роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

— За предательское убийство товарища по отряду…
Симон бросил в сторону возбужденной толпы короткий взгляд и заспешил мимо. Он знал, что вот-вот произойдет, и втягиваться в это кошмарное публичное развлечение – даже мыслями – не хотел.
— … приговаривается к рассечению.
Толпа взволнованно загудела. Такое зрелище выпадало нечасто.
— Братцы… нет! Не надо! Я не убивал!
Симон стиснул зубы. Приговоренного солдата вели навстречу ему, и он просто не мог не видеть, как извивается, приседает и позорно упирается голыми пятками в раскаленный песок повисший на руках потного конвоя преступник.
— Братцы! Я невиновен!
А потом солдат увидел эту квадратную площадку с полным негашеной извести глиняным баком посредине, и ноги отказали.
— Господи… только не это…
Симон глянул на солнце; до начала четвертого Ойкуменического Кархедонского* Собора оставалось от силы полчаса, и он едва успевал.

*Ойкуменический – вселенский, от греч. Ойкумена. Кархедон, Каркедон – Византийская провинция Карфаген, ныне Тунис.

— Я не делал этого… — всхлипнул за спиной преступник, — я не хочу. Вы не можете. Я не исповедался!
«Не исповедался?»
Симон машинально обернулся, но тут же понял, что его это ни в малой степени не касается, — у любого судьи всегда есть свой, специально приданный для таких случаев священник. А солдата уже растягивали за руки и ноги – в двух шагах от кошмарного глиняного бака.
— На две ладони повыше поднимите, — сухо распорядился палач, и конвойные тут же приподняли бывшего боевого товарища над землей – в точности на две ладони.
«А как же исповедь?!»
Палач дважды крутанул над головой тяжелым двуручным мечом эфиопской работы…
— Стойте! – заорал Симон.
Свистнуло, и толпа охнула и отшатнулась, а конвойные тут же подхватили казненного под руки и поставили в бак.
По спине Симона прошел озноб, и он, яростно расшвыривая попадающихся на пути зевак, рванулся к месту казни.
— Живет… смотрите! Он живет… — восторженно загудела толпа.
Казненный торчал из бака по грудь, его вцепившиеся в глиняные края пальцы пожелтели, голова тряслась, а глаза бессмысленно обшаривали залитую солнцем площадку… пока не уперлись во вторую половину тела – от пупка и ниже. Она лежала там же, где упала, в двух шагах от бака, и тоже подрагивала.
— Ух, ты! – взорвалась толпа десятками голосов. – Он увидел! А долго еще он будет жить?!
Симон прорвался на площадку и окинул казненного оценивающим взглядом. Негашеная известь намертво заклеивала сосуды, не позволяя истечь кровью. А поскольку солдат был довольно крепок телом, он вполне мог протянуть до четверти часа.
— Четверть часа проживет, — известил палач, — можете спрашивать его, о чем хотите.
«Успеет!» — решил Симон.
— Что ты чувствуешь? – выскочил из толпы мелкий шустрый старичок, но Симон ухватил его за плечо, отбросил назад и, стараясь поймать взгляд умирающего, присел напротив.
— М-мне… больно… — выдохнул солдат.
— Я могу тебя исповедать, — внятно проговорил Симон, — ты еще успеешь.
— Как именно больно? – возбужденно придвинулась к баку толпа, — на что это похоже?
Симон схватил солдата за перепачканные известью плечи и поймал-таки безостановочно бегающий взгляд.
— Ты хочешь облегчить душу?
***
Отсюда, из окон зала канцелярии было видно все: и как солдатика сунули в бак, и как монах-исповедник приник своей щекой к щеке преступника, — чтобы лучше слышать последнее покаяние.
Византийский император Ираклий удивленно хмыкнул и повернулся к Пирру.
— Смотри-ка, получилось.
— Еще бы, — самодовольно улыбнулся Патриарх. – Я в этом деле каждую мелочь продумал. Сам. Лично.
Ираклий кивнул и снова повернулся к окну.
— Думаешь, он обо всем покается? Все-таки, ветеран… и на допросе ни слова не выбили.
Стоящий за императорской спиной Патриарх язвительно хохотнул.
— Рассеченному пополам – не до секретов. Уж, поверь мне, Ираклий. Не пройдет и получаса, и ты будешь знать об этой монашке все. Кстати, а зачем она тебе?
Ираклий усмехнулся.
— Будешь принимать мое последнее покаяние, узнаешь.
Патриарх обиженно засопел, а Ираклий оперся рукой о расписанный охряными бутонами откос окна и прищурился.
— Кстати, а зачем ты исповедником амхарца* послал? Что нельзя было из наших надежного человека подыскать?

*Амхара (•am-ha’•re•) – одно из варварских племен Ойкумены.

— Какого амхарца? – не понял Патриарх, подошел ближе и выглянул из-за императорского плеча. – Что?!!
Характерный амхарский профиль приникшего к солдату исповедника был виден даже отсюда.
***
Симона принялись толкать и дергать почти сразу.
— Эй, монах! У него было время исповедаться до суда!
— Теперь наш черед!
Горожане прекрасно понимали, что чужак с грубым амхарским профилем отнимает у них самое драгоценное – время.
— Мы в своем праве!
Но Симон лишь упрямо отмахивался, а солдату становилось все хуже и хуже – на глазах.
— И еще… я отнял… свободу… у монашки, — с трудом удерживая голову вертикально, через раз выдыхал он.
— Эй, амхара! – зло толкнули Симона в спину. – Это я должен его исповедовать!
— Я понял, — внятно сказал Симон обоим – и солдату, и тому, что был за спиной. – Что еще?
— Да, уйди же, тебе сказали! – свирепо вцепились в его рясу сзади, и Симон двинул назад локтем и, судя по хрусту, попал в нос.
— Все… — выдавил солдат.
Симона снова толкнули, затем вцепились в капюшон, однако он так и продолжал, внятно, по слову проговаривать формулу отпущения и, лишь закончив, поднялся и развернулся к толпе лицом.
— Варвар? – отшатнулись передние, а зажимающий окровавленное лицо растопыренными пальцами монах изумленно моргнул.
— Он варвар… — залопотала толпа, — он варвар…
Теперь даже те, что стояли позади всех, могли разглядеть, что этот высокий, широкоплечий монах, вопреки церковному обычаю, брит наголо, а крупный череп его целиком покрыт черными и красными узорами – точь-в-точь, как у людоедов.
— С-святой отец… — болезненно скрипнуло сзади.
— Да, — мгновенно развернулся Симон.
Подбородок солдата трясся.
— Я… хочу… вернуть ей… свободу…
Симон насторожился. Он уже чуял подвох.
— П-помоги… н-написать…
Симон замер. Двадцать восемь лет он шел по жизни так осторожно, как мог, оказывал услуги исключительно за деньги и категорически уклонялся от какой-либо помощи ближнему, – исповедь не в счет.
— П-прошу…
«Напишу и отдам судейским», — решил Симон и сорвал заплечный мешок, — времени у солдата оставалось в обрез.
Толпа недовольно заворчала, но Симон уже строчил на желтой папирусной четвертушке стандартную формулу вольной грамоты.
— Имя?
— Еле-на… — с неожиданной нежностью произнес умирающий.
Симон поджал губы. Это имя и для него значило много. Очень много.
***
Ираклий повернулся к Патриарху, и тот невольно подался назад: в таком состоянии императора боялись все.
— И как я узнаю, что он сказал?
Пирр не без труда выдержал многообещающий императорский взгляд.
— Я все сделаю, Ираклий. Я обещаю…
— Это – ам-ха-рец, — по слогам процедил император, – варвар. Еретик из еретиков! Ты для него – никто!
Патриарх густо покраснел и насупился.
— Он все мне расскажет, — не разжимая губ, процедил он. – Если хочешь, прямо при тебе.
Ираклий на секунду ушел в себя, кинул взгляд на потолок, словно прикидывая, появятся ли там брызги крови после этого, Бог весть, какого по счету дознания, и досадливо цокнул языком.
— Тогда не мешкай…
***
Чтобы подписать вольную, Симону пришлось обхватить солдата за плечи; лишь тогда умирающий сумел оторвать руку от глиняного края казнилища и кое-как поставить побежавшую через весь лист роспись.
— Господин судья! – внезапно загомонила толпа, — скажите монаху, чтобы не мешал!
Симон бросил взгляд в сторону. Судья со свитой из двух конвойных уже выбирался на площадку перед баком.
— Эй, монах!
Симон аккуратно потянул подписанный листок, дождался, когда солдат снова вцепится трясущейся рукой в край глиняной горловины, и лишь тогда поднял голову.
— Ты мешаешь людям, святой отец, — опасливо покосившись на татуированную голову, проронил судья, — а они, если ты не знаешь, имеют право на публичное поругание.
Пострадавший монах стоял рядом, но претензий не высказывал.
— Пусть приступают. Теперь можно, — кивнул Симон и протянул подписанную четвертушку судье, — это его последняя воля. Отправьте имперской почтой, прошу вас…
Судья, услышав этот спокойный, все понимающий тон из уст варвара, растерялся, принял четвертушку, а толпа счастливо загомонила и, стремясь использовать оставшееся время с толком, обступила солдата со всех сторон.
— Теперь, наверное, каешься?!
— Да… — выдохнул солдат.
— А уже поздно! – злорадно отреагировала толпа. – Ты умираешь!
— Как собака!
— Теперь будешь гореть в Тофете*!

*Tophet (Gehenna) – кладбище Карфагена, место предания трупов огню.

В солдата начали торопливо, наперегонки плевать, и Симон, утерев рукавом попавшие на лицо мелкие брызги, натянул капюшон и двинулся прочь. Он и так уже опаздывал.
***
Патриарх отдал распоряжение об аресте амхарца немедленно, однако Ираклий испытывал смутное беспокойство. Нет, умом он понимал, что раздавить можно кого угодно, вот только интуиция…
— Он все расскажет… — подал голос Патриарх, но император лишь отмахнулся.
Двадцать восемь лет он удерживал Византию в равновесии и в относительном послушании: греков, сирийцев, евреев, аравитян – всех. Да, бывали сложности: ни крупные землевладельцы, ни купцы останавливаться в своих притязаниях не умели, Церковь после объявления гениального Нестория* еретиком трещала по швам, а урожаи падали – год от года. И, тем не менее, предчувствия близкого конца не возникало. А потом случился этот мятеж.

*Несторий – константинопольский патриарх. Подчеркивал человеческую природу Христа, что устраняло корень теософских разногласий с евреями и мусульманами.

Три сотни ветеранов, которым чиновники империи лишь по нелепой случайности не учли какие-то льготы, вышли на Кархедон, а по пути, раззадоренные предстоящим крупным разговором с экзархом**, ну, и в надежде пополнить запасы вина, захватили маленький придорожный монастырь.

**Экзарх (греч. exarch) – наместник императора Византии кон. 6-7 вв.

Ираклий сокрушенно покачал головой. Такого он даже не ожидал. Монастырь, несмотря на карликовые размеры, был способен выдержать сколь угодно долгую осаду, и святых отцов просто застали врасплох. Сам этот штурм был столь же нелеп, сколь и поход и уж тем более повод, — изначальная проблема решалась одним грамотно составленным письмом в канцелярию экзарха. Но что случилось, то случилось, и уже через сутки экзарх Кархедона и отец императора – Ираклий Старый узнал, что единственная монашка, ради которой этот монастырь и содержался, исчезла.
Понятно, что он тут же выслал навстречу ветеранам втрое превышающий их число отряд, и мятежники, сообразив, что ввязались в какое-то нешуточное дело, просто разбежались по своим поместьям. Экзарх обыскал все, но Елена исчезла. Вот тогда внутри Ираклия и поселилось это ощущение катастрофы – впервые за двадцать восемь лет.
***
Едва Симон выбрался за пределы площади, как его окликнули.
— Эй, амхара!
Симон заинтересованно хмыкнул и приостановился. Он понимал, что позвали именно его, однако вот уже двадцать восемь лет никто не окликал Симона помимо его на той воли. Его просто не замечали.
— Ты глухой, что ли?
«И что я сделал не так?»
Перед глазами встала желтая папирусная четвертушка, и Симон яростно хлопнул себя по лбу. Он уже понял, что натворил.
«Вот, как я мог так сглупить?!»
К нему подошли двое здоровенных монахов, бесцеремонно взяли под руки, но Симон даже не сопротивлялся. Двадцать восемь лет он оказывал такие услуги исключительно за деньги, и это смывало с него все. Потому что когда люди квиты, они остаются свободными – уж, друг от друга точно.
— И что на меня нашло?
Наивный, он искренне полагал, что, отдав казенную бумагу в казенные руки, мгновенно восстановит паритет с миром и снова станет для Господа одним из многих. И не учел одного – силы предсмертной солдатской надежды. Покойнику было плевать на мир, ему было плевать на всех, кроме него, и теперь Симон стоял перед очами Всевышнего, словно голый человек на площади.
***
— Иди-иди, — послышалось за дверями, и тревожно косящийся на Ираклия Патриарх приосанился и принял свой обычный, важный и достаточно грозный вид. Двойные двери широко распахнулись, и конвойные ввели монаха, — как все они, внешне смиренного, в рясе и с накинутым на голову капюшоном.
Император и Патриарх переглянулись.
— Ну-ка, покажись, — бодро потребовал Пирр, — давай-давай, чадо, смелее… Твой святейший Патриарх тебя не укусит.
Монах послушно стянул капюшон с головы, и в канцелярии воцарилась тишина. Этого татуированного варвара при дворе знали все.
Патриарх глотнул.
— Симон?..
— Да, Пирр, это я, — склонил татуированный череп монах и повернулся к Ираклию. – Мир тебе, император. Как отец?
— Болеет… — растерянно проронил Ираклий; он ожидал увидеть, кого угодно, но только не Симона.
— Каким ветром тебя… — опомнился Патриарх. – Что ты потерял в Кархедоне?
Монах сдержанно улыбнулся.
— Мне заплатили. Я пришел.
Ираклий сдержанно улыбнулся, а крупное лицо Патриарха покрылось бисеринками пота. Он уже понял, что Симона пригласили на Церковный Собор – в качестве консультанта.
— И на чьей ты теперь стороне? – дернул кадыком Пирр.
— Ираклий первым деньги предложил, — глянул в сторону императора Симон, — значит, на вашей.
«Ну, вот и все… — подумал Ираклий, — мой выигрыш обернулся проигрышем…»
Он очень рассчитывал на помощь Симона в диспутах святых отцов. Но теперь выходило так, что столь ценного консультанта придется убить, впрочем, как и любого, кто – вольно или невольно – прикоснулся к истории с пропавшей монашкой. Но главное, Ираклий совершенно точно знал: Симон тайны исповеди не нарушит, — даже если его рассечь пополам.
— Рад, что ты успел, Симон, — кивнул Ираклий и тут же повернулся к Пирру, — ну, что, ваше святейшество, пожалуй, не стоит отрывать нашего делегата от его священной миссии.
— Верно, — заторопился Патриарх, — иди, чадо, иди.
Монах заглянул ему в глаза, потом перевел взгляд на Ираклия и с тем же сдержанным достоинством склонил голову. Развернулся, чтобы выйти…
— Симон! – хрипло окликнул его Патриарх.
— Да? – полуобернулся тот.
— Кифа уже здесь. Поторопись… и да поможет тебе Бог!
***
Храм Пресвятой Девы Кархедонской был переполнен. Депутаты из Египта, Италии, Греции и Византии сидели вкруг на прохладном каменном полу, обмахивались исписанными папирусными листами, перекидывались шутками и ждали одного – прибытия Патриарха. Все знали, что Пирр собирается удостоить Собор своим присутствием.
Кифа внимательно оглядел запарившихся делегатов и кивнул секретарю.
— Давай-ка, помаленьку начинать.
Секретарь замялся, но возразить не посмел.
— Ну, что, братья, пока Его Святейшество не подошел, может, подискутируем?
Делегаты разочарованно загудели. Только что сытно отобедавшие, более всего они жаждали покоя и неторопливой, дружеской беседы.
— Разумное предложение, — поддержал секретаря Кифа. – И, кстати, если кто не помнит, первым стоит вопрос о праве первой ночи.
Делегаты оживились. За последние двадцать восемь лет Церкви стали существенно богаче, и все чаще приобретали земли – вместе с крестьянами и, само собой, наследовали господское право предсвадебного «прокалывания» девственниц.
— А что тут обсуждать? – громоподобно гоготнул с места могучий епископ Этрурии Софроний, — сей труд никому еще не повредил. И девушки довольны…
Делегаты вразнобой рассмеялись.
— И скольких ты, Софроний, за прошлый год осчастливил?
— Пятьдесят?
— Сто?
Епископ удовлетворенно улыбнулся в бороду.
— Сто двадцать восемь, братия… сто двадцать восемь.
— В аду ведь гореть будешь… — тоненьким голосом произнес рядом сидящий кастрат, епископ Римский Северин.
— Для мужчины в этом греха нет, — покачал головой Софроний.
Кастраты, все, как один, зашумели.
— Как у тебя язык повернулся?
— Забыл, что Спаситель говорил?
И вот тут уже возмутилась противоположная сторона.
— Тебе, каплун, в морду заехать?
— Вы у нас допроситесь!
Кифа недовольно поморщился. В прошлый раз тот же вопрос* вызвал целое побоище, и, понятно, что кастратов побили.

*Церковная дефлорация практиковалась как минимум до XIII века (право на него отстаивали каноники Лионского Собора), а как максимум до XVII (инцидент в Монториоле). Отсюда распространенное французское выражение «conduire la fiancee au moutier» — отводить невесту в монастырь.

— Тише, братия, — поднял он руку, — постыдились бы…
Но братья настолько увлеклись, что не слушали даже друг друга.
— Тихо! – рявкнул он. – Всем молчать!
В храме мгновенно воцарилась тишина, и Кифа удовлетворенно хмыкнул под нос. Сила его духа росла день ото дня, и порой он мог удержать в повиновении до полутора-двух сотен человек сразу.
— Ева – сосуд греха, братья, — внушительно произнес Кифа, — именно женщина рождает нас в мир, во владение Князя тьмы.
Он внимательно оглядел храм. Братья сидели, раскрыв рты.
— Именно из-за участия женщины Спаситель получил при рождении вторую природу – грешную, человеческую! – возвысил голос Кифа. – И именно из-за этой природы он так мучительно страдал на кресте!
Оцепеневшие братья так и сидели, уставясь в никуда, и лишь Софроний все время ерзал и морщился, так, словно пытался избавиться от этого наваждения.
— Недаром Спаситель сказал, — поучительно погрозил пальцем Кифа, — если уд твой, этот змей мятежный восстал и соблазняет тебя, отрежь его…
Софроний тряхнул головой, резким движением вытащил из-под себя кипу желтых папирусных листов и принялся их судорожно листать, явно пытаясь выяснить, так ли говорил Спаситель.
— Кифа, Кифа… — послышалось от входа, — и это, по-твоему, честный диспут?
Кифа прикусил губу и медленно повернулся к вошедшему. Он подозревал, что Ираклий пригласит Симона, однако искренне рассчитывал, что вечно кочующий по всей Ойкумене татуированный варвар к началу Собора не поспеет.
— Давай обойдемся без этого,* Кифа, — с улыбкой предложил амхарец и оглушительно хлопнул в ладоши. – Всем смотреть на меня!

*Использование гипноза, в том числе и на публичных церковных диспутах было широко распространено и считалось доблестью, знаком высокой духовности.

Делегаты вздрогнули и дружно повернулись на голос.
— Я немного опоздал, — широко улыбнулся амхарец. – Не подскажете, о чем был диспут?
Делегаты растерянно зашушукались, и лишь Софроний озабоченно вертел стопку желтого папируса.
— Не могу найти! – громко, на весь храм пожаловался он. – Откуда он это взял?
***
Сложенную вдвое папирусную четвертушку вольной грамоты Ираклию принес начальник имперской почты. Император осторожно развернул документ и, не веря своему счастью, замер: здесь было указано все – и город, и квартал, и, конечно же, имя освобожденной рабыни.
— Кто, кроме тебя, держал это в руках? – улыбнулся он чиновнику.
— Судья, — мгновенно взмок тот, — а больше, кажется, никто.
«Значит, убрать придется троих, — отметил Ираклий, — этого… потом судью и… Симона».
Он вздохнул. Симон был ему нужен. Очень нужен.
«Хотя… откуда ему знать, что это за Елена?» — попытался уговорить себя император и бросил растерянный взгляд на Пирра.
— Все в порядке? – поинтересовался изнемогающий от любопытства Патриарх.
— Ты даже не представляешь, с каким огнем я сейчас играю, — покачал Ираклий головой.
Патриарх принужденно улыбнулся.
— Всегда так было. Вспомни, как мы с тобой Фоку свалили…
Ираклий улыбнулся. Когда он, тогда совсем еще мальчишка, лично отрезал тирану детородный уд, Фока заревел, как маленький ребенок, – не от боли, от обиды. А уж когда с него начали сдирать кожу…
— Разве ты не рисковал? – продолжил Патриарх.
Ираклий покачал головой. Если бы мятеж не удался, кожу бы сняли с него самого. Фока это дело ох, как любил.
— Однако все вышло, как нельзя лучше… — заглянул ему в глаза Патриарх.
Ираклий сдержанно кивнул. Все действительно удалось, — главным образом потому, что его отец, тоже Ираклий не побоялся объединиться с номадами*. Они как раз хлынули из глубинной Африки.

*Номад – кочевник, варвар.

— Но вы рискнули, — как услышал его мысли Пирр, — и варварская Нумидия стала принадлежать твоему отцу, а ты не только сам взлетел, но и всех армян поднял. Почитай, на самый верх.
Император недовольно крякнул. Все было так, но вечный оптимист Пирр уже не помнил, да, и не хотел помнить, чем рисковали здешние армяне, вверяя свои судьбы клану потомственных полководцев Ираклиев. А вот император это помнил… и забывать не собирался.
— У тебя и теперь все удалось, — кивнул на зажатый в руке листок Патриарх, — вижу. Осталось только устранить свидетелей… Симона – после Собора – могу и я…
Ираклий, призывая к молчанию, поднял руку и отвернулся к окну. Патриарх был прав, но убивать Симона ему не хотелось. И не только потому, что тот был ему еще нужен.
— Скажи мне, Пирр, — он отошел от окна, — Симон хоть раз хоть кому-нибудь проигрывал?
Патриарх уклончиво повел головой.
— Ну? – заглянул ему в глаза Ираклий. – Что же ты молчишь?
— Нет, — выдавил Пирр.
Ираклий кивнул.
— То-то и оно. Он отважен, умен, а главное, Бог, а может быть, и кто-то еще всегда на его стороне. Чем ты это объяснишь?
Патриарх высокомерно фыркнул.
— Бесы на его стороне, Ираклий, бесы… он же продажный, как Вавилонская шлюха! Только за деньги и делает что-то. И вообще, что ты его боишься?!
Ираклий вспыхнул; обвинений в трусости он не терпел – ни от кого. А перед глазами вдруг вспыхнула давняя картина: он, пятнадцатилетний, в обычной гладиаторской броне из бычьей кожи стоит посреди арены перед не желающим сражаться медведем. А там, в императорской ложе широко улыбается Фока.
Тиран прекрасно знал, что медведя опоили, но главное, что он знал: если сражение не состоится, Ираклий сын Ираклия не получит статуса мужчины вплоть до следующего ежегодного испытания, и это будет о-очень чувствительный удар по авторитету семьи.
— Ты сказал о страхе, — недобро усмехнувшись, напомнил Ираклий Патриарху. – Но вспомни, двадцать восемь лет назад Фока меня – не просто не боялся – презирал. И чем это кончилось?
Патриарх молчал.
— Поверь мне, Пирр, — похлопал его по плечу император, — когда имеешь дело с такими людьми, как я или Симон, лучше не ошибаться.
***
Некоторое время Симон просто наблюдал, но поначалу делегаты все время сбивались на невесть кем подкинутую идею, что вечно соблазняющего змея лучше бы отделять будущим священникам еще в младенчестве. Однако шло время, здравый смысл одерживал верх, и, в конце концов, разговор пошел по существу.
Они все понимали, что право первой ночи – традиция, пусть греховная, но древняя и уже в силу этого неколебимая. Наследуемые Церковью крестьяне настолько привыкли приводить своих дочерей на предсвадебное «прокалывание», что попытка нового хозяина, пусть и в рясе, увильнуть от этой почетной обязанности просто не воспринималась – вообще. Симон видел, как это происходит в одном из испанских* монастырей.

*Испания (Hispania Citerior) – в то время африканская провинция в Ситифенской Мавретании. Современная Испания унаследует это название много веков спустя.

— Абу Кир**… — табуном ходили крестьяне за своим настоятелем. – Нам дочерей замуж отдавать пора… сколько же можно ждать?

**Абу Кир – в данном случае титул духовного лица, «святой отец».

— Я кастрирован, – мрачно огрызался настоятель, — даже если бы и хотел помочь, не сумею. Сколько можно объяснять?
— Но у тебя же наверняка есть брат? Или племянник? Пусть он за тебя порадеет. Смилуйся, Абу Кир…
Члены прибывшей из Кархедона церковной комиссии, к которой был приписан Симон, лишь переглядывалась.
— Ну, и как тут нормальному мужику устоять? – пихал его в бок дьякон, — хорошо еще, что этот – кастрат, а то бы точно в грех ввели.
Симон слушал и улыбался; уж он-то знал, что за этим стоит. Крещеные лишь в третьем или четвертом поколении, крестьяне, по сути, еще варвары, и не думали забывать о мстительности старых племенных богов.
— Каждый проливший кровь рода – кровный враг, — давным-давно объяснил ему уже тогда старый Аббас, очень даже неглупый людоед, — и оскорбленные духи племени будут преследовать его, пока не уничтожат.
— Даже если это кровь девственницы? – удивился Симон, тогда еще совсем юнец.
— Особенно, — кивнул Аббас. – Красные* люди – глупые люди, если не понимают, зачем им девочек подкладывают. А проходит год-два, и нет человека! Или в бою погиб, или утонул. У нас это все знают.

*С точки зрения африканца, кожа европейца красная, в отличие от действительно белого цвета соли.

Вот и в Испании чуть менее дикие, чем этот людоед, монастырские крестьяне, по сути, беззастенчиво перекладывали опасность на своего нового господина, и в этом был резон: если настоятель – сильный колдун, духи отступят. А если слабый… что ж, туда ему и дорога.
Симон улыбнулся: Ойкумена была полна подобных традиций. Даже у египтян и греков еще недавно каждый первенец – во избежание падения кровного проклятия на жениха – зачинался в храме, а потому и считался божьим ребенком – что Тесей, что Ахилл, что Александр Великий**. Почти всех их после рождения оставляли жить и воспитываться в храмах, некоторых кастрировали, и большинство так и шло по жреческой линии. А куда еще податься потомству какого-нибудь Анубиса или Посейдона?

**По одной версии Александра Македонского зачал бог Амон-Ра в лице одетого священным бараном жреца по имени Нектанеб, а по другой – бог Зевс в виде ужа.

Понятно, что там, где христианские церкви одерживали верх, они первым делом сталкивались со всем этим наследием язычества. И вот изменить его чаще всего оказывалось невозможным, и монахи не без удовольствия прокалывали девчонок, а первенцев либо отправляли на монастырские поля, либо кастрировали и продавали в Геную и Венецию – для церковных*** хоров. Спрос был огромный.

***Кастраты производились и содержались под патронажем Римской Католической Церкви вплоть до конца 18 века. Подробнее: Патрик Барбье «История кастратов».

Понятно, что говорить об этом на Соборе смысла не было; делегаты съехались со всей Ойкумены вовсе не для того, чтобы обсуждать ересь черного колдуна Аббаса или происхождение греческих героев. Здесь решался вопрос о власти.
— Да, не могу я этого не делать! – раненым зверем рычал Софроний. – Если я откажусь, люди подумают, что я струсил! Языческих бесов испугался!
— Тише-тише! – висли на плечах могучего епископа братья, но диспут снова застрял на том же месте, что и всегда.
— Они скажут, Софроний слабак! – почти рыдал епископ. – Они скажут, Спаситель никого не может защитить! Даже такого, как я! Самого верного раба!
«Пора», — понял Симон и, привлекая внимание, поднял руку.
***
Ираклий прибыл на Собор вслед за Симоном и чуть раньше, чем должен был приехать Патриарх, и наблюдал за ходом диспута из-за занавеси. По сути, все эти священники были куклами в руках главных игроков, и об истинной цели дискуссии знали от силы пять-шесть человек. И, само собой, эта цель заключалась вовсе не в сокращении греховной практики и даже не в постоянном конфликте «меринов» и «жеребцов». Все упиралось в острое нежелание самостоятельных Церквей входить в Унию с дружественными Ираклию патриархатами. А если заглянуть еще глубже, то все упиралось в деньги и власть.
Поднявшиеся на случившейся двадцать восемь лет назад катастрофе купцы Генуи и Венеции отчаянно боялись поглощения все еще могучим Кархедоном. И уж они-то понимали: одно дело платить церковную десятину в константинопольский патриархат – считай, в бездонный карман семьи патриарха Пирра, и совсем другое – своему епископу, особенно если сунуть на это местечко сводного брата. И уж тем более, разные вещи: исповедаться своему священнику или императорскому, — одно неверное слово, и окажешься в подвале имперского дознавателя. Нанятые этими купцами люди и раздули теософскую дискуссию о числе природ во Христе. И от этого отвлеченного вопроса, как от корня зла, каждый год прорастали все новые противоречия, некогда единая идеями Церковь дробилась, а в воздухе сгущалось предчувствие крупного передела.
Для Ираклия это было крайне опасно, — напоминавшая лоскутное одеяло Византия еле держалась, — как на нитках. Поэтому он и предложил вниманию отцов Церквей «Экстезис» — декрет, могущий объединить епископаты Ойкумены в один мощный кулак. Но поднимать этот вопрос на Соборе было еще рано.
«Надеюсь, ты это понимаешь…» — усмехнулся Ираклий, глядя на возвышающегося над делегатами Симона, и консультант вдруг обернулся в сторону занавеси и поймал взгляд императора – глаза в глаза.
— О, Господи! – отшатнулся Ираклий. – Спаси и сохрани!
Пытаться убить такого человека, — даже из-за Елены, — было бы истинным безумием.
***
Симон понимал, что привязывать нынешний диспут к еще не состоявшейся Унии рано, а потому начал с простых и понятных вещей.
— Кем родится зачатый от монаха? – в лоб спросил он Кифу, наиболее опасного оппонента.
— Рабом Церкви, — пожал плечами тот и насторожился, — а к чему ты клонишь?
Симон широко, щедро улыбнулся.
— Не к тому, что Церкви нужны деньги и рабы; не к тому. Просто нашими рабами всегда становятся первенцы – самые старшие среди братьев и сестер. И значит, самые уважаемые среди своих ровесников.
Он бросил ободряющий взгляд на епископа Этрурии.
— Подтверди, Софроний.
Епископ сурово кивнул.
— Тех монахов, что от меня, в каждой деревне, как почетных гостей, встречают.
Знающие, что у Софрония детей, что звезд на небе, делегаты оживились. Но уже понявший, куда его загоняют, Кифа вскинулся.
— Церкви не нужен авторитет ценой грехопадения священнослужителей!
Симон развел руками.
— Крестьяне все равно найдут того, кто будет это делать. Как думаешь, Кифа, кто станет девушек «прокалывать», если Софроний в сторону отойдет?
Кифа замер, а епископ Этрурии горько усмехнулся.
— А что тут думать? Я и так знаю: колдун местный! Он не менее родовит, чем я.
Симон кивнул.
— А значит, чьих детей в каждой деревне будут встречать, как почетных гостей? Посейдоновых?
Делегаты раскрыли рты, да так и замерли. Они и не подозревали, что этот теософский вопрос о грехе настолько опасен. И тогда в наступившей тишине прозвучало главное:
— И выходит так, что не участвующие в дефлорации священники-кастраты заведомо отдают всех первенцев Сатане.
***
Ираклий был потрясен. Нанятый за деньги Симон не только напрочь обошел вопрос о непопулярном «Экстезисе», но и нашел самое уязвимое место каждого делегата – страх утратить персональное влияние на крестьян. Ну, и лишенным главного козыря кастратам удар был нанесен преизрядный.
— Ай, да умница… — покачал он головой, — ай, да амхарец…
Собственно, уже Никейский Собор ограничил участие кастратов в строительстве Церкви, но так внятно суть проблемы была изложена впервые.
«Нет, его нельзя убивать, — даже из-за Елены».
Ираклий сразу же послал в Александрию по-настоящему надежного человека – Ахилла, спасенного им от Фоки старого грека без ушей, носа и языка. И если Ахилл привезет спрятанную солдатом у родни монашку до того, как кто-нибудь что-нибудь сообразит, все может обойтись. Теперь Ираклий сожалел даже о том, что приказал устранить судью и начальника почты.
«Собственно, и Симон, уже никогда ни о чем не узнает…»
Этот умелец честно работал за деньги, а к тому времени, когда он завершит серию диспутов с Кифой, птичка по имени Елена будет снова в своей клетке. Надо просто держать последнего свидетеля под контролем.
Послышались тихие, осторожные шаги, и император обернулся. Это был секретарь.
— Что еще? – недовольно поинтересовался Ираклий.
— Варвары, император, — глотнул секретарь.
Ираклий поморщился. Полудикие племена безостановочно шли из глубин Сахары уже двадцать восьмой год, и конца этому не предвиделось.
— Много?
— Тысяч двадцать-тридцать.
— Еду, — кивнул Ираклий, встал и раздвинул занавесь. – Мир вам, святые отцы!
Делегаты подняли глаза, на мгновенье опешили, но тут же вразнобой заголосили.
— Мир и тебе, боголюбивый император…
— Вы хорошо потрудились, дети мои, — широко улыбнулся Ираклий, — думаю, на сегодня хватит. Лучше обдумайте то, что было уже сказано, за хорошим ужином…
Священники согласно загудели: того, что на них свалилось только что, хватало для размышлений за глаза.
— А ты, Симон, поедешь со мной, — поманил Ираклий. – Хочу тебе пару вопросов задать. Ты ведь у нас как раз варвар.
***
Кифа проводил Симона долгим взглядом и устало потер взмокший лоб. Он знал, что за этой, самой первой проигранной схваткой будут и другие. Такого сильного соперника он уже не имел давно.
«Точнее, никогда…»
Пожалуй, с этим амхарцем еще мог сравниться один грек – из прошлого… учитель Кифы… но тот грек был мертв, и вообще… раз и навсегда отрекшийся от своего прошлого Кифа не хотел об этом вспоминать.
— Господь просто обязан покарать этого еретика, — фальцетом произнес рядом стоящий кастрат-епископ Северин, — как уже покарал он Анастасия…
Кифа вздрогнул, но тут же взял себя в руки. Перешедший дорогу сильнейшим людям Церкви Анастасий умер от насланного Господом внезапного воспаления кишок – сразу после дружеского ужина с Кифой. Эта картина и теперь стояла перед глазами: крупный сильный мужчина воет от нестерпимой боли, извергая ртом только что съеденное, затем то, чем он отобедал пару часов назад и, в конце концов, дерьмо.
— Я тебе точно говорю, Кифа, — напряженно произнес епископ, — если Господь этого Симона не остановит, он еще и «Экстезис» нам навяжет.
Кифа досадливо крякнул. Обиднее всего было то, что он превосходил этого варвара силой духа во много раз. Да, Симон знал кое-какие «секреты ремесла» и вполне мог, сунув лавочнику одну монету, убедить его, что тот получил две. А для того, чтобы разрушить навязанное подчинение, большого ума и не требовалось, — всего-то хлопнуть в ладоши и перевести внимание на себя. И все-таки Кифа проигрывал – на каждом диспуте.
— А если «Экстезис» будет принят, ни Генуе, ни Венеции не устоять, — все ныл и ныл епископ, — Ираклий всех под себя подомнет.
Кифа задумчиво кивнул. Хуже того, если купцы поймут, что рекомендованные ими делегаты не сумели повернуть Собор в правильную сторону, кое-кого из них тут же постигнет кара Господня – вплоть до собственных выблеванных кишок. Аптекари в Генуе были хорошие.
— Ты прав, Северин, — вздохнул он, — Господь этого еретика обязательно покарает… я так думаю, в ближайшие сутки.
***
Симон вышел из храма вслед за Ираклием, однако пришлось ждать: к императору тут же подошли выразить преданность четверо крепких, как на подбор, иноземных братьев-купцов, только что купивших огромное поместье – совсем недалеко от столицы.
— Хвалю, — кивнул император, — рад, что вы верите в Кархедон.
Стоящего в свите эконома экзарха перекосило, и он – от греха подальше – тут же отвернулся. В последние двадцать восемь лет небеса не баловали Ифрикайю* дождями, реки зарастали, берега озер начали покрываться горькой солью, урожаи зерна сократились, и только маслина удавалась, как и прежде, — на славу.

*Ифрикайя, Ифригия – провинция Африка, современный Тунис.

— Главное, чтобы крестьяне вас приняли, как истинных господ, — лукаво улыбнулся Ираклий. – Надеюсь, вам уже рассказали о местных… традициях? Здесь надо быть поосторожнее…
— Управимся, — дружно закивали братья, — и не таким уздечку надевали…
Ираклий рассмеялся, пожелал купцам удачи, запрыгнул в колесницу и… впервые за много лет не встал за вожжи сам, пригласил гвардейца.
— Садись, амхарец, — хлопнул он по дощатому, обтянутому узорчатой кожей сиденью, — у нас долгий разговор будет.
Симон кивнул, забрался в колесницу и, зная, что речь пойдет о варварах, быстро перебрал в памяти все местные племена. Он мог рассказать все и обо всех. Однако Ираклий огорошил.
— Расскажи мне об Абу Касиме. Говорят, что ты его видел, — еще при жизни…
Симон растерянно хмыкнул и, собираясь с мыслями, глянул назад. Светло-розовая в свете заходящего солнца личная конница императора уже тронулась, обошла колесницу с обеих сторон, однако держалась на расстоянии – дабы не пылить Ираклию в лицо.
— А что тебе до Мухаммада? – назвал он Абу Касима его наиболее известным именем.
Император сосредоточился.
— Это правда, что он – пророк?
Симон криво улыбнулся и покачал головой.
— Хороший вопрос.
— Так отвечай.
Симон уставился в огненную полосу закатного горизонта и замер. Мухаммад ему понравился сразу, и это было плохо. Очень плохо.
— Да, он пророк, — нехотя выдавил Симон.
— А что так невесело?! – хохотнул Ираклий. – Тебе-то что огорчаться?
— Я не люблю пророков, — мотнул головой Симон и тут же понял, что придется объяснять, почему, — ты же знаешь, я – гностик…
— Ты хитрая лиса, — хмыкнул Ираклий, — я даже думаю, никто не знает, кто ты на самом деле.
Симон промолчал. Это было так.
Почти так.
«Да, можно сказать, практически никто…»
— Но меня интересуешь не ты, — оборвал его размышления Ираклий, — мне важен Абу Касим, и я хочу знать, почему ты считаешь его пророком.
Симон, чтобы заходящее солнце не било в глаза, прищурился.
— Он летал в Небесный Иерусалим. Ну, и… сердце ему архангелы открыли.
— Этого мало, — непреклонно мотнул головой Ираклий, — ты, я уверен, тоже в Иерусалим* не раз и не два летал, но ведь ты не пророк.

*Теософы авраамических религий полагают, что истинный Иерусалим находится не на земле.

— Нет, — признал Симон.
Ираклий приложил руку ко лбу козырьком, и они оба уставились на тонущее за краем земли солнце. И лишь когда уходящее солнце выпустило свой последний нежно-зеленый луч, Симон сказал главное.
— Пророк это, прежде всего, посланник Бога. А Мухаммад, безусловно, Его посланник.
Наступила тишина, прерываемая лишь цоканьем копыт и бренчанием сбруи.
— Тогда может повернуться по-всякому, — тоскливо проронил Ираклий.
Симон медленно повернулся к императору. Таким он его еще не видел.
— Что стряслось, Ираклий?
Император на мгновение ушел в себя – так, словно решал, быть ли ему искренним до конца, и было видно: что-то решил.
— Нас ждет война с курейшитами*, — сосредоточенно произнес он, — большая война…

*Курейшиты, племя первой жены Мухаммада. Сильнейшая купеческая корпорация.

Симон удивленно поднял брови. Он знал курейшитов: богаты, сильны… но чтобы воевать с Византией, не хватило бы всех денег и всех армий Ойкумены! А главное, курейшиты, как большинство приморских аравитян, жили торговлей. Для них такая война стала бы самоубийством!
— Никто не рискнет напасть на Византию, — замотал он головой. – Тем более аравитяне.
Император горестно усмехнулся.
— Они уже пересекли Пролив.** И уже вошли в Эфиопию.

**Баб-Эль-Мандебский пролив.

***
— Вон, вон! Еще один пошел! – закричали воины, тыкая пальцами в исчезающую на линии горизонта фигуру всадника, и Амр ибн аль-Ас приподнялся в стременах и проводил чужого посыльного долгим внимательным взглядом.
Имперские гонцы сообщали о продвижении его небольшой армии каждые несколько часов: круглосуточная почтовая служба у Ираклия работала отменно. Как и предупреждал Хаким – еще месяц назад.
— Ты обезумел! – орал в лицо Амру племянник первой жены Пророка. – Я не позволю тебе втянуть нас в эту войну!
— Война уже началась, — отодвигал обветренное лицо Амр, — ты знаешь это лучше других. И Византия не собирается ее прекращать.
— Слушай меня, — яростно ухватил его за одежду Хаким, — если ты думаешь, что племя курейш может одолеть Византийскую империю…
— Не только курейш, — не выдержал Амр. – Я уже человек шестьсот собрал. Думаю, тысячи две перед выходом будет…
— Ну, ты… дурак… – потрясенно выдохнул Хаким.
Понятно, что Амру пришлось обращаться к халифу и объяснять, почему он верит, что можно пройти из верховьев Нила в низовья без крупных боев. И понятно, что старый, многоопытный Умар, по сути, сказал то же самое.
— Ты не успеешь дойти даже до Фаюма*.

*Фаюм – озеро в Египте.

-Успею, — возразил Амр, — до Фаюма успею.
Он вытащил карту, принялся неспешно разъяснять, что по сведениям купцов, Ираклий будет в отъезде, на церковном Соборе, аж в Кархедоне, а значит, первые вести о движении войск, он получит не раньше, чем через две, а то и три недели… но Умар задал самый главный, пожалуй, вопрос.
— А что дальше?
И Амру нечего было сказать.
Он знал, что заставить Ираклия говорить с собой на равных не сумеет. А думать, что он, с карликовым сводным отрядом из вчерашних пастухов, сумеет напугать самую большую регулярную армию Ойкумены, было абсолютным безумием.
Амр и был безумен – и не он один; в этот год обезумел весь мир. Обезумело небо, не пославшее Аравии ни единой капли дождя. Обезумел раскаленный ветер, в считанные дни спаливший даже привычные ко всему листья пальм. Обезумели дикие звери, осадившие деревенские источники, и жадно хватающие пищу из человеческих рук. Но более всех обезумела Византия.
Впервые Амр приехал к Хакиму за месяц до решающего разговора, едва стало ясно, что весна не состоится. Лишенная дождей трава просто не проросла.
— Нам понадобится зерно, много зерна, — предупредил он. – Овес в первую очередь.
— Я знаю, — хмуро кивнул Хаким.
Второй раз он приехал, когда его люди начали терять скот.
— Ты что, держишь цену? Я заплачу, сколько попросишь! Дай нам зерно!
На правильно подобранной смеси старой соломы и муки коров можно было продержать довольно долго.
— У меня нет зерна, — убито покачал головой Хаким.
Амр обомлел.
— У курейшитов кончились деньги?
— Нет. Денег много.
— Тогда, может быть, все ваши корабли разбило бурей?
— Нет. Корабли целы.
— В Египте неурожай? – предположил самое невероятное Амр.
— Нет, у них все, как всегда. Запасов лет на семь. Но наши корабли не грузят.
Амр насторожился.
— Почему? Что не так? Чего они от вас хотят?
И тогда Хаким рассмеялся – совершенно безумно.
— А чего от нас можно хотеть, кроме Баб-Эль-Мандебского пролива? Что еще у Аравии есть… кроме этого пролива и песка?
Амр не поверил. Вот уже двадцать восемь лет как дождей становилось все меньше и меньше, и понятно, что цены стали меняться, и одни купеческие кланы поднимались, а другие падали. Но шантажировать своих старинных соседей угрозой голодной смерти?!! Так не поступали даже людоеды.
— Не хочешь давать, так бы и сказал!
Амр бросился к евреям, затем к армянам и грекам, но оказалось, что лишнего зерна нет ни у кого – лишь на прокорм собственных семей. А потом начали умирать люди, — сначала в пустыне, а затем и в городах. И когда Амр увидел первые неубранные трупы на улицах Медины, он понял: еще три-четыре месяца, и старый купеческий конфликт за последний невизантийский пролив закончится – сам собой.
***
Ираклий слушал, как стучат копыта сопровождающей колесницу имперской конницы, и думал. Собственно, этот затяжной конфликт за Пролив, как и многое другое, достался ему в наследство от Фоки, а Фоке – от предыдущего императора. Курейшиты диктовали цены всему югу Ойкумены, а главное, так и держали в руках торговлю шелком, перцем, кассией и корицей – самым драгоценным среди всех мыслимых товаров.
В Константинополе прекрасно понимали, к чему это рано или поздно приведет: вторая мировая столица, второй претендент на власть над Ойкуменой и большая война за то, чтобы из двух остался кто-то один. Проще было до этого не допускать. И плотнее всего подошел к окончательному решению «вопроса о последнем проливе», разумеется, император Фока.
Забравшийся на самый верх центурион был отважен и неглуп, а потому успел за восемь лет многое. Залил кровью Палестину и Египет, запросто сжигал мятежников и сдирал кожу с уважаемых лидеров племенных фракций, так что и в этом купеческом конфликте он, безусловно, пошел бы до конца.
Ираклий невесело усмехнулся. Ирония Божественного Провидения заключалась в том, что аравитян, похоже, спас армянский переворот. Не будь его, и все проливы Ойкумены давно стали бы византийскими, а род курейш, скорее всего, вырезали, – Фока это умел и любил. Однако Ираклии тирана свергли, и в небесах что-то повернулось.
Пользуясь едва заметной передышкой, никому прежде неизвестный Абу Касим в считанные годы сделал невозможное: создал из нескольких племен единый народ, а главное, быстро породнился с евреями и парой сильных эфиопских семей. Ну, а когда Ираклий узнал, что свадьбу Мухаммада обеспечил сам Негус Абиссинский, спорить за Пролив стало поздно. С Негусом предпочитали не связываться.
А потом Бог послал на аравитян голод. И все опять переменилось.
***
Когда Амр добрался до Аиши*, она что-то читала – бок о бок со своим старшим, Абдаллахом.

*Aisha bint Abu Bakr – 3-я, наиболее влиятельная жена Мухаммада. Отец, Abu Bakr – первый халиф. Мать, Umm Rumman, скорее всего, входила в число абиссинской элиты. В семье говорили на эфиопском языке.

— Иди к дяде Зейду, — мгновенно помрачнев, отправила она сына во двор, — постреляйте из лука…
Тринадцатилетний Абдаллах поджал губы, смерил Амра запоминающим взглядом и, развернув плечи, прошел мимо. В этой семье все знали, что именно этот человек пытался убить их отца, а уж Аиша помнила все: и ночную погоню с яростными криками за спиной, и настойчивые попытки Амра выдернуть их из-под защиты Негуса Абиссинского. И, надо сказать, он тогда не сдержал обещание убить Мухаммада только чудом.
Аиша дождалась, когда Абдаллах выйдет, и медленно повернулась к Амру. Темное лицо ее потемнело еще сильнее – от гнева.
— Зачем ты пришел?
Она держала его на расстоянии от своей семьи, даже, когда Амр признал в Мухаммаде посланца Единого.
— Умм Абдаллах**, — с подчеркнутым уважением произнес он, — я иду в Египет. За зерном. То, что смогу взять, переправлю сюда.

**Умм Абдаллах – мать Абдаллаха, уважительный титул, связанный с рождением Пророку сына по имени Абдаллах.

Аиша на мгновение ушла в себя и тут же сосредоточилась.
— Ты хочешь втянуть нас в войну? С Византией? Ты в своем уме?
— Нет, принцесса, войны не будет, — замотал головой Амр, — я все продумал. Хаким здесь ни при чем. Али – тоже. Халиф чуть позже вышлет мне письмо с прямым запрещением входить в Египет. Ираклий вам ничего не докажет…
Аиша хмыкнула, поднялась с подушек, подошла к окну и замерла, наблюдая, как стрелы ее сына со свистом входят в мишень – одна за другой. А когда она снова повернулась к Амру, он увидел на ее лице странную смесь боли и облегчения.
— Значит, идешь, как разбойник…
— А что мне делать? – развел руками Амр, — говорить с нами Ираклий все одно не станет. А мои люди уже гибнут.
Аиша тоскливо глянула в окно и качнула копной переплетенных с золотыми украшениями косичек.
— Мои – тоже…
Амр приободрился.
— Дойду до Фаюма… уж, какую-нибудь еду разыщу…
— Подожди, — Аиша выставила вперед увековеченные* Мухаммадом белые ладони.

*«Я видел Аишу в раю |так|, как я вижу белизну ее ладоней…»

Амр замер. Он уже чуял, что Аиша на его стороне – вопреки всем ожиданиям.
— Письмо-то к Негусу я напишу, через свои земли он пропустит, — сосредоточенно произнесла принцесса и подняла на него взыскующий взгляд, — да, и в Египте вплоть до Фаюма тебя не тронут…
Амр кивнул. После брака с Марией** у Мухаммада в Египте появилось достаточно много влиятельных родственников.

**Maria Аль-qibtiyya (Maria Qupthiya, Maria Copt) – 12-я жена Мухаммада, высокородная египтянка греческого (коптского) происхождения, сосватанная губернатором Египта (по др. источникам патриархом) al-Muqawqis, как гарантия добрососедских отношений. Попытки представить Марию любовницей либо рабыней Мухаммада призваны дезавуировать юридические следствия этого династического союза.

— Но для этого надо сначала пройти Элефантину***! А там у Ираклия огромный гарнизон. Как ты собираешься их миновать?

***Элефантина – крупнейший иудейский город на первом, ключевом пороге Нила (район города Асуан).

— Я не знаю, — честно признал Амр.
Прорваться через отборную еврейскую гвардию Элефантины без потерь было нереально. Да, и с потерями – тоже.
— Я пошлю к Сафии****, — решительно ухватила перо и листок папируса Аиша, — вместе мы что-нибудь придумаем.

****Safiyya bint Huyayy, 10-я жена Мухаммада, видный политический деятель, еврейка.

И Сафия помогла. Да, едва Амр подошел к Элефантине, его блокировали – тут же. Но когда письмо вдовы Пророка дошло до нужных рук, войска отошли, а гвардейцы противника немедля сопроводили Амра во дворец наместника, крупного седого еврея.
— Амр ибн аль-Ас? – первым делом переспросил наместник, — это ведь ты Мухаммада убить пытался?
Амр угрюмо кивнул; об этом ему напоминали везде, однако объяснять, что он уже принял Единого, а тем более, оправдываться, Амр не желал, — что было, то было.
— Жаль, что война все-таки началась, — посетовал наместник, — и жаль, что ее начали вы.
— Это не война, — возразил Амр. – Халиф запретил мне входить в Египет. Я пришел сам, беззаконно.
Мохнатые брови наместника саркастично подпрыгнули вверх.
— Ты думаешь, Ираклий поверит, что халиф ни при чем?
Амр так не думал. Никто так не думал. Но выбора не было: из-за голода по всей Аравии пошел повальный мор.
— Ираклий не глуп и не жесток, — вздохнул наместник, — но империи нужен выход на юг.
Амр превратился в слух; это было как раз то, о чем предупреждал Хаким.
— А для захвата Пролива нужен повод, и ты его даешь, — забарабанил пальцами по столу наместник, — причем, в лучшее для Византии время, ибо еще пару месяцев, и ваши порты оборонять будет некому.
Амр стиснул зубы.
— И что же нам теперь – тихо дохнуть?
Еврей печально покачал головой.
— Сколько у тебя людей?
— Две с половиной тысячи.
Наместник на мгновение задумался, потом переглянулся со своей свитой и решительно кивнул.
— Иди смело. До Фаюма тебя никто не остановит. Переводчика, проводника и пшеничной муки дней на десять дам. А дойдешь до Фаюма, чем-нибудь еще поможем.
Амр замер. Он понимал, чем рискуют евреи, ввязываясь в эту историю.
— Почему вы мне помогаете?
Наместник сурово поджал губы.
— Вообще-то, мы уже предупреждали Ираклия, — тихо произнес он, — что не позволим, чтобы вас, потомков Шебы*, верящих в Единого, морили голодом.

*Шеба, Саба – царица Савская. Племя курейш относится к сабеянам (Sabaean), исконно считающимся народом царицы Савской. Характерно, что Saba у семитов означает старика, старосту, а, значит, Sabaean – старший род.

Амр удивленно поднял брови и приготовился благодарить, но тут же нарвался на жесткий упреждающий взгляд.
— Но пропускаем мы тебя в Египет не поэтому. Я бы не нарушил присяги даже ради вас, наших братьев.
Внутри у Амра все оборвалось.
— Тогда почему?
Лицо наместника окаменело.
— Я пропускаю вас потому, что вас… приказано пропустить.
***
До становища номадов кортеж Ираклия добрался незадолго перед восходом. Гортанно закричала варварская охрана, тут же запылали подожженные от костров сотни факелов, и колесница дернулась и встала.
Император пружинисто спрыгнул на сухую траву и, знаком отправив четверых толмачей вперед, повернулся к Симону.
— Ну почему я не могу договориться с людьми Абу Касима так же просто, как с этими?..
— Пока ты и с этими не договорился, — рассмеялся Симон.
— Договорюсь, — отмахнулся император и сладко потянулся, — сейчас притащат девчонку, я торжественно возьму ее в жены, и все будут довольны.
Симон кивнул. Тонкость была в том, что варвары, все, как один, передавали власть по материнской линии, а потому вручали своих принцесс Ираклию с торопливым восторгом – лишь бы империя не передумала. Затем они получали землю, затем их крестили, затем объясняли, что даже их, родственников самого императора подати тоже касаются, а когда царственное потомство подрастало, вдруг обнаруживалось, что кое-кто – пятнадцать лет назад – не понял законов этой страны.
Не все переживали подобное потрясение спокойно, и одного из таких сыновей Ираклия – Аталариха даже пришлось казнить за наивную попытку госпереворота. Но в целом система работала превосходно, а для молодежи, уже воспитанной, как крестьяне, и вовсе было проще смириться, чем уйти обратно в Сахару. Да, и некуда им было уходить: дождей, а значит, и еды, год от года становилось все меньше.
— Пора, император, — подал знак один из толмачей.
Ираклий поправил одежду, приосанился и решительным, пружинистым шагом направился навстречу вождям. Симон прислушался. Переговорщики использовали одно из нумидийских наречий, но это не был язык прибывших варваров. Они вообще были какие-то странные: в коротких отлично выделанных кожаных куртках с искусным плетением и золотыми бляшками на груди, по две косы у мужчин и по одной – у женщин, лица, в общем, почти белые…
«Нет, это не нумидийцы…»
Симон поднял глаза вверх. Небо уже светлело, и, странное дело, он всей кожей чувствовал приближение какой-то опасности.
«Кифа?»
Этот довольно сильный духом кастрат мог представлять угрозу, но Симон чувствовал: дело не в Кифе.
«Ираклий?»
Да, Ираклий и Патриарх Пирр не так просто послали за ним этих бугаев, однако Симон чуял: дело не в них. Нависшая над ним угроза ощущалась, как нечто куда более масштабное.
«Неужели все-таки это – солдат? – он покачал головой. — Ну, я дурак!»
В последний раз Симон так вляпался, когда подсказал Мухаммаду, в чем секрет быстрого расширения Византийской империи.
— Византийцы не убивают девочек, рожденных от захваченных женщин противника.
— Как не убивают? – не поверил пророк. – В девочках вся сила вражеского рода! Это тебе любой скажет!
— Хуже того, — подкинул дровишек в огонь Симон, — они даже не кастрируют пленных мальчиков.
— Не может быть! – отрезал Мухаммад. – Как добиться от мужчины покорности, если не изъять у него ядра?! Он же рано или поздно восстанет!
Симон окинул пророка внимательным взглядом; он уже видел, что словом его не убедить.
— А ты спроси у архангела Джабраила, когда он в следующий раз к тебе придет, — нехотя и даже лениво предложил он.
Мухаммад яростно фыркнул и ушел к своему костру, но когда он в очередной раз вернулся «оттуда», все изменилось – мгновенно.
— И девочек, и мальчиков от женщин врага принимать в род, как своих детей*, — жестко распорядился он.

*Запрещение Мухаммадом убийства девочек косвенно указывает на введение патриархальной модели отношений – на тот момент наиболее прогрессивной.

— Но Мухаммад… — опешили вожди.
Симон видел это со стороны. Пророк покачнулся, глянул в небо, и уже через несколько мгновений все, кто стоял рядом, раскрыли рты, да так и замерли. Не слушать то, что исходило через него, было попросту невозможно! И, в конце концов, Мухаммад изменил все. Он умел добиваться своего.
Вот только Симону эта его откровенность вышла боком. Две недели подряд он чуял на себе пристальный взгляд небес – та еще пытка – и понял, что за такие советы надо брать деньги, иначе от «Того, Который» не спрятаться.
— Симон!
Симон вздрогнул. Ираклий смотрел прямо на него.
— Подойди-ка сюда!
Симон прищурился, двинулся к Ираклию, и уже шагов за двадцать понял, в чем дело. Рядом с вождем стоял колдун – в женском балахоне и с толстой, по-женски заплетенной косой.
— Да, Ираклий, — встал рядом с императором, прямо напротив колдуна Симон.
— Вожди не верят, что наш бог самый сильный, — бросил через плечо Ираклий. – Сделай что-нибудь.
— Спроси колдуна, — повернулся Симон к толмачу, — где он хочет, чтобы я это доказал?
Толмач Ираклия перевел сказанное толмачу варваров, тот, явно через слово понимая это нумидийское наречие, пересказал то, что смог разобрать, колдуну. И колдун враждебно мотнул головой в сторону крытого шкурами шатра.
Симон широко улыбнулся и двинулся вслед за ним. У варваров было немало красивых трюков, однако ничего по-настоящему свежего он уже не встречал года три-четыре. Колдун нырнул за полог, а едва Симон, пригнувшись, нырнул следом, тот обернулся. И, конечно же, это был оборотень – с клыками, когтями и длинной, седой, воняющей псиной шерстью.
— Отлично! – искренне похвалил Симон. – Ты настоящий мастер. Особенно хорош запах.
Оборотень удивился, однако интонацию понял и расплылся в самодовольной улыбке, тут же растеряв и клыки, и когти и даже вонь.
Разумеется, все это было ненамного сложнее, чем, сунув лавочнику одну монету, убедить его, что он получил две. Одна беда: бедняги искренне верили, что и впрямь в кого-то там превращаются. Иногда это усложняло переговоры.
— Теперь моя очередь.
Варвар поднял брови, затем прищурился и вдруг побледнел, осел на землю и, обхватив колени Симона руками, зарыдал. В голос.
— Ну, вот, теперь и ты знаешь, каким должен выглядеть всепрощающий Отец, — печально проговорил Симон, — а у Патриарха Пирра отныне одним рабом больше…
Именно поэтому он и брал деньги за работу – всегда.
Конечно же, Бог видел все. Но за какую бы цепочку – зла или добра – ни потянуть, Симон всегда терялся где-то в середине – меж Мухаммадом и его вождями, меж Пирром и этим колдуном, меж Ираклием и Кифой. Немедля передавая импульс поступка следующему звену, он тут же ускользал от пристального взгляда Небес и становился так же неотличим от серой человеческой массы, как замерший на ветке хамелеон – от листвы.
***
Основные силы Амра шли по левому берегу Нила, строго вдоль русла, в то время как два десятка небольших разведывательных отрядов постоянно прочесывали предгорья, а едва находили добычу, большей частью, коров, тут же формировали сопровождение и гнали стада к ближайшей переправе через Нил, а оттуда – к Мекканскому морю. Там их ждали корабли курейшитских купцов.

*Море Мекканское – одно из названий Красного моря.

Однако предчувствие неизбежной расплаты все нарастало. Конная разведка императора контролировала каждый шаг его отряда, а имперские гонцы со свежими донесениями так и уходили на север – каждые несколько часов. И понятно, что Амр от имперских гонцов отставал – троекратно.
В отличие от них, его люди двигаться полные сутки не могли. Амра не ждали в каждом городе две с половиной тысячи сменных лошадей или верблюдов. Приходилось давать отдых – и людям, и животным. А потому, когда он проходил Хартум, о его продвижении должны были знать уже в Александрии, ну, а когда он миновал Элефантину, можно было дать пальцы на отсечение, что Ираклий не только знает о вторжении, но и вычислил, где Амр может теперь находиться.
Однако хуже всего было то, что этого похода определенно ждали. Когда Амр входил в города, зерно было вывезено, а большую часть скотины уводили в горы, оставляя ровно столько, чтобы надежда на достойную добычу еще жила.
— Это – приманка, Амр, — первым озвучил терзающие всех сомнения Зубайр, здоровенный и абсолютно непобедимый в бою эфиоп. – Нас ждут.
«Вас приказано пропустить…» — мгновенно вспомнил Амр слова наместника Элефантины. Никто не подходил к ним, чтобы поприветствовать дальних родичей жены Мухаммада египетской принцессы Марии; их именно «пропускали».
— Вижу, — мрачно отозвался он и повернулся к проводнику. – Что скажешь, Якуб?
Проводник сурово кивнул.
— Вас не просто ждут… вас аккуратно «ведут». Смотри…
Он протянул Амру карту и ткнул пальцем в крупное селение у самого начала дельты Нила – в нескольких днях пути.
— Вот здесь, за рекой стоит Вавилон*, самый большой город Ойкумены.

*Вавилон – очень распространенное название. Известны, по меньшей мере, четыре Вавилона: в Египте, в Ираке и два на Кавказе (Дербентский и Аланский). В данном случае – Каир, сохранявший название Вавилон, как минимум, до 1575 года.

Амр непонимающе тряхнул головой.
— Они ведут волка в овчарню?
Еврей невесело рассмеялся.
— Все так. Но здесь же у Ираклия и самый сильный гарнизон. Тысяч двадцать. Все – ветераны. Самые отборные.
Подъехавшие на разговор вожди тревожно переглянулись, и только Амр яростно стиснул кулаки.
— Здесь что-то не так! Они уже раз двадцать уничтожить нас могли! Зачем вести нас к такому сильному гарнизону?! Они не могут нас так бояться!
Якуб, явно соглашаясь, хмыкнул, жестом подозвал толмача; они перекинулись парой слов, и лишь тогда проводник высказал это неприятное предположение.
— Скоро праздник Нила, а в Вавилоне самое сердце праздника. Может, Ираклий хочет испытать на твоих людях свой молодняк? Все ж не так опасно, как на медведях.
Амр обернулся, оглядел голодных, измотанных воинов и стиснул зубы. Положа руку на сердце, ни на что большее они и не годились.
***
Когда привели невесту, худенькую загорелую девочку лет шести-семи, Ираклий вдруг вспомнил настойчивые требования Сената заменить ежегодное испытание для подросших мальчишек реальным боем.
«Глупцы…»
Ираклий вообще не был склонен рисковать попусту – особенно юнцами, однако понимания не встречал – ни у кого.
— Армяне стали, как женщины, — ворчал отец, экзарх всего Кархедона, — в мое время хорошо, если один из трех на испытаниях выживал, но зато какой получался воин!
Ираклий уклончиво кивал; он почти каждый день видел тех, кому повезло меньше, — у церквей на паперти – кто без руки, кто с вечно гниющим оскальпированным черепом.
Ираклий вообще не любил гладиаторских боев, особенно после того дня, когда сам огромными усилиями, едва ли не подкладываясь под опоенного медведя, заставил того драться. А сразу после торжественной церемонии посвящения в воины, он пошел в зверинец, сбил смотрителя с ног, прижал к его шее только что врученный в центре цирка короткий меч и выбил из него все – до деталей.
Ну, то, что медведей перед выводом на арену обязательно опаивают, он и так знал. Средних размеров мишка, если его не опоить, убивал двух-трех человек раньше, чем получал первую рану, чаще всего не слишком для него опасную. Главным было – выбрать правильную меру, так, чтобы испытание мальчишек осталось испытанием духа, а не превратилось в кровавую бойню или позорище. И вот здесь все зависело от смотрителя зверинца, ну, и… от пожелания Фоки. Тиран мог подстроить сыновьям своих недоброжелателей и бойню, и позорище – по настроению.
— Император…
— Да… — повернулся Ираклий к толмачу и тут же перевел взгляд на невесту.
Юная принцесса варваров критически смотрела Ираклия, сварливо расспрашивая о чем-то своего толмача.
— Она спрашивает, ты действительно самый сильный воин в роду? — перевели Ираклию.
Император с трудом подавил смешок и важно кивнул. С варварами на эту тему лучше было не иронизировать – не понимали.
— Спроси у нее, — тут же парировал он, — ты и впрямь самая старшая в роду?
Невесте перевели, и она оскорблено вспыхнула и ткнула пальцем в ближайшего старейшину.
— Это мой племянник, — тут же перевели толмачи, — а остальные – мои внуки и правнуки. Во мне вся сила рода…
Ираклий понимающе кивнул. Он сам вырос в таком же окружении. Когда он, будущий император появился на свет, его отцу, Ираклию Старому было за пятьдесят. Так что все двоюродные братья Ираклия были зрелые, состоявшиеся мужчины, а те, с кем Ираклий играл, приходились ему внучатыми племянниками. Ох, и гонял же он их – на правах старшего!
Понятно, что варвары в первую очередь осознавали именно этот принцип власти, и в каждом племени было по две-три семьи, которые были старше своего окружения на пять-шесть поколений. Примитивная варварская «знать»…
— Император… подарок невесте, — шепнули сбоку.
Ираклий кивнул, взял протянутое ожерелье – золотое, в виде сцепленных лепестками цветов с крупными ониксами посредине и медленно, торжественно подошел к невесте.
— Помни, что я добрый и щедрый, — по возможности просто изложил он суть брачного договора, — будь мне хорошей женой, а своим людям заботливой матерью.
Варвары, выслушав перевод, восхищенно загомонили, Ираклия тут же усадили на чистую кошму рядом с молодой женой, пододвинули свадебное угощение, но он мог думать лишь о том, что происходило в Египте – прямо сейчас.
Он мог уничтожить карликовый отряд Амра уже раз двадцать. Однако все это время люди курейшитов шли по земле принцессы Марии, то есть, своей родственницы, либо по землям тех, кто был прямо связан с ней договорными узами. Формально они имели право там находиться, и начать войну раньше, чем они покинут свои союзные земли, означало выглядеть в глазах остальных народов нарушителем законов, а то и убийцей чужих гостей – тут уж как подать…
Рядом что-то спросили, и Ираклий вздрогнул и вернулся в реальность.
— Ваша супруга спрашивает, ты действительно такой умный, как говорят люди? – перевел толмач.
Ираклий повернулся к юной супруге. Эта упрямо сдвинувшая густые брови, едва ставшая его женой девочка уже пыталась оставить последнее слово за собой.
— Я еще умнее, чем говорят люди. Уж, поверь.
Если честно, иногда он завидовал простоте и цельности таких людей, как Фока. Тиран запросто нарушал слово и сдирал кожу с бывших союзников, нимало не заботясь о том, как все это будут разгребать его преемники – лет через двадцать. Ираклий так не мог – просто потому, что понимал, чем это обернется. Раньше или позже.
На тот момент отдать Абу Касиму принцессу Марию в жены было единственно верным решением. Пришедший путем переворота Ираклий нигде не был принят, как законный император, и чтобы убедить соседей в том, что от него не исходит угрозы, приходилось уступать многое. Теперь это оборачивалось неудобствами, и он просто обязан был дождаться момента, когда аравитяне пересекут хотя бы одну обозначенную Ираклиевыми столбами границу. Только это создавало повод для ответного удара по морским крепостям агрессора и ввода войск на прилегающие к Проливу территории.
Ему протянули тесаную из дерева чарку с молоком и кровью, Ираклий принял, сдвинул чарку с женой – так, чтобы смесь обоюдно переплеснулась, и вдруг подумал о Елене.
«А может, попробовать?»
Патриарх Пирр принял бы такой политический брак столь же молча, как сейчас принимает он бесчисленные браки Ираклия с варварскими принцессами. Так что, вздумай Ираклий использовать это оружие, можно было бы уже не считаться ни с Марией, ни с Сафией, ни с родственниками собственной жены Мартины. Он вообще мог бы ни с кем не считаться. Однако кто как не Ираклий понимал, насколько опасно вытаскивать оружие первым.
***
Витающая в воздухе угроза ощущалась все сильнее, и когда солнце встало, а молодые сели за свадебное пиршество, Симон уже вконец извелся. Он все никак не мог отделаться от мыслей о какой-то игре – там, в канцелярии, у Ираклия и Пирра. Симон помнил: они не ждали, что приведут именно его. Просто им нужен был некий монах, принявший исповедь у рассеченного солдата.
«А потом Ираклий сделал все, чтобы я не остался в Кархедоне. Зачем?»
Симон бывал свидетелем сотен таких тайн – малых и больших, и выкидывал их из головы сразу же. Иначе Господь давно разглядел бы его среди «листвы». Однако вчера кое-что изменилось.
«Неужели это был знак?»
Симон не видел Елены уже двадцать восемь лет. Нет, он не надеялся найти Ее, просто потому, что знал: надежда – худшая неволя для духа. Однако все двадцать восемь лет он размеренно ходил по одному и тому же маршруту «Кархедон-Пентаполис-Египет», оплачивал работу агентуры, кропотливо собирал слухи и байки и внимательно отслеживал знамения.
«А если это и было знамение? Или даже еще хуже – указание?»
Имя на желтой папирусной четвертушке было то самое, хотя понятно, что это была совсем не та Елена. Будь это Она, и знай об этом император, Симон был бы уже убит.
«И все-таки Ираклий выглядел странно… — вернулся мыслями на сутки назад Симон, — да и вывезли меня сюда по слишком уж пустяшному поводу…»
И когда все это собралось вместе, он принял решение, незаметно выбрался за пределы становища и двинулся назад, в Кархедон. Нет, Симон даже не смел надеяться; он просто собирался проверить все до конца.
***
Менее всего Кифа любил мирское и суетное. Именно поэтому он изучил Писания лучше, чем кто-либо вокруг. По той же причине он довольно рано стал думать своей головой, а двадцать восемь лет назад вдруг осознал, что превзошел глубиной мысли даже своего учителя. Пожалуй, Кифа не прорвался на самый верх иерархии Церкви лишь потому, что не был зачат в монастыре; он, увы, был самым обычным кастратом, негодной к пению в хоре выбраковкой.
Можно было сказать, что ему еще повезло. Да, после кастрации мальчиков сажали в теплый навоз, но, несмотря на эту целительную меру, выживали от силы двое из десяти. Кифа выжил.
Понятно, что не все выжившие имели достаточно голоса и слуха, чтобы попасть в церковный хор; восьмерых из десяти ждали гаремы и элитные бордели. Кифа и слух, и голос имел.
Ясно, что и это не все: чтобы стать настоящим церковным певцом, только слуха и голоса не достаточно. Нужны амбиции, характер и сильное дыхание. У Кифы были и амбиции, и характер. Лишь поэтому, когда стало ясно, что грудь у него слабая, и настоящим певцом ему не стать, он не только остался в Церкви Митры*, но еще и выучился грамоте.

*Церковь Митры – структура, позже целиком замененная Церковью Христовой и до деталей ей идентичная.

А потом наступил день, когда Кифа понял, что так и будет на посылках всю жизнь, — если чего-либо не изменит. В тот же день он из Церкви и ушел. Да, было голодно. Да, бывало совсем плохо. Но затем он встретил учителя и понял главное: хочешь чего-нибудь добиться, стань первым. Так уж устроена жизнь: наездник-чемпион обгоняет своих соперников на какие-то почти неуловимые для глаза мгновения, но именно ему, самому первому достаются и почести, и призы, и внимание женщин. Церкви были устроены точно так же. Стать первым в маленькой группке учителя было сложно, и Кифа, уже состоявшимся, зрелым человеком пришел в Церковь Христову, — чтобы начать все с нуля.
Это было верным решением. Да, Кифа все еще оставался мальчиком на посылках, но он и двигался вверх – быстро и неотвратимо. Он уже знал, как это делается. Вот и теперь, дождавшись, когда император и Симон уедут, Кифа первым делом попытался пройти на монастырскую кухню и признал, что такой же трюк, как тогда, с Анастасием, не удастся. Здесь его, невзирая на высокий статус, не пустили даже на порог. Тогда он попытался найти знакомых поваров, но, как оказалось, тех казнили за пару месяцев до начала Собора.
— Они страшно умирали, Кифа, — качал головой мойщик посуды, — сам должен понять: отравителю быстрой смерти ждать не приходится.
Кифа понимал.
Тогда он тщательно изучил все подходы к кельям, заглянул к эконому храма, поболтал, между делом полистал книгу регистрации делегатов и увидел, что имени Симона там нет – вообще.
— А что… Симона разместили не вместе со всеми? – удивился он.
— Нет, — мотнул головой эконом, — Секретарь сказал, Симон, когда от варваров вернется, во дворце экзарха остановится, старого Ираклия лечить по вечерам будет.
Кифа мысленно охнул: это был полный провал. И лишь поразмыслив около часа в теньке, он сообразил, какой уникальный шанс ему выпал: Симона можно было убить прямо у варваров!
Он тут же нашел давно работающих на него братьев-близнецов, объяснил суть задания, показал отлично исполненный – с нескольких ракурсов – рисованный углем портрет Симона и тщательно объяснил главное:
— Близко не подходить, в глаза не смотреть, а лучше вообще о нем не думать.
— А как же тогда… — начал один из братьев.
— На расстоянии. Лучше всего из лука. И лучше если один из вас будет подстраховывать второго. А еще лучше, если какого-нибудь варвара в убийстве обвинят. Не вам объяснять, как это делается.
Братья переглянулись.
— Сложновато… но за такие деньги… сделаем.
Кифа кивнул, еще раз объяснил, как безопаснее подойти к жертве, сосредоточился, придал братьям побольше решимости, а заодно заложил в их головы небольшой сюрприз – так, на всякий случай.
— Будут допрашивать, скажете, что вас послал Ираклий.
А едва он отправил братьев заниматься своим делом, и вернулся в снятый на время Собора дом, прибыл гонец. Кифа вскрыл печать, развернул свиток, и внутри у него все зашлось. Его агент в Элефантине сообщал, что имперский наместник только что беспрепятственно пропустил в Египет войско аравитян.
Кифа жестом отправил гонца на кухню и без сил опустился прямо на пол. Он знал, что наместник останется верен присяге, даже если его рассечь пополам, и это означало, что Ираклий уже начал игру за последний невизантийский пролив.
— И что мне теперь делать?
Кифа давно ждал этого шага, но чтобы во время Собора?
— Вот хитрая лиса!
Ираклий прекрасно понимал, что прямо сейчас епископ Римский Северин никак не может бросить Вселенский Собор – поймут, как поражение. А значит, собрать совещание ни с Генуей, ни с Венецией не успеет. А между тем там, в Египте прямо сейчас решалось все! Судьба Собора в том числе.
Кифа сосредоточился, мысленно перебрал все, что предстоит обсудить, и вдруг понял, что здесь-то, особенно без Симона, проблем не будет. Потому что самое главное теперь будет решаться там, в Египте.
— Придется ехать.
***
У селения Бахнаса Амр остановился: разведка донесла о небольшом имперском отряде у Лагуна, возле самого входа в Фаюм.
— Тебе туда не пройти, — поняв, что за весть принесли верховые, покачал головой проводник.
— Почему?
Якуб глянул в карту, опустился на колени и начал – для наглядности – сгребать землю руками.
— Смотри. Это – ущелье. Посреди ущелья – канал из озера в Нил. Пройти в Фаюм можно только вдоль этого канала. А это – оборонительные укрепления справа и слева. Твоих людей будут расстреливать из луков, как перепелок, — пока не надоест.
Амр поднял колено, расстелил карту прямо на нем, нанес то, что изобразил на земле проводник, и сунул карту Зубайру.
— Смотри, брат… они не пускают нас в Фаюм.
— Правильно, — пожал бугристыми плечами эфиоп, — там наверняка есть и скот, и зерно; я слышал, это очень богатый город.
Амр задумался. Фаюм был единственный город на всем пути, где можно было что-то взять, не вступая в заведомо безнадежный бой с регулярной армией империи. Однако ему оставили только один путь – мимо Фаюма, к личным владениям императора. В самую пасть дракона.
— Будем брать Фаюм, — решительно свернул он карту.
— Но как, Амр? – заволновались обступившие его вожди. – Тебе же сказали, что нас там просто перестреляют! Как перепелок!
— Но я-то не перепелка… — усмехнулся Амр.
***
Симон шел так быстро, как мог, а разлитая в воздухе тревога все нарастала и нарастала. Так что, когда сзади послышался колесный перестук, он уже был готов к чему угодно – даже убить. И даже не за деньги.
— Эй, брат! Подожди…
Симон глубоко выдохнул и медленно развернулся. Из-за поворота выезжала колесница с двумя седоками в холщовых балахонах. Вот только в упряжи были совсем не лошади.
— Тебя подвезти, святой отец?
Симон глянул на запряженных в колесницу четверых крепких, мордатых мужчин, затем – на возницу, и снова – на «тягловую силу». Это были те самые братья-купцы, что подошли вчера к Ираклию выразить свою преданность. И колесница определенно двигалась быстрее, чем он.
— Спасибо, друг, — поблагодарил Симон и запрыгнул в повозку – третьим. – За что вы их так?
Седоки переглянулись.
— Да вот вчера приехали… говорят, мы ваши новые господа.
Симон заинтересованно хмыкнул.
— А потом?
— И сразу нам – долговые расписки от старых господ – все, до единой!
Симон осуждающе покачал головой. Это было очень самонадеянно. Умный господин сначала бы встретился и поговорил со старейшинами.
— И что… много долгов? – поинтересовался он.
Седоки почти одновременно возмущенно пыхнули.
— Они сказали, что по нынешним ценам все мы – уже рабы! А мы никогда ничьими рабами не были! У нас в родственниках – сам император!
Симон рассмеялся.
— Святой отец, — вывернув голову, словно пристяжная, прохрипел крайний из братьев, — объясни ты этому быдлу, что с нами так нельзя!
Симон развел руками.
— Смотря по какому закону, чадо… Вас же Ираклий специально предупредил: будьте осторожнее…
— Шевелись! – заорал один из крестьян и яростно щелкнул кнутом – прямо над широкими затылками. – Что вы, как мертвые!
Колесница дернулась и пошла веселее, а Симон сокрушенно покачал головой. Собор должен был решить и этот вопрос. Урожаи постоянно падали, и вчерашние варвары все чаще решали сняться с земли и двинуться на поиски лучшей доли. И когда лет шесть назад несколько монастырей разом потеряли всех арендаторов, поднялся вопрос о закреплении. И лучшего способа вечно удерживать крестьянина, чем аккуратно загнать его в долговую яму, просто не было. Вчерашние варвары слово держали и силу своих долгов признавали.
Понятно, что юристы* Кархедона тут же поставили вопрос о недопустимости рабовладения для Церкви.

*В Карфагене были сосредоточены наиболее сильные юридические школы Ойкумены. Собственно, они и создали известное нам Римское право, позже перенятое Византией и лишь в третью очередь – Римом.

— Вы и так владеете душами, — напоминали они, — зачем вам еще и власть над телом?
Но было уже поздно. Понимающие, что без широкого введения рабства огромные монастырские владения съежатся до патриархальных размеров, священники подключили к проработке этого вопроса самых лучших специалистов. Даже таких, как Симон, а он брал за подобную работу о-очень много.
— Свя-той отец! – задыхаясь, проговорил кто-то из середины упряжи, — ты же гра-мот-ный и утон… ченный человек…
— Верно, — охотно принял комплимент Симон.
— Ты же – не чета… этому… быдлу! – прорыдал проситель. – А я такой же, как ты! Я Геро-дота чи-тал!
— Хочешь поговорить о Геродоте? – заинтересовался Симон. – Я – с удовольствием.
Бедняга всхлипнул.
— Я… не могу… сейчас… о Геродоте…
— Шлея слишком натирает, — понимающе кивнул Симон. – В этом и беда, друг, в этом и вся беда…
Он принялся говорить – и о том, что быдло, если уж пользоваться этим термином, сначала следует напоить, накормить и вычесать, а уж потом запрягать… и о том, что быдлу всегда натирает его шлея, а потому думать – что о Геродоте, что о юридических тонкостях своего состояния оно просто не может. Быдлу не до того.
— Вот как тебе сейчас…
Из всего этого вытекало, что господин должен думать и за своего раба тоже, а не попадаться столь глупо, как попались четверо его собеседников, но дошла ли эта мысль до назначения, Симон определить не смог. Превращенным в тягловый скот братьям – в строгом соответствии с его теорией – было не до того. А потом на дороге появились двое всадников, и сердце Симона стукнуло и замерло. То, что эти люди едут по его душу, он определил еще до того, как встретился с ними глазами.
***
Сводный брат императора, а если быть совсем точным, первый сын высокородной Атенаис-Епифании, названной матери императора и одной из жен экзарха Ираклия Старого, генерал Теодор стоял огромным лагерем неподалеку от Никеи – не так уж далеко от Фаюма. Однако спугнуть добычу он права не имел.
— Что там? – сразу же спросил он гонца из Лагуна и принял свиток.
— Они движутся вдоль русла.
— В Бахнасе были?
— Уже прошли.
Теодор засмеялся и вскрыл письмо. Здесь писалось почти то же самое, но более подробно. И главное, что было совершенно ясно, Амр не остановится. Едва его войска прошли Бахнасу, они были обречены напасть на Фаюм. Вот только и этот почти неприступный город был пуст, а значит, Амр просто обязан заступить за Ираклиевы столбы. А вот это уже означало войну.
— Иоанн просит помощи, — рискнул сказать гонец.
— Я вижу, — кивнул Теодор, — он пишет об этом. Я не оставлю эту просьбу без внимания, а пока пусть стоит, где его поставили. Иди, отдыхай.
Гонец развернулся и отправился на кухню перекусить, а Теодор свернул письмо и мысленно перебрал все, что следовало сделать. Никакой помощи Иоанну в этом перечне не значилось, — просто потому, что для начала Амр должен увязнуть – по уши. Теодор огляделся по сторонам и жестом подозвал своего собственного гонца.
— Езжай в Александрию и найди командующего флотом. Скажи, птичка в силках. Пусть начинает.
Он понимал, что чуть-чуть опережает события, и Амр еще не дал формального повода для встречных действий. Однако Теодор знал, как важно чуть-чуть опережать противника. Ну, а повод для ответного нападения на морские крепости курейшитов и оккупации ведущего к Индиям* пролива должен был появиться со дня на день.

*Античный мир знал несколько Индий: Внутр. Индия – Сомали, Индия Терция – Вост. Африка, Мал. Индия – Аравия, Бол. Индия – Нубия либо собственно Индия. Все эти земли представляли для Византии одинаково острый экономический интерес.

***
Первым делом всадники отвели глаза, и Симон понял, что их послал Кифа. Этот «знаток» так и думал, что Симон может навести морок, лишь глядя в глаза. Затем они разъехались в стороны, пропуская колесницу меж собой, и Симон отметил, что это сделано довольно грамотно. А потом они потянули из-за спины луки…
— Шевелись! – заорал один из крестьян и огрел братьев кнутом. – Быстро отсюда!
— Нет-нет, — тут же придержал вожжи Симон, — стоять.
Он уже сделал все, что необходимо.
— Так, нам шевелиться или нет?! – взвыли купцы.
Стрелы хищно засвистели, Симон бросил назад короткий взгляд и убедился, что все идет, как надо. Похожие друг на друга, как две капли воды, убийцы стремительно и метко поражали небольшой участок дороги в нескольких шагах позади колесницы.
Крестьяне изумленно переглянулись.
— Что они делают?
Симон улыбнулся. В таком же недоумении был и Досифей, когда проткнул сидящего за столом Симона остро отточенным посохом, а через мгновение обнаружил его рядом с собой.
— Что… не получается?
Убийцы впились в Симона оторопелым взглядом, переглянулись, выпустили еще по стреле, но и они ушли туда же, в дорожную пыль.
— Даже не пытайтесь, — покачал головой Симон, — толку не будет.
Убийцы снова переглянулись, быстро спешились, вытащили короткие мечи и, стараясь не смотреть Симону в глаза, начали приближаться.
«Крепко их Кифа заморочил…» — отметил Симон и нехотя спрыгнул с колесницы. Он понимал, что погруженный в морок человек будет идти до конца, — пока не снимешь.
— Смотреть сюда, — поднял он руки, — у меня две руки. Вас – двое. Вы – мои руки, и я вас роняю.
Он опустил руки, и убийцы рухнули в пыль.
— Теперь я пошевелю пальцами…
Бедняг подкинуло, и все их конечности заходили ходуном. Однако в глазах так и светилась жажда убийства.
— Ну, и что с вами делать? – вздохнул Симон.
Он уже видел: Кифа поработал на славу.
Симон знал, если не снять с них наваждение, они так и будут ненавидеть и преследовать его, не в силах объяснить себе, зачем это делают, а потому придумывая тысячи оправданий. И будет все это длиться, может, неделю, а может быть, и целый год, — пока само не отвалится. Ему это было не надо, но тратить время на исцеление, не зная наверняка, как именно Кифа это сделал…
«Наложить новый морок – поверху?»
Это было не слишком этично, однако время экономило.
— Хорошо, — по очереди заглянул он в одинаково полыхающие ненавистью глаза, — сейчас вы увидите знамение… Ну… например, я подожгу небо. На счет три.
Он бросил взгляд за спину. Уже опомнившиеся крестьяне с ужасом в глазах нахлестывали ревущую от боли четверку наказанных господ, однако те, — такие же перепуганные, как и седоки, — с места сдвинуться не могли. Негромкое приказание Симона «стоять» было не в пример сильнее страха и боли. Симон сокрушенно покачал головой и снова повернулся к убийцам.
— Раз… два… три!
Над головой полыхнуло, и Симон даже рассмеялся от удовольствия. Поверить самому в собственный морок это было забавно, да и в глазах убийц уже не было ни ненависти, ни жажды чужой крови – только ужас.
— Кто вас послал? – поинтересовался он.
Он знал: если ответят, половина дела сделана.
— И… и… Ирак-лий, — синхронно выдохнули братья.
— Как так – Ираклий? – опешил Симон.
Рассеченный солдат, странное задержание сразу после казни, а главное, отданная в руки имперского чиновника желтая четвертушка с заветным именем – все это встало перед глазами, как наяву. Симон глотнул, поднял глаза в небо и обмер: оно горело – в точности по его слову. И точно так же, как и двадцать восемь лет назад, в тот день, когда он потерял Ее.
«Неужели это – Она?!»
Симон медленно развернулся, набирая скорость, двинулся вперед, к запряженной братьями-купцами колеснице, и крестьяне брызнули в стороны, а он взлетел наверх, к вожжам.
— Пошли-и-и! – яростно щелкнул он кнутом над могучими затылками братьев. – Пошли-пошли-и-и!
И купцы вздрогнули и рванули вперед – так, словно за их спинами сидел не человек, а покрытый седой, воняющей псиной шерстью оборотень.
— Шевелись, родимые! – почти рыдал Симон, безостановочно щелкая кнутом. – Я вознагражу!
«Как я мог не понять этого сразу?!»
***
Когда небо вспыхнуло, только что возбужденно лопотавшие за угощением варвары мгновенно умолкли, задрали бороды вверх, и стало так тихо, что Ираклий услышал собственное отчаянно колотящееся сердце. Точно такое же знамение он получил в тот день, когда лично вырвал Елену из рук этих жутких монахов.
А потом завизжали женщины.
— Где Симон?! – мгновенно опомнился Ираклий.
Командир гвардейцев тут же вскочил, отдал яростное приказание своим людям, но Ираклий уже видел: без толку, — Симона здесь нет.
«А что если он – один из тех монахов?»
Ираклий застонал, вскочил и бросился к своей колеснице.
— Рассредоточиться по всем дорогам! – на ходу приказал он, взлетел на колесницу и ухватился за вожжи. – Симона убить! Любой ценой! Любой! Вы слышали?!
Гвардейцы мгновенно попрыгали в седла и, яростно улюлюкая, тут же рассыпались по выжженным холмам, словно горох по столу.
«Тварь! Мерзавец! Обманул!»
Любого другого, прежде чем допустить до себя, Ираклий бы перепроверил раз двадцать, и только Симон с его варварским амхарским профилем и татуированным, словно у людоеда, черепом никаких опасений не вызвал. Столь низкого рождением человека не могло быть в окружении Елены в принципе!
Ираклий задрал голову вверх. Комета, едва появившись, уже достигала тех самых, так хорошо оставшихся в памяти размеров. Из двадцати восьми членов секты они тогда убили на месте девятнадцать – все очень высокородные, исключительно грамотные и совершенно безумные люди. А потом случилось это жуткое землетрясение, и остальные девять успели уйти.
Понятно, что Ираклий отдал приказ о розыске, поимке и немедленной казни беглецов, и в следующие восемь лет его агентам удалось найти и уничтожить еще пятерых. И уже по тому, где их находили агенты, было ясно: эти люди были готовы ко всему, всерьез. Один притворился иудеем и даже стал зятем раввина в маленьком селении возле Элефантины. Другого нашли и обезвредили в царстве Септ*, у аравитян. Третьего обнаружили при дворе Негуса, в Абиссинии. Ну, и еще двоих вычислили в канцелярии Кипрского экзархата. Впрочем, эти двое так ни в чем и не признались, даже когда с них – полоса за полосой – сняли кожу.

*Sept — один из арабских номов (областей) Египта (Nome of Arabia) на правобережье Нила, в так называемой Азии.

«Господи, хоть бы Ахилл успел Ее вернуть…»
Самое страшное, Ираклий до сих пор, даже через двадцать восемь лет, не понимал главного: ни как Царица Цариц сумела появиться на свет, ни как оказалась в руках этих странных монахов, ни как они собирались ее использовать.
***
Вцепившийся в борт галеры Кифа бессмысленно смотрел на покрытое веселыми белыми барашками море.
«Неужели Ираклию все удастся?» — мелькнула тоскливая мысль.
Он понимал: если Византия займет ведущий к Индиям пролив, соревноваться с ней будет бесполезно, а как помочь курейшитам удержать за собой свои земли, Кифа не знал.
— А Спаситель и говорит: принесите мне мельничный жернов… — послышалось от кормы.
— А зачем?
— Ты слушай, бестолочь!
Кифа поморщился. Молодой, слишком уж молодой лоцман пользовался бездной свободного времени и явно пытался поднять свой авторитет среди таких же юных, как он сам, пассажиров подслушанными у монахов притчами.
— И произнес он заветные буквы, и бросил жернов на море, сел на него… — лоцман сделал выразительную паузу, — и стал плавать по воде, как на судне!
— Брешешь…
Послышался звучный шлепок подзатыльника и тут же – смех.
— Тише вы там, — вполголоса осадил юнцов Кифа. – А то накличете на свою голову! Господь-то он все-е видит.
Насколько Кифа знал Ираклия, тот в новую войну ввязываться не хотел. Неглупый армянин всегда предпочитал стабильные, прогнозируемые отношения, а любая война такие отношения ломала. Но, кроме Ираклия, кое-что значил при дворе его самолюбивый сводный брат Теодор; давненько мечтал о верховной власти сын Ираклия от гречанки Фабии – Костас, да и сноха Грегория свой интерес имела. Ну, и подрастали дети последней жены Ираклия – итальянки Мартины.
За каждой такой персоной стоял свой военно-аристократический род. Каждый такой род имел свою эмпорию*, свой канал или протоку на Ниле, каждый брал свою пошлину с проходящих купцов и каждый мечтал сесть еще на две-три протоки. Ну, и, конечно же, каждый понимал, что значит заново переделить потоки товаров из далеких, сказочно богатых Индий.

*Эмпория – торжище, как правило, защищенное крепостью – Римом. Этимология слов дискутируется, однако лишь в Европе достоверно известны порядка сотни Римов.

— А правду говорят, что Спаситель мог летать? – послышалось от кормы.
— Чистую правду, — весомо подтвердил молоденький лоцман. – Это его и погубило. Нашлась на силу другая сила.
— Эй, птенец, — нехотя повернулся к лоцману Кифа, — а ты по морде получить не хочешь?
— Пусть расскажет! Что вам – жалко? – наперебой заголосили заинтригованные слушатели, и Кифа вздохнул и двинулся к носу. Но Африканское море** сегодня было на удивление тихим, и не слышать этого бреда он не мог.

**Море Африканское (Ифрикийское, Ифригийское, Фригийское) – Тунисский пролив.

— И начал его Иуда обличать – прямо при Царице Елене!
— Да, ну!
— А Спаситель ему и говорит: да, я прямо сейчас на небо взойду! Если не веришь…
— Ух, ты!
— Прошептал заветные буквы… поднял руки… как птица – крылья, и взлетел!
До Кифы донесся многоголосый восторженный выдох, и он свирепо крякнул, двинулся к лоцману и звучно шлепнул его ладонью в лоб.
— Молчать.
Парень икнул и смолк, а Кифа усмехнулся и отправился на прежнее место. Он этих баек наслушался – досыта, а потому знал все варианты развития сюжета. Иуда, не будь дурак, тоже знал заветные буквы имени Бога, а потому тоже произнес их и полетел вослед. И никто не мог победить, пока пронырливый Иуда не додумался помочиться на Спасителя сверху. Понятно, что упали оба, — небо такой скверны в себе никогда не терпело. А затем было судилище, Спасителя привязали к столбам Ковчега и, в конце концов, повесили на стволе древовидной капусты.
Кифа вздохнул. Братья уже начали наводить порядок в Преданиях, стараясь по мере сил исключить эту бредятину. Кифа и сам – прямо сейчас – работал над некоторыми главами Ветхого Завета. Ну, и слова Христу подбирал – из тех, что без счета ходили в народе во времена кометы.
— Святой отец, — осторожно дернули его за рукав, — снимите с лоцмана морок… Мы же недослушали про Царицу Елену и Спасителя…
— Пошел вон, — отмахнулся Кифа и тут же понял, что видит что-то лишнее, что-то такое, чего быть не должно.
Он осторожно оглядел ставшие желтыми барашки на гребнях волн, отметил, что у неба какой-то странный цвет, поднял голову и оцепенел. Прямо над ним из-за туч выходила комета – точь-в-точь, как та, двадцать восемь лет назад, когда он впервые увидел Симона. По спине промчался ледяной шквал.
— Господи Боже…
А в следующий миг раздался протяжный хруст рвущегося днища, Кифу швырнуло вперед, а галера встала и перекосилась набок.
— Лоцман!.. твою… туда… оттуда… мать! Ты почему не предупредил?!
***
Амр отправил Зубайра в сторону засевшего у Лагуна византийского отряда, а сам с двумя сотнями человек двинулся в обход, горами и сразу же наткнулся на огромное стадо спрятанных от него коров.
— Чьи коровы? – первым делом спросил он перепуганных пастухов.
— Губернатора… ну, и городских немного есть.
Амр кивнул и жестом приказал забирать все. Он бы взял это стадо в любом случае, но следовало знать, началась война или нет. Судя по тому, как аккуратно его «вели», все ждали, когда он покусится на личное имущество Ираклия. Похоже, что именно это и должно было послужить сигналом для встречной атаки.
— А в городе войска есть?
Пастухи переглянулись, явно не зная, как лучше ответить.
— Ну? – с угрозой напомнил о себе Амр.
— Нет в Фаюме никаких войск, — взял ответственность на себя самый старший, — только Иоанн в засаде у Лагуна. Тебя, Амр, ждет.
Амр удивился.
— Ты знаешь, кто я?
— Про тебя все говорят, — нахмурился пастух, — ты, безрассудный, пророка божьего убить хотел…
Амр крякнул, поддал верблюду пятками и вдруг подумал об Аише, единственной, кто его поддержал. Он отправил к морю что-то около четырех тысяч голов, и очень хотел, чтобы хоть что-то перепало и ее людям. Одна беда, первые вернувшиеся перегонщики сказали, что до моря доходит от силы треть скота. Трава начала сохнуть, а источники – иссякать даже здесь, в краю вечного изобилия. Собственно, только Великий Нил и продолжал давать жизнь – невзирая ни на что.
— А зерно? — вывернул он голову в сторону оставшихся позади пастухов. – В Фаюме есть зерно?
Старший пастух помрачнел.
— Люди Ираклия вывезли почти все.
Амр замер. Он мог войти в Фаюм совершенно беспрепятственно. Единственный отряд, призванный защитить город, сидел в засаде у Лагуна, с другого края долины. Однако в отсутствие зерна захват Фаюма лишался всякого смысла.
«Пойти дальше?»
Он мог пойти и дальше, но где-то там начинались владения Ираклия, и заступить их означало начать войну. Большую войну.
«Вернуться?»
Он знал, что отправленного скота хватит ненадолго. Он понимал, что большую часть расхватают семьи вождей – так было всегда. А значит, не пройдет и двух месяцев, и пролив – единственное, чем рисковали курейшиты в подступающей войне, оборонять будет просто некому.
«И Аравия станет пустой…»
Амр ходил бок о бок со смертью всегда… сколько себя помнил. Он знал, что такое мор, убивающий все живое – от верблюдов до птенцов. Он часто видел полностью вырезанные селения – и свои, и чужие. Он постоянно убивал сам и совершенно не печалился тому, что рано или поздно убьют и его. Наверное, поэтому он хорошо представлял себе Аравию пустой – без дерзких и щедрых родичей Аиши, без деловитых соплеменников Сафии, без греков, армян и сирийцев и даже… без народа Абу Касима.
Амр не представлял Аравию без одного – без наследия последнего Пророка. Да, о Едином знали многие – армяне и греки, сирийцы и евреи, все люди Книги. Но было и то, что было доверено сказать о Нем только Мухаммаду. И кто, как не Амр знал: в тот миг, когда умрет последний мусульманин, умрет вместе с ним и живое слово Пророка.
— О, Аллах, — вопросительно глянул он в небо, — я не знаю, что делать.
И в следующее мгновение Амр понял, что солнца уже два.
Он тряхнул головой, протер глаза, оглядел мигом ставшие оранжевыми горы и снова посмотрел вверх. Одно солнце было хвостатым – таким же, как в тот год, когда он впервые услышал о Мухаммаде.
— Идем на Фаюм, — хрипло скомандовал он задравшим головы, изумленно открывшим рты всадникам. – А там Аллах путь укажет.
**
Когда Симон ворвался в гавань Кархедона, его тягловая четверка была уже на последнем издыхании. Он спрыгнул и стремительно двинулся вдоль хватающихся за сердца купцов.
— Спасибо, что подвез, держи, — шел он от брата к брату и каждому совал в ладонь по крупной серебряной монете.
— Что это? – поднял разбегающиеся глаза старший из братьев.
— Каждая услуга должна быть оплачена, — благодарно улыбнулся Симон, — а вы отлично поработали.
Расплатившись, он бросился вниз, в порт. Симон прекрасно запомнил написанный им на папирусной четвертушке адрес Елены, однако сначала следовало попасть в Александрию. Вот только причалы – все до единого – были пусты. Опытные капитаны, едва увидев комету, сразу вышли в море – подальше от слишком опасных во время катаклизмов берегов. И лишь у самого последнего причала стояла одинокая, определенно неисправная галера.
— Что стряслось? – подбежал он к сгрудившимся у галеры тревожно поглядывающим на оранжевое небо пассажирам.
— На затонувшее судно напоролись, — мрачно отозвался один, — лоцман, щенок неопытный, торчащую мачту проглядел…
— Это не я виноват! – с отчаянием возразил стоящий здесь же лоцман, действительно слишком уж молодой, — это все святой отец…
Симон хмыкнул, пробился сквозь толпу поближе к судну, с облегчением отметил, что ремонта здесь осталось немного, и вдруг почуял что-то знакомое. Поднял глаза, оглядел толпу и почти сразу увидел Кифу. Главный оппонент смотрел прямо на него, и в глазах его чуть-чуть просвечивало старательно спрятанное отчаяние.
— В Александрию? – скорее утвердил, чем спросил Симон.
— Ты тоже, — поджал губы Кифа.
Они оба понимали, что оппонент бросил Вселенский Собор вовсе не из-за минутного каприза.
«Нет, — сразу отверг самую худшую из версий Симон, — Кифа не знает о Елене ничего. Но что он тогда здесь делает?»
Он стремительно перебрал все возможные варианты и сразу же признал: не подходит ни один. Кифа не имел права бросить Собор в столь важный, действительно переломный момент. За подобное самовольство Церковь лишает своих чад всего и сразу.
«Значит, епископ Римский разрешил…»
Симон еще раз мысленно просмотрел все, что знает о сложных отношениях внутри Церкви, и вдруг вспомнил ночную беседу с Ираклием.
«Войска курейшитов пересекли пролив…» — сказал император.
— Что, Кифа, — усмехнулся Симон, — боишься, что ваши купцы к переделу южного пирога не поспеют?
Он сказал это очень образно и расплывчато, а главное, наудачу, но зрачки его вечного оппонента расширились и тут же – на миг, не более – скакнули в сторону.
— Ладно, можешь не отвечать, — разрешил Симон.
Он лучше других знал, что Кифа обязан соврать, а правду он и так уже знал.
***
Когда Амр с его двумя сотнями всадников, входил в Фаюм, на улицы высыпали все – от мала до велика. Вот только Амр, главная, казалось бы, угроза, не интересовал никого, — все смотрели в небо. Он и сам нет-нет, да и поглядывал на медленно, но верно растущую в размерах комету. Амр прекрасно помнил, как тогда, двадцать восемь лет назад это кончилось жутким ударом, сбросившим его селение – вместе с домами, людьми и скотиной – шагов на четыреста вниз по склону холма.
Амр покачал головой. Странным образом, в момент удара почти никто не пострадал, но вот земля… однажды сдвинувшись, она уже не останавливалась, и стены домов покрыли трещины, источники четырежды меняли место выхода на поверхность, и, в конце концов, племя отселилось на другую сторону ущелья. Ждать и бояться новых подвижек земли оказалось невыносимым.
— Аравитяне! Смотрите, это аравитяне!
Амр подобрался. Здесь, на главной улице города они бросались в глаза куда как больше, чем комета над головой.
— Куда? – заступил дорогу Амру крупный пожилой грек, явно из бывших солдат.
— К губернатору.
— Ты ведь – Амр? – прищурился грек.
Амр кивнул.
Грек на мгновение задумался, а затем развел руками и отошел в сторону. Война так и не была никем объявлена, и решить, надо ли, рискуя собой, останавливать это шествие, было непросто. И лишь у центральной площади подоспевшие ополченцы вежливо, но непреклонно отсекли от Амра большую часть людей, оставив ему, как сопровождение, около трех десятков.
— Ты не царской крови, — бесцеремонно объяснили ему, — хватит с тебя и этих.
Амр лишь рассмеялся; на месте ополченцев он бы не пропустил к первому лицу столь богатого города и этих тридцати. А едва Амр встретился с вышедшим ему навстречу губернатором глазами, как ему стало ясно: его не просто ждали, империя учла все – до деталей.
— Ну, что Фаюм сейчас пуст, ты, я думаю, знаешь, — внимательно посмотрел ему в глаза губернатор, едва они присели на подушки.
Амр молча кивнул.
— Но твоим людям нужна еда… много еды. И ты пришел, чтобы ее взять…
Амр молчал. Это было так.
— Тогда тебе придется заступить за Ираклиевы столбы, — сухо констатировал губернатор.
— А Ираклий начнет войну… — так же сухо констатировал Амр.
Губернатор уклончиво повел головой.
— Император имеет на это право. Око за око… вы, последователи Абу Касима, тоже – люди Книги. Вы должны считаться с законами.
Амр поджал губы и покачал головой.
— Но ведь законы нарушаю только я. Если Ираклий убьет одного меня, его чести воина ничего не будет угрожать. Зачем же еще и война?
Губернатор ядовито улыбнулся.
— Ты мне еще про письмо Хакима сказочку расскажи. То самое, в котором он тебе как бы запрещает входить в Египет…
Амр молчал. Он уже получил это письмо, и должен был получить еще и еще. Более того, похожие письма, в котором Али и Хаким, Умар а, возможно, и Муавайя отрекаются от Амра и его похода, должны были получить все значимые люди империи. И он уже видел: придавать этим письмам значения здесь не станут.
— Ты прошел фаюмским каналом? Через людей Иоанна? – вдруг поинтересовался губернатор.
— Нет, — мотнул головой Амр, — в обход, предгорьями. Твоих коров уже забрал.
Губернатор помрачнел.
— Это беззаконие.
— Верно, — согласился Амр. – Но с голоду ни ты, ни твоя семья не умрут.
Губернатор заиграл желваками.
— Как были вы, аравитяне, бандитами, так и остались, — ненавидяще выдохнул он. – И правильно, что вам зерна не дают. Скорее бы вы передохли…
Амр вскочил с подушек и, уже слыша, как встрепенулась позади губернаторская охрана, выхватил саблю из ножен.
— Т-ты…
— А ты не много на себя берешь, губернатор?
Амр замер и медленно обернулся. У входа стоял пожилой грек – большой, грузный и, судя по одежде, очень, очень богатый.
— Садись, Амр, — по-свойски махнул рукой грек, — нам с тобой предстоит о-очень долгий разговор.
***
Когда Ираклий прибыл в Кархедон, все, кто мог ходить, высыпали на улицы и теперь стояли, задрав оранжевые лица вверх… церкви были забиты битком, а вот купеческая гавань опустела.
— Да, я видел Симона, — отрапортовал вызванный к императору начальник стражи, — на последнюю галеру успел, с час назад.
А едва Ираклий отпустил офицера, к нему прорвались четыре брата-купца, еще вчера подходивших выразить преданность.
— Умоляем о правосудии, император, — начал старший, с совершенно загнанными глазами.
— Так быстро? – удивился Ираклий.
Он рассчитывал, что хотя бы неделю братья продержатся сами, без помощи войск.
— Это быдло не желает…
— Стоп! – поднял руку Ираклий. – Эти люди – моя родня. Будь осторожен со словами. У нас можно и язык – за оскорбление – потерять.
Братья переглянулись, а Ираклий встал с резного стула и прошелся по залу. То же самое происходило везде, где новые аристократы пытались принудить вчерашних вольных варваров к абсолютному повиновению. И что хуже всего, начался раскол Кархедонской Церкви: те из священников, что понимали, что лично им епархий все равно не получить, примыкали к восстающим крестьянам-агонистикам*.

*Агонистики – борцы.

Что ни день, он получал все новые известия о сожженных долговых расписках, изгнанных господах и главном – самовольно захваченных прудах, озерах и каналах. Вода в Ифрикайе стремительно иссякала – год за годом, а привычные отношения меж крестьянами и теми, кто сдает земли в аренду, необратимо ломались.
Император повернулся к замершим купцам.
— Вы, думаю, знаете, что прямо сейчас в Кархедоне проходит Четвертый Собор Церкви Христовой…
Те переглянулись и неуверенно закивали.
— Слышали…
Ираклий удовлетворенно кивнул и прошелся перед ними.
— Если Церковь сочтет, что закрепление крестьян за господами не противоречит слову Спасителя, я пришлю солдат в каждое восставшее селение, но до тех пор… справляйтесь сами.
— Мы не можем… — начал старший.
Ираклий упреждающе поднял руку.
— Поговорите со старейшинами. Их слово можно купить, а люди их слушают. Пока.
— Платить крестьянину за его слово? – скривился один из купцов.
Ираклий усмехнулся.
— Хочу спросить… на вас еще не ездили?
Братья густо покраснели – совершенно одинаково – и – так же одинаково – опустили головы.
Император усмехнулся.
— Кархедон – это особая провинция, — не без удовольствия проговорил он, — здесь люди еще помнят другие времена. Я сам из этих времен.
Он знал, что все проходит. Он сам делал все возможное, чтобы истребить память о том, что когда-то правила в Ифрикайе были иными. И все-таки он гордился прошлым своей страны. Купцы завздыхали, видя, что аудиенция закончена, раскланялись, не поворачиваясь к императору задом, вышли, и вот тогда появился Пирр.
— Кифы на Соборе нет, — удовлетворенно доложил он. – Его вообще нет в Кархедоне!
Ираклий обмер; это была опасная новость. Но Пирр принял его молчание с воодушевлением.
— Так что теперь никто твоему «Экстезису» не помешает. Этот Собор – твой! Ты понимаешь?!
— Подожди… — без сил опустился на резной стул император. – Дай подумать.
Он знал, что Кифа, главная ударная сила Генуи и Венеции, мог покинуть Собор лишь по разрешению Северина. И это означало, что за морем уже знают о начале войны. И, хуже того, они к этой войне как-то готовятся.
— Забудь о Соборе, — тихо проговорил он Пирру. – Откладывается Собор.
— Кем? – опешил Патриарх.
Ираклий потер мгновенно взмокшее лицо.
— Жизнью, Пирр. Самой жизнью.
***
Симон понимал, что начало войны лишь поднимает ставки. Теперь жизнь Елены не просто висела на волоске, она почти ничего не весила. Или наоборот – решала все. Почти, как тогда, при Иоанне Крестителе.
Нет, сама идея о Матери Мира возникла еще до Иоанна, во времена Париса. Наивный мальчишка искренне полагал, что ему позволят обладать подобным сокровищем, как своим. Понятно, что ту, самую первую Елену нашли и убили – уже в Египте. Симон даже не был уверен, что она была настоящей Еленой – женщиной-Луной, способной осветить собой весь мир так же, как освещает его единое для всех ночное светило. Но владыки множества египетских эмпорий тогда крепко перепугались, и война вышла затяжная и кровавая. И понятно, что Иоанн горький опыт Париса учел.
Секретность была абсолютной; явление Елены миру должно было произойти внезапно и всесокрушающе. Но Иоанн – первый из первых и лучший из лучших – сам и сказал кому-то из сановников, что Ирод, взяв царственную Иродиаду за себя, напрасно думает стать величайшим, ибо уже появилась Та, которой даже сама Иродиада будет прислуживать, как своей госпоже.
Спустя сутки Иоанн уже сидел в темнице, а вскоре его голова была торжественно поднесена Иродиаде. И мало кто знал, что еще до того, как Иоанну – после жутких пыток – отсекли голову, перепуганной женщине поднесли куда как более ценный подарок – отделенную голову Царицы Цариц. И все пришлось начинать заново – уже другим людям.
В новом заговоре состояло достаточно много самых разных людей – все изнутри Церкви. Собственно, лишь благодаря Церкви, а точнее, благодаря древней традиции откупаться первенцем от Бога, Елену и удалось выпестовать. Каждый первенец от каждой семьи шел по духовной линии, и если дети крестьян тихо и заслуженно переходили в разряд монастырских рабов, то принцев и принцесс ждала совсем иная участь.
Большая часть высокородных монахов, по сути, была заложниками – гарантией, что царь не взбрыкнет и не надумает совать загребущие руки в церковную казну, а своих фаворитов – на патриарший престол. И напротив, царь мог быть уверен, что патриархом никогда не станет человек недостаточно родовитый и в силу этого недостаточно авторитетный. Но всю эту публику можно было использовать и по-другому.
Симон затруднился бы сказать, кому из Патриархов эта мысль пришла впервые, — скорее, всего, она жила всегда, но однажды заточенным в монастырях высочайшим заложникам перестали удалять ядра и разрешили брак, естественно, тайный. Да, это был риск, — за такое Фока снял бы кожу без малейших колебаний, — но в конце концов в руках Церкви оказалась небольшая группа монахинь и монахов, несущих в себе высочайшее семя во всей Ойкумене. И более того, каждый был старшим над своей группой царских родов.
Браки освящали сами Патриархи, документы были исчерпывающие, так что любой из них мог по праву претендовать на свою часть заселенной вселенной – Палестину или Аравию, Абиссинию или Армению, Сирию или Египет. А едва их начали объединять в одно целое, грянула большая война.
Понятно, что элиту всей Ойкумены пришлось прятать – сначала от солдат врага, затем от собственных мятежников, а при Фоке – даже от Патриархов. Симон не застал этого времени; когда его допустили в этот круг, дело было сделано, и он увидел обаятельную четырнадцатилетнюю девочку, в которой сошлось все – до последней кровинки. Кошмар для любого признающего силу родства императора.
Все было продумано так тщательно и исполнено так непреклонно, что Царицу Цариц признали бы даже варвары, — для большинства из них она была бабушкой с десятью-пятнадцатью приставками «пра» в начале. Она была Матерью Мира. И она была в руках небольшой группы понимающих, чем рискуют, человек. Симон в этой группе стал вторым от начала. Не сразу, но стал.
***
То, что этот внезапно объявившийся огромный грек, кто-то очень важный, Амр увидел сразу – по испугу в глазах губернатора.
— Меня звать Менас, — представился грек и вольготно разлегся на подушках, — не слышал?
— Нет, — признал Амр, — но Хаким тебя, наверное, знает.
Менас усмехнулся.
— Ну… Хаким – не тот человек, чтобы я гордился своим с ним знакомством… но я пришел говорить не о Хакиме. Я пришел говорить о тебе.
Амр удивился, тут же отметил скользнувшую по щеке губернатора капельку пота и удивился еще больше. Он давно уже не видел, чтобы человек чего-нибудь так боялся.
— Скажи… Менас, а ты кто?
— Купец.
— Просто купец?
— Уважаемый купец. Очень уважаемый.
Амр оцепенел. Он уже чувствовал, как что-то там, Наверху, повернулось.
— Тогда продай нам зерно, Менас, — дрогнувшим голосом произнес он, — просто продай нам зерно. Хаким купит. Все. А я… я больше ничего не хочу. Я сразу же поверну назад…
Менас вздохнул и сдвинул брови – чуть-чуть.
— У меня сейчас нет зерна, Амр.
— А у кого есть? – глотнул Амр.
— Ни у кого нет, — покачал головой купец. – Все зерно Египта на имперских складах. Ираклий собрал у себя все.
Амр замер. Он ничего не понимал.
— А чем вы тогда торгуете? Разве бывает купец без товара?
Губернатор заерзал.
— Менас, держи язык за зубами.
— Помолчи, — отмахнулся купец. – Ты ничем не рискуешь, а у меня зерно уже горит.
— Стоп! – тут же вскинулся Амр. – Ты же сказал, у тебя нет зерна!
Купец поджал губы и покраснел.
— У меня очень много зерна, Амр – на бумаге. В императорских расписках. Но само зерно всех купцов империи у Ираклия. В хранилищах. И он его нам не выдаст до тех пор, пока жив хотя бы один курейшит.
Амр яростно скрипнул зубами, и вдруг его осенила какая-то смутная догадка.
— Постой… я правильно понял, что Ираклий придерживает ваше зерно у себя вопреки вашей воле?!
Менас кивнул.
— Именно так.
— Но ведь это незаконно…
Менас промолчал, но Амр уже понимал, как многое это меняет.
— А если я вытащу ваш товар из хранилища, — подался он всем телом вперед, к Менасу, — ты отправишь свою долю зерна в Аравию? Но только свою личную долю, законную, — так, чтобы войны не случилось!
— За этим я сюда и пришел, — внимательно глядя ему в глаза, произнес грек.
***

Ираклий тревожно покосился на уходящую за горизонт комету, просмотрел донесения гонцов и разложил на столе карту Египта. Судя по скорости продвижения аравитян, Амр должен был сегодня войти в Фаюм, – скорее всего, в обход, через предгорья. А значит, Менас уже там.

Собственно, конфликт с торгово-купеческой партией прасинов начался сразу, едва они сообразили, во что их втягивает военно-аристократическая партия венетов. Купчишки прекрасно понимали, что все тяготы войны, включая сгоревшее, вовремя не проданное зерно, лягут на них, а на захваченный курейшитский пролив, один черт, сядут военные. А если быть совсем точным, несколько родственных императору семей. И это выглядело несправедливым.

Ираклий вздохнул. Главе всех купцов Египта Менасу было плевать, что ему, императору это родство в тягость; что оно – вынужденное; что несколько сильнейших семей страны – нравится это кому-то или не нравится, — а должны обладать властью. Потому что иначе наверх попадают центурионы – такие, как Фока. А эти, кроме как снимать кожу, ничего, в общем-то, и не умеют.

— Ну, что ж, Менас… — улыбнулся император, — надеюсь, ты отыграешь свою роль безупречно…

Глава всех купцов Египта не слишком любил Ираклия и вовсе не был наивен, но в этой ситуации даже он был всего лишь орудием. Ираклий предусмотрел все, даже самые худшие варианты, и на самом деле теперь ни от Менаса, ни от Амра ничего не зависело. Почти ничего не зависело и от Теодора, ждущего у Никеи с отборным войском ветеранов. И даже от могучего имперского флота зависело немногое. Флот был обречен выйти по Траянскому* каналу из Нила в Мекканское море и нанести удар по морским крепостям курейшитов.

*Траянский канал (Trajanus Amnis – Траянова река), предшественник Суэцкого канала, начинался у Каира, вел из Нила в Красное (Мекканское) море, под именем Исмаилия оставался судоходен до 19 века. Фрагментами существует и ныне.

Все зависело от правильной последовательности действий. Сначала Менас побудит Амра двинуться за зерном, затем Амр заступит за границы, затем по нему нанесет удар Теодор, и лишь, когда следы схватки в пределах Ираклиевых столбов будут неоспоримы, флот получит приказ.

«А к тому времени, когда Менас предъявит в Гелиополисе* бумаги на зерно, если вообще до этого дойдет, получать зерно в Аравии будет просто некому…»

*Гелиополис, он же – Он Шемс, Ain Shems (буквальный перевод – столбы). Отмечали начало императорских земель – Ираклеи (Августеи).

Ираклий снова покосился на краснеющее над горизонтом зарево кометы и сокрушенно покачал головой. Знак был нехороший.

«Только бы Ахилл успел Ее привезти. И без того сюрпризов хватает…»

***

На этот раз лоцман молчал, как убитый, и лишь время от времени вполголоса подавал команды штурману. Но Кифе от этого было не легче: прямо напротив него сидел Симон – живой и здоровый.

«Наверное, они разминулись в пути, — подумал Кифа, — иначе бы он от близнецов не ушел».

Этот варвар постоянно подкидывал сюрпризы – почти всегда неприятные. Вот и теперь, Кифа знал, что Симон знает о нападении курейшитов на Византию. Однако Кифа точно так же чувствовал и другое: Симон плывет в Александрию не из-за начавшейся большой войны. Этой продажной твари было глубоко плевать на все, кроме денег, — не только на войну, возможно, даже на само Спасение.

Амхарец, почуяв, что на него смотрят, поднял взгляд, и Кифа, чтобы не отводить взгляда и не выглядеть чего-то опасающимся, сокрушенно покачал головой.

— Скажи, Симон, ты и впрямь веришь в этот бред, что нес на Соборе?

Варвар удивленно поднял брови, и Кифа уточнил:

— Ну… что младенцы, зачатые от колдуна, в ад попадают?

Симон улыбнулся.

— Нет, конечно. Младенец в своем зачатии неповинен. Просто вас, кастратов, надо было как-то ставить на место. Чтобы самыми святыми себя не считали.

Кифа поджал губы. Этот варвар использовал софизмы с бесстыдством просто удивительным, а потому легко поддерживал в диспуте главное – напор. Теперь что-либо исправить было невозможно.

— Ты, Симон, хоть понимаешь, — стыдя вечного оппонента, покачал Кифа головой, — сколько вреда вы, жеребцы, приносите Церкви Христовой?

Амхарец удивленно поднял брови.

— И чем же?

— Греховностью, — строго по существу дела ответил Кифа. – У вас что ни слово, то скабрезность. А это ведь – грех, и серьезный. Вон, даже в Священные Писания умудрились свое жеребячество протащить! Править не успеваем!

Амхарец задумчиво хмыкнул.

— А примеры можно? А то ведь напраслину возвести – дело нехитрое…

Кифа на мгновение задумался и кивнул. Здесь, посреди моря варвар был не опасен, и от него было можно даже чему-нибудь научиться – бесплатно. Экспертом этот амхарец, надо признать, был неплохим. Поэтому, поймав ритм раскачивания галеры, Кифа быстро переместился к противоположному борту. По-хозяйски сдвинул в сторону юного пассажира и вытащил из сумки стопку листов с подстрочными переводами.

— Здесь, — мгновенно отыскал он недавно обезвреженное учеными братьями спорное место, – боголюбивый Моисей выносит в Ковчеге золотые члены и золотые… мгм… ну… женские… эти самые… вагины.

Симон весело поскреб щеку.

— Ничего смешного, — обрезал Кифа. – Мы, конечно, подыскали подходящие замены. «Члены» заменили на «наросты», а женские… мгм… золотые «вагины» на золотых «мышей». Буквы почти те же, а все ж не так непристойно.

Амхарец смешливо булькнул.

— Кто вам это переводил? Где ваши переводчики еврейский изучали?

Кифа насупился. Он взял самый лучший перевод, какой нашел у Северина.

— А ты не смейся! Ты просил примера, так вот он – пример. А теперь представь на мгновение, что было бы, если бы это прочел безгрешный отрок! Или невинная девушка! Что они подумали бы о Священном Писании?! Или вам, жеребцам все равно…

— Подожди, — оборвал его Симон и ткнул пальцем в лист. – Это слово вовсе не означает место, которым рожают. Это слово означает родовое клеймо, тавро. И там, и там основа – «род», но это разные слова*! Так что Моисей нес в Ковчеге обычные слитки с клеймами своих племен. А клеймо – чтобы не перепутать, где чье золото.

*Любопытно, что английские переводы эфиопской «Кибре Негаст» (одной из реликтовых версий Библии) и поныне содержат именно слово «член».

Кифа оторопело моргнул. Выходило так, что священный библейский текст вовсе не был непристойным! А Симон еще раз хохотнул и сокрушенно покачал головой.

— В том-то и беда, что вы, кастраты, особенно монастырские, видите чертей там, где их нет, и никогда не было. Лучше бы о Спасении человека думали…

Кифа обиженно засопел и попытался отобрать библейский список, но варвар так и не отдавал ему желтые папирусные листы, — даже когда просмотрел их все. Нет, он продолжил комментировать, и ехидства в нем было преизрядно.

— Ну, и перевод! А ну-ка, скажи мне, Кифа, куда попал нищий Лазарь после смерти?

— В лоно Авраамово, — мрачно отозвался Кифа. – Это все знают.

— Правильно, — согласился амхарец. – Он вернулся в божественное материнское лоно, в космическую утробу, из которой вышел в мир каждый из нас. Он вернулся туда, где всегда тепло, уютно и спокойно.

Кифа покраснел, и Симон нанес слоедующий удар:

— Скажи мне, Кифа, где ты видел у мужчины «лоно»? Ну? Где у Авраама лоно?

Кифа глотнул. Он не собирался отвечать на этот дурацкий вопрос, и Симон язвительно хмыкнул и по-хозяйски положил ему руку на колено.

— Да, мужчине есть куда засунуть. Вы, кастраты, знаете это лучше других. Только так радость от жизни и получаете. Там и есть ваше «лоно».

Кифа побагровел и сбросил Симонову руку со своего колена. Его личная жизнь ни в малой степени этого варвара не касалась.

— Но, как хочешь, Кифа, а я после смерти в ж… попадать не хочу. Даже если это – в согласии с вашим переводом Писаний – ж… самого Авраама.

***

Симон проходил крещение по всем правилам, в точности так, как заповедал Иоанн Креститель, то есть, через троекратное утопление. Симон трижды уходил туда, к самой линии между жизнью и смертью* и трижды его возвращали назад опытные, отлично подготовленные к такой работе братья. Понятно, что он успел разглядеть многое, и уж то, что «лоно Авраамово» вовсе не метафора, знал не понаслышке. Там действительно было хорошо – как у мамки в пузе.

*В некоторых субкультурах временное, контролируемое умерщвление с психоделическими целями существует и ныне.

С той самой поры ему не нужно было часами биться лбом о пол храма, чтобы верить. Он просто знал. А гностическое предание о том, что Эдем вовсе не находится в Абиссинии или на седьмом небе, а есть состояние души внутри не пребывающей нигде космической утробы, стало таким же простым и понятным, как придорожный камень.

Увы, Кифе и его кастрированным собратьям это знание было недоступно. Ну, не умели они рисковать своими рыхлыми сластолюбивыми тельцами во имя расширения познания; предпочитали сузить истину до своих размеров. И – Господи! – как же они все ненавидели женщин! Дошло до того, что Северин, а, судя по всему, это была именно его инициатива, улучшил даже акт сотворения человека и сделал виновной во всем происшедшем Еву.

«Ревнуют они, что ли?»

Первым делом эти святоши вымарали из Писаний всякие упоминания о Лилит – первой женщине, даже еще не человека, а, скорее, демона, созданного Богом для себя. Соответственно, акт божественного, одним духом, зачатия первого человека в утробе Лилит тоже пришлось заменить – на гончарную легенду об изваянии человека из глины. И уж, само собой, кастраты изменили тот момент, когда Адам, подросший и весьма пронырливый малый, соблазнил единственную женщину в Эдеме тем змеем, что у каждого мужчины в штанах.

Симон улыбнулся. Винить Лилит в грехопадении он бы не стал. Для нее, никогда не видевшей столь интересного предмета и оплодотворенной Творцом лишь единожды, да и то бесплотным дуновением, мужчина был в диковинку. Наверное, поэтому с точки зрения сотен знающих эту легенду племен, первый человек был, скорее, героем-любовником, нежели грешником. Но вот Господь, конечно, обиделся. Особенно, когда Лилит родила Еву.

«Из ребра*… — усмехнулся Симон. – Ох, уж эти кастраты…»

*В некоторых списках Библии прямо указан истинный источник Евы – член Адама.

Лишенные возможности давать жизнь, собратья Кифы так и норовили замазать естественный способ ее происхождения. Они и сделали Адама, первого мужчину и праотца всем живущим, героя и пример для подражания – трусливым существом, тут же свалившим всю вину за содеянное на любимую женщину.

— И с Адамом вы погорячились, – вернул Симон подстрочник хозяину. – Не должен мужик прятаться за свою бабу. Даже если бы Ева была виновна.

Кифа молча принял подстрочник и принялся аккуратно сбивать разлохмаченные Симоном листы.

— Можно подумать, у Адама выбор был… — проворчал он.

— Был, — кивнул Симон, — собой свою женщину закрыть – хоть от Господа Бога. А уж дома разобраться. Без посторонних советчиков.

***

Услышав, чего хочет купец, губернатор позеленел.

— Ты что делаешь, Менас?! Это же мятеж!

— Никакой это не мятеж! Я просто возвращаю себе свой товар, чтобы продать его нашим дорогим родственникам, — отмахнулся грек и повернулся к Амру. – Ты письмо передать для нашей принцессы Марии сумеешь?

— Для Умм Ибрахим*? – уточнил Амр и тут же кивнул, — конечно, сумею. Быстро не дойдет, но…

*Umm Ibrahim – мать Ибрагима, уважительный титул Марии, связанный с рождением Пророку сына по имени Ибрагим.

— Менас, не смей, — процедил губернатор.

— А что тут такого? – пожал плечами купец. – Ты, кстати, первым должен был на просьбу о помощи откликнуться. Не только по родству, но и по должности…

Губернатор озверело вытер мокрое лицо ладонью.

— Он грабитель! Его, по закону, судить уже надо!

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Менас и повернулся к Амру, — что ты в Фаюме взял?

— Скот, — честно признал Амр, — голов триста.

Купец смешливо фыркнул и бросил на губернатора полный брезгливости взгляд.

— Я уже представляю, что о тебе начнут говорить купцы, когда узнают, что ты, владетель самого богатого города поймы триста коров для принцессы Марии пожалел. А уж если до аристократов дойдет…

Губернатор помрачнел.

— Не надо смеяться, Менас. И вообще, помнил бы ты свое место, торгаш. Особенно теперь, когда империя на пороге войны.

На некоторое время воцарилась тишина, так что стало слышно даже то, как шумит и охает на площади толпа. Но купец не собирался уступать.

— Если экономы Ираклия не станут нарушать закон и дадут мне отправить зерно в Аравию, никакой войны не будет, — покачал он головой, — и ты это знаешь.

— Они не отдадут тебе зерна, да, и войны все одно не миновать, — болезненно поморщился губернатор и начал подниматься с подушек, — не строй иллюзий, Менас. Все, прощайте.

Амр на мгновение ушел в себя и тоже поднялся – вслед за губернатором.

— Значит, империя все равно нападет?

— Скорее всего, — уже почти безразлично произнес губернатор. – Она никому дерзости не спускает. А ты, Амр, по своей наглости превзошел всех.

Амр стиснул зубы и глянул на Менаса. Купец тоже поднялся с подушек и, судя по сдвинутым бровям, обдумывал что-то непростое.

— Менас, — окликнул его Амр, — Где императорское хранилище с твоим товаром?

— В Гелиополисе, — мрачно отозвался купец.

— Тогда я иду в Гелиополис, — решительно кивнул Амр, отметил этот – поверх него – взгляд губернатора и твердо произнес: – Моим людям нужна еда, и я ее возьму. Кем бы вы меня не считали.

***

Ираклий появился на Соборе, едва началось утреннее заседание.

— Ну… ни Кифы, ни Симона, я вижу, нет, так что придется вам выслушать меня.

Святые отцы неуверенно переглянулись. Все они были взвинчены появившейся с утра кометой и собирались обсуждать лишь одно: ждать конца света или не ждать.

— Знамение прошу главным вопросом Собора не делать, — упредил ненужные прения Ираклий, — а если кто будет поднимать панику, накажу. Я уже судей предупредил; они будут следить.

Священники приуныли.

— Вы все знаете, что нужно империи, — безо всякого перехода начал Ираклий. – Крестьянин должен работать на той земле, которую ему дают.

— Это незаконно, император, — подал голос епископ Софроний. – Да, и не по слову Спасителя.

— Да, — кивнул Ираклий, — так раньше не делалось. Но в Кархедоне многолетняя засуха, и крестьяне уже начали уходить в лучшие места.

— Это твои крестьяне, — осмелился напомнить епископ Римский Северин. – Сам с ними и разбирайся. Лично у меня в епископате никто никуда не уходит.

— Твой епископат не производит ни единого литра оливкового масла, — встречно напомнил Ираклий, — все масло, которое ты ешь, производят здесь, у меня.

Святые отцы замерли. Все понимали, чем угрожает Ираклий. А он, зная, что конфликта ни с Генуей, ни с Венецией все равно уже не избежать, не собирался щадить никого.

— Я могу остановить все поставки в любую часть Ойкумены. Я уже остановил поставки зерна аравитянам. Знаешь, Северин, чем это для них кончилось?

Кастрат отвел глаза в сторону.

— На меня смотри, Северин! – заорал Ираклий. – Это я тебя на твой престол поставил! Если ты еще не забыл…

Епископ Римский глотнул и заставил себя смотреть на императора.

— Ты что думаешь, Северин, я не понимаю, зачем вы дискуссию о двух природах Спасителя развернули?!

Епископ Римский покраснел и поджал губы. Но приходилось выслушивать.

— Хотите через мою голову крестьянами управлять?! С плебсом заигрываете?! Имперскую власть подрываете?!

Священники зашушукались. Здесь не было никого, кто бы с этим не сталкивался. Стоило варварам услышать о человеческой, доставшейся Сыну от Марии природе Спасителя, и они задавали следующий, самый опасный вопрос. Если вторая, от матери природа Спасителя ничуть не меньше первой, от самого Яхве, то почему их принцессы не равны Ираклию? Уж на эту простую аналогию у них ума хватало.

— Теперь варвары говорят, что император себя выше Спасителя ставит! – эхом отдавалось от потолка, — в церкви Мария на самом почетном месте, в самых красивых одеждах! А наши принцессы…

— Ты снова хочешь навязать свой «Экстезис»?!

Император замер, отыскал глазами рискнувшего возразить Софрония и скорбно покачал головой.

— Нет, Софроний, я хочу навязать вам хоть немного ума. Потому что, если субъект власти женщина, кровопролитие не остановить. Мужчины так и будут захватывать царственных женщин и убивать ее детей от предыдущего мужа.

— Византия всегда так жила… — мрачно напомнил Софроний.

— Пока не пришел я, — процедил император, — и я вам не позволю повернуть все назад.

***

Симон подошел к своему вечному оппоненту часа через два. Бесконечные шлепки весел о воду и почти ставшее привычным зловещее оранжевое свечение с небес изрядно утомляли своим однообразием.

— Ладно, не обижайся. Я просто высказал то, что думал.

Кифа недовольно буркнул и отвернулся, и Симон присел рядом.

— И вообще, согласись, что важнее Спасения нет ничего.

Кастрат вздохнул.

— Ну… да, в общем.

— И мы пока не знаем, как спасти себя, — напомнил Симон. – Господь так и карает – что правых, что виноватых…

Кифа недовольно фыркнул.

— Но Бог и сотворил этот мир. А человек виноват. Сильно виноват. И Отец Мира имеет право наказывать свое дитя.

Симон кивнул. Каждый варвар знал, что человек виновен перед Всевышним. Легенды отличались только содержанием этой вины, и совращение первым человеком собственной божественной матери вовсе не было главной версией. Кто полагал, что первый человек мошеннически выиграл у Бога в кости. Кто настаивал, что Человек украл у Бога огонь. Главное, на чем сходились все, — какая-то вина есть. Иначе бы Небо так не сердилось.

— Ты прав, Кифа. Мы в чем-то провинились …

— Тогда почему ты не с нами? – удивился Кифа. – Не в Церкви…

Симон бросил задумчивый взгляд вверх, на порядком выросший в размерах оранжевый хвост.

— Знаешь, кем считают нашего Творца людоеды? Главным бабуином.

Кастрат опешил.

— А при чем здесь бабуины?

Симон сосредоточился.

— Главный бабуин в стае жаждет двух вещей: крыть всех самок и драть всех самцов – пока не подчинятся. Именно таков для него идеальный мир.

— Неуместная аналогия, – пыхнул Кифа. – Где ты видел такое в Писаниях? Напротив, Он прямо сказал, что хочет Мира и Любви! А вот ты не можешь ни полюбить, ни смириться! Поэтому и злишься!

— Хорошо. Пусть, — поднял руку Симон. – Но скажи мне, Кифа, каким ты, любящий Бога, видишь идеальный мир?

Кифа на мгновение опешил, а потом рассмеялся.

— Знаешь, Симон, а я видел место, где мир уже совершенен. Это монастырь, в котором я вырос.

Симон заинтересовался.

— Да-да, – серьезно закивал Кифа, — наши невесты Спасителя – на женской половине – чистые голубки! Да, и мы – на… мгм… мужской – верные рабы Господа! Поверь, это действительно так! Мир и Любовь царят повсюду…

Симон поднял руку.

— Подожди! Ты хоть понял, что сказал?

Кифа остановился, мысленно перебрал свою короткую речь и непонимающе тряхнул головой.

— Чистую правду.

— Вот именно, — кивнул Симон, — все женщины – невесты, то есть, самки Главного Бабуина, а все мужчины – Его рабы. Ты повторил то же самое, что отметил мой знакомый людоед. И вы оба правы, потому что это и есть доведенные до абсолюта Любовь и Мир.

***

Симон пожалел о сказанном сразу, — удар был слишком силен. Кифа побледнел, моргнул и мгновенно ушел в себя. Бедный кастрат никогда не доводил мысль до логического конца – туда, где она становится своей противоположностью.

— Ладно, не переживай, — хлопнул он Кифу по округлому колену, — это всего лишь теософская ловушка. Логический трюк. Фокус.

Кастрат молча отодвинулся.

— Ну, как хочешь, — пересел Симон к противоположному борту.

Наверное, изначально, Бог стремился лишь к хорошему, — вот как Кифа. Но все пошло не так – ровно в тот день, когда он создал второе подобное себе, то есть, имеющее собственную волю существо, — неважно, кто это был: Адам, Лилит или кто-то из ангелов Его.

«А две воли это априори – конфликт…»

Тому Который просто обязаны были наставить рога – раньше или позже, тот или иной им же самим созданный персонаж. Не обязательно с женщиной. Обман отеческих ожиданий мог произойти тысячами способов.

«Но случилось, как случилось – тягчайшим из вариантов…»

Недаром хитрые варвары теперь кастрировали всех, кто попадал в их руки – пленных, рабов, ну, и первенцев кое-где. От Бога приходилось откупаться, и лучшего подарка Ему, чем чертов «змей», порушивший семейную гармонию с Лилит, первой женщиной Господней, быть не могло.

Да, кое-где уже следовали обычаю евреев, первыми сообразивших, что такому символическому существу, как Единый, можно пожертвовать столь же символического «змея», и перешли на обрезание. Но сути это не меняло: Бог жаждал видеть «причинное место» наказанным.

Симон даже не исключал, что обряд священной инкубации, когда рогатый жрец от имени Бога прокалывает каждую девственницу племени – тоже некая наивная попытка компенсировать Всевышнему понесенный им моральный ущерб.

«Ну, а заповеди никому не помогают… уж это двано ясно».

Господь оставался настолько равнодушным к праведным, что не заметить этого было невозможно: уж карал он их – что чумой, что бездетностью, что нищетой – ровно с той же частотой, что и грешных.

«Ибо Спасение кроется не в соблюдении заповедей, а в пролитии жертвенной крови!»

— Что ты сказал? – вскинулся сидящий у второго борта Кифа, и Симон понял, что произнес это вслух.

***

Отправив гонца в Александрию, генерал Теодор выслал объединенный отряд Феодосия и Анастасия в разведывательный рейд.

— Ни во что пока не ввязываться. Ираклий до поры до времени запретил. Но если нападут, отвечайте. Нам нужны доказательства агрессивности их намерений.

А потом ему принесли весть о гибели Иоанна, все это время сидевшего в засаде у Лагуна, и все вообще стало замечательно.

— Тело доставили?

В качестве улики мертвое тело иссеченного саблями высокородного полководца совсем не помешало б.

— Нет, — мотнул головой гонец. – Иоанн утонул.

— Как утонул? – не понял Теодор. – А почему не в бою?

— Он в камышах от Амра прятался, — нехотя пояснил гонец, а его крестьяне нашли и утопили.

— Наши крестьяне? – обмер Теодор.

Гонец кивнул.

— Люди говорят, он им за неделю до того все долговые расписки предъявил. Вы письмо-то почитайте, там все написано.

Теодор впился глазами в кривые, торопливо набросанные строчки, да так и остался стоять с открытым ртом. Это был откровенный мятеж!

— Мерзавцы!

Ни купцы, ни ремесленники, ни, тем более, крестьяне даже не собирались выставлять ополчение против аравитян! Хуже того, судя по донесению, они считали Амра правым, а приостановившего торговлю императора – виноватым.

«Все просто, — писал ему комендант крепости Родос*, — людей слишком беспокоит, что зерно может сгореть без пользы, а о столь необходимом империи курейшитском проливе, сам понимаешь, никто даже не думает. Быдло оно и есть быдло. Лишь бы брюхо набить, да новый шелковый халат на себя нацепить. Ну, и комету, конечно, расценивают, как знамение против нас…»

*Родос (Ар-Рода) – остров на Ниле, ныне территория Каира. Не путать с о. Родос в Эгейском море.

Теодор скользнул глазами в конец письма и скрипнул зубами. Судя по донесению, ни Феодосий, ни Анастасий даже не попытались как-то изменить ситуацию и наказать крестьян! Они просто отсиживались в крепости, ожидая подхода основных сил, то есть, подчиненных Теодору ветеранов.

«Ну, я вам устрою… — от души пообещал Теодор полководцам, — вы у меня сами в камышах прятаться будете!»

***

Когда Амр – в считанные мгновения – заставил Иоанна бежать и вышел к Нилу, великая река была кроваво-красного цвета.

— Что это? – поразился он.

В последний раз он подъезжал к Нилу дней двадцать назад, но тогда она была изумрудно-зеленой и пахла… просто отвратительно. А сейчас… Амр смотрел и не мог поверить: это было настоящее море крови!

— Разлив начинается, — улыбнулся Менас. – Теперь четыре месяца наш Великий Поток так и будет полон крови Осириса. А уж, когда разольется по-настоящему…

Амр спустился с верблюда и спустился к воде. Зачерпнул немного ладонью и хохотнул. Вода была густой, словно мясной отвар! А потом они вошли в город Абоит, сели в круг с крупнейшими купцами Аркадии*, и Амр осознал, как далек он был от понимания, что на самом деле затеял.

*Аркадия (греч. «медведица») – Вавилония, греческая область Египта от Фаюма до Ираклеи, символ – медведь (не путать с античной «счастливой» Аркадией, размещаемой историками в центральной части Пелопоннеса). Царь Вавилонский в виде медведя иногда представляется одним из четырех зверей Апокалипсиса, наравне с Царем Римским, Царем Македонским и собственно Антихристом.

— Кем вы считаете сына Марии? – первым делом спросили его купцы.

— Пророком. Кем же еще… — не стал юлить Амр.

Купцы переглянулись.

— Наш человек. Несторианец. А сколько природ у Христа?

Амр приободрился.

— Наши ученые люди говорят лишь об одной – человеческой.

— Надо же, монофизит, как и мы, — восхищенно захмыкали купцы. – А чему еще вас учил Мухаммад?

Амр пожал плечами.

— Пророк многое завещал. У меня в отряде есть два просвещенных человека. Могу прислать. А по мне, главное понять, что Аллах Един. Если это осознаешь, остальное намного проще.

Купцы, что греки, что армяне, что сирийцы принялись горячо обсуждать услышанное, а Амр сидел и, если честно, не понимал ничего. Он совершенно точно знал, что купцы недовольны тем, что Ираклий придержал зерно. Но так же точно он знал и другое: люди Книги, каждый из них, считал свою веру самой правильной. Никто из них явно не считал Мухаммада Самым Главным пророком. Однако то, как радушно его встретили, откровенно смущало.

— Не пытайся в этом разобраться, – дружески толкнул Амра в бок сидящий рядом Менас. – Не в теософии дело.

— Это, я понимаю, — хмыкнул Амр, — но в чем тогда?

Менас бросил задумчивый взгляд на висящую над головами оранжевую комету.

— Во власти. Купцы не хотят, чтобы Ираклий сел на ваш пролив.

— Почему? – опешил Амр. – Он же свой. А курейшиты чужие.

Менас рассмеялся.

— Все как раз наоборот. Курейшиты – такие же купцы. С ними можно договориться. У купца желание договориться – в крови.

— А император? – заинтересовался Амр.

Менас зло рассмеялся.

— А император думает, что он – помазанник Божий. У него в крови нет желания договориться; у него в крови – желание отнять.

Амр задумался.

— И если Ираклий возьмет наш пролив…

— У него появится столько власти, что можно будет не считаться ни с кем, — завершил за него Менас. – Захочет – откроет пролив, захочет – закроет. Пока всех в Ойкумене на колени не поставит. И ваших, и наших – всех.

***

Уже на следующий день после выступления на Соборе, Ираклию доложили, что Северин уперся.

— Он не хочет ссориться с тобой, Ираклий, — доложил агент, кастрат из провинции епископа Римского, — но он будет делать то, что ему приказали в Генуе.

— Раскалывать мою Церковь?

— Да, — кивнул агент. – Северин как раз вчера вечером получил письмо. Всего я не знаю, но там определенно говорится о твоей войне с курешитами. За морем очень боятся, что ты возьмешь последний пролив, и чтобы этого не случилось, они пойдут на все.

Ираклий задумался. Теми же словами он сам предостерегал своих многочисленных родственников – потомков сильнейших военно-аристократических родов Империи. Он говорил им и об опасности взрыва изнутри, и о пустеющей казне, и о волнениях среди варваров. Он выложил им все, что так беспокоило его тогда, и еще более беспокоит теперь. Но эти люди не умели останавливаться, и однажды Ираклий понял: или он согласится на эту войну, или они сделают все, что хотят, но уже без него. И куда как большей кровью. Теперь отступать было поздно.

— А если Северина убрать? – наклонив голову, спросил он. – Кто придет вместо него?

Агент хмыкнул.

— Прямо сейчас – никто. Они там здорово напуганы. Поэтому все будут ждать, чем закончится твоя война с аравитянами.

Ираклия это устраивало.

— А потом?

— Ты и сам знаешь, Ираклий, — невесело улыбнулся агент, — следующий Папа будет твоим злейшим врагом. Кто бы ни выиграл эту войну.

Ираклий кивнул. У него был в Риме подходящий на роль нового Папы родственник – сводный старший брат императрицы Мартины, кастрат, умница, уважаемого рода, но, если честно, Ираклий и в нем не был уверен.

— Хорошо, — кивнул он, — займись Северином.

— Прямо сейчас? – поднял брови агент.

— Нет, конечно, — мотнул головой Ираклий, — мне не нужно, чтобы смерть епископа Римского связывали с его конфликтом со мной. Сначала я испугаюсь, потом немного уступлю Собору, а уж тогда…

Агент вежливо улыбнулся, дождался отпускающего полужеста, поклонился, вышел, а Ираклий глянул на клонящуюся к линии горизонта оранжевую комету и снова разложил на столе карту Египта. У него было такое чувство, что там что-то не так.

«Хотя… что этот Амр может сделать? Даже когда Менас поможет ему перебраться через Нил, к зернохранилищам, все торговые пути останутся под моим контролем. Родос взять немыслимо. Трою* – тем более…»

*Троя – крепость, перекрывавшая проход в античный Траянский канал (Trajanus Amnis) из Нила в Красное море. В описываемое время самый важный военно-стратегический объект Ойкумены. В паре с крепостью на о. Родос, Троя составляла уникальное оборонное сооружение и позволяла целиком контролировать всю морскую торговлю Египта с Индиями, то есть, самых богатых регионов мира. Из-за вечного перемещения береговой линии Нила, вход в канал и защитные сооружения так же регулярно перемещались по берегу.

Ираклий знал: элитная двадцатитысячная армия Теодора против трех тысяч пастухов Амра – это даже не смешно. И роль у Амра одна – оставить хорошо доказуемые улики. Он и не мог сыграть никакой иной роли!

Но чувство какого-то непорядка уже не отпускало.

***

Кифа чувствовал себя нехорошо, так, словно получил удар кулаком в грудь. Симон был прав. Глубоко прав.

«Спасение не в соблюдении заповедей, а только в пролитии жертвенной крови…» — мысленно повторял и повторял его слова Кифа.

Так оно и было. Господь частенько насылал бедствия на людей – как праведных, так и грешных, а успокаивался лишь когда утолял жажду по этому красному и соленому напитку. А заповеди… заповеди не работали – соблюдай их или нет. Уж Кифа-то это чувствовал давно, еще когда ходил повсюду вслед за своим учителем. Кифе не хватало отваги это сформулировать – так же точно и беспощадно. А вот Симону хватало; этим он и был опасен – всегда.

— Симон, — позвал он.

— Да? – удивился варвар тому, что его окликнули.

Кифа на мгновение умолк. Было бы правильно как-то выразить признательность за эту интересную мысль.

— Как ты попал в монастырь? Ты же варвар.

Амхарец помрачнел.

— Мою деревню вырезали солдаты Херода. А меня подобрали монахи.

Кифа удивленно поднял брови и тут же понял, почему Симона не кастрировали, как любую другую одухотворенную собственность монастыря. Симон не был своим, он был варваром, «амхарой», низшим из низших, а потому не мог рассчитывать на Спасение даже без мужских ядер.

— О чем думаешь? – подал голос амхарец.

Кифа усмехнулся. Прямо сейчас он подумал, что Господь мстит человеку, словно кровному врагу. Ибо только у кровного врага убивают старых и малых, виновных и невиновных без разбора. И, глядя на оранжевое зарево кометы, Кифа склонен был думать, что варвары с их диким прагматизмом поступают вовсе не глупо, отдавая жизни своих младенцев Тому Который.

— Кровь отданного в жертву первенца проливается по принципу «кровь за кровь», — проронил он.

Кифа знал, что бывают и другие варианты. Иногда к Отцу уходит зрелый человек, правильно зачатый в храме и затем всю жизнь постившийся и молившийся Божий сын. Такие люди уходят добровольно, чтобы попросить Отца о милости для своего народа. Но, в общем…

— От Всевышнего просто откупаются, — с горечью проронил Кифа.

Амхарец, подтверждая правоту Кифы, кивнул.

— Я видел это в десятках племен.

Кифа усмехнулся. Он тоже знал эту примитивную логику дикарей. Они пьют кровь убитого монаха с тем же восторгом, с каким съедают печень убитого героя, — дабы обрести чужие качества. И каждый надеется, что станет таким же, как съеденный. Что Всевышний, глядя на людоеда, только что причастившегося крови Его сына, подумает: «В нем течет моя кровь, не буду его карать…»

— Но ведь это помогает? – вопросительно поднял он брови.

Симон кивнул.

— Как любая добровольная жертва. Здесь одна беда: число народов и племен Ойкумены безмерно и оно постоянно растет. И задача спасти всех становится невыполнимой.

Кифа наклонил голову, затем поднял и вместе с Симоном – слово в слово – произнес:

— Ибо нет Агнца, могущего просить Отца за всех людей сразу.

***

После долгого и напряженного совещания купцы вынесли вердикт: зерно из имперских зернохранилищ выбрать, погрузить и отправить в точном соответствии с многолетними договорами. Да, опасность сопротивления имперской охраны была, но купцы довольно быстро добились от губернатора Аркадии подтверждения законности своего решения.

— Будут сопротивляться, я пришлю судебных чиновников, — мрачно, с отвращением пообещал зажатый в угол губернатор. – Конечно, если за границы заступит Амр, он будет находиться на земле Ираклия незаконно, но купцы в своем праве, и они могут применить силу.

Воодушевленный Амр двинулся вниз по течению, а Менас тут же послал своего секретаря фрахтовать суда. Предстояло не только переправить людей Амра на правый берег, но и собрать целый флот для доставки зерна в Аравию.

— Отправим сразу и побольше, — пояснил Менас и тревожно глянул на растущий хвост кометы, — мало ли как еще может повернуться.

А едва Амр протащил охающих от восторга и ужаса воинов мимо титанических пирамид Гизы и встал напротив Вавилона, снизу, от Александрии пошли суда. И было их так много, что хватало и на переброску людей, и на зерно, на все.

— Сильный ты человек, Менас, — потрясенно признал Амр, — большое дело сделал. Спасибо тебе.

Купец улыбнулся.

— Самое главное сделал ты сам, Амр. Купцом не думал стать? В нашем деле такие рисковые, как ты, быстро поднимаются…

— Нет, Менас, — рассмеялся Амр, — купеческая доля – не моя доля. Я умру от меча.

Они стояли на взгорке, смотрели на бесконечный караван идущих по кроваво-красному Нилу судов, с интересом наблюдали, как они скрываются за островом Родос, чтобы через крепость Трою войти в канал, а затем встать у хранилищ Гелиополиса и – уже до отказа нагруженными зерном – уйти в Аравию.

А затем с того берега на простой галере, явно торопясь, приплыл секретарь Менаса, и все изменилось.

— Это не те суда, Менас, — доложил запыхавшийся секретарь.

— А нам какая разница? – хохотнул Менас. – Лишь бы зафрахтовать! Или цену слишком…

— Это флот императора, — выдохнул вестник беды, — и он идет в Аравию, чтобы разгромить крепости курейшитов и взять пролив. Это война.

***

Когда Симон прибыл в Александрию, широко празднуемый праздник Нила* был в самом разгаре, однако, несмотря на это, гавань оказалась почти пуста. Имперский флот целиком ушел вверх по Нилу – в Вавилон, дабы выйти по Траянскому каналу в море Мекканское.

*21 июля – праздник связан с разливом Нила и надеждой на будущий урожай.

— Война… — пробормотал Симон, бросил взгляд на повисший над маяком оранжевый мазок «второго солнца» и спрыгнул на причал.

Судя по надиктованному казненным солдатом адресу, нужный дом стоял в квартале ткачей, не так уж и далеко от бухты. А едва Симон миновал городские ворота и вышел на площадь, он увидел и знак – второго из оставшихся в живых пятерых посвященных.

— А вот собака, наделенная духом Пифона! – кричал броско, напоказ разодетый Евсей, — судьбу предскажет, краденое найдет, разлученных соединит!

И его напарница – коротконогая мохнатая псина быстро доставала из обтянутого тисненой кожей ящика свернутые в трубочку записки с точным предсказанием судьбы, угадывала, в чьем кармане спрятана мелкая серебряная монета и обреченно тявкала ровно столько раз, сколько человеку лет.

Симон протиснул сквозь небольшую толпу зевак и замер. Да, собака время от времени ошибалась, но тогда подключался ее хозяин, и клиент уходил с твердой уверенностью, что все было именно так, как он видел – своими глазами. Более бездарной траты времени для человека такого масштаба, как Евсей, и представить было сложно.

— Евсей!

До срока постаревший, определенно начавший спиваться Евсей вздрогнул и поднял глаза.

— Ты?!

Симон кивнул.

— Ты мне нужен, Евсей. Кажется, Она здесь.

Бывший товарищ глотнул, наклонился к ящику, быстро собрал свой нехитрый скарб, ухватил собаку под брюхо, пробился через толпу и, теряя выдуваемые морским ветром записки, заковылял, почти побежал прочь.

— Евсей, ты мне нужен! – стремительно догнал и ухватил посвященного за плечо Симон.

— Оставь меня, лукавый… — отвернул лицо в сторону Евсей. – Я устал. Я больше не могу. Я очень болен.

— Я тебя за три дня на ноги поставлю, — пообещал Симон. – Ты же знаешь…

— Не-е-ет!!! – заорал Евсей. – Хватит с меня! Я не хочу торчать из бака с известью! Дай мне умереть спокойно!

Симон прищурился, оглядел Евсея с ног до головы и кивнул.

— Как скажешь…

Притянул к себе, обнял и в одно движение сломал бывшему соратнику шею. Крепко обхватив за талию, словно пьяного, подтащил к глинобитной стене квартала ткачей и бережно усадил на раскаленную пыль.

— Ты уже не будешь торчать из бака с известью, Евсей. А главное, теперь ты не боишься. Прощай.

***

Амр так и стоял, не в силах стронуться с места, даже когда к нему подъехал Зубайр.

— Что будем делать, брат? – мрачно поинтересовался эфиоп.

Амр молчал. Византийские суда все шли и шли, так, словно было их без числа, и каждый нес в его края смерть и разрушение.

— Мы же все – люди Книги… — тихо проговорил он. – Ведь сколько раз уже сказано, не делай ближнему, чего не желаешь себе…

— Видимо, у них уже есть повод… — так же тихо отозвался Менас.

— Какой? Я же все еще на землях союзников принцессы Марии!

— Я не знаю, — признал Менас. – Но будь уверен, какие-то оправдательные документы они припасли.

— Но есть же и Высший Суд… — мотнул головой Амр, — какие оправдательные документы они предъявят Ему?

Купец молчал.

— Так что будем делать? – напомнил о себе Зубайр.

Амр обвел глазами бесчисленные белые паруса имперского флота на кроваво-красном, уже начавшем наступать на берега Ниле, затем глянул на юг, в сторону Аравии, потом на Север, в сторону далекого моря, прищурился и ударил верблюда пятками. Поднялся на холм чуть повыше и подозвал обоих – и Менаса и Зубайра.

— Что это?

Спутники глянули туда, куда он указывает, переглянулись и снова уставились в горизонт. Оранжевые в свете кометы клубы то ли дыма, то ли пыли, сквозь которые проблескивали такие же оранжевые огни, выглядели степным пожаром, но это не был пожар.

— Теодор, — вдруг выдавил Менас. – Больше некому.

— Что?

— Это войска Теодора, — процедил купец. – Двадцать тысяч отборных ветеранов. Это их оружие блестит. И они идут сюда.

***

Теодор был взбешен. Везде, в каждом селении купцы только и говорили, что о внезапной инициативе мятежного Менаса, решившего вернуть себе хранимый на имперских зернохранилищах товар. Ну, и об Амре…

— Уж, не мессия ли он? – шушукались по дворам старики, тыкая изувеченными работой пальцами в небо, — Господь недаром знак посылает.

— Не-е, — не соглашались более грамотные, — все знают, что он пророка Божьего убить хотел. Да, и звать-то его как – Амр ибн аль-Ас, по-нашему Князь Востока. А кто у нас Князь Востока?

И ждущие мессию уныло опускали головы. Уж, то, что титул «Князь Востока» издавна принадлежит светоносному Люциферу, знали все. А хорошему христианину не стоило поминать это имя без нужды.

Теодор приказывал пресекать подобные разговоры на корню. Придавать столь важное значение обычному аравийскому бандиту означало мутить воду. А мутная водица в такой непростой для империи момент была интересна лишь пройдам типа Менаса.

А потом он узнал, что губернатор сломался и даже дал какие-то бумаги, подтверждающие права Менаса на вывоз своего зерна, и впал в такую ярость, что едва не задушил принесшего весть фаюмского гонца.

— Он не мог не дать… — хрипел гонец. – Там все по закону… я не виноват…

А потом суда колоссального военного флота Византии пошли мимо Никеи вверх по Нилу, и Теодор с тоской признал, что поторопился, и это произошло досрочно, ибо Амр, на целый день задержавшись с купцами в Абоите, не успел заступить за Ираклиевы столбы. Но остановить столь масштабную морскую операцию было уже немыслимо.

— Что там? – нетерпеливо выхватывал он донесения у гонцов.

— Амр на приеме у губернатора.

— А теперь что? – спрашивал он через несколько часов.

— Амр снова на совете купцов.

— Ну, а теперь что?! – уже изнемогая, взламывал он печати спустя еще два часа.

— Амр и Менас пытаются зафрахтовать суда…

А потом наступил миг, когда Теодор понял, что его просто водят за нос. Амр прекрасно осознавал отведенную ему империей роль, и вовсе не собирался подыгрывать. А потом прибыл сын императора Костас, и все стало еще хуже.

— Флот, я вижу, ушел, — сразу перешел к делу Костас. – Значит, с Амром покончено?

— Нет, — мрачно отозвался Теодор.

Костас удивился.

— Ну, а хотя бы молодняк ты на нем обмял? Ты же помнишь пожелание Сената?

— Никого я не обмял, — с тоской отозвался Теодор. – Поверь, Костас, мне сейчас не до пожеланий Сената.

Костас вытаращил глаза.

— Ничего не понимаю. Ну, а наши границы аравитяне хотя бы перешли?

— Нет.

Костас открыл рот, несколько мгновений моргал, а затем тяжело осел на стул.

— Ты в своем уме? Флот уже ушел, а он еще даже за Ираклиевы столбы не заступил! Ты хоть представляешь, в каком виде тебя на Сенате выставят?

— Представляю, — уже закипая, отозвался Теодор и тут же взорвался, — а что я могу сделать?! У него в советчиках – Менас!

Костас на мгновение ушел в себя и убито покачал головой.

— Если ты не спровоцируешь аравитян на нападение, я тебе не завидую.

***

В считанные мгновения подходящих византийцев увидели все.

— Может, нападем?! – заволновался Зубайр. – Их можно застать врасплох! Быстрее решай, Амр!

Амр упрямо поджал губы.

— За мной нет вины. А это земля наших союзников. Пусть придут и обвинят. Я подожду.

Зубайр яростно крякнул и бросился выстраивать воинов в боевой порядок.

«А может, я неправ?»

И, словно отвечая на его мысленной вопрос, на краю длинной, прихотливо извивающейся шеренги показался всадник. Амр дождался, принял из рук гонца письмо, развернул и прикусил губу. Это было очередное послание от Умара, прямо приказывающее Амру вернуться назад – вне зависимости от того, где он сейчас находится. Халиф еще не знал, что флот уже вышел, а значит, курейшитские морские крепости обречены на разрушение, а народ Абу Касима – на рассеяние и забвение.

Амр глянул в небо. Оранжевая комета стала еще ближе, а окружающие ее чуть более мелкие, но так же яростно полыхающие пятна даже создали некое подобие фигуры с раскинутыми в стороны руками.

— У тебя еще есть возможность вернуться, — подъехал сбоку Менас. – Никто не сочтет за трусость, если ты отправишься назад – защищать Аравию. Да, и силы, ты сам видишь, неравны. Один к семи.

Амр кинул взгляд на теряющееся в клубах пыли войско Теодора. Там, похоже, закончили перестраивать отряды, и явно ждали одного – приказа.

— Ну, — напомнил о себе Менас, — что скажешь? Если решишь уйти, я попробую поговорить с Теодором. Ему тоже лишние смерти ни к чему. Решай быстрее.

— Не я начал эту войну, — упрямо покачал головой Амр.

— Да, ее начал Ираклий, но…

— Не в Ираклии дело, — поморщился Амр.

Он не мог бы этого объяснить. Он просто знал: если Аллах позволит истребить его здесь, а остальных немногих его единоверцев там, в Аравии, слово Мухаммада погибнет. И это могло означать лишь одно: Мухаммад не пророк.

— Или мы здесь все погибнем, — твердо произнес Амр, — или Аллах явит свою волю. Езжай, Менас. Ты и так рискуешь.

Но привставший в стременах купец уже смотрел мимо него.

— Слушай, а почему их так мало?

— Мало? – не понял Амр и тут же понял, что купец прав.

Теперь, когда Теодор завершил построение, а пыль начала оседать, он отчетливо видел, что их там не более двух тысяч!

— Здесь что-то не так… — нахмурился Амр и тут же увидел мчащегося к нему Зубайра.

— Назад! – кричал эфиоп. – Назад посмотри! Нас обходят!

Амр стремительно развернулся, проследил за направлением жеста Зубайра и обмер. К ним в тыл заходила вторая армия Ираклия. То, что это византийцы, он видел уже по доспехам.

***

Теодор признавал правоту Костаса: пожелания Сената следовало исполнить в точности, иначе костей не соберешь. А потому первым делом он собрал командиров отрядов и дал приказ разделиться на две части: большая часть – в засаду, меньшая – с молодняком в первых рядах – вперед.

— Самим не геройствовать, — мрачно предупредил он, — мальчишек пропускать вперед, пусть учатся.

— Правильно, Теодор, — один за другим соглашались командиры.

Все понимали, как важно «обмять» молодняк в реальном бою, и в этом смысле пастухи Амра представляли собой бесценный учебный материал.

— Но если где будет туго, сразу же посылать на подмогу ветеранов, — заложив руки за спину, прошелся перед командирами Теодор.

— Сделаем, Теодор, — кивали командиры.

Лишних трупов никто не хотел, — аравитяне того не стоили.

— А когда Амр по-настоящему ввяжется, ударим из засады.

Однако едва Теодор перестроил ряды, из-за холма позади войска аравитян показались так хорошо знакомые византийские доспехи.

— Кто? – опешил он и тут же разъярился. – Куда они прутся?!

Незваная «подмога», кто бы ее ни послал, явно пыталась ударить аравитянам в тыл, а значит, напрочь сломать ему весь многослойный замысел.

— Псы! – заорал Теодор – Кто вас просит!

Яростно рыча, он тут же послал гонца с заданием обойти аравитян с фланга, перехватить непрошеную подмогу и, если еще будет не поздно, остановить, а войска – там, на самом обрезе холма – все шли и шли. И конца этому не было.

— Смотри, Теодор… это не местный гарнизон! – вдруг выдохнул стоящий рядом адъютант. – Сколько их – тысяч шесть-восемь? Откуда столько?!

Теодор впился глазами в горизонт. Здесь поблизости были несколько ветеранских поселений, но столько они выставить не могли. А главное, от передних отрядов уже отделились несколько командиров, и они двигались прямо к армии Амра.

— Зачем?! Ну, зачем?!

Безвестная «подмога» определенно пыталась вступить в переговоры с агрессором, а значит, почти навязанный аравитянам бой висел на волоске.

«Надо выезжать, — понял Теодор, — иначе провалится все!»

Он махнул адъютантам, взлетел в седло, в считанные минуты выскочил далеко за передние ряды своей маленькой армии и тут же увидел, как навстречу ему, в таком же плаще, на той же скорости и в сопровождении почти такого же числа адъютантов, движется кто-то близкий по рангу.

Теодор чуть потянул за узды и, едва сдерживаясь, неспешно, строго соблюдая регламент, преодолел последние две сотни локтей и опешил. Это был наместник Элефантины!

— Мир тебе, Моисей, — с изумлением пожелал Теодор. – Что ты здесь делаешь?

— Мир и тебе, Теодор, — отозвался немолодой наместник и подал знак сопровождающему его адъютанту, — вот… почту тебе привез.

Теодор окинул взглядом «почтовое сопровождение» и нервно рассмеялся. Здесь уже было тысяч десять-двенадцать. Он принял у адъютанта Моисея пергаментный свиток, глянул на печать со знаками мусульманского халифа, глотнул и немедля ее взломал. Развернул, пробежал глазами несколько верхних строчек и обмер. Умар с прискорбием сообщал ему, что принцесса Мария и сын ее Ибрагим скоропостижно скончались от воспаления кишок.

В глазах у Теодора потемнело. Несколько мгновений он переводил дыхание и, наконец, поднял голову. Теперь выходило так, что Амр – с самого момента смерти Марии и сына ее Ибрагима, а это уже дней десять – никому здесь не родственник! А значит, он давно уже – нарушитель границ империи!

— Насколько это достоверно? – выдохнул он и понял, что вопрос глупый; с такими вестями ни византийцы, ни курейшиты не шутили.

«Но, значит, и флот, отправленный «до срока», ушел на войну законно! А я угадал! Да еще как!!!»

— Потрясающе! – глотнул он, — спасибо, Моисей. Отличная весть.

Теперь он мог не считаться ни с чем, а просто подтянуть ожидающие в засаде за холмом войска и размазать аравитян по земле – в любой точке Египта.

— Но ведь ты не за этим сюда пришел… — вдруг осенило Теодора.

Фигуры такого ранга почтальонами не работали.

— И войско… — обвел он взглядом полыхающие оранжевым светом оружейные блики. – Ты ведь… весь гарнизон сюда привел. Зачем?

— Потому что я понимаю, что происходит, — кивнул в сторону судьбоносного письма старый иудей. – И это вовсе не мой гарнизон. Это евреи-добровольцы*. Они пришли на помощь курейшитам – против тебя.

*В разных источниках пришедшие на помощь мусульманам добровольцы называются по-разному: двенадцатью тысячами евреев, двенадцатью коленами Израиля (что, возможно, одно и то же, — во многих языках слова «род» и «тысяча» идентичны), а иногда – просто варварами.

***

Симон быстро шел вдоль длинной глинобитной стены и нет-нет, да и поглядывал в сторону Нила. Осириса – там, в краях, где живут Боги, — уже расчленили, и Великий Поток был кроваво-красным от божественной крови. Более того, сегодня был праздник Нила – день, от которого зависела сама жизнь египтян. Но главным событием дня определенно не являлся праздник, более того, здесь даже о новой войне почти не говорили. Главным событием оставалась повисшая над землей комета. На каждой площади кликушествовали юродивые, а храмы битком были забиты перепуганными горожанами. Почти то же самое творилось и тогда, когда он утратил Елену.

— Где дом Никифора-ткача, сына Марии и Нестора? – подошел Симон к восточным воротам квартала.

— Прямо, — указал рукой охранник, — а на шестой улице повернешь направо. Там подскажут.

Симон поблагодарил, положил на стол мелкую серебряную монету и быстро двинулся по главной улице. То, что ткачи выставили охрану, было тревожным признаком. Люди уже боялись, а отсюда до массовой резни было – рукой подать. Симон слишком хорошо помнил, как это происходило тогда, двадцать восемь лет назад. Пожалуй, лишь появление такой фигуры, как Елена, могло изменить то, что уже казалось неизбежным.

— Кто такой? Куда идешь? – почти на каждом перекрестке останавливали его, и Симон машинально отвечал и двигался дальше. Он уже чуял, что именно здесь ее не найдет, — записка была, скорее всего, лишь знаком, хотя знак этот был поразительно явным.

«Да, и комета…» — машинально подумал он и тут же отбросил эту мысль. Совпадение оно и есть совпадение.

Он повернул на шестой улице, как сказали, направо и остановился. Вокруг кипела работа. Дети от четырех до двенадцати сортировали шелковичные коконы, парни отпаривали их в огромных чанах, а девицы мотали тончайшую нить на ткацкие катушки. А там, внутри дворов, за толстыми стенами слышалось деревянное щелканье самих станков – работа настоящих мастеров.

— Никифор-ткач здесь живет? – поинтересовался Симон.

— Подожди, — кивнул только что болтавший коконы в чане парень и стремительно скрылся за резной дверью.

Симон улыбнулся. Он знал, что когда обещанное солдату освобождение рабыни состоится, цепочка следствий стронется со своего места, и лично он снова станет для небес никем.

— Я из Кархедона, — представился Симон вышедшему старику и приготовился рассказывать самое неприятное – о казни, — Никифор-солдат – ваш сын?

— Внук, — мрачно отозвался дед. – Но если ты о Елене пришел спросить, то мы ее уже продали.

— Продали? – удивился Симон и тут же сообразил, что старик явно знает о смерти внука, но не знает о вольной для рабыни, а значит, почта военных сработала быстрее имперской.

— И кому?

— В дом сестер*, — пожал плечами старик, — куда же еще? Ремесла она не знает, а телом еще видная…

*Сестра – обычное для античного времени название проститутки.

«Ремесла не знает…» — стукнуло в голове Симона, и в лицо тут же бросилась кровь. Это могла быть только высокопоставленная монашка или знатная матрона. Никому иному не ведать ремесла в Кархедоне не дозволялось.

— Это здесь недалеко, — показал направление старик, — солдатский бордель сразу за храмом Святого Грегория.

«Нет, это не может быть она… — глотнул Симон, развернулся и едва ли не бегом двинулся по залитой оранжевым светом улице обратно, к восточным воротам квартала. – Царицу Цариц невозможно засунуть в бордель…»

И он сам же понимал, что это все отговорки.

***

Амр и Менас ждали возвращения наместника Элефантины довольно долго. А они все говорили и говорили. Теодор все никак не мог поверить, что столь очевидная, только что бывшая в руках военная удача от него отвернулась. Но Амр думал о своем.

— Значит, я теперь преступник? И стою на земле врага?

— Да, — кивнул Менас. – Но теперь это неважно. Теодор напасть уже не рискнет.

Амр обернулся. Двенадцать тысяч евреев-добровольцев, наверное, со всех подконтрольных Элефантине земель, стояли прямо за тоненькой шеренгой Амра и ждали только одного – команды.

— Они не воины, — покачал головой Амр, — они такие же, как мои. Только доспехи красивые. И если Теодор это поймет…

— Я знаю Теодора, — презрительно рассмеялся Менас, — уж, поверь мне, он струсит.

Там, впереди что-то яростно крикнул Теодор, и командующие развернулись, а Моисей двинулся назад – строго по правилам, неторопливо, с чуть отстающими адъютантами по бокам.

— Ну, что?! – еще на приличном расстоянии крикнул Менас. – Что там?!

— Ты знаешь Теодора, — без эмоций отозвался еврей и подъехал ближе.

Менас прищурился.

— И все-таки, я не пойму, что произошло? Спасибо, конечно, за помощь, но почему ты их сюда привел?

Наместник Элефантины пожал плечами.

— Мне привезли перечень вопросов Кархедонского Собора. И я его внимательно прочитал.

Купец недовольно пыхнул.

— Так и я его читал. Что «Экстезис» не примут, и так было ясно. Нового-то ничего нет!

Старый еврей глянул на оранжевую полосу кометы над головой.

— Ты не видел уходящий имперский флот? Или ты не считаешь атаку на курейшитов чем-то новым?

— Все я видел, — досадливо отмахнулся Менас. – Но при чем здесь Собор?

Моисей покачал головой.

— Догмат о двух природах Спасителя это – война на уничтожение всех. Вообще всех. Ну, кроме ватиканских кастратов.

Купец растерянно хмыкнул.

— Ну-ка, объясни…

— Все просто, — без эмоций произнес еврей. – Те, для кого Христос – лишь человек, вроде Амра, теперь бунтовщики против Бога, то есть, враги. А те, для кого Христос – только Бог, вроде тебя, еретики, то есть предатели.

Менас непонимающе тряхнул головой.

— А где логика?

— А им не нужна логика, Менас, — покачал головой Моисей, — им нужно совсем другое. От курейшитов – Пролив. От евреев – Палестина. От армян – Кархедон. А от вас, Менас, – ваш Египет.

Купец потрясенно замер.

— И они уже начали – с курейшитов… — пробормотал он и тут же взял себя в руки. — Но мы еще посмотрим, кто кого! Ираклий напрасно думает, что мы это так оставим! Если он хочет войны, он ее получит!

Еврей покачал головой.

— Ираклий всегда был против этого, но силы неравны. Армяне уже давно проигрывают кастратам. Сам знаешь, разрушать намного легче, нежели строить.

Внимательно слушающий Амр недоверчиво хмыкнул.

— Но люди империи не поймут и не примут этот заумный догмат о двух природах. Разве может его понять кто-то, кроме философа?

— Да, люди его не поймут, — кивнул еврей, — но они его примут. Они его уже принимают.

— Но почему?! – одновременно вскинулись Амр и Менас.

— Потому что империя наполнена варварами. А для варвара догмат о двух природах и особенной роли Девы Марии означает одно: его принцесса, давно уже родившая Ираклию помазанника, может претендовать на роль первой Царицы империи.

— Это же резня… — потрясенно выдохнул купец, — хуже, чем при Фоке!

— Именно этого они и добиваются, — кивнул еврей.

***

Симон торопился, но площадь у храма Святого Грегория была битком забита, и он застрял. Съехавшиеся со всего Египта на праздник Нила монахи – даже язычники – теперь горячо обсуждали догмат о двух природах. Чем это обернется, понимали все.

— Варвары точно мятеж поднимут! – кричали одни.

— Он только кастратам и выгоден! – возбужденно гомонили другие. – Только у них Церковь по женской линии* передают! Потому что своих детей нет…

*Практика передавать высшую церковную власть по женской линии (от дяди по матери к племяннику) завершилась лишь со смертью Пия VI (1775— 1799) благодаря Наполеону, завоевавшему Папское государство.

Симон лишь морщился и, раздвигая плечами потных монахов, прорывался к солдатскому борделю. Никто из этих возбужденных «теософов» не понимал главного: они проиграли ровно в тот миг, когда польстились на теософскую красоту «непорочного» зачатия Христа. А эта схема была кастратской изначально, ибо выводила за рамки теософии само мужское начало, а Спаситель представал итогом соединения женщины и априори бесполого «святого духа».

Когда людоед Аббас впервые услышал от Симона о непорочном зачатии, он перепугался насмерть, не за себя – за тех, кто на эту ловушку поддался.

— Вы в своем уме? Зачем вам брать на себя чужое проклятие?! Да еще кровное!!!

Симон удивился, попросил разъяснить, а когда медленно, шаг за шагом, проникся логикой людоеда, похолодел.

Да, для Всевышнего плюсы в таком «зачатии» были немалые. Ибо кровь главной Девы человечества не проливалась, а значит, «Отец» оставался чист перед кем бы то ни было. Однако тогда выходило, что ритуальное, самое первое, кровопролитие совершил Спаситель, проткнувший девственную плевру головой – изнутри!

— Бедное дитя, — качал головой людоед, — это же хуже материнского проклятия…

Первое время Симон пытался отстоять право этой интересной теософемы на существование, однако, чем дальше, тем лучше понимал: непорочное зачатие – ловушка, причем из разряда черной магии. Хочешь, не хочешь, а на Спасителе с рождения повисало кровное преступление против матери и проклятие всего ее рода. С таким «наследством» он и себя спасти бы не смог, а уж тыкать этим кровным преступлением в глаза можно было любому. Ибо если даже лучший из людей безнадежно проклят, то что говорить об остальных?

Но еще хуже выходило, если считать Спасителя еще и Богом-Отцом. Человек, уже виновный в пролитии девственной крови своей матери, становился виновен еще и в пролитии самой священной крови во Вселенной, крови Создателя! Это вообще выводило потомство Адама за рамки закона.

— Нет-нет, — попытался объяснить он Аббасу, — они хотят сделать виновными в пролитии крови Бога только евреев.

Людоед опешил.

— Ты же сам говорил, что для вашего Бога, нет ни эллина, ни иудея. Или Его слово для вас ничего не значит? Будь уверен, ваши черепа будут висеть на кольях вкруг Его хижины совершенно неотличимые один от другого.

Симон попытался возразить, а потом понял, что возражать нечем. Люди – все – были детьми одной праматери, а значит, и проклятие ложилось на всех, — как ни маскируйся. Однако сильнее всего людоеда встревожило то, что Бог решил спуститься в мир в теле человека.

— А кто же тогда следит за небесами?

— Он сам и следит… — пожал плечами Симон. – Кто же еще?

— Не обманывай себя, брат, — поджал губы Аббас. – Для Бога стать человеком все равно что для воина надеть женскую юбку. Обратно никто не поднимается.

Симон тогда лишь криво улыбнулся. Он знал, откуда такое суеверие. В племени Аббаса царили весьма жестокие правила, и пока мальчишка не показал себя воином, он должен был носить бабскую юбку и оказывать старшим кое-какие женские услуги*. Бог знает, сколько это длилось, а потом Аббас, тогда еще подросток, сколотил парней вокруг себя и после жуткой резни предложил согнанным в кучу израненным старикам простой выбор: юбка – до конца жизни** или смерть. И двое бывших воинов предпочли жизнь. Симон видел их – старых, больных и заискивающе скалящихся в надежде, что им швырнут кость.

*В ряде примитивных племен эта практика существует и поныне

**Эта практика сохранялась, по меньшей мере, до середины 20 в.

С тех пор племя как сглазили, и вместо плавного, по одному, перехода в новое качество – молодого воина, мальчишки каждые десять-пятнадцать лет объединялись и устраивали резню. И лишь Аббас уже третий переворот подряд избегал общей участи.

— Я знаю жизнь, Симон, — качал головой Аббас, — никто добровольно вниз не сходит. Там, Наверху был какой-то переворот, и на вашего Бога надели человеческое тело, как наши мальчишки надевают на постаревших воинов женские юбки.

— Может быть, он просто сошел с ума? – предположил тогда Симон, просто, чтобы хоть что-нибудь добавить.

Однако чем больше шло времени, тем сильнее овладевали им эти новые мысли. Как ни крути, а законы мироздания действительны для всех, даже для их Создателя – на то они и законы. А потому старый бабуин ничем иным кончить и не мог – или юбкой, напяленной Ему кем-то из подросших, вовремя не удавленных самцов или безумием.

Впереди показался солдатский бордель.

— Мир вам, — кивнул он стоящему у входа охраннику. – Где управляющий?

Охранник молча ткнул рукой в сторону увитой виноградом беседки, и Симон, зачерпнув на ходу воды из фонтана, плеснул себе в лицо и подошел к седому благовидному старцу.

— Вы на днях купили женщину по имени Елена.

Управляющий, соглашаясь, кивнул.

— Однако сделка совершена беззаконно, — продолжил Симон, — Елена получила свободу от своего первого хозяина задолго до продажи. Я лично составлял вольную грамоту перед его смертью.

Управляющий поморщился и развел руками.

— Не могу вам помочь, святой отец. Я ее уже перепродал.

Симон опешил.

— Так быстро? Но почему?

Управляющий старательно улыбнулся.

— Елена оказалась непригодной для нашей работы. Нравится-то она многим, но вот… что касается остального… не выходит с ней у клиентов.

Симон пошатнулся и прислонился спиной к раскаленному солнцем деревянному столбу беседки. Это заклятие наложили на Царицу Цариц в первую очередь.

— Вы… у вас… где…

— Что с вами? – вскочил управляющий. – Вам плохо?

Симон перевел дыхание и собрался в кулак. Он знал, что надеяться нельзя, потому что именно надежда – самая страшная неволя.

— Куда ее продали? – вибрирующим от напряжения голосом поинтересовался он.

— В Вавилон. Точнее, на Родос. Один из офицеров гарнизона купил… имя на память не скажу.

— А вещь… у вас осталась от нее хоть какая-нибудь вещь?

Управляющий замялся.

— Да… но теперь эта вещь принадлежит мне. Это – компенсация за ее содержание.

— Покажите, — требовательно выставил вперед ладонь Симон.

Управляющий вздохнул, подал знак незримо стоявшему в тенечке за его спиной помощнику, принял резную шкатулку и вытащил неказистый медальон из ясписа. И Симон моргнул и бессильно осел на утоптанную землю. Ноги не держали.

***

Первым делом Амр перезнакомился с командирами еврейских родов, и первый вопрос, какой пришлось ему услышать, был все тот же:

— Какой Амр? Уж не тот ли, что пророка пытался убить?

— Да, это я, — мрачно отозвался Амр и впервые за много лет услышал в ответ не порицание, а одобрение.

— Хорошо, что ты Единого принял. Бесы рыдают от такой потери, будь уверен.

Амр смущенно улыбнулся, а едва он принялся перестраивать новое, впятеро выросшее войско, подъехал старый Моисей.

— Я возвращаюсь в Элефантину, Амр. Если будут вопросы, обращайся к Менасу.

— А почему ты не останешься? – опешил Амр.

Старый еврей развел руками.

— У меня договор с Ираклием – варваров удерживать. И этот договор в силе.

— Ираклий не может удержать империи в равновесии, — покачал головой Амр. – Ты не обязан держаться за старый договор.

— Это не имеет значения, — улыбнулся еврей, — если я пропущу нубийских варваров сюда, Египта просто не станет. Очень быстро. А евреям Элефантины это не надо. Нам нужен богатый и стабильный Египет.

Амр покачал головой. Эта купеческая логика была безупречна, и все равно порой изрядно его удивляла. Пожалуй, и он сейчас, знающий, что ввяжется в эту войну, как только увидел флот, должен был принять столь же дальновидное решение. Он оглядел войско; положа руку на сердце, его воины, пусть и выросшие числом в пять раз, ветеранам явно уступали.

— Как думаешь, Моисей, — мотнул он головой в сторону оранжевых клубов пыли – там, вдалеке, — Теодор намерен драться?

Моисей прищурился.

— Он бы не дрался… но, вот беда, война уже началась, а он обязан оборонять земли империи. Иначе Сенат с него шкуру снимет. Мой тебе совет: не торопись. Позволь ему самому выбрать свою судьбу.

***

Оказавшись в Александрии, Кифа первым делом отправился в Мусейон и затребовал все копии нотариальных документов по совершенным в Индиях покупкам. В отличие от купчих на зерно, империя пока не придавала значения этим безобидным бумагам, и доступ к ним был открытый, а между тем уже спустя полчаса Кифа знал об интригах внутри Сената и даже внутри огромной семьи Ираклия почти все.

Во-первых, два месяца назад экономы дома Грегориев, родичей снохи Ираклия перестали ввозить адаманты, гиацинты и маргарит*. Спустя всего неделю прекратился ввоз корицы и гвоздики и лишь месяц назад остановились поставки сырого шелка. Кифа знал, что специи ввозили греки, родичи кесаря Костаса по материнской линии, а шелк почти монопольно держал в своих руках сам Ираклий. Так что выстраивалась простая и ясная картина. Первыми поставили вопрос о курейшитском проливе и перестали вывозить зерно и ввозить драгоценные камни грегорийцы, затем их поддержали греки, и самым последним отказался грузить суда эконом дома Ираклиев.

*Маргарит – жемчуг.

«Умен император…» — отметил Кифа.

Схема показалась ему безупречной. Было правильно, что тихую войну начали именно те семьи, что держали сеть важнейших каналов из Нила в Мекканское море. Было правильно, что первым делом империя отказалась от предметов роскоши, а шелк – товар абсолютно необходимый* перестали ввозить в числе последних. И было правильно, что Ираклий об этом помалкивал. Потому что вряд ли курейшиты согласились тихо и законопослушно помереть с голода, и, скорее всего, уже двинулись в Египет, — как только у них перестали брать товар.

*Шелк – единственная ткань античности, на которой не могла жить бельевая вошь. Значение этого свойства шелка в условиях засилья вшей переоценить сложно.

Кифа разложил карту, с линейкой в руке оценил развитие событий и охнул: выходило так, что сейчас войска курейшитов могут находиться меж Фаюмом и Вавилоном – в самом сердце Египта! Нет, он понимал, что ничего существенного курейшиты сделать не могут – пока. Но вот если Египет охватит гражданская война… — Кифа прищурился… — тогда могло повернуться по-разному.

***

Симона трясло. Двадцать восемь лет, день за днем, неделя за неделей, год за годом он искал Ее. Он вел себя так тихо и незаметно, как мог, и делал только одно – вынюхивал и ждал, высматривал и ждал, держал уши торчком и ждал. Он отказался от всех людских слабостей и связей. Он сделал себя механизмом по передаче поступков и, находясь в центре всего, оставался от всего свободным. А судьба отдала ему Елену ровно в тот миг, когда он – впервые за двадцать восемь лет – отступил от принципов и позволил Небу увидеть себя – быстро заполняющим стандартную форму вольной грамоты для той, которой была обязана подчиниться вся Ойкумена.

— Святой отец, с вами все порядке?

Сверху потекло, и Симон поднял голову. Управляющий солдатским борделем стоял напротив с кувшином воды и участливо заглядывал в глаза.

— Уже лучше?

Нет, ему не было лучше. Всю жизнь он хотел только одного: чтобы Царица Цариц заняла достойное Ее место, и безостановочное кровопролитие прекратилось. Но «Тот, Который» определенно видел Симона с небес и тащил Елену перед ним на веревочке, как морковку перед осликом, и Симон каждый раз опаздывал. Все ясно: мир, созданный Всевышним, суетливо подыгрывал хозяину – и там, возле бака с известью, и в квартале ткачей, а теперь еще и здесь.

Симон поднял глаза в небо и уставился в нависшую над ним, уже распадающуюся на отчетливые фрагменты комету. Она тоже была частью этого мира, и тоже подыгрывала Творцу – как-то по-своему, но подыгрывала.

— Будь проклят этот мир, — тихо, с чувством произнес Симон. – Ты достоин своей судьбы.

— Что вы сказали? – склонился управляющий борделя.

И в следующий миг небо наполнилось шуршанием, а маленькая тенистая беседка – вся – наполнилась оранжевым светом.

***

Амр понял, что схватки не избежать, когда расположенные на соседнем холме ветераны сдвинули свой правый фланг еще правее.

— Видишь? – повернулся он к Зубайру.

— Вижу, — мрачно кивнул эфиоп. – Думают обойти и прижать к Нилу. К полудню этот маневр завершить можно. А там и солнце начнет бить нам в глаза.

— Что предлагаешь?

— Ударить в центр и взять Теодора в плен, — рубанул воздух белой ладонью эфиоп. – Пусть пятую часть своих людей положим, но затем уже начнем диктовать мы.

Амр несогласно цокнул языком. Он был уверен, что человек в плаще Теодора – вовсе не Теодор. Лично его на эту приманку уже ловили, — когда он пытался убить Мухаммада в первый раз. Однако Зубайр был прав: не пройдет и нескольких часов, и тем, кто окажется с восточной стороны, драться будет тяжелее.

Можно было, конечно, просто «зеркалить» действия противника, не давая взять ему преимущества, но Амр понимал, что это рано или поздно приведет к лобовому столкновению и поражению. Людей у Теодора было больше, да, и опыт у них был – не сравнить.

— А давай-ка ударим в центр, — согласился он с Зубайром. – Но Теодора брать не будем, а просто прорвемся на ту сторону. Пусть хоть солнце будет на нашей стороне.

Зубайр удовлетворенно хохотнул, хлопнул верблюда и, созывая командиров, протяжно закричал. И в следующий миг воздух наполнился шуршанием, а небо осветилось. Амр поднял голову и охнул: прямо над ним, словно огромный огненный стриж, чиркнуло белое пламя, а в следующий миг земля вздыбилась, потом со стоном ухнула вниз, а он вместе с верблюдом оказался в воздухе.

***

Ударило так, что Кифа отлетел от стеллажей со свитками шагов на двадцать, а сами стеллажи вмиг подломились, накренились и со стоном, толкая друг друга, повалились и поехали через весь Мусейон.

— Землетрясение! – заорал кто-то. — Всем наружу!

Кифа растерянно вскочил, и тут ударило второй раз. Пол ушел из-под ног, и когда он сумел подняться, в глазах плыло, а по щекам струилась горячая кровь. Кифа, шатаясь и цепляясь плечами за поваленные стеллажи, кинулся к ставшему пустым проему дверей, пробежал по вылетевшим вместе с косяком деревянным дверям, едва не упал, но его подхватил кто-то из служащих.

— В сторону Антиохии пошла! – закричал кто-то.

Кифа поднял голову. Более всего комета походила на огненного человека с раскинутыми в стороны руками и повисшей на грудь головой. И от этой головы все время отделялись и, оставляя дымные следы, уходили за горизонт маленькие ярко-оранжевые пятна.

— Спаситель! – охнул кто-то. – Он пришел! Люди! Страшный Суд!

Выбежавшая из Мусейона толпа растерянно загомонила, но начальник службы охраны сообразил, что следует делать, быстрее всех.

— Заткнись! – двинули паникера в зубы. – Филипп, беги к берегу! Глянь, что там с морем!

Кифа вздрогнул и вытер заливающую глаза кровь. Он хорошо помнил, как это было двадцать восемь лет назад.

— Укрытие здесь есть? Кто знает?! Есть здесь укрытие?!!

— Без тебя подумали! – рявкнул начальник службы охраны и швырнул одному из помощников ключи. – Аркадий, уводи всех в укрытие! Кемаль, возьми своих и проверь, не остался ли кто внутри!..

Грамотные люди, они лучше других знали, как это обычно бывает.

***

Когда ударило в третий раз, Симон как очнулся и глянул вверх, на рассыпающееся на глазах тело кометы

«И что это значит?»

Он слишком хорошо помнил, как она появилась, — одновременно с его обещанием поджечь небо. А стоило ему проклясть мир…

— Ты что, — обратился он прямо к Нему, — хочешь сделать меня виновным во всем?

Всевышний молчал.

«Или я просто угадал?»

Такое бывало с ним, да и со всеми прочими, после каждой новой ступени посвящения. Некоторое время – кто дня три, кто неделю, а кто и полгода, — люди начинали жить на удивление точно. Не появлялись там, где возникала опасность, вставали за миг до того, как в класс входил Учитель, наугад вытягивали с полки именно ту книгу, в которой содержался ответ. А потом это проходило.

— Но я не проходил никакого нового посвящения… — пробормотал Симон и тут же увидел валяющийся перед ним в пыли медальон из оникса.

«Или уже прошел?»

Тряхнуло еще раз, и Симон торопливо схватил медальон.

«И что… я предугадал, что мир проклят и обречен?»

Могло выйти и так.

Симон вскочил, огляделся, и его уши тут же заполнил вой и грохот. С визгом вылетали из борделя полуголые «сестры» вперемешку с такими же перепуганными клиентами. Где-то валилась крыша, где-то вытаскивали из-под обломков раненых, а где-то трещал огонь. Он поднял голову. Несколько дымных полос уже уходили за горизонт, в сторону Антиохии, и Симон хорошо знал, что творится теперь там, где траектория их движения завершалась.

«Волна… скоро пойдет волна…»

В прошлый раз он был далеко от моря, но немногие уцелевшие очевидцы говорили, что пришедшая вслед за толчком приливная волна достигала четверти высоты Фаросского маяка.

— А где маяк?! – охнул Симон.

На месте торчавшего после серии землетрясений, как обломанный зуб, Фаросского маяка была пустота*. И это означало, что этот удар был куда как мощнее предыдущего, так и не сумевшего развалить маяк до основания.

*Известны три даты беспрецедентной катастрофы, разрушившей Фаросский (Александрийский) маяк: 21 июля 365 года, 21 июля 400 года и 21 июля 1375 года. Однако есть еще две «близнецовые» даты этой сверхкатастрофы: 21 июля 435 года, когда рухнул даже Александрийский театр, а также 21 июля 356 года до н.э. – когда Герострат (букв. перевод сила Геры) уничтожил(а) храм Артемиды Эфесской.

Симон выдохнул и, сшибая попадающихся по пути людей, пошел, а затем и побежал к морю – в самую пасть катастрофы. Он знал только один способ точно выяснить, видит ли его Господь, — проверить.

***

Когда Теодор сумел подняться на ноги, горизонт на востоке, там, куда упало то, что пришло с неба, полыхал зарницами, а его солдаты уже стояли на коленях.

— Встать! – заорал он. – В атаку…

«Бесполезно…»

Он глянул на армию Амра и прикусил губу – там тоже молились. Все! Теодор поискал глазами командиров, нашел одного, подбежал и схватил его за грудки.

— Поднимай своих! И быстро! Пока они там не опомнились!

— Нет, кесарь, — покачал головой ветеран, — сегодня праздник Нила. Все это знают. И все понимают, почему небо разгневалось.

Теодор зарычал, отшвырнул офицера, принялся бегать от командира к командиру, но везде получал, в общем-то, тот же самый ответ.

— Нельзя сегодня воевать. Еще хуже будет. Бога не обманешь.

И тогда Теодор осел прямо на землю, уткнулся лицом в ладони и замер. Он понимал, насколько уникальный шанс теряет – прямо сейчас. Да, эти варвары были совсем необучены, да, их было намного меньше, но Теодор помнил, как дерутся те, пришел воевать с империей по своей воле. И он вовсе не был уверен, что сумеет победить, когда они, отмолившись, поднимутся с колен.

А потом его тронули за плечо, и Теодор поднял мутный взгляд. Это был Анастасий, и лицо его было вытянутым и бледным.

— Нил уходит.

— Что? – не понял Теодор.

— Посмотри сам…

Теодор поднялся, глянул в сторону Великого Потока и непонимающе тряхнул головой. Только что уверенно наступавшее на берега кроваво-красное море словно съежилось – втрое! Нет, вчетверо!

— Что такое?

— Это Господь, — с нескрываемым ужасом, едва заметно повел головой вверх Анастасий. – Зря мы в такой день бойню затеяли.

— Хоть ты бы помолчал! – с презрением бросил Теодор. – Без тебя паникеров хватает.

— Анастасий прав, — поддержали полководца со всех сторон.

Теодор огляделся и увидел, что все командиры уже сгрудились вокруг него, но вот желания воевать ни у кого в глазах не обнаружил.

— Сенат дал мне исчерпывающие полномочия, — глотнул он, — и те из вас, кто не сумеет собрать своих людей, будет объявлен паникером. А вы знаете, что ждет паникера во время боевых действий.

***

Когда Симон прибежал в гавань, вода уже отступала. Два десятка судов, брошенных командой, уже виднелись далеко в море, и на всей пристани стояла только одна галера – со спущенным и уже обвязанным парусом и прикованными, орущими от ужаса рабами.

— Господин! Святой отец! – кричали они. – Не бросайте нас! Скажите хозяину…

Симон кинулся к натянутому, словно струна канату, вскочил на него и, балансируя, в несколько шагов перебрался на галеру.

— Что вы делаете?! – рвались на цепях рабы, — скажите господину…

— Молчать! – рявкнул Симон, достал нож и в несколько движений перерезал канат.

— А-а-а-а-а!!!

Галера дернулась, как выпущенный из баллисты каменный снаряд, а в следующий миг Симон увидел, как там, позади стремительно обнажается дно гавани, поросшей зеленой морской травой и с прыгающими, так и не понявшими, что происходит, серебристыми рыбками.

— А-а-а-а-а!!!

Симон обернулся к рабам.

— Весла сложить! Общую цепь подтянуть!

Но рабы уже были вне себя от ужаса, и Симон бросился к общей, соединяющей всех в одно целое цепи, натянул ее воротом до отказа и поставил стопор. Он знал, что вариантов у Бога немного: убить их всех, или кого-то оставить в живых – рабов или Симона. И лишь по тому, как лягут «кости» в этой «игре», можно было судить о происходящем. А потом вдруг стало тихо – только шум всасываемой морем воды да шелест оседающей на пустое каменистое дно пены.

— Бог мой! – выдохнули рядом.

Симон повернулся. Волна уже шла – огромная, локтей ста высотой, и совершенно черная. А на ее почти вертикальной передней стенке уже висели те самые два десятка унесенных чуть раньше кораблей – меньше щепок.

— З-за чт-то? За чт-то т-ты нас т-так, святой отец?

— Помолчи, — нетерпеливо отрезал Симон, прошел в центр и уцепился за мачту, а в следующий миг в уши ударил такой рев, что он сразу оглох.

Нет, что-то он, кажется, слышал, но рев стал шепотом, и сила его чувствовалась лишь по вибрации палубных досок.

— Ну, что? – поднял он глаза в оранжевое небо. – Что ты решил? Жить мне или нет?

Он отлично знал, что прямо сейчас, все, как один, жители Ойкумены смотрят вверх и задают вопросы – каждый о своей собственной судьбе. Так что у Симона был только один способ раствориться среди них, а значит, исчезнуть из поля Его зрения – не строить из себя молчуна.

Черная стена приближалась

— Всем на дно! – жестом приказал Симон, и те немногие, что еще не догадались, что главный вес галеры должен быть как можно ближе к днищу, тут же упали и вжались в дощатый пол.

А потом что-то внутри у Симона сдвинулось, сердце прыгнуло в горло, и он вцепился в мачту, отвернулся от бегущей вверх черной воды и увидел Александрию. Обычно белеющая стенами, а теперь оранжевая, как это бывает на закате, она была диво как хороша. А он все поднимался и поднимался вверх, пока не увидел далекую, аж за городской стеной сеть каналов и проток, затем ждущие оплодотворения поля, а затем и тысячи беспорядочно мечущихся людей. Более всего они напоминали муравьев, почуявших, что на этот раз Нил намерен разлиться шире обычного. Да, и судьба их ждала та же самая.

***

Амр поднялся с колен одним из первых и первым увидел то, что происходит с Великим Потоком.

— Смотри, Зубайр, — толкнул он эфиопа. – Что это?

И тут же понял, что вопрос излишен. Он уже видел такое – в родном селении двадцать восемь лет назад, когда земля, вместе с домами, скотиной и людьми, единым, в сотни локтей пластом, съехала вниз по склону – шагов на четыреста. Перекрытая, словно мелкий ручеек по весне детишками, река тогда остановилась мгновенно – ровно на два дня. А потом плотина пропиталась влагой, поползла, превратилась в жидкую грязь, и все, что стояло ниже, — все четыре деревни – снесло, словно их никогда и не было.

— Что это?! – загомонили отовсюду воины.

— Смотрите!

— Красное море расступилось*!

*Просьба не смешивать с библейским инцидентом. Подобное прекращение потока вод происходило многократно и во многих районах мира. Число еврейских «колен» (12), перешедших в тот день на другую сторону так называемого «Красного моря», также является простым совпадением.

Амр смотрел во все глаза. Перекрытые где-то в верховьях кроваво-красные воды Нила действительно расступились! И он уже видел мечущихся в грязи крокодилов и прыгающую на отмелях серебристую рыбу.

— Аллах Акбар… — потрясенно выдохнул Зубайр. – Единый пропускает нас на ту сторону!

Амр глотнул. До него вдруг дошло, что теперь, когда почти все корабли Египта ушли громить морские крепости курейшитов, никакого иного способа переправить огромную армию на ту сторону, к зернохранилищам у него нет. Только по дну.

Он глянул на замерших на коленях вдалеке ветеранов Теодора, затем медленно повернулся к поднимающимся с колен воинам – и своим, и евреям и поднял кулак вверх.

— Алла-ах Акба-а-ар!

И воины закричали так яростно и так радостно, что он понял: они осознают, что происходит.

***

Симон смотрел на приближающийся город неотрывно. У него не было мыслей. Он не был способен удивляться. И даже страх, коего следовало ожидать, словно не поспевал за ним, стремительно мчащимся навстречу тысячам охваченных паникой людей.

Симон видел их всех вместе и каждого по отдельности. Он видел бегущих в укрытие монахов Мусейона. Он видел таможенника, панически закрывающего тонкую дощатую дверь будки на пристани. Он видел даже привязавшего всю свою семью, а затем и себя к пальме статного бородатого мужчину в платье купца. Он видел всех. И он не видел никого. Потому что единственный человек, которого он действительно видел – изнутри, был он сам.

Симон ясно видел, насколько омерзительной оболочкой пользуется он – бессмертный Дух, сунутый в тело, словно ослабевший воин – в бабскую юбку. Он видел, насколько примитивна и стыдна та часть его души, что жаждет или боится, кичится или смущается. Вся она была так же понятна и омерзительна, как беззубая заискивающая улыбка того, кто напряженно ждет своей кости. И даже разум – предмет его особой гордости выглядел теперь лишь набором счетных палочек, по сути, лишь инструментом для беспрерывного обслуживания почти обезьяньего тела и еще более ненасытной и бесстыдной, чем обезьянья, «души».

А потом он – у самого гребня волны – вошел в город и стал смертью – для всех, кто волей судьбы оказался под его подошвами – с такой высоты почти муравьев.

***

Амр кричал беспрестанно.

— Быстрее! Быстрее! Еще быстрее!

Он хорошо помнил, каким спускается хоть на некоторое время приостановившийся поток вод. И воины – сотня за сотней – слетали на своих верблюдах и ослах, мулах и собственных задах вниз по скользкой земле недавнего русла и почти сразу же увязали в мокром, смешанном с илом песке – кто по колено, а кто и глубже.

Нет, они, конечно же, двигались – рывками, по полшага, по четверть шага, по пяди… но вскоре всем, кто подходил позже приходилось входить в русло справа и слева, а весь бывший Нил – шагов на пятьсот в обе стороны стал сплошной, черной и мокрой, шевелящейся массой.

— Успеем? – повернулся он к Зубайру.

— Трудно сказать, — покачал головой эфиоп. – Войска императора уже тронулись. Ты и сам знаешь, какой соблазн ударить нам, вязнущим в мокром песке, в спину.

Амр яростно крякнул. Он видел, что Аллах явно дает шанс: далекие воины Теодора шли вдвое медленнее, чем можно, а их командиры все еще были в растерянности, отчасти потому, что не были уверены, что Амр отважился войти в русло. Опытный полководец вполне мог лишь сымитировать переход и устроить засаду, чтобы встретить врага градом стрел из-за берега Нила.

— Быстрее! – заорал он, хотя сам же видел: то вязнущие в песке по колено, то бредущие в иле по пояс воины понимают, чем рискуют.

А потом одна или две лошади вдруг выбрались на твердое основание, и передовой отряд, распугивая огромных, но никогда еще такого не видевших крокодилов, в считанные мгновения пересек едва ли не две трети русла.

— Пора и нам, — тревожно глянул в сторону подступающих ветеранов противника Зубайр, — и знаешь, они ведь тоже сядут по пояс…

— Если еще отважатся, — кивнул Амр.

***

Симон чувствовал смерть всем своим существом. Он видел, как вдребезги разлетаются там, внизу крыши и сараи, как всасывает в подошву черной волны бесчисленных горожан, и как мгновенно они исчезают в такой же черной, лишь подсвеченной с неба оранжевым светом пене. А потом он вдруг начал снижаться, и справа пролетел купол храма Святого Георгия, а слева – Армянской Божьей матери*, а затем он прошел над самой крышей солдатского борделя и на миг – не более – встретился глазами с вцепившимся в скамью у беседки белым от ужаса экономом. И лишь тогда мир перевернулся – раз, другой, третий – а Симон обнаружил, что его галера застряла в наполовину снесенных воротах, а вокруг бурлит черная грязь.

*Армянская диаспора занимала ключевые посты в коптской церкви вплоть до новейшего времени.

Он обвел глазами рабов. Они сидели и полулежали, вжавшись в пол и прикрыв головы закованными в цепи руками – точно так же, как и в начале.

— Все, — произнес он и сам поразился совершенно чужому голосу.

Рабы не шевелились. И тогда он выдернул стопор, ослабил общую цепь, немного подумал и двумя ударами ноги вышиб раздробленный кусок кормы – вместе с общим на всех замком.

— Кандалы сами снимете, — тем же чужим голосом произнес он и спрыгнул вниз, прямо в отступающую к морю черную воду; ее уже было всего по пояс.

Мимо плыли трупы. Много трупов.

«И что это было? – странно, как-то гулко и даже с эхом подумал он. – Господь меня пощадил? Или просто не увидел?»

Вода стремительно убывала, и даже трупы начали цепляться за разные предметы одеждой и «садиться» на разные «мели».

«Но Елена-то жива…»

Эта мысль оказалась такой неожиданной, что Симон опешил. Некий злой умысел небес, отправивших Царицу Цариц из Александрии в Вавилон, то есть, подальше отсюда, теперь выглядел благодеянием. Потому что, будь она здесь, Симон ни за что не поперся бы к морю, и теперь, скорее всего, таким же застрявшим в кустах трупом лежал где-нибудь неподалеку.

«Так что… выходит, Бог помог?»

При всей своей очевидности, эта версия не годилась никуда. Симон вовсе не был тем человеком, которому стоило помогать, а уж Елена… она вообще выглядела вызовом существующему порядку вещей. Уж это старый бабуин обязан был понимать.

«Разве что Бога и впрямь загнали в какое-нибудь тело, и он просто ничего не видит и не слышит…»

***

Теодор гнал своих командиров беспощадно, и все равно, они колебались.

— Это хитрость, кесарь!

Да, это могло быть и так, но за спиной у Теодора маячил Сенат.

— Они точно ждут нас под обрывом!

Возможно. Лично Теодор именно так бы и поступил, ибо только безумец решился бы переходить противоестественно расступившийся Нил.

— Мы всех своих положим, пока их из-за берега выбьем!

И Теодору совершенно нечего было сказать, — до тех пор, пока он не вышел к берегу. Почти все люди Амра уже выбирались на сухое место – там, совсем недалеко от крепости Троя, и грязь месила – где-то в последней трети русла – от сила пятая часть армии.

— За ними! – страшно заорал он. – Всем вперед! Быстро!

Он уже понимал, что придется выслушать на Сенате.

— Теодор! – заволновался Анастасий, — это неразумно! Подожди! Ни Трою, ни Родос им все равно не взять! А скоро все восстановится… придет флот… и мы переправимся…

Голова Теодора задергалась.

— Быстро! – повернувшись к полководцу, яростно прошипел он. – Немедленно!

И командиры, понимая, что кто попадется под горячую руку, на того все и свалят, когда придет срок, так же яростно и решительно погнали своих людей вниз – вслед почти переправившейся на тот берег вражеской армии.

— Быстро! Быстро за ними! Кто там паникует?!

И двадцатитысячная привычная почти ко всему ветеранская армия с оханьем, руганью и гневными криками широкой сияющей доспехами полосой вползла в месиво ила и песка.

— И что дальше? – повернулся к Теодору Анастасий.

Теодор недобро усмехнулся.

— Как только аравитяне перейдут Ираклиевы столбы, вопросов не станет. Ни у кого. Потому что у нас появятся настоящие улики.

— Что тебе эти столбы? – хмыкнул Анастасий. – Амр и так виновен в нарушении границ. К чему тебе еще какие-то улики?

Теодор лишь отмахнулся. Никто не понимал, сколь непростым было его положение при дворе. Благодаря матери и сестре Теодора, отец и сын Ираклии взобрались на самый верх власти, но первым делом они прекратить передачу власти по женской линии. И царственный Теодор остался ни с чем.

Но этого было мало. Не проходило недели, чтобы Теодор не встречал какого-либо знака пренебрежения к себе и своему роду. И уж он, выросший в этой атмосфере дворцовых интриг лучше других понимал, что это значит.

— Ну, что они там застряли?! – заорал он и погнал замешкавшихся у кромки ила воинов.

— Кажется, вода поднимается, Теодор! – смущенно смотрел на свои увязнувшие в иле ноги кто-то из командиров.

— Что?!

— Она идет! Смотрите!! А-а-а-а-а!!!

Теодор моргнул, глянул, куда показывает воин, прищурился и оцепенел. Сверху по руслу двигалась черная стена жидкой грязи, и он уже понимал, что это такое.

— Назад! Всем назад!

И в следующий миг она ударила, брызнула ему в лицо десятью тысячами презрительных плевков и в мгновение ока ушла на север, к морю. А внизу, там, где только что кричали и отчаянно барахтались в иле и песке его ветераны, бурлила пена привычного кроваво-красного цвета.

***

То, что Аллах только что явил свою волю, Амр понял сразу. Да, те из его воинов, что остановились, прикрывая отход, погибли, но было их немного, и они сами выбрали свою судьбу. Остальные были здесь.

— Смотри, — толкнул его в бок Зубайр, — вон Менас. Он ждал.

Амр с трудом оторвал взгляд от кипящего кроваво-красного потока и развернулся. Менас, на отличном жеребце, уже спускался с холма. И лицо его было красным и торжественным.

— Тебя – точно – Господь ведет, Амр.

Амр глотнул, но не смог выдавить ни слова. Он видел это, но такой чести от небес дважды искавший убить Мухаммада, ожидать не смел.

— Что будешь делать?

Амр опустил голову. Он видел на карте, где находится Гелиополис, — совсем рядом. Он знал, что возьмет зерно – столько, сколько нужно. Он понимал, что Менас будет помогать – и с кораблями, и с погрузкой. Но он помнил, что флот империи уже двинулся в сторону курейшитских морских крепостей.

— А что предлагаешь ты?

— Перед тобой, там за крепостью Троя, стоит Вавилон, — улыбнулся Менас, — это самый богатый город мира. Возьми его.

Амр покачал головой. Он знал, что не спасет этим ни одного верящего в Единого – там, в Аравии.

— А вы что скажете? – обратился он к собравшимся вокруг командирам племен.

— Империя забыла все слова, которые оставил Единый, — проронил Зубайр. – Надо воевать.

Амр уклончиво кивнул. Сказано было по существу, но не о главной сегодняшней задаче.

— А что скажешь ты? – повернулся он к оставшемуся у евреев за старшего Аарону.

— Империя слишком сильна, — прищурился еврей, — поэтому нужно бить наповал. Второго шанса не будет.

Амр заинтересовался.

— И как?

— Не делай то, чего от тебя ждут, — покачал головой Аарон. – Наплюй на Вавилон. Сделай ход конем.

— Каким конем? – встрял Зубайр. – При чем здесь шахматы?

Еврей улыбнулся.

— Не шахматным конем, Зубайр… надо делать ход конем Троянским. По-гречески.

Амр на мгновение ушел в себя. Он знал греческий, но не настолько, чтобы читать их книги, а это явно было из книг. Где-то там, далеко в прошлом он что-то о Троянском коне слышал…

— Троянским конем? Что это?

— Вон он, — рассмеялся Аарон и ткнул рукой в сторону крепости, — прямо у тебя за спиной стоит.

Амр развернулся. Прямо за его спиной стояла Троянская крепость, закрывающая доступ в Траянскую реку – главный канал Ойкумены. Однако осаждать ее можно было целую вечность: каменные стены неприступны, а запасы воды, беспрерывно подающиеся акведуком – неограниченны.

— Пойти Троянским конем?

Он уже прозревал смысл* этой греческой шутки.

*Игра слов: aquae-ductio – акведук, «ведущий воду», и equae-ductio – «ведущий коня».

— А ведь Аарон дело говорит, — возбужденно пробормотал рядом купец Менас. – Здесь только акведуком и можно попытаться пройти… причем, теперь – самое время.

***

Ираклий выскочил из загородного дворца сразу после первых двух ударов. На третьем толчке упал на землю, перекатился, вскочил и проводил взглядом оседающий внутрь дворца красивый каменный купол.

Рядом тревожно кричала и суетливо бегала гвардейская охрана. Конюх и повар волокли под руки кого-то залитого кровью. На горизонте в направлении Антиохии полыхало оранжевое зарево. Но перед глазами Ираклия стояло только одно – то, что произошло двадцать восемь лет назад. Очевидцы говорили, что в тех местах, куда с неба пал огонь*, горели даже камни.

*В исторический период огонь с неба падал четырежды – каждый раз широкой полосой от Египта, через Аравию и Месопотамию до Индии. Археологи четко выделяют все четыре слоя и даже определили промежутки времени между ними. Поскольку метеоритов не найдено, можно предположить явление подобное Тунгусскому феномену: космическое тело сгорает в атмосфере, и в землю бьет уже комок плазмы.

Земля еще раз дрогнула, кто-то протяжно закричал, а Ираклий вдруг подумал о том, что творится сейчас на Мекканском море – там, куда ушел его флот. Приливная волна могла пощадить суда лишь в одном случае, — если флот еще не подходил к берегам.

— А если подходил… — пробормотал Ираклий, — то никакого флота у Византии уже нет. А война с людьми Абу Касима уже есть…

Он яростно крякнул, двинулся в сторону конюшен и властным жестом поманил к себе зажимающего окровавленную голову старшего конюха.

— Прикажи запрягать! Я еду в Египет.

О том, чтобы плыть в Египет морем, сейчас не могло быть и речи.

***

Симон двинулся из Александрии на юг так быстро, как мог, и уже видел: значение происходящего, понимают немногие. Едва ли не в каждом квартале занимались грабежом и мародерством, и более всего страдали выброшенные на землю купеческие корабли.

— Дураки, — прямо говорил он мародерам, — волна будет возвращаться еще раза три-четыре. Шкуру свою спасайте… пока не поздно.

Да, судя по прошлому опыту, каждая новая волна была вдвое слабее предыдущей, но смерть находила, кого покарать – каждый раз. И предупрежденные мародеры провожали его тревожными взглядами, но… продолжали заниматься тем же. Столь уникального случая обогатиться всего за один раз никто упускать не собирался.

А едва Симон выбрался за городскую стену, волна пошла. Это было ясно уже по звуку. Он огляделся, отыскал ощипанное первой волной, однако уцелевшее дерево, быстро забрался наверх и привязал себя ремнем.

«Ну, и какие у тебя планы?» – глянул он вверх.

Небо молчало, и лишь огненная фигура со склоненной на грудь головой и раскинутыми в стороны руками обещала продолжение – до тех пор, пока самый распоследний грешник не раскается.

«А что если Тебя и впрямь уже нет?»

Теперь, после затяжного полета на гребне волны Симон чувствовал странную свободу – так, словно ему перестали дышать в затылок.

Над крепостной стеной показалась пенная линия, и он вцепился в ствол. Волна ударила в стену, с рокотом перевалила ее и – в четверть силы – промчалась под ним, брызгая серой пеной и бессильно ворча.

Если бы Господь следил за ним так же, как тогда, когда зажег по его слову небо…

«Стоп! – остановил ход мыслей Симон, — так что же это было на самом деле? Неужели банальное предвидение? И никто за мной уже не следит?»

Черная, грязная вода забурлила, обтекая дерево, а затем с тем же бессильным ворчанием двинулась в каналы, а уж по каналам – назад, к морю. Симон дождался, когда местами покажется земля, развязал крепкий кожаный ремень и спрыгнул вниз.

«Неужели Он за мной не смотрит?»

Не было предположения, которое он принял бы с большей радостью, потому что это означало бы, что свобода от небес наконец-то достигнута. Однако Симон слишком хорошо помнил, как точно совпало его тихое, но от всей души, проклятие и падение огня. Выходило так, что он «угадал» дважды, и не просто угадал, — он предрек! С немыслимой – даже для пророка – точностью.

«А если я все это и вызвал?»

Симон болезненно хохотнул. Настолько самовлюбленным, чтобы предполагать за собой подобные таланты, он никогда не был. Да, и не было у него особых талантов, кроме умения идти до конца. Тот же Досифей был намного способнее, потому и занял в группе место первого.

Впереди показался знакомый монастырь, и Симон прибавил ходу, а спустя полчаса уже пробирался внутрь через пролом в стене.

— Где Мар Фома? – поймал он за рукав пробегающего юнца с безумными глазами.

— У себя наверху, святой отец, — вырвался юнец. – Плачет и молится за нас, грешных. Конца света ждет…

Симон рассмеялся. Он слишком хорошо знал настоятеля монастыря, чтобы поверить в этот бред. Практичный Фома и при конце света сумел бы состояньице сколотить.

— Ну, что ж, братец Фома, значит, о конце света и поговорим…

***

Полководец Феодосий, так и стоявший на стене крепости Родос, видел все. Он видел, как Теодор дробил войско, чтобы спровоцировать Амра на атаку и одним разом убить двух-трех «зайцев». Он с замиранием сердца следил, как начали спускаться на дно русла войска Амра, и он с ужасом наблюдал, как люто покарал Осирис ветеранов за попытку пройти вслед за аравитянами. А потом Амр собрал командиров, и Феодосий глянул на уходящее за горизонт оранжевое знамение и поманил приближенных пальцем.

— Что скажете? Какой будет следующий его шаг?

— Амр пойдет на Вавилон, — дружно, один за другим заголосили военачальники. – У него в советчиках Менас, а он такого случая не упустит.

Феодосий с сомнением хмыкнул. Да, Вавилон был богатым городом, а главное, у Менаса внутри города была поддержка, и Вавилон мог пасть почти без боя. Но для аравитян зерно было куда как важнее.

— А если он двинется на Гелиополис, к хранилищам?

Командиры дружно принялись возражать, а спустя некоторое время аравийская армия начала дробиться, и Феодосий удовлетворенно хохотнул. Жадный и недалекий варвар принял худшее решение из всех возможных: евреев оставил осаждать вавилонские стены, а сам вместе со своими аравитянами отправился на Гелиополис.

— Ну, что, Господь снова с нами, — переглянулся Феодосий с военачальниками. – Накажем дикаря?

Командиры захохотали. Все видели, что обогнувший Трою Амр сам подставляет спину под удар втрое, а то и вчетверо большего числом Троянского гарнизона. И все понимали: уничтожь аравитян, и евреи, оставшись без главного зачинщика, скорее всего, вернутся в Элефантину.

***

Зубайр со своими людьми ползком подобрался к Троянскому акведуку в полусотне шагов от крепости. Лежа на боку, лично проломил каменную стенку крепостного водопровода кузнечным инструментом и сразу увидел, что Аарон и Менас правы: внутри было пусто. Вода сошла обратно в Нил, едва в верховьях Великого Потока случился этот затор.

— Гляньте, как там Нил? – бросил он через плечо.

— Поднимается. Быстро поднимается.

Эфиоп крякнул и, подавая пример, с трудом затиснул широкие плечи в пролом. Упираясь ногами, влез целиком и закашлялся. Жидкая, скользкая грязь на дне водовода воняла гнилой травой и тухлой рыбой.

— За мной, — коротко скомандовал он таким же, как он, добровольцам и, не теряя ни мгновения, стремительно пополз вперед – в неизвестность.

Нет, кое-что Менас и Аарон о том, что его ждет впереди, рассказали, но этот рассказ не порадовал.

— Все акведуки перекрываются на выходе здоровенным жерновом.

— Жернов стопорится снаружи. Изнутри акведука его ни подцепить, ни откатить.

— И рядом обязательно стоит охрана – круглые сутки.

Грязь под ним внезапно повлажнела, затем стала мокрой, и Зубайр с трудом подавил рвотный позыв и, чтобы не думать о неизбежном, пополз по скользкой грязи еще быстрее.

«Только бы успеть до подъема Нила…»

Об этом Аарон и Менас предупредили особо.

— Если не успеешь до того, как Нил поднимется до уровня акведука, потопнете там внутри, как котята.

И даже сделанный им лично пролом в таком случае не спасал – просто потому, что и пролом должен был оказаться ниже уровня Нила. А вода уже поднималась. Но главное, что знал Зубайр: если он не прорвется в крепость до того, как гарнизон Трои ударит в спину Амру, погибнет не только Амр, погибнет все.

— Сколько уже внутри? – бросил он через плечо.

— Четырнадцать… — гулко отозвались сзади. – Уже пятнадцать…

«Битком…»

Больше полутора десятков человек на полусотне шагов от пролома до жернова и не могло поместиться, и Зубайр старался не думать, что в первое время, когда он выберется наружу, если он туда выберется вообще, рядом с ним будет совсем немного людей: двое, трое. А воды в акведуке было уже – на полторы-две пяди.

Спасаясь от мыслей, хлюпая грязью, он сделал еще рывок… и тут же ударился лбом.

«Все?»

Поднял руку, ощупал: перед ним была стена – скользкая от наросшего ила и совершенно гладкая, без единого шва. Это был жернов.

— Ага… — проронил он и начал ощупывать препятствие – пядь за пядью.

Чуть выше головы прощупывалось круглое отверстие.

— Там, в центре жернова должна быть пробка, — сказал Аарон. – Она забита снаружи. Если сумеешь выдавить…

Зубайр сунул руку в воду под собой, достал из мокрой, скользкой, набитой жидкой грязью сумки зубило и молоток, поднял руки и кое-как примерился и ударил.

«Есть!»

Пробка вылетела, а Зубайр глотнул, оскальзываясь в грязи, приподнялся и глянул в круглое отверстие. Прямо перед ним сиял начищенной медью византийский доспех.

«Охранник…»

— Лук… — прошептал он через плечо. – Нет, не этот… детский дайте.

Нормальный лук развернуть внутри было невозможно. Зубайр уже примерял, едва подполз к акведуку – в самом начале.

Ему подали лук, и Зубайр, стараясь не глотнуть поднявшейся до подбородка вонючей воды, подтянул ноги, кое-как сел, быстро, пока охранник не отошел, натянул детский лук, отпустил тетиву и, не теряя времени, сунул в щель между жерновом и стеной кузнечное зубило. Нажал… и скользкий от грязи жернов мягко отошел в сторону, в глаза ударил оранжевый свет, а черная вода из акведука хлынула вперед, внутрь крепости.

— Аллах Акбар… — потрясенно прошептал Зубайр.

Его специально предупреждали, что этого не произойдет, — просто потому, что жернов всегда застопорен снаружи. Но это произошло.

***

Федосий наблюдал за происходящим из башни соседнего Родоса, в двух сотнях шагов. Он видел, как по его письменному, отправленному стрелой приказу открыли ворота Трои, как стремительно выбежали из крепости отборные отряды, и как аравитяне, увидев, что им вот-вот ударят в спину, стали быстро перестраивать ряды.

— Не успеют, — хохотнул Феодосий.

Сейчас все самые слабые воины аравитян были в хвосте колонны, а значит, когда Амр выполнит маневр, этого «хвоста» просто не станет, — посекут всех. И аравитяне окажутся в еще меньшем численном составе.

А потом он вдруг увидел, что земля у выхода из Троянского акведука черна от воды, а прямо по двору крепости в сторону ворот – один-одинешенек – мчится здоровенный эфиоп – грязный и мокрый.

— А это еще кто?

Он повернулся к приближенным.

— Кто это?!

А тем временем эфиоп в два удара зарубил обоих охранников и приник всем телом к вороту титанического засова.

— Куда вы смотрите?! – заорал Феодосий. – Ворота! Ворота держите!

Но все до единого воины Трои стояли на крепостных стенах и с азартом наблюдали за развитием событий там, за пределами крепости.

— Во-ро-ота! – заорал Феодосий.

Но было поздно. Ворота дрогнули, разошлись, и внутрь неприступной крепости хлынули как бы занятые осадой соседнего Вавилона евреи – единым неудержимым потоком.

***

Симон отшвырнул перегородившего ему путь монаха и толкнул дверь. Фома стоял у окна и с интересом наблюдал за тем, как уходит за горизонт оранжевая комета.

— Мир тебе, настоятель…

Фома обернулся, и его брови изумленно поползли вверх.

— Симон? Ты?!

Симон кивнул и, хлопнув ладонью в лоб сунувшегося за ним охранника, притворил дверь.

— Елена здесь.

Фома растерянно моргнул, сипло прокашлялся и осел в резное кресло.

— Насколько это достоверно?

Симон подошел и осторожно положил медальон из оникса на стол. Фома глотнул, потянулся, но в последний миг отдернул руку.

— Я не хочу с этим связываться.

— Я тоже не хочу, – пожал плечами Симон, — однако, ты же знаешь, что бывает с теми, кто преступает клятву.

Фома побледнел. Он знал.

— Царица Цариц должна явить себя миру, — присел напротив Симон и кивнул в сторону уходящей за горизонт кометы, — и сейчас – самое время.

Фома молчал.

— Я только что из Александрии, — продолжил Симон, — в городе полно трупов, а будет еще больше. Ты же помнишь, как это было двадцать восемь лет назад?

Фома опустил глаза. Конечно же, он помнил.

— Я тебе точно говорю, — ткнул пальцем в небо Симон, — этот старый бабуин готовит нам Апокалипсис.

— Думаешь? – поднял голову Фома. – А мне кажется, Он в последнее время притих. Так, словно и нет Его.

Симон хмыкнул. Невзирая на огонь с неба, у него было точно такое же чувство.

— И что ты предлагаешь?

Фома на мгновение ушел в себя.

— Я бы не стал совершать необдуманных поступков, — задумчиво проговорил он. – Мне кажется, надо спросить у пророков.

Теперь уже задумался Симон.

— Пророка сначала изготовить нужно.

— Но ты же умеешь.

Симон заглянул Фоме в глаза, и зрачки настоятеля на мгновение скакнули в сторону. Уж, то, какую прибыль начинает получать монастырь, имеющий хотя бы одного бесноватого, Фома знал, как никто другой.

— Ах, ты, старая пройда, — укоряющее протянул Симон, — пророков ему захотелось… ты лучше на себя посмотри; весь в корысти увяз! Как ты собираешься встретить Судный день?

Фома обиженно поджал губы.

— А я вообще не собираюсь его встречать. А если кто собирается посетить это судилище добровольно, то второго такого дурака свет еще не видывал.

Симон пожал плечами. В этом Фома был прав.

— Я тебе точно говорю, Симон, — с напором произнес Фома, — без пророка нам никак! Ты сам-то знаешь, что нам с этой Еленой делать?

— Филоксен знает.

Настоятель монастыря отмахнулся.

— Филоксен не пророк. Тут нужен человек масштаба Мухаммада. Кстати, это не ты его в Иерусалим провел?

Симон покачал головой.

— Он сам прошел.

Фома поднял брови.

— Как так сам? Никто сам в Иерусалим не проходит, и ты это знаешь лучше других.

Симон хмыкнул. Правда была в том, что пройти туда было не так сложно; а вот выйти… тут и нужен был проводник. Однако Мухаммад не просто вышел, а вышел в ясном уме и твердой памяти, способным четко различать вещи и понятия. На фоне сонмища других, почти безумных прорицателей, это казалось почти невозможным.

— Кстати, а в какой он Иерусалим ходил? – заинтересовался Фома.

— В небесный, — вздохнул Симон.

— Может, проведешь пару человек туда же? – ненароком бросил настоятель, — у меня толковые мальчишки есть…

Симон задумался. Он и сам уже чувствовал, что без пророков на таком важном этапе – никак. Только пророк мог объявить то, что уже неотвратимо. Но следовало решить, в какой именно из четырех – в точности по числу стихий – Иерусалимов будущего пророка провести.

Шаманы-людоеды, подобные Аббасу, все, как один, попадали в Иерусалим Подземный – самый жестокий, и ждало их всех, в общем-то, одно и то же: ад при жизни. По звуки там-тамов бесы резали и разделывали их на мелкие части, жадно пожирая внутренности, высасывая мозг и выковыривая глаза. Аббас говорил, что лично с ним это длилось около полусуток, и он чувствовал все – каждый оттенок боли. Понятно, что после этого напугать Аббаса было просто немыслимо. Нечем его было уже пугать.

Однако для людей утонченных такой подход не годился, и Симон, как правило, водил будущих пророков в Иерусалим Подводный, под мягкие звуки струнных инструментов, безо всякой спешки. Все было почти то же самое, просто вместо разделки, пожирания внутренностей и выварки костей в котле, паломникам Духа вскрывали грудь и бережно вынимали сердце, дабы отмыть его в священных водах источника Зам-Зам от человеческих пороков и страстей.

Некоторых, вроде Александра, сына Македы, можно было после этого посвящения вести в Иерусалим Небесный. Человека не так трясло. И, пожалуй, Мухаммад был единственным, кто прошел туда сам и с первого раза. Однако самым страшным для человека оставался Иерусалим Огненный – Вселенский Тофет, как он есть. Туда вообще никто из монахов не ходил – боялись. И только Симон, один-единственный в Ойкумене, был во всех четырех.

— Ну, что? Надумал? – оторвал его от мыслей Фома.

Симон нехотя кивнул.

— Хорошо. Убедил. Сделаю тебе пророка.

— Семерых, — тут же воодушевился настоятель. – У меня есть отличные ребята.

Симон печально хмыкнул. Эта жадность Фомы его просто убивала.

— Ты, главное, дай мне самых подготовленных. На этот раз Иерусалим будет Огненным.

***

Амр предвидел все, а потому поставил в хвост колонны лучших из лучших. Так что, едва византийцы зашли ему в спину, только что хромавшие, отстававшие, худо одетые и все, как один, пешие аравитяне развернулись, тут же сплотились в одно целое и дали такой жесткий отпор, что ветераны растерялись.

Но это было только начало; Амр знал: если Зубайр не сумеет ничего сделать с акведуком, на него и на плечи сидящего в засаде небольшого отряда евреев ляжет вся тяжесть битвы. А потом ворота вдруг распахнулись, и евреи поднялись из укрытий и хлынули внутрь чужой крепости.

— Зубайр… — выдохнул Амр. – Тебе удалось…

Что Аарон, что Менас многократно говорили, что для прорыва в Трою сегодняшний день вдруг отступившего Нила подходит уникально, но они же предупреждали, что это почти невозможно.

— Эй, поросята! – крикнул Амр на греческом и тут же – на армянском и латинском, — назад посмотрите! Вам понравится!

Кто-то из византийских командиров обернулся, увидел, закричал, и в следующий миг войско ветеранов смешалось. Они уже видели, как евреи – отряд за отрядом – втекают в открытые ворота их крепости.

— Аллах Акбар! – закричал Амр и ударил верблюда пятками.

Он видел, прямо сейчас происходит главное: привыкшие к неприступности своей Трои византийцы теряют опору – там, внутри себя. И едва его воины, все, как один, двинулись на превосходящих их втрое византийцев, те дрогнули и побежали. Они то пытались повернуть к уже закрытой евреями изнутри крепости, то бросались к пристани и принимались двигать стоящие на приколе негодные старые суда, и, в конце концов, начали делать то же, что и последние защитники Трои. Те, словно горох из кружки, сыпались в бурлящий кроваво-красной пеной Великий Поток – прямо со стены.

Амр с интересом понаблюдал за последними усилиями воинов противника, а совсем скоро уже заезжал в Троянские ворота. Стены – ни пробить, ни взять штурмом, сторожевые башни с запасом самых разных орудий – лет на пять осады, акведук, беспрерывно подающий свежую воду, и самое главное: канал. Обнесенный высоченными стенами Траянский канал проходил прямо посреди крепости, так что ни одно судно не могло пройти из Нила в море Мекканское без дозволения коменданта.

— Ну, вот, Амр, — подъехал явно потрясенный таким везением Менас, — теперь в твоих руках вся торговля Византии со всеми Индиями на свете. Никогда бы не поверил в такое, но только что ты взял империю за кадык.

***

Первым делом Симон осмотрел кандидатов и, само собой, остался недоволен.

— Ты кого мне подсунул, Фома? Послушников?

Настоятель сделал страшные глаза: мол, не при детях…

— Ну, что ты косишься? – не собирался щадить его Симон и ткнул первого же будущего «пророка» пальцем под дых.

Тот охнул и загнулся.

— Ты хочешь сказать, эта серая мышь пройдет в Огненный Иерусалим?

— Сам не пройдет, а ты проведешь, — надулся настоятель. – И потом… ты таким же к нам пришел.

Симон криво улыбнулся. Фома сказал чистую правду: он пришел в братство почти таким же… ну, может быть, амбиций побольше. Да, характера…

— Все знаете, что вас ждет?

«Пророки» неуверенно переглянулись.

— Дьяками сделаете? – подал голос один.

Симон повернулся к настоятелю.

— Ты что, ничего им не сказал?

Фома насупился.

— Ты обвинять меня собираешься? Или помогать? А если не хочешь…

Симон поднял руку.

— Стоп. Хватит. Хочу ли я, не хочу ли, а Ей от этого не легче. Где будем посвящать?

Мальчишки переглянулись. Они уже чуяли, что им выпала какая-то немыслимая удача.

— Нижний храм, — отозвался Фома. – Больше негде. Сейчас вода в канал сойдет, и можно будет начинать.

— Одеяла есть?

Симон прекрасно помнил, как трясло его от потустороннего холода в первый раз.

— Полно, — кивнул Фома. – Может, полы коврами застлать? У меня штук шесть персидских есть.

Симон кивнул. Ковры это было правильно.

— Лучше бы в два слоя. Полы наверняка слишком холодные.

Мальчишки снова переглянулись – на этот раз тревожно.

— Слушать меня внимательно, — повернулся к ним Симон, — бояться не надо. Надо лишь понимать, хотите вы этого или нет.

— А чего?.. – осторожно поинтересовался самый проворный, тот, что спросил про дьяков. – Чего мы должны хотеть или не хотеть?

— Божьми пророками стать, — прямо сказал Симон. – Удовольствия это не приносит, но смысл своего никчемного существования познаете. Ну, и бояться перестанете. Уж, это – гарантировано.

Мальчишки вытаращили глаза, да так и замерли.

***

Кифа сидел в наглухо закрытом подвале, пока не прошла четвертая, совсем уже слабая волна. Это было хорошо слышно по шуршанию воды и песка. И лишь тогда начальник охраны Мусейона дал команду выходить.

— Филипп, ты проверяешь масштабы повреждений в архиве. Ибрахим, ты со своими людьми – в здание рукописей. Всем приготовиться… открываем.

Кифа вжался в стену, а четверо охранников Мусейона взялись за рукояти крышки со всех сторон и почти без труда вырвали ее вверх. И сразу же появился этот оранжевый свет, а вниз обрушилось полбочки воды – и все.

— Быстро, быстро! – закричал начальник охраны. – Все выходят!

Кифа рванулся вперед, в числе первых выскочил наружу, хлюпая сандалиями по жидкой грязи, пробежал к стене и тревожно глянул в сторону моря. Оно было черно и страшно, однако пятой волны он так и не увидел, сколько ни вглядывался. И, тем не менее, на душе было тревожно.

— Смотрите! – охнул кто-то. – Маяка нет!

Кифа повернул голову и лишь тогда понял, что его так встревожило. Знаменитой на всю Ойкумену башни, а точнее, ее останков, уже не было. Вообще!

— А что ж тогда в городе творится?.. – охнул кто-то.

Кифа глотнул и стремительно двинулся прочь от Мусейона. Выскочил на залитую илистыми наносами улицу, ткнулся взглядом в остовы снесенных крыш и разбитых о землю кораблей, трупы на каждом шагу, и внутри екнуло и оборвалось от предчувствия чего-то по-настоящему великого. Если нечто подобное творилось по всему Египту, империя Ираклия болталась на волоске.

«Так… цены поползут вверх, а Менас точно свое зерно обратно со складов затребует. Да, и аристократы своего не упустят…»

Кифа хмыкнул и почти побежал прочь от все еще неспокойного моря. В том, что аристократы – как греки, так и армяне и латиняне, захотят пересмотреть итоги последнего государственного поворота, он уже не сомневался. Главное, правильно эти настроения подогреть.

***

Едва Амр освоился и оценил запасы Трои, повалили послы, и первыми пришли купцы.

— В Гелиополис пойдешь? – поинтересовались они.

— Конечно, — кивнул он.

Теперь главное зернохранилище империи было открытым и беззащитным.

— А как с зерном поступишь?

— Купеческое – купцам, — пожал плечами Амр, — мы с Менасом сразу договорились. А все, что принадлежит империи, — моя военная добыча.

Купцы, вытаращив глаза, попятились назад, и Амр уже видел, с каким обожанием все они поглядывают в сторону прозорливого Менаса.

— Вавилон брать будешь? – сразу же вслед за купцами пришли члены городского совета.

— Зачем? – не понял Амр. – Мы с вами не воюем. Мы с Ираклием воюем.

Старейшины недоверчиво переглянулись.

— Но ты же взял Трою… а канал из Трои идет через наш город.

— А вы что, собираетесь мешать морской торговле?

— Нет, — растерянно пожали плечами старейшины.

— А зачем тогда мне с вами воевать?

И старейшины, совершенно потрясенные, почти бегом вернулись назад – сообщить, что никакого штурма не будет.

И лишь затем появились парламентеры с Родоса.

— Вы все погибнете, — твердо пообещал помощник коменданта острова-крепости, — как только здесь появится Ираклий. Его армия непобедима.

— Тебе виднее, — не стал спорить о том, чего не знает, Амр. – Я с Ираклием еще не дрался.

— Тогда, может, вам лучше взять выкуп за Трою и вернуться домой?

— Я не против, — развел руками Амр, — если ваш флот возьмет с курейшитов такой же выкуп и тоже вернется домой.

Помощник коменданта впал в ступор. Требование было справедливым, но вернуть флот, посланный самим Ираклием, ни он, ни комендант не могли. И лишь, когда помощник, поняв, что до прибытия императора ничего решить не удастся, отбыл обратно на Родос, началось обсуждение самого главного.

— Флот Ираклия все равно разгромит и захватит ваши крепости, — прямо сказал Менас.

Амр молчал. Это было так.

— А затем корабли вернутся назад, в Египет.

Амр кивнул. Армии всегда возвращались домой – раньше или позже.

— Но тебе не стоит этого дожидаться, — прищурился Менас, — возьми второй конец канала – на выходе в море Мекканское, и ты отрежешь флот Ираклия от Египта до тех пор, пока вы не договоритесь.

Амр замер. Если бы ему удалось запереть весь флот Византии в Мекканском море, захват курейшитских морских крепостей потерял бы всякий смысл.

— Сколько дней пути до второго конца канала? – глотнул он.

— От двух до семи, — улыбнулся Менас, — как двигаться будешь.

Амр повернулся к замершим рядом Зубайру и Аарону.

— Что скажете?

— Только так и надо, — кивнул еврей. – Империя понимает лишь один язык – язык силы.

— Командуй, — пожал испачканными грязью плечами эфиоп, — я возьму.

***

Вода сошла из нижнего храма, как только посланные Фомой монахи прочистили стоки. Стоящий на берегу Великого Потока монастырь был неплохо приспособлен к подобным катаклизмам. Затем все те же монахи насухо вытерли пол и открыли окна, дабы выветрить затхлый дух, а Симон посадил послушников напротив себя и принялся объяснять.

— Вы наверняка слышали, что каждый человеческий член – от мизинца до головы – имеет своего духа-покровителя.

Мальчишки радостно закивали, и Симон тут же упреждающе поднял руку.

— Это была бесстыдная ложь. Все наоборот. Это человек покровительствует духам, разрешая им жить в своем теле.

Подождал, когда первый шок пройдет, и продолжил.

— И, конечно же, вам говорили, о семи огненных «колесах», что находятся внутри тела – на линии от копчика до макушки.

Послушники закивали – уже осторожнее.

— Каждый из них имеет свой цвет, — продолжил Симон, — от красного до фиолетового, и каждый управляет какой-нибудь человеческой страстью. Слышали о таком?

— Слышали… — отозвался самый проворный. – И это – тоже ложь?

— Нет, — покачал головой Симон, — это почти правда. Ложь в другом.

Мальчишки замерли.

— Вам говорили, что каждое из семи этих «колес» связано с одной из семи планет и с одной из семи частей Вселенной. И что именно эта связь и держит человека в мире и в теле – таким, какой он есть. Вот это и есть самая страшная ложь.

Симон обвел юных монашков глазами. Те даже боялись пошевелиться. Ибо главное, что вдалбливали им все эти годы гностики: душа – это птица, попавшая в силки Вселенной.

— А правда в том, что каждый из вас и есть эта Вселенная. И никто, кроме вас самих, здесь вас не держит.

Мальчишки вытаращили глаза.

— А вас?

— Что? – не понял Симон.

Это снова был тот самый монашек.

— А вас что в этом мире держит?

Симон покачал головой. Вопрос был – в точку.

— Только моя воля.

***

Ираклий мчался из Кархедона в Египет так быстро, как мог, и останавливался только в крупных городах – переговорить с аристократами – и с армянами, и с греками, и с латинянами.

— Что с «Экстезисом»? – первым делом спрашивали те, кто поумнее.

— Плохо, — честно отвечал Ираклий. – Вообще с Унией плохо. Надеюсь только на ваше терпение. Если эту комету переживем, выкарабкаемся.

— А если не переживем?

Ираклий в ответ на такой вопрос лишь качал головой.

— Или распад Византии, или новый Фока. Что вам нравится больше?

И, конечно же, тех, кто поумнее, не устраивал ни тот вариант, ни другой.

Но чаще разговор складывался иначе.

— Как там наш новый Пролив? – оживленно интересовались наименее склонные к уступкам и компромиссам члены Сената.

— Флот уже ушел, — так же честно отвечал Ираклий. – Если он эту комету пережил, Пролив будет наш.

— А если не пережил?

— Война затянется. Как я вас всех на Сенате и предупреждал. Готовьтесь терпеть. Быстрой победы над аравитянами не будет.

Однако он уже видел: эти терпеть не намерены; эти хотят всего и сразу. И он снова и снова утыкался в ту же дилемму: будешь делать, как Фока, согнутся; дашь волю – испоганят все, до чего дотянутся. Даже не от жадности, по глупости. Вот только он быть Фокой не хотел – даже ценой поражения. Вернуться к тирании после двадцати восьми лет относительной гармонии, это и стало бы настоящим поражением. Одна беда – вызванный кометой психоз к цивилизованным отношениям не располагал.

А в Триполитании Ираклий наконец-то узнал, что собственно стряслось в Антиохии, и это знание не обрадовало. Некий сириец-аптекарь, судя по приписке, один из очень немногих оставшихся в живых, сообщал, что едва Господь бросил в Антиохию сноп огня, земля треснула, город сложился буквой «V», просел и закрылся – словно книга.

«Я пишу тебе, император, лишь на третий день, — стиснув зубы, читал Ираклий кривые строчки. – Сильно трясутся руки, и плохо вижу. Люди еще кричат из-под земли. Но раскапывать их некому».

— Разошли мое требование о помощи уцелевшим во все соседние города, — приказал Ираклий градоначальнику Триполи. – И пусть не медлят. Я первый дам людей и денег – своих, не из казны.

Он понимал, как важно продемонстрировать подданным, что империя останется единой, даже случись вдруг сошествие в ад. А в Ливии Ираклий получил первое по настоящему важное известие – от сына Костаса. «Флот ушел досрочно. Однако принцесса Мария и сын ее Ибрахим внезапно умерли, поэтому легитимность нашего похода сохранена, а поход Амра, напротив, теперь незаконен. Теодор ненадежен – командиры говорят, он все время в истерике. Теряет уважение».

Это было очень плохо, Ираклия не радовало даже то, что Теодор назначен полководцем под давлением Сената, и случись провал, виновен будет лишь Сенат. Слишком уж высоки были ставки, чтобы утешаться чужой виной.

А затем пришло второе письмо, на этот раз от наместника Родоса.

«Менас договорился с Амром о купеческом зерне. Вавилон воевать не склонен. Зреет мятеж. Ни Родоса, ни Трои, сам понимаешь, аравитянам не взять, но крови они мне попортят изрядно. Теодор никуда не годен. Прямо сейчас хочет угодить Сенату тем, что приказал обмять молодняк в реальном бою. Я послал ему письмо с просьбой этого не делать, но ответа не получил».

Ираклий прочел письмо один раз, второй, третий… и понял, что проигрывает, прямо сейчас. И когда ему привезли третье письмо, он почти не удивился.

«Троя пала. Передовой отряд во главе с каким-то эфиопом движется вдоль канала. Евреи Элефантины узнали о провале твоего «Экстезиса» и примкнули к аравитянам. Все ждут большой резни. Менас усиленно распространяет слухи, что резню против монофизитов и несторианцев начнешь ты».

— Ну, вот и все… — глянул на очередной раз вышедшую из-за горизонта титаническую комету Ираклий. – Вот и долгожданный Апокалипсис.

Дело было вовсе не в попавшей в руки противника Трое, — эта крепость превосходно годилась для шантажа, но, пока остров Родос принадлежит Византии, никакой прибыли аравитянам принести не могла. Две этих стоящих бок о бок крепости препятствовали одна другой, как два равных по силе быка, тянущих повозку в разные стороны.

Куда как опаснее была попытка аравитян закрыть флот империи в Мекканском море. Ираклий понимал: если она удастся, весь поход к проливу и осада морских крепостей курейшитов потеряет всякий смысл.

Однако сколь ни парадоксальным это могло показаться, более всего Ираклия тревожил внезапный мятеж евреев. Император знал своего наместника в Элефантине уже не первый год, и, вот незадача: Моисей не ошибался. Никогда.

«Неужели мои дела так плохи?»

Моисей мог оказаться правым лишь в одном случае: если резни меж христианами империи и впрямь уже не избежать.

***

Объяснив главное, Симон приказал отрокам наизусть выучить короткий тайный псалом, выбрал подходящий, не слишком звонкий барабан и сразу же поставил мальчишек в круг.

— Будете идти по кругу – один за другим. Псалом читать беспрерывно и строго в ритм – что бы не случилось. Дыхание не сбивать*.

*В монастырях этот способ обращения к Богу дожил до средних веков, с тем отличием, что монахи, двигаясь по кругу, не читали, а кричали – как можно громче и воинственнее.

— А что потом? – снова подал голос все тот же неугомонный послушник.

— Часа через три начнутся видения, — не стал скрывать Симон. – Самые разные и у каждого свои. Однако бояться не надо. Надо слушать меня. Если что пойдет не так, я поправлю и помогу.

— Мы все угодим в ад… — поджав губы, проронил упрямый отрок.

— Да, — кивнул Симон, — вы все сойдете в ад. Точь-в-точь, как это сделал Спаситель. Если он, конечно, — не выдумка.

Мальчишки напряженно молчали, и Симон вдруг вспомнил себя – в их возрасте.

— Поймите, нет способа достичь высокого, иначе как превозмочь низкое. Никто не пройдет в Иерусалим, не познав преисподней своей души. Кто не готов, может уходить. Наказания не будет.

Послушники молчали.

— Нет? Что ж, начали…

Симон ударил в барабан, и мальчишки неуверенно двинулись по кругу, вполголоса повторяя псалом, а в следующий миг барабан запел в строго просчитанном, каноническом ритме, а Симон принял все управление на себя.

— Громче! Головы выше! Плечи распрямить! Пошли, пошли!

***

Никогда еще Амр не имел столько власти. Стоило ему подписать несколько бумаг, и купцы Вавилона тут же предоставили своих лучших верблюдов. А едва он миновал упавшие из-за тряски гигантские столбы Он Шемса, отмечавшие начало имперских владений, и вошел на склады, перед ним разве что не стелились.

— Вот, принц, все документы на зерно империи…

— Я не принц.

— А здесь, принц, работники склада. Круглые сутки зерно перекидывают, чтобы ничто из вашей военной добычи не сгорело, чтобы ничто из вашего бесценного имущества не прогоркло.

И Амру все чаще казалось, что он для них – просто временщик, варвар-захватчик, весьма удобный, чтобы списать на него все украденное и пропавшее за много лет, – когда все успокоится, а настоящий господин вернется. Что ж, его это не пугало; в отличие от них, Амр чуял, что война, в которую он ввязался, давно уже не грабеж. И ставки в этой войне были высочайшие – по сути, правота или неправота перед Единым.

Пока Аллах открывал перед ним каждую, даже самую неприступную дверь. В первые же сутки Амр отправил в Аравию несколько десятков караванов пшеницы и овса, а уже на второй день к нему пришли землемеры.

— Принц, мы шли с твоим полководцем Зубайром вдоль канала несколько часов, — начал самый главный, — и, должен сказать, местами дно канала поднялось, и суда пройти не смогут.

— Почему? – удивился Амр.

— Землетрясение, — развел руками землемер, — земля похожа на ткань: дернуло, и пошли складки. Если ты думаешь отправлять товары из Нила в море Мекканское, надо чистить Траянский канал.

Амр задумался. Прямо сейчас он бы не смог отправить в море ни одного торгового судна. Во-первых, судов просто не было. Во-вторых, доступ из Нила в канал закрывала крепость на острове Родос. А, в-третьих, само Мекканское море было битком набито кораблями врага. Однако Троя уже была у него в руках, а рано или поздно Зубайр возьмет и второй конец Траянского канала.

— Что нужно, чтобы очистить канал?

— Люди и деньги, — развел руками землемер. – Много людей и много денег.

Амр поднялся со стула бывшего коменданта Трои и подошел к окну. Денег у него не было совсем, но там, внизу под окнами, наполовину в воде лежал упавший во время землетрясения огромный медный идол. Формально поверженный Аллахом языческий истукан был его военной добычей.

— Вон того идола в качестве оплаты хватит?

— Колосса Родосского? – переглянулись землемеры. – Даже много будет… Столько меди очень дорого стоит.

Несколько часов подряд аравитяне под градом стрел с Родоса рассекали идола топорами на части, а затем зацепили веревками и так же, частями выволокли на сушу. Амр поговорил с местными скупщиками-евреями, а уже на третий день свободные от работ на все время разлива крестьяне потянулись к Вавилону. Они знали главное: на канале кормят и платят – и неплохо платят.

***

Кифу остановили в первой же харчевне. Два дюжих монаха, показав условный знак из скрещенных пальцев, молча мотнули головами в сторону крайнего, хорошо накрытого стола, и сразу же перешли к делу.

— Ты же вместе с Симоном приплыл?

— Да, — насторожился Кифа.

— А зачем он в Египет прибыл, знаешь?

Кифа покачал головой; это интересовало его не меньше.

— А в чем дело?

— Им займешься.

— Но у меня уже есть задание, – глотнул Кифа.

— Отменили твое задание. Будет, кому заняться. А ты лучше сюда посмотри, — бросил на стол залитые засохшей кровью документы один из братьев. – Это мы с тела Ахилла сняли.

— Ахилла?! Того самого?! – охнул Кифа.

Этого изувеченного грека знали немногие, но именно Ахиллу император доверял не предназначенные для чужих ушей поручения.

— Ты почитай, — пододвинули ему бумаги, и Кифа осторожно взял заскорузлый коричневый листок.

Эта неказистая бумажка давала посланцу императора все мыслимые права. Кифа отложил его в сторону и взял второй. Это была вольная грамота стандартного образца для взятой в бою Елены, проживающей в Александрии, в квартале ткачей, в доме некоего Никифора.

— И ради этого меня срывают с дела?

— А ты подумай… — тяжело посмотрел ему в глаза один из братьев. – Сам Ираклий дает Ахиллу чрезвычайные полномочия и в самый разгар Собора отсылает самого надежного своего помощника аж в Александрию. Из-за какой-то рабыни…

— Действительно, бред, — хмыкнул Кифа и замер.

Когда-то… очень давно, действительно давно ему уже доводилось участвовать в тайных поисках некой Елены. Смысла задания он, правда, так и не уловил, поиски вскоре отменили, но Кифа хорошо запомнил, как трясло тогдашнего епископа Римского.

— Уж, не та ли самая Елена?.. – начал он.

— Та самая.

Кифа застыл. Он хорошо помнил, что тогда, двадцать восемь лет назад нашедшему Елену агенту – как бы низко не находился он на служебной лестнице – давали епископат.

— Господи Боже… — выдохнул он. – А что теперь обещают?

Монахи многозначительно переглянулись.

— Все, кроме тиары.

***

Уже через полчаса беспрерывной ходьбы по кругу, цвет лиц у мальчишек необратимо изменился, черты лица заострились, а в глазах появился то самое, хорошо узнаваемое сияние. Через час ритмичного чтения одного и того же псалма их начало пошатывать, через два они уже двигались как сомнамбулы, а через три Симон понял, что они, сами того не осознавая, уже вошли в первый круг.

— Ярко-красное пламя? Хорошо! Кто-то видит что-либо иное? Может, есть помехи?

— Сажа… — выдохнул один, — много сажи.

— Дыши на нее, — приказал Симон, — каждым словом псалма… и пусть она выгорит, как от порыва ветра. И пусть ваша сила, исходящая из Марсова «колеса», что на копчике, станет столь же чиста, как этот огонь!

Мальчишки – не только тот, что сказал о саже – принялись выдыхать слова еще резче, и Симону оставалось лишь поддерживать их движение ритмичным пением барабана.

«Скоро начнется оранжевый…»

Понятно, что Фома, жадный, как и все, кто хоть месяц побыл настоятелем, требовал от Симона прохождения всех 12-ти «стен Иерусалима» — строго по расписанным Иоанном Богословом цветам каменей, из которых эти «стены» сложены. Он даже притащил манускрипт с «Апокалипсисом»!

— Читай, вникай и даже не думай ничего менять. Иначе как же они станут пророками?

Но Симон лишь рассмеялся.

— Ты у кого помощи просишь? У меня или у Богослова?

— У тебя… — вздохнул Фома.

— Значит, не вмешивайся, — отрезал Симон, — разница между 7-ю и 12-ю ступенями не так велика. Главное, добраться до самого верха. И потом, эти детишки почти сутки огненной преисподней просто не выдержат. Закалки не хватит!

И, разумеется, Симон оказался прав. Обычные послушники, скорее всего, вечно голодные сироты или «божьи дети» безо всяких особых умений, уже теперь еле шевелились, а что будет с ними в конце, Симон даже не представлял.

***

Едва Нил поднялся до нормального в это время уровня, вниз по реке пошли суда. И первым, кого увидел Теодор, был губернатор Фаюма.

— Ну, что, — сидя, уперев руки в колени, встретил его Теодор. – Какова сегодня цена предательства?

— А что я мог поделать? – побледнел губернатор. – Менас ему каждый шаг подсказывает. Да, еще эти евреи…

— Вот только не надо про евреев! – разъярился Теодор. – Когда евреи подошли, ты уже продался, как шлюха перед вавилонским храмом!

Губернатор опустил голову.

— Сколько у тебя судов? – понизив тон, спросил Теодор.

— Штук тридцать…

Теодор досадливо крякнул. После того, как мальчишек смыло сошедшей грязевой волной, а уцелевшие воины выбрались на берег, у него из двадцати тысяч оставалось около половины, однако, чтобы атаковать Амра, их надо было чем-то переправить на тот берег! У Теодора и в мыслях не было, что армия аравитян вмиг окажется на том берегу, а сам он останется здесь. Но вот беда, флот почти целиком ушел громить курейшитские морские крепости, и здесь, в Египте осталось не так уж много судов.

«Отправлять частями?»

Это стало бы чистым самоубийством. Амр не был настолько глуп и дик, чтобы упускать возможность встречать каждую прибывающую партию на берегу и так же, частями, громить.

«Может, выше по течению переправить?»

Притворно перекинувшийся на сторону Амра губернатор города Абоит уже вернулся под могучую руку империи, и у него тоже были суда – пусть и немного. Одна беда: Теодор знал, что Нил вот-вот разольется, и с каждым новым днем переправа будет проходить все труднее и труднее, а когда он переправит на тот берег всех, война уже будет невозможной. Просто потому, что Нил станет настоящим кроваво-красным морем – от горизонта до горизонта*, и все, кого не смоет, будут сидеть каждый на своей «кочке» – все четыре месяца половодья.

*Нил во время разлива достигает в ширину до 100 километров.

«С другой стороны, Родоса Амру не взять, — подумал он, — а от канала, даже если он его захватит целиком, пользы без Родоса никакой…»

— Хорошо, — вздохнул Теодор, — съезжу к дикарям на переговоры, и мы двинемся вниз по течению. Придется ждать окончания разлива в Никее*. Там же и ополчение начнем собирать.

*Подразумевается верхняя Никея.

***

Оранжевое пламя мальчишки прошли, как по маслу – сказался возраст. Едва они поняли, что за мощь и сласть таится в том «колесе», что лежит в двух пальцах ниже пупка, их лица порозовели, а в смотрящих в пустоту перед собой глазах появилось удовольствие. А вот на желтом, цвета власти, пламени застряли все. Затюканные послушники никак не могли избавиться от всплывающих языков иноцветного огня, и когда Симон провел их туда, где власть – естественное состояние, а «под ложечкой» уже не сосет, он и сам был мокрым от напряжения.

А потом пришел черед изумрудно-зеленого пламени, и Симон проклял все. Редко встречающееся в природе пламя цвета любви и в мире людей числилось большой редкостью. Давно уже не видевшие не то чтобы любви, но даже человеческого к себе отношения юные монахи видели, что угодно, но не тот чистый смарагдовый цвет, которым полыхает свободное от ненависти сердце.

«Ну, вот… а Фома хотел, чтобы я их двенадцатью стенами – по Богослову – в Иерусалим повел…»

Если бы Симон пошел на это, ребятишкам пришлось бы искать в своем сердце не только чистый смарагд любви, но еще, как минимум, два оттенка – хризолита и хризопраса. А они и так уже были на последнем издыхании. Отроки настолько обессилели в попытках выдохнуть из себя и нещадно сжечь все, что не похоже на цвет чистого смарагда, что начали спотыкаться, и Симон с неудовольствием признал, что мальчишек пора укладывать на ковры – иначе собьют дыхание*.

*Истребленные инквизицией, эти методы в качестве психооздоровительных вернулись в христианский мир лишь в XX веке, в несколько измененном, не столь жестком виде и без гностической символики.

— Все! Стоп, стоп! – хлопнул он в барабан со всей силы. – Всем лечь головами в центр! Псалма на прерывать ни на миг! Продолжаем!

Послушники попадали, как сказано, и Симон тут же накрыл их верблюжьими одеялами; уж он-то знал, сколь нестерпим потусторонний озноб, если ты остановился.

— Псалом не прерывать! Неужели вы никого не любили?! Ну! Вспомните тех, кто остался там, далеко…

И тогда тот, что вечно вставлял свое слово самым первым, разрыдался. Конечно же, он знал, что это, и Симону даже не пришлось прикрывать глаза, чтобы видеть полыхнувший из его четвертого «колеса» — точно в линию с сердцем – чистый смарагдовый пламень.

***

Амр встречал парламентеров прямо в Трое, в зале для комендантских приемов и сразу отметил главное: Теодор ему не ровня. Главный полководец Византии определенно еще не переступал через страх смерти – своей, не солдатской.

— На что ты надеешься, варвар? – сурово сдвинул брови полководец.

— На волю Аллаха, — пожал плечами Амр, — на что же еще?

— Ты хочешь сказать, твой Аллах поможет тебе победить Византию? – саркастично поднял бровь Теодор.

— Почему только мой? – удивился Амр. – Разве ты сам не веришь в Единого?

Полководец поперхнулся.

— Не твое дело, варвар, в кого я…

Но Амр не дал ему досказать.

— И разве победа Единого над Византией, над Аравией, да над кем угодно… не должна радовать каждого, кто в Него верит? Тебя в том числе?

Теодор открыл рот да так и замер.

— Твоя империя нарушила главные заповеди, которые нам оставил Господь, — напомнил Амр. – Ты не можешь этого отрицать.

Теодор мгновенно собрался и поджал губы.

— Это ты нарушил закон, а не империя.

— Да, — легко согласился Амр, — с того дня, как умерли принцесса Мария и сын пророка Ибрахим, я – преступник перед людьми. Но не перед Ним.

Теодор насупился.

— Скажи, брат, — подался вперед Амр, — ты знал, что в Аравии умирают люди? Мои люди. Люди Аиши. Люди Сафии. Люди Пророка.

Полководец молчал.

— Конечно, ты знал, — закивал Амр, — вы все знали. Но вы продали нас за горсть перца и корицы. Потому что вы забыли то, что заповедал человеку Бог.

Теодора передернуло.

— Уж, не ты ли собираешься нас учить Его словам заново?

— Нет, — покачал головой Амр, — все, чему вас надо научить заново, уже сказал Мухаммад. А я только воин. Но, будь уверен, я прослежу, чтобы каждый человек, которого я встречу, знал, что слово Единого не погибло вместе с твоей совестью.

***

То, что Ахилл мертв, Ираклий узнал, как только добрался до разгромленной приливной волной Александрии – от обычного судейского чиновника.

— Тело обыскали? – первым делом поинтересовался Ираклий. – Там были бумаги.

— Обыскали, император, — кивнул чиновник, — никаких бумаг на теле не оказалось.

— А кто убил? Что скажете?

Чиновник хмыкнул.

— Знаю точно, что это не разбойники. Вашего посыльного пытали. Они видели, что у него нет языка, и явно хотели заставить что-то написать. Правая рука была в чернилах. Более ничего сказать не могу. Сами понимаете, что здесь творилось.

Ираклий обвел взглядом самый богатый город Ойкумены. Пустое место там, где стоял маяк. Рухнувший театр. Дома без крыш. Пустые, покрытые илом улицы. Ираклий хорошо представлял, что здесь творилось, — ад. Однако то, что у Ахилла отняли папирусную четвертушку с адресом Елены, грозило обернуться еще худшим.

Ираклий поблагодарил чиновника и повернулся к градоначальнику.

— Что с Теодором и Амром? Хоть что-нибудь известно?

— Амр грузит зерно, — сразу ответил тот. – Купеческое берет в долг под честное слово, а твое, император, объявил военной добычей и конфисковал, чтобы кормить рабочих.

— Каких рабочих? – не понял Ираклий.

Градоначальник неловко кашлянул.

— Он восстанавливает Траянский канал.

Ираклий обмер. Этот варвар вел себя так, словно пришел сюда навсегда!

— А что с нашим флотом? И вообще с походом? Какие известия?

— Флот большей частью уцелел, — кивнул градоначальник. – Как мне пишут, морские крепости курейшитов, как и предполагалось, защищать некому, поэтому их просто жгут. Часть флота благополучно дошла даже до Хинда. Еще неделя-полторы, и вся индийская торговля станет нашей.

Ираклий отпустил градоначальника и задумался. Формально он одерживал верх: взятие пролива под контроль теперь дело нескольких дней, а с каналом Амр ничего сделать не сможет – просто потому, что путь из Нила загораживает неприступный Родос. Был там правда еще один небольшой канал из моря в Нил – от Бусириса, но в том, что в Амр в этот город не войдет, Ираклий был уверен. Просто потому, что через неделю вся Нильская долина превратится в море. И, тем не менее, Ираклий тревожился. Как пропажа Елены, так и смерть Ахилла были крайне тревожными сигналами Сверху, а он всегда прислушивался к подобным сигналам.

***

Голубое пламя Иерусалима будущие пророки прошли относительно легко, — уж говорить и петь их в монастыре научили, хотя, конечно же, с тем, что исходило от Мухаммада, их расположенные чуть ниже гортани мистические «колеса» голубого сияния ни в какое сравнение не шли. Ну, а на пламени цвета индиго взвинченных мальчишек – одного за другим – поразил истерический приступ. И лишь когда он погрузил их в царственный аметистовый цвет, наступила тишина.

Нет, они, разумеется, все так же бормотали псалом, а Симон все так же бил в барабан, однако фиолетовое сияние последнего шквала огня, последней – аметистовой – стены, закрывающей Иерусалим от смертного человека, источало такой глубокий покой, такую царственную величавость, что Симону даже показалось, что все позади.

«Или нет?»

Симон мог наблюдать только внешние, самые общие проявления их пути, но когда тишина стала всеобъемлющей, стало ясно, что мальчишки в Иерусалим прошли – все, до единого.

— Господи! Кто ты?! – испуганно вскрикнул один из послушников.

Симон прищурился. Он уже видел, кого архангел Джабраил выбрал в числе первых.

— Не бойся, — подбодрил он мальчишку, — доверься ему. По сути, он это – ты сам.

Послушника выгнуло, и Симон невольно собрался в комок; именно в этот миг архангел вскрыл будущему пророку грудную клетку, чтобы вынуть и обмыть его слабое, местами черное человеческое сердце в светлых струях источника Зам-Зам.

«Пора…» — понял Симон.

Его собственное сердце глухо колотилось. Кто-кто, а уж Симон понимал, во что ввязывается.

— Спроси Джабраила, — глухо попросил он, — как мне найти Елену.

— Так же, как ты зажег небо… — сипло выдавил мальчишка.

Симон обмер, и в следующий миг земля дрогнула, грудь юного пророка опала, а рядом лежащий послушник выгнулся – точно так же.

— Господи Боже! Ты кто?!

— Не бойся, — торопливо вмешался Симон, — это архангел. Спроси его, как сделать Елену Царицей Цариц.

Парня затрясло, и тут же снова дрогнула и земля, а Симон сжал стучащие зубы. Джабраилу определенно не нравилось вмешательство обычного проводника, которым являлся сейчас Симон, в его отношения с пророками.

— Она и так Царица Цариц…

Симон оторопел, — выходило так, что Елену не придется возводить на имперский престол, и тут же выгнулся третий послушник.

— Уф-ф-ф…

Симон сжался. Он часто водил монахов сквозь слои погруженного в морок бытия, но это никогда не сопровождалось такими ясными знамениями. А главное, Симон прямо сейчас использовал в своих целях тех, кто уже не принадлежал миру. За такое могли и покарать.

— Спроси Джабраила, — через силу заставил себя потребовать он, — что мне с ней делать? Зачем Елена пришла в мир?

— Елена… родит… Спасителя… — внятно произнес только что ставший пророком юнец.

Симон опешил. Он знал, что Спасение невозможно. Да, пророки регулярно предрекали приход Спасителя. Да, он регулярно приходил – строго по пророчествам. Но Всевышний долго слова не держал и снова принимался карать.

— А если пророчества не исполнить?..

И в тот же миг Симона подбросило вверх и ударило спиной о стену.

***

Когда тряхнуло в третий раз, Амр вышел во двор и взобрался на толстую крепостную стену – как раз напротив Родоса. Комета так и висела над землей, и от нее время от времени отделялись тонкие, мигом исчезающие за горизонтом огненные нити.

— Что, Амр, боишься?!

Амр оторвался от созерцания небес и нашел взглядом крикнувшего. На крепостной стене, на той стороне канала – точно напротив – стоял Феодосий, комендант Родоса.

— Иногда жутковато… — честно признал Амр.

— Наши мудрецы говорят, это всего лишь камни, — громко проговорил Феодосий. – Только раскаленные, такими иногда плюются горные свищи.

Амр пожал плечами. Он слышал от умных людей, что это падающие звезды. Но и это предположение его не устраивало. Будь то камни или звезды, но прежде чем упасть с неба, они должны были сначала где-то висеть. Однако то, что тяжелое не может просто висеть в воздухе, у них в деревне понимали даже дети.

— Ваши мудрецы не все знают, Феодосий, — развел он руками, — они сказали бы, что и я – всего лишь варвар.

— А это не так? – усмехнулся комендант Родоса.

— Наверное, так, — не стал возражать Амр, — но ваши же люди говорят, что правда на моей стороне, а не на твоей. И кто из нас варвар?

— Если слушать людей, великой державы не построить, — покачал головой комендант.

Амр язвительно хмыкнул.

— А куда придет твоя держава, если никого не слушать?

Феодосий задумался, а потом вздохнул и махнул рукой.

— В кости сыграть не хочешь?

Амр удивился и мысленно перебрал все, что сейчас происходит. Зерно грузилось на верблюдов и отправлялось на юг, в Эфиопию, чтобы оттуда – уцелевшими лодками, одним броском, перед самым носом врага быть переправленным через пролив. Зубайр двигался ко второму концу канала, чтобы запереть флот Ираклия в море Мекканском, Траянский канал восстанавливался, — все шло, как бы, само собой.

— Сыграем, — кивнул он. – У кого сначала – у тебя или у меня?

— Если не боишься, давай ко мне, — сделал приглашающий жест комендант, — мои офицеры давно посмотреть на тебя хотят.

***

Симон успел задать вопрос каждому из пророков, и каждый ответ Джабраила сопровождался ударом. Последний из этой серии ударов был не так уж силен, однако уже пошедшие трещинами стены принялись оседать и рушиться, и мальчишек едва успели вынести во двор. Побитый камнями и смертельно уставший Симон вышел сам.

— Ну, что?! – подбежал Фома. – Ты все узнал?

Симон растерянно развел руками. Он узнал больше, чем рассчитывал, но не понимал из сказанного пророками и половины.

— А как они? – склонился над одним из юных пророков настоятель. – Эй! Как тебя там! Очнись!

Симон протер глаза и тоже склонился над мальчишкой. Лицо бледное, зубы оскалены, нос заострен.

— Он же не дышит… — удивился настоятель. – Ты убил их, что ли?

— Вряд ли, — рухнул на колени рядом Симон и приложил ухо к груди.

Сердце молчало.

— Я тебе точно говорю, — принялся метаться от послушника к послушнику Фома, — ты их поубивал!

Симон отрицательно мотнул головой. Мягкое свечение, излучаемое каждым живым существом, не только не исчезло; оно даже усилилось.

— Они живы.

— Тогда почему сердце не стучит?

Симон задумался. Такого раньше не было. Но раньше он не использовал чужие судьбы в корыстных целях. Он еще раз оглядел безвольно раскинувших руки мальчишек и хмыкнул.

— Сдается мне, это летаргия…

Фома тихонько охнул.

— Семь человек сразу?!

— А что ты хочешь? – поморщился Симон. – Я ведь навязал им свою волю на самом важном этапе.

— А без этого, значит, было нельзя?

— Откуда я знаю? – раздраженно отозвался Симон. – Не мне же самому под руки Джабраила одиннадцатый раз ложиться! Он меня уже, как облупленного, знает!

Так и было. Последние три хождения были безрезультатными. Все этапы он проходил быстро и легко – хоть семью ступенями, хоть двенадцатью, но архангел просто игнорировал Симона, и он возвращался с тем же сердцем, что и входил. Джабраил к нему даже не прикасался; просто стоял рядом и ждал, когда Симону надоест.

— Да, ты не сердись, — неожиданно заискивающе рассмеялся Фома, — это я так просто спросил. Так даже лучше. Кстати, тебе деньги-то нужны? Сколько дать?

Симон заинтересованно хмыкнул и поднял глаза. Настоятель буквально сиял и причин своей радости скрывать не собирался.

— Ты хоть представляешь, сколько пожертвований соберет храм с семью впавшими в летаргию святыми отроками? Кстати, а как сделать, чтобы они уже не просыпались?

Симон покачал головой: корысть Фомы выросла до совершенно неприличных размеров. Хотя, с другой стороны, каждый настоятель мечтал о чудотворном объекте. Или хотя бы о хорошем юродивом. Но если юродивого никто удержать не может; что ему взбредет, то и говорит, то эти были – само послушание. И уж денег на них можно было заработать…

— Ну, что посоветуешь? – напомнил о себе Фома.

— Ничего, — мотнул головой Симон, — это не моих рук дело, не мне и советовать. Хочешь узнать, сходи вслед – через семь огненных стен, да сам Джабраила и расспроси.

— Скажешь тоже, — мгновенно испугался Фома. – Мне и моего одного раза хватило за глаза. До сих пор трясет.

— Тогда прощай, — поднялся Симон. – Мне здесь делать нечего.

— А я? – прищурился Фома. – Мне ты ничего не скажешь?

Симон покачал головой.

— Зачем тебе знать, что сказал Джабраил? Или по баку с известью соскучился? Так, император быстро тебе это устроит…

Фома опустил глаза. Он и сам уже вспомнил, куда заводит праздное человеческое любопытство.

— Одно могу сказать, — приостановился уже тронувшийся к воротам Симон, — то, что узнал от четвертого отрока.

Настоятель заметался; он никак не мог решить, стоит ли это слушать.

— Если пророчества не исполнить, она… — Симон ткнул пальцем в нависшую над миром оранжевую комету, — упадет целиком. Вся сразу.

***

Кифу вывели на засевшего в монастыре Симона достаточно быстро, однако объявлять себя до срока было и ненужно, и небезопасно. А затем начались эти толчки, а затем Симон спешно покинул монастырь, и Кифа в сопровождении все тех же двух дюжих монахов навестил настоятеля.

— Из Кархедона? – уважительно протянул отец Фома, едва глянув документы, — и что у вас говорят об этом знамении?

— Ничего, — мотнул головой Кифа. – Ираклий запретил делать вопрос о комете темой для богословских споров.

— Неразумно… — цокнул языком настоятель. – Ничто не происходит без благословения Божьего, а уж такое небесное явление – тем более. У нас многие говорят, что эта комета – небесное тело Иисуса. Сказано ведь: «как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого…»

Кифа улыбнулся.

— Спасибо, что просветили, святой отец. А теперь к делу: зачем к вам приходил Симон?

Настоятель открыл рот, да так и замер.

— Это ведь он вам семерых спящих пророков сделал? – прищурился Кифа. – Тех, что под навесом лежат…

Настоятель шумно глотнул и не смог выдавить ни слова.

— Конечно же, он, — уверенно кивнул Кифа, — сегодня почти никто пути в Иерусалим не знает. А зачем он их сделал?

Настоятель покраснел, а затем побагровел…

— З-за д-деньги. Я п-по-п-просил.

— Но вы же знаете, что патриарх этого не одобряет, — напомнил Кифа.

Лицо настоятеля покрылось бисеринками пота. Разумеется, он знал.

— А может быть, все дело в Елене? – глядя прямо в глаза, спросил Кифа и тут же увидел, что попал в точку. – Значит, в ней…

— Й-й-я н-ничего не знаю, — мотнул головой настоятель. – К-кто т-такая Елена?

— Все ты знаешь, — поморщился Кифа. – Но, раз не хочешь сам рассказывать, придется тебя рассекать.

Настоятель выпучил глаза, пошатнулся и рухнул на пол.

***

То, что настоятель мертв, Кифа поверил не сразу. Гностики многое умели, а уж остановить сердце для них почти ничего не стоило, но после четверти часа тщательного изучения бездыханного тела, он был вынужден признать: главного свидетеля у него уже нет.

— Что будем делать? – подал голос один из монахов.

— Мальчишек заберем, — сразу же решил Кифа. – У нас как раз в Антиохии сейчас ни одной святыни. Семь спящих святых отроков Церкви лишь помогут. Но главное – не мальчишки. Ищите манускрипт с Апокалипсисом Иоанна Богослова. Он обязательно должен быть где-то здесь.

Монахи кивнули и кинулись разбирать сброшенные землетрясением с полок желтые папирусные свитки и стопки прошитых рукописей и в считанные минуты протянули Кифе вожделенный богословский труд.

— Этот?

— Этот, — кивнул Кифа.

Раньше он бы его просто уничтожил, но теперь Кифа был намного умнее, а потому просто разжал скобы, аккуратно вытянул самый главный листок и тут же, прямо за столом настоятеля смыл все названия Иерусалимских драгоценных камней и начал вписывать их же, но в ином порядке.

«Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями: основание первое… — Кифа зажмурился и на память вытащил согласованный с Северином новый порядок смены цвета слоев человеческой души, — основание первое яспис, второе сапфир, третье халкидон…»

Теперь по этой рукописи, одной из последних никем не правленых, в Истинный Иерусалим не смог бы пройти никто.

***

Встречать вождя аравитян высыпали все свободные от караулов офицеры, и, Амр хорошо видел, сколь противоречивое впечатление производит.

— Шелковое… — тронул он за торчащее из-под панциря одеяние одного из противников. – Это правильно. Вшей не будет.

Офицеры переглянулись. Они уже оценили то, что Амр, одетый в обычную верблюжью накидку не побоялся признать своей бедности.

— А ты почему не в шелке? – подошел Феодосий. – У тебя же весь Вавилон под боком.

Амр улыбнулся. Увы, он все еще оставался суеверен и придерживался того правила, что когда все идет, как надо, лучше ничего в своей жизни не менять.

— Я умею терпеть.

Феодосий, признавая его право поступать как угодно, кивнул и жестом показал на высокую угловую башню.

— Оттуда видно все хорошо. Тебе понравится.

Амр последовал меж мгновенно расступающихся офицеров за Феодосием, поднялся по крутой каменной лестнице и сразу понял, зачем его туда ведут. Комендант хотел показать, насколько неприступна эта крепость.

— Кто-нибудь когда-нибудь эту крепость брал?

— Нет, — не оборачиваясь, проронил Феодосий. – Ни разу.

Амр улыбнулся и тут же выдал второй вопрос:

— А Нил перед врагом когда-нибудь расступался?

Феодосий на мгновение опешил, но тут же взял себя в руки и рассмеялся.

— Это не знамение, Амр. Это случайность.

Он толкнул окованную дверь, вошел сам, дождался Амра и тут же подвел к окну.

— Вавилон… — сделал комендант широкий жест. – Смотри, как красиво.

Амр подошел и замер. Отсюда, с высоты, да еще в отсветах оранжевой кометы огромный торговый город и впрямь был на редкость красив. Но он уже понимал истинное значение этого жеста. Отсюда с высоты было видно и другое: как ничтожно мала по сравнению с Родосом и Вавилоном «случайно» занятая им Троянская крепость.

— А из того окна виден Нил.

Амр перешел к следующему окну. Кроваво-красный Великий Поток отсюда, с высоты башни выглядел необычайно величественным.

— Он уже начал разливаться, — прищурился Феодосий, — а через две недели здесь будет сплошное красное море – от горизонта до горизонта. Только города и будут над водой торчать.

И это означало, что ты, Амр, сразу же станешь совершенно бессилен.

— Да, я знаю, — кивнул Амр, — на четыре месяца.

Феодосий обязан был понять, что рано или поздно Нил отступит, а «разговор» двух армий продолжится.

— А в той стороне стоит Александрия, — перешел к третьему и последнему окну комендант.

— И именно оттуда вы ждете военной помощи, — улыбнулся Амр, — я все понял, Феодосий. Лучше скажи, где у тебя кости?

Комендант хмыкнул, жестом пригласил присаживаться за низенький столик и достал из кармана пару костей.

— Империя непобедима, — прямо глядя в глаза Амру, произнес он и бросил кости на стол.

«Пять и шесть…» — оценил итог броска Амр и взял кости в руки.

— Что ж, кости говорят, что ты прав, — признал он и бросил, ни на что не надеясь, просто потому, что был его ход.

— Шесть и шесть.

Феодосий поперхнулся.

— Может, попробуем на деньги? – поднял брови Амр.

***

Симон сел на первое же купеческое судно, идущее в сторону Вавилона, но уже через день понял, что передвигаться по Нилу почти невозможно – постоянно менялся ветер. А когда судно под предлогом неуплаты пошлины в прошлый раз арестовал владелец местной эмпории, пришлось выходить на берег и двигаться дальше пешком. Однако думать это помогало.

«Джабраил сказал, я могу найти Елену так же, как зажег небо… — повторял он про себя. – И что это значит?»

Это могло означать, что угодно. Например, что Господь разрешил Симону отыскать Елену так же, как зажег небо по его слову. Но это означало, что Создатель подыгрывает Симону, а такого быть не могло.

«Или могло?»

Сказанное Джабраилом могло быть истолковано и прямо: именно он, Симон зажег небо, и это означало, что Симон едва ли не равен силой Творцу, что оборачивалось полным абсурдом. Но более всего Симона томило сказанное от имени архангела вторым и третьим отроками: они, по сути, сказали, что Елена пришла в мир вовсе не для того, чтобы сесть на Византийский трон и поставить всех остальных царей на колени, а только, чтобы родить Спасителя.

«Как раз то, о чем я говорил с Кифой…»

Никогда прежде Симон не разглядывал вопрос так, но, похоже, Иоанн Креститель заглянул очень далеко. Елена, как праматерь всех народов Ойкумены, в какой-то мере олицетворяла собой первую женщину – Еву, а, возможно, и Лилит, а значит, ее сын должен был воплощать в себе праотца всех людей – Адама. Жертвенное пролитие крови столь важной персоны стало бы крайне серьезным актом, — отомстив за наставленные когда-то рога, Бог мог успокоиться.

«Вот он Агнец, могущий Спасти все человечество сразу…»

***

Ставки в игре были самые обычные: монета на монету. Ставить больше не имело смысла, поскольку слишком быстро приближало к финалу игры, а Феодосию и Амру было что обсудить.

— Все, кто поддерживают тебя сейчас, отвернутся, как только ты сделаешь то, чего от тебя ждут, — уверенно говорил комендант и бросал кости. – Три и пять.

— Пока никто не отвернулся, – парировал Амр и бросил кости. – Один и один.

Феодосий забрал выигранную монету и самодовольно хохотнул.

— Ты просто не все знаешь. Оба присягнувших тебе губернатора уже у меня – и фаюмский, и этот второй, из Абоита. Шесть и шесть.

— Поймаю, посажу в колодки, — пообещал Амр и тоже кинул, — два и два.

Феодосий многозначительно поджал губы и забрал и этот выигрыш.

— Ты, как ребенок, Амр. Нет никого, кто бы на тебе прямо сейчас не наживался, — он кинул кости, — шесть и один.

— Ты забыл о евреях, Феодосий, а они вовсе не из-за корысти ко мне примкнули, — покачал головой Амр и бросил кости, — четыре и шесть. Выигрыш мой.

Феодосий проследил, как Амр возвращает себе последнюю монету, и тоже кинул.

— Пять и шесть. Евреев вырежут. Империя своеволия никому не прощает.

Амр поджал губы.

— Пока жив хотя бы один мусульманин, вы не посмеете тронуть ни одного родича Пророка.

Швырнул кости так, что обе слетели со стола, наклонился и замер. Кости лежали на каменном полу в положении «один и один».

***

Когда Ираклий прибыл в Никею, Теодор с остатками армии был уже там.

— Скажи, Теодор, флот ушел к Индиям ДО того, как Амр пересек мои границы?

— Это уже не важно, император… — покраснел Теодор.

— Отвечай! – заорал Ираклий.

Красный, как перечный порошок, полководец опустил глаза.

— Да.

— Понятно, — стиснул зубы Ираклий, — а кто, вопреки моей воле, принял решение обмять мальчишек в реальном бою?

Теодор глотнул.

— Я.

— Понятно, — еле кивнул Ираклий. — И сколько времени ты из-за этого потратил на перестроение войск?

Теодор заставил себя поднять глаза. Он уже понял, в чем его главная ошибка.

— Часа два.

Ираклий застонал и потер мокрое горячее лицо ладонями. Те два часа, что Теодор потерял на перестроение уже готовых к схватке войск, и были решающими, — потому что подошли евреи. Так что, Ираклию было что сказать членам Сената о назначенном ими полководце. Но вот легче от этого не становилось.

— А насколько у тебя защищены Атриб и Бубастис?

Теодор непонимающе моргнул. Эти стоящие чуть ниже по течению города имели немалое значение, однако идти туда сейчас, когда Нил вот-вот поднимется на шесть-восемь локтей, было полным безумием.

— А при чем здесь Атриб? Кто пойдет его брать в разгар половодья?

— До разгара половодья еще две недели, — сделал режущий жест рукой Ираклий. – Я бы на месте Амра рискнул.

— В Атрибе неплохой гарнизон, — пожал плечами Теодор, — даже если Амр и рискнет…

— Стоп! – поднял руку Ираклий. – В Вавилоне тоже стоит неплохой гарнизон, но он из города не выходит, и с Амром не связывается. Ты знаешь, почему?

— Смысла нет, — буркнул Теодор.

— Не-ет! — яростно протянул Ираклий. – Им город запретил воевать. Потому что Амр с точки зрения купцов и ремесленников прав, а я, Ираклий – неправ. И в Атрибе будет то же самое! Ты хоть это понимаешь?!

— И что теперь? – глотнул полководец.

— Немедленно высылай в Атриб и Бубастис подкрепление. Немедленно! Так, чтобы ни один горожанин пикнуть не смел!

Теодор поднялся и, пытаясь сохранить хотя бы видимость независимости, двинулся прочь из палатки, а Ираклий пододвинул карту и начал кропотливо наносить на нее последние сведения от военной разведки. Зубайр, судя по донесениям, уже приближался ко второму концу Траянского канала, а значит, еще немного, и весь флот Ираклия будет заперт в Мекканском море.

«А вся индийская торговля так и будет оставаться под контролем аравитян…»

Это было тем более досадно, что по сообщениям военных, флот не только уцелел после удара с небес, но и успешно взял целый ряд городов Сагастана, Синда, Сирмана, стран Туран и Макуран — вплоть до пределов Индии*.

*Именно в таком порядке перечислены эти страны у Себеоса.

Да, Зубайра можно было выбить. Но, вот беда, Господь тоже ополчился против империи. По сведениям разведки дно канала местами поднялось, и даже если аравитян выбить, вся торговля с Индиями будет парализована с полгода – пока Траянский канал не будет целиком очищен. Этим сейчас и занимался Амр – как хозяин.

Ираклий от души выругался и вдруг вспомнил Нестория. Этот византийский патриарх предложил настолько удобную и практичную теологию христианства, что, выиграй он, и никаких разногласий ни с евреями, ни с мухамедянами просто не возникло б. Иисус, не как Бог, а как один из добрейших сердцем пророков устроил бы всех. Однако место, занимаемое Несторием, было чересчур сладким, и его учение умело обгадили, а его самого столь же умело оттерли.

Ираклий вздохнул. Идеи Нестория были настолько сильны и внутренне правдивы, что несториан в империи и сейчас было абсолютное большинство. И все они, исходя из новой парадигмы, оказались теперь злостными еретиками. А лучшего способа развалить Византию, чем столкнуть ее Церковь с несторианами, евреями и мухамедянами, просто не существовало.

Обиднее всего, случись Несторию победить, Ираклий просто породнился бы с евреями и аравитянами так же, как породнился с латинянами и греками, и за последующие двадцать восемь лет отделить одних подданных империи от других стало бы почти невозможно. Без единой капли пролитой крови.

Ираклий изо всех сил ударил кулаком по столу и выскочил из палатки. Всей грудью вдохнул прохладный вечерний воздух и замер. Более всего его мучило то, что столь жуткий раскол был внесен на редкость мелкими людьми из-за такой же неприлично мелочной корысти.

***

Амр спустился из башни довольно быстро. Прошел мимо жадно пожирающих его глазами офицеров противника, кивнул на прощание Феодосию, спрыгнул в лодку, и в считанные мгновения уже поднимался по веревочной лестнице на стену Трои. Спустился во двор и сразу же подозвал к себе одного из племянников.

— Езжай за Менасом. И срочно.

И лишь когда удивленный такой спешкой Менас прибыл, Амр рассказал то, что увидел сверху угловой башни Родоса.

— По второму рукаву движутся суда. Пока они очень далеко, но их довольно много.

Купец прищурился.

— Наверное, в Даллас, к тамошнему Абу Киру. А что тебе до этих судов?

— Если они войдут в Нил, их используют против нас. А если их остановить раньше, можно заставить эти суда поработать на нас.

— Как? – опешил Менас.

— Смотри, — достал карту Амр. – Вот город Ясриб…

— Атриб, что ли? – впился глазами в карту купец.

— Я и говорю, Ясриб, — кивнул Амр. – Так его не взять, но если поставить корабли борт о борт, получится мост. Людей можно перебросить, сколько угодно…

Менас потрясенно покачал головой. Он уже видел, куда метит аравитянин.

— Хочешь последнюю протоку из моря Мекканского перекрыть!

— А кто мне помешает? – прищурился Амр. – Теодор, поджав хвост, убежал зализывать раны. А Ираклий, судя по данным твоих людей, прибудет в Никею лишь сегодня. Они просто ничего не успеют. Главное, взять эти суда.

— Сделаем, — хищно осклабился Менас. – Есть мастера.

Поймал вопросительный взгляд Амра и захохотал.

— Какой бы я был купец, если бы с речными пиратами не знался?

Амр удовлетворенно кивнул. Не далее как сегодня утром он получил известие от Зубайра. Его лучший командир горделиво сообщал, что выход из канала взят, а местный префект признал свое поражение и теперь помогает собрать плотников, чтобы намертво перекрыть канал. Это означало, что весь Траянский канал теперь – военная добыча, а флот Ираклия надежно заперт в Мекканском море. Оставалось взять еще пару городов у вторичной северной протоки, и тогда империя действительно потеряет контроль над всей индийской торговлей – целиком. Это был достойный ответ на сожжение курейшитских крепостей.

***

Симон так и двигался по левому берегу Нила – быстро и уверенно, но то, что творилось в его сердце*, меняло все его представления о жизни со скоростью и силой ураганного ветра.

*По мнению части античных народов, ум человека находится в сердце. Как реликт, это представление до сих пор сохраняется в Эфиопии.

Все пророки до единого, вплоть до Иоанна Богослова, были убеждены: мир это зло. Все они точно знали, что бойня, которую учинит в конце человеческой истории Господин этого мира, будет беспримерной – никаким людоедам не снилось. И все они знали, что откупятся лишь те, кто заранее догадался встать на четвереньки и подставить Ему свое лоно – божьи невесты да такие, как Кифа, кастраты, коих в принципе невозможно заподозрить в причастности к Адамову греху.

Понятно, что появилась идея Спасителя. Симон отыскивал ее корни в верованиях даже самых примитивных черных племен. Скорее всего, попытки откупиться от Создателя были всегда. По отзывам, иногда это помогало, и племя, нашедшее добровольца, готового взять на себя грехи всех близких, получало передышку. Ненадолго.

— Ну, Иоанн! – восхищенно покачал головой Симон. – Ну, умница…

Теперь, после смерти Учителя, Симон не мог ни проверить своей догадки, ни, тем более, ее доказать. Но, похоже, лишь Иоанн Креститель оказался достаточно широк умом, чтобы сообразить, что спасать надо всех людей разом. Теперь Симон даже был склонен думать, что саму идею равенства перед Господом как эллинов, так и иудеев, ввел именно Иоанн. А потом появилась Елена.

***

Амр пригласил Феодосия в Трою примерно в тот час, когда нанятые Менасом пираты должны были зацепить за киль первое судно – пропущенным под водой канатом. И понятно, что Амр постарался сделать все, чтобы комендант чувствовал себя комфортно, — хороший стол, танцовщицы из Вавилона, достаточно громкая, чтобы заглушить возможные крики с Родоса, музыка… и все-таки Феодосий нервничал.

— Три и пять, — угрюмо озвучивал он то, что выпало.

Он очень хотел начать выигрывать. Уж очень быстро кончались взятые с собой деньги.

— Три и шесть, — еще более угрюмо констатировал Амр.

Он очень хотел начать проигрывать. Уж очень быстро приближалась игра к финалу, а он хотел быть уверен, что комендант не узнает о событиях в протоке досрочно, то есть ДО того, как там все завершится.

— Я сейчас… — приподнимался Феодосий. – За деньгами пошлю…

— Не вставай, — расслабленно улыбался Амр, — неужели записки недостаточно? Пусть слуги своими ногами ходят, а нам с тобой…

И комендант, соглашаясь, хмыкал, падал на подушки, подписывал новое распоряжение о деньгах, и впивался гипнотизирующим взглядом в трясущего кости в стаканчике Амра.

— Везучий ты, аравитянин…

— Бывает, — расслабленно соглашался Амр и с ужасом отмечал, что ему опять выпало шесть и шесть.

Понятно, что настало время, когда первый гонец попытался-таки пробиться к Феодосию и даже попытался кричать, но раздраженный вечным проигрышем комендант высунулся из окна и дал гонцу такую отповедь, что его не трогали еще часа два. А когда Амр узнал, что корабли уже конфискованы и сцеплены борт о борт, а пехота уже двинулась по дощатым палубам на тот берег, вдрызг проигравшийся Феодосий предложил последнее, что у него было.

— Бабу свою ставлю. В возрасте, но та еще ягодка.

— Жену? – удивился Амр.

— Рабыню, — отмахнулся комендант. – Три дня назад у офицера в кости выиграл. Даже не трогал – представляешь? Не до того было.

— Представляю, — кивнул Амр и бросил на стол все, что выиграл за сегодняшний день. – Я за эти три дня чуть имя свое не забыл, — столько всего случилось.

Оба рассмеялись, затем поочередно швырнули кости, и стало окончательно ясно, что сегодня судьба уже не переменится. Рабыня тоже отходила Амру.

— Сейчас пришлю, — поднялся Феодосий с подушек и сладко потянулся. – Эх, как все это не вовремя!

***

Симону удалось таки преодолеть вторую половину пути под парусами – едва он этого всерьез пожелал. Да, все выглядело случайностью, но вот землю в момент пожелания тряхнуло, а затем появилось это судно.

Объяснений феномену была тьма. Симон вполне мог неосознанно предчувствовать, что судно появится, и именно в силу этого пожелать быстрее прибыть на Родос. Хуже того, Симон вообще мог быть просто игрушкой в руках неких сил, и слепо выполнять то, что нужно какой-нибудь второстепенной сущности или даже лично Тому Который. И лишь одно убеждало Симона, что все не так просто, — сказанное Джабраилом. Архангел не тратил слов на дешевые розыгрыши.

«Так же, как зажег небо…» устами отрока произнес Джабраил.

«Так же, как зажег небо…»

«Так же…»

И ни слова ни о предчувствиях, ни о сущностях, ни о Том, Который…

А потом впереди показался Родос, и Симон взглядом приказал капитану пристать к стене крепости и так же, взглядом распорядился, чтобы ему спустили веревочную лестницу. И оба раза вода Нила дрогнула и пошла рябью.

«А может быть, я случайно вошел в то пространство, где правят Боги?» – подумал Симон, забираясь все выше.

Если верить преданиям, такое случалось, но расплата за подобное своеволие была неотвратимой и наступала достаточно быстро.

«Как там говорил Аббас, — наморщил лоб Симон, — главный вопрос, есть ли у Бога ситечко в ноздрях…»

— Скоро ты там?

Симон поднял голову, увидел склонившегося византийского солдата и понял, что висит на полпути наверх.

— Скоро…

Этот людоед вообще формулировал вселенского масштаба вопросы на удивление точно и просто.

«Каждый миг на земле умирают мириады живых тварей, — сказал он как-то, — а их души уходят наверх, к Богу. Верно?»

«Верно», — согласился тогда Симон.

«И каждый миг волей Бога мириады тварей рождаются на свет, — продолжил людоед, — согласен?»

«Согласен».

«То есть, Он постоянно вбирает в себя старые опытные души и посылает в мир новые и чистые. Так же, как дышит человек: вдох – и мириады душ в себя, выдох – и мириады душ – обратно в мир…»

Симон пожал плечами. Схема была красивой, но ради чего затеял этот разговор Аббас, он пока не понимал.

«А где оседает накопленная душами «грязь»? – поднял брови людоед. – Нет ли в ноздрях у Бога некоего «ситечка», коим Он обоняет запах наших мыслей и наших страстей – всего, что копится в нашей душе?»

— Кто такой? – поинтересовался солдат.

Симон забросил ногу на стену и степенно перевалился через край.

— Симон. Пришел за своей Еленой.

— Какой Еленой? – не понял солдат и вдруг побледнел.

К ним шел офицер, и служивый уже понял, что только что зачем-то совершил серьезное служебное преступление – впустил чужака.

— Кто такой? Как здесь оказался?

— Я лекарь. Я всегда здесь был, — посмотрел ему в глаза Симон. – Вот, вышел из лекарни на Нил посмотреть.

— Нечего здесь смотреть, — нахмурился офицер. – Возвращайся в свою лекарню.

Симон кивнул и двинулся к ведущей со стены во двор крепости лестнице. Людоед Аббас вкладывал в свою идею достаточно примитивный смысл: Бог нами просто обедает. Ибо на «ситечке» неизбежно должно оставаться самое вкусное – чистое человеческое страдание в смеси с чистой человеческой любовью. Собственно, сама человеческая жизнь.

Симон, тогда еще только начавший свое восхождение к высотам гностицизма, пытался возражать; с его точки зрения, Всевышнего интересовал духовный, познавательный опыт человека. Но чем дольше он жил на свете, тем лучше понимал: смысл твоей женщины не в измерении пропорций ее тела, а в обладании ею, как смысл врага не в том, чтобы познать, что им движет, а во вкусе его крови. И если «ситечко» и впрямь существовало, а, похоже, оно существовало, Господь оказывался жадным до впечатлений и очень живым существом, — точь-в-точь, как и созданный по Его образу и подобию человек.

И это кое-что меняло.

***

О том, что Атриб и Мануф пали, Ираклий узнал быстро. Уставшие от затяжной блокады всей индийской торговли купцы сочли приход Амра знаком Божьим, прямо указующим, что пора возобновлять привычную мирную торговлю. Их поддержали ремесленники и крестьяне, и никто даже не подумал рисковать собственной бесценной жизнью, чтобы в перспективе обогатить несколько приближенных к императору семей. И почти сразу же пал Самнуд – главный город на всем восточном направлении дельты Нила.

— Взяв Самнуд, Амр взял нас не только за горло, но и за ядра, — на мгновенно собранном военном совете, в основном, из членов Сената, констатировал Ираклий.

И никто из притихших сенаторов даже не подумал возражать.

— Теперь он переждет паводок и двинется на Мемфис*.

*Дамьетта. В Египте два Мефиса: собственно Мемфис и Мемфис – Дамьетта (Laurent, 1864) – второй по значению порт после Александрии. В Египте пары одноименных городов (Дамьетта, Бусирис, Никея, Матария и т.д.) – норма.

Аристократы молчали.

— А если он возьмет Мемфис, у аравитян появится выход и в море Египетское, и в море Африканское, и в море Мраморное… то есть ко всем нашим портам.

— Ему не взять Мемфиса, — осторожно возразил Теодор.

— Верно, — кивнул Ираклий, — потому что Мемфис защищают мои родичи, а не ты.

Теодор насупился, но возражать не рискнул.

— Да, Амру не взять Мемфиса, — прошелся перед членами Сената Ираклий, — но и нам его теперь в полной мере использовать не удастся. Как только аравитяне взяли Атриб, Мануф и Самнуд, они парализовали половину внутриегипетской торговли. И об опасности такого исхода я вас всех предупреждал.

— Все дело в этих предателях несторианах, — подал голос кто-то.

Ираклий горько усмехнулся. Несториане и впрямь не воспринимали Амра как чужака. Для них и мухамедяне, и евреи по-прежнему были намного ближе и понятнее высокомерных и заумных сторонников идеи двух природ, да еще и трех ипостасей во Христе.

— Это быдло вообще слишком уж много о себе возомнило, — поддержал сказанное Теодор. – Плети им хорошей не хватает! А ты, император, слишком… добр.

Аристократы замерли. Фактически Ираклия только что обвинили в слабости и мягкотелости.

Ираклий выдержал паузу и кивнул.

— Верно, Теодор. Я и впрямь слишком добр. Фока за такой провал снял бы с тебя кожу. Прямо сейчас. Возможно, лично.

Полководец побледнел.

— Но я не Фока. Я не буду снимать с тебя кожу, я поставлю на Сенате вопрос о личной ответственности тех, кто тебя на этот пост пропихнул.

Теодор поперхнулся. При таком повороте все его покровители грозили вмиг превратиться в злейших недругов.

— Что тебе надо от меня, Ираклий?

— Ты должен вернуть империи хотя бы Самнуд, — процедил император. – Не вернешь, пеняй на себя.

***

Амр отправился посмотреть на свой последний выигрыш, лишь когда узнал, что и Самнуд – ворота в целых два Нильских рукава – пал.

— Елена?

Женщина резко обернулась и прижалась к стене спиной, и Амр горько усмехнулся. Все было понятно.

— Ты когда стала рабыней? Неделя? Две?

— Две, — опустила глаза женщина.

— Садись, — кивнул Амр в сторону низенького столика, — сейчас ужин принесут. А до этого кем была?

— Монашкой.

Амр удивился.

— А разве христианам разрешено делать монашек шлюхами?

— Я – военная добыча, — глухо проронила Елена.

— Тогда понятно, — кивнул Амр и требовательно хлопнул в ладоши.

Дверь открылась, и на пороге появился помощник повара с подносом. Аккуратно поставил на столик дымящееся блюдо с мясом, кувшин с кобыльим молоком, несколько лепешек, мед…

— Иди, поешь, — улыбнулся Амр, — мне сказали, ты почти ничего в рот не берешь. Почему?

— Грех, — коротко отозвалась женщина.

— Мед и молоко даже таким, как ты, не грех, — возразил Амр, — я узнавал.

Женщина не двигалась. Амр вздохнул, подошел к ней, взял за руку и силой подвел к столу.

— Кушай. А за себя можешь не бояться. У меня в Вавилоне четыре временных жены есть. Мне хватает.

— Как это – временные жены? – моргнула монашка.

— Вдовы, сироты, безродные, — пояснил Амр и оторвал кусок дымящейся говядины, — те, кого замуж второй раз не берут, а детей кормить чем-то надо. Мои солдаты в каждом городе таких женщин подыскивают.

— Человеку положена одна жена, — покачала головой женщина и осторожно взяла самый маленький кусочек лепешки.

— Много ты знаешь о жизни, монашка, — рассмеялся Амр.

— Иисус сказал, даже вторая жена – прелюбодеяние, — упрямо сдвинула брови рабыня, — и то, что вы делаете, — блуд.

— Мухаммад на время похода разрешил, — парировал Амр.

— И Мухаммад твой – блудник, — отрезала женщина.

Амр крякнул и бросил мясо на блюдо.

— Значит, монашек брать, как военную добычу, это можно! Насиловать, кого ни попадя в павшем городе, это – пожалуйста! А по-хорошему с женщиной договориться – блуд?

Елена так и замерла – с надкусанной лепешкой в руках.

— Не зли меня, женщина, – со вздохом принялся обгрызать косточку Амр, — а то, Аллах свидетель, назад на Родос отошлю. Сколько мужчин тебя там поимели?

— Никто, — мрачно отозвалась монашка и осторожно потянулась к молоку.

— Врешь.

— Не вру, — поджала губы женщина, — со мной ни у кого не получается.

Амр открыл рот, чтобы оторвать зубами кусок мяса, да так и замер.

— Что ты сказала?

— Я девственница, — буркнула рабыня. – Уже сорок два года подряд.

Амр растерянно моргнул.

— Ты так плохо пахнешь?

Монашка густо покраснела.

— Обычно пахну… как все.

Амр хмыкнул. Он слышал, что у некоторых диких племен женщин зашивают, вроде как до самой свадьбы… а некоторые бывают, как утверждают мудрецы, сразу и женщина и мужчина.

— У тебя… там… что-то не так? Не по женской природе?

— Все там нормально, — опустила глаза в пол рабыня.

— Тогда почему?!

Амр ничего не понимал.

— Я им всем – как мать, — глотнула монашка, — и мужчины это чувствуют.

***

Симон шел от офицера к офицеру – строго по цепочке перепродаж и выигрышей. Здесь, на маленьком каменном острове, мужчины буквально сходили с ума от скуки и менялись женщинами так часто, как могли. Понятно, что солдаты находились в худшем положении, но для офицера проиграть женщину или даже законную жену своему товарищу в кости за грех не считалось.

— Была у меня эта Елена, — не стал скрывать самый первый, — но я ее сразу продал; толку никакого.

Симон понимающе кивнул и двигался к следующему.

— В кости проиграл, — мрачно отзывался тот, — баба видная, хоть и в возрасте, но – вот зараза! – мне ее не хочется. В первый раз на такую нарвался.

Симон хмыкал и двигался к тому, кому Ее проиграли на этот раз, и, понятно, что история повторялась – от мужчины к мужчине. Заговор, что когда-то был на Елену установлен, действовал и поныне. А потом его вывели на замершего с картой в руках коменданта, и все рухнуло.

— Амру я ее проиграл, – буркнул комендант и вдруг его брови поползли вверх. – Подожди, а ты кто такой?

— Лекарь. Я всегда здесь был, — послал наваждение Симон.

— У меня с памятью, слава Всевышнему, все в порядке, — покачал головой комендант и повернулся к двум рослым гвардейцам, — взять шпиона!

— Стоять! – приказал Симон, и двинувшиеся к нему бугаи послушно замерли.

— Взять его, я сказал! – рявкнул комендант.

Те не двигались. Комендант оценил ситуацию, что-то понял и потянул меч из ножен. Симон вздохнул, развернулся и неспешно побежал к стене. И, конечно же, перед ним расступались все, и только дышащий в затылок, не поддающийся наваждению главный полководец так и мчался вслед, яростно кроя руганью никуда не годных солдат.

— Всем смотреть на меня! – вскочил на стену Симон и раскинул руки.

Защитники Родоса замерли.

— Сейчас я взлечу в небо, — пояснил Симон, сделал шаг назад и ухнул в кроваво-красную воду. Вынырнул, отплевался, лег на спину и размеренно поплыл к Трое.

Стрелы, которыми посыпали «Симона» ошалевшие от невероятного трюка солдаты так и уходили в небо – туда, где они его видели.

***

Невольный миг навязанной Амром откровенности что-то изменил, и Елена вдруг стала рассказывать – все больше и больше. Она говорила и говорила: о странных, почти забытых монахах, о налете имперских гвардейцев, о келье размером с дворцовый зал, о садике размером с ковер, но более всего – о звуках, которые постоянно доносились до нее с той стороны каменной стены монастыря. Оказавшись в заключении в четырнадцать лет, она ориентировалась в мире лишь по этим звукам.

— И ты просидела там двадцать восемь лет?

— Да.

— И ни разу не попыталась бежать?

Елена опустила глаза, и Амр покачал головой и почему-то вспомнил об Аише. Принцесса тоже стала заложницей своей великой судьбы. Едва Мухаммад умер, яркая, сильная, деятельная Аиша оказалась под надзором соглядатаев Хакима и Али. И, вот парадокс, в то время как Аиша тигрицей металась по своей клетке, мечтая о дне, когда она вырвется и продолжит начатое мужем, Елена терпеливо ожидала, какую судьбу назначит ей тот, кому она перешла в очередной раз.

— А почему ты все это мне рассказала?

— Ты первый, кто спросил, — дрогнувшим голосом отозвалась Елена. – Никто раньше не спрашивал. Вообще.

Амр вздохнул. Такой женщине следовало стать женой Мухаммада. Ее исключительная родовитость и его полные божественной правды откровения могли сделать невозможное. Но пророк умер, и теперь мужем Царицы Цариц мог стать любой проходимец.

— Нет, я не возьму тебя в жены, — вслух подумал Амр.

— Почему?

Амр пожал плечами, вытащил кости и бросил.

— Один и один. Видишь?

Елена склонилась над костями.

— И что?

— Я загадал на тебя и на себя, — серьезно произнес Амр, — и будь уверена, если б на костях была совсем гладкая грань, выпала б именно она.

— Неразумно ставить свою судьбу на кости, — покачала головой монашка. – Спаситель сказал…

Амр поднял руку.

— Скажи мне, женщина, что бы ты сделала, если бы сама правила своей судьбой?

Монашка хлопнула глазами.

— Я не…

— Ну, же! – подбодрил ее Амр. – Ты же была когда-то ребенком! Вспомни! Чего ты хотела больше всего?

Сорокадвухлетняя старая дева ушла в себя, всхлипнула и вытерла тыльной стороной все еще красивой ладони сбежавшие по щекам две крупные, с горошину, слезы.

— Воли… хочу. Всегда хотела.

— Тогда бери лодку и отправляйся, — решительно кивнул Амр в сторону Великого Потока, — воля там, а не здесь, возле меня.

Монашка прикусила губу, и Амр рассмеялся, подобрал с пола кости и сунул ей.

— Попробуй загадать.

Она хихикнула, неумело тряхнула кости в ладонях и бросила.

— Шесть и шесть, — констатировал Амр. – Хочешь – верь, хочешь – не верь, а большего никогда не выпадает.

***

Ираклий получил известия о возвращении Самнуда через несколько дней. Осознавший, что ему грозит, Теодор буквально вылезал из кожи и, вырезав оставленных Амром для присмотра за городом магометан и всех, кто им симпатизировал, силой вернул город в состав империи. А затем Нил резко пошел вверх, и люди Амра не смогли сделать уже ничего: пойма стремительно становилась кроваво-красным морем.

Примерно в то же время, Ираклий и получил долгожданное известие из Ватикана.

«Северин умер от воспаления кишок, — сообщал агент, — это огромная потеря для всего христианского мира. Святые отцы даже не знают, кто бы мог заменить столь святого человека на его престоле… поэтому выборы нового Папы отложены».

Ираклий улыбнулся. Нет, он понимал, что это – не страх смерти. Страх никогда не останавливал монахов на пути к верховной власти. Епископы просто ждали, чем окончится схватка за Египет. Это было умнее.

«Иерархи чрезвычайно обеспокоены тем, что случилось у Вавилона, в месопотамском* ущелье, по которому протекает Великий Поток, — писал далее его агент, — иначе как чудом, назвать происшедшее невозможно, однако то, что евреев и аравитян пострадало столь мало, а христиан – так много, вселяет ужас и…»

*Вплоть до Вавилона (Каир) Нил протекает двумя рукавами, образуя беспрецедентно плодородную долину – месопотамию (буквальный перевод с греческого – междуречье).

Строчка закончилась на полуслове. Ираклий перевернул листок и вздохнул. Мокрый речной песок, по которому армия Амра прошла, а имперская – застряла, грязевая волна, смывшая половину войска Теодора, до странности легкое падение Трои в руки врага – все это настораживало и его.

«…вселяет ужас и надежду… все понимают, что проигрыш христиан у Вавилона – это колоссальный выигрыш для второй, невизантийской части христианского мира».

Ираклий скрипнул зубами.

«Поэтому главный вопрос дня – твой «Экстезис». Принято негласное решение всячески его поносить, — как и саму идею Унии. Никто не хочет упустить столь уникальный шанс избавиться от твоей тирании, пусть и ценой резни. Аравитян полагают поставить на место позже, когда с их помощью покончат с армянами. И в Генуе, и в Венеции знают, что этим дикарям ни в Аравии**, ни, тем более, в Египте хозяевами не стать…»

**Античный мир знал, как минимум, три Аравии. Здесь речь об Аравии египетской, на правобережье Нила, в так называемой Азии.

Ираклий досадливо цокнул языком, именно этого он и ждал, и боялся.

«Ну, и Везувий опять проснулся. Не особенная новость, но пепла уже вылетело столько, что солнца не видно. Понятно, что люди боятся, а кликуши за месяц собрали для храмов столько денег, сколько раньше и за десять лет не собирали…»

Далее ровными столбиками шли цифры, отражающие суммарный баланс в торговле крупнейших провинций Ойкумены, — по сути, самое главное. И только в конце следовала короткая приписка: «Кифа снова получил какое-то новое задание – третье за последний месяц. Деталей не знаю».

Ираклий присвистнул и задумчиво поскреб щеку. Кифа, был достаточно ценным агентом Рима, таких по пустякам не дергают. И если его первым заданием в этом месяце определенно было противостоять линии Ираклия на Соборе, а вторым – выехать в Египет для сбора данных о продвижении армии Амра, то что могло стать третьим?

«Союз с аравитянами против меня?»

Такое было бы почти невероятно. Ираклий был еще достаточно силен, чтобы покарать предателя, — кто бы им ни оказался.

«Неужели его цель – Елена?»

Гибель Ахилла была слишком красноречивой приметой утечки информации, а то, что на Западе с возможным появлением этой монашки считаются, секретом не было. Ираклий вздохнул. После того, как приливная волна четырежды прошла по кварталу ткачей, от видевших Елену свидетелей не осталось даже следа. Но у него было такое чувство, что Царица Цариц не только жива, но и как никогда ранее опасна.

***

Симон выбрался на берег неподалеку от крепостных стен Трои и сразу же увидел, что за ним наблюдают десятки глаз: аравитяне явно не понимали, почему яро желавшие смерти перебежчика солдаты Родоса стреляли в воздух.

— Беги к воротам! – крикнули ему на греческом и сразу же – на армянском и еврейском, — тебя пропустят!

Симон кивнул и побежал вдоль стены, а едва обогнул крепость и подошел к воротам, обмер. Прямо перед ним, в компании двух крепких монахов, стоял Кифа.

— Ты? – так же обмер Кифа. – Что ты здесь…

— Я тоже не ожидал тебя увидеть, — кивнул Симон. – На чем добирался?

Кифа уклончиво мотнул головой.

— Купцы подвезли.

Это была откровенная ложь. Единственным купеческим судном, прорвавшимся сквозь заслон военных у Никеи благодаря родственным связям капитана с самим Теодором, было то, на котором приплыл сюда Симон.

«Значит, судно Кифы было имперским или церковным…»

Первое отпадало просто потому, что Кифа всегда находился по ту сторону от императора Ираклия.

— Эй, ты! – приоткрыли ворота и жестом подозвали Симона, — проходи.

— Я раньше стоял! – кинулся к щели Кифа. – У меня письмо!

— Подождешь.

Симон победно улыбнулся и протиснулся за приоткрытую створку.

— У меня дело к вашему вождю.

«И все-таки что здесь делает Кифа?»

Этот кастрат определенно имел какое-то дело к Амру, и вариантов было всего два: закулисные переговоры с аравитянами против Ираклия… и Елена.

Симон вздохнул, прошел в дверь комендатуры и замер. В огромной комнате сидел только один человек – небогато, а точнее, почти нищенски одетый аравитянин. Но вот его глаза…

— А ты ведь и есть – Амр, — прищурился Симон. – Слышал, слышал, как ты пророка убить пытался. Дважды? Молва не лжет?

Аравитянин мрачно мотнул головой и жестом пригласил присаживаться.

— Что надо?

— Я пришел за Еленой, — не стал юлить Симон.

Амр хмыкнул.

— А у тебя что, какие-то на нее права?

Симон задумался. Юридических прав на Царицу Цариц у него не было да и быть не могло. Это у нее были права на всех, кого ни коснись. И Амр, судя по выражению глаз, понимал об этом больше, чем ему положено.

— Нет, конечно, — покачал он головой, — но Елена все время в опасности, а я мог бы это остановить.

— А ты кто такой? Какого рода? – заинтересовался Амр. – А то пришел, о себе – ни слова, а Елену ему подавай.

— Я – Симон амхарец, — понимающе кивнул Симон, — без роду, без племени. Нашу деревню царь Херод вырезал, когда я ребенком был. Ни Ираклию, ни Патриарху не служу. Сам по себе.

Аравитянин с сомнением покачал головой.

— Никому не служишь, говоришь? А что за дело тебе до Елены?

Симон оценил ситуацию. Амр был сильным человеком, однако наваждению поддавался, это чувствовалось.

«Навести?»

— Почему молчишь? Или совесть еще осталась, врать не позволяет?

Симон удивился. Это слово он услышал впервые за последние пять-шесть лет. В империи предпочитали другие слова: необходимость, долг, служение…

— Когда-то я был одним из ее учителей, — сказал он чистую, хотя и неполную правду, — но уроки еще не окончены.

Аравитянин все с тем же сомнением покачал головой.

— Оставь ее в покое, Симон. Пусть Елена сама выбирает свой путь.

«Знает! – полыхнуло в голове Симона, — он что-то знает!»

И земля тут же отозвалась толчком.

***

Амр мог вызвать охрану в любой миг. Более того, он сразу оценил повадку Симона и решил, что мог бы справиться с ним даже сам, единолично, — монах он и есть монах. Но ему стало интересно.

— Скажи, Симон, зачем она тебе на самом деле?

Гость задумчиво оттопырил нижнюю губу. Он явно знал об истинном весе этой женщины и прямо сейчас решал, что именно сказать.

— Она родит Спасителя.

Амр опешил.

— А разве Иисус не Спаситель?

Монах вздохнул, осмотрел комнату и все-таки сел – чуть наискосок.

— Я сам над этим постоянно думаю, Амр. Пророков ведь было много. Только тех, кто стал известен двадцать восемь лет назад, десятки и десятки. У индусов это – распятый на дереве Кришна, у итальянцев – так же распятый Митра… Тот же Мухаммад, которого ты дважды пытался убить…

Амр поджал губы, но прерывать гостя не стал.

— Тот же Мухаммад. Разве кто-нибудь знает его истинную роль? – гость хмыкнул. – Сомневаюсь. Идола из него уже сделали, а живого слова почти никто не помнит.

— Я помню, — покачал головой Амр. – Хорошо помню.

Гость наклонил голову.

— Ты уникален, Амр. Признай это. Да, и ты бы не помнил, если бы не личная трагедия…

Амр глотнул. Так оно и было.

— Тебя ведь женщина бросила? – всмотрелся в его глаза монах. – Как ее звали? Райта?

Амр вздрогнул. Никто не произносил при нем этого имени – уже много лет.

— Откуда ты знаешь? Кто тебе рассказал?

Гость смотрел прямо – глаза в глаза – и эти глаза были печальны.

— Ты сам. Ты думаешь об этом – все время.

Амр потянулся к сабле.

— Не надо, — покачал головой монах. – Это пустое. Всего лишь смерть.

Амр яростно выдохнул, вскочил и подошел к окну. Он действительно уверовал в Единого лишь потому, что его бросила женщина. Он помнил об этом всегда. И он не хотел, чтобы чужак видел сейчас его лицо.

Когда он отыскал Райту, она сидела, обхватив колени Мухаммада, и рыдала.

«Что ты здесь делаешь? – спросил он. – Разве здесь место замужней женщины?»

Райта повернулась, и он вдруг вспомнил, как взял ее в бою – тогда, много лет назад. Глаза были те же.

«Я ухожу от тебя, Амр, — сказала она, — и я принимаю ислам».

Амр тогда совершенно растерялся. Он взял Райту, как добычу. Но Амр всегда уважал эту женщину, и он хотел узнать, что произошло, — немедленно, лично от нее, а не от стоящих полукругом родичей Абу Касима!

«Но почему?! Разве я тебя когда-нибудь обижал?»

Райта, не опуская глаз, покачала головой.

«Мухаммад сказал, Единый повелел принимать детей от рабынь, как родных, — глухо произнесла она. – Я еще не старая. У меня еще будут дети».

Амр тогда тоже потянулся к сабле, но рядом с Мухаммадом стояли его родичи – и по Сафии, и по Аише, и по Хадише. А главное, он видел по глазам Райты – эта женщина уже не отступит

«Талак. Талак. Талак, — стиснув зубы, процедил он троекратную формулу развода. – Ты свободна поступать, как знаешь».

Следующие три дня Амр метался, как раненый тигр. Он свято выполнял указание старейшин своего рода: девочек от женщин врага топить, мальчиков – кастрировать. Хотя можно и продать – главное, подальше. Только так его племя могло избежать появления в своем стане кровных врагов и неизбежной мести. И все три дня он яростно отвергал эту жуткую догадку: прими он Единого еще тогда, в самом начале, и его дом был бы теперь полон сильных сыновей и прекрасных дочек. Потому что и они, воспитанные в исламе, жили бы по тем же законам, что и родители, – без лишней жестокости.

— А потом ты пришел к Мухаммаду, — подал голос из-за его спины монах, — и увидел, что ему еще больнее, чем тебе.

Амр всхлипнул и яростно вытер глаза рукавом.

— Откуда ты знаешь?

— Я часто виделся с Мухаммадом, — тихо произнес монах, — и я знаю, как себя чувствует настоящий пророк.

— Как? – не поворачиваясь, шмыгнул носом Амр.

— Так же, как рассеченный пополам: твоя нижняя половина истекает кровью, семенем и дерьмом, а твоя верхняя все это видит и молит Единого об одном: скорее бы конец.

***

Теодор слишком хорошо понимал, насколько все против него. Если честно, он полагал, что Ираклий лично его как-нибудь накажет, — понятно, что не смертью; после Фоки столь высокородных аристократов уже не убивали. И тогда заработал бы обычный сенатский механизм: все бы кинулись его защищать, хотя бы для того, чтобы насолить императору. Но Ираклий обхитрил всех.

Едва он принял решение отдать Теодора на суд тех, кто настаивал на его назначении главнокомандующим, перед сенаторами встал вопрос: на кого валить вину за утрату Траянского канала. И выбор был невелик: или на себя, или на Теодора. Ираклий оставался перед Сенатом чист.

«Сволочь!»

Проблема усугублялась тем, что все до единого аристократические роды Византии были зависимы от индийской торговли. В отличие от Фоки, уминавшем все под себя, Ираклий решительно поставил своих армян в общую очередь, и снова выиграл. Теперь вина за эту войну лежала не только на армянах, а на всех поровну. А значит, и расходы на грядущие боевые действия по возвращению канала так же ложились на всех, а Теодор уже не мог оправдаться чем-нибудь вроде происков императорской семьи. Следовало выкручиваться самому.

Решение пришло быстро, едва Теодор взял Самнуд. Посмотрев, как реагируют родичи казненных им предателей, главнокомандующий послал надежных людей в Александрию и тут же сел писать письма всем, кто поддался мнению толпы и принял Амра, как законного правителя.

«Мир тебе, Сабендос, теперь ты, я слышал, в большом почете у аравитян, — быстро, почти по шаблону писал он, — но ведь дети твои учатся в Александрии, на земле империи. Как тебе идея о кастрации всех твоих сыновей? Нет-нет, не подумай, что я угрожаю, но ты знаешь, этот армяшка Ираклий совсем свихнулся от ярости.

Да, и дочка твоя, кажется в Кархедоне замужем – так? Неужели ты думаешь, тамошние армяне простят тебе предательство? Да, и деньги они приличные потеряли. Это я, твой друг, понимаю, что Траянский канал мы потеряли не из-за тебя, а из-за этого тирана, но поди объясни это армянам! Для них Ираклий свой, а ты… сам знаешь, кто.

Надумаешь исправить положение, беги прямо ко мне. Слава Всевышнему, я еще имею какое-то влияние на это армянское чудище на троне. Похлопочу.

Твой преданный друг Теодор».

— Так, кто там у нас следующий? – задумчиво поднял он опись павших городов, — Клавдий? Ну-ну…

«Мир тебе, Клавдий, — аккуратно вывел он, — я слышал, тебя принудили признать власть аравитян. Но ведь твой сын служит у меня во втором легионе, а твоя дочь в Александрии изучает геометрию и философию. Нет-нет, не подумай, что я угрожаю, но ты же знаешь этих армян! Для них воинская честь – пустое слово…»

— Никуда ты, сука, не денешься! – зло хохотнул Теодор, — на четвереньках назад прибежишь!

***

Амр распорядился впускать следующего, когда Симон отправился вслед за Еленой, а сам он немного успокоился. И его снова удивили.

— Я не уполномочен делать тебе, принц, официальных предложений, — мягко улыбнулся монах, явно кастрат, — но все, что я пообещаю, будет иметь силу закона.

— Я не принц, — покачал головой Амр.

— По духу, ты принц, — с явным уважением и даже восхищением произнес кастрат. – Да, и по занятому положению…

— Зачем ты здесь? – оборвал его Амр.

Кастрат улыбнулся еще приятнее.

— Тебя уже начали предавать, принц. Сначала губернатор Абоита, затем – губернатор Фаюма…

— Их уже взяли, — поджал губы Амр, — и оба сидят в колодках, как я и обещал.

— А вчера тебя предал Сабендос…

— Сабендос? – удивился Амр, — но почему? Он же терпеть не может императора! Я знаю, там личные счеты!

— У Сабендоса есть семья… — сладко улыбнулся кастрат, — и она в руках этого чудовища Ираклия.

Амр яростно крякнул. Гарантировать безопасности семей он своим новым союзникам еще не мог.

— Не надо рассчитывать на аристократов, — покачал головой кастрат, — они будут тебя предавать все равно. Купцы тоже предадут – рано или поздно. Менас улыбается лишь до тех пор, пока ему это выгодно.

Амр пожал плечами. Так бывало чаще, чем хотелось бы.

— Но простые-то люди на моей стороне.

«Подожди… что я такое делаю? – мелькнула в голове новая мысль, — почему я перед ним оправдываюсь?»

— Ближе к делу, монах.

Кастрат охотно кивнул.

— Простые люди на твоей стороне, только потому, что ты объявил амнистию по долгам и снял подати на три года вперед. Но ты никогда не думал, что будет, когда эти три года закончатся?

Амр на мгновение ушел в себя. Конечно же, он об этом думал. Но что еще можно было сделать? Разоренные неурожаями и податями крестьяне остро нуждались в передышке, их нельзя было не освободить от этих податей.

«Ну, ничего, как-нибудь обратно загоним, пусть и через три года… Стоп. Что это?»

Амр был совершенно уверен, что никогда таких планов не строил!

— Верно говоришь, монах, — согласился он, — люди привыкнут жить достойно, и загнать их в такие же условия станет невозможным. Но именно этого я и хочу. Пусть они хоть раз разогнут спину и посмотрят в небо. У вас же здесь половина крестьян – язычники! Пусть поймут, что мы все – дети Единого!

Этот улыбчивый кастрат его уже раздражал.

— Какие правильные слова! – восхитился монах. – Как умно! Ставь на варваров, и не прогадаешь! Только так можно свалить армян!

Амр тряхнул головой.

«Свалить армян… ставь на варваров…» — новые мысли уже крутились в его голове ярким цветным хороводом, а в глазах плыло.

— Уходи! – выдохнул он и потянулся к сабле. – Немедленно! Быстро, я сказал!

— Последний вопрос, — поднялся кастрат, — где Елена?

— В лодке на Ниле, — выдохнул Амр и властным жестом призвал охрану.

«Я же не собирался этого говорить!»

А охрана все медлила.

— Уходи, монах, пока жив. Или я тебя лично зарублю.

***

Вестник из Клизмы, конечной точки Траянского канала, уже на выходе в море, далекий родич огромной семьи императора принес Ираклию самые худшие вести из возможных.

— Весь твой флот заперт в Мекканском море и стоит в заливе напротив канала.

Ираклий поджал губы. Это стало неизбежным, едва Зубайр перекрыл все протоки, ведущие в Нил.

— Твои солдаты и матросы голодают.

И это было ожидаемо. Взятые на время похода припасы подошли к концу, в сожженных, почти пустых крепостях курейшитов поживиться было нечем, а верблюжьи караваны Амра двигались в глубине Египта – не достать.

— Некоторые капитаны попытались прорваться к тебе по суше, но их отбросили назад крестьяне, — Зубайр там со всеми договорился.

Ираклий досадливо крякнул. Как только Амр объявил всеобщую долговую амнистию и полное освобождение от податей на три года – и для купцов, и для ремесленников, и для крестьян, египетских подданных как подменили. Назад в империю не желал никто. Это разрушало Византию быстрее, чем что-либо еще.

— Пресной воды тоже немного. Зубайр к источникам не подпускает. На днях вспыхнуло четыре матросских мятежа. Двух твоих капитанов убили.

— Зубайр этим уже воспользовался? – поднял глаза Ираклий.

— Да, — кивнул родич, — и очень успешно. Все знают, что тех, кто переходит к Амру, на три года освобождают от всех повинностей. И все считают, что ты, император, потерял Египет навсегда.

— Как? – опешил Ираклий. – Почему? Так быстро?

— Все смотрят на небо, — печально вздохнул родич, — а знамения против тебя…

Ираклий помрачнел. Комета так и нависала над землей, то уходя за горизонт, то снова появляясь, и эта огненная фигура с раскинутыми в стороны руками и как бы склоненной на грудь головой так и оставалась яростным укором человеку. И, что хуже всего, от нее нет-нет, да и чиркали в землю стремительные огненные «стрелы».

По счастью, кроме Антиохии, разрушений это пока не принесло. Да, как говорили очевидцы, там, куда эти «стрелы» вонзались, горели даже камни, но земля лишь на мгновение содрогалась – и все. Нил – главный кормилец всей Ойкумены – так и продолжал нести свои красные воды к морю – царственно и неспешно. И все-таки, люди боялись.

Все они считали, что виновной в несоблюдении заповедей Христовых была и оставалась именно власть – как ни крути. А уж когда солнце стало затмеваться серой пыльной мглой, а на землю полетел вулканический пепел, империя начала трескаться по всем швам. Ираклий буквально чуял это кожей. Объяснить простым неграмотным людям, что комета на все небо не обязательно – сам Спаситель, пришедший для Страшного Суда, а пепел – не предреченная пророками кара, а выбросы далекого, аж за морем Везувия, было нереально.

А потом пепла стало так много, что Солнце начало светить еще тусклее, чем когда-то светила Луна, а Луны и вовсе никто не видел. И понятно, что начались холода, и даже Ираклий растерялся: в Александрии, впервые за всю историю Византии, увидели настоящий лед.

Услышав об этом странном и зловещем явлении впервые, Ираклий не поверил. Сам сходил на берег и обомлел: море, на сколько хватало глаз, было полно серым от пыли крошевом. Он присел, выловил кусок, размял его в ладонях и долго смотрел, как диковинное, обычное лишь в гиперборейских странах явление тает в его руках. Но, вот беда, в море лед уже не таял.

В такой ситуации аравитянам даже не надо было что-то говорить: знамения сами говорили за себя, и предостережения пророка из рода курейшитов обретали особое значение.

— Как думаешь, насколько быстро наш флот перейдет под власть аравитян? – глухо проронил Ираклий прибывшего из Клизмы родича.

Он знал, что это неизбежно, и все-таки надеялся на невозможное.

— Ты же понимаешь, Ираклий, — смутился родич, — агитаторы за Амра есть на каждом судне, и число их растет…

— Сколько дней?!

— Да еще эта странная идея о двух природах во Христе. Люди считают, что ты продался заморским еретикам, а Спаситель…

— Сколько?!! – заорал Ираклий.

— Семь, от силы, десять дней.

Ираклий стиснул челюсти. Это означало, что через семь-десять дней, у Византии уже не будет военного флота, а последователи Мухаммада, напротив, будут вооружены до зубов. Абсолютно незаслуженно! Одним броском невидимых небесных «костей». Но вот беда, если смотреть со стороны, выходило так, что без вмешательства Небес не обошлось. Ибо кто как не империя протянула руки к чужому добру; кто, как не империя, забыла договор и начала морить голодом всегдашних соседей; и кто, как не империя, изобрела для Иисуса ту роль, которой он никогда не играл.

А за такое Бог, если он, конечно, есть, просто обязан был наказать – и жестоко.

***

Симон был в растерянности. Со слов Амра, Елена двинулась в путь с двумя сопровождающими рыбаками, — вождь аравитян оплатил им весь путь, – куда бы Елена ни пожелала.

«Но вот куда они тронулись?»

То, что ветер дул на юг, в верховья Нила, сильно усложняло задачу. Царица Цариц с равным успехом могла тронуться и вверх – по ветру, и вниз по течению, с опущенным парусом.

«Где ты, женщина? Что ты ищешь?»

Странным образом, Симон чувствовал, что Джабраил прав, и Елена может найтись так же легко и быстро, — как в свое время по одному неосторожному слову Симона загорелись небеса. Но для этого Симон должен был понимать, что происходит.

«И какие у тебя планы?» — задрал он подбородок вверх.

Небо, понятное дело, молчало.

— А поплыву-ка я вверх, — вслух подумал Симон и жестом позвал ожидающего неподалеку перевозчика – единственного уцелевшего после схода грязевой волны. – В Мемфис*.

*В данном случае, собственно, Мемфис.

Именно в Мемфисе в языческом храме служил еще один из уцелевших соратников, и был этот соратник неглуп и деятелен, — мог подсказать, и где лучше искать Елену, и какой ловушки можно ожидать от Того Который.

Однако все сразу пошло не так. Едва Симон отплыл от берега, на берегу появился Кифа, и вскоре небольшое рыбацкое судно вышло вслед Симону и начало держаться точно за ним – час за часом.

«Ну, вот и первая беда…» — констатировал Симон.

Если Джабраил был прав, а он всегда оказывался прав, Симон мог потопить это судно одним своим словом – так же просто, как зажег небо. И будь Симон лет на тридцать моложе, он попробовал бы это сделать непременно. Но теперь он склонен был помнить, что могут пострадать тысячи других ни в чем не повинных людей. И значит, в тысячах причинно-следственных цепочек он мгновенно станет крайним звеном, и станет виден Тому Который столь же ясно, как он сам видит парус на горизонте.

Хуже того, Симона все более глодала мысль, что он после зажженных небес и вошедшей в Александрию волны уже вовсе не так незаметен, как прежде, и что «хамелеоном», каким он был всегда, ему уже не быть. И все-таки более всего Симона терзало сказанное пятым и шестым и несказанное седьмым пророком.

Узнав, что пророчества придется исполнять, Симон задал пятый, совершенно очевидный вопрос:

— Зачем Отцу кровь Его Сына?

И получил стандартный церковный ответ:

— Отец и Сын едины.

Этот ответ не был ответом. Все познания Симона сводились к одному: единство палача и жертвы – гнусная ложь. Но, вот беда, Джабраил не лгал. Никогда.

— Значит, спасение возможно? – задал он шестой вопрос.

И снова Джабраил ответил ничем – пустым, ничего не объясняющим софизмом:

— Что внизу, то и наверху.

Это же говорил Гермес Трисмегист, вероятно, услышавший софизм от все того же Джабраила. Что ж, Гермес был уважаемый гностик, но широта толкования этого софизма делала его совершенно бесполезным.

И тогда Симон задал седьмой вопрос – седьмому отроку.

— А почему я? За что? Кто я такой, чтобы делать все это?

И архангел на вопрос не ответил – впервые за всю историю хождения человека в Иерусалим.

***

Евреи вкупе с аравитянами пытались вернуть Самнуд в руки Амра несколько раз и… отступили. С каждым днем Великий красный Поток разливался все шире, делая осаду попросту невозможной, и единственное, что успел сделать Амр, это укрепить соседний город Бусирис. А потом на судне главнокомандующего византийским флотом по не так давно расчищенному каналу приплыл Зубайр.

— Флот уже твой, — обнял его эфиоп, — какие приказания? Война?

— Нет, — мотнул головой Амр, — это неразумно. Сначала надо восстановить индийскую торговлю.

В тот же день прошедший очищенным каналом флот встал у Гелиополиса, и его начали грузить хлебом, а вскоре у ворот Троянской крепости толпились купцы – со всех краев Ойкумены. Ну, а вслед за купцами к Амру потянулись и посланники еще не взятых городов.

— Правда, что ты губернаторов и префектов на своих местах оставляешь? – первым делом интересовались они.

— А зачем их менять? – удивлялся Амр. – Люди их знают, верят им… ну, положим, поставлю я своего, и что мне это даст?

— А, правда, что ты на три года подати снимаешь?

— Это так, — кивал Амр. – Я слишком хорошо знаю, что такое голод, и я не хочу, чтобы это случилось и у вас, да еще по моей вине.

Как правило, этого хватало, и города переходили под руку Амра, даже не видя его в глаза. То, что аравитянин слово держит, в Египте знали все. И, в конце концов, когда в низовьях Нила появился лед, а в Эфиопии, как утверждали, выпал красный, горько-кислый* почему-то снег, Амра стали навещать и священники – из самых отдаленных областей.

*Скорее всего, это результат вулканических выбросов в атмосферу.

— Что ты скажешь о знамениях? – первым делом интересовались они.

— Только одно, — качал головой Амр, — хватит идолопоклонства. Аллах един, и только Он – истинная защита человеку. Я всем это говорю, особенно варварам. И многие из них уже начали это понимать.

Священники многозначительно переглядывались; они уже видели главное: Амр – именно то, что нужно.

— А верно люди говорят, что вы не отрицаете Иисуса? – принимались допытываться они.

— Верно, — кивал Амр.

— А почитаете ли вы деву Марию?

— Как же ее не почитать? – удивлялся Амр, — Мариам одна из самых достойных женщин, каких знают люди.

— И Христос для вас имеет только одну природу?

— А зачем ему две? – разводил руками Амр. – Я кого ни спрашивал, мне никто не смог объяснить. Считать, что Бог вошел в него, как в дом, — заблуждение. Вы сами это всем говорите. Думать, что Иисус – Тот Самый, что не нуждается не только в теле, но даже в имени, еще худшая ошибка. Иисус имел и то, и другое. Разве не так?

Священники потрясенно моргали. Аравитяне оказались к ним намного ближе, чем заумные константинопольские философы и еще более странные кастраты из далекого Урбса*. И многие, не видя у себя различий с учением Мухаммада, просто объявляли себя мусульманами и переходили под защиту Амра. Оставаться в руках начавшего войну с еретиками патриаршего престола, сейчас было, как никогда прежде, опасно.

*Урбс – оригинальное название Рима.

***

Ираклий действовал решительно и по возможности хладнокровно. И само собой он продолжал и продолжал собирать средства для строительства нового военного флота.

— У нас нет столько денег, — привычно упирались аристократы. – Мы на этой войне почти все потеряли.

— Я знаю, — кивал Ираклий, — но если Траянский канал не вернуть, вы потеряете не только индийскую торговлю, но и все остальное.

Уж это они были обязаны понимать.

— Но мы не можем собрать такую сумму так быстро.

— Что ж, и это похоже на правду, — говорил им Ираклий, — но если мы не построим новый флот до окончания паводка, Египет отойдет Амру. А без Египетского хлеба Византии просто не станет.

Зная, как долго до них будет доходить, что ситуация необратимо изменилась, Ираклий подключил к сбору средств и патриарха, и вот здесь стало ясно, что без принуждения в Церкви уже не обойтись.

— Меня просто не слушают, — пожаловался патриарх Пирр. – На Соборе подискутировать готовы, а вот деньги… сам знаешь, у нас каждый епископ – сам себе казначей и сам себе император.

— Что ж, — решил Ираклий, — будем вводить «Экстезис».

— Не примут… — засомневался патриарх.

— Значит, введем силой.

И дело пошло. В считанные недели, где уговорами, где принуждением, а где и военной силой люди патриарха привели привыкших к своеволию священников в повиновение, и в казну начали поступать первые деньги – довольно много. Но Ираклий уже видел – не хватает.

— Смотри сам, император, — выложил перед ним сводку казначей, — складских запасов у нас уже давно нет, и торговать просто нечем. А нет торговли, нет и денег.

— А что итальянские ростовщики? – морщился от ровных столбиков красноречивых цифр Ираклий, — не помогут? Можно и вдвое, и втрое вернуть – лишь бы дали…

— Они все завязаны с Венецией и Генуей, — горько усмехался казначей, — а ты для тамошних купцов – давно лишь помеха.

Ираклий и сам это понимал. По сведениям агентуры, во всех приморских эмпориях и экзархатах прямо сейчас обсуждали две проблемы: кандидатуру нового Папы, и как быстро удастся поставить на место аравитян, когда семья Ираклия падет. В том, что она падет, не сомневался никто.

— Тебя нужно уходить, Ираклий, — прямо сказала императору его последняя жена итальянка Мартина, — и как можно быстрее. Пусть престол займет кто-то, кого они готовы терпеть.

— Ты права, — соглашался и с ней Ираклий, — но вот вопрос: кого оставить вместо себя?

Когда-то он планировал принять сан и уйти, а преемником сделать своего сына Костаса. Наполовину грек, наполовину армянин, Костас устраивал внутри империи большую часть аристократов. Но вот вне империи… там шли совсем другие игры.

— Я бы нашего с тобой сына поставил. Все-таки, он по твоей линии итальянец.

— И думать забудь, — отрезала Мартина. – Он мал, значит, мне придется стать регентшей. А ты сам знаешь, к чему это приведет.

Ираклий покачал головой.

— Армяне не так глупы. Они тебя поддержат.

— Я не армян опасаюсь, — вздохнула Мартина, — с армянами я выросла, уж как-нибудь договориться бы смогла. А вот такие, как Теодор… эти своего шанса не упустят.

И это было правдой. Но вот времени до неизбежного столкновения с Амром оставалось все меньше, а денег все не хватало, и флот еле строился. А потом паводок завершился, и за неделю до рождества Ираклий узнал, что 12 декабря аравитяне – уже посуху – вошли в собственно Египет*.

*Античный Египет занимал только часть дельты Нила.

Да, он этого ждал, а потому сразу же собрал Сенат и потребовал для себя исключительных полномочий, — предварительные переговоры об этом он вел все последние месяцы. И Сенат, совершенно неожиданно, с небольшим, но достаточным перевесом голосов отказал.

— Вы хоть понимаете, что теперь ждет Византию? – поинтересовался Ираклий.

Лучшие аристократы империи молчали. А через два часа Ираклий узнал, почему потерял несколько жизненно важных голосов.

— Новый Папа избран, — отрапортовал спешно прибывший в Александрию агент.

— Без меня? – удивился Ираклий, — как это может быть?

— Его выдвинул экзарх Равенны, — протянул бумаги агент. – Да-да, Ираклий, это мятеж. И первым делом новый Папа громогласно отверг твой «Экстезис».

Император пролистал донесения и стиснул зубы. Будь его отец, экзарх всего Кархедона помоложе, он бы этого не допустил, но отец был стар и болен. Как запоздало сообщал секретарь Кархедонского Собора, вся итальянская делегация ночью бежала через море Африканское на Сицилию, а оттуда – на материк. И выбранный ею новый Папа – впервые за всю историю – кастратом не был.

— Значит, вы теперь мужчины?.. – пробормотал Ираклий. – Ну, что ж, мужчины, придется мне с вами все сначала проходить. По-мужски.

***

Симон осознал смысл четвертого ответа Джабраила внезапно.

— Отец и Сын едины, — сказал архангел.

Если понимать это буквально, Бога теперь не было – на все то время, пока он не получил нового воплощения – в Спасителе.

Нет, поначалу Симон лишь рассмеялся пришедшему в голову теософскому трюку, не чем больше он об этом думал, тем лучше понимал, что Джабраил сказал правду. Всевышний и впрямь, уже в силу своего всемогущества мог сделать, что угодно – даже уничтожить себя самого, пусть и на время.

Именно это, судя по всему, и происходило: брошенный на произвол судьбы мир катился в пропасть, а сила, безмерная сила Господа валялась на каждом углу и принадлежала каждому, кто осмеливался ее поднять. Пророки, фокусники, маги и колдуны – никогда прежде эта братия не имела столько сил и влияния. Но самым сильным из всех был двадцать восемь лет державший себя в жесточайшей аскезе Симон.

Стоило ему подумать, что неплохо бы перекусить, и тарелка сама скользила к нему по столу. Стоило подумать, что судно движется недостаточно быстро, как паруса ту же напонял свежий ветер. Ну, а когда Симон доплыл до Мемфиса, он уже знал: его сил достает не только двигать тарелки, а жалкие остатки сомнений, что небеса зажглись именно по его слову,бесследно рассосались.

Одна беда: ровно по силам возросли и страсти, и вот справиться с собой пока не удавалось. Прежде, где-нибудь в пещерном храме, Симон с легкостью мог отсидеть неделю, месяц, два и ни разу позволить душе даже всколыхнуться рябью. Видимо, потому, — понимал он теперь, — что тогда от него почти ничего не зависело. Но едва он ввязался в по-настоящему крупную игру, как все его олимпийское спокойствие полетело в тартарары – вместе с окружающим его миром.

Проявлялось это пренеприятно. Стоило Симону на миг разгневаться, и от огненной фигуры в небе ушла за горизонт огненная стрела, а через некоторое время землю ощутимо встряхнуло. Стоило Симону загрустить, и солнце мгновенно скрылось в туче серого пепла, и с тех пор почти не появлялось. И так изо дня в день.

Он прошел все возможные стадии – от направленной в небо ярости до ненависти к самому себе. И каждое движение его души мгновенно обрушивалось на землю – то огнем, то градом с голову ребенка. Пожалуй, если бы Симон не был уверен, что Бог сдался на волю мира, который создал, чтобы прийти в мир в теле человека, он бы подумал, что Тот слышит и видит все и отвечает ему той же монетой – один в один. Око – за око. Зуб – за зуб. Но он знал, что Господь сдался.

Понятно, что Симона одолевали и сомнения. Он не понимал, зачем Всевышнему – с его-то ситечком в ноздрях – переживать опыт человека самому. Родиться в теле нового Адама, чтобы быть распятым и принесенным в жертву самому себе, чтобы уже с небес принять эту жертву и простить – наконец-то…

«Зачем?»

Разве что, желая проконтролировать каждый шаг, чтобы пронырливые творения снова не смошенничали?

«Да, и станут ли лучше люди?»

Это был вопрос вопросов, и Симон все чаще и все острее завидовал Амру. Этот варвар искренне полагал, что все человеческое скотство происходит от невежества и загнанности народа. Последователь Абу Касима был яро убежден: дай человеку хотя бы один шанс, хотя бы короткую передышку, и вчерашнее тягловое быдло начнет тянуться к звездам.

«Счастливчик…»

Симон так не думал, весь его опыт говорил: число тянущихся к звездам всегда одно и то же и всегда крайне мало – от силы, один, два человека на племя. Нет, люди стремились к лучшему, как молодой бабуин мечтает когда-нибудь занять место старого, но на большее их воображения, как правило, не хватало.

А потом они пристали к одному из причалов Мемфиса, и Симон почти бегом добрался до храма, расспросил молодых монашков, а уж оттуда на одолженной повозке выехал в поле. Здесь как раз должен был начаться сев, и, разумеется, его соратник был здесь, посреди готового зачать урожай поля с острым каменным ножом в правой руке и орущим младенцем в левой. Под беспрерывный рев ожидающих своей участи и сиплый писк тех, кто уже обрел свою новую судьбу, Филоксен кастрировал первенцев. И земля жадно всасывала жертвенную кровь и благодарно принимала в жертвенные посадочные ямки маленькие, скрюченные кусочки детского мяса.

— Филоксен… — выдохнул Симон и сразу же увидел, что опоздал.

Свечение, то самое свечение вокруг тела и особенно вокруг головы Филоксена, всегда яркое и радужное, практически потухло. В глаза можно было не заглядывать.

***

Кифа действовал предельно осторожно. Его судно давно уже держалось вне пределов видимости Симона, и все-таки монах чувствовал: Симон знает, что он рядом. Неясно, как и откуда, но знает. Совершенно так же Кифа чуял, что Симон знает, что делает, и нужна ему именно Елена.

«А может, он из той самой секты?»

Да, такой вывод напрашивался, но, скорее, Симон в силу своей продажности искал Елену не для себя. На фанатика этот златолюбивый амхарец похож не был.

«Для Ираклия?»

Такой вариант был еще более сомнителен. Ираклий ведь послал на поиски Елены Ахилла, а затем, когда Ахилл погиб, вверх по Нилу прошли несколько имперских судов, по очереди становящихся на прикол в каждом городе. И, само собой, искали они женщину-монашку сорока двух лет. Симону они были, скорее, конкурентами.

«Неужели для Амра?»

Кифа не мог сбрасывать со счетов тот факт, что Симон с Амром о чем-то говорили, и довольно долго. А, если учесть, что разговор этот состоялся почти сразу после исчезновения Елены… короче, здесь было чего опасаться. Кифа знал варваров и прекрасно понимал, что Амр, случись ему узнать ставки, своей выгоды не упустит и Елену присвоит. Чем это кончится в перспективе, не рисковал предположить даже весьма широкий кругозором Кифа.

И лишь одно шло у него, как надо: агентурная работа против империи, и здесь ему словно сам Господь помогал. Во-первых, в каждой эмпории, где останавливался Симон, что-то да происходило, — само собой пугающее. Затем туда же прибывали и люди Ираклия, вносившие еще большую сумятицу, и лишь затем появлялся Кифа. И первым делом он шел на базар.

— Траянский канал в руках аравитян, — говорил он чистую правду, — а недавно Амр вошел в Египет. Ираклий ничего не может сделать. Города сдаются один за другим.

— А что говорит патриарх? – сразу обступали его жители.

— Патриарх сейчас для Ираклия старается, — снова говорил чистую правду Кифа, — а Ираклию деньги нужны – на флот. И пока денег нет, а значит, ваш приход рано или поздно ограбят люди Патриарха.

Люди начинали галдеть, обсуждая эту опасную новость, а Кифа отправлялся далее – по следам Симона и солдат императора. Нет, пока никаких намеков на Елену не наблюдалось, и лишь в Мемфисе что-то определенно стряслось, а Симон наследил, и порядком. Как говорили очевидцы, некий амхарец, обманом взявший в местном языческом храме повозку, убил Филоксена прямо в поле.

— Он просто подошел и легонько толкнул его в грудь… — удивлялись очевидцы, — и наш Филоксен умер! Сразу! Никогда такого не видели…

Кифа понимающе кивал. Он тоже подобного не встречал, — пока не двинулся за Симоном след в след. И чего только, судя по рассказам, этот амхарец не делал! Одним только взглядом двигал по столу тарелки, превращал воду в крепчайшее вино, отчего весь кабак упивался в считанные мгновения, оборачивался вепрем, львом и волком, разрушал здания и даже сбрасывал на землю огненные стрелы повисшего в небе Спасителя.

«Ну, это уже придумано, — думал Кифа, — а вообще с тобой надо быть осторожнее. А там посмотрим, за кем последнее слово останется…»

Кифа был уверен: Елену разыщет именно он.

***

Любимый племянник первой жены пророка Хаким был вынужден принять предложение Али, первого зятя пророка, о переговорах вскоре после того, как в Аравию пошли суда с хлебом. Для еще недавно умиравших от голода аравитян такой подарок от Амра ибн аль Аса был несравним ни с чем.

— Дело плохо, — сразу перешел к делу Али. – Говорят, Амр уже вошел в Египет, и теперь он станет набирать влияние день ото дня.

В его глазах светилось острое беспокойство.

— Ты же знаешь, что халиф это запретил, — пожал плечами Хаким. – Поэтому вся эта война вне закона.

Али был достаточно умен, чтобы понять: что бы Амр во славу Аллаха ни сделал, ему не зачтется ничего.

— Халиф – пустое место, — покачал головой Али, — сегодня он халиф, а завтра – труп. А вот Амр… этот действительно опасен. В глазах простых аравитян он уже – благодетель.

— Он дважды посягал на жизнь пророка, — напомнил Хаким, — кому как не тебе* это помнить. Никто его не примет, как… возможного правителя.

*Хаким напоминает о случае, когда Али, рискуя жизнью, помог Мухаммаду спастись.

Конечно, он понимал: доля правды в словах Али есть. Курейшиты прекрасно осознавали, что зерно, которое они получают из рук Хакима, отправлено из Египта благодаря энергичным действиям Амра. Но сейчас зять пророка Али был еще опаснее, чем Амр, и входить с ним в союз Хаким не собирался.

А потом пришло письмо от халифа.

«Что я слышу? – писал халиф, — люди говорят, что ты, племянник вдовы Пророка спекулируешь чеками на бесплатное зерно для голодающих! Немедленно разузнай, откуда исходят слухи, и накажи виновных! Сейчас, когда Амр набирает силу, наши крепости разгромлены Ираклием, вдовы Мухаммада плетут интриги, а люди не знают, кому верить, такие слухи опаснее всего!»

Это Хаким и сам знал, но расчеты его казначеев были слишком красноречивы. Чтобы люди были сыты, хватило первых отправленных Амром – еще верблюжьих – караванов, а чтобы поддержать немногий уцелевший скот, вполне хватало пшеницы и овса, полученных с первым десятком судов. А все остальное… все остальное было чистой прибылью.

Понятно, что вдовы Мухаммада, прослышав, сколько всего ценного прислал Амр, забеспокоились и начали донимать халифа жалобами, — участвовать в дележе общей военной добычи хотели все. Но вот как раз этого допускать было нельзя: потомственный купец, Хаким слишком хорошо понимал: у кого деньги, у того и власть. А власть в Аравии могла принадлежать только курейшитам.

«И не только в Аравии…»

Разгром флотом Ираклия почти всех морских крепостей обоих находящихся за Проливом побережий* и всемирный голод давали курейшитам уникальный шанс – скупить за зерно дымящиеся останки портов вместе с бухтами и гаванями Индий – почти всех. Мешало одно: неумный Амр отправлял зерно не только курейшитам, но и всем единоверцам без исключения. А едва Хаким попытался как-то повлиять на события, появилась Аиша.

*Азии и Африки.

— Ты хочешь войны? – гневно тряхнула переплетенными с золотом косичками самая влиятельная вдова пророка.

Хаким принужденно улыбнулся.

— Тебе ли такое говорить, тетушка…

— Я тебе не тетушка, — обрезала его эфиопка, — и если ты попытаешься повторить трюк Ираклия с «приостановкой» поставок зерна, будешь иметь дело с Негусом. Ну? Что скажешь?

Хаким стиснул зубы и почувствовал, что краснеет.

— Если ты будешь морить голодом единоверцев, — покачала головой Аиша, — тебе даже здесь достойного места не занять, а не то, что на небесах.

— Да, никто давно не голодает… — пробормотал, опустив глаза, Хаким и понял, что Аиша не отступит: эта дура абсолютно не умела считать на три-четыре хода вперед.

А значит, отступить придется ему.

***

Ираклий буквально разрывался между сбором денег, строительством флота, подготовкой армии и постоянными переговорами с мелкими, не подчиненными патриарху церквями, однако ситуация все ухудшалась. Вслед за Везувием начали просыпаться и другие горные свищи земли, пепел так и падал, а холода стали такими злыми, что деревья начали умирать не только на побережье Египта, но и по всей пойме Великого Потока. Понятно, что число мятежей росло, а еще вчера преданные ему провинции внезапно отказывались выставлять солдат на войну с Амром.

«Прости, император, — откровенно написал ему один из ливийских префектов, — все мои легионы приводят крестьян в послушание. Можешь вызвать меня и казнить, и тогда ты потеряешь хорошего префекта. Но если новый префект, зная о моей судьбе, испугается и отправит ливийские легионы в Египет, империя потеряет еще и Ливию».

Понятно, что денег становилось все меньше, страхов – все больше, а разногласия меж христианами росли. Где-то убивали кастратов, а где-то, напротив, святых отцов прилюдно заставляли совокупляться с ослицами, после чего, отрезав им уды, голых, шатающихся от боли и потери крови на веревках таскали по улицам. Все понимали, что небо карает за грехи, но каждая деревня вкладывала в понятие «грех» что-то свое. И, конечно же, заморские раскольники этим разбродом пользовались – и успешно. А в тот день, когда Ираклий отдал-таки приказ спускать недостроенный флот на воду, вдруг оказалось, что лед в устье Нила такой толстый, что суда со стапелей просто не сойдут.

Сначала Ираклий этому не поверил. Да, ему докладывали, что мимо Константинополя проходила льдина толщиной порядка семнадцати локтей, но на Босфоре всегда было намного холоднее. Он съездил в доки, лично замерил толщину льда и убедился: его не обманывали. Местами лед достигал целого локтя. Ни на юг, вверх по Нилу – против Амра, ни на север – против мятежного Папы суда пробиться не могли. И в тот же день ему принесли донос на главного казначея империи Филагриуса.

Написавший донос аноним определенно находился где-то внутри казначейства, и две почти одинаковые бумаги были на удивление красноречивы: на одной – отчет главного казначея Ираклию, а на второй – реальное положение дел. И нижние, итоговые суммы не совпадали на миллионы и миллионы.

— Что скажете? – показал он донос Костасу и Мартине – самым близким к нему людям.

— Снять кожу с мерзавца, — мгновенно отреагировал сын, — ты посмотри, сколько он украл!

Ираклий кивнул; итоговые цифры и были сутью документа.

— Нельзя его трогать, — не согласилась императрица, — Филагриус слишком силен, а главное, такие дела не делаются в одиночку. При дворе может быть сговор.

Костас начал было возражать… и осекся. Потому что, если сговор и впрямь есть, арест Филагриуса лишь подстегнет события, а, возможно, даже переворот. Однако было видно: сдавать свои позиции Костас не намерен. Ираклий отметил эту борьбу взглядов Мартины и сына от первой жены и вмешался.

— Есть еще и третий вариант: сговора нет, а донос – целиком фальшив, — произнес он. – Представьте на мгновение, я убиваю одного из умнейших своих людей Филагриуса, теряю поддержку всех, кто его любит, а этот документ, как выяснится много позже – провокация наших врагов.

Костас и Мартина переглянулись. Могло быть и так.

— Займись проверкой, Костас, — протянул сыну бумаги Ираклий, — возможно, от этих бумаг зависит и твое будущее. Тайны из доноса не делай, это все равно бесполезно, однако с выводами не спеши. И вот почему…

Он вытащил еще один донос – на патриарха Пирра, ярого противника казначея Филагриуса.

— Займись этим делом, Мартина, — протянул он документы жене, — и учтите…

Он оглядел обоих.

— Эти доносы я получил почти одновременно, и, возможно, казначей и патриарх просто интригуют один против другого.

Костас и Мартина снова переглянулись, и в их взглядах уже не было прежней взаимной враждебности – только напряжение.

— Скорее всего, оба эти доноса отчасти правдивы, — печально улыбнулся Ираклий, — но, вот беда, они оба в любом случае направлены на подрыв нашей семьи. Будьте осторожны и… держитесь вместе.

У Ираклия не было иных преемников, чем жена и старший сын, и уж то, что в такой ситуации смена верховной власти неизбежна, он знал, а значит, его срок – не за горами.

***

Хаким сидел над картой Ойкумены все то время, когда не принимал грузов, не подписывал чеков на зерно, не считал денег и не подшивал долговых расписок ведущих купцов всех Индий. Судя по донесениям его агентов, да и самого Амра, перспективы были захватывающие!

К тому времени, когда аравитяне вошли в Египет, никаких сомнений в том, что Единый на их стороне, уже не оставалось – ни у кого. Едва Ираклий решал, что новый флот можно спускать, воды в Египте становились камнем. И в то же время, едва становилось ясно, что Амру не хватает людей, с верховий Нила спускалось очередное варварское племя, а то и сразу несколько.

«Варваров идет много, очень много, — писал один из его лучших агентов, — и все они очень голодны и напуганы. Амр все делает, как надо. Варварам дают еды, а затем объясняют, что их племенные боги – ничто перед мощью Единого и целыми племенами принимают в ислам. Они все обожают Амра и готовы занимать города и каналы по одному его слову…»

Хакиму эта фраза о преданности воинов Амру особенно не нравилась. Беда в том, что Амр остро жалел о той ночи, когда с яростными криками мчался по ночной, залитой лунным светом дороге за семьей Мухаммада. А значит, попроси какая-то вдова, например, Аиша, — Хаким поморщился, — Амра о чем-нибудь, и он соберет под своими знаменами всех, кого сможет. А мог он в положении владыки Египта… чем дальше, тем больше.

Порой Хаким даже не знал, благо или вред то, что этот воин не слишком умен. Сегодня, к примеру, все действия Амра диктовались только желанием спасти ровно столько душ, сколько возможно, прежде чем Единый решит, что с миром пора кончать, и отправит людей на суд своего сына Исы*. Нет, это устремление Амра было прекрасно! Но кто как не Хаким знал, что полоса везения никогда не бывает вечной, а уникальные достижения аравитян в Египте следует развивать немедленно!

*Ранние исламские представления об Иисусе мало отличаются от ранних христианских. Однако следует учитывать, сын божий в древней традиции совсем не обязательно – бог; чаще всего, это – опекаемый Отцом смертный.

Да, Амр занял Траянский канал и держал под контролем всю торговлю с Египтом. Однако низовья Нила принадлежали Византии, а потому и выход в северные страны удерживали христиане. Но вот если бы Амр взял хотя бы один из семи рукавов Нила, — Хаким даже зажмурился от переполняющих его чувств, — можно было обойтись и без посредничества империи. С индийским шелком и перцем и египетским зерном, абсолютно вся торговля в Ойкумене в считанные годы стала бы курейшитской!

Вот только Амр по-прежнему оставался неуправляем, и Хаким признал, что, хочешь, не хочешь, а ему придется изменять отношения с остальными членами огромной семьи Мухаммада. Вдов пророка Амр слушал.

— У меня в руках собирается все больше денег, о которых вы не знаете, — сказал он, едва вдовы и дети пророка собрались на очередной семейный совет, — то же самое, думаю, и у вас. А это ведет нас к расколу. Не пора ли нашему халифу установить общий для всех порядок? Чего он боится?

Члены огромной семьи, фактически, элита крупнейших племен Аравии зашумели. Об этом думали давно, а когда стало ясно, какие перспективы перед исламом открыл поход Амра, мысли об объединении стали всеобщи. Во-первых, Амр стал слишком силен, и его следовало поставить под контроль. Во-вторых, каждое племя подозревало соседнее в утаивании. Но главное, все понимали: установить власть наследия Мухаммада над миром уже возможно. А это лучше делать вместе. Слишком уж сильны соперники.

— Что ты предлагаешь? – ревниво поинтересовался Али.

Хаким достал заранее подготовленное соглашение.

— Мы должны все делать открыто, а главное честно!

Члены огромной семьи Мухаммада засмеялись. О честности племянника Хадиши здесь были наслышаны.

— Что значит «честно», Хаким?! Так же, как ты чеками на бесплатное зерно для наших голодающих торговал?!

— Говори яснее!

— Не юли!

— Вдовам Мухаммада по 10.000 частей, — начал читать Хаким.

Родичи переглянулись, и вокруг Хакима тут же воцарилась тишина – почти мертвая.

— Тремстам воинам сражавшимся у Бадра – по 5.000 частей… участникам подавления мятежа – по 3.000… ветеранам Сирии и Халдеи – по 2.000… воинам – по 500… детям вдов – по 10 частей…

Родичи оживленно загудели: распределение было сделано поразительно грамотно! Только так и следовало делить взятую у неверных добычу!

— Подожди, Хаким, — подала голос Аиша, — не спеши.

Хаким замер. Он ждал чего-то подобного от Аиши, и он был к этому готов.

— Слушаю тебя, тетушка… — вежливо улыбнулся он.

— Мухаммад сказал, что перед Единым все равны, — громко произнесла эфиопка. – Тебе, Хаким, я еще раз повторю: все!

Родичи пророка замерли. Аиша имела влияние, а главное, за ней стоял Негус, все еще державший половину индийской торговли.

— Почему воин должен получить меньше тебя? – язвительно поинтересовалась эфиопка, — ты-то за эту добычу не воевал!

Раздалось недовольное, но сдержанное гудение, и Хаким тут же успокаивающе поднял руку.

— Ты, как всегда, справедлива и добра, тетушка, — улыбнулся он, — но ведь первыми поддержали Мухаммада именно мы. В самое трудное время! Разве не справедливо вознаградить тех, кто был с Пророком рядом, за эту преданность? Тебя, меня, всех нас!

Родичи одобрительно загудели, но Хаким снова поднял руку и, перекрывая гудение, почти прокричал:

— Поэтому я и предлагаю Аише, как любимой жене Пророка, назначить дополнительные 2.000 частей! Мне кажется, это справедливо!

— Ублюдок… — выдавила эфиопка и, выдернув узкий кинжал, рванулась к нему. – Купить меня решил?!

Но уже по тому, как мгновенно кинулись к ней ее же собственные родичи, Хаким видел: он победил.

***

Когда Симон подплыл к Дендерам, его обладание своими душевными порывами стало налаживаться, и, скорее всего, поэтому он стал Ее чувствовать – почти, как собака – след. Точно так же он чувствовал и Кифу, но этот кастрат его почти не беспокоил, — куда как опаснее были суда Ираклия. Люди императора могли обойти его и отыскать Елену первыми просто из-за своей многочисленности. А Царица Цариц определенно была где-то здесь!

«Может быть, просто пожелать?» – все чаще вспоминал он обещание Джабраила.

Если верить словам архангела, он должен был найти Елену так же просто, как зажег небо. Просто пожелать – и все! Но едва Симон принимался раскладывать происшедшее тогда на составляющие, он начинал видеть: не все произошло так просто. Были два брата-убийцы, обострившие в Симоне все чувства и способности, было точное понимание цели. Если быть гностически дотошным, то повторения того уникального мгновения не могло быть в принципе!

А в Дендерах, едва он обошел город в первый раз и вернулся в гавань, к нему подошел Кифа.

— Мир тебе, Симон. Елену ищешь?

— Да, — мгновенно собрался в кулак Симон.

Кастрат улыбнулся.

— Я скажу тебе, где она, но сначала ответь мне на вопрос.

Симон стиснул челюсти.

— Спрашивай.

Кифа заметно заволновался.

— Люди говорят, что ты можешь тарелки по столу двигать. Это правда?

Симон молча ткнул пальцем вверх. Пальмовая ветка над ними хрустнула и с шорохом упала к ногам кастрата. Кифа побледнел.

— Но почему?!

Симон на мгновение ушел в себя.

— Я не знаю точно, Кифа, — сказал он ровно то, что думает, — но, похоже, дикари-людоеды правы, и слово равно делу.

Эта вера в магическое равенство слова и события была у диких настолько сильна, что не знающий всех правил чужак, например, купец мог потерять жизнь, просто неудачно употребив слово. В племени Аббаса так оно и было.

Кастрат нервно облизал губы.

— А как же Бог?

— Бог почему-то не вмешивается, — покачал головой Симон, — я не знаю, почему. Может, ушел из этой Вселенной, а может, упал в человеческое тело и даже забыл, кто он. Я не знаю…

Кифа опешил и, явно не зная, о чем еше можно спросить, выдавил:

— А человека ты так же можешь убить? Как эту ветку сломал?

Симон сосредоточился и увидел, что Кифа просто вспомнил о Филоксене. Но сам вопрос был пустой; ответ Кифу не интересовал.

— Верно. А теперь говори, где Елена.

Кастрат попытался отвести глаза… и не сумел.

— Ее забрали солдаты, — затрясся он от ужаса, — только что. Везут на командирском корабле.

***

Кифа думал, что знает, что делает, когда подошел к Симону. Сейчас, когда Елена была в руках офицеров императора, взять ее мог только амхарец. Но, увидев, как правы были говорящие о гностике всякую ересь, пожалел обо всем. Сначала Симон покраснел, затем его лицо пошло пятнами, а затем его прошиб пот. Он стекал со лба, катился по крыльям грубого амхарского носа, скапливался на подбородке, и ряса на груди Симона тут же отозвалась растущим в размерах мокрым пятнышком. А потом отозвалось небо. Кифа бы никогда не поверил бы, если бы не увидел этого сам. Вечная серая мгла за спиной амхарца стала еще гуще, на глазах образовала черные, действительно черные тучи, и на землю обрушились молнии – десятки молний!

— Господи, спаси и сохрани, — размашисто перекрестился Кифа.

Они били и били в землю – в правый берег Нила, прямо у кромки воды, в левый – у холма, в храм Анубиса – точно в брызнувший камнями центр кровли, в судно у причала, в толпу завизжавших и брызнувших в разные стороны паломников – буквально в полусотне шагов от них.

— Кто ты? – выдохнул Кифа.

Симон молчал – так, словно не видел и не слышал вокруг ничего. А затем вдруг моргнул и двинулся вперед, в сторону своего судна. Шагнул с края пристани, прошел около десятка шагов прямо по зеркалу воды, ухватился за борт и одним рывком забросил большое сильное тело на корабль. Ткнул рукой в направлении унесенной вперед Елены, и судно тут же тронулось, а Кифа бессильно осел на дощатый причал. Он слышал рассказы о таких чудесах неоднократно, но вот совершали их только языческие боги.

— Этого еще Церкви Христовой не хватало…

С Папы за глаза хватало и Мухаммада.

***

Первая попытка переворота случилась, когда варвары Амра заняли Кебриас – один из важнейших городов на сети Нильских каналов. Понятно, что мятеж провалился: большую часть планов заговорщиков Ираклий предвидел, а остальное рассказали агенты. Но вот казнить мятежников было немыслимо: в заговоре участвовали крупнейшие семьи империи и даже родичи жены Костаса – Грегории.

— Ты отдал врагу наши последние каналы и протоки, — прямо обвинил императора брат его снохи в момент ареста.

— Ты выставил на защиту империи всего два легиона, — возразил Ираклий, — все остальные ваши воины охраняли твою личную эмпорию.

Мятежник насупился, и было видно: виновным он себя не считает. Никто из них не счел источником всех бед империи себя самого – только Ираклия. Пришлось отправлять всех в ссылку: кого в Кархедон, кого – на острова лотофагов. А через два дня после мятежа в землю начали бить молнии – по всей Ойкумене. В считанные дни города охватили пожары: горел Константинополь, горел Кархедон, горели Александрия и Мемфис, горело все, что вообще может гореть, а иногда – и то, что гореть не может.

Молний было так много, что сам воздух стал другим – насыщенным запахом грозы, хотя и без грозы и вообще без единой капли дождя. А потом пошла волна знамений. То у гончара вся партия глиняной посуды покрывалась ветвистыми узорами*, то у солдат начинали светиться наконечники копий, а затем пали туманы, и жуткие предзнаменования в виде «крестов смерти» вошли в каждый дом.

*Археологи считают это явление на керамике следствием перемещения магнитного полюса земли. Судя по летописям, траектория движения полюса шла по территориям Франции, Италии, Туниса и далее на юг, через Африку.

Когда Ираклий впервые услышал об этом явлении, он просто не поверил. Однако уже на следующий день, выйдя из храма, обнаружил, что все его пурпурные одежды покрыты мелкими черными крестиками** – целиком!

**Природа явления неясна. Скорее всего, это капли конденсата вулканического аэрозоля, растекающися по волокнам ткани – крест-накрест. Воздействие кислоты на красители могло изменить их цвет. На химическую природу явления указывает и то, что часто цвет кретиков был иным, например, красным.

— Господи, помилуй! – с ужасом закрестилась Мартина, — на тебе метки смерти!

— Не волнуйся, это пустое, — глотнул Ираклий. – Ко мне смерть придет без оповещения.

Однако, вернувшись во дворец, он лично пронаблюдал за стиркой испорченной одежды, и тут же убедился, что молва права: крестики не отстирываются. А едва пришло известие о падении городов Тух, Саха и Дамсис, Ираклий понял, что пора признавать поражение – пусть даже и без боя.

— Я принял решение о выплате дани аравитянам, — объявил император на собранном в экстренном порядке Сенате. – Иначе Амр пойдет на Александрию.

— Ты в своем уме, отец? – не выдержал Костас.

Но более опытные сенаторы молчали. Они знали, что этот премудрый армянин, как всегда, прав.

— Решающий удар нанесем, когда растает лед, и можно будет спустить флот, — продолжил Ираклий. – А пока будем строить новые суда – как можно больше.

Сенаторы переглянулись и закивали. В прорезанной сотнями каналов дельте Нила флот давал важное тактическое преимущество – скорость перемещений и внезапность атак. Да, и речные крепости, перешедшие под руку Амра, штурмовать с поддержкой флота было удобнее. Ну, и с убежавшим за море Папой следовало… по-мужски поговорить.

— Надо на патриарха давить, — один за другим начали поддерживать его сенаторы.

— Очень уж медленно объединение церквей идет…

— А без денег церкви в этой войне не обойтись…

— Да, и казначея надо тряхнуть…

— Иначе не устоять.

А тем же вечером Ираклий узнал, что Елена уже в его руках.

«Взяли ее в Дендерах, — сообщал один из капитанов, — и по всем приметам это она. Сорок два года. Не очень красива. Не очень умна. Часто говорит и ведет себя, как ребенок. Того, что она именно та Елена, что сидела в твоем монастыре двадцать восемь лет, не отрицает. Просто молчит. Много плачет».

— Много плачет… — вслух повторил Ираклий.

Сердце стучало в его грудь, словно молот по наковальне, – размеренно и мощно. Он уже знал, что возьмет ее в жены, что бы там ни говорил патриарх, — слишком уж высоки были ставки.

«Что ж, через пару недель ее привезут, а там наступит март, и лед все равно уйдет… не может быть, чтобы это был конец света, — думал он, — а там я всех в чувство приведу, и уж Папу Иоанна – в числе первых…»

***

Уже через день запущенная Хакимом идея объединения начала работать против его собственного рода. Вдовы Мухаммада, а точнее, стоящие за ними племена, понимали, как опасны станут и без того влиятельные курейшиты, если войдут в силу на особых основаниях. А потому первым делом родичи Пророка понизили значение именно племени курейш.

— Вас не было с нами вплоть до падения Мекки, — прямо объяснили знатнейшим вождям побережья Мекканского моря, — а ислам – это дело веры, а не благородного рождения.

Сопротивляться этой линии следовало крайне осторожно – слишком уж опасно было рушить наметившееся согласие. Ну, и, конечно же, Аиша снова подняла вопрос об искажении духовного наследия ее мужа.

— Хафса* жалуется, что вы пытаетесь руководить работой Зейда ибн Табита**, — обвинила она Али и Хакима, — и даже вносите правки!

*Hafsa bint Umar – четвертая жена Мухаммада. Именно ей халиф доверил хранение записей слов Пророка, будущего Корана.

**Zeid ibn Thabit – ученый, на которго халиф возложил обязанность собрать и свести воедино все записи слов Мухаммада.

— Это не так, тетушка… — мягко попытался Хаким успокоить обеспокоенную принцессу, — а главное, лично вам наши тактичные замечания ничем повредить не могут.

— Они вредят исламу, — заволновалась Аиша, — почему вы, вопреки сказанному Мухаммадом, отдаете приоритет аравитянкам перед другими женщинами-мусульманками?

— Но это справедливо, — вмешался Али. – Аравитянка не может быть равна женщинам из варварских родов!

Эфиопка сокрушенно покачала головой.

— Девять из десяти наших воинов – вчерашние варвары. Для них равенство во всем – единственная правда жизни. Или вы хотите отнять у них веру в справедливость?

Али стушевался, и на помощь ему пришел многоопытный Хаким.

— Справедливость не такое простое дело, тетушка, — твердо произнес он. – Скажи мне, зачем варвару деньги? Он построит на них флот? Или издаст новые книги? Или подкупит казначея своего врага? Нет! Он их просто проест! А сегодня вся наша судьба и вся наша сила именно в деньгах!

— Это твоя сила – в деньгах, Хаким, — не согласилась эфиопка, — а сила ислама и вся наша судьба в руках обычных людей – воинов, крестьян и купцов. Отнимите у них веру в справедливость, и вы потеряете все.

И едва Хаким собрался с мыслями, чтобы возразить, его секретарь занес только что полученное письмо.

— Это то, о чем вы предупреждали особо, — тихо сказал секретарь. – Я не смел задерживать.

Хаким не без раздражения развернул папирусный листок и обмер. Это было донесение Амра. Ставящий превыше всего варварскую справедливость убийца пророков сообщал, что Византийская империя, пусть непрямо, устами городского собрания столицы Египта признала свое поражение в войне и готова начать переговоры о дани.

— Не может быть! – выдохнул Хаким.

— Что там? – заинтересовался Али.

— Византийцы согласны платить нам дань, — глотнул Хаким, — только бы мы не шли на Александрию.

Аиша удовлетворенно хмыкнула, и мужчины неловко отвели глаза. Принцесса опять оказалась права, ибо чтобы поставить гордую и могучую Византию на колени, Амру не понадобилось ни динара – только справедливость.

***

Амр принял первое александрийское посольство и подписал документы о порядке приема посольства и процедуре переговоров с огромным облегчением. Военная разведка давно донесла ему, что главный город Египта неприступен, а Менас в деталях объяснил, почему.

— Александрия окружена сложной системой водных заграждений, — развернул план города купец, — один канал Дракона чего стоит! Пресной воды там – целый Нил, а подкрепление для обороны они запросто могут получить морем. Еще никто не взял Александрию с суши. И тебе ее тоже не взять.

— Тогда почему Ираклий идет на перемирие? – заинтересованно заскользил взглядом по превосходно выполненному чертежу Амр. – Хочет передышки? Ждет, когда сойдет лед, чтобы ударить по перешедшим к нам городам флотом?

— Лишь отчасти, — покачал головой Менас. – Главный вопрос в такой большой войне – вера солдат и крестьян в справедливость. И эта вера в империи пошатнулась.

— Значит, он будет стремительно объединять и обновлять Церковь… — задумчиво произнес Амр.

— Скорее всего.

Что ж, противник поступал правильно. Амр и сам столкнулся с необходимостью не только укреплять веру в Единого, но и вводить какие-то общие правила, едва племена варваров начали в массовом порядке принимать ислам.

— Варвары вошли в уже сдавшийся город и вырезали всех мужчин, — как-то доложили ему.

Амр тут же выехал на место и увидел праздник. Пьяные, как объевшиеся забродивших плодов свиньи, увешанные ожерельями из отрезанных мужских уд, варвары танцевали на центральной площади.

— Иди-ка сюда, — подозвал Амр своего сотника, специально прикрепленного к племени.

Бледный, как сама смерть, сотник подошел.

— Город сдался добровольно? – сухо поинтересовался Амр. – Мне правильно доложили?

Сотник сдавленно выдавил нечто невнятное.

— Тогда что это? – мотнул голову в сторону танцующих воинов Амр.

— Это в-все в-вождь… — заикаясь, начал сотник. – З-зверь, а не…

Амр властно остановил его – одним жестом руки.

— Виновен ты, а не вождь. Именно ты должен был им все объяснить. А если не успел или не сумел объяснить, — остановить силой.

Сотник покачнулся. Он понимал, насколько жуткое наказание может его ждать – что по аравийским законам, что по египетским.

— Иди и разъясняй, — выдавил Амр. – А когда сделаешь то, что должен был сделать еще неделю назад, я отдам тебя правосудию этого города.

— Пощади… — осел на колени сотник. – Тут же одни вдовы остались…

— Вот и посмотришь им в глаза, — отрезал Амр.

Вопрос дисциплины и слаженных совместных действий вообще вставал все чаще. Уже первый штурм Мемфиса – важнейшего после Александрии порта – завершился полным провалом аравитян.

— В больших войнах личная отвага ничего не решает, — кропотливо разъяснил принявший ислам сириец-сотник. – Такие войны больше похожи на шахматы, чем на драку. У греков и армян есть целые книги, посвященные искусству войны.

— Мне помогает Единый, — нахмурился Амр. – Поэтому я непобедим.

Сириец скорбно покачал головой.

— Помощь Единого не означает, что тебе не надо ничему учиться, — проронил он, — и если ты потерял двести воинов, а простенькая крепость так и не пала, виновен именно ты, а не Аллах.

Амр тогда рассердился, ночью долго не мог заснуть, а утром снова пригласил сирийца и попросил рассказать, что там написано о войне у греков и армян. Варвары ведь все шли и шли; их можно было отправлять и на восток – вплоть до Константинополя, и на запад – вплоть до Карфагена. Но и там, и там их ждали высокие каменные стены, баллисты и отлично обученные своему ремеслу полководцы. А выглядеть в глазах Единого таким же, как тот сотник, которого он сам же отдал на суд вдов, Амр не хотел.

***

Симон погонял капитана и гребцов так яростно, словно виновны в происшедшем были именно они. Но ушедшее с Еленой на борту имперское судно было больше, и даже когда ветер кончился, шло намного быстрее – просто из-за числа гребцов. И Симон отставал и отставал: на день, на три, на пять дней пути…

Обиднее всего было то, что никогда прежде Симон не был таким сильным. Он знал: пожелай – и Нил вздыбится водами, захоти – и молния ударит прямо в центр давно исчезнувшего за горизонтом корабля. Но этого было нельзя: там, в рубке сидела Елена, — Симон чувствовал, как она плачет и ярится от острого нежелания возвращаться к прежней судьбе.

У Вавилона, расспросив местных жителей, Симон понял, что отстает уже дней на восемь. И там же стало ясно: не рискнувшие пробиваться в Александрию через хозяйничающих на Ниле аравитян моряки двинулись по суше – видимо, сразу в Константинополь.

Симон поступил так же. Переговорив с Амром, примкнул к первому же идущему на восток отряду варваров, и с этого дня мог не заботиться хотя бы о еде. Запасов бывшего имперского зернохранилища хватало, и провиантом Амр снабжал своих союзников щедро.

Разумеется, не все решал провиант. Первое, что увидели варвары, когда Египет завершился*, были трупы, множество трупов. Симон предупреждал вождя о том, что это будет, но ему не поверили.

*Синайский перешеек. Из-за отсутствия пресной воды практически непреодолимое препятствие.

— Я вам говорю, надо возвращаться к Нилу и брать воду, — снова подошел к вождю Симон. – Здесь даже с запасами воды едва половина мужчин проходит, а с вами женщины и дети. Всех потеряете.

— Всех? – не поверил вождь.

— Всех, — подтвердил Симон. – Оставьте женщин и детей здесь, иначе через семь-восемь дней вашего племени просто не будет.

Вождь окинул озабоченным взглядом трупы умерших от жажды и – одновременно – холода предшественников и кивнул.

— Хорошо. Я сделаю, как ты сказал.

Они вернулись, оставили женщин и детей рядом с гарнизоном мусульман, а всего через неделю вождь убедился, что чужак не лгал. Они еще не дошли, а вода уже кончилась. Не знающие нрава пустыни и смертельно уставшие тащить на себе по четыре-пять бурдюков варвары расходовали слишком уж много.

— Теперь начнутся смерти, — сухо констатировал Симон. – Если твои люди запаникуют, потеряешь половину, а зажмешь их в железный кулак, потеряешь всего треть.

— Железный кулак? – не понял вождь аллегории.

— Смотри, — вытянул Симон свой железный кинжал и показал, как легко он строгает медные ножны, — твоя воля должна быть такой же твердой и острой.

Вождь надолго задумался, а когда до него все-таки дошло, просиял.

— Я такого умного колдуна, как ты, еще не видел! Я буду твердым и острым, как этот нож!

И две трети варваров, как и обещал Симон, сумели дойти, – нет, не потому, что вождь был тверд, — просто затянутое пылью солнце еле светило. И воины бежали к первой на всем пути воде и падали в подернутую ледком по краю лужу, и когда подтянулись последние ряды, им пришлось вытаскивать первых из воды за руки и ноги – просто, чтобы увидеть, где здесь вода. И именно там Симон вдруг понял, что Елена уже встретилась с Ираклием. Это было такое же твердое знание, как то, что цвет неба над ним серый, а цвет солнца – темно-красный.

«И отцом Спасителя станет император Ираклий…» — подумал Симон.

Это усложняло задачу. Выкрасть законную жену императора, самую главную, абсолютную гарантию незыблемой вселенской власти, было еще сложнее, чем выкрасть монашку.

«Ну, хорошо, — вдруг подумал Симон, — а если мне это не удастся? Что потом?

Джабраил ведь не гарантировал Симону личного бессмертия, а Ираклий вполне мог иметь на Елену какие-то свои планы, к примеру, зачать с ней властителя всей Ойкумены. Но, вот незадача, Джабраил внятно сказал, что Елена родит именно Спасителя, а никак не владыку! А этот архангел не врал никогда.

«И что… сын Ираклия будет распят?»

Симону в это не верилось. Да, прецеденты были. Царь персов лично распял на дереве своего царственного сына Кроесуса, поднявшего мятеж среди евреев и по преданиям имевшего почти божественные права на власть в Ойкумене. Но Симон сомневался, что не снявший кожи ни с одного из своих врагов император Ираклий пойдет на жуткую казнь собственного сына.

Даже во имя Спасения.

***

Кифа шел за Симоном след в след. Останавливался, расспрашивал крестьян и варваров и так же безостановочно двигался дальше. Но вот думать о Елене он не мог; он думал только о том, что сказал Симон.

«Слово равно делу… дикари правы… слово равно делу!»

На первый взгляд, ничего нового в этих словах не было; так мог бы заявить любой колдун, снимающий с вас венец безбрачия или проклятие черного человека. Вот только Кифа слишком хорошо помнил, как, подчиняясь – даже не слову – взгляду Симона, били молнии, и сгущалась тьма.

Нет, Кифа вовсе не мечтал научиться, как и Симон, двигать тарелки по столу и убивать людей касанием руки. Ему уже хотелось большего.

«Слово равно делу…»

Потому что, если это так, то Писания равны Господу.

«Слово равно делу…»

Потому что, если это так, то Кифа, с искренней верой когда-то сказавший себе, что он значит не меньше, чем любой другой человек Церкви, действительно весит не меньше! А его мысли, его откровения о том, каким должно быть Слово Господне – и есть – озвученное через своего раба – само Слово Господне!

По спине пробежал озноб. Кифа уже чуял, какую колоссальную золотую жилу неосторожно вскрыл перед ним этот амхарец. Дерзай – и получишь! А все слова его давно уже мертвого учителя о смирении – ложь! Как и все его слова о левой щеке! Ложью было все!

Кифа облизал губы. Если использовать тезис Симона, что всякая мысль в пределе оборачивается своей противоположностью, то его учитель кончил ровно так, как и должен был кончить. Мнивший себя Спасителем грек обернулся мошенником. Так же, как Кифа – малый из малых – теперь становился по-настоящему велик!

«Слово равно делу…»

Выходило так, что теперь вовсе не надо проливать крови Нового Адама, Царя Царей. Достаточно рассказать о том, что эта кровь была пролита. И Слово станет реальностью, а Кифа – творцом этой реальности!

— Господи, помилуй! – поднял глаза в серое от пепла небо Кифа.

После разговора с Симоном у него складывалось ощущение – ясное и совершенно свежее – что амхарец прав, и Бог мог оставить этот мир, как хозяин оставляет свой дом, возможно, на время. Но это означало, что качество руководства этим домом теперь зависит от управляющего, а возможно, даже от эконома, а то и от ключника-кастрата. Смотря по тому, кто из них отважится взять на себя ответственность за все это хозяйское добро.

***

Тот день, на который Ираклий назначил отправку официального посольства империи к Амру, начался несколькими новостями. Сначала ему доложили, что в Константинополе снова пожар. Молнии и возникшие во множестве блуждающие огни поджигали города едва ли не каждый день. Затем он выслушал любопытный доклад гонца о чуде спасения некоего митраиста Нерона, владевшего небольшой эмпорией в Италии. Как утверждали очевидцы, молния ударила в золотую кружку, едва Нерон взял ее в руки. Кружка вмиг расплавилась и растеклась по столу, а вот пришлось ли стирать Нероновы штаны после этого «чуда», в донесении не сообщалось. Но, конечно же, самой важной, самой жуткой была весть о чуме.

— Варвары занесли? – первым делом поинтересовался Ираклий.

— Да, — кивнул секретарь. – Они уже мрут у наших границ… как мухи.

Ираклий подошел к окну и снова отметил, что солнце день ото дня становится ярче.

«Если это не случайность, — подумал он, — к марту-апрелю, льда не будет. А то и раньше».

— Есть ли заболевшие в рядах нашего противника?

— Есть, — кивнул секретарь, — так же, как у нас, в основном, среди варваров. Но это и плохо.

— Почему? – заинтересовался Ираклий.

— Амр отсылает принятых в ислам варваров к нам – в Ливию и на Константинополь. А значит, не пройдет и двух недель, и чума появится там, где ее раньше не было, и, прежде всего, на наших землях.

Ираклий кивнул, отослал секретаря готовить бумаги для посольства Амру, отправился завтракать, и в дверях столкнулся с двумя офицерами и немолодой женщиной между ними.

— Мы привезли ее, Ираклий, — отрапортовал один офицер.

Сердце император подпрыгнуло и замерло.

— Елена?

Женщина опустила глаза.

— Нет-нет, смотри на меня, — взял ее за руку Ираклий.

В последний раз он видел ее четырнадцатилетней обаятельной девчушкой с живыми искрящимися любопытством глазами. Теперь, это была немолодая и не слишком красивая женщина с грубыми чертами лица и влажным, страдальческим взглядом. Но, — Ираклий оценил это первым делом, — бедра широки, цвет лица здоровый. Родить наследника она могла.

— Передайте ее евнухам, — распорядился Ираклий, — они знают, что делать.

Елену повели, а Ираклий, стремясь быстрее закончить дела, наскоро, не отрываясь от чтения все время поступающих донесений, поел, и вдруг понял, что срок уже пришел.

— Врача, — сухо распорядился он. – Быстро!

Охранник выбежал, притащил врача, но Ираклий уже чувствовал: поздно. Да, ему дали противоядие, промыли желудок, снова дали противоядие и снова промыли желудок, и – снова противоядие, однако самочувствие неуклонно ухудшалось. Императора охватил жар и нестерпимая жажда, и уже к обеду тело начало раздуваться. Помочиться Ираклию не удавалось, даже с помощью врача.

— Я не знаю этого яда, Ираклий, — признал свое полное поражение врач. – Ты умрешь.

— Сколько у меня времени?

— Это похоже на водянку… — прищурился врач, — весьма необычную водянку. Я бы сказал, у тебя полсуток.

— Хорошо, — через силу выдохнул Ираклий. – Мне хватит.

***

Всех, с кем следовало поговорить, пропускали к императору по одному, и первым был Костас.

— Ты расследовал ситуацию с доносом? – хрипло спросил Ираклий.

— Да, — покраснел вспомнивший, как хотел снять с казначея кожу, сын, — все – ложь. Филагриус очень честный и разумный человек.

Ираклий слабо улыбнулся. На самом деле казначей был редкий пройда, но император знал, что его помощь Костасу еще понадобится. Поэтому он и назначил сына проверить Филагриуса. Вынужденный оправдываться казначей достаточно долго зависел от Костаса лично и, по донесениям, волей-неволей, а признал его главенство.

Почти то же Ираклий проделал, когда под предлогом проверки женских монастырей отдал патриарха Пирра в руки своей жены-итальянки Мартины. Разумеется, она оправдала неповинного по существу обвинения патриарха, и благодаря этому теперь у Мартины был весьма весомый союзник – не менее весомый, чем ее кастрированный брат в Италии.

— Но этого мало, — сказал он жене, когда пришел ее черед увидеть своего императора, — первым делом… ты и Костас… должны вернуть… из ссылки… изгнанных мной… аристократов.

— Зачем?.. – удивилась Мартина и тут же прикусила язык, — неужели все так плохо?

— Даже еще хуже, — выдавил Ираклий.

Вернув сосланных мятежников, Мартина и Костас приобретали статус благодетелей, и помилованные аристократы не имели права с этим не считаться. Таковы законы их родовой чести.

— Но если… они переступят… через честь, — тут же предупредил он жену, — если от них… будет угроза тебе… или нашим детям… даже не раздумывай – вызывай в столицу армянский легион. Тебе… они помогут.

Мартина заплакала, и Ираклий накрыл ее руку своей и, спасаясь от полыхающего в глазах огня, смежил веки.

Его жена никогда не была счастлива, и даже зачата императрица была насильно, во время переворота, едва ее мать Мария попала в руки Аникетаса, союзника Ираклия Старшего. Само собой, она была назначена в жены Ираклию – еще до рождения, так что ни о какой любви между Ираклием и Мартиной речи не шло. Но они всегда были союзниками – самыми преданными друг другу союзниками во всей империи. Так уж вышло.

— Держись, Мартина, — выдохнул Ираклий. – Уходи.

Часы, отпущенные императору судьбой, утекали. А люди все шли и шли – строго в том порядке, что определил он сам, и, конечно же, каждому говорилась только та часть правды, которая была необходима, чтобы сохранить то, что он создал. И лишь глубокой ночью, когда за резными дверьми исчез последний визитер, Ираклий подал секретарю слабый знак рукой.

— Ее…

И спустя время, достаточное, чтобы поужинать, из особой камеры при дворце привели Елену.

— Ближе… — тихо приказал Ираклий.

Елену подвели ближе, и тот испуг, что Ираклий увидел на ее лице, говорил ему о том, как он выглядит, лучше любого зеркала. Но Ираклий думал не о себе. Перед ним стоял, может быть, самый важный аргумент политического спора, самое грозное оружие. Если бы ее привезли хотя бы сегодня утром, он бы в обед уже обвенчался, а к этому времени, Елена наверняка бы зачала от него наследника. И этот наследник был бы самым родовитым царем во всей Ойкумене. Но теперь было слишком поздно. По злой иронии судьбы ее привезли в тот же час, что и отравили Ираклия. А отдавать такую колоссальную власть в руки Костаса стало бы верхом безумия. Император слишком хорошо знал своего сына.

— Убейте ее… — махнул Ираклий рукой и упал на подушку. Он очень устал.

***

Симон понял, что Елену хотят убить, когда подошел к стенам Константинополя. Он сел, сосредоточился и в следующий миг увидел, что все удалось: секретарь передал приказ об убийстве охране, та – тюремщику, а тюремщик понял устный приказ так, что его исполнит кто-то другой – специально придет и исполнит.

— Как много людей! – ужаснулся где-то рядом вождь варваров. – Неужели все они – мои единоверцы?

Симон поднялся с холодных камней и окинул долину взглядом. Варварских костров на заснеженном поле было и впрямь очень много. Повинуясь данному Амру в обмен на хлеб слову, они шли и шли, но штурмовать такие большие города не приходилось никому. Поэтому они просто становились племенами, растягивали кожаные и тряпичные навесы, разводили костры и начинали ждать того, кто придет и скажет, как полагается брать эти высоченные стены.

— Да, все они уверовали в Единого, — ответил вождю Симон и двинулся к Босфору, вслед за нарушителями данного Амру слова.

Нарушителей было много – в основном, те, кто поумней. Видя, что здесь, на заснеженном поле их ничего, кроме чумы и смерти не ждет, они пересекали узкий пролив и переходили на ту сторону. Многие знали из рассказов, что на той стороне тоже есть горы, поля и пастбища, какие-то люди и какая-то еда.

Симон подошел к воде и замер. Он бывал здесь трижды и помнил узкий морской пролив быстрым и теплым. Сегодня по нему с хрустом двигались ледяные глыбы – то серые, то голубые, а то и зеленые, – вероятно, из разных рек Понта Эвксинского. Лед он тоже помнил – видел в горах, почти такой же толщины.

«Сколько здесь? Локтей шесть-восемь?»

Никогда не видевшие ледохода варвары испуганно гомонили, возбужденно подбадривали друг друга, однако, наступать на этот ужас никто не решался. Симон огляделся. Он знал, что произойдет, когда они станут входить в маленькие города на той стороне: сначала резня, затем дележ еды и женщин, затем хмельные танцы на площадях, а в конце опять резня – теперь уже за передел власти внутри племен. Огромное богатство, само валящееся в руки, кружило головы всем – не только варварам.

В любой другой ситуации он бы не стал подавать пример и показывать, как это следует делать, но сегодня ставкой была Царица Цариц, и он вздохнул, глянул в небо и двинулся по скользкому, убегающему из-под ног льду. И – он еще не дошел до середины – варвары закричали, заголосили и, подвывая от ужаса, побежали вслед за ним.

***

Долгой дорогой в Константинополь Кифа признал главное: никто в Ойкумене не занимается главным – собственно Спасением. Папы и Патриархи думали только о власти и деньгах. Теософы устраивали кровавые побоища из-за мелких парадоксов и обходили молчанием чудовищные логические провалы в Писаниях. Аскеты тренировали собственные горячо любимые дух и тело, совершенно не заботясь об остальных. Ну, а люди, обычные люди с ужасом смотрели на оранжевое зарево над головами и ждали конца всему сущему.

— Ну, и кто тогда будет Спасать?

Даже пророки и праведники, вроде его собственного, забитого камнями учителя, не годились для этой цели, – ибо часто, слишком часто не умели спасти даже самих себя. И лишь Кифа – пожалуй, один-единственный человек во всей Ойкумене – мог теперь сформулировать предстоящую задачу.

Главное, было совершенно очевидно, почему Господа в последние столетия не видно и не слышно: Творец явно отпустил своих овец на вольное пастбище – до поры до времени. Ну, а поскольку овцы сами собой управлять не могут, он же учредил для них юридически полномочного управителя – Церковь.

Кифа улыбнулся. Церковь действительно напоминала ему солидную нотариальную контору, коей Владелец сего дома доверил свое имущество, своих рабов и своих овец и козлищ. Понятно, что когда-нибудь Хозяин вернется, и все овцы и козлища будут пересчитаны, а их судьба будет переопределена. А пока… пока выходило так, что Церковь не справляется.

Кифа поджал губы. Это был важнейший из сделанных им выводов. Несмотря на все усилия Церкви Христовой донести Божьи заповеди до самых дальних уголков Ойкумены, человек отчаянно нуждался в Спасении! И – Симон был прав – для Спасения заповеди определенно были бесполезны. Ибо не могли эти заповеди сделать козлищ овцами, а овец спасти от гнева Бога-Отца. Для Спасения нужна была живая кровь Искупителя.

***

Первый, кто пришел выразить Костасу соболезнование, — вопреки всякому протоколу – был Филагриус.

— Ваш отец уже, наверное, в раю, — склонил голову казначей, — и целует ноги Иисусу.

— Что случилось? – насторожился Костас.

Первой к нему должна была подойти его жена Грегория, затем – ее дядья, затем ее братья, затем ее сестры, затем племянники… ритуал был строго расписан.

— От вас утаили главное, — тихо произнес казначей. – Елену. И она сейчас прямо здесь, в Константинополе.

— Какую Елену? – не сразу сообразил Костас и вдруг вспомнил какой-то давний слух – его передавали шепотом, с риском потерять голову. – Что… ту самую?!!

Казначей безмолвно склонил голову еще ниже.

— И где она в точности? – глотнул Костас.

Если то, что говорили о Елене, правда, хотя бы наполовину, с Мартиной можно было уже не считаться.

— Я не знаю, где она теперь. Я знаю только, что ее приводили к вашему отцу перед его смертью.

«И почему отец ничего мне не сказал?»

Наиболее вероятной казалось версия, что Ираклий обделил Костаса и предназначил Елену старшему сыну Мартины. В такой ситуации Папа пойдет на мировую однозначно, уже потому, что рожденный от Елены Царь Царей будет на одну восьмую часть итальянец.

— Что еще скажешь? – заметил Костас многозначительный блеск в глазах Филагриуса.

— Деньги, — так же тихо произнес казначей, — у патриарха Пирра есть свободные деньги. И ваша матушка Мартина…

— Она мне не мать, — отрезал Костас.

— Мартина знает об этих деньгах. Там очень много: хватает и на флот, и на войну.

— Ты уверен? – собрался Костас в комок.

— Я казначей, — улыбнулся Филагриус, — я умею считать не только свои деньги, но и чужие. У патриарха очень много свободных денег.

Костас поджал губы. Он видел, что Филагриус втягивает его в конфликт со своим старым противником, но если все сказанное – правда, с деньгами Пирра и Еленой в качестве жены Костас мгновенно станет первым из первых.

***

О том, что Елену все-таки разыскали, Мартина узнала от патриарха Пирра.

— Мне не все известно, Мартина, — честно признал патриарх, — но, похоже, ее приводили к смертному одру Ираклия.

Елена нахмурилась.

— А она действительно так родовита?

— Да, Мартина. Более родовитой женщины в Ойкумене быть не может.

— Костас о ней знает?

Пирр лишь пожал плечами.

— Трудно сказать. Скорее, нет. Если бы знал, вышел бы шум, а пока в Константинополе тихо.

Мартина задумалась. Она бы не рискнула вводить такую женщину во власть, даже в качестве жены своего сына. Слишком родовита. На ее фоне держащие страну аристократы стали бы выглядеть мелкими самозванцами, и вся система управления Византией просто развалилась бы на кусочки.

Мартине вообще в последнее время казалось, что Ираклий прав, и власть – оружие обоюдоострое: думаешь, победил врага, а на самом деле, подрезал себе ноги. Так часто выходило в последнее время, а уж церковный раскол проходил именно так.

— Ее следует найти и убить.

— В моих монастырях ее нет, — покачал головой патриарх, — тебе хорошо бы переговорить со своими людьми во дворце.

— Благодарю тебя, — кивнула Мартина, но патриарх не уходил, — что-нибудь еще?

— Филагриус, — тихо произнес патриарх, — он попытается сделать переворот.

— Исключено, — отрезала она, — Ираклий предусмотрел в своем завещании каждую деталь.

Патриарх скорбно поджал губы.

— Ираклий не мог предусмотреть вливания такого количества денег, какое уже тратит на Костаса этот казначей. Я не могу этому помешать, я просто хочу, чтобы тебя не застали врасплох. Жди переворота.

Мартина хмыкнула. Она ждала. Слишком уж хорошо знала она своего пасынка.

***

Симон оказался в Константинополе только в конце назначенного Сенатом трехдневного траура. Осажденная столица не открывала ворот, а едва ему, подчиняясь наведенному приказу, пытались бросить сверху веревочную лестницу, жертву наваждения убивали те, кого Симон отсюда, снизу не видел. И когда он все-таки вошел, Ираклия уже хоронили в Церкви Святых Апостолов.

Симон затесался в толпу у храма, и достаточно быстро выяснил главное: о Елене все еще не знают. Народ говорил о завещании императора, о том, что престол поровну поделен меж двух сыновей императора от двух разных его жен – 28-летним Костасом и 15-летним Ираклонасом. Мартине, как говорили, назначена роль императрицы и матери обоих – в точном соответствии с законами.

«И в чьих руках Елена?»

Сколько он ни прислушивался к себе, а ответа не слышал, — так, словно о существовании Елены вообще никто не знал. Чтобы проверить эти свои ощущения, Симон даже пробился на ипподром, — там как раз происходило обсуждение судеб верховной власти.

— Где сыновья Ираклия?! – кричали с мраморных скамеек представители знатнейших родов. – Покажи их, Мартина!

— Ираклий доверил империю мне, — резонно возражала Мартина, — со мной и будете разговаривать. Что вы хотите спросить?

— Пусть приведут сыновей императора! – волновалось собрание.

Симон постарался успокоиться, настроился на Мартину и понял главное: она о Царице Цариц знает, и, более того, намерена ее убить.

— Хорошо, будь по-вашему, — согласилась Мартина.

Привели сыновей императора, и Симон тут же отметил, что о Елене знает и Костас. У него на Царицу Цариц были совсем иные, сугубо личные планы. Но главное, что почувствовал Симон, и Мартина, и Костас были в растерянности. Они оба опасались, что их планы в отношении Царицы Цариц неосуществимы.

«Неужели Елене удалось бежать?»

Симон сосредоточился, настроился на Елену, однако ни радости освобождения, ни даже волнения не обнаружил; Елена источала только страх и бессилие.

***

Когда Кифа сумел войти в Константинополь, там уже все разрешилось – да, так, что лучше не надо! Ираклий умер в жутких мучениях. Мартине оставили почетную роль регентши своего 15-летнего сына, а реальная власть была в руках Костаса. И понятно, что первым делом Кифа прибежал в представительство Папы.

— Кто сумел?! Как?! – не мог он поверить, что к осторожному Ираклию кто-то сумел столь близко подобраться.

— Наш… будем канонизировать, — засветился гордостью посол. – Язычники* с него кожу сняли.

*Любопытно, что конкурирующие христианские Церкви довольно часто называют одна другую в летописях именно язычниками, а не еретиками. Отсюда порой возникает путаница.

Кифа потрясенно покачал головой. Канонизация – самое малое, что заслуживал подобный герой. Теперь Византия буквально болталась на ниточке.

— А что армяне?

Посол удовлетворенно рассмеялся.

— Отодвинули армян… крепко отодвинули. Костасу сразу показали архивные документы о смерти его матери Епифании, и он совершенно взбеленился.

— Но ведь вина Ираклия в смерти Епифании никем не доказана, — прищурился Кифа. – Неужели он такой наивный?

В том, что царственную мать Костаса отравили, не сомневался никто. Добавляло интриги и то, что Епифанию умертвили, едва она родила Ираклию сына – залог его власти над греками. Но даже в Риме не были уверены, что это дело рук императора, уж скорее, тогдашнего патриарха…

Посол торжествующе улыбнулся.

— Костасу не нужны доказательства, Костасу нужна власть. Вот увидишь, этот балбес не только с армянами разругается, но еще и с грегорийцами…

Кифа с восхищением развел руками. Собственно, оставался только этот, самый последний шаг – поссорить Костаса с родичами собственной жены.

— С нами к руке императора пойдешь? – поинтересовался посол.

— Обязательно, — кивнул Кифа.

Он обязан был увидеть нового хозяина Ойкумены лично.

Впрочем, и на приеме все прошло как нельзя лучше. Послы, один за другим, почтительно приникли к руке Костаса и тут же от имени Папы выложили главное – фактически, ультиматум: еретический «Экстезис» отменить, а положения Кархедонского Собора о двух природах во Христе ввести повсеместно. Для Византии это означало гражданскую войну и полный развал с последующим разделом.

— Я приму пожелание Его Святейшества к сведению, — уклончиво пообещал Костас.

Большего от него и не требовалось, — все сразу же поняли, что продолжения линии Ираклия не будет. А дня через два Кифа ознакомился с первыми агентурными сведениями о Царице Цариц.

«Через два часа после смерти Ираклия патриарх Пирр и Мартина говорили о некой Елене, — сообщал агент, — Пирр клялся, что в его монастырях этой женщины нет».

«Костас и Филагриус говорили о женщине с именем Елена, — доложил второй агент, — говорили тихо, детали неизвестны…»

Судя по обстоятельствам обеих бесед, речь шла о той единственной Елене, о которой имело смысл говорить шепотом. А затем Кифа получил самое главное донесение.

«Симон в Константинополе, — докладывал третий агент, — замечен у хозяйственных пристроек дворца: возле кухни, возле прачечных и в конюшне…»

— Значит, возле хозяйственных пристроек… — пробормотал Кифа.

Ему доводилось слышать, что именно там находится несколько тайных помещений – ни с улицы не зайти, ни из дворца двери не отыскать. Однако Симона сложно было обмануть, и, скорее всего, чутье вывело этого то ли колдуна, то ли пророка ровно туда, куда следует.

***

Костас взялся за дело решительно и первым делом вытряс из Пирра все то золото, что оставил в руках церкви Ираклий. Да, пытать самого патриарха императору не позволили, но у Пирра была родня, на родню можно было надавить, и патриарх довольно быстро сдался. Однако этих денег на войну с Амром не хватало.

— Без конфискаций не обойтись, а при дворе наверняка есть заговорщики, — подсказал ему казначей, — надо всего лишь арестовать и допросить пять-шесть второстепенных фигур.

— Список готов? – сразу понял перспективность предложения император. – На кого они должны показания давать?

— Конечно, — кивнул Филагриус и протянул свиток.

Здесь были перечислены самые богатые семьи Константинополя: евреи, сирийцы и те, кого с некоторой натяжкой можно было назвать еретиками.

— С армянами пока лучше не связываться, — извиняющимся тоном пояснил Филагриус. – Слишком сильны.

— Сам знаю, — буркнул Костас.

Он тоже понимал, что сейчас лучше тряхнуть тех, кого не покрывает Церковь, и кто не имеет родственников среди военной аристократии. И уже той же ночью обезумевшие от пыток заговорщики дали показания на всех, кто значился в списках. А к утру казна Костаса выросла чуть ли не втрое.

— Ты обезумел! – ворвалась к нему, едва из-за горизонта встало кроваво-красное солнце, Мартина.

— О чем вы, мама? — издевательски улыбнулся Костас, — я всего лишь наказал мятежников.

Мартина покачала головой.

— Сегодня ночью ты потерял поддержку крупнейших еврейских и сирийских семей империи, а эта поддержка стоит намного больше, чем те деньги, что ты взял. Армяне тоже против тебя. На что ты надеешься?

«На Елену…» — подумал Костас.

Его люди перевернули все столичные монастыри, в поисках особых царских примет раздели и обыскали всех монашек, но толку не было. И, тем не менее, сведений о том, что еще недавно она была жива и находилась в Константинополе, становилось все больше.

— Я надеюсь только на себя, мама, — сказал он. – Все остальные – трусы или предатели.

— Ты разрушаешь все, что строил твой отец, — поджала губы Мартина, — это неумно.

— Мой отец ошибался более, чем кто-либо, — усмехнулся Костас, — он так и не понял, что, единственное, в чем нуждается империя, так это твердая рука. Как у Фоки.

Мартина резко развернулась и вышла, а Костас зло фыркнул и снова развернул недавно доставленное письмо патриарха Антиохии Северинуса. Это был ответ Церкви на вновь развернувшуюся дискуссию о двух природах Христа.

«Теперь ни один сын Римского императора не сядет на трон своего отца», — писал Северинус, и это не была угроза; это было терпеливое, как с ребенком, объяснение сути политики Папы Иоанна.

— Без тебя знаю! – скомкал письмо Костас.

То, что признание двух природ во Христе дает варварам повод заявить права своего потомства от императоров, ему объясняли многократно. В перспективе это вело к уничтожению всего императорского потомства и распаду империи. Но вот если бы ему удалось найти Елену… умолкли бы все. Вторая, от Елены, природа детей Костаса поставила бы их вне всякой конкуренции – навсегда.

«Где ты, жена моя?..»

***

Мартина не имела ни единого доказательства, но чуяла: Костас о Елене знает. И когда ей доложили, что Царица найдена, она первым делом спросила, почему та еще жива.

— Никто ничего не приказывал, — развел руками ее секретарь.

— Как не приказывал? – поразилась Мартина и тут же поняла, что это чистая правда. Она говорила об убийстве с патриархом Пирром, но Пирр был сослан Костасом, а второго приказа она так и не отдала. – Немедленно убить.

Секретарь поклонился, вышел, а когда она спустя час или более заинтересовалась, почему ей не доложили об исполнении, оказалось, что секретарь отправился выполнять какое-то иное, не менее важное поручение. Мартина немедленно послала за секретарем гонца, и тот исчез, а часа через два она узнала, что гонец поскользнулся и сломал ногу. А секретаря так и не было.

«Пойти самой?»

Внутри неприятно похолодело.

— Охрана, со мной, — подала она знак рослым гвардейцам-эфиопам, вытащила из шкатулки секретный план и, ориентируясь по описанию, двинулась по коридорам дворца. Вышла к подсобным помещениям и, окидывая недовольными взглядами шарахающуюся прислугу, вскоре оказалась в обнесенном стенами зданий со всех сторон дворе. Она здесь не была никогда.

«Кухня… — отмечала она, — затем прачечные… где-то здесь».

— Это что за дверь?

Гвардейцы переглянулись. Они не знали.

— Взломать.

Один из эфиопов поднял железную секиру и в три удара вырубил замок, а второй рванул дверь на себя. За ней оказался короткий кривой коридор и вторая дверь – точно такая же.

— Взломать, — сухо распорядилась Мартина.

Ей никогда не приходилось отдавать приказов об убийстве вот так, лично. Но она знала, что сделает это.

Дверь застонала под ударами секиры, почти рассыпалась, но и за ней оказался коридор – узкий, длинный и явно проходящий внутри примыкающей к императорским покоям стены.

«Вот так убийца и сумел подойти к Ираклию…» — поняла Мартина и поставила одного эфиопа впереди себя, а второго – позади. Быстро двинулась по коридору, а когда под ударами секиры рассыпалась и третья дверь, она увидела в свете факелов маленькую комнатку без окон и немолодую подслеповато моргающую женщину.

— Ты не слишком красива, — не могла не отметить Мартина. – Ты действительно – Елена?

Женщина приниженно заулыбалась.

«Били ее, что ли?»

Бить Царицу Цариц, Мать Матерей, фактически Еву всех людей – ничего более мерзкого Мартина представить не могла. Однако прямо сейчас она должна была сделать нечто куда как более мерзкое – приказать Ее убить. И язык уже не слушался. Императрица собралась духом, отвела глаза в сторону, вздохнула и – ничего! Она не могла этого приказать!

— Ну, вот, мама, ты все сама и сделала… — засмеялись позади нее.

Это был, конечно же, Костас.

***

Кифа приготовил все, и к тому времени, когда эфиопы Мартины взломали первую дверь, его люди стояли у каждого поварского котла и каждого бака с бельем. А потом появился Костас, и отряд охраны, пришедший вместе с императором, превосходил числом все, что мог представить Кифа, вчетверо.

— Сволочи продажные… — тихо ругнулся кастрат.

Он понимал, что произошло. Слишком уж многие из агентов привычно работали на двух-трех господ одновременно. Обычно это сходило с рук, но сегодня ставки были слишком высоки. Эта женщина была нужна всем. Так что, увидев здесь еще и Симона, Кифа даже не удивился, а лишь отошел в сторону и присел – так, на всякий случай.

— Здравствуй, Елена, — негромко произнес Симон, когда она вышла, — как ты?

И, странное дело, она услышала и мгновенно отыскала его взглядом среди замерших с черпаками и корзинами в руках агентов Кифы.

— Это ты? – одними губами через головы охраны спросила она.

— Да, — так же через головы отозвался он, — И я пришел за тобой.

 «Господи, пронеси!» — вжал Кифа голову в плечи. Он слишком хорошо запомнил, что вытворял Симон в Дендерах.

Дальнейшее напоминало сон – как это бывает во снах, безо всяких звуков. Симон шел сквозь охрану, как опытный, сильный и абсолютно не опоенный медведь шел бы сквозь безоружных мальчишек. Гвардейцы просто разлетались в стороны: кто с разбитым черепом, кто с вывернутой челюстью, кто с вырванным кадыком.

Кифа сжался в комок.

И тогда Симон взял ее за руку, что-то беззвучно сказал обмершим Костасу и Мартине, развернулся и пошел назад среди безмолвно корчащихся окровавленных воинов. И лишь когда они исчезли в воротах, на Кифу обрушилась приливная волна звуков, и это были крики невыносимого страдания.

«Господи, помилуй…»

***

Она узнала его сразу – так, словно этих двадцати восьми лет и не было.

— Ты постарел, Симон.

— Молчи, — попросил он и собрал все свои силы в один плотный вибрирующий комок.

Им еще предстояло пройти несколько ворот, затем – полную людей улицу, а затем еще и перевалить за городские стены.

— Ты где, Симон? – забеспокоилась Она. – Почему я тебя не вижу?

— Меня сейчас никто не видит, — отозвался Симон.

— Но ты есть?

— Да. Это наваждение. Я сниму его позже.

А потом Ее начало трясти – запоздало, и, в конце концов, у Нее отказали ноги, и Симон взял Царицу Цариц на руки.

— Не бойся. Все позади.

— Где ты был? – тихо заплакала она. – Двадцать восемь лет. Я так устала.

— Я искал тебя.

— А братья где? Они меня еще помнят?

Симон вздохнул. Их было двадцать восемь – точно по числу дней лунного месяца; самой Луной в окружении своих Дней должна была стать Она.

— Братья убиты. Но они тебя помнят и любят – даже сейчас.

Елена всхлипнула, обняла его за шею и затихла. Мимо них пробежали солдаты, и было их много, очень много.

— Закрыть ворота! – кричали сзади, — закрыть немедленно!

«Открыть ворота», — приказал Симон.

Ворота распахнулись. Он прошел.

— Я же сказал закрыть! К палачу захотел?!

— Но вы же приказывали открыть… все слышали…

Ворота дворца позади со скрипом затворились.

— Скажи, Симон, зачем все это? Чего они все от меня хотят? Неужели только меня?

Симон усмехнулся. Елена так и осталась четырнадцатилетней девочкой.

— Нет, Елена. Император хочет, чтобы твой сын был наполовину и его сыном, а мать-императрица именно этого и боится более всего.

Мимо снова побежали воины – предупредить, чтобы из города никого не выпускали.

— А ты? Чего от меня хочешь ты?

Симон вздохнул. Он уже подошел к городским воротам, за ними была воля.

— Мне лично ты не нужна. Но ты родишь Спасителя.

***

Чтобы вразумить граждан Александрии, Менасу пришлось ехать туда лично и разговаривать и с купцами, и со старшинами ремесленников.

— Почему вы медлите? – спрашивал он, — вы ждете, что Костас подобреет?

После чудовищной расправы над несколькими весьма богатыми и одновременно наиболее беззащитными семьями Константинополя доброты от Костаса никто не ждал, но надежда на то, что он одумается, еще жила.

— Разве он продолжает разумные поступки своего отца в отношении Церкви?

Отвечать было нечем. Костас запретил даже обсуждать компромиссный «Экстезис», а это грозило расколом и неизбежной резней.

— Или он отыскал какие-то новые средства для ведения войны?

Этого тоже не было. Лед сошел уже в начале марта, однако новый император так и не вышел в поход против Амра. Теперь уже не из-за отсутствия денег, а потому что потерял поддержку ведущих военно-аристократических родов империи.

— Или вы боитесь аравитян больше, чем этого безумца?

И этот вопрос был риторическим. Аравитяне держали слово, а это в столь переломный момент стоило многого. А затем Менас встретился и лично переговорил с патриархом Александрийским.

— Приближается время сбора урожая*, — напомнил Менас. – Сколько вы уже потеряли из-за тьмы и холодов?

*Сезон жатвы длится в Египте с середины марта по конец мая.

Патриарх насупился и промолчал. Две трети урожая сгнило на корню.

Менас развел руками.

— Если вы не примете условий Амра, он просто пошлет людей с факелами на ваши поля, и вы потеряете последнее, — констатировал он, — против огня человек бессилен.

Этот аргумент и оказался решающим, и к Амру наконец-то выслали настоящее посольство.

— Мы тебе платим, но ты на наши земли не входишь, — предложил оставшийся в Александрии за старшего Анастасий.

— Мы уже несколько раз это обсуждали, — улыбнулся Амр. – Сколько можно?

— Наших церковных дел не касаешься…

— Мне они неинтересны.

— Вашего гарнизона в Александрию не вводишь.

Аравитянин сокрушенно покачал головой.

— Мне важно одно: чтобы тех, кто платит мне дань, не обижали. Если вы так опасаетесь варваров, держите свой собственный гарнизон. Будет не хватать сил, я приду и помогу. А навязываться не стану.

Александрийцы переглянулись. Лучших условий предложить было невозможно.

— У меня одно требование, — улыбнулся Амр, — отдайте мне Родос. Вместе с крепостью.

Он знал, что деться им некуда, а он, получив Родос, наконец-то получал контроль над Нило-Индийской торговлей – полный.

***

Симон вышел из города с первой попытки. Спустился к Босфору, пересадил Елену за спину, переступая со льдины на льдину, перебрался на тот берег и вскоре понял, что мимо варваров идти нельзя. Чума уже вступила в свои права, и стоящие бок о бок племена торжественно, со всеми причитающимися, включая целование, почестями хоронили своих первых мертвых. Они еще не знали, что это за болезнь.

Он опустил успокоившуюся Царицу Цариц на заснеженную землю, крепко схватил за руку и повел вправо – к морю. И, как он и рассчитывал, море еще было охвачено льдом, и они могли пройти.

— Страшно! – повизгивала она, с восторгом глядя сквозь серо-зеленую толщу, — как стекло! Господь сделал воду стеклом!

— Да, — кивал он.

Именно поэтому он и двинулся в Египет напрямую, морем; уже зачумленные, а потому и опасные варвары боялись льда еще больше, чем Елена, и на лед не ступали. Одна беда, не прошло и полудня, как непривычная ходить Царица Цариц начала уставать, затем садиться – прямо на лед, и Симон снова посадил ее себе за спину.

— Ты сказал, я должна родить Спасителя, — после долгого молчания спросила Она из-за его спины, — а кто станет отцом?

Симон задумался. Если бы Елену по-прежнему следовало сделать главной Царицей Ойкумены, отцом должен был стать такой, как нынешний император. Почти абсолютная в своей знатности кровь Елены плюс почти абсолютная власть Костаса – это был бы лучший вариант. Но, чтобы родить Спасителя, император в качестве отца не требовался. Скорее, какой-нибудь жрец…

— Какой-нибудь жрец. Наверное.

Он как-то не думал над этим.

— Может быть, ты? – тревожно выдохнула в ухо ему Елена.

Симон удивился. Стать отцом Спасителя было почетно, но чтобы – самому?

— Я не знаю, Елена, — с сомнением проронил он.

«С другой стороны, почему бы и нет?»

Прямо сейчас он был сильнее любого жреца Ойкумены.

— Может быть, и я.

Елена хихикнула.

— Ты симпатичный. Я не против… а это не слишком больно?

Симон крякнул. Она так и осталась четырнадцатилетней – там, внутри. Но от женщин Ее изолировали еще раньше, и сколько лет Ей, как той, что осознает себя женщиной, он просто не знал.

— Я никогда не был женщиной, Елена. Я не знаю, каково это. Спросишь у кого-нибудь.

Елена притихла, затем начала напевать, затем снова притихла и вдруг поинтересовалась.

— Мой сын будет изваян в каждом храме? Как Анубис?

— Может быть… — кивнул Симон, — не это ведь главное.

— А что?

Симон задумался, да так и встал посреди ледяного поля.

— А что главное, Симон?

Симон молчал, снова переживая то, что, в общем-то, знал с самого начала, но к чему Елена не была готова совсем. Потому что главным в Спасителе было одно – его пролитая во искупление человечества от мести Всевышнего жертвенная кровь.

***

Когда Костас узнал, на каких условиях патриарх* и Анастасий подписали мир с аравитянами, он впал в бешенство.

*В христианских летописях послом Византии значится Абу Кир. Мусульманские дают послу имя Мукаукис.

— Как они посмели отдать Родос?! – метался он по тронному залу. – Как они посмели?!

Мартина некоторое время следила за пасынком, и, в конце концов, не выдержала.

— Костас, очнись! У тебя тысяч двадцать варваров у стен столицы стоит. Почему ты об этом не печалишься?

Император остановился, но было видно: все его мысли там – в Египте.

— Забудь о Родосе, — покачала головой Мартина. – Пока ты не найдешь общего языка с собственной Церковью, а будешь заглядывать в ж… Папе и таким, как мой братец, пока ты не откроешь глаза пошире, ты не вернешь ничего…

Костас тяжело осел на резной трон и закрыл лицо руками.

— Хуже того, Костас, — напомнила Мартина, — тебе уже сейчас надо решать, на каких условиях ты будешь сдавать Константинополь.

Император вскочил… и тут же осел обратно.

— Да, да, — и не думала останавливаться Мартина. – Послы Амра ждут второй день. И ты должен решить, что будешь делать, до наступления дня Воскресения Христова.

— Я буду драться… — процедил Костас.

Мартина развела руками.

— Как скажешь, император. Но позволь тебе напомнить, что ты испортил отношения со всеми. Тебя не уважают армяне, тебя ненавидят евреи и сирийцы, на тебя с брезгливостью смотрят даже твои родичи по матери.

— Грегория поможет, — насупился Костас.

— Да, родичи твоей жены тебе помогут, — согласилась Мартина, — но, подумай сам, сколько человек сумеют выставить грегорийцы? Двадцать тысяч сумеют?

Император яростно стукнул кулаком по резному подлокотнику.

— И что ты предлагаешь? Пойти на поводу у всех этих…

— Нет, — непреклонно покачала головой Мартина. – Тебе, как императору, уже ничем не помочь. Поздно. Слишком испачкано имя. Прими сан и передай власть моим сыновьям. А я постепенно верну то, что еще не поздно вернуть.

— Ни за что… — выдохнул Костас, — ни за что.

***

Кифа потерял Симона почти сразу. Нет, он знал, что этот не то колдун, не то пророк выйдет за стены так же легко, как взял Елену, однако он просто обязан был оставить какой-то след! И вот следа не было. Ни варвары, ни перепуганные жители окрестных деревень никого похожего на эту парочку не видели. Эти двое просто исчезли!

«Видимо, пошли морем…» — понял Кифа.

Идти морем было столь же логично, сколь и опасно. Да, чуму не подхватишь, однако и еды посреди бескрайнего ледяного поля нет. А, кроме того, в марте, впервые за восемь-девять последних месяцев серая мгла стала рассеиваться, солнце становилось все ярче, и лед просто начал таять.

Кифа промаялся три дня. Снаряжать погоню, не зная точно, в каком направлении двинулся Симон, было бессмысленно, а между тем центр политических событий резко переместился в Константинополь. И Кифа просто не имел права отойти от участия в происходящем.

Во-первых, Костас, как и ожидалось, сана не принял и власти сыновьям Мартины не передал. Напротив, первое, что он сделал, узнав о цене примирения с Амром, это обвинил патриарха в трусости и отправил в Александрию Мануила, одного из немногих еще преданных ему армянских полководцев с твердым приказом: дани Амру не давать.

Это было как раз то, что надо, а едва Амр двинулся на Александрию, из Генуи отплыл в Константинополь брат императрицы Мартины – кастрат Мартин. И вскоре Мартин – впервые за последние полтора десятка лет – свиделся со своей высокопоставленной сестрой. Кифа наблюдал за тем, как это происходило.

— Ты зачем приехал? – не спросила – обвинила императрица.

— Костас не справляется, — присел напротив нее брат, — у нас думают, что пора браться за дело тебе.

Императрица тоже присела. Она прекрасно понимала, что у Костаса вот-вот случится воспаление кишок или водянка. Неважно, одобряет она это или нет.

— Но ведь вас устраивает то, что Костас не справляется, — прищурилась она, — и потом, неужели ты думаешь, я приму ваш догмат о двух природах?

— Конечно, примешь, — кивнул кастрат, — ведь тогда, кто бы ни стал твоим следующим мужем, власть будет передаваться по тебе, а не по нему.

Императрица задумалась, а Кифа напрягся. Искушение было серьезным. Очень серьезным.

— Нет, — покачала головой Мартина, — потому что тогда первый же достаточно сильный полководец просто возьмет меня силой, а моих взрослых сыновей кастрирует.

— Это не так плохо, — невесело улыбнулся кастрат, — твоим сыновьям будет обеспечена хорошая духовная карьера. Как мне.

Мартину перекосило.

— И все будет, как до Ираклия?!

— Ираклий часто ошибался, — возразил ей брат.

— Но не в этом, — встала с трона Мартина. – Власть должна передаваться по мужчине. Иначе резни не остановить.

— Ты не сможешь нам помешать, — тоже поднялся Мартин.

— Скорее всего, — кивнула Мартина, — но уж Костаса я предупрежу.

Слышавший каждое слово Кифа поморщился. Он знал, что Мартина умеет стоять на своем до конца, но никогда бы не подумал, что она окажется такой безнадежной дурой.

А тем же вечером, вернувшись в снятый для него рядом с ипподромом дом, Кифа понял о Спасителе еще одну важную вещь. Это произошло не сразу; Кифа просто стоял у окна и смотрел, как жокей кормит с руки лежащую на боку, со спутанными ногами лошадь.

— Ешь, милая, ешь… Что, сладкий у меня сахарок?

Кифа усмехнулся; это была обычная дрессировка: сначала непокорную лошадь жестоко избивали и спутывали специально нанятые для этого чужие люди. Затем ей, спутанной по ногам, давали отлежаться – недолго, но достаточно, чтобы почувствовать себя несчастной и бесконечно одинокой. И лишь затем приходил ее новый хозяин. Он говорил дрожащей твари ласковые слова, гладил ее по холке, кормил с руки, а когда он распутывал ей ноги и позволял подняться, то становился для бедняги самым лучшим, самым важным существом на свете.

— Вот, — понял Кифа. – Вот каким должен стать Спаситель.

***

Узнав, что ждет ее даже еще не зачатого сына, Елена сползла с Симона и двинулась назад.

— Куда ты? – тронулся вслед Симон.

— Я не позволю убить своего сына! – развернулась она.

Симон покачал головой.

— Никто не собирается убивать твоего сына, Елена. Такие решения человек принимает сам и только сам.

Царица Цариц неловко, по-детски плюнула в его сторону и побежала прочь.

— Подожди, Елена! – двинулся он вслед. – Жертва не имеет силы, если принесена под малейшим принуждением! Это – основа основ!

— Я тебе не верю! – прокричала она и поскользнулась на уже начавшим обтаивать льду.

Симон подошел и помог ей подняться.

— Он сам будет решать, чему быть, а чему не быть, — отряхнул он ее от налипшей мокрой крошки. – Суди сама: кто посмеет убить Царя Царей? Да, к тому же и воплощенного Бога!

Царица замерла. Ее нимало не тронуло, что сын ее станет воплощенным Богом, ибо таких в Ойкумене было множество. Но Царь Царей…

— Ты меня не обманываешь? – подняла она влажный болезненный взгляд.

— Нет, — улыбнулся он. – Тебя ведь тоже нельзя ни к чему принудить. Только если ты сама захочешь зачать…

Царица Цариц на мгновение ушла в себя.

— И если я не захочу, у меня никто не родится, и моего сына не убьют?

— Именно так, — кивнул Симон. – Пойми, с этим не шутят.

Елена опустила голову и снова посмотрела на него.

— Но я очень хочу ребенка! Очень!

Симон развел руками.

— Значит, он у тебя будет.

— И я не хочу, чтобы он умирал!

— Все люди когда-нибудь умирают, — усмехнулся Симон, — я умру, ты умрешь, все умрут… Разница только в сроках.

Елена упрямо поджала губы. Всю жизнь просидевшая взаперти, она не хоронила никого, и все сказанное было для нее почти пустым звуком.

— Но Спаситель должен быть безгрешным. Выходит, моего сына кастрируют?

Симон тяжко вздохнул.

— Скорее всего.

— А когда? Во сколько лет это делают?

— Лучшее время – 8-10 лет. Не так опасно, а ребенок успевает привыкнуть к новой судьбе.

Понятно, что Елена расстроилась.

— Значит, у моего сына будет всего 8-10 лет нормальной жизни?

— В Ойкумене половину первенцев кастрируют, — попытался объяснить Симон, — поверь мне, это самая обычная практика.

Конечно же, он понимал, что для мужчины кастрация ненамного лучше смерти. По сути, каждый кастрат так и оставался обиженным на весь мир вечным ребенком. Спасителя спасало от этой судьбы одно: ему не придется мучаться все 40-50 лет отпущенного человеку срока.

— Подожди, — дернула его за рукав Царица Цариц. – Обещай мне две вещи.

— Смотря что…

— Отцом моего ребенка будешь ты.

Симон на мгновение задумался. Это его устраивало. Будущего Спасителя следовало обучать его будущей судьбе, а кто сделает это лучше отца?

— Хорошо.

— И еще: никто не убьет и не кастрирует моего ребенка! Никогда! Обещаешь?

Симон упрямо мотнул головой.

— Нет, Елена. Я не могу обещать то, что не в моей власти.

Елена снова, все с той же с детской порывистостью развернулась и двинулась прочь.

— Он может погибнуть случайно… — объяснил вслед Симон. – И так же случайно может стать кастратом. У мальчиков бывают и воспаления, и ушибы – просто по детской шалости…

— Не с моим сыном! – полуобернулась Елена, — я буду за ним следить! Он не станет инвалидом из-за детской шалости!

Симон застонал.

— Хорошо, Елена, будь по-твоему. Пойми главное: никто не сделает его кастратом и не принесет в жертву без его согласия. Вот это я обещаю твердо.

— Мой ребенок на это никогда не согласится! – повернулась к нему Елена. – Я сделаю все, чтобы он прожил долгую и по-настоящему счастливую жизнь!

Симон охотно кивнул. Он видел, что Елена сделает действительно все, и он знал: монашка не сумеет вырастить никого, кроме монаха. Для будущего Спасителя Елена была идеальной матерью.

***

Костас действительно не собирался сдаваться и делал все, чтобы люди, наконец, осознали: время компромиссов и половинчатых решений умерло вместе с его отцом Ираклием, и теперь они имеют дело с настоящим императором. Поэтому, едва урожай на александрийских землях был собран, Костас послал в Александрию лучшего из армянских воевод – Мануила. Тот, в свою очередь, внятно разъяснил послам от аравитян, что иметь дело с ним, с мужчиной, это совсем не то, что иметь дело с патриархом-кастратом. А потому дани больше не будет – никогда. Послы пожали плечами и уехали. Аравитяне признавали священное право мужчины драться, если он не желает платить.

А потом начались неприятности.

— Тебя отравят, — сказала ему Мартина.

— Это угроза? – изогнул бровь Костас.

— Я не смогла стать для тебя матерью, — покачала головой мачеха, — но и чужим ты мне никогда не был. Это предупреждение.

Костас понимающе кивнул.

— Ты снова предлагаешь мне уйти…

Императрица задумалась.

— Теперь уже не знаю, Костас. Поверь, я вовсе не жажду встать во главе империи, особенно сейчас. Иногда мне кажется, что мы оба – в клетке.

— И виноват в этом отец…

Мартина пожала плечами.

— Твой отец был неплохой и неглупый человек. Я не думаю, что кто-то сумел бы сделать для людей и страны больше, чем он.

Костас горько рассмеялся.

— Это и есть его главная ошибка, Мартина! Не надо ничего делать ни для людей, ни для страны! Никто этого не оценит! Надо поступать, как Фока.

— А как же Бог?

Костас не ответил. А уже на следующее утро он отдал приказание начать чистки среди предателей, и первыми кандидатами по совету Филагриуса снова стали евреи.

— Они сами выбрали свою судьбу, Костас, — сказал ему с вечера казначей, — как только Элефантина поддержала аравитян. Возьми с них все, что сможешь, и никто слова не скажет.

Костас мгновение поразмышлял и согласился. Если совсем уж честно, ему было все равно, с кого начинать: едва Амр двинулся на александрийские земли, Костаса предавали все: и евреи, и сирийцы, и армяне – крестьяне, купцы, губернаторы и даже воеводы.

***

Кифа набрасывал строку за строкой, лист за листом, но картина в голове стояла только одна: лошадь со спутанными ногами и знающий, кто его будет возить на своей спине до конца жизни, кормящий свою собственность с рук ее новый наездник.

«Именно таким будет Спаситель!»

Аналогия была абсолютной. Люди отбились от Господних рук точно так же, как эта своевольная лошадь! Так что более важной задачи, нежели заново приручить их, попросту не было. И вот оставленный нам в заповедях всепрощающий характер Всевышнего этому никак не способствовал. Люди своевольничали! И как!

Кифа покачал головой и продолжил стремительно покрывать папирус округлым бисером букв. Люди Ойкумены – что аравитяне, что евреи, что несториане – были возмутительно своевольны! Многие искренне считали, что соблюдения заповедей достаточно! Они и жили так, словно заповеди – это все! Ясно, что в результате в городах и селениях десятилетиями не происходило ни единого духовного подвига! Размеры церковных земель не превышали трети от общей пригодной к севу земли. Число посвященных Церкви Христовой первенцев увеличивалось лишь во время катаклизмов. А многие просто отказывались платить десятую часть своих доходов Церкви, так словно спасение их бессмертной души не стоило этих небольших, в общем, денег.

— Человек не склонен совершать духовных подвигов без понукания извне, — вслух произнес Кифа и немедленно это записал, — плеть, вот что движет…

Перо остановилось само собой. Кифа уже видел, в какую ловушку едва не угодил. Ибо изначальной целью его размышлений было как раз спасение от нависающей над человечеством оранжевой плети Господа.

— Человек должен совершать духовные подвиги без понукания. Сам.

***

Елена стала слабнуть уже на второй день пути, а потому ее с перерывами на сон – стоя – тащил на себе Симон. И, конечно же, когда последняя съеденная им пища окончательно растворилась внутри, стало чуть тяжелее. Это не было препятствием для движения: в лучшие годы Симону доводилось обходиться без пищи до сотни суток подряд, а воды, пусть и в виде вкраплений зеленоватого пресного льда здесь было достаточно.

Главное опасностью было теперь Солнце. Оно светило день ото дня все ярче, и одно время Симон даже брел в покрывшей лед морской воде по колено. А потом пошли трещины, и лед начал двигаться и щелкать – громко, пронзая звуком все ледяное поле до горизонта, а в тот день, когда он увидел синие холмы далекого берега, лед кончился. Впереди плескалось чистое море.

— Проснись, Елена, — негромко попросил он.

Царица Цариц пошевелилась. Все последние дни она отчаянно мерзла, а потому так и спала, всем телом прижавшись к его спине. Убедить ее в том, что двигаться намного теплее, а еда неважна, он так и не смог.

— Это Египет? – сонно спросила она.

— Скорее всего, да. Но льда больше нет. Я бы доплыл и вернулся с лодкой. Подождешь?

Елена прижалась к нему еще крепче.

— Нет. Не оставляй меня. Я всего лишь женщина. Я боюсь.

Симон прислушался. Она и впрямь чувствовала себя неважно: усталость, слабость, дурнота – все то, что происходит с тем, кто боится смерти. Они должны были научить ее преодолевать подобные вещи, но прибыл Ираклий с солдатами, и Елена угодила в монастырь, по сути, в тюрьму.

— Ты была очень способной девочкой, — сокрушенно вздохнул он и двинулся краем льда; возможно, где-то лед подходил к берегу ближе. – Ты ничего не боялась. Ты понимала новое даже быстрее, чем я.

Он снова, еще более сокрушенно вздохнул и умолк.

— А еще? Расскажи обо мне еще… — ожила Елена.

— Помнишь, как я водил тебя в Иерусалим?

— Там, где разноцветные лотосы?! – тихонечко взвизгнула Царица Цариц. – Под водой! Мне так понравилась!

— Верно, твой Иерусалим был подводным, — подтвердил Симон; он провел ее туда двенадцатью ступенями – в точности по Богослову. – Многие плачут на этом пути; некоторые – пугаются; кое-кто с полпути возвращается назад, а тебе понравилось – причем, сразу!

— Я и Джабраила помню, — заторопилась она, — он без лица!

— Верно, — рассмеялся Симон, — архангелам человеческое лицо без надобности. А ты помнишь, что он с тобой сделал?

Симон даже спиной ощутил, как она смутилась.

— Помню…

Симон тоже помнил. Неясно, почему, но Джабраил заменил ей все органы точно такими же, но сделанными из драгоценных камней. И сердце Царицы Цариц стало смарагдовым, мозг – аметистовым, а матка – из чистого, отдающего красноватым золота, наверное, единственная такая в мире. Симон и сейчас прозревал этот Дар Небес у нее внутри. Да, он знал, что разрежь Елену, и обнаружишь обычные человеческие органы, но он же видел: их свечение в мире истинном вовсе не равно человеческому. В мире истинном Елена сияла – вся, ни в чем не уступая, ни Мухаммаду, ни ему самому.

«Да… ты нам ровня…»

***

Хаким узнал о сдаче Родоса одним из первых. Теперь в руках курейшитов… нет, уже не только курейшитов… в руках мусульман была вся Нило-Индийская торговля. Таких денег Хаким никогда в руках даже не держал.

«Думаю, Александрия тоже будет нашей, к осени, — сообщал ему, как впрочем, и всем остальным, Амр, — взять силой ее немыслимо, но империя гниет и распадается изнутри. Я узнавал: внутри этого большого города наших союзников даже больше, чем противников. Ненамного, но больше…»

— Нет, слишком уж быстро все происходит, — постарался остудить собственный восторг Хаким, — здесь жди какого-нибудь подвоха.

«Костас совсем озверел, — писал далее Амр, — никто его не любит, и чтобы найти денег на войну, он повсюду ищет предателей. Когда находит, кого обвинить, пусть облыжно, убивает. Особенно достается евреям…»

— Что ж, узнаю Костаса… — пробормотал Хаким и замер, глядя в пространство.

Евреи очень помогли победному шествию ислама: Моисей и его добровольцы оказались на стороне Амра в самый рискованный момент. И в перспективе с евреями, как наиболее верными и важными союзниками, придется делиться… и основательно.

— А ведь Костас вовсе не глуп…

Для Хакима было бы лучше всего устранить становящихся ненужными союзников именно сейчас, когда империя уже практически пала, а евреи еще не вошли в силу…

«И как это сделать?»

Хаким взволнованно заходил из угла в угол. Обвинить евреев в предательстве, как сделал Костас, было невозможно: они и теперь бились бок о бок с мусульманами. Посеять слухи о том, что они ввязались в эту войну из корыстолюбия, сложно: элефантинцы встали рядом, когда о том, что весь Египет упадет в руки мусульман, даже не думали. Напротив, они пришли к Амру, когда весь его отряд был обречен на быструю и бесславную гибель.

«Поймать их на утаивании добычи?»

Утаиванием занимались все и повсеместно, — война есть война. Однако и это не годилось, Хаким имел все основания опасаться, что ему тут же припомнят спекуляцию чеками на зерно для голодающих. А главное, в таком деле следовало бить наповал и лучше, если чужими руками.

«Мухаммад?»

Если бы обнаружилось, что Мухаммад имел против евреев нечто достойное внимания, Хакима бы поддержали. Вожди обязаны были сообразить, как важно оттереть главного союзника именно сейчас, до того, как начнется подсчет и передел общей на всех сказочно большой египетской добычи. Но для этого было необходимо это найти у Мухаммада хотя бы два-три внятно выраженных послания…

***

Амр принял вернувшихся ни с чем посланцев за данью в зале приемов на сдавшемся ему недавно Родосе.

— Александрийцы отказываются платить, Амр, — прямо сказали послы. – Там у них новый воевода из армян – Мануил.

— А где Анастасий? – заинтересовался Амр.

— Костас его снял.

— А Теодор? Он же еще главнокомандующий?

— Да, — закивали послы, — но гарнизоном командует именно Мануил.

Амр расстелил карту и просмотрел путь от Вавилона до Александрии. Именно так ему предстояло идти – от города к городу.

— Значит, война…

Костас должен был понимать, что ему не удержать ни одного города – от Никеи до Карийуна*. Просто потому, что никто не относится к нему, новому императору, как достойному преемнику Ираклия. Да, и построенный Ираклием флот не был столь же эффективен, как и прежде. Амр мог выставить на каждое судно империи два своих – из сдавшегося Зубайру военного флота. Более того, именно Амр контролировал Родос – лучшую и важнейшую из военно-морских крепостей Ойкумены. И, тем не менее, Костас шел на конфликт.

*Крепость, прикрывавшая узкую косу, соединявщую Александрию с Египтом.

— Костас чего-то боится, — констатировал он и повернулся к Менасу, — чего он может столь сильно опасаться, чтобы начать войну таким неготовым?

— Смещения… — уверенно ответил купец, — Костас понимает, что империя трещит по швам. А война с тобой может обернуться и победой. Ты же выигрываешь? Вот и Костас на то же надеется.

Амр пожал плечами. Ему помогал Единый, а то, что вытворял византийский император, даже его собственные помощники считали изуверством.

А уже на следующий день пришло известие, что люди императора под предлогом борьбы с раскольниками и предателями начали убивать и грабить всех подряд – от евреев до монофизитов и несториан. Костас так и не смог отказаться от однажды начатого курса на поиск врагов и заговорщиков и теперь давил до конца.

— Выходим, — кивнул Амр Зубайру.

— Давно бы так… — расцвел огромный явно заскучавший эфиоп.

***

Кифа работал, не покладая рук. Сразу после завтрака и утренней прогулки по уже начавшему голодать Константинополю он садился за стол и начинал излагать то, что посылал ему Господь. И однажды озарение пришло.

— Совесть – вот единственный кнут, которым человек способен загнать сам себя до смерти, — немея от восторга, выложил он пером на папирус. – Поступок по совести вот единственное, в чем человек не станет обвинять никого, даже себя.

По спине пробежал озноб.

Даже если бы нашелся Агнец, могущий просить Отца за всех…

А такой Агнец уже мог быть рожден – той же Еленой.

Даже если бы этот Агнец был принесен в искупительную жертву…

А столь всеобщую жертву мог принести любой жрец любого храма любым способом.

Даже если бы Отец принял эту жертву и наконец-то удовлетворился…

А причин не принять ее попросту не было.

Этого было бы недостаточно.

Человек – суть всех проблем – оставался тем же: грешным, алчущим, жаждущим и своенравным. Кровавая жертва отлично спасала человечество от его Отца. И она совершенно не спасала потомство Адама от самого себя.

— И только совесть… — проронил Кифа и замер.

Если бы человек осознал, ЧЕМ пожертвовал Господь, пролив кровь собственного Сына…

Если бы человек представил, КАКОЙ ценой куплено его Спасение…

Если бы человек хоть на мгновение ощутил, НАСКОЛЬКО он виновен перед Агнцем…

Кифа прикрыл глаза. Жить с таким грузом столь же счастливо и беззаботно, как и прежде, стало бы невозможно. Он сам, несмотря на двадцать восемь прошедших лет, помнил, как убивали его учителя, до деталей. Нет, ему ничего не снилось: ни хруста, ни жутких криков забиваемого камнями грека, ни забрызганного кровью песка. Кифа просто помнил. Все.

— Если бы эти суки… — он всхлипнул и рывком отер сбежавшую по щеке слезу, — познали хоть сотую долю того, что познал я…

Человек стал бы иным.

И вот для этого было необходимо Слово. То самое, что равно делу.

***

Симон отыскал средство переправы дня через два. Во льду у самой воды виднелась вмерзшая лодка с четырьмя старыми уже начавшими разлагаться на весеннем солнце трупами.

— Не подходи, — попросил он Елену, опустил ее на лед и на некоторое время ушел в себя.

Трупы определенно были опасны, действительно опасны. В мире истинном значилось, что все четверо умерли около трех месяцев назад, однако дух чумы жил в телах до сих пор.

— Не подходи к ним! – крикнула Елена.

Она тоже почуяла опасность. Симон подал Царице успокаивающий знак и осторожно осел на колени против лодки. Сосредоточился и послал приказ: внятный и недвусмысленный.

Чума угрожающе заворчала. Ей некуда было переселяться.

Симон повторил приказ.

Чума злобно дыхнула в его лицо холодом и… подчинилась. Нет, страх был ей неведом, она просто уступала место хищнику куда как более крупному. Именно таким ей виделся в мире истинном Симон.

Он дождался мгновения, когда последняя искра жизни отлетит, перепроверил свои ощущения, подошел к лодке и принялся решительно отдирать примерзшие к доскам трупы и сбрасывать их в соленую воду. Убедился, что ни одного лишнего предмета, кроме весел, сломанной мачты и примерзшего к борту паруса, в лодке нет, и поманил Царицу Цариц.

— Помогай. Будем выламывать лодку изо льда.

Сейчас, когда солнце светило почти в полную силу, вокруг вмерзших в льдину бортов уже виднелась вода. Собственно, только поэтому часа через два они сумели выпихнуть лодку в море, а к закату вошли в бухту небольшого, приморского городка. И первое, что увидел Симон, были все те же трупы, – но не от чумы.

— Египет? – спросил он первого же встречного крестьянина.

— Ливия, — растерянно ответил тот. – Египет отсюда в двух днях пешком.

— А чья в городе власть?

— Костаса. Чья же еще? – удивился крестьянин. – У нас один император.

— Город воевал?

— Нет…

Симон непонимающе мотнул головой.

— А почему на улицах неубранные трупы?

— Несториане… — хмыкнул крестьянин. – Наши в городе предателей-еретиков и евреев бьют.

Симон задрал подбородок и тщательно осмотрел в небо. Комета в очередной раз уходила за горизонт, и виделась мелкой и слабой, однако, ощущение Вселенского конца уже не отпускало. Он искоса глянул на Елену.

«Успеет ли?»

Судя по тому, что в городе били не только чужих, но и своих, Господь настроился на завершение истории человека довольно серьезно. Елена могла просто не успеть зачать, выносить, родить и вырастить Спасителя.

***

Хаким говорил с пришедшим на прием поутру Зейдом практически до самого вечера, но философ и ученый как не понимал слов родного языка.

— Пойми, — снова и снова методично объяснял Хаким, — по сведениям купцов Костас богатеет и богатеет. Если так пойдет и дальше, Костас просто пригласит наемников: из Фракии, из Италии – отовсюду! И тогда Амру не устоять.

— Мухаммад не говорил того, что ты мне показал, — уперся ученый, — я записал его слова за всеми, кто знал Пророка при жизни…

— Глупец, — всплеснул руками Хаким, — еще немного, и Костас будет непобедим!

— Мухаммад не говорил этого, — насупился Зейд.

— Нам обязательно нужно последовать примеру Костаса, — нависал над ним Хаким, — иначе курейшиты никогда не станут здесь полноправными хозяевами!

— Мухаммад этого не говорил.

Хуже всего было то, что Хаким ничего не мог с ним сделать – ни снять кожу, ни рассечь пополам, на даже кастрировать. За кропотливым подвижничеством Зейда ревниво следили все родичи Мухаммада. Пришлось созывать совет.

— Вот, — бережно положил несколько исписанных разными почерками листков папируса Хаким, — это свидетельства достойных доверия людей о словах Мухаммада. Однако Зейд отказался признавать эти свидетельства как достоверные.

— И что там? – ревниво поинтересовался Али.

Хаким поднял один из листков.

— Посланник Аллаха сказал, — внятно, нараспев прочитал он, — не наступит последний час, пока мусульмане не сразятся с евреями и не убьют их…

— Ты с ума сошел! – выдохнула Сафия.

— Здесь так сказано, — развел руками Хаким, — а вот еще: пока камни и деревья, за которыми укрылись евреи, не скажут: раб Аллаха, здесь скрывается еврей, приди и убей его!

Родичи Пророка замерли. Все понимали, на что замахнулся племянник Хадиши.

— А ты не рано празднуешь победу, Хаким? – подал голос один из братьев Аиши. – Я вижу, что еврейская доля в общей добыче тебя гнетет, но Амр еще не занял Александрии, и наше положение неустойчиво…

— Так, я об этом и говорю! — с жаром кинулся объяснять Хаким, — еще немного, и Костас создаст на отнятые у своих евреев деньги армию, с которой ни Амру, ни кому другому не справиться!

— И ты предлагаешь нам проделать то же, что и Костас? – поинтересовался кто-то.

Хаким кивнул и потряс в воздухе заветным папирусным листком.

— Пророк сам указал нам на этот достойный выход. У меня есть свидетельства, что Мухаммад завещал нам вообще изгнать чужаков из Аравии!

Родичи Пророка зашептались. Владеть не только Проливом, но и всеми бухтами моря Мекканского – единолично, без тягостной необходимости учитывать права евреев, сирийцев, армян, греков и прочих соседей… это было заманчиво. Но брать на себя такой грех не хотелось никому.

— Откуда нам знать, что Мухаммад это говорил? – наконец-то выдохнул кто-то. – Почему мы услышали об этих словах только теперь?

— В том, что эти свидетельства появились именно сейчас, когда нам особенно необходимо единство, — с волнением произнес Хаким, — я вижу волю Единого.

— А я вижу перед собой клеветника, — подала голос все это время молчавшая по совету родичей Аиша.

Родичи Пророка замерли.

— Аллах свидетель, — поднялась Аиша, — мой муж никогда не поступался честью мужчины!

Мужчины загудели. Эта эфиопка все чаще их раздражала, а теперь фактически обвинила в готовности поступиться честью.

— Он не морил единоверцев голодом, как ты, Хаким! – с напором продолжила Аиша, — не предавал союзников, как уже готовы поступить здесь многие! И он никогда не призывал убивать «людей Книги»!

— Не слишком ли много ты говоришь, женщина?! – загудели вокруг.

— Ты забыла покорность!

Принцесса повернулась к родне.

— Аллах свидетель, я никогда и не была покорной – даже Мухаммаду, — покачала головой она, — но не было, и нет женщины, любящей Пророка больше, чем я. И я не позволю делать из наследия Мухаммада орудие вашей жадности!

***

Симон шел от селения к селению навстречу наступающим войскам Амра. Большей частью это были вчерашние варвары, только что принявшие ислам, но были здесь и сирийцы, и греки, и евреи – все, кто решил, что правда на стороне последователей Мухаммада. И, едва они входили в города, чиновники императора спешно бежали, начатая по приказу Костаса резня прекращалась, а горожане с изумлением понимали, что можно жить и по-другому.

И вот это терзало Симона более всего.

— Что тебя гнетет? – как-то спросила Елена.

Симон вздохнул.

— Я совершенно точно знаю, что Мир это Зло. На этом сходятся все, кто видит чуть дальше своего носа.

Елена не возражала. Ее личная жизнь была просто выброшена на помойку. Как тут возразишь?

— Однако Мир создан Творцом, и именно он – архитектор Зла, пронизывающего Ойкумену.

Елена понимающе кивнула; недаром она первые четырнадцать лет провела среди гностиков. Знала, о чем речь.

— То есть, именно Бог и есть главный Злотворец, — словно пытаясь убедить сам себя, завершил Симон.

— И что тебя смущает? – подняла брови Елена.

— Мухаммад, — честно признал Симон, — я никак не пойму, в чем здесь подвох. Там, куда приходят его люди, воцаряется справедливость. Неполная, часто варварская, но справедливость.

— Ну, и что? – развела руками Елена. – Просто Мухаммад – хороший человек…

— Не-ет!!! – заорал Симон. Нет! Нет! И нет! Мухаммад – пророк! А все пророки – Божье орудие!

Елена испуганно вжала голову в плечи, и Симон сбавил тон.

— Пойми, Елена… — скорбно вздохнул он, — Мухаммад не имеет права быть хорошим. Он должен быть орудием Творца. А Творец – есть Зло. Огромное Зло.

Елена подождала, скажет ли он что-нибудь еще, поняла, что не скажет, и все-таки спросила:

— А ты никогда не допускал, что ты можешь ошибаться? Что это все – ересь, а ты – еретик*…

*Ересь – точный перевод «ошибка»; еретик – «ошибающийся».

Симон развел руками. Он проверял все свои выводы тысячекратно, и, конечно же, он допускал, что мог в чем-то заблуждаться. А, судя по тому, что он видел в каждом городе, его ересь о Мухаммаде и Творце крылась в чем-то главном, в чем-то фундаментальном.

***

Кифа завершил свой парадоксальный труд в тот самый день, когда получил приказ отбыть в Александрию – вместе с императором Костасом, точнее, на судне его свиты. И вот главный вывод, который он сумел сделать, пугал даже его самого: человека следовало сделать виновным. Неизбывно.

Причем, категорически не следовало делать человека виновным перед Господом непосредственно. Изрядно уставшие от ярости Небес, люди давно не считали, что должны Отцу так много. Подспудно все были уверены, что если в прошлом и был какой-то грех, то Отец многократно за него поквитался – болезнями, катастрофами и даже самой этой жизнью. Человека следовало сделать виновным перед Агнцем. Перед тем, кто не стал бы причинять страданий ни единому живому существу. Перед тем, кто весь – Добро и Сердечность, Прощение и Приятие; перед тем, кто и есть – Спасение. Именно вина перед Ним способна была разбудить совесть, а более жестокого кнута Кифа не знал.

Ну, а пока он прибыл в Александрию и тут же погрузился в агентурную работу и уже видел: все идет ровно так, как надо. Костас поступал абсолютно логично: имитировал борьбу с врагами Церкви и заговорщиками, а тем временем, под шум погромов и церковных скандалов собирал в своих руках главное – денежные средства. Ну, а первым делом он принялся вывозить зерно из Александрийских зернохранилищ.

Понятно, что горожане заволновались, а купцы и, в первую очередь, прибывший в Александрию Менас запротестовали, но здесь императору помог многоопытный Кифа.

— Следует увеличить богатства евреев и еретиков, — посоветовал он.

— Как? – не понял Костас. – Зачем?

— Вы имеете право конфисковать их собственность, — пояснил Кифа, — никто не подвергает это ваше право сомнению.

Костас пожал плечами. Это его право и впрямь никто из настоящих, правильных христиан не оспаривал.

— Сделайте так, чтобы большая часть зерновых запасов на имперских складах по документам принадлежала именно еретикам и евреям, конфискуйте и вывозите столько, сколько вам надо.

— Подделать бумаги? – покраснел Костас.

— Да, — кивнул Кифа, — юридические архивы Мусейона в твоих руках, император. Внесите туда правки, и никто ничего никогда не докажет.

— Но меня спросят, а куда делось наше зерно? Как оно попало в учет евреям и еретикам?

— А вот это пусть они у евреев и еретиков и спрашивают.

Костас надолго замер, а потом расхохотался. Предложить купцам затребовать возмещения от людей, с которых давно сняли кожу, это и впрямь было весело.

Кифа же и показал, как это делается. Чем в более глубокий конфликт со своими купцами влезал Костас, тем сильнее он зависел от купцов Генуи и Венеции. Так что, на этом этапе конфликт следовало углублять.

— При сегодняшней политике империи, ваши договоры с купцами опасны, — квалифицированно и честно объясняли крупнейшим землевладельцам агенты Кифы, — если хотите сохранить свое состояние, немедленно расторгайте все юридические договоры.

— Как это? – не сразу понимали аристократы. – Почему? Зачем?

— Поймите, сегодня купец – просто купец, а завтра он – враг императора и заговорщик, особенно, если он еретик или еврей, — объясняли им существо дела, — ну, и где ваше зерно окажется?

— В казне императора… — потрясенно шмыгали носами аристократы.

И договоры тут же расторгались, многолетние связи рушились, а спустя каких-то две-три недели, Костас не знал о реальной ситуации в Египте почти ничего – учет рухнул вместе с торговыми связями.

Намечались нужные сдвиги и в стане аравитян. Едва отнятое у Ираклия зерно стало кончаться, Амр начал беречь провиант и уже не рисковал вербовать варваров целыми племенами. Это снижало его шансы закрепиться в Египте многократно. А уж когда Кифа узнал, что мусульмане скопировали политику Костаса и начали вытеснять купцов, не принявших ислам, стало ясно: развязка близка. В условиях затяжной войны только иноверцы и тащили на себе торговлю и налоги, а значит, в конечном счете, и бюджеты воюющих сторон.

Кифа изучил документы крайне внимательно, и вывод был однозначен: еще три-четыре месяца и оба вцепившихся друг другу в глотки врага рухнут, а на пустое пространство придут те, кто этого действительно достоин.

***

Халиф принимал Хакима не в лучшем расположении духа. Уже привыкшие к росту своего влияния родичи Пророка ожидали и роста своей доли в добыче: зерно сейчас продавалось – лучше не надо. Вот только зерна приходило из Египта все меньше и меньше. Ясно, что озабоченный халиф отправил Амру письмо со строгим наказом увеличить отсылаемую в Аравию долю военной добычи.

«Толчок в вымя рождает молоко, Амр, — любовно, отечески напоминал он, — не надо попустительствовать египтянам, нажимай на них еще и еще…»

Однако в ответ халиф получил совершенно недопустимый по степени непочтительности отказ.

«Ты говоришь, толчок извлекает молоко, так ведь я Египет выдоил дочиста, — заверял этот выскочка, — молоко страны прекратилось…»

Разумеется, это была бесстыдная ложь. Кто, как не халиф, знал, что выдоить дочиста – кого бы то ни было – невозможно. Человек слишком хитер, чтобы отдать действительно последнее, и уже то, что в Египте не было никого, имеющего против Амра, говорило само за себя.

«Я послал тебя в Египет не для того, чтобы он стал кормушкой для тебя и твоего рода», — в сердцах написал халиф, едва прочел ответ Амра и… нехотя смял папирусный листок. Случись меряться славой, и халифу тут же укажут, что он только и делал, что запрещал Амру входить в Египет. А значит, честь назревающего обращения богатейшей области Ойкумены в ислам навечно останется за этим выскочкой, сумасбродной Аишей, да обеспечившей военную поддержку двенадцати своих племен еврейкой Сафией…

В такой-то момент к нему и приехал Хаким.

— Мы же с тобой в основном договорились, — напомнил Хаким, — почему нет погромов?

Халиф поморщился. Среди родичей пророка не нашлось никого, кто бы не был к нему в претензии, и каждый требовал своего.

— Война еще не кончилась, Хаким, — встречно напомнил он. – А значит, нам еще нужна помощь дружественных нам евреев и христиан.

Хаким озабоченно покачал головой.

— А ты никогда не думал, что это и есть самое опасное? Что может быть хуже зависимости – особенно от друзей? Да, и могут ли быть друзья, когда дело касается Веры?

Халиф нахмурился. Хакиму не приходилось решать по-настоящему сложных вопросов. Этот стремительно разбогатевший на чужих победах племянник Хадиши так и остался по духу мелким и недальновидным купчишкой.

— Изгнание иноверцев из Аравии – это, прежде всего, расходы, — напомнил халиф. – А у нас нет лишних денег. И даже если изгнание тех же евреев нам удастся, их место надолго останется пустым. А значит, мы недоберем налогов и потерпим убытки.

— Давай сделаем так же, как Костас, — прямо предложил Хаким, — он же конфискует всю собственность у своих евреев! Что тебе с этих налогов? Надо брать по-крупному!

Халиф лишь покачал головой.

— Костасу проще: его опора – аристократы, люди цивилизованные, а наша опора – варварские племена. Если мы поступим, как он, варвары скажут, что ислам – такая же мерзость перед Аллахом, как и византийская церковь. Ты же знаешь, как важна для варваров справедливость. А нам еще нужны солдаты.

Хаким надолго задумался, и халиф осторожно высказал то, что более всего терзало его самого:

— Я о другом забочусь, Хаким. Подрастают дети Мухаммада. Абдаллаху уже пятнадцать, он уже практически мужчина…

Хаким замер. То, какие надежды подает сын Мухаммада от его любимой и наиболее влиятельной жены Аиши, тревожило многих. И дело было вовсе не в том, что он уже стреляет из лука, как мало кто еще. Дело было в неизбежной поддержке Абдаллаха Негусом эфиопским.

— Если Абдаллах начнет претендовать на положение главного… — так же тихо и осторожно продолжил халиф, — что скажут остальные дети Пророка? Как ты думаешь?

Племянник Хадиши молчал, и халиф хорошо знал, почему. Хаким занял свое сегодняшнее положение лишь потому, что дочь Пророка Фатима столь сильно горевала о смерти отца, что умерла через сорок дней – от воспаления кишок. Но одно дело Фатима, — ее смерть так и осталась чисто семейным, внутренним делом, и совсем другое – Абдаллах, сын Аиши и свой человек для самого Негуса.

— Не только в Абдаллахе дело, халиф, — наконец-то проронил Хаким, — каждый ребенок от каждой из жен Мухаммада несет в себе его кровь. И рано или поздно они станут выяснять, кто самый достойный. И нас в числе кандидатов не будет.

Халиф поджал губы. До введения Пророком новых законов такой вопрос решался просто: дети отходили в роды своих матерей, а союз племен распадался. В лучшем случае находился тот, кто убивал детей прежнего вождя и брал его вдов себе в жены. Но теперь власть и права передавались по отцу, и это меняло все. Теперь новым правителем должен был стать не новый муж вдов Мухаммада, а старший сын. И даже если Абдаллах заболеет и умрет, его место займет следующий.

***

Симон вез Елену из Ливии в Египет на ослице, которую получил в качестве платы за излечение жены трактирщика от кровотечений. Однако вместо того, чтобы вдумчиво готовиться к зачатию Спасителя, Елена только и делала, что спорила.

— Зачем Богу кровь моего сына?

— Твой сын и будет Богом, — кротко объяснял Симон.

— Это – софизм! – возмущалась она. – Отвечай по существу!

— Это выкуп.

— За что?

— За то, что Адам соблазнил Лилит, которую Господь создавал для себя.

— Творец не может ревновать, как мальчишка! – не соглашалась Царица Цариц.

Симон пожимал плечами.

— Он создал нас по образу и подобию своему. Ты видела человека, который не ревнует? Господь и сам говорит о Себе, как о ревнивом и мстительном.

Елена недовольно фыркала, но не сдавалась.

— И ты думаешь, Он простит людей, если мой сын отдаст Ему свою кровь? Это и впрямь возможно?

— Не знаю, Елена, — честно ответил Симон, — никто раньше не имел возможности искупить все человечество сразу. Твой сын – первый реальный шанс.

Он подумывал даже, что и неизбежная ритуальная дефлорация Елены – может получить побочный смысл. Все-таки Царица Цариц была реальной Матерью Мира, а значит, в какой-то степени – Евой. Символически совокупившись с главной женщиной всего человечества, Господь вполне мог счесть себя удовлетворенным, а нанесенную пронырливым Адамом обиду – отомщенной.

Елена на некоторое время притихала, начинала думать, а через пару стадий спор начинался вновь.

— А если мой сын не захочет этой судьбы?

— Никто не вправе его принудить, — вздохнул Симон и глянул в небо.

Это означало бы, что пророчества не сбудутся, а значит… эта оранжевая штука упадет. Комета, пусть меньшая в размерах, снова вышла из-за горизонта и снова почти не уступала в яркости Солнцу.

— А ведь ты недоговариваешь… — с подозрением проронила Царица Цариц. – Да, и мой сын сможет решать свою судьбу сам, лишь когда вырастет, а пока он ребенок, его судьбу решают родители.

«А ведь она права, — прикусил губу Симон, — надо же…»

Ему как-то не приходила мысль, что благодаря юридическому крючкотворству принцип добровольности можно и обойти, а Бога в виде кровавой жертвы Ему Самому можно распять еще ребенком.

«И каким же образом пророчества исполнятся?» — озадачился Симон и невольно глянул в небо. При той скорости, с какой развивался Апокалипсис, Спаситель просто не успевал вырасти до сознательного возраста.

— Что ты молчишь? – дернула его за рукав Елена, и Симон вздохнул.

— Ты права. Но судьбу ребенка в первую очередь решает мать, то есть ты.

Елена склонила голову, ушла в себя, а потом снова распрямилась.

— А если я погибну? Кто будет решать его судьбу?

Симон досадливо крякнул.

— Отец ребенка.

— То есть ты?

— Если ты выберешь меня в мужья, — да.

Елена натянула поводья, и ослица послушно встала.

— Скажи, Симон… только честно. Если перед тобой встанет выбор: жизнь нашего сына или жизнь всех людей Ойкумены, что ты выберешь?

Симон на мгновение опешил, но взял себя в руки и задумчиво покачал головой.

— Я не знаю, Елена. Люди большей частью ведут себя хуже скотов, и если честно, я не всегда уверен, что их следует спасать.

Мать будущего Спасителя внимательно слушала.

— А с другой стороны, — поморщился Симон, — им ведь никогда не давали шанса жить по-людски.

— Не увиливай, Симон, — требовательно посмотрела ему в глаза Царица Цариц, — что ты выберешь?

Симон вздохнул. До недавнего времени он собирался обойтись самым малым участием — организовать зачатие и дождаться рождения царственного ребенка. Симону часто приходилось видеть, как это делается, – считай, в каждом храме.

— Так, что ты выберешь?

Симон глянул в небо. Он участвовал в самых жутких ритуалах. Однако мысль о том, что ему придется способствовать распятию собственного сына, в голове не укладывалась. Да, найти людей, готовых за деньги прибить розовые ручонки безгрешного младенца к изготовленному из священного дерева кресту, было несложно, и все же…

— Не молчи.

Комета моргнула, и выпустила тонкую огненную стрелу – куда-то за горизонт.

— Если этого не сделать, — как очнулся он, — все младенцы Ойкумены сгорят живьем. Наш сын в том числе.

— Ты обманываешь, — покачала головой Царица Цариц. – Господь не способен на такую жестокость.

— Если ты думаешь, что в Содоме и Гоморре не было грудных младенцев… — горько усмехнулся Симон, – если ты думаешь, что в Антиохии…

— Хватит! – отрезала Елена. – Я все поняла! Чудовище именно ты, а не Господь!

Симон приготовился возразить, однако Царица Цариц еще не закончила.

— Я никогда не пойду на это сама и не позволю тебе, — внятно произнесла она. – Ты слышал?! Никогда!

***

Амр понял, что ему готовят замену, едва получил письмо от халифа. Нет, само письмо было сдержанным и даже сухим. Главную новость Амру рассказал гонец военной почты, — солдаты Амра обожали.

— Халиф вне себя, Амр, — прямо сказал гонец, — он всем говорит, что ты утаиваешь военную добычу для себя и для своего племени.

Амр скорбно поджал губы. Люди его племени брали города и ходили в шелках еще тогда, когда родня халифа зарабатывала на жизнь перевозкой дров. Иногда ему даже казалось, что халиф лишь потому получил свой пост от родичей Пророка, что все знали: этот будет кланяться им всю жизнь.

— А что вдовы Мухаммада? Что они думают?

— Вдовы Пророка не могут и не хотят идти против заветов Пророка. Они стараются быть покорны воле своих братьев и отцов.

Амр вспомнил ушедшую от него жену и вздохнул. Вдовы Мухаммада повели себя, как всегда, мудро: они понимали, что лишь отдав всю полноту власти мужчинам, можно остановить регулярное убийство девочек и такую же регулярную кастрацию мальчиков.

— И когда меня сменят?

— Я не знаю, Амр, — покачал головой гонец. – Я знаю одно: никто не верит, что мы возьмем Константинополь, Ливию и Ифрикайю. А многие считают тебя сумасшедшим.

Амр досадливо крякнул. Нет, он вовсе не собирался оспаривать решений тех, кто стоял неизмеримо выше него. Амра беспокоило другое: как только его сменят, джихад – безудержное движение справедливости вперед и вперед – захлебнется и остановится. А в преддверии скорого конце света, — он глянул на висящую над землей комету – каждая спасенная душа объективно значила больше, чем все сокровища Египта вместе взятые.

— И кто придет вместо меня?

Гонец пожал плечами.

— Трудно сказать. Об одном говорят все: Египет следует разделить на два наместничества.

«Одно – под контроль родни Али, второе – под контроль родни Хакима…» — сразу понял Амр; именно через этих двоих богатства Египта должны были отойти курейшитам, пусть и принявшими Единого позже всех.

Само по себе это его не трогало. Давно переживший большую часть человеческих страхов и страстей, Амр опасался лишь того, что слово истины, сказанное через Мухаммада, будет остановлено жадностью и личной трусостью тех, кто и ислам-то принял только по жадности и личной трусости.

— Выходим на Александрию, — кивнул он Зубайру, — и времени у нас в обрез.

***

Амр действовал в точном соответствии с тем, что узнал из книг о военном искусстве, — он давно уже знал, насколько прав был сириец. А потому, вместо того чтобы беспорядочно, по самую шею в воде штурмовать Никею, он сначала построил мост – из взятых Зубайром и поставленных борт о борт кораблей. Пехота по такому «мосту» перебралась на тот берег мгновенно, а уж когда плотники сколотили настилы, на тот берег переехали и воины побогаче – те, что имели мулов, верблюдов и лошадей.

— Все, Никея наша! – захохотал Зубайр.

— Еще нет, — покачал головой Амр.

Он-то знал, сколь многое еще предстоит сделать: подвезти баллисты, осушить каналы…

— Я тебе говорю, мы войдем без боя! – возразил Зубайр, — смотри, они уже побежали!

Амр хмыкнул, прищурился и увидел, что Зубайр прав. От осажденной речной крепости спешно отходили суда – судя по отличным парусам, те, что принадлежали элите города – губернатору, префектам и полководцам.

Амр глотнул и поднял глаза в небо.

— Аллах, Ты действительно велик.

Ему больше нечего было сказать. Единый снова явил свою волю – так же явно и непреклонно, как и всегда, и это означало, что и на этот раз ему не придется хоронить единоверцев. Лучшей награды Амр и не хотел.

***

Костас заболел, едва аравитяне двинулись в сторону Александрии. Мартина держала его голову на коленях, а его жена Грегория металась то за водой, то за смоченными в свежих отварах трав полотенцами. Но императору час от часу становилось только хуже: он кашлял, задыхался и все время сплевывал кровь.

— Я не знаю, что это за яд, — вскоре признал свое полное поражение врач, – выглядит, как обычная слабость легких, но очень уж быстро все происходит…

— Твои… родичи… постарались… Мартина… — прохрипел Костас.

— Да, — дрогнувшим голосом признала Мартина. – Больше некому.

— Императрицей станешь…

Мартина содрогнулась. Она уже видела, в какую волчью яму пытаются ее загнать.

— Да, стану…

Здесь все понимали, что никакого иного выбора у матери двух прямых наследников Ираклия нет.

— Как не вовремя… — прохрипел Костас. – Как некстати…

К этому времени он собрал столько денег, что хватало на всю военную компанию. А поскольку Александрию, величайшую столицу Ойкумены взять было нереально, Костас имел все шансы устоять.

— Как думаешь, мама… что будет?

Мартина прикусила губу и вытерла слезу рукавом. Он не называл ее мамой с девяти лет.

— Мятежи. Первым делом начнутся мятежи, Костас.

Костас надрывно закашлялся, долго не мог остановиться, и лишь когда из легких вышел крупный сгусток крови, смог выдавить первые слова.

— Вызывай армян, мама. Лучше ифригийских… отличные легионы…

— Я вызову, — глотнула Мартина.

— Пусть поставят… всю эту аристократическую сволочь… на карачки…

— Они поставят…

— Я не хочу умирать, мама!

И Мартина плакала и баюкала голову императора на коленях. Точно так же умирала и родная мать Костаса – в монастыре, под чутким присмотром тогдашнего патриарха. Точно так же умирала ее собственная мать – когда родила и стала ненужной Аникетасу. А затем наступила очередь Ираклия, теперь вот – Костаса, а вскоре, судя по всему, нечто подобное ждало и ее саму, и, — не дай Бог, — ее детей.

— Не умирай, Костас, — взмолилась она, — я тебя очень прошу, не умирай!

Он был последним звеном, которое отделяло ее от почти неизбежного будущего.

***

Симон и Елена подошли к Александрии, когда сезонный северный ветер по всему Египту прекратился, а мятеж, напротив, только начинался.

— Эта итальянка отравила своего пасынка, — открыто обвиняли Мартину священники – прямо на площадях.

— Мартина отменила обязательные подарки империи для Церкви Христовой, — поясняли, с чего это так взбесились святые отцы, немногие уцелевшие еретики.

— Императрица насильно постригла казначея в монахи, — указывали на истинную причину мятежей те, кто был поближе к купечеству, — а Филагриус это главный человек в империи. Его друзья такого своеволия Мартины не потерпят.

И, что интересно, императрицу ненавидели все. Армяне – из-за слухов о том, что Мартина отравила не только пасынка, но и мужа-армянина, греки – за то, что она на четверть итальянка, итальянцы – за то, что она на четверть армянка. Раскольники были в претензии за то, что она потребовала восстановления единства церквей, а в патриархии негодовали, что праведникам запретили преследовать еретиков. Мартина устами своего сына, нового юного императора Ираклонаса призвала всех византийцев любых вероисповеданий к единству и жестко запретила любые религиозные раздоры.

А уж когда пятнадцатилетний император под предлогом восстановления политики своего отца, а на деле по указанию Мартины, вернул патриарха Пирра из ссылки, полыхнуло по-настоящему. Все понимали, что это реальный шаг к восстановлению толерантности, и очень многих, давно привыкших – под предлогом войны – жить грабежом соседей, это уже не устраивало.

— Так, в Александрии сейчас делать нечего, — сообразил, куда все движется Симон, — будем отсиживаться в монастыре, пока мятежи и погромы не утихнут.

Елена содрогнулась. Она помнила, что такое погром, и неубранные трупы на улицах ее впечатлили глубоко. А едва он привез Елену в тот самый монастырь, где в настоятелях когда-то был его соратник Фома, мимо прошел армянский легион из Ифригии.

— Что происходит? Куда идут эти солдаты? – заинтересовалась Елена.

Просидевшая две трети жизни за стенами монастырской тюрьмы и еще одну треть – среди таких, как Симон, она действительно понимала не все, и не сразу.

— Армяне идут мятеж гасить.

— Господи, как хорошо-то, — перекрестилась Елена, — что смерти прекратятся.

Симон оттопырил губу и промолчал. Царице Цариц вовсе необязательно было знать, что для начала армянским ветеранам придется пролить некоторое количество крови самих мятежников и погромщиков.

— Ну, что ты решила? – вернул он разговор в прежнее русло.

Елену как ударили.

— Я… я не знаю. Я боюсь.

— Все боятся, — покачал головой Симон и ткнул рукой в комету над головой, — ее видит весь Египет, а, возможно, и вся Ойкумена. И все знают, какой это ужас – огонь с небес…

Елена опустила голову. Она чувствовала свою вину за происходящее.

— Однако жизнь продолжается, — развел руками Симон. – Мужчины ложатся с женщинами, дети рождаются, иногда выживают, иногда умирают… кого-то хоронят или сжигают… или едят – уж, какой обычай…

Царица Цариц растерянно моргнула.

— Что ты хочешь сказать?

Симон улыбнулся.

— Знаешь, я многое могу. Иногда мне кажется, что я могу все. Но даже я не знаю, что принесет завтрашний день.

— Ты хочешь сказать… Конец Света может не наступить?

Симон пожал плечами.

— А что тебе – Конец Света? Тебе сорок два года, и ты – женщина. Хочешь жить – живи. В самом лучшем случае твой первенец останется с тобой. В самом худшем – у тебя будут еще дети.

Елена замерла.

— Да-да, — закивал Симон. – Ни в одном из городов, которые мы видели, нет семьи, не терявшей детей. А сейчас, во время чумы, некоторые семьи вымирают целиком. Но люди не сдаются.

Он на мгновение задумался.

— Иногда мне кажется, что человечество заслуживает спасения уже за свою стойкость. Войны, мятежи, погромы, а они рожают детей, пашут землю и… продолжают жить.

На ее смуглых щеках вспыхнул румянец, и Симон вдруг подумал, что Елена и сейчас, несмотря на грубые, немного варварские черты лица, все еще красива.

— Я хочу попробовать, Симон…

***

Мартина понимала, чем рискует, но иного пути ей просто не оставили. Собственно только поэтому первой и главной жертвой императрицы-матери стал казначей империи.

— Где деньги империи, Филагриус?

— Все вложено в армию, императрица, — почтительно склонился казначей.

— Не все, — покачала головой Мартина, — кое-что мне проверявший тебя Костас перед смертью рассказал.

Казначей побледнел и отвел глаза в сторону.

— Буду честна с тобой, Филагриус, — перешла к делу Мартина, — выбор у тебя есть, но этот выбор невелик, и это в любом случае монастырь.

— Как монастырь? – обомлел казначей, — ты же сказала, у меня есть какой-то выбор!

— Верно, — кивнул Мартина. – Уйти в монастырь без волос на голове или без уда в штанах.

Казначей медленно опустился на колени.

— У меня нет денег, — выдавил он. – Пощади.

— Нет, — мотнула головой Мартина, — никто не пощадит ни меня, ни моих детей, если наша семья потеряет власть. Мой выбор еще меньше твоего. Ты это знаешь.

Понятно, что деньги нашлись. На взятки своим крупнейшим полководцам и на откупные аравитянам их кое-как хватало. А едва Мартина передала деньги вызванному из ссылки отощавшему и какому-то одичавшему патриарху Пирру с поручением любой ценой добиться понимания с военной аристократией и мира с Амром, из Италии приехал ее братец.

— Зачем ты отдаешь свои последние деньги, Мартина? – болезненно поморщился кастрат. – Ты могла просто победить!

— Даже Костас не мог просто победить, — отрезала она, — лучшее, что он мог сделать, так это удержаться. Ошибки, совершенные им, фатальны. А меня любят еще меньше, чем моего пасынка. И ты это знаешь.

— Подожди… — выставил руку вперед брат, — я понимаю, Александрии Амру не взять, но ведь весь остальной Египет падет…

— Не весь, — возразила императрица и тут же умолкла. Ее брату вовсе необязательно было знать ее планы.

На самом деле, эти планы были просты и прагматичны: для начала не выпускать из рук урожайные земли близ Александрии и продолжать сохранять за собой Мемфис. Это позволяло удерживать индийскую торговлю с Генуей и Венецией за собой и продолжать получать прибыли на посредничестве двух крупнейших регионов Ойкумены.

— Тебя не удержать Египта, — покачал головой заморский посланец, — даже если Пирру удастся договориться с Амром.

Мартина поджала губы.

— Да-да, — кивнул брат, — Амр – пешка. Знаешь такую фигуру в шахматах? Ну, может быть, слон… завтра же халиф негласно прикажет ему нарушить договор с тобой, и он его нарушит. А ты останешься в дурах.

Мартина знала, что он прав, но обсуждать это не хотела.

— Так, на что ты надеешься?

Императрица встала с резного трона и подошла к окну. На самом деле она учитывала даже возможность потери всего Египта – целиком. Но если бы ей удалось и далее удерживать два маленьких пятнышка земли – два порта, Мемфис и Александрию, цены на зерно продолжала бы диктовать именно она. Это сделало бы аравитян обычными поставщиками зерна – без своего выхода к морям и без настоящей власти. И, поскольку, хороших царей не бывает, Амр узнал бы, что такое мятежи, уже на пятый-шестой год своего правления. Люди устали бы от аравитян точно так же, как сегодня они устали от армян.

Мартина вспомнила мужа и улыбнулась. Первым понял важность смены фаворитов и лидеров именно Ираклий.

— Люди устают от однообразия не меньше, чем от работы, — как-то сказал он ей, — поэтому я и позволяю Сенату своевольничать.

— Так ты сознательно это терпишь?! – поразилась тогда Мартина. – И ты всерьез думаешь, что это поможет тебе удерживать власть?!

Ираклий тогда твердо, уверенно кивнул.

— Только поэтому я и держусь двадцать восьмой год. Иногда я даже думаю, что и нас, императоров надо менять почаще: греки, армяне, сирийцы… главное, чтобы все были из одного круга… а хороших царей все равно ведь не бывает. Так пусть люди все время думают, что самый плохой правитель остался позади.

Мартина вздохнула, вернулась на трон, и брат проницательно заглянул ей в глаза.

— Я знаю, ты думаешь, у тебя останутся Александрия и Мемфис, и что Амру все равно не удержаться. И через пять-шесть лет мятежей твоя семья опять вернется в Египет.

— Это было бы неплохо, — согласилась Мартина.

Заморский посланец рассмеялся.

— Этого не будет, Мартина. Хочешь остаться у власти, соглашайся с требованиями Папы Римского. Другого способа нет.

— Папа Римский такой же мошенник, как и все вы, — отмахнулась императрица, — и ни ты, ни он, да, и вообще никто ничего гарантировать мне не может. Разве что Амр…

Императрица невесело рассмеялась.

— Странно, но у меня такое чувство, что он – на тысячи стадий вокруг – единственный из власть имеющих, кто еще помнит, что он мужчина.

Кастрата перекосило, и он недобро улыбнулся.

— Значит, ни примиряться с Папой, ни отрекаться от ереси ты пока не думаешь?

— Я не ссорилась с Папой, — покачала головой Мартина, — и я никогда не считала армянскую веру ересью. Я выросла в этой вере.

Кастрат нахмурился и сурово покачал головой.

— У нашего Спасителя две природы…

— Только у вашего! – с упором на «вашего» оборвала его Мартина. – И ни одна из этих природ не мужская!

Посланец растерянно хлопнул глазами.

— Он не нуждается…

— Нуждается, — убежденно произнесла императрица. – Это ты не нуждаешься ни в умении держать слово, ни в желании защищать людей, ни даже в самой мужской природе. Но что с педераста взять?

Мартин замер.

— Спаситель не может быть похож на тебя, — покачала головой императрица.

***

Патриарх Пирр и принц Константин прибыли с посольством на Родос, когда Никея уже пала, а войска аравитян шли от города к городу – на Александрию.

— Император Костас умер от слабости легких, — первым делом сообщили Амру послы, — теперь императором назначен Ираклонас – сын Ираклия и Мартины и законный наследник трона.

— Ему же только пятнадцать лет, — удивился Амр.

Он сразу вспомнил Абдаллаха, сына Мухаммада и Аиши. Из лука он и в четырнадцать стрелял точнее многих мужчин, но чтобы управлять страной требовалось нечто большее.

— Императрица Мартина приняла на себя обязанности регента, — пояснили послы. – Она и прислала нас к тебе.

Амр задумался. Он понимал, что политика Византии снова поменяется.

— Передайте Мартине мои искренние соболезнования из-за потери императора Костаса, — произнес он, — и… я вас слушаю.

Послы переглянулись, и слово взял патриарх.

— Мартина просит тебя, Амр, не принимать во внимание беззаконное попрание наших договоренностей полководцем Мануилом. Этот отказавший тебе в дани мерзкий армянин действовал на свой страх и риск и без разрешения императорской семьи.

— Мануил – настоящий мужчина, — улыбнулся Амр.

Он и сам входил в Египет на свой страх и риск и вопреки грозным письмам Хакима, халифа и Али.

— Мы привезли золото, — волнуясь, произнес патриарх, — здесь больше, чем стоила дань. Возьми, и забудем об этом ужасном недоразумении.

Амр хмыкнул, поднялся и подошел к окну. Последние новости из Аравии заставляли его торопиться. Случись ему потерять свое место главного полководца, и джихад захлебнется, а слово Мухаммада так и не перешагнет за пределы Аравии и Египта. А мир, — он окинул взглядом горизонт, — мир был так огромен!

— Подойди сюда, святой отец, — повернулся он к патриарху.

Пирр поднялся и подошел к окну.

— Скажи, святой отец, — кивнул Амр в сторону упавших во время землетрясения каменных столбов, — ты смог бы проглотить хотя бы одного такого идола?

Пирр удивленно поднял брови.

— Зачем спрашивать, Амр? Человек на такое неспособен. Ты сам это знаешь.

— Очень хорошо знаю, — кивнул Амр. – И точно так же хорошо люди Египта знают, что Амр держит слово. Вы предложили мир, и я согласился и слово держал. Вы нарушили мир, и я двинулся на Александрию и слово сдержу.

— Но ведь всегда можно… — начал Пирр.

Амр упреждающе поднял руку и тряхнул головой. Прямо сейчас происходило нечто невозможное – то, чего быть не должно. И это следовало внятно разъяснить.

— Подожди, святой отец, — попросил он. – Ты – первый священник Византии. Я – воин. И ты – совесть всей страны – предлагаешь мне поступиться воинской честью? Аллах свидетель, то, что сейчас происходит, еще менее возможно, чем проглотить этого каменного идола!

***

По приезду в только что замиренную армянскими легионами Александрию Мартин первым делом вызвал Кифу.

— Связь с казначеем Филагриусом налажена? – сурово поинтересовался он.

— Да, святой отец, — склонился монах. – Он уже передал мне деньги на подкуп войск, а я их уже раздал – строго по списку. В первую очередь, Валентину Аршакуни.

— Семья Аршакуни не чувствует себя обойденной?

— Аршакуни удовлетворены, — склонился еще ниже лучший агент Папы. – Валентин уже начал платить солдатам – понятно, что от своего имени.

Мартин возбужденно потер взмокшие ладони. Как только стало ясно, что воспитанная, как армянка, его сестра Мартина не уступит, ее судьба была предрешена. Одна трудность: Мартину могли свалить только сами армяне.

«Как там она сказала? Что взять с педераста?.. — стиснул челюсти Мартин. – Подстилка Ираклова! Тварь!»

— С Теодором говорил?

— Да, святой отец, — улыбнулся Кифа.

— Чему ты улыбаешься?! – взорвался Мартин.

— Полководец Теодор спит и видит, как бы счеты с армянами свести, — посерьезнел Кифа, — а семью Ираклия он ненавидит, словно кровных врагов.

Мартин тяжело выдохнул. Он знал, что Аршакуни законов родовой чести не переступят. Так что лучшего кандидата для самого жестокого удара по семье Ираклия, чем неумный и трусоватый Теодор, было просто не найти.

— А что в Александрийской патриархии? Кто станет новым патриархом, еще не обсуждали?

— Пока нет, — покачал головой Кифа, — но с главными людьми Церкви я разговаривал и уже привел их к мысли, что нужен человек потверже, например, Петр.

Мартин криво усмехнулся. Петр славился несгибаемой патриотической позицией и таким же негибким ограниченным умом. Лучшего кандидата, чтобы развалить то, что нуждается в постоянном компромиссе, просто не было.

— Молодец, Кифа… — с облегчением выдохнул он. – Ты отлично поработал.

— Это еще не все, — покачал головой агент.

Мартин насторожился. В тоне, каким это сказал Кифа, чуялось что-то жутковатое.

— Ну? Говори.

— Елена, — тихо, но внятно произнес Кифа. – Она здесь, неподалеку от Александрии. Практически у меня в руках.

По спине Мартина пронесся ледяной шквал, а пальцы онемели и отозвались множественным покалыванием.

— Открой окно! – хрипло скомандовал он и рухнул на скамью.

Сердце, проклятое сердце… оно все чаще сдавало – в самые важные, в самые ответственные мгновения.

Кифа бросился открывать окно, а когда Мартин подал знак, что может говорить, подошел ближе и склонился над не рискующим вставать хозяином.

— Ты уверен? – выдохнул Мартин.

— Более чем, — кивнул Кифа, – сейчас ее сопровождает некий Симон. Опаснейший тип…

— Симон? – хлопнул глазами Мартин. – Какой Симон? Уж, не амхарец ли?

— Амхарец… — подтвердил агент.

Мартин прикусил губу. Это была Елена – никаких сомнений. А амхарца он знал еще с тех времен, о которых запретил себе даже вспоминать. Тогда, двадцать восемь лет назад, Мартин был еще мужчиной.

— Симона убить при первом удобном случае! – приказал Мартин. – Елену доставить мне!

И вот тогда Кифа улыбнулся – нагло и требовательно.

— А как же – я? Папа выполнит данное слово?

— Какое? – насторожился Мартин.

— Он обещал за ее поимку все, что ни пожелает поймавший… разумеется, кроме тиары, — аккуратно напомнил монах.

Мартин прищурился.

— И чего ты хочешь?

Кифа столь смиренно склонил голову, что его тонзура нависла прямо над полулежащим Мартином, и выглядела она вызывающе непристойно.

— Я хочу войти в историю Церкви первым Папой Римским, святой отец…

— Кем-кем? – не понял Мартин.

— Основателем. Самым первым… разумеется, после Спасителя.

Мартин непонимающе моргнул и булькнул смехом.

— Каким таким основателем? Ты что, Писаний не читал? У Иисуса одних учеников было семьдесят два человека!

— Мне все равно, сколько у него было учеников, — упрямо поджал губы монах. — Я хочу стать любимым. И я хочу, чтобы все написанные мной поучения вошли в Святое Писание.

Мартин снова булькнул смехом и не выдержал – расхохотался, от души.

— Но зачем тебе это?! Какая польза? Проси епископат! Тебе дадут…

Монах побледнел и стиснул зубы.

— Мне не нужны сокровища земные. Я хочу, чтобы мое имя было столь же великим, как имя Спасителя, и всегда стояло рядом с Ним.

Похоже было, что он решил это для себя всерьез.

Мартин вздохнул, посерьезнел, не без труда сел, отдышался, встал и, опираясь на плечо Кифы, подошел к окну. Там бушевал невиданный для Египта ветер.

После того, как Мартин, уже познавший сладость любви, попросил о кастрации, для него сокровища земные тоже утратили сладость. Да, этот способ оказался лучшим, чтобы стать невидимкой для ищеек Ираклия и тогдашнего Папы. Мартина, знавшего о Царице Цариц почти все, ищейки просто перестали замечать. И хотя он быстро обнаружил, что достичь восторгов любви можно и с мужчиной, с тех самых пор ему каждую ночь снились только женщины… только они.

— Значит, Кифа, ты хочешь славы? – пробормотал он.

— Вселенской славы, — поправил его монах.

Мартин понимающе кивнул. С тех самых пор, он тоже думал только о славе, лишь о ней. Ибо ничем, кроме вселенских размеров славы, нельзя было затушить бушующего внутри него пламени позора – тоже вселенских размеров.

«Надо же… амхарец жив…»

По иронии судьбы Мартин – все последние годы – курировал поиски остатков секты, к которой когда-то принадлежал сам. Последний – Филоксен, по донесению Кифы, был уничтожен где-то рядом с Верхним Мемфисом. Ну, а с амхарца и с его товарища, как следовало из архивных записей, солдаты империи сняли кожу лет пятнадцать назад на Кипре.

«Неужели это ошибка?»

— Этот Симон… ты сказал, что он опасен. Насколько?

— Очень, — тихо отозвался Кифа. – Когда я видел его в последний раз, он делал такое, что не всякому пророку по плечу.

Мартин понимающе хмыкнул. Он хорошо помнил, как Досифей метнул заточенный посох в то место, где он, как и все остальные, видел Симона. Вот только амхарца там уже не оказалось.

— Ладно, — кивнул он, — хочешь быть самым любимым учеником Спасителя, будешь. Имя себе уже выбрал?

— Петр, — глотнул Кифа. – Я подписываю свои размышления и поучения именно так.

Мартин улыбнулся. Как и всякий кастрат, Кифа более всего мечтал стать мужчиной*, хотя бы в человеческой памяти.

*Петр – буквальный перевод – член, имя близкое к именам фаллических божеств Пер, Перун. «Камень» — еще одна из дефиниций имени Петр, происходит от ритуальных каменных фаллосов.

— Зачем тебе это, Кифа? – отечески взял он монаха за шею. – Мужчины проиграли, едва Адам предал Еву. Я тебе говорю, не пройдет и тридцати лет, и миром будем править мы, кастраты. И знаешь, почему?

— Почему? – глухо спросил агент.

«Как там сказала Мартина? – вдруг вспомнил Мартин. – Что взять с педераста?..»

— Потому что мы – и есть тот самый гностический Герм-Афродит из древних преданий: и мужчина, и женщина одновременно. Только мы понимаем и тех, и других. Только мы знаем все их тайные желания, — Мартин улыбнулся. – Они и подумать еще не решились, а мы уже знаем. Именно поэтому мы всегда на шаг впереди всех остальных.

Кифа опешил.

— Ты хочешь сказать, что миром будут править педерасты?

— Только так, — покровительственно похлопал своего лучшего агента по затылку Мартин, — только так.

***

Симон пробовал войти в Елену каждые два-три часа. И каждый раз это оканчивалось ничем.

— Может, попробуешь другого мужчину? – прямо предложил он.

— Нет, Симон, — обреченно покачала головой она. – Они пробовали. Часто. Никакого толку. А тебя я хотя бы не боюсь. Давай попытаемся еще – чуть попозже.

Но Симона уже одолевали сомнения. Он все сделал по правилам: погрузил Царицу Цариц в транс и аккуратно, слой за слоем снял все заклятия – вплоть до самого раннего. Затем аккуратно выкатал яйцом то, что Елена могла получить случайно – от первого встречного недоброжелателя. Так что, когда он просмотрел ее свечение в мире истинном, оно было ровно таким, как надо, и буквально излучало желание наконец-то зачать.

Дело было и не в нем. Симон никогда не страдал от недостатка мощи. Более того, чтобы держать свое тело в должной узде, он расчетливо обрек его на пожизненное полуголодное существование. Сейчас, когда он позволил себе и рыбу, и мясо, и вино, его тело реагировало на женщин даже лучше, чем надо: он хотел их всех! Но едва он ложился рядом с ней, все кончалось – как не было.

Симон опустился даже до того, что, памятуя о вечной правоте народа, сходил к местному жрецу и рассказал ему все как есть!

— Ты, значит, хочешь сделать Спасителя? – утер грязной ладонью зеленую соплю жрец.

— Да.

— Распинать агнца будешь? – заинтересовался жрец.

— Я об этом пока не думал.

— Меня позови, если надумаешь, — облизнул губы жрец, — лучше меня этого никто не сделает. И всего за двадцать монет.

— Ладно. – Симону было все равно, кто это сделает.

— Эти новые вообще в распятии агнцев ничего не смыслят, — ощерился довольный сделкой жрец, — а у меня все – по заветам матерей наших.

Симон слушал, но пока ответа на свой главный вопрос не находил.

— Предстанет перед Богом твой агнец, как растянутая на солнце шкурка – очень красиво будет, Всевышний за такую красоту все грехи тебе простит…

«Шкурка? — мелькнуло в голове у Симона, — нет, не то…»

— У меня зачать не выходит, святой отец, — объяснил он жрецу.

Тот задумался.

— Ты ей соль на язык клал?

— Нет.

— Уже ошибка, — самодовольно ощерился жрец и втянул в себя очередную зеленую соплю, — а красного быка храму посвящал?

— Нет.

— И мяса нищим не раздавал? – вытаращил глаза эксперт.

— Не-ет… — протянул Симон.

Он уже чуял глубинную правоту жреца, а тот потрясенно и одновременно напоказ уже разводил руки в стороны.

— Ну, а если ты еще и невесту Божью в теплую шкуру не заворачивал…

— Все, святой отец, — упреждающе поднял руки Симон, — я все понял. Спасибо.

Елена была посвящена Богу с рождения. А потому обряд следовало исполнять в точности – до деталей.

***

Теодор уступал Амру город за городом, но вины своей в этом не видел. Во-первых, почти везде принялись проявлять недовольство армянские приходы. Подчиняться итальянке, отравившей мужа и сына, а теперь еще вздумавшей лишить Церковь остатков духовности, гайниты не желали.

Во-вторых, вот-вот должен был начаться разлив Нила, а вместе с ним и экспорт урожая – пусть и небольшого – по Траянскому каналу в Индию. И если прежде этот экспорт держали в своих руках аристократические семьи Византии, то теперь он был целиком в руках аравитян. И не торговать с ними для огромного количества купцов, извозчиков, грузчиков, матросов, лоцманов, капитанов, толмачей, охранников, писарей и счетоводов означало попросту голодать.

Ну, и, в-третьих, повсеместно ширились мятежи – теперь уже солдатские. Получившие свои две монеты солдаты с волнением обсуждали письмо ссыльного казначея Филагриуса, привезенное с островов его адъютантом Валентином Аршакуни. Казначей простыми и доходчивыми словами объяснял, что следующим шагом императрицы наверняка будет отравление детей Костаса – внуков Ираклия от первой жены. И, конечно же, пострадавший за правду казначей заклинал воинов немедленно войти в столицу и вырвать невинных младенцев из рук их зловещей бабушки.

Понятно, что в ситуации острого недоверия к империи, Теодор, как главный полководец Мартины почти ничего поделать не мог. Впрочем, он тоже получил письмо, в котором честно описывались и переговоры Амра с патриархом, и то, сколь жестоко покарал мятеж гайнитов некий ставленник Мартины, и то, что императрица уже получила требование освободить невинно пострадавшего Филагриуса, и за этим требованием стояли первые семьи империи. Ну, а главное, что объяснялось в письме: тратить силы на войну с Амром, когда можно перенаправить войска на главный источник зла – Мартину и ее выродков, никакого смысла нет.

Так что Теодор сдавал город за городом без малейших угрызений совести.

***

Мартина впервые увидела «свое» письмо, когда легионы уже бунтовали. В письме она просила Давида Матаргуема* взять ее в жены и помочь расправиться с детьми Костаса и Грегории.

*David Matarguem.

— Как думаешь, кто это сделал? – спросила она доставившего письмо патриарха.

— Все говорят, что самое заинтересованное лицо – вождь гуннов Кубратос.

Мартина на мгновение задумалась и отрицательно качнула головой.

— А ты что думаешь?

— Это не Кубратос, — тут же согласился с ее жестом Пирр. – Кубратос может свергнуть тебя, но он прекрасно понимает, что это ничего не значит, и придется договариваться со всеми остальными – и с сирийцами, и с греками, и с армянами, и с евреями. А это куда как сложнее, чем ввести войска гуннов в столицу.

— Но кто тогда?

— Твой брат, — без обиняков ответил патриарх. – Больше некому.

А вскоре Мартина получила еще одно письмо и смогла убедиться, что патриарх прав.

«Мне донесли, что Кубратос пытается поднять мятеж, — писал ей брат, — и, конечно же, хотя обвинения твоей персоны смехотворны, простые люди им поверят. А значит, в Кархедоне, да, и во всей Ифрикайе, начнутся мятежи…»

Мартина хмыкнула. Рука Венеции и Генуи виднелась вполне отчетливо. Более всего эти два крупнейших купеческих города севера ненавидели Кархедон, уже потому, что именно Кархедон держал Сицилию и Африканское море и брал пошлину за провоз товаров с запада на восток и обратно. А призыв «Карфаген должен быть разрушен!» стал настолько привычен, что даже не раздражал.

«Когда гунны войдут в Кархедон, а они войдут в него непременно, — писал далее Мартин, — можешь просить подмоги, – дам. Не задаром, конечно. Сама понимаешь, наши наемники без денег и шага не сделают…»

Мартина прикусила губу. Она знала, что Мартин прав. В условиях мятежа легионов, гунны в Кархедон войдут все равно. А значит, без помощи итальянских наемников ей не обойтись – больше просить было некого.

— А вы еще хуже, чем гунны… — вслух произнесла Мартина.

Она знала, что если нога подчиненного Папе итальянского солдата ступит на землю Кархедона, там будет разрушено и загублено все. Вообще все.

— И Сицилия отойдет Папе…

Это влекло за собой неизбежную утрату армянского влияния на северном побережье Ойкумены и начало безостановочного роста влияния итальянского. И, конечно же, Мартина, сама на четверть итальянка, знала: в этом наступлении итальянцев на армянские земли обвинят именно ее.

— Надо созывать Сенат и предлагать компромисс с Филагриусом, — сказала она Пирру, едва прочла письмо.

— Каким образом? – недовольно поморщился патриарх.

— Отзовем его из ссылки в обмен на прекращение армянских мятежей. Армян отправим в Кархедон – отбивать атаки гуннов и вышвыривать «помощников» из Италии, а сами тем временем будем оборонять Александрию от Амра.

— Красиво, — признал патриарх, — но бесполезно.

— Почему?

Патриарх задумался, видно, подбирал слова помягче.

— В Сенате не те люди, что думают о пользе и держат слово, Мартина, — с болью выдавил он, — а главное, им плевать на Византию.

— Неужели совсем плевать? – не поверила императрица.

Патриарх лишь молча кивнул.

***

Хаким получил письмо Аиши, как только до этой эфиопки дошли слухи о неизбежном смещении Амра.

«Вы противились этому походу, сколько могли, — напоминала принцесса, — и если бы не отвага Амра, все наши люди умерли бы от голода еще в прошлом году. Но Амр назад не повернул и прислал зерна столько, что даже ты, Хаким, сделал на торговле тем святым, чем нельзя торговать, целое состояние.

Вы боялись этой войны, как не может бояться мужчина, — язвительно обвиняла она, — и если бы Амр отступил, ваши бухты и гавани уже принадлежали бы Византии. Но Амр не отступил, и теперь сам византийский флот принадлежит нам.

Вы пытались остановить его, когда он принял в свои руки Траянский канал и отдал нам всю Нило-Индийскую торговлю. Но он не слышал ваших трусливых голосов и теперь взял весь Египет целиком.

Вы все время заставляете Амра выдавить из Египта больше зерна, чем необходимо нам и может дать эта земля. Но он не берет лишнего, и только поэтому египтяне поднимают мятежи против своих властителей, а ему открывают ворота без боя.

Вы гоните евреев и христиан из Аравии, забыв, что эти люди Книги жили с нами рядом всегда. А он всех берет под защиту, и только поэтому каждый христианин и каждый еврей Египта почитает Амра как старшего брата, а Мухаммада – как самого справедливого пророка Всевышнего.

Еще немного, и он возьмет Александрию и Мемфис, а принятые Амром в ислам наши новые братья уже идут на Кархедон и осаждают Константинополь. И это его заслуга, а не ваша. У вас вообще нет заслуг.

Вы все время напоминаете Амру о том, как он дважды пытался убить Пророка, но ведь именно вы, курейшиты, и посылали Амра убить Мухаммада. Между вами одна разница: Амр раскаялся и уверовал искренне, а вы – притворно.

Да, я утверждаю, что вы приняли ислам притворно! Вы все время прикрываетесь тем, что защищаете веру, но не вы, а именно Амр несет слова Мухаммада во все пределы Ойкумены. И все время – вопреки вашей воле.

Вы обвиняете меня, его, всех, кроме себя самих, в искажении слова Пророка, но – Аллах свидетель! – мой муж никогда не говорил тех мерзостей, какие вы ему приписываете.

Потому что Мухаммад был лев. А вы – шакалы, напялившие шкуру льва».

***

Симон почуял опасность мгновенно, — было что-то в воздухе, что он тут же опознал, как волю Кифы. Собственно, именно поэтому, а не из-за подошедших к Александрии войск аравитян, он и переместился – сначала в Карийун, а затем и в Александрию. И сразу же понял: все сделано верно: город вовсю праздновал восход Сотпеса* и начало разлива Нила.

* Сотпес – Сириус. Восходит 19 июля, с разливом Нила.

«Надо торопиться», — понял он и первым делом взял у ростовщика-генуэзца оставленные много лет назад деньги и за непомерную, поднятую голодом и ожиданием Конца Света, цену купил огромного красного быка.

— Хороший бык, — хвалили товар монахи, — специально для жертвы взращен.

— Доставьте в храм* Христа Спасителя, — сунул им еще с десяток монет Симон. – Жду через два часа. Мне понадобятся помощники.

*Жертвоприношения быков в храмах у изолированных от влияния крупных Церквей христианских народов и племен длились вплоть до XIX века.

Монахи удовлетворенно переглянулись.

— Мясо бедным семьям и нищим раздавать будем?

— Будем, — кивнул им Симон, — все будем…

Он знал, что монахи выручат с освященного мяса еще больше, чем от продажи быка, но это был уже их грех. Лично он обязан был сделать все строго по правилам.

— Зачем тебе жертвенный бык? – осторожно спросила уже начавшая понимать, насколько все серьезно, Елена.

— Ты посвящена Богу, — прямо ответил Симон, — а потому и зачать сможешь только от Него.

Царица Цариц побледнела.

— Ты уверен?

— Теперь – да, — кивнул Симон. – Но ты всегда можешь отказаться.

Елена опустила голову, немного помолчала и все-таки решилась.

— Я не буду отказываться от свершения своей судьбы.

В ее глазах стояли слезы.

***

Через час Симон договорился с настоятелем храма о скором изгнании всех прихожан и внеочередном проведении обряда – за совершенно немыслимые деньги, а еще через час монахи завели в храм быка, тут же, без спешки, но и не теряя времени, принесли его в жертву, слили освященную кровь в загодя приготовленные амфоры, сняли шкуру и перенесли шкуру поближе к алтарю и разделали мясо. А едва они, тяжело груженные жертвенным, вышли и закрыли за собой двери, Симон подтянул шкуру на священное место и кивнул Елене.

— Раздевайся.

Царица Цариц начала стягивать одежду, а он быстро развернул еще теплую шкуру, проследил, чтобы на теле Царицы Цариц не осталось ни единого лишнего предмета, и повел туда, куда во всем Египте женщин не водили уже двадцать восемь лет.

— Ложись.

Она легла, и Симон снова отметил, что она все еще прекрасна. Да, ее ноги и плечи были великоваты, бедра широковаты, а на некогда гладком и упругом теле появились обязательные в этом возрасте складки и складочки.

— Спокойно, — скомандовал он и быстро завернул ее в теплую, окровавленную шкуру. – Жди.

Отошел, стащил с себя рясу и подрясник, сорвал с шеи разлетевшиеся по каменному полу драгоценные бирюзовые четки и подошел к единственному, что оставалось от жертвенного быка. Голова Бога – из желтой, заляпанной кровью кости, с острыми чуть загнутыми внутрь рогами была просто огромна.

Симон с усилием поднял уже обрубленный монахами череп и с еще большим усилием водрузил на себя. Теперь все условия были соблюдены, и он – от имени Бога, коему Царица Цариц и была посвящена, — был вправе осуществить зачатие.

— Я иду.

Сила уже полыхала в нем рубиновым пламенем первой стены Иерусалима.

***

Мартина собрала Сенат вопреки желанию всех. Сенаторы понимали, что семья Ираклия уже обречена на отлучение от власти, и не желали слушать тех, кому никто в империи не подчинен. Однако императрица-мать приложила столько усилий, что отказаться было невозможно, и, конечно же, первым начал говорить Ираклонас.

— Я принял решение проявить милость и уже вызвал Филагриуса из ссылки, — громко, словами своей матери прочитал по бумажке пятнадцатилетний император.

Сенаторы молчали.

— Более того, видя, что святые отцы не слышат моих предостережений, — продолжил юноша, — и вносят в умы горожан сумятицу и страх, я уже отдал приказание о высылке из столицы всех духовных лиц следующих монастырей…

Император начал зачитывать список ненадежных монастырей, и сенаторы опешили. Монахи частенько принимали участие в мятежах, и то, что прямо сейчас делала Мартина, было очень верным шагом. Но такой отваги от нее не ожидали.

— Поскольку я так и не услышал ни от Боговдохновенных греков, ни от разумных евреев, ни от ученых сирийцев, ни даже от моих любимых армян ни одного предложения о войне с гуннами Кубратоса, я с болью в сердце принял предложение Папы Римского о вводе наемников-итальянцев в Кархедон.

Сенаторы охнули.

— Это невозможно!

— Мартина! Что это?! Что он говорит?!

Ираклонас с любопытством оглядел бушующий Сенат и, поняв, что его роль на сегодня исполнена, сел на трон и замер – с трогательной юношеской торжественностью.

— Я просила вас о помощи, — поднялась, чтобы ее лучше видели, императрица-мать, — и что я услышала в ответ?

— Только не наемники!

— Это же хуже, чем гунны!

Мартина подняла руку.

— Я еще раз спрашиваю вас: кто откликнулся на мой призыв? Есть такие?

Сенаторы недовольно заворчали и стихли. Мартина и впрямь разослала обращение всем вождям народов и племен – каждому лично.

— Вместо помощи появилось вот это письмо! – выдернула Мартина из стопки папируса желтый листок. – Якобы написанное мной! И вместо помощи я получила удар в спину!

Сенаторы окончательно замолкли и насуплено опустили глаза.

— Смотреть на меня! – закричала императрица. – Не смейте опускать глаз!

Сенаторы опешили. Так с ними разговаривал только Ираклий.

— Под стенами Константинополя варвары! – с напором продолжила императрица. – Если бы не чума в их становищах, они бы уже вошли в столицу. Но вам все равно. Вас интересуют только деньги, лишь то зерно, что еще осталось в Александрии!

— Это не так… — осмелился возразить кто-то.

— Да, это не так, — согласилась Мартина, — еще вас интересует, кто придет после меня.

По залу прошел недобрый смешок. Это уже было ближе к истине.

— И я вам отвечу, — уверенно кивнула императрица. – Хотите знать?

Сенаторы оживились.

— Ну, и… кто?

— Из вас – никто, – отрезала Мартина.

В зале воцарилась тишина.

— А кто же тогда? – спросил кто-то.

Мартина глянула в сторону сына и тот, немного замешкавшись, вытащил из рукава кусочек папируса.

— По многом размышлении, — прочитал император, — я принял решение, что дети моего брата Костаса должны разделить со мной честь и бремя императорской власти.

Сенат замер. Почти все полагали, что со смертью Костаса отношения Мартины и ее снохи Грегории безнадежно испорчены, и никто не думал, что императрица сумеет преодолеть это долгое противостояние внутри семьи.

— А почему грегорийцы? – задал риторический вопрос кто-то недовольный. – В империи много достойных родов.

Мартина сощурилась. Она уже видела, кто подал эту провокационную реплику.

— По отцу они вовсе не грегорийцы, — внятно ответила она. – По отцу они армяне и более того, они – царственная кровь Ираклия.

— Все знают, что за ними всегда будет стоять род их матери Грегории, — возразил сенатор. – А в империи много достойных родов…

Мартина поджала губы. Ясно, что сенатор намекал на себя.

— Верно, сенатор, даже ты тоже можешь стать императором… если свергнешь мою семью. Но, неужели ты думаешь, тебе позволят остаться на этом троне?

Она подалась вперед.

— Ты, умный, опытный человек, неужели ты думаешь, кто-нибудь из вас уцелеет, если верховная власть империи рухнет?

Сенатор побледнел. Вопрос был в точку.

— Поэтому я и говорю вам: хватит склок! Хватит фальшивок! Хватит споров и злобы! Пора спасать то, что еще не поздно спасти! Иначе падет не только Александрия; падет и Мемфис! И наступит день, когда наш Карфаген будет разрушен итальянцами, а в нашем Константинополе будут заправлять аравитяне!

Сенаторы на мгновение обмерли, затем кто-то хмыкнул, рассмеялся, его поддержали соседи, а вскоре весь зал безудержно хохотал.

***

Когда Симон развернул теплую, пахнущую кровью и животиной шкуру, а обнаженная, перепачканная свежей кровью Царица Цариц обняла его за шею, там, за стенами храма раскатисто пророкотал далекий гром. Он осторожно, так, чтобы с головы не свалился тяжелый коровий череп, взгромоздился сверху, провел рукой по скользкому от крови горячему бедру, и внутри живота стало горячо и зыбко, — как в первый раз.

— Я тебя сразу полюбила, — заплакала Елена, — как только увидела. Еще тогда…

Симон хотел что-нибудь ответить, но губы и подбородок тряслись.

— Т-ты…

И едва она закричала, он яростно сорвал с себя «божью голову», с ненавистью отшвырнул ее назад, к порогу и лишь тогда приник всем телом – так, как желал с самого начала. Бог уже получил оговоренную контрактом кровь девственницы, а все остальное Верховного Бабуина не касалось.

***

Кифа не обнаружил Симона в монастыре покойного Фомы, однако следы этой парочки он видел повсюду. А когда он сопоставил показания оставшихся при монастыре божьих слуг, стало ясно, что Симон бежал в Александрию.

— Хитер…

Найти человека в крупнейшем торговом городе Ойкумены было почти невозможно.

«Что ж, придется разослать агентов и выполнять остальные поручения…» — смирился он с временной потерей.

«Остальных поручений» тоже хватало, и все они были важны. Едва войска Амра выбили последние преданные семье Ираклия армянские легионы из Карийуна, Александрия оказалась в осаде. Понятно, что первым делом город четко разделился на две главные фракции: торгашей и вояк. Торгаши хотели мира и беспрепятственной торговли. Вояки мечтали перетерпеть временные неудобства, чтобы когда-нибудь нанести Амру ответный удар. Но главным было то, что обе фракции никак не связывали свое будущее с Мартиной и ее семьей. Это настроение люди Папы поддерживали, как могли, — всеми отпущенными средствами.

— Если не вывезти зерно из Александрии прямо сейчас, — говорили они купцам, — Мартина спохватится и все отберет. И лучше всего вывозить в Италию, там цены самые высокие…

И тут же подготавливались юридические документы, и зерно под видом второсортных товаров, разумеется, через взятки таможне, вывозилось из осажденного города.

— Купцы сдадут Александрию; никакого сомнения, — говорили те же люди главам военно-аристократических родов, — если терпеть примиренчество Мартины и не оттеснить их от управления городом, будет поздно…

И аристократы начинали решительно теснить купцов отовсюду. В результате все выходило, как надо: зерно вывозилось, а в управлении городом все больший вес приобретали военные. И так как именно аристократы представляли наибольшую опасность для Мартины, распад все более становился неизбежным. А однажды Кифу навестил очередной посланник от Мартина.

— Святой отец интересуется, что у тебя с этой женщиной, — первым делом сказал посланник.

— Пока ничего, но, думаю, она будет моей, — просто ответил Кифа.

Посланник окинул кастрата критическим взглядом, но от выражения недоумения удержался: ни отношения Кифы с женщинами, ни то, почему это столь интересует Мартина – такого же кастрата, его ни в малой степени не касалось.

— А какие прогнозы для Египта?

— К осени Египет падет, — уверенно констатировал Кифа.

Да, Александрия была неприступна, особенно сейчас, во время разлива Нила, однако то, как быстро рассыпалась египетская власть, внушало самые оптимистичные надежды.

— А когда в Египет войдем мы? – спросил посланник. – Что Мартин должен говорить Папе?

— Мы войдем сюда нескоро, — покачал головой Кифа. – Сначала аравитяне должны вернуть подати и начать злоупотреблять властью. Думаю, Папе придется ждать, как минимум, пять-шесть лет.

Посланец аккуратно все записал, и лишь тогда передал Кифе очередное, довольно неожиданное задание:

— Мартин хочет, чтобы ты организовал вывоз архивов Мусейона в Рим.

— Архивы Мусейона? – поднял брови Кифа, — но зачем они ему?

Посланник понимающе кивнул и достал желтый папирусный листок.

— Отец Мартин сказал мне, что ты должен понять.

Кифа развернул записку.

«Ты подал мне интересную мысль, Кифа, — писал Мартин, — но чтобы ты стал тем, кем ты хочешь, а все мы в будущем выглядели так, как все мы хотим, архивы империи должны быть у нас».

Кифу свернул записку и уставился в окно.

Он уже понимал размах мысли Мартина, ибо, едва еретическая Византия, а вслед за ней и власть временщиков-аравитян, падут, Папе придется решать, как поступить с памятью – с тем, что останется лишь на папирусной бумаге. Потому что дикий, кровожадный и тупой, как все варвары, Амр ибн аль-Ас не имеет права войти в историю таким, каким его видят сегодняшние египтяне. Злобная отравительница Мартина не должна выглядеть ни заботливой матерью для всех детей своего мужа, ни рачительной продолжательницей его дела. А уж армяне… этих, пусть и недолго, но правивших всей Ойкуменой еретиков следовало навеки отправить туда, где им и место, – на самые задворки истории. А может быть, и еще дальше.

Вот только для этого собранные в Александрийском Мусейоне архивы следовало вывезти в Италию – любой ценой.

***

Когда закричал Симон, цветные витражи храма лопнули и осыпали их, словно брызги падающего со скалы потока. И сразу же потухли все до единой свечи. Ворвавшийся в пустые оконные проемы ветер царствовал теперь в храме безраздельно. И лишь спустя бесконечно долгое время Елена произнесла первое слово.

— Симон?

-?

— Это у всех так?

Он с усилием сполз со скользкого пышного тела, повернул ее к себе и обнял.

— Не знаю… кажется, нет.

Ветер скользил по его спине приятными прохладными волнами.

— Мне страшно… — тихо произнесла она, — и сладко… и снова страшно. Почему так?

Симон отодвинулся и заглянул ей в глаза. Он чувствовал то же самое.

— Ты – Царица Цариц… а я… я даже не знаю, кто я.

— Ты – мой Бог, — провела рукой по его бритому татуированному черепу Елена.

Симон улыбнулся и вдруг понял, что впервые не услышал в себе протеста на само это слово.

— Да, будет так.

***

Когда войска Амра отбросили Теодора от Карийуна и осадили Александрию, стало ясно: и Менас, и все остальные, твердившие о неприступности города, были стократно правы. Едва первые смельчаки бросились вперед – так, проявить удаль, навстречу им полетели выпущенные из множества баллист камни.

— Двадцать восемь человек, — мрачно отчитался о потерях Зубайр.

— Отходим и становимся лагерем, — распорядился Амр.

А уже вечером перебежчики сообщили Амру, что в Александрии резня. Он попытался выяснить, кто кого режет, перебежчики принялись объяснять, и Амр совершенно запутался. И даже когда, спустя много дней, пришло письмо от Менаса, не прояснилось почти ничего.

«Префект Аркадии Филиадес, брат патриарха Грегория и патриарх Кир давно уже за мир с тобой – на любых условиях, — писал Менас, — но между собой они не ладят. Я пытался их свести – не вышло. Впрочем, хорошо уже то, что Филиадес денег на ведение войны не дает. При этом его брат – мой давний и ярый враг. Филиадеса он поддерживает, но со мной не соглашается ни в чем».

Амр растерянно почесал затылок, перевел дыхание и продолжил читать.

«Ну, а Теодора интересует не война с тобой, а возможность поквитаться с семьей Ираклия, и он активно ищет сторонников среди тех святых отцов, что стоят в оппозиции патриарху Грегорию и патриарху Киру. Понятно, расклад сил осложняется родственными связями патриарха Грегория с Филиадесом…»

Амр тряхнул головой и начал письмо сначала, затем опять – сначала… и опять! И вскоре был вынужден признать: или он и впрямь дикий, необразованный варвар, или судьбу Александрии может решить только Аллах. Он, обычный человек в этой паутине взаимной ненависти разобраться был не в состоянии.

***

Когда они покинули уже начавшую остывать шкуру, за пустыми темными окнами храма вовсю бушевала гроза.

— Как в детстве! – рассмеялась Елена.

Она еще помнила времена, когда дождь в Египте не был редкостью.

Симон улыбнулся, взял ее за руку, подвел к купели и тщательно, не оставляя ни единого пятнышка, омыл ее всю – с головы до ног.

— Щекотно… — смеялась Царица Цариц, — подожди, я сама…

Но он не позволял ей сделать самой ни движения. Не потому, что двадцать восемь лет в ее окружении не было ни единой женщины и ни единого мужчины – только кастраты. Просто в такой важный момент Симон не имел права рисковать ничем.

— Я лучше знаю, девочка, — только и говорил он.

А потом он протянул ей загодя приготовленные новые, никем даже не примеренные одежды, переоделся сам и несколько раз ударил в храмовые двери изнутри.

— Шкуру и череп – в Нил, — сурово распорядился он открывшему дверь священнику. – Старую одежду – сжечь.

— Да, господин, — склонился еще ниже настоятель храма.

Он получил достаточно золотых монет, чтобы не строить из себя самого святого человека во всей столице. А главное, до времени, когда именно в этом, главном храме Александрии встретятся самые сильные люди столицы, оставалось около двух часов. Чтобы навести порядок, этого хватало.

***

Теодор прибыл на совещание последним, сразу после патриарха Кира. Все остальные члены совета были менее значительны, а потому постарались не опаздывать.

— Я зачитаю предложенные нам условия еще раз, — предложил патриарх, — на мой взгляд, они вполне приемлемы…

Он принялся читать, но эти условия и так уже все знали: дань по два динара с каждого взрослого мужчины; александрийский гарнизон убирается из города морем, а те, что рискнут идти сушей, мимо аравийских войск, платят дань, как все прочие. Плюс, Амр заявил, что не собирается ни вмешивается во внутренние дела Церквей, ни изгонять евреев, как это, по слухам, начали делать в Аравии.

— Ну, это не совсем правда… — подал реплику Теодор. – Амр уже вмешался в дела нашей Церкви…

Однако его сарказма не одобрили. Здесь все знали, что вместе с войском Амра в Египет вернулся прежний, опальный, прятавшийся много лет в горных эфиопских монастырях и очень уважаемый патриарх Бенджамин, а значит, перевороту внутри Церкви все одно быть. Однако формально, Амр был ни при чем. Ну, и он соглашался взять заложников – как гарантию соблюдения слова византийцами – 150 военных чинов и 50 высокородных мирян.

— Ну, что, начнем с Менаса, — предложил патриарх. – Что решили купцы?

Самый главный купец Египта встал. Он давно обсудил условия с остальными купцами, и теперь лишь доносил их общее решение.

— Город сдать, — отозвался Менас. – Условия Амра просты, понятны и, как всегда, честны.

Теодор скрипнул зубами, но счел за лучшее не оспаривать мнения торгашей, а напротив, поддержать.

— Город сдать, — вопреки протоколу, вторым поднялся он. – Амру мы шею все равно сломаем. Сейчас главное – расправиться с предателями в императорском дворце.

Члены временного совета скорбно замерли. Здесь почти никто не симпатизировал Мартине, но и принца Теодора никто не уважал.

— Кто еще скажет? – смутился нарушением регламента патриарх.

— Сдать, — поднялся Филиадес.

— Сдать, — вторил ему Евдокиан.

— Сдать… сдать… сдать…

Да, многие совершенно не желали подчиняться этому варвару, однако в такой ситуации лучше всего было придерживаться обычной византийской политики: обещать, бог знает, что, и разорвать договор точно в тот момент времени, когда нужда в нем отпала, а силы империи достаточно выросли.

***

Для выполнения поставленной задачи Кифа первым делом избавился от директора Мусейона. Старого, известного ученостью и несгибаемостью грека до смерти забили по пути домой неизвестные религиозные фанатики. Ясно, что для библиотеки Мусейона с 700.000 томов хранения это стало катастрофой. Все понимали, что новый директор, кого бы ни назначил император Ираклонас, будет входить в дело месяцами. Вот тогда Кифа и приступил к основному – подкупу, шантажу и переговорам.

— Я никак не пойму, — начал он разговор с курирующим Мусейон второстепенным чиновником городского совета, — вы что – собираетесь оставить архивы всей империи аравитянам? Они же по договору всего через шесть дней в город войдут!

Чиновник побледнел. Он лучше других знал, сколь важны эти архивы; за иные бумажки с людей кожу снимали! А уж оставлять такое сокровище врагу… за подобное преступление могли и рассечь.

— Я… не знаю. Указаний не было.

— И не будет, — констатировал Кифа. – Мартина только о своей власти думает, а наши все в панике.

— А что делать? – утер обильно выступивший пот чиновник.

— Не знаю, не знаю… — с сомнением покачал головой Кифа. – Можно, конечно, в Кархедон вывезти, но туда гунны Кубратоса рвутся, могут наши сокровища и вместо топлива использовать.

Чиновник глотнул. Степень учености гуннов он понимал.

— Возле Константинополя сейчас варвары Амра, — продолжал вслух размышлять Кифа, — да и пожары там в последние месяцы едва ли не через день…

— Может быть, к Папе в Италию? – сам предложил чиновник и сам же испугался своей смелости. – Только я не знаю, разрешат ли…

— С вашим начальством, что ли поговорить? – задумчиво проронил Кифа и уже видел: все удалось, а нужные мысли в чиновничью голову запали.

Понятно, что не везде и не все шло так гладко, но трусов и дураков хватало повсюду, и Кифа делал ставки именно на них. Ну, и на фактор наглости…

— У меня распоряжение самого принца Теодора! – потрясал он бумагой перед заступившим на место директора тонким и сухим, как жердь, не по статусу дерзким сирийцем.

— Пошел вон, каплун, — одним жестом перечеркнул все надежды сириец.

Понятно, что Кифа тут же двинулся выше, и вскоре уже сириец доказывал своему начальству, что он – не пособник врага, а Кифа, через хорошо оплаченных чиновников уже руководил погрузкой на суда. Книги, свитки, описи, нотариальные копии, журналы регистрации сделок – сколько же здесь было всего!

А едва он отправил первую дюжину кораблей, его нашел один из начинающих агентов.

— Я видел женщину лет сорока и высокого татуированного амхарца на городском рынке.

Кифа обмер.

— Что они делали?

— Покупали фрукты, — пожал плечами агент.

— А куда пошли затем?

— Куда-то в сторону квартала гончаров, — вздохнул агент, — а дальше я не помню. Как вышибло все из меня.

Кифа прищурился, — почерк Симона различался ясно. Он жестом подозвал главного помощника.

— Направь всех, кто у нас есть, изучить направление от рынка до квартала гончаров и далее. Разрешаю снять наших людей с библиотеки.

Это направление было куда как важнее, чем все книги Мусейона вместе взятые.

***

Когда Елена впервые попросила фруктов, Симон еще не понимал, чем рискует, а потому позволил ей прогуляться до рынка и купил все, на что падал ее жадный до новых впечатлений глаз. А потом он понял, что за ними следят. Провел Елену до квартала гончаров, повернулся, поймал взгляд ищейки и просто вышиб ему память – даже без слов. С тех пор он выходил на улицу строго один, и Елена ждала его в замкнутом дворе снятого дома – у заросшего маленького пруда под старой шелковицей.

Симон вообще предпочел бы не выходить, но Елена хотела то баранины, то верблюжьего молока, то инжира. И чего-то на рынке – по военному времени – обязательно не оказывалось, и ему приходилось искать замены. Он понятия не имел, значит ли это, что Елена беременна, но предпочитал не рисковать и приносить все, чего она ни попросит.

А вечерами, перед тем, как лечь на супружеское ложе, он садился под той же шелковицей у пруда и на память, в своем переводе рассказывал ей греческие предания и сирийские поэмы да напевал армянские песни. И, конечно же, просидевшая две трети жизни взаперти Елена почти утрачивала разум от восторга.

— Еще, Симон, еще! – умоляла она.

— А может, в постель? – прагматично предлагал Симон. – Ты намного прекраснее любого их этих стихов.

Он хотел ее постоянно.

— Еще, — упрямо мотала Царица Цариц головой.

И, конечно же, Симон в считанные дни исчерпал все свои запасы и был вынужден идти в город за книгами. Но вот здесь что-то творилось.

— Нет свежих поступлений, — разводили руками торговцы, — война, сам должен понимать.

— Какая война! О чем вы говорите? – отмахивался Симон, — что я, Амра не знаю? Небось, освободил вас на три года от налогов, вы и сдались.

— Вот как раз от налогов он на этот раз никого не освободил, — вздыхали торговцы, — из-за мятежа проклятого Мануила. Но свежих книг все равно нет. Переписчики говорят, Мусейон закрылся.

Симон вздохнул, двинулся к Мусейону, а едва подошел, обмер. Грузчики – один за другим – бегом таскали огромные фолианты к пристани.

— Спасаем все, что возможно, от безбожных и безграмотных аравитян, — пояснил, в чем дело монашек-счетовод.

— А куда… спасаете? – поинтересовался Симон.

— Папа обещал на хранение взять, — счастливо и наивно улыбнулся монашек.

«Взялась лисичка курочек сторожить…» — подумал Симон и сунул монаху пару золотых.

— Найди-ка мне каких-нибудь греческих поэтов.

Его лично отношения Империи и Папы абсолютно не касались.

***

Амр встречал очередное посольство в палатке перед стенами Александрии. После недавней грозы с кислым, почему-то, словно лимонный сок, дождем* небо – впервые за много месяцев – оставалось чистым и ясным, и настроение было таким же.

*Вулканическая активность, как правило, завершается кислотными аэрозолями и дождями, вымывающими из атмосферы газовые выбросы.

— Меня зовут принц Теодор, — представился один из визитеров.

— А меня – Андроник, — наклонил голову второй.

— Присаживайтесь, прошу вас, — улыбнулся Амр и окинул Теодора быстрым взглядом.

Похоже, что именно этот полководец отдал ему Египет практически без драки.

— Что привело вас ко мне? До сдачи ведь еще целые сутки…

— Мы пришли говорить не о сдаче Александрии, — мотнул головой Андроник.

— А о чем? – удивился Амр.

— Твои люди стоят у стен Константинополя, — прищурился Теодор, — но они не умеют брать города.

— Верно, — согласился Амр.

У него и впрямь не хватало грамотных полководцев, плюс ко всему, ушедших на восток варваров начала косить чума.

— Я могу взять столицу империи для тебя, — задрал подбородок повыше Теодор.

Амр замер. Насколько он знал Теодора, тот не взял бы и маленькой горной деревни.

— Каким образом? – поинтересовался он и тут же понял, каким.

— Я по условиям сдачи должен вместе с флотом покинуть Александрию, — мерзко улыбнулся полководец, — и никто в Константинополе не ждет, что я вернусь, как враг.

Амр замер. Такой концентрированной подлости он уже не встречал давно.

— А почему ты решил вернуться домой, как враг? – поднял он брови.

— Я должен поквитаться с отравительницей Мартиной, — процедил принц, — вина ее доказана, и возмездие – это святое.

Амр вздохнул. Что ж, отравитель в любой стране наказывался особенно жестоко, кем бы он ни был. Ну, и даже трусливый и подлый Теодор имел право на правосудие. Правда, оставался один вопрос…

— А почему ты не возьмешь Константинополь сам для себя? – прищурился Амр. – Ты ведь принц… стал бы императором.

Визитер окаменел, и Амр легко читал на этом лице все: и непомерные амбиции, и такое же непомерное тщеславие, но главное – тщательно скрываемый, но такой же непомерный страх.

— Я – верю в Единого Бога, — глотнул Теодор, — для меня главное – справедливость.

— Что ж, — поднялся Амр, чтобы принять от Теодора присягу на верность. – Будь по-твоему.

Его, принявшие Единого, люди слишком часто погибали из-за незнания правил большой войны. А ему еще предстояло брать и Пентаполис, и Карфаген. Ему нужны были всякие полководцы – даже такие.

***

Хаким, Али и халиф собрались вместе, едва получили известия о том, что патриарх увез предложения Амра о сдаче в Александрию.

— Если патриарх взял эти условия в руки, значит, они уже готовы сдаться, — констатировал Али.

— Сколько дней они могут попросить на размышления? – прищурился Хаким. – Как думаете?

— Обычно, семи дней хватает, — глотнул халиф.

Хаким глянул в календарь. Это означало, что завтра войска аравитян войдут в главный торговый город мира.

— Амр и так уже слишком силен, — выдавил Али. – Если он возьмет Александрию, жди беды.

Хаким молча кивнул. Взяв Александрию, Амр получал возможность вывести в открытое море весь отобранный у Византии флот. В сегодняшней ситуации, когда Амра в Египте поддерживали все – от крестьян до купцов – это означало одно.

— Еще полгода, и он захватит весь мир…

Хаким и сам не заметил, что произнес это вслух.

— С этим флотом не захватит, — возразил ему Али, — но если поставить на византийские суда наши косые паруса… вполне.

Хаким задумался. Косые паруса, позволявшие маневрировать у берегов Индий, не были известны ни грекам, ни армянам, ни, тем более, итальянцам. Они использовали прямые, сильно уступавшие при маневрах. Никто и никогда не сталкивал суда с парусами этих двух типов в морских сражениях, но, по оценкам бывалых капитанов, преимущество в бою должно быть, по меньшей мере, двойным.

— И кто пожнет главный урожай? – обвел Хаким собеседников глазами.

Али и Халиф на мгновение замерли.

— Аиша Умм Абдаллах… — первым смог выдавить Али. – Она наиболее опасна.

Все было так. Эта эфиопка вполне могла выдвинуть на место первого среди равных своего сына от Мухаммада – Абдаллаха. И тогда, при всегдашней поддержке Негуса Абиссинского и с воинскими успехами Амра, место императора всего мира Абдаллаху было обеспечено.

— Мы должны взять Ойкумену без Амра, — проронил то, о чем думали все, Хаким.

— Да, — согласился Али, — Амра пора устранять. Теперь мы и без него управимся.

— Но ведь Абдаллах… да, и другие дети Мухаммада… они все равно самые вероятные… — начал, было, халиф и осекся – такими глазами глянули на него два ближайших родича Пророка.

Но все, конечно, понимали: эта проблема еще тяжелее, еще неразрешимее, а в перспективе еще опаснее, чем невероятные успехи выскочки Амра.

***

Мартин прибыл в Александрию в день сдачи города. По улицам уже бродили совершенно потрясенные видами сказочно богатого города первые аравитяне. Элита города спешно отплывала прочь из Египта. Кое-где под шумок грабили и убивали. И понятно, что грузчиков, мечущихся от Мусейона к причалу, были сотни и сотни. Однако Мартин уже видел: вывезти всего они уже не успевают.

— Сколько погрузили? – спросил Мартин у стоящего рядом с Кифой епископа Теофила.

Именно он отвечал за прием рукописей от Кифы.

— От силы, двадцатую часть.

Мартин глянул на солнце. Времени уже не оставалось: еще полчаса, и здесь будет Амр.

— Хватит, — кивнул он Кифе. – Больше не грузить.

— А как же быть с остальными книгами? – удивился Теофил.

— Сжечь.

Теофил растерянно моргнул, но стоящий рядом Кифа тут же понимающе кивнул. Оставлять знания в руках врага было еще опаснее, чем оставлять им страну – пусть и ненадолго.

— Хватит! Хватит! – махнул он счетоводам. – Больше не грузить!

Но едва он подпалил факел и двинулся в сторону библиотеки Мусейона, к нему кинулись все: и грузчики, и счетоводы, и переписчики.

— Ты что делаешь, тварь?!

— Правил не знаешь?!

— Куда ты идешь с огнем?!

Кифа подал знак нанятым еще вчера солдатам, и те сомкнули щиты и двинулись на обступивших его работников библиотеки.

— Разойдись! В сторону! В сторону, тебе сказали!

— Что вы делаете?! – заорали из зажатой солдатами со всех сторон толпы. – Зачем?!

Но Кифу это уже не касалось. Улыбаясь от понимания всей значительности момента, он вошел под высоченные своды и двинулся вдоль стеллажей и полок, периодически тыкая факелом в мгновенно загорающийся папирус. Ускоряя шаг, дошел до конца, развернулся и побежал назад, к выходу: огонь уже охватил все. Выскочил и окинул взором бушующую толпу и ряды оттесняющих ее солдат.

— Варвары! – рыдали переписчики, лучше остальных знающие, сколько месяцев уходит всего на одну книгу.

— Чудовища! – кричали, как от боли, переводчики и архивариусы.

— Скоты! – бились в обтянутые кожей щиты библиотекари.

Мартин подошел и ободряюще притянул Кифу к себе за плечо.

— Ну, вот и все, брат. Самое главное мы сделали.

Кифа кивнул. Он тоже знал, что все величие любого народа не может удержаться в слабой человеческой памяти, а потому, поднеси факел к стеллажу, и вчерашнее величие станет пеплом. И это было правильно, потому что лишь один престол и лишь один народ в Ойкумене имеет право быть по-настоящему великим – престол и народ Папы.

— Неужели вы думаете, мы это так оставим?! – прорвался сквозь солдат растрепанный архивариус.

— А куда ты денешься? – рассмеялся Мартин.

— Клянусь! – стукнул в грудь кулаком архивариус. – Клянусь всем, что у меня есть, я восстановлю каждое слово! Даже если придется потратить на это всю жизнь! Вот этими руками восстановлю!

Мартин глянул на Кифу.

— Что скажешь?

Кифа обвел взглядом бушующую и рыдающую за сомкнутым строем толпу.

— Ну… всего им не восстановить… но что-то… очень может быть.

И тогда Мартин недобро улыбнулся и властным жестом подозвал к себе командира наемников.

— Всех, кто сейчас находится на территории Мусейона, согнать вместе.

— Сделаю, — кивнул командир и все-таки замялся, — а зачем?

Мартин глянул на архивариуса. Он так и кричал, то стуча себя в грудь, то потрясая в воздухе растопыренными пальцами, словно показывая, какими именно руками будет восстановлена библиотека.

— Я хочу, чтобы им всем отрубили руки.

***

Симон увидел дым над Мусейоном почти за квартал. Побежал, прорвался сквозь идущих прочь от библиотеки наемников и замер. Все библиотекари и архивариусы, переводчики и переписчики были здесь. Кто-то, шатаясь, как пьяный, и потрясая обрубками рук, посылал проклятия уходящим в море кораблям. Кто-то сидел и раскачивался от невыносимой боли. Кто-то разбредался прочь – и своими ногами, и на четвереньках, и даже ползком.

— Ну, вот, все и кончилось.

Симон обернулся. Сзади слезал с верблюда окруженный своими полководцами Амр.

— Что кончилось? – не понял Симон.

Амр поджал губы.

— Власть патриархов и пап над Египтом. Люди такого не прощают.

***

Кифа смотрел на этих двоих со стороны. Они стояли, разговаривали и смотрели, как аравийские солдаты перетягивают кровоточащие обрубки библиотекарей кожаными тесемками и помогают им встать на ноги. Но Кифу беспокоило не это. Не далее как час назад один из его лучших агентов случайно заметил Симона выходящим из дома, и все изменилось.

— Сделано. Она у нас, — подошел сзади агент.

— Иду, — кивнул Кифа и окинул Симона прощальным взглядом.

Еще через четверть часа он входил в резные двери богатого, некогда купеческого дома. Елена, а это была именно она, бледная и перепуганная, стояла на коленях меж двух крепких охранников.

— Встань, — приказал Кифа.

Елена с усилием поднялась, и он изучающее осмотрел ее всю – теперь вблизи. Царица Цариц оказалась немолодой, не слишком красивой женщиной с грубоватыми, немного амхарскими чертами лица. Но для тех, кто понимал толк… — Кифа цокнул языком, — это была самая сладкая добыча во всей Ойкумене.

***

Симон почуял неладное внезапно – как удар. Повернулся, расталкивая широкими плечами глазеющих на высоченные здания аравитян, побежал по улице, задыхаясь, подбежал к знакомым дверям и обмер. Двери были распахнуты настежь.

— Нет…

Он вбежал внутрь, оглядел пустой двор и вдруг увидел, как это происходило: человек в рясе на входе и двое рослых бородатых мужчин, держащих в руках извивающуюся Царицу Цариц. Видение было столь ясным, столь отчетливым, что он вздрогнул и, пытаясь не упустить это состояние, заглянул чуть дальше. И снова увидел все ясно и точно: ее провели улицей до крытой повозки, сунули внутрь, а затем, в богатом, явно купеческом, доме поставили на колени, пока не пришел…

— Кифа…

Симон видел его так ясно, как если бы он стоял напротив. Кастрат цокнул языком, вышел, и Елену потащили вслед за ним в сторону гавани.

— Кархедон, — выдохнул Симон.

Неясно как, но он точно знал, что ее везут именно туда.

***

Амр принялся помогать Симону без колебаний.

— Я дам тебе судно, — кивнул он и тут же подозвал двух своих помощников. – Найти корабль и отправить в Кархедон…

— Но бухта пуста…

— Найти! – повысил голос Амр. – Посмотрите те, что в ремонте. И поставьте косой парус – быстрее доберется. Дать воинов.

— Нашим людям в Кархедоне появляться нельзя, — покачал головой наблюдающий за разговором Зубайр. – Убьют.

Амр задумался.

— Значит, попросим армян или греков, — через мгновение решил он, — отправьте гонца к Менасу, он кого-нибудь даст.

Зубайр тут же отправил человека к Менасу, и Амр предложил потрясенному потерей монаху присесть и сел рядом сам.

— Скажи, Симон, ты понял, для чего Царица Цариц послана Аллахом в мир?

— Не до конца… — тихо сказал Симон.

Он выглядел совершенно раздавленным.

— Сначала я думал, она родит Царя Царей, который будет править миром.

Амр удовлетворенно хмыкнул. Это была неплохая идея, ибо войны прекратились бы сразу.

— Но потом я понял, что войн этим не остановить, — словно услышал его мысли Симон. – А главное, Джабраил сказал…

— Ты говорил с Джабраилом? – обмер Амр.

— Не я лично, — вздохнул монах, — с ним говорили семеро юных пророков, которых я водил в Иерусалим.

Амр открыл рот, да так и замер. Он совершенно точно знал, что самый последний пророк Единого – Мухаммад.

— И что… они сказали? – глотнул он.

— Почти ничего, — обреченно покачал головой Симон, — им сразу заткнули рты.

— Как это?

Монах распрямился и тоскливо глянул в небо.

— Все семеро впали в пожизненный сон, — явно жалея о своем участии в такой судьбе мальчишек, произнес он, — сейчас, как я слышал, их за деньги показывают людям – словно каких-то уродцев…

Амр с облегчением вздохнул. Мухаммад снова оказался прав; он и впрямь был, да так и оставался последним посланным людям пророком.

— Так что ты узнал от Джабраила?

— Елена подарит нам Спасителя, — вздохнул Симон.

Амр моргнул.

— Опять?!

Симон досадливо крякнул.

— Пойми, Амр, никто не знает, приходил Спаситель или нет. Двадцать восемь лет назад пророков было столько, и говорили они так красиво, что лично я совсем запутался. А главное, евреи говорят, что после прихода мессии должно наступить всеобщее счастье! Оглянись, Амр!

Амр пожал плечами и оглянулся по сторонам.

— Ну, оглянулся. И что?

— Ты видишь всеобщее счастье?

— Нет.

Такового и впрямь не наблюдалось. Повсюду было одно: корчащиеся от боли в обрубленных руках работники Мусейона.

— Ты извини, Симон, — покачал Амр головой, — с этим вашим мессией что-то не так. Нет, — упреждающе поднял он руку, — Иса – достойный человек и, безусловно, — пророк, а его мать Мария – выше всяких похвал! Но вы что-то о нем неправильно поняли.

— В точку, — кивнул монах. – Мы именно что-то не поняли. Словно Господь мстительно закрыл нам глаза – даже на себя самих.

— И ты хочешь это исправить?

Монах задумался.

— Уже не знаю, Амр. Чтобы исправить главную беду потомков Адама, нужно распять сына Елены… моего сына…

Амр поджал губы.

— И?.. Как ты поступишь?

Монах опустил голову.

— Я не хочу, чтобы мой сын умирал. Я хочу носить его на руках и лепить ему игрушки из глины. Я хочу нормальной семьи, Амр. Я устал. Я очень устал.

Амр вздохнул и глянул в небо.

— Ты счастливец, брат.

Симон поднял голову и непонимающе моргнул.

— Да, да, ты – счастливее меня, ты еще чего-то хочешь, — улыбнулся ему Амр. – Я ведь тоже устал. От глупости. От продажности. А больше всего от ненависти. Я – воин. Я убил очень многих. Но порой даже я не выдерживаю того, что вижу. И тогда я прошу Аллаха не медлить, когда придет мой черед предстать перед Ним.

— Просишь забрать? – удивился Симон и вгляделся в его глаза. – Сколько же тебе лет?

— Я моложе тебя, брат, — похлопав его по плечу, поднялся Амр, — намного моложе.

Ему еще предстояло выяснить, как наказать исполнителей этой бесчеловечной расправы над библиотекарями и надо ли по законам этой страны их наказывать вообще.

***

Кифа не отходил от Елены ни на шаг – ни в порту, ни на судне. Он понятия не имел, как ее намерен использовать Мартин. Эта женщина одинаково годилась и чтобы стать матерью-императрицей всей Ойкумены, и чтобы выносить и родить Спасителя.

— Ты ведь беременна? – поинтересовался он.

Елена покраснела и опустила глаза.

«Беременна…» — подтвердил себе Кифа.

— От Симона?

Елена еле заметно кивнула.

Что ж, это никак не мешало. Похоже, пророчества сбывались, и вскоре именно эта женщина родит сына, обреченного пролить жертвенную кровь во искупление всего рода человеческого.

«Агнца, могущего пострадать за всех…»

И ровно в тот момент, когда это произойдет, человек станет вечным должником. И не заповеди, а именно гнетущее чувство неоплатимого долга, погонит его по жизни окровавленным кнутом.

И человек навечно потеряет покой. Ибо не бывает в покое должник, не уплативший долга. Но, вот беда, долг перед тем, кто спас и тебя, и твое потомство от вендетты, от вечной кровной мести Небес, неоплатим.

И человек навсегда перестанет испытывать это незамысловатое животное счастье. Ибо невозможно быть счастливым, зная, как страшно убивали Спасителя, – чтобы выкупить твое право на это счастье.

И именно так – совестью – человек спасет себя от самого себя. У алчущего кусок застрянет в горле. У жаждущего намертво сомкнутся уста. А желающий всех женщин сразу пожалеет, что его не кастрировали в детстве.

Человек станет взрослым.

***

Симон ждал, когда ему подготовят толком не достроенное, при нем снятое со стапелей судно, но думал почему-то не о Елене и даже не о Кифе. Симон мог думать только о сыне – о Спасителе. Вдруг посетившая его жуткая догадка, что Спасение – чудовищная ловушка, уже не отпускала.

«Нет, не может быть! – отказывался он верить сам себе, — этого не может быть!»

Но логика упрямо диктовала свое: предреченное пророками Спасение это кабала, и бесчестная…

Главное, людей спасали от кары за первородный грех Адама помимо их на то воли, и более всего такое «Спасение» походило на внезапный выкуп ваших долгов. Вы приходите к ростовщику и узнаете, что все ваши расписки находятся у того, кто выкупил их по невероятно высокой цене – собственной кровью. Чувствовать себя Спасенным, зная о такой цене, мог бы только недоумок или негодяй.

Симон поворачивал этот тезис и так и эдак, но выходило одно: кровь Спасителя ложилась на всякого, кто корыстно решался использовать эту страшную жертву для спасения своей маленькой души. И это становилось новым долгом – тем более страшным, что расплатиться за него человеку было нечем.

Что ж, Симон видел, что постигает тех, на ком висит неоплаченный личный долг. Сначала они хорохорятся, затем строят из себя святош, начиная винить в том, что совесть болит, всех, кроме себя, а, в конце концов, обращают свой праведный гнев против первопричины – того, кто им занял.

— Чудовищно…

Если Симон верно понимал людей, то сначала «Спасенные» станут притеснять евреев и аравитян – тех, кто не откупался чужой кровью; тех, кто для них, как живой укор совести. А вот затем… затем они доберутся и до первопричины. И неизбежно кончат мятежом против каждого слова Спасителя – кем бы он ни был, и что бы им ни заповедал.

***

Когда Кифа прибыл в Кархедон, в гавани сгружались наемники – тысячами и тысячами, а все море было покрыто квадратными парусами. Все знали, что Александрия будет отдана врагу, а значит, не пройдет и нескольких дней, как Амр выведет захваченный у Византии флот в открытое море. И вот готовились к этой неизбежной морской схватке основательно.

— Мартина не видели? – ходил Кифа от одного должностного лица к другому. – Кто-нибудь знает, где святой отец Мартин?

Но перепуганные чиновники мало что могли сказать и беспокоились только о своей шкуре. Отозванные в Константинополь Валентином Аршакуни армянские легионы уже не защищали Кархедон, а потому всем заправляли итальянцы, а вокруг города рыскали разведывательные отряды гунна Кубратоса. И как теперь повернется расклад сил, не ведал никто.

Лишь спустя несколько часов, двигаясь от человека к человеку, Кифа отыскал-таки Мартина – в маленькой гостинице, нетрезвым, в компании полудюжины голых шлюх.

— Ки-ифа, — протянул первый кандидат в будущие Папы, — иди к нам.

Кифа лишь пожал плечами. Он знал, что Мартин кастрирован уже взрослым, а потому до сих пор тоскует по женскому телу, но смысла травить себя вот так, намеренно, не видел.

— Я привез ее.

Мартин вздрогнул и побледнел, а затем его глаза уставились куда-то вдаль, словно сквозь стены, и он сделал почти безразличный жест.

— Садись. Рассказывай.

— Я нашел дом, в котором они отсиживались, — сухо отчитался Кифа, — взял ее в последний миг и вывез последним кораблем.

— Какая она?

— Могу показать, — встал Кифа.

— Нет-нет, не надо, — выставил белые ладони вперед Мартин.

— Но она здесь, со мной, — упрямо сдвинул брови Кифа и толкнул дверь, — заведите ее!

Мартин открыл рот, а в следующий миг Елена зашла.

— Ты?! Мартин?! – опешила Царица Цариц.

Кифа непонимающе глянул на Елену, но та смотрела только на Мартина. А тот глотал воздух распахнутым ртом и отмахивался полной белой рукой.

— Уведите, — приказал Кифа.

Он уже понял, что лучше было Мартина послушать. А тем временем тот с трудом перевел дух и уставился на него.

— Ты заслужил наказание.

Кифа молча склонил голову.

— Поэтому именно ты ее и убьешь, — произнес Мартин.

— Как? – поднял взгляд Кифа. – Почему? Что…

— Елена уже не нужна.

Это было сказано так внятно и однозначно, что до Кифы дошло сразу. В глазах у него помутилось.

— Но почему? – хрипло выдавил он.

Мартин коротко и как-то зло хохотнул.

— Папа Иоанн пришел к выводу, что любая империя будет для нас чересчур опасна. У нас должна быть одна империя – Римская Католическая Церковь, — Мартин нетрезво рассмеялся, — но… в царстве педерастов женщины ни к чему.

Кифа стиснул зубы. Елена была в его руках, но вся польза от нее утекала сквозь пальцы, как песок. Он кивнул, развернулся, чтобы выйти и… все-таки обернулся.

— Но ведь я выполнил обещанное. Что с моей наградой?

Мартин поднял брови вверх и рассмеялся.

— Будет тебе награда, Кифа, будет! Все, как тебе обещали.

— Я стану основателем Церкви? – уточнил Кифа. – Первым Папой под тем именем, какое я указал?

— Станешь, — уверенно кивнул Мартин. – Архивы Империи в наших руках, так что я тебя даже Иеговой сделать могу.

Он булькнул, рассмеялся над этой своей удачной шуткой, а потом расхохотался – в голос, взахлеб, до истерики.

***

Коронация Констанса II, десятилетнего сына Грегории и покойного Костаса проходила в храме Святой Софии, и Мартина следила за каждой деталью сложного и длительного ритуала с вниманием загнанной в угол волчицы. Только этот десятилетний мальчик обеспечивал ей поддержку родичей снохи Грегории.

«Или уже нет?»

Родичи снохи имели собственные амбиции, да и конфликтовать со всем Сенатом из-за нее они, пожалуй, не станут. А тем временем Валентин Аршакуни шел в Константинополь, а подписавший капитуляцию Александрии Теодор должен был прибыть вот-вот, может быть сегодня или завтра. Лично для нее такая концентрация войск в столице не означала ничего хорошего.

— Где он? – вполголоса спросила она подошедшего для доклада секретаря.

— Аршакуни уже в нескольких часах от города, — так же вполголоса ответил секретарь, — будет в Константинополе к ночи.

Мартина поджала губы. Валентина можно было переманить на свою сторону за деньги, но она понятия не имела, сколько он запросит.

«Да, и Теодор…»

Этот всеми обойденный и всеми обиженный принц ненавидел всех, кто чуть успешнее его – за собственную вечную неуспешность. Поэтому его следовало опасаться даже больше, чем Аршакуни.

Вокруг оживились, и Мартина распрямилась. Пятнадцатилетний император Ираклонас прилюдно обнимал своего племянника и соправителя, десятилетнего императора Констанса II. Значит, вот-вот должна была начаться коронация третьего императора – трехлетнего сына Мартины Давида-Тиберия.

Его подвели к патриарху, и Мартина замерла. Однако Давид-Тиберий вел себя с пониманием всей важности момента: послушно подставил голову на помазание, с любопытством осмотрел и поцеловал патриарший крест и лишь спустя четверть часа, уже в короне, принялся вертеться и ковырять пальцем в носу.

На таком «трехглавом» правлении – Ираклонас, Констанс и Давид-Тиберий настоял Сенат, не желавший нарушать сложившейся расстановки политических сил внутри патрицианской верхушки. Однако Мартина не слишком верила в стойкость подобных союзов; она лучше многих понимала, что судьбу империи решат всего два разговора – с Аршакуни, и с Теодором. И она вовсе не была уверена, что эти разговоры вообще состоятся.

А уже вечером, по завершении утомительной процедуры чествования и знакомства юных императоров с сенаторами, она получила первый тревожный знак.

— На патриарха Пирра напали, — принес новость задыхающийся от бега монашек. – Прямо в храме святой Софии.

— Патриарх жив?

Монашек кивнул.

— Успели отбить.

Посыл тех, кто стоял за напавшими на самого терпимого иерарха Церкви, был предельно ясен: никаких компромиссов.

«Только бы хватило денег на подкуп Аршакуни…»

Полководец мог запросить и больше, чем она могла заплатить.

***

Потеряв Елену, Симон утратил большую часть самообладания, и небольшая, напоминающая теперь лампаду комета отозвалась на огненный шквал в его груди огненными плевками в землю – куда-то на восток. Однако тут же проявилась и польза: он добрался до Кархедона немыслимо быстро, — почти штормовой ветер дул строго по курсу. А потому Симон нагонял ушедшего вперед Кифу быстро и неотвратимо.

— Военное судно водой заправлялось? – в первой же гавани подошли к занявшим Ливию единоверцам плывущие вместе с Симоном аравийские воины.

— Было, — кивали те, — сегодня поутру. Мы им препятствовать не стали. Все-таки судно александрийское, а у нас теперь с ними мир.

И воины тут же попрыгали в судно, а в Триполи пришла очередь плывущих с Симоном армян.

— Судно из Александрии проходило? – интересовались воины-христиане у обороняющих Триполитанию от варваров Амра единоверцев.

— Было такое… — покосились на замерших у борта аравитян охранники гавани, — часа четыре как ушло.

И Симон поплыл дальше, лишь изредка кидая взгляды на самое странное сопровождение, какое у него когда-либо было: справа по борту – мухамедяне, слева – христиане. Строго друг против друга.

Уже то, с какой настороженностью они смотрели друг на друга, ясно указывало: заблуждаются и те, и другие. Истина, будь она им доступна, мгновенно сняла бы и взаимный страх, и взаимную подозрительность. Но истина им была недоступна.

— Я хочу, чтобы вы все выслушали меня, — поднялся он и ухватился за канат.

И те, и другие повернули лица в его сторону, и все-таки одним глазом косили друг на друга – мало ли что.

— Братья, — перешел он на одно из аравийских наречий, — из Египта похищено наше общее достояние. Это женщина, не уступающая родовитостью царице Шебе. Даже выше.

— Выше Сабы? Выше праматери курейшитов?! – раскрыли рты изумленные аравитяне.

*Саба, то же, что Шеба – царица Савская.

Симон кивнул.

— Если она станет женой какого-нибудь старого козла вроде Папы, мир никогда не будет принадлежать вам.

Аравитяне обмерли, переглянулись и загомонили.

— А если мы ее найдем? – наконец-то спросил командир. – Что ты с ней будешь делать?

— Я хочу, чтобы она исполнила свою собственную судьбу, — ни словом, ни смыслом не соврал Симон.

Ничего не понимающие армяне напряженно смотрели то на него, то на аравитян.

— Братья, — перешел он на армянский и тут же грубо польстил, — вы, конечно, все слышали про праведную княгиню Вараздухт…

— Ту, что веру армянам несла? – неуверенно подал голос командир.

— Да, — кивнул Симон, — так вот, из нашего Египта похищена женщина, армянка, еще более родовитая и праведная, чем Вараздухт. Ты понимаешь, какой грех может произойти, если она станет рабыней какого-нибудь безродного нечестивца?

Командир покрылся румянцем и принялся объяснять остальным, что, собственно, происходит. И после долгого горячего обсуждения, наконец-то, был задан главный вопрос:

— А если мы ее найдем? Чьей она станет?

— Царица Цариц должна сама решать свою судьбу, — непреклонно произнес Симон. – Я от этого правила не отступлю.

***

Пожалуй, именно с этого момента что-то изменилось – раз и навсегда. Связанные общей задачей и общей тайной воины как-то примирились друг с другом и уже не держали руки на рукоятках мечей. И все-таки, они так и не ведали Истины.

Симон знал, что в обыденной жизни истина приоткрывается – чуть-чуть – лишь таким, как Амр. Давно переступивший страх смерти полководец наверняка что-то видел – там, на краю меж бытием и небытием. Но даже Амр умудрился сделать из увиденного поразительно неверный вывод: Единый бесконечно добр.

Это было тем более удивительно, что кто как не Амр знал, сколь жестока жизнь. По сути, полководцу оставалось проделать лишь одну простейшую гностическую операцию: осознать, что Творение ровно таково, каков его Творец. Но… Амр так и не сделал этого открывающего разум шага.

Симон поднял глаза в небо. Оранжевая комета висела точно над ним, всем своим видом показывая, что Всевышний так же отстраненно красив, как она, и так же невыносимо и непредсказуемо опасен. Пока спит себе высоко в небе – дает передышку, а как что Ему пригрезится, — нащупает и разорвет в куски! Даже не открывая глаз.

«И Сын его такой же будет…»

Собственно, Бог не был высшим существом; выше всего сущего находился Логос, частичку которого носил в себе каждый человек. Именно в Логосе было последнее убежище измученной Актом Сотворения души. Сам же Акт Сотворения более всего походил на изнасилование. Душу ведь не спрашивали, хочет ли она, может ли здесь находиться. Просто Великому Бабуину мало было обладать всей властью над глиной; он желал, чтобы глина чувствовала, что с ней делают, все понимала и страдала. А если верить таким, как Кифа, высшей целью Того Который был окончательно сломленный человек, способный лишь пресмыкаться перед тем, кто его насиловал все эти тысячелетия.

— Спасение… — горестно усмехнулся Симон.

При тех условиях, что были озвучены пророками, каждый принявший Спасение чужой кровью становился еще и подонком – в точности по образу и подобию.

«Такой Спаситель не должен родиться в мир… — поджал он губы, — только не через меня…»

***

Амр знал, что его черед уже пришел – просто потому, что все сделано. Назначенный префектом Менас уже вступил в должность и мгновенно отладил мирную жизнь во всей Александрии. Филоксениус с благодарностью принял от Амра подтверждение своих прав в Аркадии. И даже несколько запоздавший с выражением покорности Иоанн из Мемфиса был оставлен на своем привычном месте. Все они понимали, какой шанс утвердиться по-настоящему крепко дает им трехлетняя отсрочка от налогов, так что о мятежах не думал никто.

Развивались и военные успехи. Там, далеко на востоке, люди Амра должны были вместе с Андроником и Теодором войти в Константинополь. На западе, воины уже взяли Триполи и весь Пентаполис и подходили к Кархедону. А здесь, на Ниле флот, ставший исламским благодаря Зубайру, спешно оснащали косыми аравийскими парусами и тут же выводили в открытое море.

— Может быть, они не станут тебя менять? – мрачно проронил Зубайр. – Все знают, что Египет лишь тебя признает.

— Поэтому и сменят, — улыбнулся другу Амр.

Он был готов к такому повороту и подготовил все: подписанные договоры, несколько огромных отчетов о взятой добыче, и – самое главное – подарки детям Аиши.

Здесь было все: фигурки диковинных зверей, мастерски вырезанные из дерева здешними умельцами, — для самых младших, хитроумные костяные головоломки александрийских гностиков – для средних и самый важный подарок – принятый от жрецов меч самого Искандера бин Македа* – для старшего, Абдаллаха.

*Македа, по эфиопским преданиям, родовое имя Олимпии – матери Александра Великого.

Меч был довольно простой, и металл – Амр оценил его со знанием бывалого воина – металл был так себе. Но столь прославленное оружие просто обязано было принадлежать потомству Мухаммада. То, что слово ислама, слово истины и справедливости обойдет весь мир так же быстро, как дело Искандера, Амр уже видел.

***

Ночь выдалась беспокойной, и, конечно же, Мартина не спала, а только беспрерывно встречала и провожала посланников и гонцов.

— Валентин уже возле Константинополя, — доложили к полуночи. – Его удерживают лишь варвары Амра – выясняют, надо ли пропускать его легионы в город.

Это давало надежду.

— Варвары пропустили Валентина, — доложили через три часа, — сочли своим союзником.

Это отнимало надежду.

— Валентин не хочет брать у тебя денег, — услышала она к четырем утра, — но его сотники не против получить какие-то подарки.

И это был самый сложный момент, потому что становилось неясно, есть ли у тебя надежда. А едва взошло солнце, императрице доложили, что флот Теодора входит в гавань, и Мартина почувствовала, что прямо сейчас все и решится.

— Приведите Грегорию, — распорядилась она, и ее сноха тут же вошла в зал – так, словно ждала за дверью.

— Я не знаю, должна ли это говорить…

Мартине не надо было приглядываться, чтобы видеть: лица на снохе нет.

— Ты о Теодоре?

— Нет, — покачала головой Грегория, — я о своих.

Внутри у императрицы похолодело. Пахло предательством.

— Говори.

— Мои братья говорили и с людьми Аршакуни, и с людьми Теодора – еще вчера. Сразу после коронации.

Мартина замерла, а Грегория собралась с силами и выдохнула последнее:

— Они сговорились вернуться к священным обычаям наших матерей.

— Что?! – приподнялась императрица. – Они хотят снова передавать власть по матери?!

Грегория молча кивнула.

Мартина бессильно осела на трон. Хуже этого ничего придумать было нельзя, но это был единственный способ придать видимость законности назревающему смещению потомства Ираклия. За ним должна была последовать резня и быстрый распад единой страны на мелкие отдельные провинции – строго по материнским линиям…

— Почему ты не сказала об этом вчера?

— Аршакуни и Теодор согласились не трогать моих детей и даже оставить Констанса на троне.

Императрица закрыла лицо руками. Это означало, что ее саму и ее детей ждет то же, что все узурпаторы до единого делали до Ираклия.

— Спасибо, Грегория… — тихо произнесла она, — спасибо, что все-таки предупредила.

Сноха бесшумно скрылась за дверью, и Мартина решительно поднялась с резного трона, подала знак преданным гвардейцам-эфиопам и прошла в спальню к мальчикам.

— Вставайте, дети. Поднимайся, Ираклонас, помоги Давиду одеться…

— Я не прислуга… — буркнул спросонья пятнадцатилетний император. – Где наша Клавдия?

— Клавдии не обязательно знать, что вы уезжаете.

— Куда? – мгновенно проснулся Ираклонас.

Мартина поджала губы. Еще вчера она бы не поверила, что сделает это, но сегодня было только одно место, где ее детям ничего не грозило.

***

Симон спрыгнул на причал первым, прошел пять-шесть шагов и сразу почуял, откуда Ей грозит беда. Да, формально в кишащем тысячами наемников и уже пылающем Кархедоне опасность была повсюду: руководимые святыми отцами солдаты грабили и поджигали дома несториан, евреев, донатистов и прочих врагов Спасителя. Однако Симон не имел права отвлекаться на чужую смерть; ему следовало чуять главное – точное направление пути, по которому угроза движется именно к Ней.

— За мной! – приказал он и перешел на бег.

И воины сопровождения, двумя параллельные колоннами, один за другим спрыгивали на каменный причал и так же бегом, с обтянутыми кожей щитами наперевес двинулись за ним.

— Туда! – указал Симон на проулок и первым рванулся вперед.

Он и не взялся бы сказать, как, чем он это чувствует и знает. Знание – финальная награда за двадцать восемь лет жесточайшей аскезы духа – просто жило в нем так же, как зрение, слух или обоняние.

— Здесь! – повернул он в следующий проулок и неожиданно врезался в гущу нетрезвых итальянских наемников.

— Смотри-ка, жид! – заорал один, ткнул грязным пальцем в сторону покатого амхарского носа Симона и потянулся за коротким солдатским мечом – А ну, иди сюда…

В следующие несколько мгновений и наемник, и его товарищи были яростно изрублены в куски аравитянами и армянами. После беседы с Симоном на корабле воины понимали, какова цена промедления. А едва Симон выбежал на ту самую площадь, на которой не так давно, на его глазах рассекали укравшего Елену солдата, он остро пожалел, что не может просто подняться в воздух и полететь. В центре площади хищно шевелилась гомонящая толпа наемников, и он чуял: она там, внутри!

***

Когда дети были одеты и собраны в путь, а преданные ей гвардейцы-эфиопы встали в дверях потайного хода, Мартина схватила желтый папирусный листок и стремительно вывела единственное спасительное имя.

«Аиша, сестра…

Я знаю о тебе немного, почти ничего. Я знаю, что ты – вдова, как и я. Я знаю, что твой муж был великим человеком, — как и мой. И я знаю, что ты приняла Единого всем сердцем, – как и я.

Прошу тебя, Аиша, прими моих детей, как своих, — я знаю, именно это завещал Мухаммад. Византия уже не помнит ни о словах пророков, ни даже о Боге.

Твоя сестра Мартина».

Императрица свернул папирус в трубочку и протянула письмо старшему из эфиопов.

— Береги моих детей, Захария.

Тот наклонил голову.

Она поцеловала Ираклонаса, упала на колени, обхватила и прижала к себе меньших, Давида-Тиберия и Маринуса, и заплакала. Она бы не рассталась с ними ни за что, но во всей забывшей Бога Ойкумене оставалось только одно место, где ее царственных, слишком царственных сыновей не ждала кастрация, – родина яростного и бескомпромиссного пророка Мухаммада.

***

Елена поняла, что ее убьют, сразу, как только заглянула в глаза Мартина, но кастрат Кифа не решался на это долго, очень долго. Сначала он зачем-то повел ее на окраину города, но на полпути повернул, снял для нее и охраны комнату в маленькой гостинице, а сам исчез на несколько часов. Затем он снова вывел ее в город, и снова вернул в гостиницу. Кифа то ли обдумывал, какую бы пользу из нее напоследок извлечь, то ли решал, как именно будет ее убивать, то ли просто боялся пролития крови всеобщей праматери.

«Симон… — мысленно просила она, — где ты? Приди же скорее!»

Но Симона все не было и, в конце концов, когда весь Кархедон окончательно наполнился пьяными, грабящими богатых горожан итальянскими наемниками, Кифа принял какое-то решение.

— Идем, — схватил он ее за руку и вывел в самый центр небольшой площади с глиняным баком на небольшом квадратном возвышении. – Сиди здесь.

Она покорно присела возле бака и, стараясь не касаться спиной почему-то испачканной известью керамической стенки, замерла. Ей было страшно, очень страшно. Все это место буквально воняло смертью. А Кифа тем временем подошел к вывалившейся из харчевни группе солдат и ткнул в ее сторону пальцем.

«Чего он хочет? – похолодело внутри Царицы Цариц. – Почему не убьет сам?»

— Еврейка? – неуверенно подошел к ней самый молодой из солдат.

— Да, — кивнула Елена.

В ее генеалогическом древе на прямой материнской линии стояли все, абсолютно все народы Ойкумены.

— Лучше не связывайся, — подошел к молодому солдату второй, постарше, — я говорю тебе, она из варваров.

Молодой испугался. То, что варвары люто мстят каждому, пролившему кровь их рода, знали все.

— Она сама призналась, что еврейка.

Старый солдат пригляделся к грубоватым чертам Царицы Цариц.

— Да, какая она, к черту, еврейка? Или из черкесов или, не приведи Господь, из гуннов. Тут людей Кубратоса, как мух.

Солдат наклонился пониже.

— Или все-таки ты из черкесов?

— Да, — признала Елена; черкесского рода была ее прапрабабушка.

— А может, амхарка? – подошел третий солдат.

— Да, амхарка, — кивнула Царица Цариц; это тоже было истиной, — смотря с какого поколения считать.

Их становилось все больше и больше: три, затем пять, затем подошли еще… но начать делать то, зачем их послал кастрат, никто не решался. И лишь когда мечущийся по краю площади Кифа послал вторую группу еще более пьяных и уже пахнущих чужой кровью погромщиков, в небесах что-то стронулось.

— Лежать! – бросили ее на утоптанную землю казнилища и решительно, со знанием дела сорвали платье, — смотрите, сопляки, как надо с ними…

Елена прикусила губу. Она чувствовала, что кричать бесполезно.

— Ноги… ноги ей разведите…

Ее прижали к земле, начали разводить в стороны руки и ноги…

— Не надо, мальчики… я же всем вам – праматерь.

Елену ударили в ухо.

— Заткнись, сука жидовская!

— Грех ведь какой… неискупимый…

Ее снова ударили.

— Вот тварь! У меня на нее не стоит!

«Симон?!»

Она почуяла, что муж рядом, всем сердцем.

— Симон!!! – заорала она и нечеловеческим усилием сбросила с себя насильника. – Я здесь, Симон!!!

И тогда ее начали топтать.

***

Мартина, понимая, что Валентин и Теодор все равно пройдут во дворец, приказала своим эфиопам оружия не применять. Но ответного благородства не увидела.

— Ну, вот, Мартина, я и пришел, — по-хозяйски обвел глазами тронный зал Теодор.

— Зачем?

— Судить тебя буду, — ухмыльнулся полководец.

Императрица подняла брови.

— За что Теодор? За то, что ты погубил половину войска, послав его переходить Нил, когда сам Господь был против тебя?

Полководец опешил.

— Или за то, что ты, как всегда струсил, и отдал Никею без боя? А может быть, ты будешь судить меня за то, что отправил флот в Аравию до срока, а затем бездарно потерял весь Траянский канал?

Теодор густо покраснел…

— Нет, подожди, — упреждающе подняла руку Мартина, — я все поняла. Ты хочешь осудить меня за то, что каждый раз доверял оборонять города Египта неопытным мальчишкам, а сам предпочитал укрываться в Александрии! Так?

— Я… я… действовал по согласованию с Сенатом… — выдавил багровый от ярости полководец.

— И в этом тоже виновата я? – наклонила голову Мартина.

Теодор яростно выдохнул и с усилием взял себя в руки.

— Ты виновата в отравлении своего мужа императора Ираклия и его сына императора Константина, — внятно проговорил он и вытащил помятый листок. – Твое письмо ясно доказывает это! Хочешь почитать?

Мартина покачала головой.

— Я прочла вариантов двадцать этого письма, Теодор. Думаю, тот вариант, что ты держишь в руке, ничем не лучше остальных.

В двери послышались тяжелые шаги, и в проеме появился Аршакуни. Стараясь не глядеть на Мартину, он сдержанно кивнул Теодору и отошел в сторону.

— А почему ты не приветствуешь меня, Валентин? – поинтересовалась императрица. – Или ты уже видел указ о моем смещении?

— Мы тебе приготовили кое-что получше… — усмехнулся Теодор и махнул в дверь рукой. – Затаскивайте!

В коридоре послышался такой шорох, словно что-то волокли, и Мартина привстала. Прямо по каменному полу тронного зала протащили и бросили у ее ног два ярко-красных тела – с только что снятой кожей. И они еще жили.

— Кто это? – глотнула императрица.

— Сама посмотри.

Мартина собралась с силами, сделала несколько шагов и склонилась над тем, что был ближе. В уголку бессильно сипящего рта виднелся крохотный кусочек черной кожи.

— Захария?! – Мартина осела на колени. – Господи Боже… Захария.

Ее преданный гвардеец-эфиоп уже отходил. А едва он содрогнулся и замер, от настежь распахнутых дверей послышался тоненький детский голос.

— Мама…

Мартина подняла голову.

В дверях, под охраной рослых гвардейцев Теодора стояли все ее дети.

***

Симон рванулся к Царице Цариц всем существом, и наемники разлетались в стороны, словно мальчишки под ударами никем не опоенного медведя

— Елена!!! Не-ет!!!

Он уже чувствовал, что не успевает. И ровно в тот миг, когда все, кто хищно шевелился вокруг Нее, отвалились и остались где-то за спиной, он увидел, что опоздал.

— Елена… — упал он на колени.

Его жена, его Царица Цариц, перепачканная кровью, как в тот день, когда он развернул еще теплую, пахнущую свежениной шкуру красного быка, теперь, с так и не выношенным сыном внутри, уже отходила.

— Елена… — приподнял и уложил ее голову на свои колени Симон.

Ее сияние задрожало, а затем, словно зарница, вспыхнуло, на мгновение озарив площадь, и погасло.

Симон поднял голову и обвел мир вокруг непонимающим взглядом. Здесь же, в трех-четырех шагах от него армяне спиной к спине с аравитянами рубили заморских убийц, и мелкие брызги крови летели ему в лицо. Чуть дальше тянулись залитые оранжевым светом пожаров улицы, и он чуял и запах сгорающего домашнего скарба, и запах горелой человечины. В сиреневом утреннем небе, прямо над горизонтом в очередной раз восходила похожая на лампаду звезда. Но чувства реальности не было – так, словно все это было неживым.

— Вы убили мать всего человечества… — внятно обвинил Симон.

Человечество молчало.

— Вы убили – внутри Нее – вашего Спасителя…

Спасаемые рубились – каждый за то, во что верил.

— Бог так и не родился. Пророчества не сбылись. Это конец.

И в тот же миг небеса озарились пронзительно ярким оранжевым светом, и горизонт на севере вспыхнул.

Симон поднял голову и за мгновение до того, как далекий удар дошел да Кархедона, увидел, что все небо вокруг звезды-лампады покрыто огненными нитями «божьих стрел».

***

Сыновей Мартины начали кастрировать здесь же, при ней.

— Валентин! – билась она в руках гвардейцев, — ты же Аршакуни! Где ты потерял свою честь?!

Полководец резко развернулся и выбежал, а Ираклонаса, императора Византии и любимого сына первого правителя всей Ойкумены Ираклия уже схватили со всех сторон четверо или пятеро человек. Теодор не собирался оставлять законных наследников на их законном месте.

— Не-ет!

И почти сразу же пришла очередь совсем еще маленьких Давида и Маринуса.

— Будь ты проклят, Теодор! – прорыдала Мартина, – будь проклята…

— Язык!!! – заорал Теодор, — язык режьте!..

Он хорошо понимал силу и неотвратимость материнского проклятия. И Мартину тут же повалили на каменный пол и кинжалом разжали зубы.

— Будь проклята… — задергала она головой, — вся эта… Визан… ти… я…

И в тот же миг в окнах полыхнуло оранжевым, а цветные дворцовые витражи ухнули и осыпали пол сверкающей крошкой.

***

Гонцов от халифа было двое, и Амр уже видел, как трудно им сказать хоть что-нибудь.

— Давайте документы, — протянул руку Амр, — я знаю, что там…

Вид у посланников был крайне смущенный.

— Ты больше не правитель Египта, Амр, — отважился один из них и протянул бумаги.

— Тоже мне – владыки судеб… — недобро хохотнул Зубайр в адрес тех, кто выслал этот указ. – Уж если кто и правитель, так это Амр!

Амр, прося тишины, поднял руку, быстро пробежал глазами – одно за другим – все три послания и кивнул.

— Я готов. А где мои преемники? Где хотя бы Абдаллах бин Сад? Кому дела сдавать?

— Они прибудут позже, — смутился гонец.

Амр улыбнулся.

— Все, как и ожидалось. Я уже смещен, а преемника еще нет. Кстати, а когда вы обратно поедете?

— Да, прямо сейчас, — отозвался гонец.

— Отлично, — кивнул Амр, — я тут подарки приготовил… детям Аиши. Завезете?

Гонцы переглянулись.

— Что такое? – поднял брови Амр. – Вам же по пути?

— Так… это…

— Ну? – насторожился Амр. – Что еще?

Гонцы, один за другим опустили глаза. Но Амр ждал, и не ответить ему было немыслимо.

— Нет у Аиши больше детей… — с трудом выдавил один.

— Как так – больше нет? – не понял Амр. – Что значит…

Он двинулся вперед, но пошатнулся и ухватился за центральный столб шатра. В глазах помутилось.

— Ты хочешь, сказать, что Абдаллах сын Мухаммада…

— И Абдаллах… — помрачнел гонец, — и все остальные.

— У Мухаммада больше нет потомства, — тихо добавил второй гонец.

Стало так тихо, что было слышно, как далеко-далеко, где-то у Нила кричит погонщик скота, и хлопает его гибкий бич.

— Кто?.. – хрипло выдавил Амр и потянул меч из ножен.

Гонцы отшатнулись.

— Кто?! – ухватил он ближнего за одежду и приставил лезвие к дернувшемуся кадыку. – Кто посмел?!!

— Я не виноват, — с ужасом в глазах выдавил воин, — не убивай меня, Амр…

Амр прикусил губу и отшвырнул гонца. Теперь, когда самыми близкими, самыми главными родственниками Пророка стали Али и Хаким, его вопрос, кто посмел, был излишним.

— Я выхожу в Аравию, — кивнул он Зубайру. – Собирай всех. Всю армию!

— Ты не можешь, Амр, — забеспокоился второй гонец, — ты уже отстранен!

И в следующий миг его рассеченное наискось тело рухнуло на пол.

— Собирай армию, Зубайр… — уже тише, но еще решительнее приказал Амр.

И впервые эфиоп отрицательно покачал головой.

— Ты уже ничего не изменишь, брат. Или ты хочешь, чтобы у Мухаммада вообще не осталось родни?

Амр покачнулся, развернулся и бросился вон из шатра. Добежал до походной мечети, сорвал полог, ввалился внутрь и рухнул на колени.

— О, Аллах… что теперь?! Дай мне знак!

И в тот самый миг, когда небо озарилось оранжевым светом, а земля дрогнула, его плоть хрустнула, а оставшийся в живых гонец выдернул из спины* покорителя Ойкумены свой короткий меч.

*Именно так, во время молитвы и в спину часто убивали халифов.

— Спасибо, Аллах… — булькая кровью, выдавил Амр. – Наконец-то.

***

Конечно же, Кифа выполнил приказ Мартина не сразу. Все-таки именно у него, у Кифы в руках находилась величайшая драгоценность человечества, и только он, Кифа, в данный момент самый влиятельный человек Ойкумены мог решить, что с этой драгоценностью делать. Вот только Папе она была уже не нужна.

Елену с радостью приняли бы на Востоке – в Константинополе; у Мартины как раз наблюдался острый дефицит власти, но это стало бы бездарной тратой сокровищ. Та, что может родить Спасителя, не должна служить политическим амбициям всех этих армян, греков да евреев.

Кифа мог обладать ею и сам, – как рабыней. Благо, Елена за двадцать восемь лет жизни в заключении совершенно утратила волю к сопротивлению. Но тогда на него ложились заботы о взращивании личности, превосходящей по значению и своего земного отца Симона, и своего небесного отца Яхве.

Этот последний вывод Кифу и остудил. Контролировать такое дитя было не под силу никому. Сын Елены мог запросто отказаться, например, от кастрации. Мог целиком отвергнуть идею принесения себя в жертву. И принудить его к этому было невозможно. А главное, о чем внезапно догадался Кифа: Спаситель мог вложить в понятие Спасения какой-то свой собственный смысл. Он действительно мог спасти всех – даже не кровью, а одним своим – даже не Словом – помыслом, так же, как его отец Симон одним помыслом двигал тарелки по столу. Когда Кифа это осознал, он покрылся холодным потом. Человек, действительно Спасенный, не нуждался в институте Спасения!

Через четверть часа произошло то, что произошло, а Кифа отчаянно убеждал себя, что то живое, что было во чреве затоптанной Богоматери, еще не умело мыслить, а процесс пролития жертвенной крови не состоялся.

«В конце концов, если Хозяина нет, и он не оставил нам ни Своего Сына, ни Своей нотариально заверенной воли, — напряженно думал он, садясь на ближайшее судно в Италию, — это не повод оставлять Дом без управления…»

Кифа был готов отстоять интересы Хозяина Церкви и выразить Его нотариально заверенную волю вместо Него самого. И это не было мошенничеством; это был как раз тот случай, когда Слово равно Делу.

А потом впереди показались италийские горы, и первое, что Кифа увидел в главной провинции Ойкумены, – всеобщую панику и такое же всеобщее ожидание конца. Едва с неба упал огонь, снова проснулся Везувий, и вскоре небо опять стало серым от пепла и дыма, снова прошли кислые дожди, из-за которых с деревьев слезала кора, а море наполнилось плавающей на поверхности горячей пемзой. Но главное: все ждали флота аравитян.

— Битва предстоит колоссальная, — сухо сказал при встрече прибывший в Италию несколькими часами раньше Мартин. – Наши владетели эмпорий собирают все суда, какие только могут, но силы все еще неравны.

— Их больше? – предположил Кифа.

— У них навигаторы лучше, — покачал головой Мартин, — да, и паруса какие-то странные. Разведка донесла, они чуть ли не против ветра могут плавать.

Кифа пожал плечами. Он тоже слышал такое – еще в Египте, но счел обычной байкой.

— А как там… мое дело? – напряженно поинтересовался он, — движется?

Мартин криво улыбнулся и покровительственно похлопал Кифу по загривку.

— Не беспокойся. Кастратам очень понравилось выбранное тобой для первого Папы имя. Волнующее такое слово – Петр…

— Но ведь первым Папой должен стать именно я, — твердо напомнил Кифа. – Ты не забыл? В Писания должен войти не только мой псевдоним, но и мои размышления о Спасителе и Спасении!

— Войдут, — кивнул Мартин. – Они тоже всем понравились.

Кифа благодарно склонил голову и понял, что плачет. Никогда прежде он не стоял так близко к исполнению всего, о чем когда-либо мечтал.

***

Уже к обеду Симон предал огню тело Елены в Кархедонском тофете, однако в себя он пришел только на третий день, уже в море, на пути в Рим. Но и тогда он все еще был в растерянности.

«Почему какому-то кастрату дана власть отнять у человечества Спасителя? – уставясь в морской горизонт, думал он. – И где теперь Бог?»

Проще всего было считать, что Господь передумал и решил не воплощаться, чтобы не принимать в жертву себя самого и не лишиться удовольствия убивать – каждым своим вдохом. Но это противоречило пророчествам, а говорящий с пророками Джабраил не врал никогда.

Уж, скорее, Господь стал жертвой собственной воли, и, решив воплотиться в теле нерожденного сына Елены, попал в колесо жизни и теперь даже не помнит, ни кто он, ни как здесь оказался. Однажды приняв решение воплотиться, Господь не мог уже избежать бытия человеком.

— Например, мной.

«Сын и Отец едины», — вспомнил Симон сказанное Джабраилом пятому отроку, и в груди его стало горячо.

Этот банальный софизм мог, например, означать, что Симон, отец так и не родившегося существа, убитого в теле Царицы Цариц, един со Спасителем. И есть – Спаситель. Триединый. Непознаваемый и Всемогущий. И Сын Его убит лишь потому, что был миг, когда Симон не захотел этого рождения.

Рядом закричали, и Симон тряхнул головой и вышел из мгновенного оцепенения.

— Аравитяне! – кричали матросы. – Аравийские паруса! Смотрите!

— Сколько их!

— И все на нас!

Симон вгляделся. У линии горизонта виднелись тысячи характерных аравийских парусов – углом.

— Наших тоже много!

Симон прищурился. От итальянского берега уже выходила сводная эскадра всех эмпорий этой земли – с квадратными парусами.

— Сейчас сойдутся!

Симон видел и это. И встретиться они должны были… — он оценил расстояние, — от силы через час. И победивший наверняка будет уверен, что Господь на его и только на его стороне.

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь победил, — вслух, сам себе произнес он и понял, что может проверить все свои подозрения прямо сейчас.

Симон прикрыл глаза, снова открыл, глянул в небо. Комета уже уходила за горизонт, обещая вернуться чуть менее чем через сутки. Если он и впрямь – Бог, он мог вернуть ее назад и уронить в точности на место встречи флота, однако нарушать равновесие хода светил небесных ради минутного каприза он не желал.

Симон глянул в сторону берега. Везувий мирно пыхтел, время от времени выбрасывая то облако серого пепла, то порцию пемзы.

— Да будет так.

И в следующий миг берег отозвался гулом, а море пошло рябью.

— Уничтожить, — внятно приказал Симон. – И тех, и других.

***

Ударило так, что всей Ойкумене стало ясно: это конец. Как докладывали Мартину агенты, едва Везувий проснулся, близлежащие города были попросту засыпаны пеплом – за час или два. А спустя сутки Мартин увидел остатки итальянского флота, — через море, усыпанное плавающей на поверхности дымящейся пемзой, прорвались только несколько судов.

— Море стало горячим, как суп, — рассказывал поседевший капитан, — даже смола меж досок бортов растаяла. Все суда, что не сгорели сразу, просто утонули, набрав воды.

— А что аравитяне?

— То же самое, — тихо сказал капитан. – Два величайших флота в мире погибли, как только сошлись для боя.

Мартин поднял глаза в небо.

— На все воля Всевышнего.

Да, это была потеря, но конца света он не ждал, а в целом, воля Божья его устраивала. В далеком Константинополе десятилетний император Констанс лично объяснил подданным, что его сводной бабушке Мартине усекли язык и сослали вместе с сыновьями на Родос* за отравление мужа и сына. И регентом императора, вопреки обычаю, впервые стала не его мать – Грегория, а новый патриарх Павел, то есть, Церковь. Да, семья Аршакуни тут же попыталась отбить захваченный кастратами престол, но это могло закончиться лишь одним – грядущей резней армян. Церковь Христова посягательств на свою власть не терпела ни от кого.

*Скорее всего, и здесь – маленький остров-крепость Родос на Ниле, а не огромный остров в Эгейском море.

В Египет, сразу после устранения Амра, прибыли два новых правителя, и налоговая политика начала плавно меняться, и это означало, что, год-два, и начнутся мятежи. Ну, а после того, как просочились новости о том, что у Мухаммада нет более потомства – ни от одной из двенадцати жен, Мартин ждал еще одной резни – уже в стане мусульман. Дикие аравитяне не были в состоянии осознать, какое благо для страны то, что ни в ком более не течет священной крови Пророка.

Ну, и понятно, что повсеместно принялись притеснять евреев. Теперь, в условиях войны всех против всех, не примкнувшие ни к одной партии еврейские купцы и раввины раздражали правителей, как никто другой. И было ясно, когда евреи, последние «нити», связывающие собой лоскутное тело Ойкумены, будут перерезаны, расползется все.

— Разделяй и властвуй, — рассмеялся Мартин. – Бессмертные слова.

***

Владетель пусть и небольшой, но самой лучшей римской эмпории* на всем полуострове Нерон узнал о прибытии Симона, едва тот сошел на берег.

*Римская эмпория – в данном случае используется буквальное значение – защищенное крепостью торжище.

— Этот тот самый? – живо заинтересовался он.

Слухи о Симоне ходили давно, и эти слухи весьма впечатляли.

— Тот самый, — кивнул секретарь.

— Может, пригласить его ко двору? – хмыкнул Нерон. – Пусть позабавит…

Как рассказывали, Симон мог излечить от любой болезни, просто приказав человеку выздороветь, ненадолго поднимал мертвых, превращал воду в вино, заставлял статуи двигаться и гримасничать и даже летал по небу. Впрочем, в реальность последнего чуда Нерон так и не поверил.

— Не стоит, — покачал головой секретарь, — по-моему, он свихнулся.

— Что так? – поднял брови Нерон.

— Теперь он говорит, что он и есть Господь Бог, — криво улыбнулся секретарь.

Император опешил.

— Как так – Бог? Тот Самый?

— Ага, — булькнул смехом секретарь, но тут же посерьезнел. – Но сил у него и впрямь стало много. Делает, что хочет.

Нерон почувствовал, как в животе екнуло. Он был искренне верующим митраистом, то есть, чтил заповеди, знал, что Спаситель Митра уже приходил и понимал, что лишь причастившись Его крови и плоти, можно обрести посмертное блаженство. А уж то чудо, когда молния, ударив точно в его кружку, расплавила металл и пощадила самого Нерона, позволяло думать, что он – все-таки – в числе спасенных.

— Я хочу его видеть.

— Может быть, не стоит? – засомневался секретарь. – Ему ведь дворец разнести – только дунуть…

— Молчи, дурак, — пыхнул Нерон, — и делай, что тебе сказано.

Ему было ужасно любопытно.

***

Симон пробовал одно дело за другим – лечил, превращал, поднимал со смертного одра – и уже видел: все обстоит самым худшим образом, ибо именно он и был Главным Бабуином Вселенной. И когда за ним пришли от Нерона, он двинулся во дворец с тем же покоем на лице и неизмеримым ужасом внутри, с каким бродил по городу.

— Ты и впрямь сам Господь Бог? – первым делом спросил император*.

*Подробнее об этом диспуте и дальнейших событиях см. «Псевдоклементины», весьма нелюбимый Церковью, на удивление подробный и точный отчет очевидца – будущего Папы Клемента.

— Да.

— Бог-сын или Бог-отец?

Симон вспомнил Джабраила.

— Сын и Отец едины.

Император заерзал на троне и подался вперед.

— Но это значит, что именно ты в ответе за уничтожение нашего флота?

Симон тяжело вздохнул.

— Не только вашего. Я уничтожил их оба.

Император опешил, долго думал и отодвинулся – чуть-чуть.

— Так ты… недобр?

— Мир есть зло, — развел руками Симон. – А творение целиком отражает лицо своего Творца. Согласись, император.

Нерон поджал губы, и было понятно, почему. Повинный в смерти тысяч людей, он должен был выглядеть перед лицом Истины совершенным негодяем.

— Я говорю не только о тебе, — печально улыбнулся легко увидевший его маленькие испуганные мысли Симон, — я, в первую очередь, говорю о себе.

Император неловко усмехнулся. Было видно, что это не сильно его утешило.

— А как же Спаситель? Он ведь добр и безгрешен.

Симон прикрыл глаза. Маленький комочек живой плоти внутри Царицы Цариц еще не успел родиться, а значит, и нагрешить.

— Да, — согласился он, – мой сын был безгрешен. Но вы убили его.

— Этим Спаситель и спас каждого из нас! — горячо поправил беседу в нужное русло митраист Нерон.

Симон покачал головой.

— Не уверен… Не думаю, чтобы он успел хоть кого-нибудь спасти.

«Или успел?»

Симон понимал, что разницы в том, как именно пролить кровь, — распятым… или убитым во чреве матери, — нет. Главное условие – принять смерть от людей и во имя людей – было соблюдено. Однако мог ли осознать этот комочек плоти, зачем пришел в мир? Была ли в нем искра Логоса?

— Я не знаю, спас ли он тебя, Нерон, — признал Симон, — я не всезнающий Логос. Я всего лишь Бог-отец.

Император поджал губы и замер.

— А ты… можешь это доказать?

— Убить тебя словом?

Император замер и, было видно, что-то почувствовал.

— Не мне доказать, — заерзал он, — всем людям! Ну, например, восстать из мертвых, пройти по воде, в небо взлететь, наконец!

Симон пожал плечами.

— Можешь отрубить мне голову. И через три дня я восстану. Но ты должен понимать, что это никакое не доказательство.

— Почему?

Симон огляделся по сторонам и сел – прямо на каменный пол.

— Потому что внушить твоим солдатам, что они отрубили мне голову так же просто, как сунуть торговцу одну монету, а внушить, что он получил две. Это может каждый второй аскет.

Нерон растерялся.

— Тогда, может, взлетишь?

Симон задумался. Это тоже не было доказательством. Он внушал, что полетел по небу, десятки раз – самым разным людям, а иногда целым толпам.

«Но могу ли я летать на самом деле?»

Он еще не пробовал.

— Как хочешь, — пожал он плечами и поднялся с пола.

Сзади по коридору шел Кифа, — Симон видел это так же хорошо, как видел перед собой императора.

— А вот и оппонент! – обрадовался Нерон. – Проходи сюда, Кифа! Ты пришел принять участие в диспуте? Симон, ты ведь знаешь Кифу?

Симон склонил голову. Он чувствовал ужас Кифы всей спиной. Кастрат прекрасно осознавал, какое преступление совершил, пусть и с попустительства Всевышнего.

«С Моего попустительства…»

Лишь поэтому он и не убил Кифу – одной мыслью, едва тот появился в коридоре. Этот матереубийца вообще был наименее виновен… ибо над ним стоял Папа, а над Папой – Симон.

***

Кифа с колотящимся сердцем остановился в дверях. Он узнал татуированный череп Симона издалека.

— Скажи, Кифа, — через весь зал спросил Нерон, — кто этот человек?

Кифа замер. Он хорошо запомнил, как воющий над телом Елены амхарец поливал землю яростным небесным огнем. Иногда ему даже казалось, что Господь, взявший на себя обязательство воплотиться в человеческом теле, воплотился именно в этом дикаре.

— Это мошенник и плут, — выдавил он.

Говорить иначе не стоило.

— А он утверждает, что он Господь Бог, — усмехнулся Нерон.

Кифа замер. Да, слово было равно делу. Но признавать, что Симон  и есть Тот Который, все равно не стоило. От этого зависело благорасположение Мартина и, в конечном счете, судьба записей Кифы да, и всей его мечты.

— Он всего лишь гностик, самонадеянно думающий познать Непознаваемого.

— Но все знают, что он заставляет статуи двигаться… — возразил Нерон.

Кифа мотнул головой.

— Это лишь кажется. Это – морок.

Нерон заерзал.

— И оживление мертвых – морок?

— Морок, — обреченно кивнул Кифа.

— И превращение воды в вино?

Кифа напряженно рассмеялся.

— Навести на человека опьянение водой – проще всего. Это умеет делать каждый аскет.

— А как же хождение по воде? А полеты в небе? – заинтересованно засыпал его вопросами Нерон.

Кифа покачал головой.

— Человеку не дано летать в небе, как птица. А Симон – всего лишь человек. Да еще из амхары – ниже родом некуда.

Нерон удовлетворенно потер ладони и повернулся к амхарцу.

— Что скажешь, Симон?

Тот медленно развел руками в стороны.

— Проверь.

Кифа напрягся. Сейчас и должно было произойти самое главное.

— Я проверю… обязательно, — рассмеялся Нерон. – Мне очень интересно, кто из вас прав. Но какой приз победителю?

— Распятие проигравшего, — спокойно, слишком спокойно ответил амхарец, — пусть он познает законное возмездие.

***

Симону было все равно, что происходит. Даже неизбежное распятие Кифы не трогало ни сердца, ни ума. Два главных вопроса: что делать с собой и что делать с людьми, так и не были решены.

Он знал, что пророчества говорят о Спасении. Он знал, что если их не исполнить, комета упадет на землю, и все кончится. Что ж, человечество не заслуживало не только Спасения, но даже сочувствия. Но он знал, что виновен в этом он сам – Творец всего сущего. Ибо глина, из которой он их когда-то изваял, была прахом, а прах годится лишь на то, чтобы попирать его ногами.

Однако он знал и другое: внутри каждого их них сияет нетленная частичка Логоса. В нем и самом сияла эта искра Вечности, но, вот беда, теперь он, Творец, попавший в плен собственного творения, был не лучше Кифы. По сути, он сейчас был тем же прахом – злобным, человекоподобным прахом. Постаревшим воином в бабской юбке. Падшим Бабуином, давно уже не помнящим ни о Вечном, ни о Беспредельном.

— И что мне делать с собой?

Ответа не было.

А тем временем не такой уж далекий Везувий исправно выбрасывал очередные порции пепла и пемзы, комета, следуя за движениями ума Симона, поливала землю огненными стрелами, и города поглощали пучины и пропасти, а мир стремительно мчался к своему завершению.

— Все готово, Симон, — осторожно доложил охранник. – Уже утро. Пора начинать.

Симон, сбрасывая ночные видения, тряхнул головой, поднялся и двинулся вслед. Утреннее солнце неярко освещало площадь, полную монахов, рыцарей, купцов, ремесленников и нищих. Нерон – в символизирующем нерушимый союз управляемых им племен плотно сплетенном лавровом венке – стоял на балконе дворца.

— Вот он… вот он… — загудела толпа.

Симон поднял голову. В центре площади возвышалась дощатая конструкция в полсотни локтей высоты – достаточной, чтобы его полет в случае неудачи закончился мгновенной смертью.

— Спасибо, император, — кивнул Симон.

Он оценил усилия Нерона избавить его от позорного распятия, пойди что не так.

— Ты готов, Кифа?

Стоящий здесь же, на ступеньках императорского дворца кастрат побледнел, покачнулся и, наверное, упал бы, если бы его не поддержал второй монах – Павел.

— Это тебе надо быть готовым, Симон, — через силу выдавил он.

Симон усмехнулся. Он видел мысленные заклятия Кифы, как на ладони, и к каким только духам прямо сейчас не обращался монах! К самым злобным, к самым мстительным! Только бы полет не состоялся.

— С огнем играешь… — предупредил Симон и взялся рукой за перекладину лестницы.

— Заклинаю вас, демоны воздушных сфер… — уже ничего и никого не стесняясь, отчаянно и громко залопотал кастрат, — помешайте ему! Душу отдам… лишь бы не на крест…

Симон покачал головой и начал подниматься. Он все еще не знал, как поступить с этим миром и собой. И лишь когда он перевалился на качающуюся под весом его тела и ветра небольшую площадку и начал подниматься, сомнения как-то сами собой отвалились.

Симон встал на колени, затем – во весь рост, оценил положение восходящей над горизонтом необычно яркой сегодня кометы, а затем неторопливо, основательно оглядел город.

— Ну, что, дети мои… вы готовы?

Обрушить комету – всю, целиком – и уйти в Небо вместе со своими творениями, было самым лучшим. Прах к праху. Дух к духу.

«И что будет дальше? Не после Страшного Суда… Позже. После Вечного Блаженства?»

Об этом в Писаниях не говорилось ничего. Ни у кого из пророков так и не хватило ни ума, ни мужества спросить Джабраила о самом главном: что будет после Царства Добра, когда Бог устанет и от приниженного восхищения пресмыкающихся перед ним праведников, и от доносящихся из преисподней проклятий вечно пытаемых грешников.

Симон подошел к краю, раскинул руки в стороны и подставил тело ветру.

«Заклинаю вас, демоны ада… — бубнил внизу Кифа, но его отчаянные, полные ужаса мысли уже затмевались мыслями остальных, — полетит? Упадет?»

Симон вздохнул, шагнул вперед, провалился и отдался струям ветра. Сначала словно с горки скользнул вниз, потом плавно, легко вывернул вверх и пошел на подъем – все выше и выше*. В мановение ока вырвался туда, где царил вечный холод, и открыл глаза. Отсюда был виден даже далекий, ритмично плюющийся огнем Везувий.

*Полеты Симона описаны очевидцами, с подробностями, присущими реальным событиям.

— Прощайте, дети мои… — произнес он и повернулся на спину, лицом в небо.

На фоне темно-синего неба оранжевая комета была видна особенно ясно – от белых прожилок внутри ее раскаленного туловища до вплетенных в долгий хвост красноватых нитей.

«А все-таки… что Джабраил пытался донести  до меня в самом конце?»

«Что внизу, то и наверху…» — устами отрока слово в слово повторил Джабраил то, что уже говорил когда-то Гермесу Трисмегисту.

Это могло означать, что угодно. К примеру, что, силой вырвав людей из их животного состояния в Небытие, он вовсе не освобождает заключенного в них, словно в маленьких грязных тюрьмах, Логоса. А, напротив, насилие над волей этих богоподобных существ неизбежно отпечатается в небесах – чем-то не менее худшим.

«Что внизу, то и наверху…»

Если Джабраил был прав, Апокалипсис, как и всякое убийство тех, кто ниже, примитивнее и грязнее тебя, стал бы худшей из ошибок, какую мог допустить Творец. Ибо нельзя вырезать грязные корни, не уронив чистое дерево. Немыслимо развалить фундамент, не обрушив кровли. А людей не избавить от грязных и грешных тел и дел, не повредив их душам совершенным над ними насилием.

Симон перевернулся лицом к земле и по спирали заскользил обратно, вниз.

«Но как же тогда быть?»

Выходило, что он, как Творец, все это время заблуждался. То есть, все это время был самым обычным еретиком!

Он изгнал Адама и Еву из рая, но разве это помогло человеку преодолеть первородный грех? Человек построил на грехе познания всю свою жизнь!

Он затопил вечно воюющий мир водой, но разве человечество проняло? Нет, потомки праведного Ноя разделились уже в первом поколении!

Он спалил Содом и Гоморру, но разве исчезли от этого педерасты? Ничуть! Они просто перебрались в Церковь и объявили первоисточником греха своего главного конкурента – женщину!

Созданные по образу и подобию Творца, люди поступали ровно так, как поступил бы он сам. Что внизу, то и наверху…

— И что будет, если их уничтожить?

Если понимать слова Джабраила буквально, ответ напрашивался не менее жестокий.

***

Кифа смотрел на полет Симона, задрав голову и беспрерывно бормоча самые жуткие, самые действенные заклинания, какие знал, умоляя о помощи всех сущностей, о которых когда-либо слышал. А Симон все летал и летал – свободно, легко и самозабвенно. И площадь, поначалу гудевшая ужасом и восторгом, теперь просто молчала и смотрела – так, словно примеряла это небо на себя.

— Что мне делать после твоей смерти? – подал голос Павел.

Он видел, что распятия Кифе не избежать.

— Делай, что хочешь, — с отчаянием отозвался Кифа, — главное, проследи, чтобы мои бумаги не пропали. Мартин обещал включить их в Писания.

— Может быть, ты и за меня похлопочешь? – мгновенно сообразил, какой шанс только что ему открылся, Павел. – Я ведь тоже тебе помогал. И мысли у меня…

— Тогда молись вместе со мной! – рявкнул Кифа. – Что ты стоишь, как столб?!

Павел громко икнул и тоже включился в почти беспрерывный поток проклятий. А едва их голоса объединились, летающий, словно птица, Симон вдруг завис неподвижно и тут же, набирая скорость, полетел вниз – по спирали.

«Мое слово и здесь равно делу!» — охнул Кифа.

— Падает! – охнули зеваки.

— Нет, не может быть…

— Он точно – падает!

— Заклинаю вас, демоны воздуха! – еще громче и еще яростнее закричал Кифа, — сделайте, о чем я вас прошу!

И Симон, уже начавший приостанавливать падение, врезался в дощатую башню боком и, ломая перегородки, одну за другой, несколько раз перевернулся, вылетел к ступенькам дворца и рухнул прямо к ногам Кифы и Павла.

Кастрат покачнулся и прикрыл глаза.

«Жив… — колотилось внутри… — я останусь жив…»

***

— Ну, что там? – полуобернулся Нерон к врачу.

— Расшибся, конечно, однако жив, — кивнул тот, — удивительно, он даже костей не сломал.

— Значит, Кифа выиграл? – задумчиво хмыкнул Нерон. – Или нет? Симон ведь все-таки летал?

Он повернулся к появившемуся на балконе отцу Мартину.

— Что скажете, святой отец? Кто из них победил?

Отец Мартин поджал губы.

— Симон упал. Значит, он не всемогущ. Значит, он не Господь Бог.

— Бог не всегда бывает всемогущим, — не согласился Нерон, — особенно если Бог попал в тело человека. Митра не был всемогущ…

— И его распяли.

— Значит, по-вашему, Симона следует распять? – хмыкнул Нерон, — а Кифу – наградить?

Отец Мартин покачал головой.

— Кифа не одержал верха в споре. Ты же видел, что он читал заклинания. Он злонамеренно помешал Симону выиграть. Он тоже должен быть распят, — как убийца и разбойник.

Император прищурился.

— А вы ведь, святой отец, похоже, имеете свой интерес…

— Кифа знает больше, чем ему следует знать, — криво улыбнулся отец Мартин. – Церкви он больше не нужен.

Нерон покачал головой. Выглядеть беззаконным убийцей он, всем известный как митраист, не желал.

— Нет, святой отец, желания Папы кого-то устранить недостаточно, чтобы я приказал распять невиновного.

И тогда отец Мартин на мгновение ушел в себя и кивнул.

— Кифа виновен во множестве других преступлений. Уже то, что он предал своего духовного учителя…

— Это кого же? – насторожился Нерон.

— Был один грек, — уклончиво ответил отец Мартин, — двадцать восемь лет назад. Все учил, подобно Митре, не делать насилия без нужды… Его камнями забросали.

— И Кифа его предал?

Отец Мартин кивнул.

— Трижды отрекся. Свидетелей полно.

Нерон замер. Тройное отречение везде и всегда означало одно: полный и окончательный отказ. И трижды, словно от Сатаны, отречься от собственного Учителя, это был грех неискупимый.

— Но ведь это не преступление, — вздохнул он. – Подлость – да, трусость – да, мерзость перед Богом – да. Но не преступление.

Отец Мартин кивнул и наклонился к самому уху Нерона.

— Если только не знать, что в тех краях нашего Кифу звали на еврейский манер Каиафой*, — тихо произнес он.

*Первое, истинное имя апостола Петра именно Каиафа. Петром его сделал в IV веке при помощи лингвистических манипуляций Евсевий Кесарийский (Евсевий Памфил).

Император открыл рот, да так и замер.

— Тот самый Каиафа?!

— Да, — распрямился отец Мартин. – В Палестине Кифу называли именно так.

Нерон стиснул зубы.

— Клянусь тем человеческим, что во мне осталось, предавший своего учителя, должен быть наказан!

— И второй – тоже, — ненавязчиво подал голос Мартин, — этот… Павел…. Он из той же кампании.

***

Кифу вместе с Павлом и Симоном привезли к месту жуткой и позорной казни в одной телеге – спиной к спине, в сопровождении эскорта всадников. Сбросили на землю, быстро уложили грядущего основателя Церкви на Т-образный крест, и тут же подъехал на черном жеребце Нерон.

— Не так, — остановил он солдат, — этого следует прибить вверх ногами.

— За что?! – выдохнул Кифа. – За что мне такой позор?!

— Вспомни, как трижды отрекся от своего учителя, и все поймешь, — отозвался нависающий сверху император. – Вспомнил?

Кифа похолодел и вывернул шею в сторону Павла. Соратника укладывали рядом.

— Это ты им сказал?

Тот мотнул головой, не отрывая исполненного ужаса взгляда от огромных гвоздей в руках палача.

— Так, я вижу, все готово, — произнес закрывающий собой солнце Нерон и повернулся к судье. – Ты какой приговор подготовил? Что там?

Кифа напрягся.

— У нас два уголовных преступления и одно – духовное, — отозвался судья.

— Ну-ка, покажи, — протянул руку Нерон.

Тот подал императору папирусный листок.

— Кастрата Кифу именуемого также Петром, читавшего заклинания, признать виновным в разбойном покушении на жизнь святого человека Симона.

Кифа попытался глотнуть, но горло мгновенно пересохло.

— Правильно, — сосредоточенно пробежал по строчкам глазами Нерон.

— Аскета Савла именуемого также Павлом, — на память продолжил судья, — читавшего заклинания, признать виновным в разбойном…

— Не надо, — поднял руку Нерон. – Он лишь подручный. Да, и день сегодня у евреев святой. Ты ведь еврей? – наклонился он над Павлом.

— Д-да… — выдавил Павел.

— Отрубим ему голову, — решительно кивнул Нерон. – Окажем еврею милость. Дальше…

Кифа снова вывернул шею и завистливо покосился в сторону Павла. Солдаты мигом освободили его соратника, и третий крест сиротливо опустел.

— И одно духовное преступление, — со вздохом продолжил судья. – Святого человека Симона распять за богохульничество и самозванство.

— Что ж… вижу, все так, — нехотя подтвердил Нерон, вернул судье желтый папирусный листок и глянул на Кифу. – Хотя, положа руку на сердце, преступник здесь только один.

— Император… — выдохнул Кифа. – Выслушай меня.

— Слушаю, — сухо отозвался Нерон.

— Иисус не был пророком! – глотнул Кифа. – Я отрекся лишь от самозванца и богопротивного эллина. Ты убиваешь меня ни за что.

Нерон покачал головой.

— Я знаю, что Иисус был обычным человеком, Кифа. Но он был твоим Учителем. А потому ты достоин самого большого позора из всех возможных. Начинайте, — кивнул он солдатам.

Солдаты ухватили Кифу за руки и ноги и развернули на кресте ногами вверх, а руками вниз.

— А вот Симон – Бог! – закричал Кифа. – Знай, император, ты распинаешь Спасителя! Имеющий уши да услышит! Все вы распинаете Бога!

И его руки и ноги тут же начали привязывать, чтобы не мешал забивать гвозди.

— Я невиновен! – громко и внятно предупредил Кифа. – Это вы прокляты! Вы все!

Но его никто не слушал, и Кифа, чтобы не видеть жутких приготовлений, зажмурил глаза и замер. Бога – на соседнем кресте – тоже вот-вот должны были распять. Но Кифа не был в этом повинен, — просто пророчества сбывались. В конце концов, чья-то кровь должна была пролиться во имя Спасения!

Загремело железо, и чем-то глубоко внутри Кифа вдруг ясно-ясно увидел, как его слово – прямо сейчас – становится делом. Ибо, как только Бога распнут, все они станут Ему должны, — как никому другому.

«И Спасение обернется долговой ямой… нет, не ямой – пропастью!»

— Готово, — распрямился привязавший ноги руки солдат. – Можно прибивать.

Кифа стиснул зубы и заставил себя открыть глаза. Он знал, что происходит с теми, на ком висит неоплатный долг. Порядок их падения уже много дней звучал в его голове четко и ясно: сначала они хорохорятся, затем строят из себя святош, начиная винить в том, что совесть болит, всех, кроме себя, и, в конце концов, обращают свой гнев против того, кому должны.

— Вам никогда не расплатиться за Спасение, — выдавил Кифа.

— Что? – наклонился над ним солдат.

Кифа истерично рассмеялся. Он знал будущее. И это знание звучало в его ушах все последние дни. Когда «Спасенные» истребят евреев и аравитян – всех, кто не спасал себя чужой кровью, всех, кто для них, как живой укор совести, они доберутся и до первопричины. И неизбежно кончат мятежом против каждого слова Христа.

Но пока это не случилось, все это время, века и века, они будут искать спасения в его, Кифиной Церкви, погрязая в долги все глубже и глубже – с каждой испитой ложкой чужой крови. И только его, Кифу, нотариуса при чужих долгах, ключника при чужой казне обвинить будет не в чем.

По сути, он останется единственным по-настоящему Спасенным, по-настоящему свободным от всех и вся человеком во Вселенной.

Кифа почуял чуть выше запястья прикосновение раскаленного солнцем металла гвоздя и сжался в комок.

— Вы убиваете Спасителя…

По сути, именно он, своими Писаниями объявивший людям нотариальные условия Спасения от мести Господа, и являлся Спасителем человека.

***

Когда зашедшегося визгом Кифу начали прибивать, к Нерону подъехал Мартин.

— Он лжет, император. Симон обычный сумасшедший.

— Ошибаешься, Мартин, — усмехнулся Нерон. – Знай, сегодня мы убьем именно Бога.

Священник опешил.

— Но если ты так в этом уверен, то зачем это делаешь?

Нерон загадочно улыбнулся и глянул в небо. Комета висела точно в зените.

— Бог должен умереть на кресте, — таковы пророчества.

— А все-таки… — не отступал Мартин. – Тебе-то какой прок?

— Убей суку, вся стая развалится, — тихо произнес император, — убей хозяина мира, и мир ляжет к твоим ногам…

Священник растерянно моргнул, и Нерон рассмеялся, правда, как-то невесело.

— Да, да, Мартин. Только по-настоящему масштабным убийством можно запугать человека по-настоящему. И только тогда можно построить действительно великую державу. Державу, которая сама – Бог.

***

Симон смотрел, как прибивают визжащего от боли и ужаса кастрата, равнодушно. Его отбитые органы – там, внутри – болели не меньше, но он удерживал себя от крика – чтобы сохранять ясность ума. Сейчас, когда презренное человеческое тело быстро погибало, он должен был успеть понять главное. Поэтому он думал.

«Что внизу, то и наверху…» — сказал Джабраил, а значит, всякое действие здесь в точности отразится на небесах. И наоборот.

Сотри землю в порошок, и это обернется катастрофой и для небес. Примени к людям силу, и созданный по образу и подобию Божьему человек, мгновенно переймет и эту манеру, и кровью будет залито все, докуда дотянется любой из потомков Адама.

Божье наказание лишь усугубляло ужас бытия.

«И что мне остается? Любовь?»

Именно с таким посылом должен был прийти в мир его Сын. Но люди затоптали уже беременную их Спасителем Царицу Цариц, и послание Любви и Прощения так и повисло в Нигде и Никогда.

Симона подняли и протащили к огромному Т-образному кресту. Уложили на спину, и над ним склонился Нерон.

— Ты упал, Симон, — со смешанным выражением страха, вины и удовлетворения на лице произнес он, — в глазах закона ты – самозванец.

Симон видел его насквозь.

— Падение ничего не значит, Нерон, — тихо отозвался он. – Так же, как и мой полет. Да, и летал я не для людей, а для себя.

— И что ты себе доказал? – глотнул Нерон.

Симон слабо улыбнулся. Он только что понял, почему Джабраил не ответил на последний вопрос: «Кто я?». «Тот Который» не имел имени. Поэтому Джабраил мог ответить лишь молчанием.

— Я – Бог, — тихо ответил он. – Всемогущий и необъяснимый. И все это происходит по моей воле. Не по твоей.

Лицо Нерона застыло и пожелтело.

— Тогда почему ты выбрал смерть? Неужели ты, подобно Митре или Иисусу, решил отдать нам для спасительного причастия, свою жертвенную кровь?

Симон замер. Да, Отец мог заменить Сына Своего на кресте. Отец и Сын едины. Любой отец поступил бы так. Но, вот беда, человек уже принес в жертву многих, очень многих, а Спасение так и не наступило.

— Нет, Нерон. Ни принеся меня в жертву, ни причащаясь моей крови, Спасения не обретешь.

Император опешил.

— Почему?

Симон улыбнулся и послушно прижал руки к древесине, — чтобы солдатам было легче прибивать. Открыть детям путь к свободе от скотства, путь к Спасению можно было только так – личным примером Отца.

«Что наверху, то и внизу…»

— Чужой кровью не спасешься, — сколько не проливай. Только своей.

***

ОТ АВТОРА

***

Историю пишут победители. Но меня больше интересует мнение тех, кого победители «выдавили за кадр». Поэтому роман местами антиисторичен.

Летописцы уготовили Амру ибн аль-Асу иную, чем в романе, судьбу: проигрыш в мятеже, спасение жизни ценой униженного выставления своих ягодиц на волю победителя, долгую жизнь в позоре и смерть в своей постели.

Странная судьба для человека, вышедшего на Византию с 2.500 воинов, спасшего родину от голода, а мусульман от физического исчезновения, давшего исламу толчок по всей Северной Африке, а затем и далее – на Сицилию и в Испанию, посмевшего отказать халифу и решительно вставшего на защиту покоренных народов от грабежа. Такие люди не умирают своей смертью и, тем более, не подставляют ягодиц.

Впрочем, историки обвиняли Амра не только в трусости, но и в невежестве. Именно Амра веками поносили за сожжение Александрийской библиотеки. «Если эти книги повторяют Коран, они излишни, — цитировали письмо халифа Амру, — а если опровергают – вредны». И лишь, когда советские ученые установили подложность письма и выявили истинного поджигателя – епископа Теофила, тему стыдливо замяли.

Та же картина и с взятием Амром Траянского канала, предшественника Суэцкого и самой важной артерии тогдашней цивилизации. Принято считать, что канал, ведущий из Европы к Индиям, как раз в момент захвата мусульманами был заброшен и никому не интересен. При этом путь, которым флот Византии прошел в Красное море, чтобы напасть на морские крепости, замалчивается, а заслуги Амра в том, что он взял «заброшенный» (в тот же год давший Аравии провиант и остававшийся судоходным вплоть до XIX века) канал, как бы съеживаются до нуля.

По той же причине путь Амра в Египет пролагают через Суэцкий перешеек (хотя это и противоречит очередности падения городов), а не через Баб-Эль-Мандебский пролив и верховья Нила. Все ясно: упомяни этот маршрут, и тут же родится целый ряд новых, неудобных для христианской историографии вопросов.

По той же причине историки стараются называть Вавилоном маленький военный форт, хотя оставленные купцами, паломниками и военными карты и документы называют Вавилоном именно огромный Каир. Но и тут все ясно: кому нужны столь сомнительные ассоциации?

Сам поход Амра, более всего похожий на первую в мире социалистическую революцию, часто представляют как сугубо варварский. Похоже, Амра ненавидели все: чужие, как ненужный пример; свои, как живой укор совести.

Еще хуже обстоит дело с историей собственно ислама. Критики ислама, как правило, на редкость предвзяты и безграмотны. Проповедники – лишь немногим лучше. Корректным является не замечать, что у жен Мухаммада вдруг не оказалось детей. Именно «вдруг» — многие жены имели звания, указывающее на рождение детей, а их у крепкого здоровьем Мухаммада от 10 нестарых жен (из 12 всего) могло быть от 15-20 человек.

Весьма натужно выглядят и попытки идейно противопоставить ислам иным религиям при жизни Пророка. Факт: западные христиане чтили Мухаммада как пророка, минимум, до XII века, восточные – где-то до XV. Евреи начали отделять себя от других «людей Книги» еще позже – к середине XVIII. Так что призывы Пророка уничтожать евреев за каждым камнем – несомненный и весьма поздний фальсификат. И я уже не могу отделаться от мысли, что заветы Мухаммада «улучшали» духовные преемники тех, кто, возможно, резал его детей.

Еще хуже дело обстоит с самой Книгой. Родословие арабов от рабыни Агари еще более сомнительно, чем происхождение семитов от Сима, а негров – от Хама. Священники авраамических религий предпочитают «не помнить», что диспуты, кто от кого произошел, длились до новейшего времени. Так, в XVII веке ирландцев приписали к неграм, чтобы обрести право на порабощение. Арабы тогда же считались потомками Иафета, но не Сима (как теперь). В Европе Библию переписывали десятки раз. По какой из версий и когда сверены сегодняшние исламские каноны – большой вопрос.

И, конечно же, наиболее сомнительна официальная история христианства. Фигура Иисуса содержит отчетливые греческие черты, и наполовину словно списана с фигуры чудотворца Симона, распятого по итогам «диспута» с Каиафой (апостолом Петром). Если же помнить, что по церковным канонам (это правило действует и ныне) тот, кто отрекся трижды (апостол Петр), отрекся полностью; если знать, что Симона распяли без участия евреев, но с участием митраистов (прародителей христиан); если не списывать тождество «Каиафа = Петр» на совпадение, картина получается объемной.

Ну, а «армянский вопрос» и вовсе стоит особняком. Ученые очень уж стыдливо поминают тот факт, что история Римской империи составлена из армянских летописей. Полагают, что латинские и греческие тоже когда-то были, но не дошли. В хронике Византийской империи от Феофана, даже изрядно отредактированной, более половины имен остались армянскими, да, и топонимы – тоже.

И главное: о праве автора соотносить «год пепла», год отправки Амром зерна из Египта и время казни апостола Петра. Простое святотатство? О, нет. На эту версию работает масса второстепенных – армянских, арабских и эфиопских источников, не прошедших фильтров церковной историографии. И хотя сложившуюся на сегодня историю уже нельзя отменить второстепенными источниками, обнаружить в ней систему подлогов несложно.

Просмотрите хронику Феофана – основу основ, и вы убедитесь, что это целиком искусственная конструкция. Хроника состоит из 28-ми (по числу дней в лунном месяце) 19-летних лунных периодов, дающих астрологический цикл Индиктион – 532 года. Вот этому астрологическому порядку и подчиняются основные события хроники. Циклично, как на заевшей пластинке, 28 раз подряд падает огонь с неба – все 532 года Византийской истории. Циклично – вслед за очередным падением огня происходят землетрясения и пепел с неба, тьма, кислотные дожди и миграции варваров, молнии и гало, чума и похолодания. Вообще, крайне сложно не заметить, что история Великой Империи сшита из двух десятков провинциальных летописей, описывающих один и тот же пусть, насыщенный событиями, но недолгий (не более 20-30 лет) период времени. Вероятно, это все, что избежало факела епископа Теофила.

И еще немного о творцах истории – уже в наши дни…

Вторая Мировая война началась, когда переодетые в польскую военную форму специальные группы СД напали на несколько приграничных немецких селений и захватили радиостанцию в Гляйвице. Если бы Гитлер победил, мы бы знали, что войну начали поляки.

Вторжение в Ирак началось как ответ на 11 сентября 2001 года. И поскольку победитель ясен, в учебниках никогда не будет написано, что за семь недель до теракта оба здания были перепроданы и отлично застрахованы.

Не будет сказано и то, что 6-7 сентября 2001 года некто знающий, что акции United Air Lines через 4-5 дней упадут, провел операцию с 4744 put-опционов. И что часть их проведена через фирму Deutschebank/AB Brown, до 1998 г. управляемую исполнительным директором ЦРУ A.B. Krongard.

И, само собой, антиисторично знать, что единственный способ попасть двумя аэробусами в два небоскреба – это использовать разработанную Northrop Grumman и подготовленную Агентством по новейшим оборонным проектам (DARPA) США противоугонную систему дистанционного перехвата самолетов.

Угадать все навигационные параметры на такой скорости, при ручном управлении, без поддержки диспетчеров, да еще и попасть – с первого раза, двумя из двух – без системы DARPA невозможно в принципе – даже для профессиональных пилотов.

Ну, а очередной виток исторического «диалога культур» начался речью вступившего в гитлерюгенд в 14 лет Папы Бенедикта XVI. «Покажите мне, что именно нового привнес Мухаммад, и там вы найдете только нечто злое и жестокое…» — процитировал мудрый гитлеровец – не себя – православного императора Мануэля II Палеолога.

И если не знать истории с подложным письмом Амру, как-то и не думаешь заглянуть в первоисточники, из которых видно, что Мануэль II вырос при османском дворе, имел друзей-мусульман, терпеть не мог Папы, а главное, присягнул султану в верности, за что всегда имел военную поддержку – угадайте, против кого.

Понятно, что в школьных учебниках вы этого не найдете.

Историю пишут победители.

Для побежденных.

***

КОНЕЦ

Книга «Катастрофа»: http://catastrophe1707.blogspot.com/
Книга «Истории больше нет»: http://historyisnomore.blogspot.com/
Книга (фрагменты) «Подложный XIX век»: http://fakexixcentury.blogspot.com/2012/01/blog-post.html
Маленькие находки: http://the-small-joys.blogspot.com/2012/01/blog-post.html

Еретик (роман): https://chispa1707.ussr.win/4206
Великий Мертвый (роман): http://great-dead.blogspot.com/2012/03/blog-post.html
Часовщик (роман): http://horologer.blogspot.com/2012/03/blog-post.html