к окну. Там бушевал невиданный для Египта ветер.

После того, как Мартин, уже познавший сладость любви, попросил о кастрации, для него сокровища земные тоже утратили сладость. Да, этот способ оказался лучшим, чтобы стать невидимкой для ищеек Ираклия и тогдашнего Папы. Мартина, знавшего о Царице Цариц почти все, ищейки просто перестали замечать. И хотя он быстро обнаружил, что достичь восторгов любви можно и с мужчиной, с тех самых пор ему каждую ночь снились только женщины… только они.

— Значит, Кифа, ты хочешь славы? – пробормотал он.

— Вселенской славы, — поправил его монах.

Мартин понимающе кивнул. С тех самых пор, он тоже думал только о славе, лишь о ней. Ибо ничем, кроме вселенских размеров славы, нельзя было затушить бушующего внутри него пламени позора – тоже вселенских размеров.

«Надо же… амхарец жив…»

По иронии судьбы Мартин – все последние годы – курировал поиски остатков секты, к которой когда-то принадлежал сам. Последний – Филоксен, по донесению Кифы, был уничтожен где-то рядом с Верхним Мемфисом. Ну, а с амхарца и с его товарища, как следовало из архивных записей, солдаты империи сняли кожу лет пятнадцать назад на Кипре.

«Неужели это ошибка?»

— Этот Симон… ты сказал, что он опасен. Насколько?

— Очень, — тихо отозвался Кифа. – Когда я видел его в последний раз, он делал такое, что не всякому пророку по плечу.

Мартин понимающе хмыкнул. Он хорошо помнил, как Досифей метнул заточенный посох в то место, где он, как и все остальные, видел Симона. Вот только амхарца там уже не оказалось.

— Ладно, — кивнул он, — хочешь быть самым любимым учеником Спасителя, будешь. Имя себе уже выбрал?

— Петр, — глотнул Кифа. – Я подписываю свои размышления и поучения именно так.

Мартин улыбнулся. Как и всякий кастрат, Кифа более всего мечтал стать мужчиной*, хотя бы в человеческой памяти.

*Петр – буквальный перевод – член, имя близкое к именам фаллических божеств Пер, Перун. «Камень» — еще одна из дефиниций имени Петр, происходит от ритуальных каменных фаллосов.

— Зачем тебе это, Кифа? – отечески взял он монаха за шею. – Мужчины проиграли, едва Адам предал Еву. Я тебе говорю, не пройдет и тридцати лет, и миром будем править мы, кастраты. И знаешь, почему?

— Почему? – глухо спросил агент.

«Как там сказала Мартина? – вдруг вспомнил Мартин. – Что взять с педераста?..»

— Потому что мы – и есть тот самый гностический Герм-Афродит из древних преданий: и мужчина, и женщина одновременно. Только мы понимаем и тех, и других. Только мы знаем все их тайные желания, — Мартин улыбнулся. – Они и подумать еще не решились, а мы уже знаем. Именно поэтому мы всегда на шаг впереди всех остальных.

Кифа опешил.

— Ты хочешь сказать, что миром будут править педерасты?

— Только так, — покровительственно похлопал своего лучшего агента по затылку Мартин, — только так.

***

Симон пробовал войти в Елену каждые два-три часа. И каждый раз это оканчивалось ничем.

— Может, попробуешь другого мужчину? – прямо предложил он.

— Нет, Симон, — обреченно покачала головой она. – Они пробовали. Часто. Никакого толку. А тебя я хотя бы не боюсь. Давай попытаемся еще – чуть попозже.

Но Симона уже одолевали сомнения. Он все сделал по правилам: погрузил Царицу Цариц в транс и аккуратно, слой за слоем снял все заклятия – вплоть до самого раннего. Затем аккуратно выкатал яйцом то, что Елена могла получить случайно – от первого встречного недоброжелателя. Так что, когда он просмотрел ее свечение в мире истинном, оно было ровно таким, как надо, и буквально излучало желание наконец-то зачать.

Дело было и не в нем. Симон никогда не страдал от недостатка мощи. Более того, чтобы держать свое тело в должной узде, он расчетливо обрек его на пожизненное полуголодное существование. Сейчас, когда он позволил себе и рыбу, и мясо, и вино, его тело реагировало на женщин даже лучше, чем надо: он хотел их всех! Но едва он ложился рядом с ней, все кончалось – как не было.

Симон опустился даже до того, что, памятуя о вечной правоте народа, сходил к местному жрецу и рассказал ему все как есть!

— Ты, значит, хочешь сделать Спасителя? – утер грязной ладонью зеленую соплю жрец.

— Да.

— Распинать агнца будешь? – заинтересовался жрец.

— Я об этом пока не думал.

— Меня позови, если надумаешь, — облизнул губы жрец, — лучше меня этого никто не сделает. И всего за двадцать монет.

— Ладно. – Симону было все равно, кто это сделает.

— Эти новые вообще в распятии агнцев ничего не смыслят, — ощерился довольный сделкой жрец, — а у меня все – по заветам матерей наших.

Симон слушал, но пока ответа на свой главный вопрос не находил.

— Предстанет перед Богом твой агнец, как растянутая на солнце шкурка – очень красиво будет, Всевышний за такую красоту все грехи тебе простит…

«Шкурка? — мелькнуло в голове у Симона, — нет, не то…»

— У меня зачать не выходит, святой отец, — объяснил он жрецу.

Тот задумался.

— Ты ей соль на язык клал?

— Нет.

— Уже ошибка, — самодовольно ощерился жрец и втянул в себя очередную зеленую соплю, — а красного быка храму посвящал?

— Нет.

— И мяса нищим не раздавал? – вытаращил глаза эксперт.

— Не-ет… — протянул Симон.

Он уже чуял глубинную правоту жреца, а тот потрясенно и одновременно напоказ уже разводил руки в стороны.

— Ну, а если ты еще и невесту Божью в теплую шкуру не заворачивал…

— Все, святой отец, — упреждающе поднял руки Симон, — я все понял. Спасибо.

Елена была посвящена Богу с рождения. А потому обряд следовало исполнять в точности – до деталей.

***

Теодор уступал Амру город за городом, но вины своей в этом не видел. Во-первых, почти везде принялись проявлять недовольство армянские приходы. Подчиняться итальянке, отравившей мужа и сына, а теперь еще вздумавшей лишить Церковь остатков духовности, гайниты не желали.

Во-вторых, вот-вот должен был начаться разлив Нила, а вместе с ним и экспорт урожая – пусть и небольшого – по Траянскому каналу в Индию. И если прежде этот экспорт держали в своих руках аристократические семьи Византии, то теперь он был целиком в руках аравитян. И не торговать с ними для огромного количества купцов, извозчиков, грузчиков, матросов, лоцманов, капитанов, толмачей, охранников, писарей и счетоводов означало попросту голодать.

Ну, и, в-третьих, повсеместно ширились мятежи – теперь уже солдатские. Получившие свои две монеты солдаты с волнением обсуждали письмо ссыльного казначея Филагриуса, привезенное с островов его адъютантом Валентином Аршакуни. Казначей простыми и доходчивыми словами объяснял, что следующим шагом императрицы наверняка будет отравление детей Костаса – внуков Ираклия от первой жены. И, конечно же, пострадавший за правду казначей заклинал воинов немедленно войти в столицу и вырвать невинных младенцев из рук их зловещей бабушки.

Понятно, что в ситуации острого недоверия к империи, Теодор, как главный полководец Мартины почти ничего поделать не мог. Впрочем, он тоже получил письмо, в котором честно описывались и переговоры Амра с патриархом, и то, сколь жестоко покарал мятеж гайнитов некий ставленник Мартины, и то, что императрица уже получила требование освободить невинно пострадавшего Филагриуса, и за этим требованием стояли первые семьи империи. Ну, а главное, что объяснялось в письме: тратить силы на войну с Амром, когда можно перенаправить войска на главный источник зла – Мартину и ее выродков, никакого смысла нет.

Так что Теодор сдавал город за городом без малейших угрызений совести.

***

Мартина впервые увидела «свое» письмо, когда легионы уже бунтовали. В письме она просила Давида Матаргуема* взять ее в жены и помочь расправиться с детьми Костаса и Грегории.

*David Matarguem.

— Как думаешь, кто это сделал? – спросила она доставившего письмо патриарха.

— Все говорят, что самое заинтересованное лицо – вождь гуннов Кубратос.

Мартина на мгновение задумалась и отрицательно качнула головой.

— А ты что думаешь?

— Это не Кубратос, — тут же согласился с ее жестом Пирр. – Кубратос может свергнуть тебя, но он прекрасно понимает, что это ничего не значит, и придется договариваться со всеми остальными – и с сирийцами, и с греками, и с армянами, и с евреями. А это куда как сложнее, чем ввести войска гуннов в столицу.

— Но кто тогда?

— Твой брат, — без обиняков ответил патриарх. – Больше некому.

А вскоре Мартина получила еще одно письмо и смогла убедиться, что патриарх прав.

«Мне донесли, что Кубратос пытается поднять мятеж, — писал ей брат, — и, конечно же, хотя обвинения твоей персоны смехотворны, простые люди им поверят. А значит, в Кархедоне, да, и во всей Ифрикайе, начнутся мятежи…»

Мартина хмыкнула. Рука Венеции и Генуи виднелась вполне отчетливо. Более всего эти два крупнейших купеческих города севера ненавидели Кархедон, уже потому, что именно Кархедон держал Сицилию и Африканское море и брал пошлину за провоз товаров с запада на восток и обратно. А призыв «Карфаген должен быть разрушен!» стал настолько привычен, что даже не раздражал.

«Когда гунны войдут в Кархедон, а они войдут в него непременно, — писал далее Мартин, — можешь просить подмоги, – дам. Не задаром, конечно. Сама понимаешь, наши наемники без денег и шага не сделают…»

Мартина прикусила губу. Она знала, что Мартин прав. В условиях мятежа легионов, гунны в Кархедон войдут все равно. А значит, без помощи итальянских наемников ей не обойтись – больше просить было некого.

— А вы еще хуже, чем гунны… — вслух произнесла Мартина.

Она знала, что если нога подчиненного Папе итальянского солдата ступит на землю Кархедона, там будет разрушено и загублено все. Вообще все.

— И Сицилия отойдет Папе…

Это влекло за собой неизбежную утрату армянского влияния на северном побережье Ойкумены и начало безостановочного роста влияния итальянского. И, конечно же, Мартина, сама на четверть итальянка, знала: в этом наступлении итальянцев на армянские земли обвинят именно ее.

— Надо созывать Сенат и предлагать компромисс с Филагриусом, — сказала она Пирру, едва прочла письмо.

— Каким образом? – недовольно поморщился патриарх.

— Отзовем его из ссылки в обмен на прекращение армянских мятежей. Армян отправим в Кархедон – отбивать атаки гуннов и вышвыривать «помощников» из Италии, а сами тем временем будем оборонять Александрию от Амра.

— Красиво, — признал патриарх, — но бесполезно.

— Почему?

Патриарх задумался, видно, подбирал слова помягче.

— В Сенате не те люди, что думают о пользе и держат слово, Мартина, — с болью выдавил он, — а главное, им плевать на Византию.

— Неужели совсем плевать? – не поверила императрица.

Патриарх лишь молча кивнул.

***

Хаким получил письмо Аиши, как только до этой эфиопки дошли слухи о неизбежном смещении Амра.

«Вы противились этому походу, сколько могли, — напоминала принцесса, — и если бы не отвага Амра, все наши люди умерли бы от голода еще в прошлом году. Но Амр назад не повернул и прислал зерна столько, что даже ты, Хаким, сделал на торговле тем святым, чем нельзя торговать, целое состояние.

Вы боялись этой войны, как не может бояться мужчина, — язвительно обвиняла она, — и если бы Амр отступил, ваши бухты и гавани уже принадлежали бы Византии. Но Амр не отступил, и теперь сам византийский флот принадлежит нам.

Вы пытались остановить его, когда он принял в свои руки Траянский канал и отдал нам всю Нило-Индийскую торговлю. Но он не слышал ваших трусливых голосов и теперь взял весь Египет целиком.

Вы все время заставляете Амра выдавить из Египта больше зерна, чем необходимо нам и может дать эта земля. Но он не берет лишнего, и только поэтому египтяне поднимают мятежи против своих властителей, а ему открывают ворота без боя.

Вы гоните евреев и христиан из Аравии, забыв, что эти люди Книги жили с нами рядом всегда. А он всех берет под защиту, и только поэтому каждый христианин и каждый еврей Египта почитает Амра как старшего брата, а Мухаммада – как самого справедливого пророка Всевышнего.

Еще немного, и он возьмет Александрию и Мемфис, а принятые Амром в ислам наши новые братья уже идут на Кархедон и осаждают Константинополь. И это его заслуга, а не ваша. У вас вообще нет заслуг.

Вы все время напоминаете Амру о том, как он дважды пытался убить Пророка, но ведь именно вы, курейшиты, и посылали Амра убить Мухаммада. Между вами одна разница: Амр раскаялся и уверовал искренне, а вы – притворно.

Да, я утверждаю, что вы приняли ислам притворно! Вы все время прикрываетесь тем, что защищаете веру, но не вы, а именно Амр несет слова Мухаммада во все пределы Ойкумены. И все время – вопреки вашей воле.

Вы обвиняете меня, его, всех, кроме себя самих, в искажении слова Пророка, но – Аллах свидетель! – мой муж никогда не говорил тех мерзостей, какие вы ему приписываете.

Потому что Мухаммад был лев. А вы – шакалы, напялившие шкуру льва».

***

Симон почуял опасность мгновенно, — было что-то в воздухе, что он тут же опознал, как волю Кифы. Собственно, именно поэтому, а не из-за подошедших к Александрии войск аравитян, он и переместился – сначала в Карийун, а затем и в Александрию. И сразу же понял: все сделано верно: город вовсю праздновал восход Сотпеса* и начало разлива Нила.

* Сотпес – Сириус. Восходит 19 июля, с разливом Нила.

«Надо торопиться», — понял он и первым делом взял у ростовщика-генуэзца оставленные много лет назад деньги и за непомерную, поднятую голодом и ожиданием Конца Света, цену купил огромного красного быка.

— Хороший бык, — хвалили товар монахи, — специально для жертвы взращен.

— Доставьте в храм* Христа Спасителя, — сунул им еще с десяток монет Симон. – Жду через два часа. Мне понадобятся помощники.

*Жертвоприношения быков в храмах у изолированных от влияния крупных Церквей христианских народов и племен длились вплоть до XIX века.

Монахи удовлетворенно переглянулись.

— Мясо бедным семьям и нищим раздавать будем?

— Будем, — кивнул им Симон, — все будем…

Он знал, что монахи выручат с освященного мяса еще больше, чем от продажи быка, но это был уже их грех. Лично он обязан был сделать все строго по правилам.

— Зачем тебе жертвенный бык? – осторожно спросила уже начавшая понимать, насколько все серьезно, Елена.

— Ты посвящена Богу, — прямо ответил Симон, — а потому и зачать сможешь только от Него.

Царица Цариц побледнела.

— Ты уверен?

— Теперь – да, — кивнул Симон. – Но ты всегда можешь отказаться.

Елена опустила голову, немного помолчала и все-таки решилась.

— Я не буду отказываться от свершения своей судьбы.

В ее глазах стояли слезы.

***

Через час Симон договорился с настоятелем храма о скором изгнании всех прихожан и внеочередном проведении обряда – за совершенно немыслимые деньги, а еще через час монахи завели в храм быка, тут же, без спешки, но и не теряя времени, принесли его в жертву, слили освященную кровь в загодя приготовленные амфоры, сняли шкуру и перенесли шкуру поближе к алтарю и разделали мясо. А едва они, тяжело груженные жертвенным, вышли и закрыли за собой двери, Симон подтянул шкуру на священное место и кивнул Елене.

— Раздевайся.

Царица Цариц начала стягивать одежду, а он быстро развернул еще теплую шкуру, проследил, чтобы на теле Царицы Цариц не осталось ни единого лишнего предмета, и повел туда, куда во всем Египте женщин не водили уже двадцать восемь лет.

— Ложись.

Она легла, и Симон снова отметил, что она все еще прекрасна. Да, ее ноги и плечи были великоваты, бедра широковаты, а на некогда гладком и упругом теле появились обязательные в этом возрасте складки и складочки.

— Спокойно, — скомандовал он и быстро завернул ее в теплую, окровавленную шкуру. – Жди.

Отошел, стащил с себя рясу и подрясник, сорвал с шеи разлетевшиеся по каменному полу драгоценные бирюзовые четки и подошел к единственному, что оставалось от жертвенного быка. Голова Бога – из желтой, заляпанной кровью кости, с острыми чуть загнутыми внутрь рогами была просто огромна.

Симон с усилием поднял уже обрубленный монахами череп и с еще большим усилием водрузил на себя. Теперь все условия были соблюдены, и он – от имени Бога, коему Царица Цариц и была посвящена, — был вправе осуществить зачатие.

— Я иду.

Сила уже полыхала в нем рубиновым пламенем первой стены Иерусалима.

***

Мартина собрала Сенат вопреки желанию всех. Сенаторы понимали, что семья Ираклия уже обречена на отлучение от власти, и не желали слушать тех, кому никто в империи не подчинен. Однако императрица-мать приложила столько усилий, что отказаться было невозможно, и, конечно же, первым начал говорить Ираклонас.

— Я принял решение проявить милость и уже вызвал Филагриуса из ссылки, — громко, словами своей матери прочитал по бумажке пятнадцатилетний император.

Сенаторы молчали.

— Более того, видя, что святые отцы не слышат моих предостережений, — продолжил юноша, — и вносят в умы горожан сумятицу и страх, я уже отдал приказание о высылке из столицы всех духовных лиц следующих монастырей…

Император начал зачитывать список ненадежных монастырей, и сенаторы опешили. Монахи частенько принимали участие в мятежах, и то, что прямо сейчас делала Мартина, было очень верным шагом. Но такой отваги от нее не ожидали.

— Поскольку я так и не услышал ни от Боговдохновенных греков, ни от разумных евреев, ни от ученых сирийцев, ни даже от моих любимых армян ни одного предложения о войне с гуннами Кубратоса, я с болью в сердце принял предложение Папы Римского о вводе наемников-итальянцев в Кархедон.

Сенаторы охнули.

— Это невозможно!

— Мартина! Что это?! Что он говорит?!

Ираклонас с любопытством оглядел бушующий Сенат и, поняв, что его роль на сегодня исполнена, сел на трон и замер – с трогательной юношеской торжественностью.

— Я просила вас о помощи, — поднялась, чтобы ее лучше видели, императрица-мать, — и что я услышала в ответ?

— Только не наемники!

— Это же хуже, чем гунны!

Мартина подняла руку.

— Я еще раз спрашиваю вас: кто откликнулся на мой призыв? Есть такие?

Сенаторы недовольно заворчали и стихли. Мартина и впрямь разослала обращение всем вождям народов и племен – каждому лично.

— Вместо помощи появилось вот это письмо! – выдернула Мартина из стопки папируса желтый листок. – Якобы написанное мной! И вместо помощи я получила удар в спину!

Сенаторы окончательно замолкли и насуплено опустили глаза.

— Смотреть на меня! – закричала императрица. – Не смейте опускать глаз!

Сенаторы опешили. Так с ними разговаривал только Ираклий.

— Под стенами Константинополя варвары! – с напором продолжила императрица. – Если бы не чума в их становищах, они бы уже вошли в столицу. Но вам все равно. Вас интересуют только деньги, лишь то зерно, что еще осталось в Александрии!

— Это не так… — осмелился возразить кто-то.

— Да, это не так, — согласилась Мартина, — еще вас интересует, кто придет после меня.

По залу прошел недобрый смешок. Это уже было ближе к истине.

— И я вам отвечу, — уверенно кивнула императрица. – Хотите знать?

Сенаторы оживились.

— Ну, и… кто?

— Из вас – никто, – отрезала Мартина.

В зале воцарилась тишина.

— А кто же тогда? – спросил кто-то.

Мартина глянула в сторону сына и тот, немного замешкавшись, вытащил из рукава кусочек папируса.

— По многом размышлении, — прочитал император, — я принял решение, что дети моего брата Костаса должны разделить со мной честь и бремя императорской власти.

Сенат замер. Почти все полагали, что со смертью Костаса отношения Мартины и ее снохи Грегории безнадежно испорчены, и никто не думал, что императрица сумеет преодолеть это долгое противостояние внутри семьи.

— А почему грегорийцы? – задал риторический вопрос кто-то недовольный. – В империи много достойных родов.

Мартина сощурилась. Она уже видела, кто подал эту провокационную реплику.

— По отцу они вовсе не грегорийцы, — внятно ответила она. – По отцу они армяне и более того, они – царственная кровь Ираклия.

— Все знают, что за ними всегда будет стоять род их матери Грегории, — возразил сенатор. – А в империи много достойных родов…

Мартина поджала губы. Ясно, что сенатор намекал на себя.

— Верно, сенатор, даже ты тоже можешь стать императором… если свергнешь мою семью. Но, неужели ты думаешь, тебе позволят остаться на этом троне?

Она подалась вперед.

— Ты, умный, опытный человек, неужели ты думаешь, кто-нибудь из вас уцелеет, если верховная власть империи рухнет?

Сенатор побледнел. Вопрос был в точку.

— Поэтому я и говорю вам: хватит склок! Хватит фальшивок! Хватит споров и злобы! Пора спасать то, что еще не поздно спасти! Иначе падет не только Александрия; падет и Мемфис! И наступит день, когда наш Карфаген будет разрушен итальянцами, а в нашем Константинополе будут заправлять аравитяне!

Сенаторы на мгновение обмерли, затем кто-то хмыкнул, рассмеялся, его поддержали соседи, а вскоре весь зал безудержно хохотал.

***

Когда Симон развернул теплую, пахнущую кровью и животиной шкуру, а обнаженная, перепачканная свежей кровью Царица Цариц обняла его за шею, там, за стенами храма раскатисто пророкотал далекий гром. Он осторожно, так, чтобы с головы не свалился тяжелый коровий череп, взгромоздился сверху, провел рукой по скользкому от крови горячему бедру, и внутри живота стало горячо и зыбко, — как в первый раз.

— Я тебя сразу полюбила, — заплакала Елена, — как только увидела. Еще тогда…

Симон хотел что-нибудь ответить, но губы и подбородок тряслись.

— Т-ты…

И едва она закричала, он яростно сорвал с себя «божью голову», с ненавистью отшвырнул ее назад, к порогу и лишь тогда приник всем телом – так, как желал с самого начала. Бог уже получил оговоренную контрактом кровь девственницы, а все остальное Верховного Бабуина не касалось.

***

Кифа не обнаружил Симона в монастыре покойного Фомы, однако следы этой парочки он видел повсюду. А когда он сопоставил показания оставшихся при монастыре божьих слуг, стало ясно, что Симон бежал в Александрию.

— Хитер…

Найти человека в крупнейшем торговом городе Ойкумены было почти невозможно.

«Что ж, придется разослать агентов и выполнять остальные поручения…» — смирился он с временной потерей.

«Остальных поручений» тоже хватало, и все они были важны. Едва войска Амра выбили последние преданные семье Ираклия армянские легионы из Карийуна, Александрия оказалась в осаде. Понятно, что первым делом город четко разделился на две главные фракции: торгашей и вояк. Торгаши хотели мира и беспрепятственной торговли. Вояки мечтали перетерпеть временные неудобства, чтобы когда-нибудь нанести Амру ответный удар. Но главным было то, что обе фракции никак не связывали свое будущее с Мартиной и ее семьей. Это настроение люди Папы поддерживали, как могли, — всеми отпущенными средствами.

— Если не вывезти зерно из Александрии прямо сейчас, — говорили они купцам, — Мартина спохватится и все отберет. И лучше всего вывозить в Италию, там цены самые высокие…

И тут же подготавливались юридические документы, и зерно под видом второсортных товаров, разумеется, через взятки таможне, вывозилось из осажденного города.

— Купцы сдадут Александрию; никакого сомнения, — говорили те же люди главам военно-аристократических родов, — если терпеть примиренчество Мартины и не оттеснить их от управления городом, будет поздно…

И аристократы начинали решительно теснить купцов отовсюду. В результате все выходило, как надо: зерно вывозилось, а в управлении городом все больший вес приобретали военные. И так как именно аристократы представляли наибольшую опасность для Мартины, распад все более становился неизбежным. А однажды Кифу навестил очередной посланник от Мартина.

— Святой отец интересуется, что у тебя с этой женщиной, — первым делом сказал посланник.

— Пока ничего, но, думаю, она будет моей, — просто ответил Кифа.

Посланник окинул кастрата критическим взглядом, но от выражения недоумения удержался: ни отношения Кифы с женщинами, ни то, почему это столь интересует Мартина – такого же кастрата, его ни в малой степени не касалось.

— А какие прогнозы для Египта?

— К осени Египет падет, — уверенно констатировал Кифа.

Да, Александрия была неприступна, особенно сейчас, во время разлива Нила, однако то, как быстро рассыпалась египетская власть, внушало самые оптимистичные надежды.

— А когда в Египет войдем мы? – спросил посланник. – Что Мартин должен говорить Папе?

— Мы войдем сюда нескоро, — покачал головой Кифа. – Сначала аравитяне должны вернуть подати и начать злоупотреблять властью. Думаю, Папе придется ждать, как минимум, пять-шесть лет.

Посланец аккуратно все записал, и лишь тогда передал Кифе очередное, довольно неожиданное задание:

— Мартин хочет, чтобы ты организовал вывоз архивов Мусейона в Рим.

— Архивы Мусейона? – поднял брови Кифа, — но зачем они ему?

Посланник понимающе кивнул и достал желтый папирусный листок.

— Отец Мартин сказал мне, что ты должен понять.

Кифа развернул записку.

«Ты подал мне интересную мысль, Кифа, — писал Мартин, — но чтобы ты стал тем, кем ты хочешь, а все мы в будущем выглядели так, как все мы хотим, архивы империи должны быть у нас».

Кифу свернул записку и уставился в окно.

Он уже понимал размах мысли Мартина, ибо, едва еретическая Византия, а вслед за ней и власть временщиков-аравитян, падут, Папе придется решать, как поступить с памятью – с тем, что останется лишь на папирусной бумаге. Потому что дикий, кровожадный и тупой, как все варвары, Амр ибн аль-Ас не имеет права войти в историю таким, каким его видят сегодняшние египтяне. Злобная отравительница Мартина не должна выглядеть ни заботливой матерью для всех детей своего мужа, ни рачительной продолжательницей его дела. А уж армяне… этих, пусть и недолго, но правивших всей Ойкуменой еретиков следовало навеки отправить туда, где им и место, – на самые задворки истории. А может быть, и еще дальше.

Вот только для этого собранные в Александрийском Мусейоне архивы следовало вывезти в Италию – любой ценой.

***

Когда закричал Симон, цветные витражи храма лопнули и осыпали их, словно брызги падающего со скалы потока. И сразу же потухли все до единой свечи. Ворвавшийся в пустые оконные проемы ветер царствовал теперь в храме безраздельно. И лишь спустя бесконечно долгое время Елена произнесла первое слово.

— Симон?

-?

— Это у всех так?

Он с усилием сполз со скользкого пышного тела, повернул ее к себе и обнял.

— Не знаю… кажется, нет.

Ветер скользил по его спине приятными прохладными волнами.

— Мне страшно… — тихо произнесла она, — и сладко… и снова страшно. Почему так?

Симон отодвинулся и заглянул ей в глаза. Он чувствовал то же самое.

— Ты – Царица Цариц… а я… я даже не знаю, кто я.

— Ты – мой Бог, — провела рукой по его бритому татуированному черепу Елена.

Симон улыбнулся и вдруг понял, что впервые не услышал в себе протеста на само это слово.

— Да, будет так.

***

Когда войска Амра отбросили Теодора от Карийуна и осадили Александрию, стало ясно: и Менас, и все остальные, твердившие о неприступности города, были стократно правы. Едва первые смельчаки бросились вперед – так, проявить удаль, навстречу им полетели выпущенные из множества баллист камни.

— Двадцать восемь человек, — мрачно отчитался о потерях Зубайр.

— Отходим и становимся лагерем, — распорядился Амр.

А уже вечером перебежчики сообщили Амру, что в Александрии резня. Он попытался выяснить, кто кого режет, перебежчики принялись объяснять, и Амр совершенно запутался. И даже когда, спустя много дней, пришло письмо от Менаса, не прояснилось почти ничего.

«Префект Аркадии Филиадес, брат патриарха Грегория и патриарх Кир давно уже за мир с тобой – на любых условиях, — писал Менас, — но между собой они не ладят. Я пытался их свести – не вышло. Впрочем, хорошо уже то, что Филиадес денег на ведение войны не дает. При этом его брат – мой давний и ярый враг. Филиадеса он поддерживает, но со мной не соглашается ни в чем».

Амр растерянно почесал затылок, перевел дыхание и продолжил читать.

«Ну, а Теодора интересует не война с тобой, а возможность поквитаться с семьей Ираклия, и он активно ищет сторонников среди тех святых отцов, что стоят в оппозиции патриарху Грегорию и патриарху Киру. Понятно, расклад сил осложняется родственными связями патриарха Грегория с Филиадесом…»

Амр тряхнул головой и начал письмо сначала, затем опять – сначала… и опять! И вскоре был вынужден признать: или он и впрямь дикий, необразованный варвар, или судьбу Александрии может решить только Аллах. Он, обычный человек в этой паутине взаимной ненависти разобраться был не в состоянии.

***

Когда они покинули уже начавшую остывать шкуру, за пустыми темными окнами храма вовсю бушевала гроза.

— Как в детстве! – рассмеялась Елена.

Она еще помнила времена, когда дождь в Египте не был редкостью.

Симон улыбнулся, взял ее за руку, подвел к купели и тщательно, не оставляя ни единого пятнышка, омыл ее всю – с головы до ног.

— Щекотно… — смеялась Царица Цариц, — подожди, я сама…

Но он не позволял ей сделать самой ни движения. Не потому, что двадцать восемь лет в ее окружении не было ни единой женщины и ни единого мужчины – только кастраты. Просто в такой важный момент Симон не имел права рисковать ничем.

— Я лучше знаю, девочка, — только и говорил он.

А потом он протянул ей загодя приготовленные новые, никем даже не примеренные одежды, переоделся сам и несколько раз ударил в храмовые двери изнутри.

— Шкуру и череп – в Нил, — сурово распорядился он открывшему дверь священнику. – Старую одежду – сжечь.

— Да, господин, — склонился еще ниже настоятель храма.

Он получил достаточно золотых монет, чтобы не строить из себя самого святого человека во всей столице. А главное, до времени, когда именно в этом, главном храме Александрии встретятся самые сильные люди столицы, оставалось около двух часов. Чтобы навести порядок, этого хватало.

***

Теодор прибыл на совещание последним, сразу после патриарха Кира. Все остальные члены совета были менее значительны, а потому постарались не опаздывать.

— Я зачитаю предложенные нам условия еще раз, — предложил патриарх, — на мой взгляд, они вполне приемлемы…

Он принялся читать, но эти условия и так уже все знали: дань по два динара с каждого взрослого мужчины; александрийский гарнизон убирается из города морем, а те, что рискнут идти сушей, мимо аравийских войск, платят дань, как все прочие. Плюс, Амр заявил, что не собирается ни вмешивается во внутренние дела Церквей, ни изгонять евреев, как это, по слухам, начали делать в Аравии.

— Ну, это не совсем правда… — подал реплику Теодор. – Амр уже вмешался в дела нашей Церкви…

Однако его сарказма не одобрили. Здесь все знали, что вместе с войском Амра в Египет вернулся прежний, опальный, прятавшийся много лет в горных эфиопских монастырях и очень уважаемый патриарх Бенджамин, а значит, перевороту внутри Церкви все одно быть. Однако формально, Амр был ни при чем. Ну, и он соглашался взять заложников – как гарантию соблюдения слова византийцами – 150 военных чинов и 50 высокородных мирян.

— Ну, что, начнем с Менаса, — предложил патриарх. – Что решили купцы?

Самый главный купец Египта встал. Он давно обсудил условия с остальными купцами, и теперь лишь доносил их общее решение.

— Город сдать, — отозвался Менас. – Условия Амра просты, понятны и, как всегда, честны.

Теодор скрипнул зубами, но счел за лучшее не оспаривать мнения торгашей, а напротив, поддержать.

— Город сдать, — вопреки протоколу, вторым поднялся он. – Амру мы шею все равно сломаем. Сейчас главное – расправиться с предателями в императорском дворце.

Члены временного совета скорбно замерли. Здесь почти никто не симпатизировал Мартине, но и принца Теодора никто не уважал.

— Кто еще скажет? – смутился нарушением регламента патриарх.

— Сдать, — поднялся Филиадес.

— Сдать, — вторил ему Евдокиан.

— Сдать… сдать… сдать…

Да, многие совершенно не желали подчиняться этому варвару, однако в такой ситуации лучше всего было придерживаться обычной византийской политики: обещать, бог знает, что, и разорвать договор точно в тот момент времени, когда нужда в нем отпала, а силы империи достаточно выросли.

***

Для выполнения поставленной задачи Кифа первым делом избавился от директора Мусейона. Старого, известного ученостью и несгибаемостью грека до смерти забили по пути домой неизвестные религиозные фанатики. Ясно, что для библиотеки Мусейона с 700.000 томов хранения это стало катастрофой. Все понимали, что новый директор, кого бы ни назначил император Ираклонас, будет входить в дело месяцами. Вот тогда Кифа и приступил к основному – подкупу, шантажу и переговорам.

— Я никак не пойму, — начал он разговор с курирующим Мусейон второстепенным чиновником городского совета, — вы что – собираетесь оставить архивы всей империи аравитянам? Они же по договору всего через шесть дней в город войдут!

Чиновник побледнел. Он лучше других знал, сколь важны эти архивы; за иные бумажки с людей кожу снимали! А уж оставлять такое сокровище врагу… за подобное преступление могли и рассечь.

— Я… не знаю. Указаний не было.

— И не будет, — констатировал Кифа. – Мартина только о своей власти думает, а наши все в панике.

— А что делать? – утер обильно выступивший пот чиновник.

— Не знаю, не знаю… — с сомнением покачал головой Кифа. – Можно, конечно, в Кархедон вывезти, но туда гунны Кубратоса рвутся, могут наши сокровища и вместо топлива использовать.

Чиновник глотнул. Степень учености гуннов он понимал.

— Возле Константинополя сейчас варвары Амра, — продолжал вслух размышлять Кифа, — да и пожары там в последние месяцы едва ли не через день…

— Может быть, к Папе в Италию? – сам предложил чиновник и сам же испугался своей смелости. – Только я не знаю, разрешат ли…

— С вашим начальством, что ли поговорить? – задумчиво проронил Кифа и уже видел: все удалось, а нужные мысли в чиновничью голову запали.

Понятно, что не везде и не все шло так гладко, но трусов и дураков хватало повсюду, и Кифа делал ставки именно на них. Ну, и на фактор наглости…

— У меня распоряжение самого принца Теодора! – потрясал он бумагой перед заступившим на место директора тонким и сухим, как жердь, не по статусу дерзким сирийцем.

— Пошел вон, каплун, — одним жестом перечеркнул все надежды сириец.

Понятно, что Кифа тут же двинулся выше, и вскоре уже сириец доказывал своему начальству, что он – не пособник врага, а Кифа, через хорошо оплаченных чиновников уже руководил погрузкой на суда. Книги, свитки, описи, нотариальные копии, журналы регистрации сделок – сколько же здесь было всего!

А едва он отправил первую дюжину кораблей, его нашел один из начинающих агентов.

— Я видел женщину лет сорока и высокого татуированного амхарца на городском рынке.

Кифа обмер.

— Что они делали?

— Покупали фрукты, — пожал плечами агент.

— А куда пошли затем?

— Куда-то в сторону квартала гончаров, — вздохнул агент, — а дальше я не помню. Как вышибло все из меня.

Кифа прищурился, — почерк Симона различался ясно. Он жестом подозвал главного помощника.

— Направь всех, кто у нас есть, изучить направление от рынка до квартала гончаров и далее. Разрешаю снять наших людей с библиотеки.

Это направление было куда как важнее, чем все книги Мусейона вместе взятые.

***

Когда Елена впервые попросила фруктов, Симон еще не понимал, чем рискует, а потому позволил ей прогуляться до рынка и купил все, на что падал ее жадный до новых впечатлений глаз. А потом он понял, что за ними следят. Провел Елену до квартала гончаров, повернулся, поймал взгляд ищейки и просто вышиб ему память – даже без слов. С тех пор он выходил на улицу строго один, и Елена ждала его в замкнутом дворе снятого дома – у заросшего маленького пруда под старой шелковицей.

Симон вообще предпочел бы не выходить, но Елена хотела то баранины, то верблюжьего молока, то инжира. И чего-то на рынке – по военному времени – обязательно не оказывалось, и ему приходилось искать замены. Он понятия не имел, значит ли это, что Елена беременна, но предпочитал не рисковать и приносить все, чего она ни попросит.

А вечерами, перед тем, как лечь на супружеское ложе, он садился под той же шелковицей у пруда и на память, в своем переводе рассказывал ей греческие предания и сирийские поэмы да напевал армянские песни. И, конечно же, просидевшая две трети жизни взаперти Елена почти утрачивала разум от восторга.

— Еще, Симон, еще! – умоляла она.

— А может, в постель? – прагматично предлагал Симон. – Ты намного прекраснее любого их этих стихов.

Он хотел ее постоянно.

— Еще, — упрямо мотала Царица Цариц головой.

И, конечно же, Симон в считанные дни исчерпал все свои запасы и был вынужден идти в город за книгами. Но вот здесь что-то творилось.

— Нет свежих поступлений, — разводили руками торговцы, — война, сам должен понимать.

— Какая война! О чем вы говорите? – отмахивался Симон, — что я, Амра не знаю? Небось, освободил вас на три года от налогов, вы и сдались.

— Вот как раз от налогов он на этот раз никого не освободил, — вздыхали торговцы, — из-за мятежа проклятого Мануила. Но свежих книг все равно нет. Переписчики говорят, Мусейон закрылся.

Симон вздохнул, двинулся к Мусейону, а едва подошел, обмер. Грузчики – один за другим – бегом таскали огромные фолианты к пристани.

— Спасаем все, что возможно, от безбожных и безграмотных аравитян, — пояснил, в чем дело монашек-счетовод.

— А куда… спасаете? – поинтересовался Симон.

— Папа обещал на хранение взять, — счастливо и наивно улыбнулся монашек.

«Взялась лисичка курочек сторожить…» — подумал Симон и сунул монаху пару золотых.

— Найди-ка мне каких-нибудь греческих поэтов.

Его лично отношения Империи и Папы абсолютно не касались.

***

Амр встречал очередное посольство в палатке перед стенами Александрии. После недавней грозы с кислым, почему-то, словно лимонный сок, дождем* небо – впервые за много месяцев – оставалось чистым и ясным, и настроение было таким же.

*Вулканическая активность, как правило, завершается кислотными аэрозолями и дождями, вымывающими из атмосферы газовые выбросы.

— Меня зовут принц Теодор, — представился один из визитеров.

— А меня – Андроник, — наклонил голову второй.

— Присаживайтесь, прошу вас, — улыбнулся Амр и окинул Теодора быстрым взглядом.

Похоже, что именно этот полководец отдал ему Египет практически без драки.

— Что привело вас ко мне? До сдачи ведь еще целые сутки…

— Мы пришли говорить не о сдаче Александрии, — мотнул головой Андроник.

— А о чем? – удивился Амр.

— Твои люди стоят у стен Константинополя, — прищурился Теодор, — но они не умеют брать города.

— Верно, — согласился Амр.

У него и впрямь не хватало грамотных полководцев, плюс ко всему, ушедших на восток варваров начала косить чума.

— Я могу взять столицу империи для тебя, — задрал подбородок повыше Теодор.

Амр замер. Насколько он знал Теодора, тот не взял бы и маленькой горной деревни.

— Каким образом? – поинтересовался он и тут же понял, каким.

— Я по условиям сдачи должен вместе с флотом покинуть Александрию, — мерзко улыбнулся полководец, — и никто в Константинополе не ждет, что я вернусь, как враг.

Амр замер. Такой концентрированной подлости он уже не встречал давно.

— А почему ты решил вернуться домой, как враг? – поднял он брови.

— Я должен поквитаться с отравительницей Мартиной, — процедил принц, — вина ее доказана, и возмездие – это святое.

Амр вздохнул. Что ж, отравитель в любой стране наказывался особенно жестоко, кем бы он ни был. Ну, и даже трусливый и подлый Теодор имел право на правосудие. Правда, оставался один вопрос…

— А почему ты не возьмешь Константинополь сам для себя? – прищурился Амр. – Ты ведь принц… стал бы императором.

Визитер окаменел, и Амр легко читал на этом лице все: и непомерные амбиции, и такое же непомерное тщеславие, но главное – тщательно скрываемый, но такой же непомерный страх.

— Я – верю в Единого Бога, — глотнул Теодор, — для меня главное – справедливость.

— Что ж, — поднялся Амр, чтобы принять от Теодора присягу на верность. – Будь по-твоему.

Его, принявшие Единого, люди слишком часто погибали из-за незнания правил большой войны. А ему еще предстояло брать и Пентаполис, и Карфаген. Ему нужны были всякие полководцы – даже такие.

***

Хаким, Али и халиф собрались вместе, едва получили известия о том, что патриарх увез предложения Амра о сдаче в Александрию.

— Если патриарх взял эти условия в руки, значит, они уже готовы сдаться, — констатировал Али.

— Сколько дней они могут попросить на размышления? – прищурился Хаким. – Как думаете?

— Обычно, семи дней хватает, — глотнул халиф.

Хаким глянул в календарь. Это означало, что завтра войска аравитян войдут в главный торговый город мира.

— Амр и так уже слишком силен, — выдавил Али. – Если он возьмет Александрию, жди беды.

Хаким молча кивнул. Взяв Александрию, Амр получал возможность вывести в открытое море весь отобранный у Византии флот. В сегодняшней ситуации, когда Амра в Египте поддерживали все – от крестьян до купцов – это означало одно.

— Еще полгода, и он захватит весь мир…

Хаким и сам не заметил, что произнес это вслух.

— С этим флотом не захватит, — возразил ему Али, — но если поставить на византийские суда наши косые паруса… вполне.

Хаким задумался. Косые паруса, позволявшие маневрировать у берегов Индий, не были известны ни грекам, ни армянам, ни, тем более, итальянцам. Они использовали прямые, сильно уступавшие при маневрах. Никто и никогда не сталкивал суда с парусами этих двух типов в морских сражениях, но, по оценкам бывалых капитанов, преимущество в бою должно быть, по меньшей мере, двойным.

— И кто пожнет главный урожай? – обвел Хаким собеседников глазами.

Али и Халиф на мгновение замерли.

— Аиша Умм Абдаллах… — первым смог выдавить Али. – Она наиболее опасна.

Все было так. Эта эфиопка вполне могла выдвинуть на место первого среди равных своего сына от Мухаммада – Абдаллаха. И тогда, при всегдашней поддержке Негуса Абиссинского и с воинскими успехами Амра, место императора всего мира Абдаллаху было обеспечено.

— Мы должны взять Ойкумену без Амра, — проронил то, о чем думали все, Хаким.

— Да, — согласился Али, — Амра пора устранять. Теперь мы и без него управимся.

— Но ведь Абдаллах… да, и другие дети Мухаммада… они все равно самые вероятные… — начал, было, халиф и осекся – такими глазами глянули на него два ближайших родича Пророка.

Но все, конечно, понимали: эта проблема еще тяжелее, еще неразрешимее, а в перспективе еще опаснее, чем невероятные успехи выскочки Амра.

***

Мартин прибыл в Александрию в день сдачи города. По улицам уже бродили совершенно потрясенные видами сказочно богатого города первые аравитяне. Элита города спешно отплывала прочь из Египта. Кое-где под шумок грабили и убивали. И понятно, что грузчиков, мечущихся от Мусейона к причалу, были сотни и сотни. Однако Мартин уже видел: вывезти всего они уже не успевают.

— Сколько погрузили? – спросил Мартин у стоящего рядом с Кифой епископа Теофила.

Именно он отвечал за прием рукописей от Кифы.

— От силы, двадцатую часть.

Мартин глянул на солнце. Времени уже не оставалось: еще полчаса, и здесь будет Амр.

— Хватит, — кивнул он Кифе. – Больше не грузить.

— А как же быть с остальными книгами? – удивился Теофил.

— Сжечь.

Теофил растерянно моргнул, но стоящий рядом Кифа тут же понимающе кивнул. Оставлять знания в руках врага было еще опаснее, чем оставлять им страну – пусть и ненадолго.

— Хватит! Хватит! – махнул он счетоводам. – Больше не грузить!

Но едва он подпалил факел и двинулся в сторону библиотеки Мусейона, к нему кинулись все: и грузчики, и счетоводы, и переписчики.

— Ты что делаешь, тварь?!

— Правил не знаешь?!

— Куда ты идешь с огнем?!

Кифа подал знак нанятым еще вчера солдатам, и те сомкнули щиты и двинулись на обступивших его работников библиотеки.

— Разойдись! В сторону! В сторону, тебе сказали!

— Что вы делаете?! – заорали из зажатой солдатами со всех сторон толпы. – Зачем?!

Но Кифу это уже не касалось. Улыбаясь от понимания всей значительности момента, он вошел под высоченные своды и двинулся вдоль стеллажей и полок, периодически тыкая факелом в мгновенно загорающийся папирус. Ускоряя шаг, дошел до конца, развернулся и побежал назад, к выходу: огонь уже охватил все. Выскочил и окинул взором бушующую толпу и ряды оттесняющих ее солдат.

— Варвары! – рыдали переписчики, лучше остальных знающие, сколько месяцев уходит всего на одну книгу.

— Чудовища! – кричали, как от боли, переводчики и архивариусы.

— Скоты! – бились в обтянутые кожей щиты библиотекари.

Мартин подошел и ободряюще притянул Кифу к себе за плечо.

— Ну, вот и все, брат. Самое главное мы сделали.

Кифа кивнул. Он тоже знал, что все величие любого народа не может удержаться в слабой человеческой памяти, а потому, поднеси факел к стеллажу, и вчерашнее величие станет пеплом. И это было правильно, потому что лишь один престол и лишь один народ в Ойкумене имеет право быть по-настоящему великим – престол и народ Папы.

— Неужели вы думаете, мы это так оставим?! – прорвался сквозь солдат растрепанный архивариус.

— А куда ты денешься? – рассмеялся Мартин.

— Клянусь! – стукнул в грудь кулаком архивариус. – Клянусь всем, что у меня есть, я восстановлю каждое слово! Даже если придется потратить на это всю жизнь! Вот этими руками восстановлю!

Мартин глянул на Кифу.

— Что скажешь?

Кифа обвел взглядом бушующую и рыдающую за сомкнутым строем толпу.

— Ну… всего им не восстановить… но что-то… очень может быть.

И тогда Мартин недобро улыбнулся и властным жестом подозвал к себе командира наемников.

— Всех, кто сейчас находится на территории Мусейона, согнать вместе.

— Сделаю, — кивнул командир и все-таки замялся, — а зачем?

Мартин глянул на архивариуса. Он так и кричал, то стуча себя в грудь, то потрясая в воздухе растопыренными пальцами, словно показывая, какими именно руками будет восстановлена библиотека.

— Я хочу, чтобы им всем отрубили руки.

***

Симон увидел дым над Мусейоном почти за квартал. Побежал, прорвался сквозь идущих прочь от библиотеки наемников и замер. Все библиотекари и архивариусы, переводчики и переписчики были здесь. Кто-то, шатаясь, как пьяный, и потрясая обрубками рук, посылал проклятия уходящим в море кораблям. Кто-то сидел и раскачивался от невыносимой боли. Кто-то разбредался прочь – и своими ногами, и на четвереньках, и даже ползком.

— Ну, вот, все и кончилось.

Симон обернулся. Сзади слезал с верблюда окруженный своими полководцами Амр.

— Что кончилось? – не понял Симон.

Амр поджал губы.

— Власть патриархов и пап над Египтом. Люди такого не прощают.

***

Кифа смотрел на этих двоих со стороны. Они стояли, разговаривали и смотрели, как аравийские солдаты перетягивают кровоточащие обрубки библиотекарей кожаными тесемками и помогают им встать на ноги. Но Кифу беспокоило не это. Не далее как час назад один из его лучших агентов случайно заметил Симона выходящим из дома, и все изменилось.

— Сделано. Она у нас, — подошел сзади агент.

— Иду, — кивнул Кифа и окинул Симона прощальным взглядом.

Еще через четверть часа он входил в резные двери богатого, некогда купеческого дома. Елена, а это была именно она, бледная и перепуганная, стояла на коленях меж двух крепких охранников.

— Встань, — приказал Кифа.

Елена с усилием поднялась, и он изучающее осмотрел ее всю – теперь вблизи. Царица Цариц оказалась немолодой, не слишком красивой женщиной с грубоватыми, немного амхарскими чертами лица. Но для тех, кто понимал толк… — Кифа цокнул языком, — это была самая сладкая добыча во всей Ойкумене.

***

Симон почуял неладное внезапно – как удар. Повернулся, расталкивая широкими плечами глазеющих на высоченные здания аравитян, побежал по улице, задыхаясь, подбежал к знакомым дверям и обмер. Двери были распахнуты настежь.

— Нет…

Он вбежал внутрь, оглядел пустой двор и вдруг увидел, как это происходило: человек в рясе на входе и двое рослых бородатых мужчин, держащих в руках извивающуюся Царицу Цариц. Видение было столь ясным, столь отчетливым, что он вздрогнул и, пытаясь не упустить это состояние, заглянул чуть дальше. И снова увидел все ясно и точно: ее провели улицей до крытой повозки, сунули внутрь, а затем, в богатом, явно купеческом, доме поставили на колени, пока не пришел…

— Кифа…

Симон видел его так ясно, как если бы он стоял напротив. Кастрат цокнул языком, вышел, и Елену потащили вслед за ним в сторону гавани.

— Кархедон, — выдохнул Симон.

Неясно как, но он точно знал, что ее везут именно туда.

***

Амр принялся помогать Симону без колебаний.

— Я дам тебе судно, — кивнул он и тут же подозвал двух своих помощников. – Найти корабль и отправить в Кархедон…

— Но бухта пуста…

— Найти! – повысил голос Амр. – Посмотрите те, что в ремонте. И поставьте косой парус – быстрее доберется. Дать воинов.

— Нашим людям в Кархедоне появляться нельзя, — покачал головой наблюдающий за разговором Зубайр. – Убьют.

Амр задумался.

— Значит, попросим армян или греков, — через мгновение решил он, — отправьте гонца к Менасу, он кого-нибудь даст.

Зубайр тут же отправил человека к Менасу, и Амр предложил потрясенному потерей монаху присесть и сел рядом сам.

— Скажи, Симон, ты понял, для чего Царица Цариц послана Аллахом в мир?

— Не до конца… — тихо сказал Симон.

Он выглядел совершенно раздавленным.

— Сначала я думал, она родит Царя Царей, который будет править миром.

Амр удовлетворенно хмыкнул. Это была неплохая идея, ибо войны прекратились бы сразу.

— Но потом я понял, что войн этим не остановить, — словно услышал его мысли Симон. – А главное, Джабраил сказал…

— Ты говорил с Джабраилом? – обмер Амр.

— Не я лично, — вздохнул монах, — с ним говорили семеро юных пророков, которых я водил в Иерусалим.

Амр открыл рот, да так и замер. Он совершенно точно знал, что самый последний пророк Единого – Мухаммад.

— И что… они сказали? – глотнул он.

— Почти ничего, — обреченно покачал головой Симон, — им сразу заткнули рты.

— Как это?

Монах распрямился и тоскливо глянул в небо.

— Все семеро впали в пожизненный сон, — явно жалея о своем участии в такой судьбе мальчишек, произнес он, — сейчас, как я слышал, их за деньги показывают людям – словно каких-то уродцев…

Амр с облегчением вздохнул. Мухаммад снова оказался прав; он и впрямь был, да так и оставался последним посланным людям пророком.

— Так что ты узнал от Джабраила?

— Елена подарит нам Спасителя, — вздохнул Симон.

Амр моргнул.

— Опять?!

Симон досадливо крякнул.

— Пойми, Амр, никто не знает, приходил Спаситель или нет. Двадцать восемь лет назад пророков было столько, и говорили они так красиво, что лично я совсем запутался. А главное, евреи говорят, что после прихода мессии должно наступить всеобщее счастье! Оглянись, Амр!

Амр пожал плечами и оглянулся по сторонам.

— Ну, оглянулся. И что?

— Ты видишь всеобщее счастье?

— Нет.

Такового и впрямь не наблюдалось. Повсюду было одно: корчащиеся от боли в обрубленных руках работники Мусейона.

— Ты извини, Симон, — покачал Амр головой, — с этим вашим мессией что-то не так. Нет, — упреждающе поднял он руку, — Иса – достойный человек и, безусловно, — пророк, а его мать Мария – выше всяких похвал! Но вы что-то о нем неправильно поняли.

— В точку, — кивнул монах. – Мы именно что-то не поняли. Словно Господь мстительно закрыл нам глаза – даже на себя самих.

— И ты хочешь это исправить?

Монах задумался.

— Уже не знаю, Амр. Чтобы исправить главную беду потомков Адама, нужно распять сына Елены… моего сына…

Амр поджал губы.

— И?.. Как ты поступишь?

Монах опустил голову.

— Я не хочу, чтобы мой сын умирал. Я хочу носить его на руках и лепить ему игрушки из глины. Я хочу нормальной семьи, Амр. Я устал. Я очень устал.

Амр вздохнул и глянул в небо.

— Ты счастливец, брат.

Симон поднял голову и непонимающе моргнул.

— Да, да, ты – счастливее меня, ты еще чего-то хочешь, — улыбнулся ему Амр. – Я ведь тоже устал. От глупости. От продажности. А больше всего от ненависти. Я – воин. Я убил очень многих. Но порой даже я не выдерживаю того, что вижу. И тогда я прошу Аллаха не медлить, когда придет мой черед предстать перед Ним.

— Просишь забрать? – удивился Симон и вгляделся в его глаза. – Сколько же тебе лет?

— Я моложе тебя, брат, — похлопав его по плечу, поднялся Амр, — намного моложе.

Ему еще предстояло выяснить, как наказать исполнителей этой бесчеловечной расправы над библиотекарями и надо ли по законам этой страны их наказывать вообще.

***

Кифа не отходил от Елены ни на шаг – ни в порту, ни на судне. Он понятия не имел, как ее намерен использовать Мартин. Эта женщина одинаково годилась и чтобы стать матерью-императрицей всей Ойкумены, и чтобы выносить и родить Спасителя.

— Ты ведь беременна? – поинтересовался он.

Елена покраснела и опустила глаза.

«Беременна…» — подтвердил себе Кифа.

— От Симона?

Елена еле заметно кивнула.

Что ж, это никак не мешало. Похоже, пророчества сбывались, и вскоре именно эта женщина родит сына, обреченного пролить жертвенную кровь во искупление всего рода человеческого.

«Агнца, могущего пострадать за всех…»

И ровно в тот момент, когда это произойдет, человек станет вечным должником. И не заповеди, а именно гнетущее чувство неоплатимого долга, погонит его по жизни окровавленным кнутом.

И человек навечно потеряет покой. Ибо не бывает в покое должник, не уплативший долга. Но, вот беда, долг перед тем, кто спас и тебя, и твое потомство от вендетты, от вечной кровной мести Небес, неоплатим.

И человек навсегда перестанет испытывать это незамысловатое животное счастье. Ибо невозможно быть счастливым, зная, как страшно убивали Спасителя, – чтобы выкупить твое право на это счастье.

И именно так – совестью – человек спасет себя от самого себя. У алчущего кусок застрянет в горле. У жаждущего намертво сомкнутся уста. А желающий всех женщин сразу пожалеет, что его не кастрировали в детстве.

Человек станет взрослым.

***

Симон ждал, когда ему подготовят толком не достроенное, при нем снятое со стапелей судно, но думал почему-то не о Елене и даже не о Кифе. Симон мог думать только о сыне – о Спасителе. Вдруг посетившая его жуткая догадка, что Спасение – чудовищная ловушка, уже не отпускала.

«Нет, не может быть! – отказывался он верить сам себе, — этого не может быть!»

Но логика упрямо диктовала свое: предреченное пророками Спасение это кабала, и бесчестная…

Главное, людей спасали от кары за первородный грех Адама помимо их на то воли, и более всего такое «Спасение» походило на внезапный выкуп ваших долгов. Вы приходите к ростовщику и узнаете, что все ваши расписки находятся у того, кто выкупил их по невероятно высокой цене – собственной кровью. Чувствовать себя Спасенным, зная о такой цене, мог бы только недоумок или негодяй.

Симон поворачивал этот тезис и так и эдак, но выходило одно: кровь Спасителя ложилась на всякого, кто корыстно решался использовать эту страшную жертву для спасения своей маленькой души. И это становилось новым долгом – тем более страшным, что расплатиться за него человеку было нечем.

Что ж, Симон видел, что постигает тех, на ком висит неоплаченный личный долг. Сначала они хорохорятся, затем строят из себя святош, начиная винить в том, что совесть болит, всех, кроме себя, а, в конце концов, обращают свой праведный гнев против первопричины – того, кто им занял.

— Чудовищно…

Если Симон верно понимал людей, то сначала «Спасенные» станут притеснять евреев и аравитян – тех, кто не откупался чужой кровью; тех, кто для них, как живой укор совести. А вот затем… затем они доберутся и до первопричины. И неизбежно кончат мятежом против каждого слова Спасителя – кем бы он ни был, и что бы им ни заповедал.

***

Когда Кифа прибыл в Кархедон, в гавани сгружались наемники – тысячами и тысячами, а все море было покрыто квадратными парусами. Все знали, что Александрия будет отдана врагу, а значит, не пройдет и нескольких дней, как Амр выведет захваченный у Византии флот в открытое море. И вот готовились к этой неизбежной морской схватке основательно.

— Мартина не видели? – ходил Кифа от одного должностного лица к другому. – Кто-нибудь знает, где святой отец Мартин?

Но перепуганные чиновники мало что могли сказать и беспокоились только о своей шкуре. Отозванные в Константинополь Валентином Аршакуни армянские легионы уже не защищали Кархедон, а потому всем заправляли итальянцы, а вокруг города рыскали разведывательные отряды гунна Кубратоса. И как теперь повернется расклад сил, не ведал никто.

Лишь спустя несколько часов, двигаясь от человека к человеку, Кифа отыскал-таки Мартина – в маленькой гостинице, нетрезвым, в компании полудюжины голых шлюх.

— Ки-ифа, — протянул первый кандидат в будущие Папы, — иди к нам.

Кифа лишь пожал плечами. Он знал, что Мартин кастрирован уже взрослым, а потому до сих пор тоскует по женскому телу, но смысла травить себя вот так, намеренно, не видел.

— Я привез ее.

Мартин вздрогнул и побледнел, а затем его глаза уставились куда-то вдаль, словно сквозь стены, и он сделал почти безразличный жест.

— Садись. Рассказывай.

— Я нашел дом, в котором они отсиживались, — сухо отчитался Кифа, — взял ее в последний миг и вывез последним кораблем.

— Какая она?

— Могу показать, — встал Кифа.

— Нет-нет, не надо, — выставил белые ладони вперед Мартин.

— Но она здесь, со мной, — упрямо сдвинул брови Кифа и толкнул дверь, — заведите ее!

Мартин открыл рот, а в следующий миг Елена зашла.

— Ты?! Мартин?! – опешила Царица Цариц.

Кифа непонимающе глянул на Елену, но та смотрела только на Мартина. А тот глотал воздух распахнутым ртом и отмахивался полной белой рукой.

— Уведите, — приказал Кифа.

Он уже понял, что лучше было Мартина послушать. А тем временем тот с трудом перевел дух и уставился на него.

— Ты заслужил наказание.

Кифа молча склонил голову.

— Поэтому именно ты ее и убьешь, — произнес Мартин.

— Как? – поднял взгляд Кифа. – Почему? Что…

— Елена уже не нужна.

Это было сказано так внятно и однозначно, что до Кифы дошло сразу. В глазах у него помутилось.

— Но почему? – хрипло выдавил он.

Мартин коротко и как-то зло хохотнул.

— Папа Иоанн пришел к выводу, что любая империя будет для нас чересчур опасна. У нас должна быть одна империя – Римская Католическая Церковь, — Мартин нетрезво рассмеялся, — но… в царстве педерастов женщины ни к чему.

Кифа стиснул зубы. Елена была в его руках, но вся польза от нее утекала сквозь пальцы, как песок. Он кивнул, развернулся, чтобы выйти и… все-таки обернулся.

— Но ведь я выполнил обещанное. Что с моей наградой?

Мартин поднял брови вверх и рассмеялся.

— Будет тебе награда, Кифа, будет! Все, как тебе обещали.

— Я стану основателем Церкви? – уточнил Кифа. – Первым Папой под тем именем, какое я указал?

— Станешь, — уверенно кивнул Мартин. – Архивы Империи в наших руках, так что я тебя даже Иеговой сделать могу.

Он булькнул, рассмеялся над этой своей удачной шуткой, а потом расхохотался – в голос, взахлеб, до истерики.

***

Коронация Констанса II, десятилетнего сына Грегории и покойного Костаса проходила в храме Святой Софии, и Мартина следила за каждой деталью сложного и длительного ритуала с вниманием загнанной в угол волчицы. Только этот десятилетний мальчик обеспечивал ей поддержку родичей снохи Грегории.

«Или уже нет?»

Родичи снохи имели собственные амбиции, да и конфликтовать со всем Сенатом из-за нее они, пожалуй, не станут. А тем временем Валентин Аршакуни шел в Константинополь, а подписавший капитуляцию Александрии Теодор должен был прибыть вот-вот, может быть сегодня или завтра. Лично для нее такая концентрация войск в столице не означала ничего хорошего.

— Где он? – вполголоса спросила она подошедшего для доклада секретаря.

— Аршакуни уже в нескольких часах от города, — так же вполголоса ответил секретарь, — будет в Константинополе к ночи.

Мартина поджала губы. Валентина можно было переманить на свою сторону за деньги, но она понятия не имела, сколько он запросит.

«Да, и Теодор…»

Этот всеми обойденный и всеми обиженный принц ненавидел всех, кто чуть успешнее его – за собственную вечную неуспешность. Поэтому его следовало опасаться даже больше, чем Аршакуни.

Вокруг оживились, и Мартина распрямилась. Пятнадцатилетний император Ираклонас прилюдно обнимал своего племянника и соправителя, десятилетнего императора Констанса II. Значит, вот-вот должна была начаться коронация третьего императора – трехлетнего сына Мартины Давида-Тиберия.

Его подвели к патриарху, и Мартина замерла. Однако Давид-Тиберий вел себя с пониманием всей важности момента: послушно подставил голову на помазание, с любопытством осмотрел и поцеловал патриарший крест и лишь спустя четверть часа, уже в короне, принялся вертеться и ковырять пальцем в носу.

На таком «трехглавом» правлении – Ираклонас, Констанс и Давид-Тиберий настоял Сенат, не желавший нарушать сложившейся расстановки политических сил внутри патрицианской верхушки. Однако Мартина не слишком верила в стойкость подобных союзов; она лучше многих понимала, что судьбу империи решат всего два разговора – с Аршакуни, и с Теодором. И она вовсе не была уверена, что эти разговоры вообще состоятся.

А уже вечером, по завершении утомительной процедуры чествования и знакомства юных императоров с сенаторами, она получила первый тревожный знак.

— На патриарха Пирра напали, — принес новость задыхающийся от бега монашек. – Прямо в храме святой Софии.

— Патриарх жив?

Монашек кивнул.

— Успели отбить.

Посыл тех, кто стоял за напавшими на самого терпимого иерарха Церкви, был предельно ясен: никаких компромиссов.

«Только бы хватило денег на подкуп Аршакуни…»

Полководец мог запросить и больше, чем она могла заплатить.

***

Потеряв Елену, Симон утратил большую часть самообладания, и небольшая, напоминающая теперь лампаду комета отозвалась на огненный шквал в его груди огненными плевками в землю – куда-то на восток. Однако тут же проявилась и польза: он добрался до Кархедона немыслимо быстро, — почти штормовой ветер дул строго по курсу. А потому Симон нагонял ушедшего вперед Кифу быстро и неотвратимо.

— Военное судно водой заправлялось? – в первой же гавани подошли к занявшим Ливию единоверцам плывущие вместе с Симоном аравийские воины.

— Было, — кивали те, — сегодня поутру. Мы им препятствовать не стали. Все-таки судно александрийское, а у нас теперь с ними мир.

И воины тут же попрыгали в судно, а в Триполи пришла очередь плывущих с Симоном армян.

— Судно из Александрии проходило? – интересовались воины-христиане у обороняющих Триполитанию от варваров Амра единоверцев.

— Было такое… — покосились на замерших у борта аравитян охранники гавани, — часа четыре как ушло.

И Симон поплыл дальше, лишь изредка кидая взгляды на самое странное сопровождение, какое у него когда-либо было: справа по борту – мухамедяне, слева – христиане. Строго друг против друга.

Уже то, с какой настороженностью они смотрели друг на друга, ясно указывало: заблуждаются и те, и другие. Истина, будь она им доступна, мгновенно сняла бы и взаимный страх, и взаимную подозрительность. Но истина им была недоступна.

— Я хочу, чтобы вы все выслушали меня, — поднялся он и ухватился за канат.

И те, и другие повернули лица в его сторону, и все-таки одним глазом косили друг на друга – мало ли что.

— Братья, — перешел он на одно из аравийских наречий, — из Египта похищено наше общее достояние. Это женщина, не уступающая родовитостью царице Шебе. Даже выше.

— Выше Сабы? Выше праматери курейшитов?! – раскрыли рты изумленные аравитяне.

*Саба, то же, что Шеба – царица Савская.

Симон кивнул.

— Если она станет женой какого-нибудь старого козла вроде Папы, мир никогда не будет принадлежать вам.

Аравитяне обмерли, переглянулись и загомонили.

— А если мы ее найдем? – наконец-то спросил командир. – Что ты с ней будешь делать?

— Я хочу, чтобы она исполнила свою собственную судьбу, — ни словом, ни смыслом не соврал Симон.

Ничего не понимающие армяне напряженно смотрели то на него, то на аравитян.

— Братья, — перешел он на армянский и тут же грубо польстил, — вы, конечно, все слышали про праведную княгиню Вараздухт…

— Ту, что веру армянам несла? – неуверенно подал голос командир.

— Да, — кивнул Симон, — так вот, из нашего Египта похищена женщина, армянка, еще более родовитая и праведная, чем Вараздухт. Ты понимаешь, какой грех может произойти, если она станет рабыней какого-нибудь безродного нечестивца?

Командир покрылся румянцем и принялся объяснять остальным, что, собственно, происходит. И после долгого горячего обсуждения, наконец-то, был задан главный вопрос:

— А если мы ее найдем? Чьей она станет?

— Царица Цариц должна сама решать свою судьбу, — непреклонно произнес Симон. – Я от этого правила не отступлю.

***

Пожалуй, именно с этого момента что-то изменилось – раз и навсегда. Связанные общей задачей и общей тайной воины как-то примирились друг с другом и уже не держали руки на рукоятках мечей. И все-таки, они так и не ведали Истины.

Симон знал, что в обыденной жизни истина приоткрывается – чуть-чуть – лишь таким, как Амр. Давно переступивший страх смерти полководец наверняка что-то видел – там, на краю меж бытием и небытием. Но даже Амр умудрился сделать из увиденного поразительно неверный вывод: Единый бесконечно добр.

Это было тем более удивительно, что кто как не Амр знал, сколь жестока жизнь. По сути, полководцу оставалось проделать лишь одну простейшую гностическую операцию: осознать, что Творение ровно таково, каков его Творец. Но… Амр так и не сделал этого открывающего разум шага.

Симон поднял глаза в небо. Оранжевая комета висела точно над ним, всем своим видом показывая, что Всевышний так же отстраненно красив, как она, и так же невыносимо и непредсказуемо опасен. Пока спит себе высоко в небе – дает передышку, а как что Ему пригрезится, — нащупает и разорвет в куски! Даже не открывая глаз.

«И Сын его такой же будет…»

Собственно, Бог не был высшим существом; выше всего сущего находился Логос, частичку которого носил в себе каждый человек. Именно в Логосе было последнее убежище измученной Актом Сотворения души. Сам же Акт Сотворения более всего походил на изнасилование. Душу ведь не спрашивали, хочет ли она, может ли здесь находиться. Просто Великому Бабуину мало было обладать всей властью над глиной; он желал, чтобы глина чувствовала, что с ней делают, все понимала и страдала. А если верить таким, как Кифа, высшей целью Того Который был окончательно сломленный человек, способный лишь пресмыкаться перед тем, кто его насиловал все эти тысячелетия.

— Спасение… — горестно усмехнулся Симон.

При тех условиях, что были озвучены пророками, каждый принявший Спасение чужой кровью становился еще и подонком – в точности по образу и подобию.

«Такой Спаситель не должен родиться в мир… — поджал он губы, — только не через меня…»

***

Амр знал, что его черед уже пришел – просто потому, что все сделано. Назначенный префектом Менас уже вступил в должность и мгновенно отладил мирную жизнь во всей Александрии. Филоксениус с благодарностью принял от Амра подтверждение своих прав в Аркадии. И даже несколько запоздавший с выражением покорности Иоанн из Мемфиса был оставлен на своем привычном месте. Все они понимали, какой шанс утвердиться по-настоящему крепко дает им трехлетняя отсрочка от налогов, так что о мятежах не думал никто.

Развивались и военные успехи. Там, далеко на востоке, люди Амра должны были вместе с Андроником и Теодором войти в Константинополь. На западе, воины уже взяли Триполи и весь Пентаполис и подходили к Кархедону. А здесь, на Ниле флот, ставший исламским благодаря Зубайру, спешно оснащали косыми аравийскими парусами и тут же выводили в открытое море.

— Может быть, они не станут тебя менять? – мрачно проронил Зубайр. – Все знают, что Египет лишь тебя признает.

— Поэтому и сменят, — улыбнулся другу Амр.

Он был готов к такому повороту и подготовил все: подписанные договоры, несколько огромных отчетов о взятой добыче, и – самое главное – подарки детям Аиши.

Здесь было все: фигурки диковинных зверей, мастерски вырезанные из дерева здешними умельцами, — для самых младших, хитроумные костяные головоломки александрийских гностиков – для средних и самый важный подарок – принятый от жрецов меч самого Искандера бин Македа* – для старшего, Абдаллаха.

*Македа, по эфиопским преданиям, родовое имя Олимпии – матери Александра Великого.

Меч был довольно простой, и металл – Амр оценил его со знанием бывалого воина – металл был так себе. Но столь прославленное оружие просто обязано было принадлежать потомству Мухаммада. То, что слово ислама, слово истины и справедливости обойдет весь мир так же быстро, как дело Искандера, Амр уже видел.

***

Ночь выдалась беспокойной, и, конечно же, Мартина не спала, а только беспрерывно встречала и провожала посланников и гонцов.

— Валентин уже возле Константинополя, — доложили к полуночи. – Его удерживают лишь варвары Амра – выясняют, надо ли пропускать его легионы в город.

Это давало надежду.

— Варвары пропустили Валентина, — доложили через три часа, — сочли своим союзником.

Это отнимало надежду.

— Валентин не хочет брать у тебя денег, — услышала она к четырем утра, — но его сотники не против получить какие-то подарки.

И это был самый сложный момент, потому что становилось неясно, есть ли у тебя надежда. А едва взошло солнце, императрице доложили, что флот Теодора входит в гавань, и Мартина почувствовала, что прямо сейчас все и решится.

— Приведите Грегорию, — распорядилась она, и ее сноха тут же вошла в зал – так, словно ждала за дверью.

— Я не знаю, должна ли это говорить…

Мартине не надо было приглядываться, чтобы видеть: лица на снохе нет.

— Ты о Теодоре?

— Нет, — покачала головой Грегория, — я о своих.

Внутри у императрицы похолодело. Пахло предательством.

— Говори.

— Мои братья говорили и с людьми Аршакуни, и с людьми Теодора – еще вчера. Сразу после коронации.

Мартина замерла, а Грегория собралась с силами и выдохнула последнее:

— Они сговорились вернуться к священным обычаям наших матерей.

— Что?! – приподнялась императрица. – Они хотят снова передавать власть по матери?!

Грегория молча кивнула.

Мартина бессильно осела на трон. Хуже этого ничего придумать было нельзя, но это был единственный способ придать видимость законности назревающему смещению потомства Ираклия. За ним должна была последовать резня и быстрый распад единой страны на мелкие отдельные провинции – строго по материнским линиям…

— Почему ты не сказала об этом вчера?

— Аршакуни и Теодор согласились не трогать моих детей и даже оставить Констанса на троне.

Императрица закрыла лицо руками. Это означало, что ее саму и ее детей ждет то же, что все узурпаторы до единого делали до Ираклия.

— Спасибо, Грегория… — тихо произнесла она, — спасибо, что все-таки предупредила.

Сноха бесшумно скрылась за дверью, и Мартина решительно поднялась с резного трона, подала знак преданным гвардейцам-эфиопам и прошла в спальню к мальчикам.

— Вставайте, дети. Поднимайся, Ираклонас, помоги Давиду одеться…

— Я не прислуга… — буркнул спросонья пятнадцатилетний император. – Где наша Клавдия?

— Клавдии не обязательно знать, что вы уезжаете.

— Куда? – мгновенно проснулся Ираклонас.

Мартина поджала губы. Еще вчера она бы не поверила, что сделает это, но сегодня было только одно место, где ее детям ничего не грозило.

***

Симон спрыгнул на причал первым, прошел пять-шесть шагов и сразу почуял, откуда Ей грозит беда. Да, формально в кишащем тысячами наемников и уже пылающем Кархедоне опасность была повсюду: руководимые святыми отцами солдаты грабили и поджигали дома несториан, евреев, донатистов и прочих врагов Спасителя. Однако Симон не имел права отвлекаться на чужую смерть; ему следовало чуять главное – точное направление пути, по которому угроза движется именно к Ней.

— За мной! – приказал он и перешел на бег.

И воины сопровождения, двумя параллельные колоннами, один за другим спрыгивали на каменный причал и так же бегом, с обтянутыми кожей щитами наперевес двинулись за ним.

— Туда! – указал Симон на проулок и первым рванулся вперед.

Он и не взялся бы сказать, как, чем он это чувствует и знает. Знание – финальная награда за двадцать восемь лет жесточайшей аскезы духа – просто жило в нем так же, как зрение, слух или обоняние.

— Здесь! – повернул он в следующий проулок и неожиданно врезался в гущу нетрезвых итальянских наемников.

— Смотри-ка, жид! – заорал один, ткнул грязным пальцем в сторону покатого амхарского носа Симона и потянулся за коротким солдатским мечом – А ну, иди сюда…

В следующие несколько мгновений и наемник, и его товарищи были яростно изрублены в куски аравитянами и армянами. После беседы с Симоном на корабле воины понимали, какова цена промедления. А едва Симон выбежал на ту самую площадь, на которой не так давно, на его глазах рассекали укравшего Елену солдата, он остро пожалел, что не может просто подняться в воздух и полететь. В центре площади хищно шевелилась гомонящая толпа наемников, и он чуял: она там, внутри!

***

Когда дети были одеты и собраны в путь, а преданные ей гвардейцы-эфиопы встали в дверях потайного хода, Мартина схватила желтый папирусный листок и стремительно вывела единственное спасительное имя.

«Аиша, сестра…

Я знаю о тебе немного, почти ничего. Я знаю, что ты – вдова, как и я. Я знаю, что твой муж был великим человеком, — как и мой. И я знаю, что ты приняла Единого всем сердцем, – как и я.

Прошу тебя, Аиша, прими моих детей, как своих, — я знаю, именно это завещал Мухаммад. Византия уже не помнит ни о словах пророков, ни даже о Боге.

Твоя сестра Мартина».

Императрица свернул папирус в трубочку и протянула письмо старшему из эфиопов.

— Береги моих детей, Захария.

Тот наклонил голову.

Она поцеловала Ираклонаса, упала на колени, обхватила и прижала к себе меньших, Давида-Тиберия и Маринуса, и заплакала. Она бы не рассталась с ними ни за что, но во всей забывшей Бога Ойкумене оставалось только одно место, где ее царственных, слишком царственных сыновей не ждала кастрация, – родина яростного и бескомпромиссного пророка Мухаммада.

***

Елена поняла, что ее убьют, сразу, как только заглянула в глаза Мартина, но кастрат Кифа не решался на это долго, очень долго. Сначала он зачем-то повел ее на окраину города, но на полпути повернул, снял для нее и охраны комнату в маленькой гостинице, а сам исчез на несколько часов. Затем он снова вывел ее в город, и снова вернул в гостиницу. Кифа то ли обдумывал, какую бы пользу из нее напоследок извлечь, то ли решал, как именно будет ее убивать, то ли просто боялся пролития крови всеобщей праматери.

«Симон… — мысленно просила она, — где ты? Приди же скорее!»

Но Симона все не было и, в конце концов, когда весь Кархедон окончательно наполнился пьяными, грабящими богатых горожан итальянскими наемниками, Кифа принял какое-то решение.

— Идем, — схватил он ее за руку и вывел в самый центр небольшой площади с глиняным баком на небольшом квадратном возвышении. – Сиди здесь.

Она покорно присела возле бака и, стараясь не касаться спиной почему-то испачканной известью керамической стенки, замерла. Ей было страшно, очень страшно. Все это место буквально воняло смертью. А Кифа тем временем подошел к вывалившейся из харчевни группе солдат и ткнул в ее сторону пальцем.

«Чего он хочет? – похолодело внутри Царицы Цариц. – Почему не убьет сам?»

— Еврейка? – неуверенно подошел к ней самый молодой из солдат.

— Да, — кивнула Елена.

В ее генеалогическом древе на прямой материнской линии стояли все, абсолютно все народы Ойкумены.

— Лучше не связывайся, — подошел к молодому солдату второй, постарше, — я говорю тебе, она из варваров.

Молодой испугался. То, что варвары люто мстят каждому, пролившему кровь их рода, знали все.

— Она сама призналась, что еврейка.

Старый солдат пригляделся к грубоватым чертам Царицы Цариц.

— Да, какая она, к черту, еврейка? Или из черкесов или, не приведи Господь, из гуннов. Тут людей Кубратоса, как мух.

Солдат наклонился пониже.

— Или все-таки ты из черкесов?

— Да, — признала Елена; черкесского рода была ее прапрабабушка.

— А может, амхарка? – подошел третий солдат.

— Да, амхарка, — кивнула Царица Цариц; это тоже было истиной, — смотря с какого поколения считать.

Их становилось все больше и больше: три, затем пять, затем подошли еще… но начать делать то, зачем их послал кастрат, никто не решался. И лишь когда мечущийся по краю площади Кифа послал вторую группу еще более пьяных и уже пахнущих чужой кровью погромщиков, в небесах что-то стронулось.

— Лежать! – бросили ее на утоптанную землю казнилища и решительно, со знанием дела сорвали платье, — смотрите, сопляки, как надо с ними…

Елена прикусила губу. Она чувствовала, что кричать бесполезно.

— Ноги… ноги ей разведите…

Ее прижали к земле, начали разводить в стороны руки и ноги…

— Не надо, мальчики… я же всем вам – праматерь.

Елену ударили в ухо.

— Заткнись, сука жидовская!

— Грех ведь какой… неискупимый…

Ее снова ударили.

— Вот тварь! У меня на нее не стоит!

«Симон?!»

Она почуяла, что муж рядом, всем сердцем.

— Симон!!! – заорала она и нечеловеческим усилием сбросила с себя насильника. – Я здесь, Симон!!!

И тогда ее начали топтать.

***

Мартина, понимая, что Валентин и Теодор все равно пройдут во дворец, приказала своим эфиопам оружия не применять. Но ответного благородства не увидела.

— Ну, вот, Мартина, я и пришел, — по-хозяйски обвел глазами тронный зал Теодор.

— Зачем?

— Судить тебя буду, — ухмыльнулся полководец.

Императрица подняла брови.

— За что Теодор? За то, что ты погубил половину войска, послав его переходить Нил, когда сам Господь был против тебя?

Полководец опешил.

— Или за то, что ты, как всегда струсил, и отдал Никею без боя? А может быть, ты будешь судить меня за то, что отправил флот в Аравию до срока, а затем бездарно потерял весь Траянский канал?

Теодор густо покраснел…

— Нет, подожди, — упреждающе подняла руку Мартина, — я все поняла. Ты хочешь осудить меня за то, что каждый раз доверял оборонять города Египта неопытным мальчишкам, а сам предпочитал укрываться в Александрии! Так?

— Я… я… действовал по согласованию с Сенатом… — выдавил багровый от ярости полководец.

— И в этом тоже виновата я? – наклонила голову Мартина.

Теодор яростно выдохнул и с усилием взял себя в руки.

— Ты виновата в отравлении своего мужа императора Ираклия и его сына императора Константина, — внятно проговорил он и вытащил помятый листок. – Твое письмо ясно доказывает это! Хочешь почитать?

Мартина покачала головой.

— Я прочла вариантов двадцать этого письма, Теодор. Думаю, тот вариант, что ты держишь в руке, ничем не лучше остальных.

В двери послышались тяжелые шаги, и в проеме появился Аршакуни. Стараясь не глядеть на Мартину, он сдержанно кивнул Теодору и отошел в сторону.

— А почему ты не приветствуешь меня, Валентин? – поинтересовалась императрица. – Или ты уже видел указ о моем смещении?

— Мы тебе приготовили кое-что получше… — усмехнулся Теодор и махнул в дверь рукой. – Затаскивайте!

В коридоре послышался такой шорох, словно что-то волокли, и Мартина привстала. Прямо по каменному полу тронного зала протащили и бросили у ее ног два ярко-красных тела – с только что снятой кожей. И они еще жили.

— Кто это? – глотнула императрица.

— Сама посмотри.

Мартина собралась с силами, сделала несколько шагов и склонилась над тем, что был ближе. В уголку бессильно сипящего рта виднелся крохотный кусочек черной кожи.

— Захария?! – Мартина осела на колени. – Господи Боже… Захария.

Ее преданный гвардеец-эфиоп уже отходил. А едва он содрогнулся и замер, от настежь распахнутых дверей послышался тоненький детский голос.

— Мама…

Мартина подняла голову.

В дверях, под охраной рослых гвардейцев Теодора стояли все ее дети.

***

Симон рванулся к Царице Цариц всем существом, и наемники разлетались в стороны, словно мальчишки под ударами никем не опоенного медведя

— Елена!!! Не-ет!!!

Он уже чувствовал, что не успевает. И ровно в тот миг, когда все, кто хищно шевелился вокруг Нее, отвалились и остались где-то за спиной, он увидел, что опоздал.

— Елена… — упал он на колени.

Его жена, его Царица Цариц, перепачканная кровью, как в тот день, когда он развернул еще теплую, пахнущую свежениной шкуру красного быка, теперь, с так и не выношенным сыном внутри, уже отходила.

— Елена… — приподнял и уложил ее голову на свои колени Симон.

Ее сияние задрожало, а затем, словно зарница, вспыхнуло, на мгновение озарив площадь, и погасло.

Симон поднял голову и обвел мир вокруг непонимающим взглядом. Здесь же, в трех-четырех шагах от него армяне спиной к спине с аравитянами рубили заморских убийц, и мелкие брызги крови летели ему в лицо. Чуть дальше тянулись залитые оранжевым светом пожаров улицы, и он чуял и запах сгорающего домашнего скарба, и запах горелой человечины. В сиреневом утреннем небе, прямо над горизонтом в очередной раз восходила похожая на лампаду звезда. Но чувства реальности не было – так, словно все это было неживым.

— Вы убили мать всего человечества… — внятно обвинил Симон.

Человечество молчало.

— Вы убили – внутри Нее – вашего Спасителя…

Спасаемые рубились – каждый за то, во что верил.

— Бог так и не родился. Пророчества не сбылись. Это конец.

И в тот же миг небеса озарились пронзительно ярким оранжевым светом, и горизонт на севере вспыхнул.

Симон поднял голову и за мгновение до того, как далекий удар дошел да Кархедона, увидел, что все небо вокруг звезды-лампады покрыто огненными нитями «божьих стрел».

***

Сыновей Мартины начали кастрировать здесь же, при ней.

— Валентин! – билась она в руках гвардейцев, — ты же Аршакуни! Где ты потерял свою честь?!

Полководец резко развернулся и выбежал, а Ираклонаса, императора Византии и любимого сына первого правителя всей Ойкумены Ираклия уже схватили со всех сторон четверо или пятеро человек. Теодор не собирался оставлять законных наследников на их законном месте.

— Не-ет!

И почти сразу же пришла очередь совсем еще маленьких Давида и Маринуса.

— Будь ты проклят, Теодор! – прорыдала Мартина, – будь проклята…

— Язык!!! – заорал Теодор, — язык режьте!..

Он хорошо понимал силу и неотвратимость материнского проклятия. И Мартину тут же повалили на каменный пол и кинжалом разжали зубы.

— Будь проклята… — задергала она головой, — вся эта… Визан… ти… я…

И в тот же миг в окнах полыхнуло оранжевым, а цветные дворцовые витражи ухнули и осыпали пол сверкающей крошкой.

***

Гонцов от халифа было двое, и Амр уже видел, как трудно им сказать хоть что-нибудь.

— Давайте документы, — протянул руку Амр, — я знаю, что там…

Вид у посланников был крайне смущенный.

— Ты больше не правитель Египта, Амр, — отважился один из них и протянул бумаги.

— Тоже мне – владыки судеб… — недобро хохотнул Зубайр в адрес тех, кто выслал этот указ. – Уж если кто и правитель, так это Амр!

Амр, прося тишины, поднял руку, быстро пробежал глазами – одно за другим – все три послания и кивнул.

— Я готов. А где мои преемники? Где хотя бы Абдаллах бин Сад? Кому дела сдавать?

— Они прибудут позже, — смутился гонец.

Амр улыбнулся.

— Все, как и ожидалось. Я уже смещен, а преемника еще нет. Кстати, а когда вы обратно поедете?

— Да, прямо сейчас, — отозвался гонец.

— Отлично, — кивнул Амр, — я тут подарки приготовил… детям Аиши. Завезете?

Гонцы переглянулись.

— Что такое? – поднял брови Амр. – Вам же по пути?

— Так… это…

— Ну? – насторожился Амр. – Что еще?

Гонцы, один за другим опустили глаза. Но Амр ждал, и не ответить ему было немыслимо.

— Нет у Аиши больше детей… — с трудом выдавил один.

— Как так – больше нет? – не понял Амр. – Что значит…

Он двинулся вперед, но пошатнулся и ухватился за центральный столб шатра. В глазах помутилось.

— Ты хочешь, сказать, что Абдаллах сын Мухаммада…

— И Абдаллах… — помрачнел гонец, — и все остальные.

— У Мухаммада больше нет потомства, — тихо добавил второй гонец.

Стало так тихо, что было слышно, как далеко-далеко, где-то у Нила кричит погонщик скота, и хлопает его гибкий бич.

— Кто?.. – хрипло выдавил Амр и потянул меч из ножен.

Гонцы отшатнулись.

— Кто?! – ухватил он ближнего за одежду и приставил лезвие к дернувшемуся кадыку. – Кто посмел?!!

— Я не виноват, — с ужасом в глазах выдавил воин, — не убивай меня, Амр…

Амр прикусил губу и отшвырнул гонца. Теперь, когда самыми близкими, самыми главными родственниками Пророка стали Али и Хаким, его вопрос, кто посмел, был излишним.

— Я выхожу в Аравию, — кивнул он Зубайру. – Собирай всех. Всю армию!

— Ты не можешь, Амр, — забеспокоился второй гонец, — ты уже отстранен!

И в следующий миг его рассеченное наискось тело рухнуло на пол.

— Собирай армию, Зубайр… — уже тише, но еще решительнее приказал Амр.

И впервые эфиоп отрицательно покачал головой.

— Ты уже ничего не изменишь, брат. Или ты хочешь, чтобы у Мухаммада вообще не осталось родни?

Амр покачнулся, развернулся и бросился вон из шатра. Добежал до походной мечети, сорвал полог, ввалился внутрь и рухнул на колени.

— О, Аллах… что теперь?! Дай мне знак!

И в тот самый миг, когда небо озарилось оранжевым светом, а земля дрогнула, его плоть хрустнула, а оставшийся в живых гонец выдернул из спины* покорителя Ойкумены свой короткий меч.

*Именно так, во время молитвы и в спину часто убивали халифов.

— Спасибо, Аллах… — булькая кровью, выдавил Амр. – Наконец-то.

***

Конечно же, Кифа выполнил приказ Мартина не сразу. Все-таки именно у него, у Кифы в руках находилась величайшая драгоценность человечества, и только он, Кифа, в данный момент самый влиятельный человек Ойкумены мог решить, что с этой драгоценностью делать. Вот только Папе она была уже не нужна.

Елену с радостью приняли бы на Востоке – в Константинополе; у Мартины как раз наблюдался острый дефицит власти, но это стало бы бездарной тратой сокровищ. Та, что может родить Спасителя, не должна служить политическим амбициям всех этих армян, греков да евреев.

Кифа мог обладать ею и сам, – как рабыней. Благо, Елена за двадцать восемь лет жизни в заключении совершенно утратила волю к сопротивлению. Но тогда на него ложились заботы о взращивании личности, превосходящей по значению и своего земного отца Симона, и своего небесного отца Яхве.

Этот последний вывод Кифу и остудил. Контролировать такое дитя было не под силу никому. Сын Елены мог запросто отказаться, например, от кастрации. Мог целиком отвергнуть идею принесения себя в жертву. И принудить его к этому было невозможно. А главное, о чем внезапно догадался Кифа: Спаситель мог вложить в понятие Спасения какой-то свой собственный смысл. Он действительно мог спасти всех – даже не кровью, а одним своим – даже не Словом – помыслом, так же, как его отец Симон одним помыслом двигал тарелки по столу. Когда Кифа это осознал, он покрылся холодным потом. Человек, действительно Спасенный, не нуждался в институте Спасения!

Через четверть часа произошло то, что произошло, а Кифа отчаянно убеждал себя, что то живое, что было во чреве затоптанной Богоматери, еще не умело мыслить, а процесс пролития жертвенной крови не состоялся.

«В конце концов, если Хозяина нет, и он не оставил нам ни Своего Сына, ни Своей нотариально заверенной воли, — напряженно думал он, садясь на ближайшее судно в Италию, — это не повод оставлять Дом без управления…»

Кифа был готов отстоять интересы Хозяина Церкви и выразить Его нотариально заверенную волю вместо Него самого. И это не было мошенничеством; это был как раз тот случай, когда Слово равно Делу.

А потом впереди показались италийские горы, и первое, что Кифа увидел в главной провинции Ойкумены, – всеобщую панику и такое же всеобщее ожидание конца. Едва с неба упал огонь, снова проснулся Везувий, и вскоре небо опять стало серым от пепла и дыма, снова прошли кислые дожди, из-за которых с деревьев слезала кора, а море наполнилось плавающей на поверхности горячей пемзой. Но главное: все ждали флота аравитян.

— Битва предстоит колоссальная, — сухо сказал при встрече прибывший в Италию несколькими часами раньше Мартин. – Наши владетели эмпорий собирают все суда, какие только могут, но силы все еще неравны.

— Их больше? – предположил Кифа.

— У них навигаторы лучше, — покачал головой Мартин, — да, и паруса какие-то странные. Разведка донесла, они чуть ли не против ветра могут плавать.

Кифа пожал плечами. Он тоже слышал такое – еще в Египте, но счел обычной байкой.

— А как там… мое дело? – напряженно поинтересовался он, — движется?

Мартин криво улыбнулся и покровительственно похлопал Кифу по загривку.

— Не беспокойся. Кастратам очень понравилось выбранное тобой для первого Папы имя. Волнующее такое слово – Петр…

— Но ведь первым Папой должен стать именно я, — твердо напомнил Кифа. – Ты не забыл? В Писания должен войти не только мой псевдоним, но и мои размышления о Спасителе и Спасении!

— Войдут, — кивнул Мартин. – Они тоже всем понравились.

Кифа благодарно склонил голову и понял, что плачет. Никогда прежде он не стоял так близко к исполнению всего, о чем когда-либо мечтал.

***

Уже к обеду Симон предал огню тело Елены в Кархедонском тофете, однако в себя он пришел только на третий день, уже в море, на пути в Рим. Но и тогда он все еще был в растерянности.

«Почему какому-то кастрату дана власть отнять у человечества Спасителя? – уставясь в морской горизонт, думал он. – И где теперь Бог?»

Проще всего было считать, что Господь передумал и решил не воплощаться, чтобы не принимать в жертву себя самого и не лишиться удовольствия убивать – каждым своим вдохом. Но это противоречило пророчествам, а говорящий с пророками Джабраил не врал никогда.

Уж, скорее, Господь стал жертвой собственной воли, и, решив воплотиться в теле нерожденного сына Елены, попал в колесо жизни и теперь даже не помнит, ни кто он, ни как здесь оказался. Однажды приняв решение воплотиться, Господь не мог уже избежать бытия человеком.

— Например, мной.

«Сын и Отец едины», — вспомнил Симон сказанное Джабраилом пятому отроку, и в груди его стало горячо.

Этот банальный софизм мог, например, означать, что Симон, отец так и не родившегося существа, убитого в теле Царицы Цариц, един со Спасителем. И есть – Спаситель. Триединый. Непознаваемый и Всемогущий. И Сын Его убит лишь потому, что был миг, когда Симон не захотел этого рождения.

Рядом закричали, и Симон тряхнул головой и вышел из мгновенного оцепенения.

— Аравитяне! – кричали матросы. – Аравийские паруса! Смотрите!

— Сколько их!

— И все на нас!

Симон вгляделся. У линии горизонта виднелись тысячи характерных аравийских парусов – углом.

— Наших тоже много!

Симон прищурился. От итальянского берега уже выходила сводная эскадра всех эмпорий этой земли – с квадратными парусами.

— Сейчас сойдутся!

Симон видел и это. И встретиться они должны были… — он оценил расстояние, — от силы через час. И победивший наверняка будет уверен, что Господь на его и только на его стороне.

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь победил, — вслух, сам себе произнес он и понял, что может проверить все свои подозрения прямо сейчас.

Симон прикрыл глаза, снова открыл, глянул в небо. Комета уже уходила за горизонт, обещая вернуться чуть менее чем через сутки. Если он и впрямь – Бог, он мог вернуть ее назад и уронить в точности на место встречи флота, однако нарушать равновесие хода светил небесных ради минутного каприза он не желал.

Симон глянул в сторону берега. Везувий мирно пыхтел, время от времени выбрасывая то облако серого пепла, то порцию пемзы.

— Да будет так.

И в следующий миг берег отозвался гулом, а море пошло рябью.

— Уничтожить, — внятно приказал Симон. – И тех, и других.

***

Ударило так, что всей Ойкумене стало ясно: это конец. Как докладывали Мартину агенты, едва Везувий проснулся, близлежащие города были попросту засыпаны пеплом – за час или два. А спустя сутки Мартин увидел остатки итальянского флота, — через море, усыпанное плавающей на поверхности дымящейся пемзой, прорвались только несколько судов.

— Море стало горячим, как суп, — рассказывал поседевший капитан, — даже смола меж досок бортов растаяла. Все суда, что не сгорели сразу, просто утонули, набрав воды.

— А что аравитяне?

— То же самое, — тихо сказал капитан. – Два величайших флота в мире погибли, как только сошлись для боя.

Мартин поднял глаза в небо.

— На все воля Всевышнего.

Да, это была потеря, но конца света он не ждал, а в целом, воля Божья его устраивала. В далеком Константинополе десятилетний император Констанс лично объяснил подданным, что его сводной бабушке Мартине усекли язык и сослали вместе с сыновьями на Родос* за отравление мужа и сына. И регентом императора, вопреки обычаю, впервые стала не его мать – Грегория, а новый патриарх Павел, то есть, Церковь. Да, семья Аршакуни тут же попыталась отбить захваченный кастратами престол, но это могло закончиться лишь одним – грядущей резней армян. Церковь Христова посягательств на свою власть не терпела ни от кого.

*Скорее всего, и здесь – маленький остров-крепость Родос на Ниле, а не огромный остров в Эгейском море.

В Египет, сразу после устранения Амра, прибыли два новых правителя, и налоговая политика начала плавно меняться, и это означало, что, год-два, и начнутся мятежи. Ну, а после того, как просочились новости о том, что у Мухаммада нет более потомства – ни от одной из двенадцати жен, Мартин ждал еще одной резни – уже в стане мусульман. Дикие аравитяне не были в состоянии осознать, какое благо для страны то, что ни в ком более не течет священной крови Пророка.

Ну, и понятно, что повсеместно принялись притеснять евреев. Теперь, в условиях войны всех против всех, не примкнувшие ни к одной партии еврейские купцы и раввины раздражали правителей, как никто другой. И было ясно, когда евреи, последние «нити», связывающие собой лоскутное тело Ойкумены, будут перерезаны, расползется все.

— Разделяй и властвуй, — рассмеялся Мартин. – Бессмертные слова.

***

Владетель пусть и небольшой, но самой лучшей римской эмпории* на всем полуострове Нерон узнал о прибытии Симона, едва тот сошел на берег.

*Римская эмпория – в данном случае используется буквальное значение – защищенное крепостью торжище.

— Этот тот самый? – живо заинтересовался он.

Слухи о Симоне ходили давно, и эти слухи весьма впечатляли.

— Тот самый, — кивнул секретарь.

— Может, пригласить его ко двору? – хмыкнул Нерон. – Пусть позабавит…

Как рассказывали, Симон мог излечить от любой болезни, просто приказав человеку выздороветь, ненадолго поднимал мертвых, превращал воду в вино, заставлял статуи двигаться и гримасничать и даже летал по небу. Впрочем, в реальность последнего чуда Нерон так и не поверил.

— Не стоит, — покачал головой секретарь, — по-моему, он свихнулся.

— Что так? – поднял брови Нерон.

— Теперь он говорит, что он и есть Господь Бог, — криво улыбнулся секретарь.

Император опешил.

— Как так – Бог? Тот Самый?

— Ага, — булькнул смехом секретарь, но тут же посерьезнел. – Но сил у него и впрямь стало много. Делает, что хочет.

Нерон почувствовал, как в животе екнуло. Он был искренне верующим митраистом, то есть, чтил заповеди, знал, что Спаситель Митра уже приходил и понимал, что лишь причастившись Его крови и плоти, можно обрести посмертное блаженство. А уж то чудо, когда молния, ударив точно в его кружку, расплавила металл и пощадила самого Нерона, позволяло думать, что он – все-таки – в числе спасенных.

— Я хочу его видеть.

— Может быть, не стоит? – засомневался секретарь. – Ему ведь дворец разнести – только дунуть…

— Молчи, дурак, — пыхнул Нерон, — и делай, что тебе сказано.

Ему было ужасно любопытно.

***

Симон пробовал одно дело за другим – лечил, превращал, поднимал со смертного одра – и уже видел: все обстоит самым худшим образом, ибо именно он и был Главным Бабуином Вселенной. И когда за ним пришли от Нерона, он двинулся во дворец с тем же покоем на лице и неизмеримым ужасом внутри, с каким бродил по городу.

— Ты и впрямь сам Господь Бог? – первым делом спросил император*.

*Подробнее об этом диспуте и дальнейших событиях см. «Псевдоклементины», весьма нелюбимый Церковью, на удивление подробный и точный отчет очевидца – будущего Папы Клемента.

— Да.

— Бог-сын или Бог-отец?

Симон вспомнил Джабраила.

— Сын и Отец едины.

Император заерзал на троне и подался вперед.

— Но это значит, что именно ты в ответе за уничтожение нашего флота?

Симон тяжело вздохнул.

— Не только вашего. Я уничтожил их оба.

Император опешил, долго думал и отодвинулся – чуть-чуть.

— Так ты… недобр?

— Мир есть зло, — развел руками Симон. – А творение целиком отражает лицо своего Творца. Согласись, император.

Нерон поджал губы, и было понятно, почему. Повинный в смерти тысяч людей, он должен был выглядеть перед лицом Истины совершенным негодяем.

— Я говорю не только о тебе, — печально улыбнулся легко увидевший его маленькие испуганные мысли Симон, — я, в первую очередь, говорю о себе.

Император неловко усмехнулся. Было видно, что это не сильно его утешило.

— А как же Спаситель? Он ведь добр и безгрешен.

Симон прикрыл глаза. Маленький комочек живой плоти внутри Царицы Цариц еще не успел родиться, а значит, и нагрешить.

— Да, — согласился он, – мой сын был безгрешен. Но вы убили его.

— Этим Спаситель и спас каждого из нас! — горячо поправил беседу в нужное русло митраист Нерон.

Симон покачал головой.

— Не уверен… Не думаю, чтобы он успел хоть кого-нибудь спасти.

«Или успел?»

Симон понимал, что разницы в том, как именно пролить кровь, — распятым… или убитым во чреве матери, — нет. Главное условие – принять смерть от людей и во имя людей – было соблюдено. Однако мог ли осознать этот комочек плоти, зачем пришел в мир? Была ли в нем искра Логоса?

— Я не знаю, спас ли он тебя, Нерон, — признал Симон, — я не всезнающий Логос. Я всего лишь Бог-отец.

Император поджал губы и замер.

— А ты… можешь это доказать?

— Убить тебя словом?

Император замер и, было видно, что-то почувствовал.

— Не мне доказать, — заерзал он, — всем людям! Ну, например, восстать из мертвых, пройти по воде, в небо взлететь, наконец!

Симон пожал плечами.

— Можешь отрубить мне голову. И через три дня я восстану. Но ты должен понимать, что это никакое не доказательство.

— Почему?

Симон огляделся по сторонам и сел – прямо на каменный пол.

— Потому что внушить твоим солдатам, что они отрубили мне голову так же просто, как сунуть торговцу одну монету, а внушить, что он получил две. Это может каждый второй аскет.

Нерон растерялся.

— Тогда, может, взлетишь?

Симон задумался. Это тоже не было доказательством. Он внушал, что полетел по небу, десятки раз – самым разным людям, а иногда целым толпам.

«Но могу ли я летать на самом деле?»

Он еще не пробовал.

— Как хочешь, — пожал он плечами и поднялся с пола.

Сзади по коридору шел Кифа, — Симон видел это так же хорошо, как видел перед собой императора.

— А вот и оппонент! – обрадовался Нерон. – Проходи сюда, Кифа! Ты пришел принять участие в диспуте? Симон, ты ведь знаешь Кифу?

Симон склонил голову. Он чувствовал ужас Кифы всей спиной. Кастрат прекрасно осознавал, какое преступление совершил, пусть и с попустительства Всевышнего.

«С Моего попустительства…»

Лишь поэтому он и не убил Кифу – одной мыслью, едва тот появился в коридоре. Этот матереубийца вообще был наименее виновен… ибо над ним стоял Папа, а над Папой – Симон.

***

Кифа с колотящимся сердцем остановился в дверях. Он узнал татуированный череп Симона издалека.

— Скажи, Кифа, — через весь зал спросил Нерон, — кто этот человек?

Кифа замер. Он хорошо запомнил, как воющий над телом Елены амхарец поливал землю яростным небесным огнем. Иногда ему даже казалось, что Господь, взявший на себя обязательство воплотиться в человеческом теле, воплотился именно в этом дикаре.

— Это мошенник и плут, — выдавил он.

Говорить иначе не стоило.

— А он утверждает, что он Господь Бог, — усмехнулся Нерон.

Кифа замер. Да, слово было равно делу. Но признавать, что Симон  и есть Тот Который, все равно не стоило. От этого зависело благорасположение Мартина и, в конечном счете, судьба записей Кифы да, и всей его мечты.

— Он всего лишь гностик, самонадеянно думающий познать Непознаваемого.

— Но все знают, что он заставляет статуи двигаться… — возразил Нерон.

Кифа мотнул головой.

— Это лишь кажется. Это – морок.

Нерон заерзал.

— И оживление мертвых – морок?

— Морок, — обреченно кивнул Кифа.

— И превращение воды в вино?

Кифа напряженно рассмеялся.

— Навести на человека опьянение водой – проще всего. Это умеет делать каждый аскет.

— А как же хождение по воде? А полеты в небе? – заинтересованно засыпал его вопросами Нерон.

Кифа покачал головой.

— Человеку не дано летать в небе, как птица. А Симон – всего лишь человек. Да еще из амхары – ниже родом некуда.

Нерон удовлетворенно потер ладони и повернулся к амхарцу.

— Что скажешь, Симон?

Тот медленно развел руками в стороны.

— Проверь.

Кифа напрягся. Сейчас и должно было произойти самое главное.

— Я проверю… обязательно, — рассмеялся Нерон. – Мне очень интересно, кто из вас прав. Но какой приз победителю?

— Распятие проигравшего, — спокойно, слишком спокойно ответил амхарец, — пусть он познает законное возмездие.

***

Симону было все равно, что происходит. Даже неизбежное распятие Кифы не трогало ни сердца, ни ума. Два главных вопроса: что делать с собой и что делать с людьми, так и не были решены.

Он знал, что пророчества говорят о Спасении. Он знал, что если их не исполнить, комета упадет на землю, и все кончится. Что ж, человечество не заслуживало не только Спасения, но даже сочувствия. Но он знал, что виновен в этом он сам – Творец всего сущего. Ибо глина, из которой он их когда-то изваял, была прахом, а прах годится лишь на то, чтобы попирать его ногами.

Однако он знал и другое: внутри каждого их них сияет нетленная частичка Логоса. В нем и самом сияла эта искра Вечности, но, вот беда, теперь он, Творец, попавший в плен собственного творения, был не лучше Кифы. По сути, он сейчас был тем же прахом – злобным, человекоподобным прахом. Постаревшим воином в бабской юбке. Падшим Бабуином, давно уже не помнящим ни о Вечном, ни о Беспредельном.

— И что мне делать с собой?

Ответа не было.

А тем временем не такой уж далекий Везувий исправно выбрасывал очередные порции пепла и пемзы, комета, следуя за движениями ума Симона, поливала землю огненными стрелами, и города поглощали пучины и пропасти, а мир стремительно мчался к своему завершению.

— Все готово, Симон, — осторожно доложил охранник. – Уже утро. Пора начинать.

Симон, сбрасывая ночные видения, тряхнул головой, поднялся и двинулся вслед. Утреннее солнце неярко освещало площадь, полную монахов, рыцарей, купцов, ремесленников и нищих. Нерон – в символизирующем нерушимый союз управляемых им племен плотно сплетенном лавровом венке – стоял на балконе дворца.

— Вот он… вот он… — загудела толпа.

Симон поднял голову. В центре площади возвышалась дощатая конструкция в полсотни локтей высоты – достаточной, чтобы его полет в случае неудачи закончился мгновенной смертью.

— Спасибо, император, — кивнул Симон.

Он оценил усилия Нерона избавить его от позорного распятия, пойди что не так.

— Ты готов, Кифа?

Стоящий здесь же, на ступеньках императорского дворца кастрат побледнел, покачнулся и, наверное, упал бы, если бы его не поддержал второй монах – Павел.

— Это тебе надо быть готовым, Симон, — через силу выдавил он.

Симон усмехнулся. Он видел мысленные заклятия Кифы, как на ладони, и к каким только духам прямо сейчас не обращался монах! К самым злобным, к самым мстительным! Только бы полет не состоялся.

— С огнем играешь… — предупредил Симон и взялся рукой за перекладину лестницы.

— Заклинаю вас, демоны воздушных сфер… — уже ничего и никого не стесняясь, отчаянно и громко залопотал кастрат, — помешайте ему! Душу отдам… лишь бы не на крест…

Симон покачал головой и начал подниматься. Он все еще не знал, как поступить с этим миром и собой. И лишь когда он перевалился на качающуюся под весом его тела и ветра небольшую площадку и начал подниматься, сомнения как-то сами собой отвалились.

Симон встал на колени, затем – во весь рост, оценил положение восходящей над горизонтом необычно яркой сегодня кометы, а затем неторопливо, основательно оглядел город.

— Ну, что, дети мои… вы готовы?

Обрушить комету – всю, целиком – и уйти в Небо вместе со своими творениями, было самым лучшим. Прах к праху. Дух к духу.

«И что будет дальше? Не после Страшного Суда… Позже. После Вечного Блаженства?»

Об этом в Писаниях не говорилось ничего. Ни у кого из пророков так и не хватило ни ума, ни мужества спросить Джабраила о самом главном: что будет после Царства Добра, когда Бог устанет и от приниженного восхищения пресмыкающихся перед ним праведников, и от доносящихся из преисподней проклятий вечно пытаемых грешников.

Симон подошел к краю, раскинул руки в стороны и подставил тело ветру.

«Заклинаю вас, демоны ада… — бубнил внизу Кифа, но его отчаянные, полные ужаса мысли уже затмевались мыслями остальных, — полетит? Упадет?»

Симон вздохнул, шагнул вперед, провалился и отдался струям ветра. Сначала словно с горки скользнул вниз, потом плавно, легко вывернул вверх и пошел на подъем – все выше и выше*. В мановение ока вырвался туда, где царил вечный холод, и открыл глаза. Отсюда был виден даже далекий, ритмично плюющийся огнем Везувий.

*Полеты Симона описаны очевидцами, с подробностями, присущими реальным событиям.

— Прощайте, дети мои… — произнес он и повернулся на спину, лицом в небо.

На фоне темно-синего неба оранжевая комета была видна особенно ясно – от белых прожилок внутри ее раскаленного туловища до вплетенных в долгий хвост красноватых нитей.

«А все-таки… что Джабраил пытался донести  до меня в самом конце?»

«Что внизу, то и наверху…» — устами отрока слово в слово повторил Джабраил то, что уже говорил когда-то Гермесу Трисмегисту.

Это могло означать, что угодно. К примеру, что, силой вырвав людей из их животного состояния в Небытие, он вовсе не освобождает заключенного в них, словно в маленьких грязных тюрьмах, Логоса. А, напротив, насилие над волей этих богоподобных существ неизбежно отпечатается в небесах – чем-то не менее худшим.

«Что внизу, то и наверху…»

Если Джабраил был прав, Апокалипсис, как и всякое убийство тех, кто ниже, примитивнее и грязнее тебя, стал бы худшей из ошибок, какую мог допустить Творец. Ибо нельзя вырезать грязные корни, не уронив чистое дерево. Немыслимо развалить фундамент, не обрушив кровли. А людей не избавить от грязных и грешных тел и дел, не повредив их душам совершенным над ними насилием.

Симон перевернулся лицом к земле и по спирали заскользил обратно, вниз.

«Но как же тогда быть?»

Выходило, что он, как Творец, все это время заблуждался. То есть, все это время был самым обычным еретиком!

Он изгнал Адама и Еву из рая, но разве это помогло человеку преодолеть первородный грех? Человек построил на грехе познания всю свою жизнь!

Он затопил вечно воюющий мир водой, но разве человечество проняло? Нет, потомки праведного Ноя разделились уже в первом поколении!

Он спалил Содом и Гоморру, но разве исчезли от этого педерасты? Ничуть! Они просто перебрались в Церковь и объявили первоисточником греха своего главного конкурента – женщину!

Созданные по образу и подобию Творца, люди поступали ровно так, как поступил бы он сам. Что внизу, то и наверху…

— И что будет, если их уничтожить?

Если понимать слова Джабраила буквально, ответ напрашивался не менее жестокий.

***

Кифа смотрел на полет Симона, задрав голову и беспрерывно бормоча самые жуткие, самые действенные заклинания, какие знал, умоляя о помощи всех сущностей, о которых когда-либо слышал. А Симон все летал и летал – свободно, легко и самозабвенно. И площадь, поначалу гудевшая ужасом и восторгом, теперь просто молчала и смотрела – так, словно примеряла это небо на себя.

— Что мне делать после твоей смерти? – подал голос Павел.

Он видел, что распятия Кифе не избежать.

— Делай, что хочешь, — с отчаянием отозвался Кифа, — главное, проследи, чтобы мои бумаги не пропали. Мартин обещал включить их в Писания.

— Может быть, ты и за меня похлопочешь? – мгновенно сообразил, какой шанс только что ему открылся, Павел. – Я ведь тоже тебе помогал. И мысли у меня…

— Тогда молись вместе со мной! – рявкнул Кифа. – Что ты стоишь, как столб?!

Павел громко икнул и тоже включился в почти беспрерывный поток проклятий. А едва их голоса объединились, летающий, словно птица, Симон вдруг завис неподвижно и тут же, набирая скорость, полетел вниз – по спирали.

«Мое слово и здесь равно делу!» — охнул Кифа.

— Падает! – охнули зеваки.

— Нет, не может быть…

— Он точно – падает!

— Заклинаю вас, демоны воздуха! – еще громче и еще яростнее закричал Кифа, — сделайте, о чем я вас прошу!

И Симон, уже начавший приостанавливать падение, врезался в дощатую башню боком и, ломая перегородки, одну за другой, несколько раз перевернулся, вылетел к ступенькам дворца и рухнул прямо к ногам Кифы и Павла.

Кастрат покачнулся и прикрыл глаза.

«Жив… — колотилось внутри… — я останусь жив…»

***

— Ну, что там? – полуобернулся Нерон к врачу.

— Расшибся, конечно, однако жив, — кивнул тот, — удивительно, он даже костей не сломал.

— Значит, Кифа выиграл? – задумчиво хмыкнул Нерон. – Или нет? Симон ведь все-таки летал?

Он повернулся к появившемуся на балконе отцу Мартину.

— Что скажете, святой отец? Кто из них победил?

Отец Мартин поджал губы.

— Симон упал. Значит, он не всемогущ. Значит, он не Господь Бог.

— Бог не всегда бывает всемогущим, — не согласился Нерон, — особенно если Бог попал в тело человека. Митра не был всемогущ…

— И его распяли.

— Значит, по-вашему, Симона следует распять? – хмыкнул Нерон, — а Кифу – наградить?

Отец Мартин покачал головой.

— Кифа не одержал верха в споре. Ты же видел, что он читал заклинания. Он злонамеренно помешал Симону выиграть. Он тоже должен быть распят, — как убийца и разбойник.

Император прищурился.

— А вы ведь, святой отец, похоже, имеете свой интерес…

— Кифа знает больше, чем ему следует знать, — криво улыбнулся отец Мартин. – Церкви он больше не нужен.

Нерон покачал головой. Выглядеть беззаконным убийцей он, всем известный как митраист, не желал.

— Нет, святой отец, желания Папы кого-то устранить недостаточно, чтобы я приказал распять невиновного.

И тогда отец Мартин на мгновение ушел в себя и кивнул.

— Кифа виновен во множестве других преступлений. Уже то, что он предал своего духовного учителя…

— Это кого же? – насторожился Нерон.

— Был один грек, — уклончиво ответил отец Мартин, — двадцать восемь лет назад. Все учил, подобно Митре, не делать насилия без нужды… Его камнями забросали.

— И Кифа его предал?

Отец Мартин кивнул.

— Трижды отрекся. Свидетелей полно.

Нерон замер. Тройное отречение везде и всегда означало одно: полный и окончательный отказ. И трижды, словно от Сатаны, отречься от собственного Учителя, это был грех неискупимый.

— Но ведь это не преступление, — вздохнул он. – Подлость – да, трусость – да, мерзость перед Богом – да. Но не преступление.

Отец Мартин кивнул и наклонился к самому уху Нерона.

— Если только не знать, что в тех краях нашего Кифу звали на еврейский манер Каиафой*, — тихо произнес он.

*Первое, истинное имя апостола Петра именно Каиафа. Петром его сделал в IV веке при помощи лингвистических манипуляций Евсевий Кесарийский (Евсевий Памфил).

Император открыл рот, да так и замер.

— Тот самый Каиафа?!

— Да, — распрямился отец Мартин. – В Палестине Кифу называли именно так.

Нерон стиснул зубы.

— Клянусь тем человеческим, что во мне осталось, предавший своего учителя, должен быть наказан!

— И второй – тоже, — ненавязчиво подал голос Мартин, — этот… Павел…. Он из той же кампании.

***

Кифу вместе с Павлом и Симоном привезли к месту жуткой и позорной казни в одной телеге – спиной к спине, в сопровождении эскорта всадников. Сбросили на землю, быстро уложили грядущего основателя Церкви на Т-образный крест, и тут же подъехал на черном жеребце Нерон.

— Не так, — остановил он солдат, — этого следует прибить вверх ногами.

— За что?! – выдохнул Кифа. – За что мне такой позор?!

— Вспомни, как трижды отрекся от своего учителя, и все поймешь, — отозвался нависающий сверху император. – Вспомнил?

Кифа похолодел и вывернул шею в сторону Павла. Соратника укладывали рядом.

— Это ты им сказал?

Тот мотнул головой, не отрывая исполненного ужаса взгляда от огромных гвоздей в руках палача.

— Так, я вижу, все готово, — произнес закрывающий собой солнце Нерон и повернулся к судье. – Ты какой приговор подготовил? Что там?

Кифа напрягся.

— У нас два уголовных преступления и одно – духовное, — отозвался судья.

— Ну-ка, покажи, — протянул руку Нерон.

Тот подал императору папирусный листок.

— Кастрата Кифу именуемого также Петром, читавшего заклинания, признать виновным в разбойном покушении на жизнь святого человека Симона.

Кифа попытался глотнуть, но горло мгновенно пересохло.

— Правильно, — сосредоточенно пробежал по строчкам глазами Нерон.

— Аскета Савла именуемого также Павлом, — на память продолжил судья, — читавшего заклинания, признать виновным в разбойном…

— Не надо, — поднял руку Нерон. – Он лишь подручный. Да, и день сегодня у евреев святой. Ты ведь еврей? – наклонился он над Павлом.

— Д-да… — выдавил Павел.

— Отрубим ему голову, — решительно кивнул Нерон. – Окажем еврею милость. Дальше…

Кифа снова вывернул шею и завистливо покосился в сторону Павла. Солдаты мигом освободили его соратника, и третий крест сиротливо опустел.

— И одно духовное преступление, — со вздохом продолжил судья. – Святого человека Симона распять за богохульничество и самозванство.

— Что ж… вижу, все так, — нехотя подтвердил Нерон, вернул судье желтый папирусный листок и глянул на Кифу. – Хотя, положа руку на сердце, преступник здесь только один.

— Император… — выдохнул Кифа. – Выслушай меня.

— Слушаю, — сухо отозвался Нерон.

— Иисус не был пророком! – глотнул Кифа. – Я отрекся лишь от самозванца и богопротивного эллина. Ты убиваешь меня ни за что.

Нерон покачал головой.

— Я знаю, что Иисус был обычным человеком, Кифа. Но он был твоим Учителем. А потому ты достоин самого большого позора из всех возможных. Начинайте, — кивнул он солдатам.

Солдаты ухватили Кифу за руки и ноги и развернули на кресте ногами вверх, а руками вниз.

— А вот Симон – Бог! – закричал Кифа. – Знай, император, ты распинаешь Спасителя! Имеющий уши да услышит! Все вы распинаете Бога!

И его руки и ноги тут же начали привязывать, чтобы не мешал забивать гвозди.

— Я невиновен! – громко и внятно предупредил Кифа. – Это вы прокляты! Вы все!

Но его никто не слушал, и Кифа, чтобы не видеть жутких приготовлений, зажмурил глаза и замер. Бога – на соседнем кресте – тоже вот-вот должны были распять. Но Кифа не был в этом повинен, — просто пророчества сбывались. В конце концов, чья-то кровь должна была пролиться во имя Спасения!

Загремело железо, и чем-то глубоко внутри Кифа вдруг ясно-ясно увидел, как его слово – прямо сейчас – становится делом. Ибо, как только Бога распнут, все они станут Ему должны, — как никому другому.

«И Спасение обернется долговой ямой… нет, не ямой – пропастью!»

— Готово, — распрямился привязавший ноги руки солдат. – Можно прибивать.

Кифа стиснул зубы и заставил себя открыть глаза. Он знал, что происходит с теми, на ком висит неоплатный долг. Порядок их падения уже много дней звучал в его голове четко и ясно: сначала они хорохорятся, затем строят из себя святош, начиная винить в том, что совесть болит, всех, кроме себя, и, в конце концов, обращают свой гнев против того, кому должны.

— Вам никогда не расплатиться за Спасение, — выдавил Кифа.

— Что? – наклонился над ним солдат.

Кифа истерично рассмеялся. Он знал будущее. И это знание звучало в его ушах все последние дни. Когда «Спасенные» истребят евреев и аравитян – всех, кто не спасал себя чужой кровью, всех, кто для них, как живой укор совести, они доберутся и до первопричины. И неизбежно кончат мятежом против каждого слова Христа.

Но пока это не случилось, все это время, века и века, они будут искать спасения в его, Кифиной Церкви, погрязая в долги все глубже и глубже – с каждой испитой ложкой чужой крови. И только его, Кифу, нотариуса при чужих долгах, ключника при чужой казне обвинить будет не в чем.

По сути, он останется единственным по-настоящему Спасенным, по-настоящему свободным от всех и вся человеком во Вселенной.

Кифа почуял чуть выше запястья прикосновение раскаленного солнцем металла гвоздя и сжался в комок.

— Вы убиваете Спасителя…

По сути, именно он, своими Писаниями объявивший людям нотариальные условия Спасения от мести Господа, и являлся Спасителем человека.

***

Когда зашедшегося визгом Кифу начали прибивать, к Нерону подъехал Мартин.

— Он лжет, император. Симон обычный сумасшедший.

— Ошибаешься, Мартин, — усмехнулся Нерон. – Знай, сегодня мы убьем именно Бога.

Священник опешил.

— Но если ты так в этом уверен, то зачем это делаешь?

Нерон загадочно улыбнулся и глянул в небо. Комета висела точно в зените.

— Бог должен умереть на кресте, — таковы пророчества.

— А все-таки… — не отступал Мартин. – Тебе-то какой прок?

— Убей суку, вся стая развалится, — тихо произнес император, — убей хозяина мира, и мир ляжет к твоим ногам…

Священник растерянно моргнул, и Нерон рассмеялся, правда, как-то невесело.

— Да, да, Мартин. Только по-настоящему масштабным убийством можно запугать человека по-настоящему. И только тогда можно построить действительно великую державу. Державу, которая сама – Бог.

***

Симон смотрел, как прибивают визжащего от боли и ужаса кастрата, равнодушно. Его отбитые органы – там, внутри – болели не меньше, но он удерживал себя от крика – чтобы сохранять ясность ума. Сейчас, когда презренное человеческое тело быстро погибало, он должен был успеть понять главное. Поэтому он думал.

«Что внизу, то и наверху…» — сказал Джабраил, а значит, всякое действие здесь в точности отразится на небесах. И наоборот.

Сотри землю в порошок, и это обернется катастрофой и для небес. Примени к людям силу, и созданный по образу и подобию Божьему человек, мгновенно переймет и эту манеру, и кровью будет залито все, докуда дотянется любой из потомков Адама.

Божье наказание лишь усугубляло ужас бытия.

«И что мне остается? Любовь?»

Именно с таким посылом должен был прийти в мир его Сын. Но люди затоптали уже беременную их Спасителем Царицу Цариц, и послание Любви и Прощения так и повисло в Нигде и Никогда.

Симона подняли и протащили к огромному Т-образному кресту. Уложили на спину, и над ним склонился Нерон.

— Ты упал, Симон, — со смешанным выражением страха, вины и удовлетворения на лице произнес он, — в глазах закона ты – самозванец.

Симон видел его насквозь.

— Падение ничего не значит, Нерон, — тихо отозвался он. – Так же, как и мой полет. Да, и летал я не для людей, а для себя.

— И что ты себе доказал? – глотнул Нерон.

Симон слабо улыбнулся. Он только что понял, почему Джабраил не ответил на последний вопрос: «Кто я?». «Тот Который» не имел имени. Поэтому Джабраил мог ответить лишь молчанием.

— Я – Бог, — тихо ответил он. – Всемогущий и необъяснимый. И все это происходит по моей воле. Не по твоей.

Лицо Нерона застыло и пожелтело.

— Тогда почему ты выбрал смерть? Неужели ты, подобно Митре или Иисусу, решил отдать нам для спасительного причастия, свою жертвенную кровь?

Симон замер. Да, Отец мог заменить Сына Своего на кресте. Отец и Сын едины. Любой отец поступил бы так. Но, вот беда, человек уже принес в жертву многих, очень многих, а Спасение так и не наступило.

— Нет, Нерон. Ни принеся меня в жертву, ни причащаясь моей крови, Спасения не обретешь.

Император опешил.

— Почему?

Симон улыбнулся и послушно прижал руки к древесине, — чтобы солдатам было легче прибивать. Открыть детям путь к свободе от скотства, путь к Спасению можно было только так – личным примером Отца.

«Что наверху, то и внизу…»

— Чужой кровью не спасешься, — сколько не проливай. Только своей.

***

ОТ АВТОРА

***

Историю пишут победители. Но меня больше интересует мнение тех, кого победители «выдавили за кадр». Поэтому роман местами антиисторичен.

Летописцы уготовили Амру ибн аль-Асу иную, чем в романе, судьбу: проигрыш в мятеже, спасение жизни ценой униженного выставления своих ягодиц на волю победителя, долгую жизнь в позоре и смерть в своей постели.

Странная судьба для человека, вышедшего на Византию с 2.500 воинов, спасшего родину от голода, а мусульман от физического исчезновения, давшего исламу толчок по всей Северной Африке, а затем и далее – на Сицилию и в Испанию, посмевшего отказать халифу и решительно вставшего на защиту покоренных народов от грабежа. Такие люди не умирают своей смертью и, тем более, не подставляют ягодиц.

Впрочем, историки обвиняли Амра не только в трусости, но и в невежестве. Именно Амра веками поносили за сожжение Александрийской библиотеки. «Если эти книги повторяют Коран, они излишни, — цитировали письмо халифа Амру, — а если опровергают – вредны». И лишь, когда советские ученые установили подложность письма и выявили истинного поджигателя – епископа Теофила, тему стыдливо замяли.

Та же картина и с взятием Амром Траянского канала, предшественника Суэцкого и самой важной артерии тогдашней цивилизации. Принято считать, что канал, ведущий из Европы к Индиям, как раз в момент захвата мусульманами был заброшен и никому не интересен. При этом путь, которым флот Византии прошел в Красное море, чтобы напасть на морские крепости, замалчивается, а заслуги Амра в том, что он взял «заброшенный» (в тот же год давший Аравии провиант и остававшийся судоходным вплоть до XIX века) канал, как бы съеживаются до нуля.

По той же причине путь Амра в Египет пролагают через Суэцкий перешеек (хотя это и противоречит очередности падения городов), а не через Баб-Эль-Мандебский пролив и верховья Нила. Все ясно: упомяни этот маршрут, и тут же родится целый ряд новых, неудобных для христианской историографии вопросов.

По той же причине историки стараются называть Вавилоном маленький военный форт, хотя оставленные купцами, паломниками и военными карты и документы называют Вавилоном именно огромный Каир. Но и тут все ясно: кому нужны столь сомнительные ассоциации?

Сам поход Амра, более всего похожий на первую в мире социалистическую революцию, часто представляют как сугубо варварский. Похоже, Амра ненавидели все: чужие, как ненужный пример; свои, как живой укор совести.

Еще хуже обстоит дело с историей собственно ислама. Критики ислама, как правило, на редкость предвзяты и безграмотны. Проповедники – лишь немногим лучше. Корректным является не замечать, что у жен Мухаммада вдруг не оказалось детей. Именно «вдруг» — многие жены имели звания, указывающее на рождение детей, а их у крепкого здоровьем Мухаммада от 10 нестарых жен (из 12 всего) могло быть от 15-20 человек.

Весьма натужно выглядят и попытки идейно противопоставить ислам иным религиям при жизни Пророка. Факт: западные христиане чтили Мухаммада как пророка, минимум, до XII века, восточные – где-то до XV. Евреи начали отделять себя от других «людей Книги» еще позже – к середине XVIII. Так что призывы Пророка уничтожать евреев за каждым камнем – несомненный и весьма поздний фальсификат. И я уже не могу отделаться от мысли, что заветы Мухаммада «улучшали» духовные преемники тех, кто, возможно, резал его детей.

Еще хуже дело обстоит с самой Книгой. Родословие арабов от рабыни Агари еще более сомнительно, чем происхождение семитов от Сима, а негров – от Хама. Священники авраамических религий предпочитают «не помнить», что диспуты, кто от кого произошел, длились до новейшего времени. Так, в XVII веке ирландцев приписали к неграм, чтобы обрести право на порабощение. Арабы тогда же считались потомками Иафета, но не Сима (как теперь). В Европе Библию переписывали десятки раз. По какой из версий и когда сверены сегодняшние исламские каноны – большой вопрос.

И, конечно же, наиболее сомнительна официальная история христианства. Фигура Иисуса содержит отчетливые греческие черты, и наполовину словно списана с фигуры чудотворца Симона, распятого по итогам «диспута» с Каиафой (апостолом Петром). Если же помнить, что по церковным канонам (это правило действует и ныне) тот, кто отрекся трижды (апостол Петр), отрекся полностью; если знать, что Симона распяли без участия евреев, но с участием митраистов (прародителей христиан); если не списывать тождество «Каиафа = Петр» на совпадение, картина получается объемной.

Ну, а «армянский вопрос» и вовсе стоит особняком. Ученые очень уж стыдливо поминают тот факт, что история Римской империи составлена из армянских летописей. Полагают, что латинские и греческие тоже когда-то были, но не дошли. В хронике Византийской империи от Феофана, даже изрядно отредактированной, более половины имен остались армянскими, да, и топонимы – тоже.

И главное: о праве автора соотносить «год пепла», год отправки Амром зерна из Египта и время казни апостола Петра. Простое святотатство? О, нет. На эту версию работает масса второстепенных – армянских, арабских и эфиопских источников, не прошедших фильтров церковной историографии. И хотя сложившуюся на сегодня историю уже нельзя отменить второстепенными источниками, обнаружить в ней систему подлогов несложно.

Просмотрите хронику Феофана – основу основ, и вы убедитесь, что это целиком искусственная конструкция. Хроника состоит из 28-ми (по числу дней в лунном месяце) 19-летних лунных периодов, дающих астрологический цикл Индиктион – 532 года. Вот этому астрологическому порядку и подчиняются основные события хроники. Циклично, как на заевшей пластинке, 28 раз подряд падает огонь с неба – все 532 года Византийской истории. Циклично – вслед за очередным падением огня происходят землетрясения и пепел с неба, тьма, кислотные дожди и миграции варваров, молнии и гало, чума и похолодания. Вообще, крайне сложно не заметить, что история Великой Империи сшита из двух десятков провинциальных летописей, описывающих один и тот же пусть, насыщенный событиями, но недолгий (не более 20-30 лет) период времени. Вероятно, это все, что избежало факела епископа Теофила.

И еще немного о творцах истории – уже в наши дни…

Вторая Мировая война началась, когда переодетые в польскую военную форму специальные группы СД напали на несколько приграничных немецких селений и захватили радиостанцию в Гляйвице. Если бы Гитлер победил, мы бы знали, что войну начали поляки.

Вторжение в Ирак началось как ответ на 11 сентября 2001 года. И поскольку победитель ясен, в учебниках никогда не будет написано, что за семь недель до теракта оба здания были перепроданы и отлично застрахованы.

Не будет сказано и то, что 6-7 сентября 2001 года некто знающий, что акции United Air Lines через 4-5 дней упадут, провел операцию с 4744 put-опционов. И что часть их проведена через фирму Deutschebank/AB Brown, до 1998 г. управляемую исполнительным директором ЦРУ A.B. Krongard.

И, само собой, антиисторично знать, что единственный способ попасть двумя аэробусами в два небоскреба – это использовать разработанную Northrop Grumman и подготовленную Агентством по новейшим оборонным проектам (DARPA) США противоугонную систему дистанционного перехвата самолетов.

Угадать все навигационные параметры на такой скорости, при ручном управлении, без поддержки диспетчеров, да еще и попасть – с первого раза, двумя из двух – без системы DARPA невозможно в принципе – даже для профессиональных пилотов.

Ну, а очередной виток исторического «диалога культур» начался речью вступившего в гитлерюгенд в 14 лет Папы Бенедикта XVI. «Покажите мне, что именно нового привнес Мухаммад, и там вы найдете только нечто злое и жестокое…» — процитировал мудрый гитлеровец – не себя – православного императора Мануэля II Палеолога.

И если не знать истории с подложным письмом Амру, как-то и не думаешь заглянуть в первоисточники, из которых видно, что Мануэль II вырос при османском дворе, имел друзей-мусульман, терпеть не мог Папы, а главное, присягнул султану в верности, за что всегда имел военную поддержку – угадайте, против кого.

Понятно, что в школьных учебниках вы этого не найдете.

Историю пишут победители.

Для побежденных.

***

КОНЕЦ

Книга «Катастрофа»: http://catastrophe1707.blogspot.com/
Книга «Истории больше нет»: http://historyisnomore.blogspot.com/
Книга (фрагменты) «Подложный XIX век»: http://fakexixcentury.blogspot.com/2012/01/blog-post.html
Маленькие находки: http://the-small-joys.blogspot.com/2012/01/blog-post.html

Еретик (роман): https://chispa1707.ussr.win/4206
Великий Мертвый (роман): http://great-dead.blogspot.com/2012/03/blog-post.html
Часовщик (роман): http://horologer.blogspot.com/2012/03/blog-post.html

В 499 году евреи внезапно забыли о своей дате Сотворения Мира (3761 до н. э.) и ввели новый календарь, с точкой отсчета на пять столетий позже христианской эры.

Бенгальский календарь отсчитывает время с 593 года, но «окончательно сформировался» он лишь 1585 году, спустя три года после опубликования григорианского календаря.

Эра засыпанного песками времени Набонассара (747 г. до н. э) была в ходу при Копернике.

Начало древней армянской эры (2492 год до н. э.) вычислил во второй половине XIX века Гевонд Алишан, член католической конгрегации мхитаристов, разработчик литературного языка ашхарабар.

Зодиакальный календарь по Дионисию (272—241 гг. до н. э.) был реконструирован в 1863 году, и спустя три года, в 1866-м в Египте был обнаружен (естественно, трехъязычный) Канопский декрет, датируемый 238 до н. э., строго тремя годами после окончания использования зодиакального календаря.

Отсчитывать года от основания Японии императором Дзимму (660 год до н. э.) в Японии начали в 1873 году.

Тайский календарь ведет отсчет лет с 543 года до н.э., а введен в оборот в 1888-м.

Начало древней зороастрийской эры (1737 год до н.э. — год провозглашения религии) введено Забихом Бехрузом (даты жизни — 1889-1971). Даже в 1906 году зороастрийский календарь еще вовсю правили – Наурыз никак не становился на место.

Календарь Джалали разработан Омаром Хайямом и тут же вошел в быт в 1097 году, но Каджарское правительство Ирана приняло этот календарь лишь в 1911-м.

Начало супердревней эры майя (3373 г. до н. э.) ввел в оборот Г. Д. Спинден – в 1915 году. Тогда же, видимо, назначили и тесно связанную с католической нумерологией дату «конца пятого солнца» — декабрь 2012 года.

УВЕЛИЧЕНИЕ МАССИВА ДАННЫХ

 Сейчас в моем распоряжении 184 календарных события, так или иначе связанных с эрами. Укладываются они в 129 дат (на один год часто приходится более одного события) и дают мне массив в 8256 чисел, выражающих разницу между разными годами. Вот как это выглядит (желтым я выделил массив, представляющий интерес).

По сути, почти каждая дата имеет «двойника». Вот подходящий график; хорошо видно, что двойники идут сериями.

Вообще, получившийся массив чрезвычайно красив.

Закономерности буквально вопиют. Обратите внимание на эти пологие линии дат.

Не менее интересно рассматривать отдельные фрагменты массива. Вот два образца, и пусть вас не смутит присутствие в базе 1957 года — даты введения в Индии тропического солнечного года. Это означает лишь одно: спецы по календарям прекрасно осознают искусственный характер всякого рода эр и нормально этим пользуются. Кстати, 1957 год отстоит от даты введения григорианского календаря в Индии (1757) ровно на 200 лет.

И вот как выглядит тот образец, что слева, на графике.

Механистичность конструкции налицо.
Увы, мне остро не хватает знания математики, поэтому я обработаю массив теми простыми методами, что мне доступны.

На сегодня у меня в базе 36 дат начала разных эр, включая даты от Сотворения Мира. Вот все, что я нашел в интернете:

5872 Иисус родился в 5872 году — по шкале 70 толковников
5551 Иисус родился в 5551 году — по шкале Августина
5531 Иисус родился в 5531 году — по шкале Африкана
5515 Иисус родился в 5515 году — по Византийской шкале Феофана
5509 до н. э. 1 марта — древнерусская эра от «сотворения мира» (ультрамартовский стиль)
5509 до н. э. 1 сентября — византийская эра от «сотворения мира» (использовалась на Руси до 1700)
5508 до н. э. 1 марта — древнерусская эра от «сотворения мира» (мартовский стиль)
5508 Иисус родился в 5508 году — по Византийской шкале
5504 до н. э. — болгарская эра от «сотворения мира»
5500 «никто из следовавших византийской эре не считал, что от сотворения мира до воплощения прошло 5508 лет. Если была необходимость указать год рождения Христа, ставили 5500-й. Парадоксальным образом 5508 было числом, но не датой». Т. о., в хрониках датой рождения Христа принимался 5500-й (лишь иногда 5505-й), но из-за сбоев в хронологии правления римских императоров последующие события датировались таким образом, что при пересчёте их на современное летоисчисление нужно использовать приведённые выше эры.
5500 Иисус родился в 5500 году — по Александрийской шкале
5493 до н.э. 25 марта — александрийская эра от «сотворения мира» по Анниану. Иисус родился в 5493 году — по Александрийской шкале по Анниану
5493 г. до н. э. некоторые византийские хронисты (Максим Исповедник, Феофан Исповедник и Георгий Синкелл) продолжали считать началом года 25 марта, вплоть до десятого века ведя отсчет с 5493 г. до н. э.
5493 BC — александрийская хронология считала датой сотворения мира 25 мая 5493 BC
4713 до н. э. 1 января — эра Скалигера, начало отсчёта юлианских дней
4700 Иисус родился в 4700 году — по Самаритянской шкале
4004 BC — Акт Творения (сотворения мира Богом), согласно заявлению, сделанному ирландским архиепископом Джеймсом Ашшером в 1650 году на основании изучения Ветхого Завета. 4004 Иисус родился в 4004 году — по Ашеру
4004 BC — Creation of the world begins according to the calculations of Archbishop James Ussher 4004 до н.э. — Сотворение мира начинается по расчетам архиепископа Джеймса Усшер. 4004 Иисус родился в 4004 году — по Ашеру
3941 Иисус родился в 3941 году — по Иерониму
3761 до н. э. 7 октября — еврейская эра от «сотворения мира»
3761 до н. э. новолуние мироздания по еврейским вычислениям, имело место в 3761 до н. э., в пнд, в 5 часов и 204 части пополудни. Час в еврейской традиции делится не на минуты и секунды, а на 1080 частей (число, заимствованное из «Альмагеста» Птолемея и кратное всем однозначным делителям, кроме 7), а каждая часть — на 76 мгновений.
3760 Иисус родился в 3760 году от сотворения мира по Иудейской шкале
3114 года до н. э. Согласно хронологии майя, современная эпоха началась 12 августа 3114 года до н. э. и должна завершиться 21 декабря 2012 года н.э. Никто пока не объяснил, откуда майя взяли именно эти даты, и какие именно ученые распиарили это пророчество
3102 до н. э. 18 февраля — эра Калиюга (по индийской мифологии этот «железный век» будет продолжаться 432000 лет)
2497 до н. э. 11 августа — основная (главная, 1-ая) армянская эра
2397 до н. э. — китайская циклическая эра
776 г. до н. э. 1 июля — эра от первых олимпийских игр; введена около 264 до н. э. и употреблялась до 394 г. н. э.
753 до н. э. 21 апреля — эра от основания Рима (по Варрону). Применялась до конца XVII в.
747 до н. э. 26 февраля (по другим данным, 27 февраля) — эра Набонассара. Использовалась в астрономии до времён Коперника.
545 до н. э. 11 марта — буддийская эра
312 г. до н. э. 1 октября — эра Селевкидов
248 г. до н. э. — эра Аршакидов
37 до н. э. — Испанская эра (использовалась в Испании вплоть до Позднего Средневековья).
31 г. до н. э. 1 сентября — эра «От Августова мира», или «Эра Акциума» — (использовалась в восточных провинциях Римской империи).
1 г. н. э. 1 января — христианская эра от Рождества Христова, введённая Дионисием Малым в 525 г.
8 Счет лет в эфиопском календаре начинается с 29 августа 8 года н. э. по юлианскому календарю.
284 г 29 августа — эра Диоклетиана (у христиан «эра мучеников»).
462 Начинать год 1 сентября в Византии стали около 462 г., но официально это было признано в 537 г. Тем не менее, некоторые византийские хронисты (Максим Исповедник, Феофан Исповедник и Георгий Синкелл) продолжали считать началом года 25 марта, вплоть до десятого века ведя отсчет с 5493 г. до н. э.
551 г. 27 октября — Армянская эра
622 г. 16 июля — эра Хиджры (мусульманская)
988 Византийский календарь официально утвержден в 988 г. и использовался вплоть до падения империи в 1453 г. Он совпадал с Юлианским календарем, отличаясь лишь названиями месяцев, переведенных с латыни на греческий язык. Первым днем года считалось 1 сентября, а началом летосчисления 5509/08 г. до н. э., предполагаемая дата сотворения мира.
1792 г. 22 сентября — эра Республики (французская революционная)
2012 год, 21 декабря — Согласно хронологии майя, современная эпоха началась 12 августа 3114 года до н. э. и должна завершиться 21 декабря 2012 года н.э. Никто пока не объяснил, откуда майя взяли именно эти даты, и какие именно ученые распиарили это пророчество

Вся база датированных событий по состоянию на 18 февраля 2012 года расположена здесь:
http://livehistory.ru/forum.html?func=view&catid=18&id=6
Последнюю версию сводной базы на 65 тысяч событий ищите в конце первого поста.

Итак, я задался целью выяснить, нет ли арифметических корреляций между разными шкалами. Оказалось, есть, и ключевое место — разница лет между разными датами Сотворения Мира либо начала какой-либо эры. Поскольку основных дат у меня 36, таких разниц будет 36*36=1296. Вот как выглядит массив этих чисел.

А вот как этот массив выглядит на графике. Довольно внушительно, верно?

Но нам нужна лишь верхняя часть этого массива — числа больше нуля. Ноль это ведь разница меж одинаковыми датами, а отрицательные числа — зеркальное отражение положительных. Вот она положительная часть массива — 630 вариантов.

И вот самый простой анализ дает массу интереснейших наблюдений. Например, часть чисел, выражающих разницу между датами начала эр, повторяется более одного раза (я их выделил синим цветом).
Трижды повторяется разница в шесть лет: даты 5515-5509 годы до н. э., 753-747 годы до н. э. и 37-31 годы до н. э.
Трижды повторяется разница в семь лет: даты  5515-5508, 5500-5493 до н. э. и 1-8 годы нашей эры.
И дважды повторяется целый ряд (31 всего) чисел, выражающих разницу меж началами эр:

1
4
11
15
16
22
23
38
321
499
659
710
716
804
1744
1748
1791
2398
2557
3007
3103
3724
4755
4762
5478
5494
5501
5516
5552
5835
6492

Это аномально высокое число корреляций. 36 дат начала эр занимают собой промежуток в 7884 года — крохи в пустыне. И, тем не менее, они явно коррелируют. Если учесть стандартную ошибку в год из-за смены месяца начала года (так образовались пары 5508-5509 и 3760-3761), число коррелирующих чисел вырастает до полутора сотен, то есть, пятикратно!). Я приведу серию важных примеров.

1792 год – 1-й год Республиканской Эры в революционной Франции отстоит от 3760 года до н. э. (еврейская дата Сотворения Мира) на 5552 года. На те же 5552 года отстоит начало Новой Эры (1-й год Р. Х.) от года Сотворения Мира по шкале Августина (5551 до н. э.). Четыре важнейшие даты жестко согласованы.

Тот же 1792 год отстоит на 6492 года от 4700 года до н. э. (Сотворение мира по Самаритянской шкале). И на те же 6492 года отстоит дата Сотворения мира по болгарской эре (5004 г. до н. э., этой же датой иногда пользовались и византийцы) от 988 года – даты официального утверждения Византийского календаря. Та же картина: четыре важнейшие даты жестко согласованы.

Корреляции ясно указывают на то, что основные даты Сотворения Мира созданы не ранее 1792 года, а именно на этот год (судя по контексту событий) приходится крупнейшая водная катастрофа в истории. Более того, сама эта дата – 1792 год – теперь видится искусственной, приспособленной под нужды «научной» хронологии. Столь же искусственными выглядят и все основные эры: эра Калиюги, например, тесно связана с Хиджрой, испанской и еврейской эрами. Вот стандартный «кирпичик», — из подобных и состоят связи между разными эрами.

А вот еще один:

Я приведу список основных корреляций – учитывая люфт в один год, далеко не полный.

Разница 321 год

5872 г. до н. э. шкала 70 толковников
5551 г. до н. э. шкала Августина

37 г. до н. э. шкала Испанская
284 г. 29 августа шкала Диоклетиана (мучеников)

Разница 5835 лет

5872 г. до н. э. шкала 70 толковников
37 г. до н. э. шкала Испанская

284 г. 29 августа шкала Диоклетиана (мучеников)
5551 г. до н. э. шкала Августина

Разница 5552 года

5531 г. до н. э. шкала Африкана
1 г. 1 января шкала христианская

3760 г. до н. э. шкала иудейская
1792 г. 22 сентября шкала Республики

Разница 3007 лет

3760 г. до н. э. шкала иудейская
753 г. до н. э. 21 апреля шкала от основания Рима

5504 г. до н. э. шкала болгарская
2497 г. до н. э. 11 августа шкала армянская главная

Разница 6492 года

5504 г. до н. э. шкала болгарская
988 г. 1 сентября шкала византийская официальная

4700 г. до н. э. шкала Самаритянская
1792 г. 22 сентября шкала Республики

Разница 1744 года

5504 г. до н. э. шкала болгарская
3760 г. до н. э. шкала иудейская

2497 г. до н. э. 11 августа шкала армянская главная
753 г. до н. э. 21 апреля шкала от основания Рима

Разница 2398 лет

5500 г. до н. э. шкала Александрийская
3102 г. до н. э. 18 февраля шкала Калиюга

2397 г. до н. э. шкала китайская циклическая
1 г. 1 января шкала христианская

Разница 659 лет

3102 г. до н. э. 18 февраля шкала Калиюга
3761 г. до н. э. 7 октября шкала еврейская

622 г. 16 июля шкала Хиджры
37 г. до н. э. шкала Испанская

Разница 3724 года

622 г. 16 июля шкала Хиджры
3102 г. до н. э. 18 февраля шкала Калиюга

3761 г. до н. э. 7 октября шкала еврейская
37 г. до н. э. шкала Испанская

Разница 2557 лет
3102 г. до н. э. 18 февраля шкала Калиюга
545 г. до н. э. 11 марта шкала буддийская

545 г. до н. э. 11 марта шкала буддийская
2012 г. 21 декабря шкала майя, конечная

Разница 3103 года

3102 г. до н. э. 18 февраля шкала Калиюга
1 г. 1 января шкала христианская

5500 г. до н. э. шкала Александрийская
2397 г. до н. э. шкала китайская циклическая

Разница 5501 год

5500 г. до н. э. шкала Александрийская
1 г. 1 января шкала христианская

5493 г. до н. э. 25 марта шкала Александрийская по Анниану
8 г. 29 августа шкала эфиопская

Разница 5516 лет

5508 г. до н. э. шкала византийская
8 г. 29 августа шкала эфиопская

5515 г. до н. э. шкала Феофана
1 г. 1 января шкала христианская

Разница 5494 года

5493 г. до н. э. 25 марта шкала Александрийская по Анниану
1 г. 1 января шкала христианская

5531 г. до н. э. шкала Африкана
37 г. до н. э. шкала Испанская

Разница 7 лет

5500 г. до н. э. шкала Александрийская
5493 г. до н. э. 25 марта шкала Александрийская по Анниану

1 г. 1 января шкала христианская
8 г. 29 августа шкала эфиопская

5515 г. до н. э. шкала Феофана
5508 г. до н. э. шкала византийская

Разница 6 лет

5515 г. до н. э. шкала Феофана
5509 г. до н. э. 1 сентября шкала византийская

753 г. до н. э. 21 апреля шкала от основания Рима
747 г. до н. э. 26 февраля шкала Набонассара

37 г. до н. э. шкала Испанская
31 г. до н. э. 1 сентября шкала от «Августова мира»

Разница 16 лет

5531 г. до н. э. шкала Африкана
5515 г. до н. э. шкала Феофана

5509 г. до н. э. 1 сентября шкала византийская
5493 г. до н. э. 25 марта шкала Александрийская по Анниану

Разница 15 лет

5515 г. до н. э. шкала Феофана
5500 г. до н. э. шкала Александрийская

5508 г. до н. э. шкала византийская
5493 г. до н. э. 25 марта шкала Александрийская по Анниану

Разница 11 лет

5504 г. до н. э. шкала болгарская
5493 г. до н. э. 25 марта шкала Александрийская по Анниану

5515 г. до н. э. шкала Феофана
5504 г. до н. э. шкала болгарская

Разница 4 года

5508 г. до н. э. шкала византийская
5504 г. до н. э. шкала болгарская

5504 г. до н. э. шкала болгарская
5500 г. до н. э. шкала византийская

Разница 22 года

5531 г. до н. э. шкала Африкана
5509 г. до н. э. 1 сентября шкала византийская

5515 г. до н. э. шкала Феофана
5493 г. до н. э. 25 марта шкала Александрийская по Анниану

Разница 23 года

5531 г. до н. э. шкала Африкана
5508 г. до н. э. шкала византийская

776 г. до н. э. 1 июля шкала от первых Олимпийских Игр
753 г. до н. э. 21 апреля шкала от основания Рима

Разница 38 лет

5531 г. до н. э. шкала Африкана
5493 г. до н. э. 25 марта шкала Александрийская по Анниану

37 г. до н. э. шкала Испанская
1 г. 1 января шкала христианская

Разница 1791 год

5551 г. до н. э. шкала Августина
3760 г. до н. э. шкала иудейская

1 г. 1 января шкала христианская
1792 г. 22 сентября шкала Республики

Разница 4755 лет

5531 г. до н. э. шкала Африкана
776 г. до н. э. 1 июля шкала от первых Олимпийских Игр

5508 г. до н. э. шкала византийская
753 г. до н. э. 21 апреля шкала от основания Рима

Разница 4762 года

5515 г. до н. э. шкала Феофана
753 г. до н. э. 21 апреля шкала от основания Рима

5509 г. до н. э. 1 сентября шкала византийская
747 г. до н. э. 26 февраля шкала Набонассара

Разница 5478 лет

5515 г. до н. э. шкала Феофана
37 г. до н. э. шкала Испанская

5509 г. до н. э. 1 сентября шкала византийская
31 г. до н. э. 1 сентября шкала от «Августова мира»

Разница 499 лет

37 г. до н. э. шкала Испанская
462 г. 1 сентября шкала византийская сентябрьская

747 г. до н. э. 26 февраля шкала Набонассара
248 г. до н. э. шкала Аршакидов

Разница 716 лет

753 г. до н. э. 21 апреля шкала от основания Рима
37 г. до н. э. шкала Испанская

747 г. до н. э. 26 февраля шкала Набонассара
31 г. до н. э. 1 сентября шкала от «Августова мира»

Разница 710 лет

747 г. до н. э. 26 февраля шкала Набонассара
37 г. до н. э. шкала Испанская

248 г. до н. э. шкала Аршакидов
462 г. 1 сентября шкала византийская сентябрьская

Разница 804 года

5504 г. до н. э. шкала болгарская
4700 г. до н. э. шкала Самаритянская

988 г. 1 сентября шкала византийская официальная
1792 г. 22 сентября шкала Республики

Короче, все это разливали из одной бочки.
А все наши корреляции отлично ложатся вот в такую сеть «кирпичиков». Синим — дата начала эры, а разными цветами — синхронная разница лет между соседними парами. Как видите, хронология Мира неразрывно связана.

 Думаю, она ложится еще компактнее, а то и сворачивается в цилиндр, к примеру, по спирали.

Дам-ка я этой табличке свое имя — «Таблица Степаненко».

Вот эта же информация, но расположенная иначе -двумя парами. Хорошо видно, что повторяемость это СИСТЕМА.

 И — частота, с которой шкалы нам встречаются. Абсолютный лидер — Испанская шкала.

В основных чертах структура хронологических подлогов XIX века уже видна.

Первая таблица — с распределением базовых катастрофических дат.
Ключевые сдвиги — 18 и 23 года — отлично сводятся к 5 и 8 годам.

Вторая таблица — распределения сдвигов. Тот, кто влезал в хронологию, узнает эти числа влет.

И график, иллюстрирующий эту таблицу. Это именно матрица. Нормальная матрица из курса высшей математики для экономических ВУЗов.

Теперь, когда алгоритм ясен, все относительно просто.

Сначала ссылки на метеотрон — инструмент позволивший воссоздать весь процесс образования огненных торнадо (в том числе и над вулканами).

http://papodemeteoro.blogspot.com/2009/10/tornado-de-fogo-no-meteotron-parte-ii.html

http://papodemeteoro.blogspot.com/2009/10/tornado-de-fogo-no-meteotron-parte-i.html

Теперь ссылка на фотографии такого огненного торнадо.

http://papodemeteoro.blogspot.com/2009/10/tornados-de-fogo-na-natureza.html

И фотографии, которые легко обнаружить, забив в поисковую строку «fire tornado».

Начинаю размещать свои нечастые версии в лингвистике.
Башня — от БАШ (тюрк.) — голова.

ИЛЛЮСТРАЦИИ ЗДЕСЬ: http://catastrophe1707.blogspot.com/2011/03/blog-post_2601.html


1. Более половины крещений в средневековой Галлии совершалось «Во имя Отца и Дочери и Св. Духа»
2. Существует значительное число икон изображающих распятую «рабыню» Св. Юлию — в короне.
3. Символ Св. Юлии — крест с веревкой, изрядно схожий с египетским анхом. Юлию считают африканкой
4. В Египте вплоть до середины 19 века существовал обычай публичной предсвадебной дефлорации невесты
5. Дефлорацию невесты производил жрец — пальцем (посыл помыть руки понятен. Женская кровь — сильнейший магический ингридиент; оставлять ее на руках станет лишь безумец)
6. Иисус считается непорочным, однако непорочность — прерогатива девушки, а не парня; холостые парни в те времена широко использовали коз (а кое-где и сейчас используют) — с отрочества.
7. Иисус на ранних иконах не имеет бороды
8. Иисуса под радостные приветствия ввозят в Иерусалим на ослице — так на Востоке ввозят в дом жениха невесту. Храм неплохо ассоциируется с понятием «Дом Жениха», — Иегова действительно живет в Иерусалимском храме, а Бог в христианской традиции это именно Жених.
9. Распятие в положении вверх ногами может быть направлено на то, чтобы показать Небесам, что приносимая в жертву девушка и впрямь не знала мужа
10. Пилат признал Иисуса невинным — и пошел мыть руки
11. Дефлорация жрецом — переиначенное право сеньора, право первой брачной ночи. В случае свадьбы с божеством, функцию бога исполняет жрец, обычно одетый зверем, например, тельцом, если божество — бык
12. А. Македонский, зачатый жрецом Нектанебом, по правилам тех лет — Сын Божий
13. Свадьба с божеством — весьма распространенный сюжет народной мифологии. По факту, такая свадьба в отдельных случаях означает смерть. Точнее, принесение в жертву.

Полагаю, уже можно составить всю умозрительную конструкцию.
Что бы ни произошло, это было достаточно трагично.

КОПИПАСТ В ТЕМУ:

 Обычай наряжать Люсией маленькую девочку пришёл из Германии. Там в XVI—XVII веках, во времена запрета культа святых и особенно Святого Николая, на Рождество появилась идея заменить доброго старика на младенца Иисуса, которого изображала девочка в белом платье. Традиция не укоренилась, зато проникла в Швецию. В XVIII—XIX веках обычай установился на более ранний день святой Люсии, и главным героем вместо Иисуса стала именно она. в 1927 году было проведено первое шествие Люсии в столице — Стокгольме.

http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%94%D0%B5%D0%BD%D1%8C_%D1%81%D0%B2%D1%8F%D1%82%D0%BE%D0%B9_%D0%9B%D1%8E%D1%81%D0%B8%D0%B8

Посмотрел в гугл-энграмс… http://books.google.com/ngrams/graph?content=1936%2C1937%2C1938%2C1939&year_start=1900&year_end=2000&corpus=0&smoothing=3
… упоминания о евреях на шести европейских языках. Результаты прелюбопытные.

Во-первых, данных о евреях ранее 1600 года попросту нет.
Во-вторых, в России начинают стабильно писать о евреях около середины XIX века. Это объяснимо в единственном случае, — если Польша была присоединена не в 1775, а спустя 59 лет, около 1834 года.
Это не такой уж и бред, если принимать тот факт, что ликвидация ордена иезуитов имеет фальшивый срок (около 1773 года) и реальный (около 1832 года). Изгнанные иезуиты нашли только одно легальное прибежище — в России. Более того, в России они получили серьезный правительственный карт-бланш, — по крайней мере, в охранке влияние иезуитов ясно ощутимо.
Важно и то, что в середине XIX века взлет упоминаний о евреях переживает ТОЛЬКО Россия, а вскоре евреев начали репрессировать и здесь. Это объяснимо в единственном случае: боровшиеся за наркотрафик с евреями иезуиты набрали в России вес и начали выжимать исторических конкурентов. Фашистская Германия примет эстафету антисемитизма именно у России.
Последнее утверждение чрезвычайно важно, потому что возникает вопрос: у кого приняла эстафету Россия. То есть, какой срок НА САМОМ ДЕЛЕ разделяет изгнание евреев из Испании и Франции от присоединения Польши к России.
Если опираться на уже известные факты, то… порядка 60-66 лет, то есть, испанский 1492 год приходится где-то на 1766-1772 годы. Период вполне достоверный — раньше этих лет Америка быть открыта не могла. Неплохо бьют с этим периодом и кругосветки, и плавание Лаперуза, и вход европейцев в Ормуз.
Пожалуй, реальная история Европы начинает собираться в нечто непротиворечивое, и эта история ничуть не менее красива, чем нынешняя фальшивка.
Судите сами, падение камней с неба 1492-го года с 59-летним сдвигом ложится на 1761 год, а это спустя два года после прохода кометы Галлея, — все очень близко, именно 2-3 года обычно отделяют начало катаклизмов до полного экономического коллапса и судорожного поиска крайних.
Вот появление названий культовых сооружений в русском языке. Удревнять эти названия не стали, а потому возникает закономерный вопрос: уж не взрыв ли Тамборы и вулканическая зима породили авраамические религии?

По крайней мере, в России…
Катаклизм 8 октября 1792 года посеял зерно христианства (Потоп).
А спустя 24-25 лет ударило второй раз — для тех, кто еще не уверовал.
Если помнить о кометном катаклизме 1783 года, то выходит аккурат 33 года.

В XVII в. итальянский миссионер Арканжело Ламберти в своих записках отмечает: «пятое аббатство было Севастопольское, которое теперь поглощено водой».
(глава «Утонувшая Европа»)
http://catastrophe1707.blogspot.com/2011/03/blog-post_4655.html

А недавно я наткнулся на целый ряд затонувших земель Северной Европы — в немецком инете. Ключевое словосочетание «untergegangenes Bistum» — затонувшая епархия.

Das Bistum Merseburg ist ein untergegangenes Bistum.
Das Bistum Halberstadt ist ein untergegangenes Bistum mit Sitz in Halberstadt.
Das Bistum Havelberg ist ein untergegangenes Bistum mit Sitz in Havelberg im heutigen Landkreis Stendal.
Es geht zuruck auf ein untergegangenes Bistum der antiken Stadt Adramyttion im Nordwesten Kleinasiens
Das `Bistum Chiemsee` ist ein untergegangenes Bistum der Romisch-Katholischen Kirche.
Das `Bistum Bremen` ist ein untergegangenes Bistum der romisch-katholischen Kirche in Deutschland.
Ein Weihbischof wird immer auf ein untergegangenes Bistum geweiht (i.p.i. = in partibus infidelibus).

Вот карта части этих епархий.

Я сразу же засомневался в точности перевода и поискал, а что же обозначало это слово в старых книгах, и вот результат.
untergegangenes Schiff — затонувшее судно
Untergegangenes Ehristenthum — вымершее Христианство
untergegangenes Evangelium — унесенные Евангелия
untergegangenes Land — затонувшая земля
untergegangenes Recht — затонувший закон
untergegangenes Geschlecht — падший человеческий род
untergegangenes Dorf — затонувшая деревня
untergegangenes Vaterland — затонувшая Родина
untergegangenes Mattland — прошедшая страна Mattland
Frankreich Untergegangenes — вымершая Франция
untergegangenes Volk — затонувшие, унесенные люди
untergegangenes Thiergcschlecht — затонувший Thiergcschlech

Общее правило: чем проще смысл текста, тем увереннее слово untergegangenes используется в значении «затонувший», чем сложнее, — тем более иносказательны формулировки. Запомнился фрагмент, в котором князь прощается с землей отцов, поднимается на борт корабля и смотрит на свой затонувший (в переводе Google — утраченный») Рейх.
Как не вспомнить польско-литовский Deluge — Потоп… Дело было в 1648 году, на Польшу напали (в частности, Б. Хмельницкий), и народу погибло — тьма. Где-то в бастующей прямо сейчас английской Википедии видел данные о потерях — речь о миллионах. Столько даже тысяче Хмельницких не вырезать.
Вот пострадавшие земли. Странным образом, пострадавшие от «военного» Потопа земли приходятся на низины — в поймах крупнейших рек.

Очень похоже, что беда пришла со стороны Германии — из Атлантики.
Я заинтересовался датой события, — просто потому, что, изучив 49 тысяч датированных свидетельств, знаю: Потоп случился не ранее 1790 года. Помог великолепный ресурс:
http://books.google.com/ngrams/graph?content=1936%2C1937%2C1938%2C1939&year_start=1900&year_end=2000&corpus=0&smoothing=3
И так выходит, что термин «епархия» вошел в основные европейские языки не ранее 1775 года. Вот лучший пример — серия английских синонимов термина «епархия». Отлично видно, когда на самом деле Британия обрела Христианскую Церковь. А Британия в деле создания письменной Истории — абсолютный лидер.

Более того, сам термин «Затонувший» появился в немецком языке ровно тогда. когда надо. Вот график: взлет приходится на 1817-й год — через два года после взрыва Тамборы и наступления всемирной вулканической зимы.

Невероятно? Есть еще более невероятная вещь. Термин «епархия» (диоцез) уходит корнями в Римскую империю. Вот цитата из Вики.
Диоцез (лат. dioecesis от греч. διοίκησις — управление)
Диоцез (административная единица) — городская и административная единица в Римской империи.
Вот только в книгах Европы термин этот появляется не ранее 1780 года, а в основном, в начале XIX века. Это французские данные; у остальных дело не лучше. Мой вывод: христианство в Европе появилось, как результат двух античных катаклизмов — 1783-1792 и 1807-1817 годов. Ну, а Древний Рим сильно переоцененная историческая реконструкция XIX века.

Вот, кстати, русские данные. В принципе, та же картина — по всем ключевым церковным терминам.