Архив рубрики: Часовщик

Андрей Степаненко

ЧАС ПЕРВЫЙ
***
Возбужденная толпа вывернула из-за угла, и Томазо положил руку на эфес, — рев становился все более угрожающим.
—    Бей его!
Томазо прищурился. По залитой солнцем, раскаленной брусчатке волокли привязанного за ноги к ослице мальчишку лет пятнадцати.
—    За что его?
Томазо обернулся; из дверей храма осторожно выглядывал падре Ансельмо, — глаза испуганы, рот приоткрыт.
—    Не знаю, святой отец. Наверное, вор.
—    Прости его, Господи, — торопливо перекрестился Ансельмо; он и сам был ненамного старше преступника.
Рокочущая толпа протекла мимо них, и стало ясно, что это баски. Именно они дважды в год привозили на ярмарку сырое железо, и полный ремесленников город оживал – до следующего завоза.
—    Хотя… откуда здесь воры? — вдруг засомневался падре. – Два года служу, а тюрьма как стояла пустой, так и стоит.
Исповедник четырех обетов* Томазо Хирон ничего на это не сказал и лишь проводил окровавленное тело затуманившимся взглядом. Именно так, за ноги, со съехавшей до горла бурой от пыли и крови рубахой волокли его самого – в далеком Гоа. И если бы не братья…

*ОБЕТ – обязательство монаха, например, обет послушания, нестяжательства, целомудрия, отречения от всего мирского

—    Свинца ему в глотку залить! – взвизгнули из хвоста уходящей толпы.
Томазо мгновенно покрылся испариной, — так свежи оказались его собственные воспоминания. Он тогда спасся разве что чудом.
Нет, поначалу, когда португальские моряки обнаружили в Индии огромную христианскую общину, Ватикан исполнился ликования: найти опору в Гоа – самом сердце Азиатского рая, — о такой удаче можно было только мечтать. И лишь, когда люди Ордена ступили на Малабарское побережье, стало ясно, сколь трудным будет путь к единению. Здешние христиане, яро убежденные, что их общину основал сам апостол Фома, тяжко заблуждались в ключевых принципах веры.
Пользуясь оказанным радушным приемом, братья внедрились во все структуры общины, изучили храмовые библиотеки и пришли в ужас. Мало того зла, что индийские христиане-кнанайя были потомками беглых евреев, они оказались еще и верными учениками египетских греков. Старые астрономические таблицы, свитки с указами Птолемеев, труды отцов-ересиархов – все буквально кричало о том, что именно здесь, в Индии недорезанные донатисты** спрятали остатки еретической александрийской библиотеки.

**ДОНАТИСТЫ – христиане Сев. Африки, успешно оспаривавшие первенство у римской церкви. Истреблены с помощью армии

Работа по исправлению незаконной религиозной традиции предстояла долгая и кропотливая. Но англичане уже появились у берегов Гоа, угрожая перехватить инициативу, а потому Ватикан ждать не мог. Папа распорядился немедленно взять епископаты Индии в свои руки, принудительно ввести в них латинские обряды, а истребление еретических Писаний и ненужных летописей поручить Святой Инквизиции. И рай превратился в ад.
Исповедник четырех обетов поежился. Отпор последовал незамедлительно, и, Боже, как же их били! Его так не били с того самого дня, когда, совсем еще неопытным щенком, размазывая по лицу кровь и слезы, Томазо понял, что его таки приняли в Орден.
Толпа завернула за угол, и рев начал отдаляться. Однако спокойнее не стало. Из каждого дома, из каждой лавки, из каждой мастерской выбегали все новые и новые люди, и все они отправлялись вслед за разъяренной толпой басков – на центральную площадь.
—    Что произошло? – ухватил за шиворот чумазого мастерового Томазо.
—    Не знаю, ваша милость, — хлопнул глазами тот. – У нас такого отродясь не было.
Томазо отпустил ремесленника, прикрыл шпагу плащом и решил, что идти на площадь, невзирая на жару, придется.
***
Уже когда его повалили наземь и начали бить, Бруно с недоумением осознал, что жить ему от силы четверть часа. Баски не прощали обид, а уж за своих стояли стеной. Так что, когда полгода назад Бруно убил старшину баскских купцов Иньиго, он, как бы, сам подписал себе смертный приговор. И это было странно: Бруно совершенно точно знал, что у него иная судьба.
Поскольку баски кричали на своем, Бруно так и не понял, ни кто его выдал, ни что именно с ним собираются делать. А потом его привязали за ноги к ослице, к толпе начали присоединяться горожане, и до Бруно стало доходить, сколь трудно ему придется умирать.
—    Свинца ему в глотку залить! – орали вокруг. – Чтоб неповадно было!..
И задыхающийся от боли Бруно уже не успевал прикрываться от ударов.
—    Постойте! Это же Бруно! Подмастерье дяди Олафа!
Бруно с трудом приоткрыл залитые липкой кровью глаза. Но так и не понял, кто из горожан его опознал.
—    За что вы его?!
Баски разъяренно загомонили – на своем варварском языке.
—    За что тебя?..
Бруно сосредоточился. Это был непростой вопрос.
Собственно, все началось, когда старшина баскских купцов Иньиго решил, что пора поднимать цену сырого железа. Для Бруно и его приемного отца Олафа по прозвищу Гугенот это означало потерю всего ремесла: свои запасы железа они израсходовали на храмовые куранты. А по новым ценам пополнить запасы было уже невозможно, — даже если изрядно задержавший оплату курантов падре Ансельмо наконец-то отдаст долг.
—    Бруно! – прозвенело в мерцающей тьме. – Ты еще жив?! За что тебя?!
—    Я убил… — прохрипел подмастерье.
Его снова одолел приступ удушья, а потому голос вышел чужой, а слова – неразборчивыми. Он и сам бы не понял, что сказал, если бы эти слова – часовым боем – не звучали в его голове шесть месяцев подряд.
И все же, вовсе не подъем цен, сам по себе, стал причиной, по которой он устранил Иньиго. Старшина иноземных купцов посягнул на самое святое: филигранно выверенный ход лучших из лучших когда-либо виденных подмастерьем часов. А даже сам Бруно – лучший часовщик во всей Божьей вселенной, а, возможно, и Некто Больший, – использовал свои права на подобное вмешательство с огромной осторожностью.
***
Бессменный председатель городского суда Мади аль-Мехмед изучал показания Каталонского гвардейца, похитившего молодую рабыню сеньора Франсиско Сиснероса, когда прибежал его сын Амир, — приехавший на каникулы из Гранады студент медицинского факультета.
—    Отец! Отец! Там Бруно убивают! Нашего соседа!
—    Где? – не понял Мади.
—    На площади!
Судья тряхнул головой.
—    На центральной площади? Возле магистрата?
—    Да! – выпалил Амир. – Самосуд!
Судья яростно пыхнул в бороду и вскочил. Последний самосуд произошел в его городе сорок шесть лет назад, когда он был еще совсем юным альгуасилом. Мастера цеха часовщиков отрубили пальцы и выжгли глаза португальцу, вызнавшему секрет удивительной точности здешних курантов; они лгали не более чем на четверть часа в сутки.
Мади отнял пострадавшего, как раз перед тем, как тому предстояло усечение языка, начал дознание и тут же оказался в юридическом тупике.
—    Мы не преступили закона, — уперлись ремесленники. – Цех имеет право на месть.
И это было чистой правдой. Арагонские законы позволяли отомстить чужаку за нанесенный ущерб.
—    Но я же ничего не успел сделать! – задыхаясь от боли, рыдал изувеченный португалец. – Я только смотрел! Кому я причинил вред?!
И это тоже было правдой. Да, португалец определенно посягнул на интересы цеха, но нанес ли он вред? Ведь ни вывезти секрет, ни построить часы с его использованием он так и не успел.
—    Отец! Быстрее! – заторопил его Амир. – Убьют ведь!
Мади схватил шпагу, выскочил во двор здания суда и махнул рукой двум крепким альгуасилам.
—    За мной!
Все четверо выбежали на улицу, промчались два квартала и врезались в гудящую, словно пчелиный рой, толпу.
—    Прекратить самосуд!
—    Посторонись!
—    Дайте же дорогу!
Горожане, узнав судью, почтительно расступались, и только баски так и гомонили на своем варварском языке, а там, в самом центре площади уже вился дымок.
—    Свинца ему в глотку!
Альгуасилы утроили напор и, расчищая дорогу судье, обнажили шпаги и отбросили самых упрямых смутьянов прочь.
—    В сторону, дикари! Судья идет!
—    Это он?
Мади сделал последние два шага и присел. На булыжниках мостовой лежал именно Бруно, приемный сын и весьма толковый подмастерье его соседа-часовщика.
—    Что случилось, Бруно?
Парень приоткрыл один глаз, попытался что-то сказать, но лишь выпустил кровавый пузырь.
—    Говори же! – потряс его за плечо Мади.
—    Часы… — выдавил подмастерье. – Мои часы…
Ни на что большее сил у парнишки уже не было.
***
Поначалу Бруно хотел сказать об Иньиго, но в последний миг понял, что это было бы неправдой. Ибо все дело заключалось в часах – единственном, что у него было…
—    Мои часы…
Подмастерье и приемный сын часовщика, Бруно был бастардом, рожденным, судя по всему, в расположенном близ города женском монастыре. И об этом его позоре знал каждый.
Нет, на него не показывали пальцами, — сказывался авторитет приемного отца, лучшего, пожалуй, часовщика в городе. Но вот эту мгновенно образующуюся вокруг пустоту – в лавке, в церкви, на сходке цеха – Бруно ощущал столько, сколько себя помнил. Его не хлопали по плечу, не приглашали разбить руки спорящих, ему даже не смотрели в глаза.
Помог Олаф. Приехавший откуда-то с севера мастер был прозван Гугенотом за равнодушие к службам и священникам. Он понимал, что найденный им на детском кладбище монастыря бастард никогда не будет признан равным в среде хороших католиков, а потому сразу же подсунул ему лучшую игрушку и лучшего товарища в мире – часы.
—    У честного мастера и часы не врут, — часто и с удовольствием повторял он, — а кто знает ремесло, тот знает жизнь.
Олаф и приучил сына к ремеслу – почти с пеленок. Уже в три года Бруно целыми днями сидел рядом с приемным отцом в башне городских курантов, разглядывая, как массивные клепаные шестерни с явно слышимым хрустом двигают одна другую; ощущая, как содрогается перегруженная многопудовой конструкцией дубовая рама и с восторгом ожидая мгновения, когда окованный медью молот взведется до конца, сорвется со стопора и ударит по гулкому литому колоколу.
Вообще, в пределах мастерской Олафа мальчишке дозволялось все. Уже в пять лет отец разрешал ему кроить жесть, в семь – помогать в кузне, а в девять – копаться в чертежах, и даже его не всегда уместные советы Олаф принимал одобрительной улыбкой.
—    Кто знает ремесло, тот знает жизнь, — охотно повторял Бруно вслед за приемным отцом, и его жизнь была столь же прекрасной, сколь и его ремесло.
Он и не представлял, сколько жестокой истины сокрыто в этих словах.
***
Баски запинались через слово, и Мади нашел переводчика среди горожан, однако понять, почему Бруно говорил о часах, так и не сумел. Никакой связи ни с какими конкретно часами не проглядывалось.
—    Он пришел покупать железо, — переводил горожанин. – Отобрал самое лучшее, потребовал взвесить…
Мади слушал, поджав губы.
—    Затем они поспорили о точности весов, и баски уступили…
Судья ждал.
—    А потом Бруно расплатился и велел погрузить железо на подводу.
—    Полностью расплатился? – прищурился Мади.
Горожанин перевел вопрос баскам, и те, перебивая друг друга, опять загомонили.
—    Он дал двадцать мараведи, — пожал плечами переводчик, — столько, сколько запросили.
Судья удивился. Он все еще не видел, в чем провинился Бруно.
—    А потом?
—    А потом его – ни с того, ни с сего – начали бить, — развел руками переводчик. – Это я лично видел.
Мади нахмурился. Баски были в этом городе чужаками, и могли позволить себе самосуд лишь в одном случае, — если вина подмастерья совершенно очевидна.
—    Господин… — тронули его за плечо.
Судья повернулся. Перед ним стоял новый старшина баскских купцов – зрелый мужчина с короткой курчавой бородой, и в его руке был толстый кожаный кошель.
—    Господин… — повторил старшина, сунул кошель в руки судьи и что-то сказал на своем языке.
«Неужели хочет откупиться?»
—    Он говорит, что все до единой монеты фальшивые, — удивленно перевел горожанин. – Говорит, что ему их подмастерье дал…
—    Фальшивые? – обомлел судья и торопливо развязал кошель.
Новенькие, практически не знавшие человеческих рук мараведи полыхнули солнечным огнем. Мади осторожно достал одну и поднес к глазам. Лично он от настоящей такую монету не отличил бы.
—    Ты уверен? – взыскующе посмотрел он в глаза старшине.
Тот дождался перевода и кивнул.
—    Я много монет на своем веку повидал. Эти – подделка.
Мади сунул монету обратно в кошель и покосился на залитого кровью Бруно. Если все так, ему и его приемному отцу Олафу и впрямь придется испить жидкого свинца.
—    Приведите Олафа Гугенота, — повернулся он к вооруженным альгуасилам. – И еще… пригласите Исаака Ха-Кохена тоже. Скажите, Мади аль-Мехмед со всем уважением просит его провести экспертизу.
***
—    Приведите Олафа Гугенота, — услышал Бруно и встрепенулся, однако ни подняться, ни даже открыть глаз не сумел.
Олафу он был обязан всем. Именно Олаф, по звуку определявший характер неполадки в часах, расслышал на детском кладбище неподалеку от женского монастыря слабый хрип и вытащил кое-как забросанного землей ребенка. Именно Олаф нашел кормилицу и привел к страдающему приступами удушья младенцу лекаря-грека Феофила. И именно Олаф назвал приемыша нездешним именем – Бруно.
Это редкое для Арагона имя отбросило Бруно от сверстников еще дальше, и лишь услышанная на проповеди история рождения Иисуса помогла ему сохранить достоинство – пусть и на расстоянии от остальных. Как оказалось, мать Христа тоже была Божьей невестой, и, понятно, что дети презирали маленького Иисуса так же, как теперь – Бруно.
Подмастерье навсегда запомнил рассказ священника о том, как маленький Иисус запруживал ручей, а какой-то мальчик все сломал, и будущий Христос проклял его, так что мальчик высох, как дерево. Затем был другой мальчик, толкнувший Его в плечо, — Иисус проклял его, и тот умер.
Понятно, что родители погибших высказали Иосифу претензии и потребовали от него либо научить ребенка сдерживать язык, либо покинуть селение. И тогда Иисус проклял обвинителей, и те ослепли. Но лишь когда умер учитель школы, ударивший Иисуса по голове за строптивость, до селян дошло, с Кем они имеют дело*.

* речь идет о популярном в средневековой Европе, а позже запрещенном курией Евангелии апостола Фомы

Бруно так не умел, однако с той самой поры свято уверовал в свою избранность, поскольку его настоящим отцом мог быть только жених его матери, то есть, сам Господь.
Чтобы развеять это его заблуждение, понадобилось вмешательство Олафа – уже к девяти годам. Старый мастер просто взял сына за руку и отвел туда, где нашел. Хаотично разбросанных детских могил здесь было немыслимо много, и шли они от стен женского монастыря и до самого оврага!
—    Не суди их строго, — сказал задыхающемуся от волнения сыну Олаф. – Это все обычные деревенские женщины, и ни одна не думала, что отойдет за долги монастырю.
И Бруно смотрел на бугорки, под которыми спали вечным сном маленькие Иисусы и даже не знал, что лучше: лежать здесь, среди своих братьев по Отцу, или жить под вечным прицелом чужого враждебного мира.
А еще через год Олаф окончательно разрушил тот замкнутый, прекрасный, как часовое дело, и логичный, словно механика, мир, в котором Бруно упрямо пытался пребывать.
—    Пора тебе увидеть остальных, — сказал приемный отец.
Три дня, показывая и рассказывая о работе каждого часовщика, Олаф водил его по мастерским цеха, и Бруно смотрел во все глаза, — как оказалось, он еще не знал ни ремесла, ни жизни.
Часовщики держали мальчишек в подмастерьях чуть ли не до тридцати лет и жестоко пороли – даже взрослых мужчин – за малейшую провинность.
—    Но и подмастерья платят им той же монетой, — усмехнулся Олаф, — и стараются подсунуть свинью при каждом удобном случае.
Как результат, «сырые» шестерни «съедало» за год работы, деревянные рамы курантов требовали усиления медными пластинами уже через полгода, а перекаленные шкивы так и вовсе – лопались, когда им вздумается.
Почти то же самое происходило в мастерских и с людьми. Едва ли не каждый месяц кому-нибудь отрывало палец или выжигало глаз. Раз в год кого-нибудь забивали до смерти, а раз в три – какой-нибудь изувеченный подмастерье сам сводил счеты с жизнью.
Бруно был так потрясен уведенным, что на третий день, прямо в мастерских его снова поразил приступ удушья. Он еще помнил, как Олаф нес его домой на руках, как лекарь Феофил пускал ему кровь, а затем его протащило сквозь вибрирующую черную пустоту и Бруно увидел все, как есть.
Он снова видел мастерские цеха, мастеров и подмастерьев, но мастерские вдруг приобрели очертания обшитых кожухами часовых рам, а шестерни капали не маслом, а кровью. Бруно бросился убегать, но где бы он ни оказывался, вокруг были только шестерни, и в их наклепах Бруно каждый раз узнавал искаженные ковкой лица и части тел мастеров и подмастерьев.
Как оказалось, Бруно пробредил три дня, и очнулся он уже другим человеком.
—    Кто знает ремесло, тот знает жизнь, — все чаще и чаще повторял подмастерье вслед за приемным отцом.
Теперь он понимал, что подразумевал под этим Олаф. Ремесло действительно равнялось жизни. И как его с Олафом отлаженный быт напоминал негромкое тиканье превосходно отрегулированных курантов, так и жизнь цеха в целом была наполнена скрежетом плохо склепанных и отвратительно сопряженных шестерен.
Но видел все это он один – единственный выживший из всех захороненных на монастырском кладбище маленьких Иисусов…
***
Городской меняла Исаак Ха-Кохен был немолод уже когда с Доном Хуаном Хосе Австрийским воевал в Марокко. И, хотя на площадь его под руки привел его последыш – девятнадцатилетний Иосиф, ум у старика был ясным, а взгляд внимательным.
—    Что случилось, Мади? – надтреснутым голосом поинтересовался старец.
—    Похоже, Олаф и его подмастерье фальшивки пытались сбыть, — протянул ему кошель городской судья. – Проверишь?
Иосиф принял кошель, развязал кожаный шнурок, вытащил монету и с поклоном протянул отцу. Меняла поднес монету к пораженным катарактой глазам, прищурился и удивленно хмыкнул.
—    Дайте-ка мне пробирный камень…
Иосиф достал из перекинутой через плечо сумки и подал отцу плоский, похожий на точильный камень, и меняла аккуратно чиркнул ребром золотой монеты по краю камня и сравнил цвет полосы с эталоном.
Собравшиеся на площади горожане напряженно замерли.
Исаак печально вздохнул. Судьба фальшивомонетчиков была незавидной, а часового мастера Олафа Гугенота он искренне уважал.
—    Ну, что там, Исаак? – впился в него взглядом судья.
—    Не торопись, Мади, — покачал головой меняла, — я еще должен свериться с таблицами.
Старик и так уже видел, что золота в монетах не хватает, но посылать человека на смерть всегда было неприятно. Он кивнул сыну, и тот вытащил из сумки стопку вальвационных таблиц с точным указанием должного содержания золота для каждой монеты.
—    Держите, отец…
Меняла неторопливо просмотрел страницы, описывающие несколько типов арагонского мараведи, и так же неторопливо отдал таблицы сыну.
—    Ну, что там, Исаак?
Еврей поднял подслеповатые глаза на судью.
—    Содержание золота занижено, Мади. Я думаю, раза в полтора.
—     Значит, все-таки, фальшивые… — скрипнул зубами судья. Он тоже не любил назначать смертную казнь.
—    Не торопись, — покачал головой меняла и еще раз внимательно осмотрел монету.
Он мог бы поклясться, что монета отчеканена не без помощи королевских патриц. Нет, сама матрица с зеркальным отображением мараведи могла быть использована для штамповки монет, где и кем угодно, но вот патрица – точный образ монеты на каленой стали, который применялся только для тиснения зеркальных матриц, определенно была оригинальной, с королевского монетного двора.
Исаак отдал монету сыну и дождался, когда тот вернет кошель судье.
—    Откуда у них эти монеты, Мади?
—    Пока не знаю, — покачал головой судья и насторожился. – А в чем дело?
Меняла на мгновенье замешкался и сделал знак рукой, приглашая судью подойти ближе.
—    Похоже, что матрицы были сделаны с королевских оригиналов, — в четверть голоса, так, чтобы слышал только Мади, произнес он.
Судья оторопел.
—    Ты уверен?
—    Более чем…
Оба замерли, глядя друг другу в глаза. И тот, и другой превосходно осознавали, насколько опасной может стать такая утечка с королевского монетного двора – особенно теперь, когда возле престола неспокойно. А потом судья опомнился и распрямился.
—    Где этот чертов часовщик?!
—    Еще не привели, — виновато развел руками стоящий рядом с городским судьей альгуасил.
Судья яростно крякнул, наклонился, ухватил Бруно за окровавленный заскорузлый ворот рубахи и рывком подтянул к себе.
—    Откуда у твоего отца эти монеты?! Ну?! Говори!
Мальчишка пошевелил разбитыми губами, но вместо слов у него получалось только невнятное сипение.
***
Бруно уже не был здесь, и он снова видел Часы.
После первого озарения – там, в бреду, он стал видеть элементы часов повсюду, так словно горожане составляли собой огромные невидимые куранты. Как и в часах, рама общественного положения крепко удерживала каждую «шестерню» в ее «пазах» – священника в храме, перевозчика возле стойла, а ремесленника в мастерской.
Как и в часах, давление нужды заставляло горожан безостановочно двигаться и, стирая свои и чужие «зубья», принуждать к движению других. И, как и в часах, каждой шестерне приходил свой срок, — как старшине басков Иньиго или, как теперь могло бы показаться со стороны, – самому Бруно.
Вот только Бруно не был шестерней. Он был Часовщиком, – даже если кое-кто этого еще не понимал.
***
Когда Олафа наконец привели, судья уже изнемогал.
—    Ко мне его! – яростно приказал он альгуасилам, держащим арестованного часовщика с двух сторон, и прищурился. – Откуда у тебя эти монеты?!
Ремесленник растерянно хлопнул рыжими ресницами.
—    Заказчик расплатился.
—    Не ври, – подался вперед судья. – Ты сам говорил, что сеньор Франсиско заплатил за клепсидру только четыре мараведи, а здесь – двадцать! Откуда ты их взял?
—    Эти деньги не за клепсидру, — пояснил мастер, — этими деньгами падре Ансельмо долг за храмовые куранты вернул.
Судья оторопело приоткрыл рот, посмотрел на Исаака, а меняла изменился в лице и оперся на руку сына.
—    Священник?..
***
Исповедник четырех обетов слышал все. И как только старый еврей закачал головой и горестно зацокал языком, Томазо подался назад и растворился в толпе.
«Чертово племя! – бормотал он под нос. – Создал же Господь такое наказание всем остальным!»
Исповедник стремительно прорвался сквозь толпу, пробежал последние два десятка шагов, ворвался в храмовую тишину и столкнулся с Ансельмо – лицом к лицу.
—    Что же вы так внезапно исчезли? – изобразил беспокойство святой отец и тут же получил кулаком под ребра. – Боже!..
Томазо ухватил молодого священника за ворот.
—    Я тебе что говорил, тварь?!
—    О чем… вы?.. Я не понимаю… — вытаращил глаза падре.
Томазо огляделся по сторонам, грозно цыкнул на испуганно перекрестившуюся богомолицу и потащил мальчишку в сторону.
—    Сейчас ты у меня все поймешь!
Затащил его за колонну и начал хлестать по щекам – наотмашь, от души.
—    Боже! Нет! – охал при каждой пощечине мальчишка. — Не надо!
—    Я тебе что про монеты сказал?! – цедил сквозь зубы Томазо. – Не раньше, чем через неделю в ход пускать! А ты что наделал?!
—    Я же… не знал! Я же… не думал!
Томазо с наслаждением сунул мерзавцу кулаком в печень и за ворот подтянул его к себе – глаза в глаза.
—    Слушай меня, болван. Теперь к тебе, рано или поздно, придут альгуасилы городского судьи, и не дай Бог, если ты проболтаешься! В самый дальний монастырь сошлю! В самую глушь! На Канарские острова!
Мальчишка лишь хватал ртом воздух, – словно рыба, выброшенная на берег.
***
Первым делом Мади аль-Мехмед отправил Олафа в пустующую городскую тюрьму, а Бруно передал в руки сына. И, как только Амир после краткого осмотра гарантировал, что опасности нет, и что подмастерье при должном уходе и медицинской помощи вполне будет способен давать показания, судья приказал горожанам разойтись.
—    Все! По домам! – кричали альгуасилы. – Казни сегодня не будет! Нечего здесь торчать! Не будет казни, вам сказали! По домам!
И лишь затем судья через переводчика объяснил старшине басков, что дело скорым не будет. Понятно, что баски заволновались, но судья своей властью приказал им забрать почти проданное часовщикам железо, а фальшивые деньги конфисковал и передал одну монету старому Исааку для детальной экспертизы. Что такое, вызвать священника для допроса, Мади знал, и хотел подойти к этому этапу хорошо подготовленным.
Собственно, проблемы со святыми отцами возникали всегда. Церковь не признавала над собой арагонской юрисдикции и умудрялась останавливать самые беспроигрышные иски.
Как раз пару недель назад произошел весьма показательный случай. Огромное семейство в полторы сотни душ, обреченное лишиться земли и перейти за долги в рабство, представило судье закладную в пользу бенедиктинского монастыря, и даже судебное собрание ничего не сумело сделать. Все полторы сотни человек вместе с землей перешли к монастырю, хотя никаких сомнений в том, что закладная составлена задним числом, у Мади не было.
Но более всего хлопот причиняли монастырские и епископские монетные дворы. В массовом порядке скупали они полноценные королевские мараведи, переплавляли, добавляли серебра и меди и выпускали свою монету, которой и платили работникам и кредиторам.
Понятно, что менялы тут же отслеживали появление «облегченной» монеты, составляли ее детальное описание и новую вальвационную таблицу и мгновенно рассылали предупреждения по всему королевству. Однако люди уже успевали пострадать, и никакой суд не мог доказать, что их обманули. Ордена и епископаты, как, впрочем, и любые сеньории, имели право чеканить свою монету, но вовсе не были обязаны вечно поддерживать в ней фиксированное количество драгоценного металла.
В такой ситуации единственно надежной, пригодной для сбора налогов монетой была королевская мараведи, но ее безжалостно переплавляли, а теперь, судя по всему, еще и подделали.
***
Томазо понимал, что без проведения «мокрой пробы», когда монета целиком растворяется в кислоте, а затем составляющие ее металлы порознь выделяются и взвешиваются, старый еврей не рискнет вынести окончательный вердикт. А значит, у него еще было время. И первым делом следовало обеспечить охрану из имеющих право использования оружия членов военного ордена.
—    Пошлешь надежного человека к доминиканцам, — жестко диктовал он промокающему глаза рукавом священнику, — пусть даст человек десять-двенадцать.
—    Как скажете, — шмыгнул носом Ансельмо.
—    От вызова на допрос уклоняйся. Пока я не разрешу.
—    Хорошо, святой отец.
Томазо на мгновенье задумался. Он не любил торопить событий, но теперь уже сами события торопили его.
—    И главное… Мне нужны кандидаты для Трибунала. Срочно.
Ансельмо глупо хлопнул ресницами, открыл рот, да так и замер.
—    Ты понимаешь, о чем я говорю? — уже раздражаясь, поинтересовался Томазо. – Буллу Его Святейшества читал?
—    Инквизиция? – наконец-то обрел дар речи священник. – У нас?.. А зачем? Со здешними грешниками я и сам справляюсь…
Исповедник четырех обетов, едва удержался от того, чтобы не выдать какое-нибудь богохульство. Создание сети Трибуналов Святой Инквизиции по всему Арагону было одной из главных задач Ордена, и он думал заняться этим недели через две, после основательной подготовки. А теперь, чтобы иметь козыри в этой истории с монетами, приходилось начинать столь важное дело экспромтом.
—    Чтобы твою промашку исправить, недоумок.
—    Сколько вам нужно? – сразу же подобрался священник.
Томазо сдвинул брови. Людей нужно было много. Два юрисконсульта, фискал, альгуасил, нотариус, приемщик… Но где и как скоро Ансельмо найдет столько грамотных людей в этой глуши?
—    Хотя бы троих… — нехотя снизил требования Томазо. – Комиссара, секретаря и нотариуса.
—    У нас в городе только один нотариус – королевский, — виновато пожал плечами священник, — но он – еврей, хотя и крещеный.
—    Никаких евреев, — рубанул рукой воздух Томазо, вскочил и заходил по келье. – Никаких мавров, греков и гугенотов. Никого, кто имеет в роду хоть одного еретика или неверного. Никаких бастардов. Только добрые католики. Ты меня понял?
Священник неопределенно мотнул головой, но Томазо этого не увидел, — он уже смотрел в будущее.
—    Вон у тебя под боком, бенедиктинцев полно, — чеканил исповедник. – Большинство, конечно, мразь, но это не беда, через пару недель ненужных вычистим… поищи среди них.
—    Когда вам нужны эти люди? – осмелился подать голос падре.
Томазо прикинул, сколько времени потребуется еврею для экспертизы, а судье – для согласования допроса священника, но понял, что и новичкам в Трибунале тоже понадобится время – просто, чтобы войти в дело.
—    Завтра, — отрезал он.
***
Когда Бруно очнулся, первый, кого он увидел, был Амир.
—    Ты?! – собрав силы в комок, сел подмастерье.
Увидеть уехавшего в далекую Гранаду соседского сына он никак не ожидал.
—    Я, Бруно, я… — улыбнулся араб. – Тихо! Не вставай.
—    Откуда ты здесь? – пытаясь удержать плавающее изображение, спросил подмастерье.
—    На каникулы приехал, учителя разрешили… Ты ложись.
Бруно, подчиняясь не столько жесту Амира, сколько нахлынувшей тошноте, кое-как прилег на охапку сена.
—    А что с Олафом?
—    Ты что, ничего не помнишь? – насторожился студент-медик.
Перед глазами Бруно вспыхнул цветной калейдоскоп картинок, в основном, в кровавых тонах. Он помнил многое, но главное, он помнил, как так вышло, что он убил Иньиго.
Понятно, что старшина басков поднял цену железа не вдруг. Сначала, как рассказывали мастера, сарацины перекрыли генуэзским купцам доступ в Крым, — османская держава и сама нуждалась в первосортной керченской руде для своих корабельных пушек. В результате, генуэзцы взвинтили цену, и железо стало почти недоступным. Ну, и, в конце концов, Иньиго решил, что и он имеет право на больший куш.
—    Бруно! Ты слышишь меня, Бруно?! – затряс его Амир. – Ты хоть что-нибудь помнишь?
Бруно застонал, — так ясно перед ним встала картина всеобщей разрухи. Едва Иньиго переговорил со своими купцами, и те подняли цены, жизнь города встала, как сломанные часы. Закрыли свою лавку менялы, перестали появляться на рынке крестьяне. А затем окончательно встали продажи самых обыденных товаров, — у мастеров просто не было денег. Даже воры-карманники и те ушли из города, — говорят, в Сарагосу. А баски так и держали цену, не уступая ни единого мараведи.
—    Часы… он вмешался в ход часов… — ответил, наконец, подмастерье.
—    Каких часов? – не понял Амир.
Бруно с трудом открыл глаза.
—    Ты помнишь, как Олафа арестовали? – навис над ним Амир.
—    Но за что? – выдохнул Бруно, — он ведь никого не убивал…
Амир, видя, что приемный сын их старинного соседа пришел в себя, немного успокоился.
—    В тюрьму попадают не только за убийство, — пожал он плечами, — а Олафа за фальшивые монеты арестовали… те, которыми ты с басками расплатился.
У Бруно перехватило горло. Получалось так, что об убийстве Иньиго никто, в общем-то, не знает, а Олафа судят за чужой грех…
—    Эти монеты дал моему приемному отцу падре Ансельмо, — произнес он. – Олаф невиновен.
—    Знаю, — кивнул Амир.
—    Знаешь? – поразился Бруно.
—    Об этом теперь весь город шумит.
Подмастерье сосредоточился. Весь город знал, что фальшивки пустил в оборот священник, и, тем не менее, арестован был Олаф. Составленные из горожан, как из шестеренок, невидимые часы города безбожно врали – впервые за много лет.
***
Охрана из двенадцати дюжих доминиканцев прибыла через два часа, а вот кандидата в Комиссары Трибунала – крупного широколицего бенедиктинца лет сорока с коробом для сбора подаяний падре Ансельмо привел только к утру.
—    Как звать? – подошел к монаху Томазо и заглянул прямо в глаза.
—    Брат Агостино Куадра, — спокойно, не отводя глаз, ответил тот.
—    Где учились? – тут же поинтересовался Томазо.
—    В Милане, — поняв, что уже прошел первый экзамен, и внимательно оглядываясь по сторонам, отозвался монах.
—    Языки? Науки?
—    Еврейский, Греческий, Латынь. Римское право.
Томазо удовлетворенно крякнул: это была огромная удача.
—    Взыскания были? За что?
Монах на секунду скривился.
—    Как у всех… пьянство, мужеложство, недостаток веры…
Томазо понимающе кивнул. Запертые в стенах монастырей крепкие деревенские парни рано или поздно кончали именно этим набором грехов.
—    А кем вы теперь, брат Агостино?.. – с интересом посмотрел на короб для подаяний исповедник.
—    Отсекающим, — пожал широкими плечами кандидат. – Кем же еще?.. с моей-то фигурой…
Томазо улыбнулся. Посылаемые на сбор подаяний монахи довольно быстро усвоили, что, стоя на месте много монет не соберешь, и урока не выполнишь, а значит, будешь сидеть на каше из прогорклого овса. И, как следствие, довольно быстро изобрели метод коллективного вымогательства, когда жертва, – как правило, небедная женщина или ремесленник – заранее тщательно выбирается, отсекается от окружающей толпы и ставится перед выбором: выглядеть перед людьми совершенной безбожницей или подать-таки милостыню.
—    Отсекающим – это хорошо…
—    Чего ж хорошего? – повел широкими плечами Агостино Куадра. – Весь день, как собака за костью, бегаешь.
Исповедник засмеялся и перешел к делу.
—    Думаю, вы понимаете, на что согласились, да, и вы меня вполне устраиваете…
Монах внимательно сощурился.
—    Но у меня просьба, — призывая к особому вниманию, поднял указательный палец вверх Томазо, — о нашем с вами деле пока никому ни слова, – ни настоятелю, ни братьям.
—    А как же я из монастыря отпрошусь? – оторопел монах.
—    А это уже не ваша забота. Вон, Ансельмо похлопочет, — кивнул в сторону молодого священника Томазо. – Он, кстати, и короб с подаянием вернет.
Падре Ансельмо покраснел. Задание было достаточно унизительным, и он помалкивал лишь потому, что заслуживал куда как большего наказания.
Монах удовлетворенно хмыкнул. Такое начало ему нравилось.
—    А теперь – к присяге, — посерьезнел Томазо.
***
Старый Исаак Ха-Кохен провозился с «мокрой пробой» необычного мараведи до утра, а когда выяснил весовое содержание последнего ингредиента, покрылся холодным потом. Подобное соотношение золота, серебра, меди и сурьмы задавали только два монетных двора во всей Европе, и оба принадлежали Ватикану.
—    За что евреям это испытание? – застонал Исаак.
Конечно же, он понимал: Папы будут причинять им беды всегда. Но проблема, с которой Исаак столкнулся, грозила всему меняльному ремеслу.
Собственно, все началось после появления спроса на старые греческие монеты из электрона – сплава золота и серебра. Ни один еврей не рисковал оценивать их выше реального содержания ценных металлов, — это было прямо запрещено уставом. Однако помешанные на своей древней истории христиане платили за них втрое, а то и вчетверо, и этим охотно воспользовались монастырские монетные дворы. В считанные годы «древнегреческие» монеты из недорогого сплава буквально заполонили Европу.
Понятно, что в своем большинстве это были примитивные итальянские подделки, однако даже самые сведущие в античных монетах менялы не имели оснований протестовать. Ведь ни монархов, изображенных на монетах, ни государств, которые они олицетворяли, в Европе давно уже не было, а значит, ничьи монетные привилегии не нарушались. А затем появились падуанцы, и с таким трудом удерживаемое евреями денежное равновесие в Европе дало еще одну – самую опасную – трещину.
Падуанцами называли бронзовые древнеримские монеты. Их с удовольствием покупали и брали в залог по всей Европе, за них охотно отдавали земли и строения, и никто не считал, что прогадал, — отчасти потому, что римские историки исправно вносили каждую новую находку в свои каталоги античных раритетов.
Исаак даже не представлял, сколько полновесных золотых мараведи и луидоров было собрано за эти бронзовые кругляши, ибо каждый новый «обнаруженный» монахами вид падуанца оказывался все более редким и все более ценным, — именно так их описывали в каталогах.
Исаак связался с друзьями в Риме и подтвердил худшие опасения: эскизы этих «древних» монет создавали лучшие мастера современности, такие, как Кавино и Камелио, а издание каталогов контролировала Папская курия. И старый еврей уже понимал, чем заняты 34 монетных двора, безостановочно работающие на Ватикан.
«И что потом?» – задал себе вопрос Исаак.
Он чуял: это лишь начало, что называется, «проба сил». И рано или поздно отточенный на античных фальшивках опыт, помноженный на поступающее из Тьерра Фирма* золото и мощь рассыпанных по Европе 34-х монетных дворов Ватикана заработает в полную силу. И тогда вся система оборота драгоценных металлов рухнет.

* ТЬЕРРА ФИРМА (Tierra firma – Твердая Земля) – общепринятое название Америки в первое время после открытия.

—    Бедные монархи, бедный Арагон…
Исаак не мог не видеть связи между приходом ко двору королевы духовника из Ордена, похищением с королевского монетного двора оригинальных матриц и явным почерком папских литейщиков, задавших состав «разбавленной» монеты короля. А то, что фальшивая мараведи сбыта через храм Иисусов, лишь ставило последнюю точку над «i».
***
Поутру, сразу после восхода сын менялы Иосиф принес председателю городского суда результаты «мокрой пробы».
—    Передай отцу мою искреннюю признательность, — похлопал юношу по плечу Мади и углубился в чтение алхимических знаков.
Содержание в монете золота, отмеченного значком солнца, и впрямь было занижено – более чем в полтора раза.
«Что ж, официальный повод вызвать священника на допрос у меня уже есть…» – хмыкнул в бороду судья. Однако умнее было предварительно получить одобрение епископа.
Мади вызвал альгуасила и сунул ему заранее приготовленное письмо.
—    Возьмешь самого сильного мула и отвезешь в епископат. Когда отдашь, настаивай на немедленном ответе.
Альгуасил скрылся за дверью, и Мади вдруг подумал, что падре Ансельмо наверняка будет опережать его, – что бы он ни делал. В отличие от судебного собрания, у церкви всегда были деньги, а значит, и все остальное: много лошадей – роскошь для судьи непозволительная; много нотариусов и писцов, много посыльных и адвокатов, — короче говоря, всего, что можно купить за мараведи.
«А если не ждать?»
Мади имел право начать судебное преследование и без санкции епископа – на свой страх и риск, разумеется. Судья еще раз просмотрел данные проведенного менялой алхимического анализа монет.
«В конце концов, может быть, Ансельмо и не виноват? Ну, получил он эти деньги, скажем, в качестве дара от какой-нибудь престарелой сеньоры… и зачем же мне тогда мешкать? Надо срочно искать «первые руки»…»
Некоторое время председатель суда колебался, но соблазн как можно быстрее разделаться с этим неприятным делом уже одерживал верх.
***
Бруно постепенно приводил мысли в порядок. Он верил, что известный своей честностью судья заставит священника давать показания. Однако точно так же он знал, что святой отец наверняка найдет свидетелей, которые, скрестив за спиной пальцы, сто раз подтвердят, что падре Ансельмо расплатился с Олафом полноценной монетой, и где мастеровой взял эти сатанинские фальшивки, надо спросить у самого мастерового. Поэтому поутру, едва Амир вышел на кухню за очередной порцией настоя из лечебных трав, Бруно сжал зубы, перевернулся на живот и, не позволяя себе стонать, встал на четвереньки.
В такой позе он вдруг напомнил себе старшину баскских купцов Иньиго – за пару минут до смерти. Матерый, сильный, словно дикий вепрь, мужчина никак не хотел умирать и даже с выпущенными кишками, пытался отползти подальше от юного подмастерья.
На кухне что-то упало, зазвенело, зашипело, и Бруно услышал, как чертыхается на своем арабском языке Амир.
«Прямо сейчас!» – понял подмастерье и, преодолевая режущую боль в боку, поднялся на ноги, сорвал с гвоздя и со стонами натянул на себя заношенный сарацинский халат. Выходить на улицу в пропитанной кровью рубахе было немыслимо. Затем, хватаясь за стену, проковылял к маленькому, завешанному тряпицей окну, сорвал тряпку, ухватился за глинобитные края окошка и начал протискиваться наружу, – с трудом удерживаясь от крика.
Старшина купцов кричать не боялся, и Бруно даже подумал, что ему конец, и теперь уйти незамеченным не удастся. Но Господь, вероятно, видел, что Бруно всего лишь восстанавливает порушенный ход невидимых часов города, а потому позволил все: и добить старшину, и скрыться.
—    Ч-черт!
Шипя от боли, Бруно вывалился из окошка и оказался на ведущей к реке грязной, узкой улочке, – и не скажешь, что здесь живут фанатично опрятные арагонские мавры.
—    Бруно?! Ты где, Бруно?!
«Амир…» – механически отметил подмастерье и, со свистом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, побежал.
Старшине баскских купцов тоже было больно, и он тоже хотел убежать. В какой-то миг Бруно даже пожалел его, но отпустить человека, посягнувшего на такое, было немыслимо. Бруно знал: стоит баску вырваться, и он снова примется за старое.
—    А часы должны идти… — пробормотал Бруно и завернул за угол дома.
Отсюда было два пути – к реке и на центральную площадь, к храму. Бруно свернул к реке и тут же услышал, как отбивают простенький ритм новенькие церковные куранты, за которые падре Ансельмо расплатился с ними фальшивой монетой.
Это определенно был знак свыше. Бруно остановился, несколько мгновений колебался и двинулся назад – в центр города.
***
Председатель суда подошел к сияющему в золотых лучах утреннего солнца храму Иисусову и оторопел.
—    А это еще кто?
Проход к дверям перегораживали два крепких молодца в черных рясах.
—    Назад, моро*… — с угрозой произнес один, по виду, – старший и положил руку на пояс.

*МОРО (moro – исп.) – мавр

Мади аль-Мехмед прищурился. Под рясой угадывалась шпага, а на кисти монаха синела татуировка: собачья голова с пылающим факелом в зубах. Судья стиснул челюсти.
—    Domini Canis**…

**DOMINI CANIS (лат.) – Пес Господний, доминиканец

Появление вооруженных монахов военного ордена недвусмысленно говорило: падре Ансельмо боится, а значит, скорее всего, виновен.
«Зря я ответа из епископата не дождался…» – на мгновение остро пожалел Мади, но дело было сделано, и отступать он уже не мог.
—    А вы ведь не из этого города, братья…
—    Назад, тебе сказали, — сдвинул мохнатые брови на бугристом, покатом лбу монах.
Судья принужденно улыбнулся. Все, почти без исключений, доминиканцы проходили суровую боевую школу на границах католической Европы, и зарезать мавра или сарацина, коим по всем признакам являлся Мади аль-Мехмед, для них не значило ничего.
—    Я – председатель городского судебного собрания. И я хочу знать, что делают вооруженные монахи в моем городе.
—    Назад, мусульманин, — мрачно, и явно не собираясь вступать в переговоры, произнес монах.
Судья не хотел схватки, однако наличие охраны могло, к примеру, означать, что падре Ансельмо прямо сейчас прячет улики – те же запасы фальшивых мараведи. Мади повернулся к альгуасилам.
—    Убрать их.
Альгуасилы вытащили шпаги, решительно двинулись вперед, а едва улица заполнилась лязгом разящей стали, двери распахнулись, и из храма Иисусова вывалилось еще восемь или десять монахов.
—    Назад! – мгновенно отреагировал Мади.
Он видел эти глаза опытных убийц, а своими людьми судья дорожил. Однако монахи навязывать боя не стали, а просто рассыпались и встали полукругом, напрочь перегородив подходы к храму.
Судья с облегчением выдохнул и снова перешел в наступление.
—    Где падре Ансельмо?
Монахи молчали.
Мади окинул окна храмовой пристройки быстрым взглядом и увидел, как штора второго этажа вдруг всколыхнулась.
«Никуда он не денется, — подумал судья и глянул на стрелку новеньких храмовых курантов, — до начала службы всего ничего осталось».
И сразу же, словно подтверждая сказанное и предупреждая горожан, что скоро им идти в церковь, куранты завели долгий незамысловатый перезвон.
«Ансельмо не допустит, чтобы люди увидели это, — разглядывая вооруженных монахов перед храмовыми дверями, думал судья. – Слишком велик будет удар по самолюбию…»
И, словно подтверждая его мысли, двери храмовой пристройки распахнулись, и на пороге появился молоденький священник.
—    Пропустите их… — печально распорядился он и заставил себя посмотреть председателю суда в глаза. – Проходите, сеньор аль-Мехмед.
***
Решение пришло само собой, едва Бруно увидел созданные его отцом храмовые куранты. С трудом забравшись по скрипучей дощатой лестнице под кровлю храма, Бруно дождался, когда куранты наконец-то отзвонят, и вытащил самый главный механизм – регулятор хода. Ничем не сдерживаемые шестерни тут же начали ускорять ход, а стрелка помчалась по кругу, словно прижженная под хвостом собака.
Бруно предусмотрительно отодвинулся. Огромные шестерни в целях экономии клепали из листа, а потому были они полыми и не слишком прочными. И разорвать их на такой скорости могло запросто.
Но и этого ему показалось мало. Постанывая, Бруно ухватился за стопор хода и, напрягая все силы, выдернул его из гнезда. И в считанные мгновения льняной трос механизма заводки размотался до упора, а привязанный к нему точно выверенный по весу камень помчался вниз, ухнул об пол башни и разлетелся вдребезги.
«Ну, вот и все…»
Теперь, не видя чертежей регулятора и не зная точного веса грузила, ни один мастер города не смог бы восстановить храмовые часы быстрее, чем за месяц.
«Да, они и не возьмутся…» улыбнулся Бруно: цеховые правила категорически запрещали совать свой нос в чужой заказ. А значит, судьба живущего по часам храма теперь зависела от судьбы Олафа, как ведомая шестерня от ведущей: сломается одна, и навечно остановится другая.
***
Мади аль-Мехмед сразу увидел: святой отец будет отпираться до конца, а потому подал знак альгуасилам, и вскоре те притащили всклокоченного, взвинченного после бессонной ночи в тюрьме Олафа.
—    Скажи, Олаф, откуда у тебя эти монеты? – подбросил в руке кожаный кошель судья.
—    Падре Ансельмо за куранты расплатился, — свирепо глянул в сторону священника мастеровой.
—    Ложь, — покачал головой падре. – Гнусная, безбожная ложь.
—    Как это ложь? – изумился часовщик и ткнул пальцем в сторону кошеля. – Вот же они, двадцать мараведи, которые вы мне дали!
—    Ну, это еще доказать надо, — с вызовом хмыкнул священник.
Судья примерно такого поворота и ждал. Он уже видел, что Ансельмо готов к любому повороту. По юридической части его явно консультировал скучающий в сторонке мужчина в плаще сеньора и с лицом нотариуса. А на случай попытки ареста у дверей стояли двенадцать крепких доминиканцев. И даже крепкий, широколицый монах у окна здесь явно стоял не просто так.
«Эх, жаль, что я одобрения епископа не дождался!» – подумал Мади и перешел в наступление.
—    Мне очень жаль, падре Ансельмо, но я вынужден требовать обыска в храме и всех прилегающих к нему хозяйственных помещениях. Я уверен, что найду у вас еще мно-ого мараведи того же сорта.
Священник кинул в сторону скучающего сеньора затравленный взгляд. Но тот даже не шелохнулся.
—    Вы не можете обыскивать храм Божий лишь на основании лжи проклятого Иисусом безбожника, — выдавил священник.
—    Это я – проклят Иисусом?! – возмутился часовщик. – Я что – кому-то солгал?! Или фальшивую монету подсунул?! Это ты проклят Иисусом, чертов каплун*!

*КАПЛУН – кастрированный петух

Мади собрался в комок. Скучающий в сторонке сеньор с лицом нотариуса явно заинтересовался ходом очной ставки и со значением посмотрел в сторону стоящего у окна грузного монаха.
«Сейчас что-то будет…» – подумал Мади и еще раз отметил, сколь плотно перекрыли все выходы «Псы Господни». Однако падре, как воды в рот набрал, да и доминиканцы ничего не предпринимали. И лишь стоящий у окна монах счел долгом отреагировать на крик ремесленника и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, отошел от окна.
—    Призываю всех присутствующих в свидетели, — поднял он вверх широкую крепкую ладонь. – Только что мастер Олаф по прозвищу «Гугенот» нанес Святой Церкви тяжкое оскорбление, лживо заявив, что падре Ансельмо проклят Господом нашим Иисусом Христом.
—    А что, разве я в чем-то не прав? – удивился ремесленник.
Монах исполнился торжественности и подошел к часовщику.
—    С этого момента ты, Олаф, подлежишь передаче в руки Трибунала Святой Инквизиции для проведения детального расследования совершенного тобой преступления.
Председатель суда оторопел. У него явно пытались отнять главного свидетеля.
—    А, ну-ка, отойди, монах, — подался он вперед и тут же отпрянул.
В его грудь упиралась шпага «скучающего сеньора».
Мади вспыхнул.
—    Поосторожнее, сеньор, как вас там, — закипая гневом, предупредил он, — я – председатель суда, и нападение на меня карается смертью.
—    Я знаю, кто вы, Мади аль-Мехмед, — все с тем же скучающим видом кивнул сеньор. – Но вы попытались воспрепятствовать ходу расследования Святой Инквизиции, а это карается не менее жестоко.
Мади зло рассмеялся.
—    Инквизиция?! Вы, сеньор, не в Италии; вы – в Арагоне! И здесь действуют законы, принятые Кортесом* Королевства Арагон.

*КОРТЕС – исп. Cortes – сословно-представительское собрание; парламент

Сеньор улыбнулся.
—    Не далее как неделю назад король подтвердил исчерпывающие полномочия Трибунала Святой Инквизиции – и в Арагоне тоже.
Председатель суда оторопел. Судя по спокойствию незнакомца, он знал, что говорит. Однако такой поворот был слишком невероятен, ибо ломал всю систему правосудия страны.
—    Король не мог этого сделать, — с сомнением покачал Мади головой и, ухватившись за лезвие шпаги незнакомца, отвел ее в сторону. – Это противоречит его присяге соблюдать конституции нашего королевства.
Сеньор лишь пожал плечами, подал еле заметный знак доминиканцам и снова повернулся к судье.
—    Будьте так добры, уважаемый судья, передать в руки Трибунала улики, обличающие богохульное поведение Олафа Гугенота.
—    Какие? – не понял Мади.
—    Вот эти, — положил руку на кожаный кошель с фальшивыми мараведи незнакомец.
Судья огляделся и увидел, что обречен проиграть: его альгуасилы были прижаты к стенке и стояли с кинжалами у кадыков, а его самого справа и слева окружали покрытые шрамами лица «Господних Псов».
—    Я не знаю вашего имени, сеньор, — сделал Мади последнюю попытку удержать единственное вещественное доказательство в своих руках, — и я не видел документов, — ни указа короля, ни тех, что подтверждают полномочия этого монаха, как Комиссара Трибунала.
—    Меня зовут Томазо Хирон, — сухо поклонился сеньор, — я – исповедник Ордена, а все документы, необходимые для передачи арестованного в руки Трибунала брат Агостино Куадра предоставит вам в течение четверти часа – еще до того, как зазвонят храмовые куранты.
***
Бруно видел, как Олафа завели в храмовую пристройку, а спустя некоторое время городской судья с альгуасилами вышел, вот только часовщика с ним не было. А вскоре Олафа через черный ход вывели двое крепких монахов, и повели они его не в городскую тюрьму, а в недостроенный женский монастырь. Они явно думали, что победили.
Но все только начиналось.
***
Исповедник четырех обетов Томазо Хирон знал, что все только начинается. А потому, даже отобрав у судебного собрания Олафа и кошель со злосчастными мараведи, не успокоился. Там, за стенами храма еще оставались два свидетеля – подмастерье и проводивший «мокрую пробу» старый меняла. И если арестовать Бруно не представляло труда – по любому, самому надуманному поводу, то с евреем все обстояло на порядок сложнее. В силу иной веры евреи не подлежали суду инквизиции; их невозможно было обвинить в ереси, то есть, в ошибке, отклонении от канонов веры Христовой, ибо они никогда и не обещали поклоняться Иисусу.
«А что если подменить мараведи?»
Томазо удовлетворенно улыбнулся. Это был бы неплохой удар, ведь тогда результат «мокрой пробы» стал бы выглядеть, как попытка очернить пастыря Церкви Христовой!
Томазо дождался, когда судью и его альгуасилов выдворят за дверь, и подозвал падре Ансельмо.
—    Держи, — сунул он священнику кошель с вещественными доказательствами. – Заменишь на полноценные мараведи и передашь брату Агостино.
Священник нехотя кивнул. Он уже понимал, что жертвовать придется своими кровными деньгами.
—    Брат Агостино, у вас все готово? – повернулся Томазо к новому Комиссару Трибунала.
—    Да, исповедник, — уверенно кивнул монах. – Олафа Гугенота я отправил под стражей в недостроенный женский монастырь, а здесь… — он протянул несколько исписанных листков, – Здесь заготовки для показаний свидетелей, обвинительное заключение и постановление на арест.
—    Браво, – похвалил такое рвение Томазо. – Неплохо для первого дня.
Монах благодарно улыбнулся, а Томазо повернулся к ссыпающему в кошелек свои личные мараведи падре Ансельмо.
—    А вы, падре, когда собираетесь начинать службу? – напомнил он молодому священнику его долг.
—    Так это… куранты еще не звонили, — растерянно пробормотал Ансельмо.
Они переглянулись, и Томазо кинулся к окну.
—    Господи!
Вся площадь перед храмом была заполнена давно уже ждущими службы горожанами. И тут же, возле храмовых дверей стоял и отвечал на их вопросы председатель суда.
—    Заводи людей в храм, Ансельмо! – заорал Томазо.
—    Но куранты… — запаниковал несколько месяцев мечтавший о собственных храмовых часах падре Ансельмо.
—    К черту куранты! Заводи их на службу, я сказал!!!
***
Председатель суда понял, что произошло, когда сквозь толпу к нему продрался Амир.
—    Отец! Отец! Бруно сбежал! Прости, отец!
Мади поднял голову. Стрелка храмовых курантов стояла вовсе не там, где ей полагалось находиться в это время.
«Бруно… — как-то сразу понял он, благодаря кому он выиграл столько времени и успел объяснить горожанам, что происходит, — больше некому…»
Удовлетворенно усмехаясь в бороду, судья медленно, с остановками на каждой дощатой площадке поднялся под кровлю храма Иисусова и тщательно осмотрел место происшествия. В механизме часов определенно чего-то не хватало, но чего именно, мог сказать только мастер.
Мади с уважением потрогал тяжелые клепаные шестерни. В самом ремесле часовщика он чувствовал нечто магическое, ибо кто, кроме Аллаха, может сделать так, чтобы мертвый предмет стал двигаться – размеренно и точно, как семь хрустальных небесных сфер вокруг Северной звезды. Часовщики это могли.
Снизу послышался отчаянный скрип ступенек, и возле судьи возник запыхавшийся падре Ансельмо.
—    Ну, что? Что случилось?
—    Сломаны, — кивнул в сторону застывших шестерен судья.
Священник задышал еще тяжелее.
—    И что же делать? Как же храм Божий – без часов?! Может, мастеров заставить починить?
—    Вряд ли удастся, — с сомнением покачал головой судья. – Устав цеха прямо запрещает брать чужой заказ. Так что, кроме Олафа Гугенота, вам их никто восстанавливать не станет.
—    Я его заставлю, — поджал губы священник. – И ничего, что он арестован Трибуналом; у нас – договор.
—    И это вам вряд ли удастся, – усмехнулся Мади. – деньги-то вы ему так и не заплатили…
—    Я заплатил, — отвел глаза в сторону священник.
Мади хмыкнул, сочувственно похлопал мальчишку по плечу и начал спускаться по скрипучим ступенькам. Он еще должен был ознакомиться с обещанными ему инквизитором документами.
***
Бруно даже не стал спускаться, а просто перебрался на верхнюю площадку часов, служащую для регулировки удара молота о колокол. Догадаться, что он прячется здесь, на трех сколоченных и подвешенных над колоколом досках мог только часовщик, а в том, что часовщики здесь даже не появятся, подмастерье был уверен. Но, что ему особенно нравилось на площадке, отсюда, через маленький люк для освещения механизма был превосходно виден город: и центральная площадь, и магистрат, и здание городского суда, и даже контора старого менялы Исаака.
Сначала, как он и ожидал, судья, падре Ансельмо и прочие значимые лица города один за другим проходили к храму, поднимались по скрипучим ступенькам под самую кровлю и долго и тупо изучали безжизненно замершие шестерни – прямо под взирающим на них сверху вниз подмастерьем. А спустя не так уж много времени все они снова спускались вниз, — совершенно обескураженными.
Затем осматривать часы пригласили мастеров, но те, как и предполагал подмастерье, на все уговоры падре Ансельмо отвечали упрямым качанием широкополых шляп.
И, в конце концов, святые отцы ушли в храм, началась утренняя служба, а нарушенное «тиканье» невидимых часов города восстановилось. Бруно это устраивало.
Подмастерье начал наблюдать за невидимыми часами жизни сразу после рокового приступа в мастерских и довольно быстро понял: мастерские – лишь часть куда как большего механизма – города. Едва невидимая стрелка становилась на четыре утра, подмастерья цеха начинали раздувать горны, а судья аль-Мехмед во главе двадцати пяти городских мусульман шел в маленькую мечеть на окраине. Затем неслышные куранты отбивали пять, и городские ворота открывались, а крестьянский рынок наполнялся торговцами. В шесть у дома председателя суда появлялись заспанные альгуасилы, а возле храмовых дверей – падре Ансельмо. В семь открывалась королевская нотариальная контора и лавка евреев-менял. Каждый час, в одно и то же время что-нибудь обязательно происходило, и лишь после обеда, вслед за солнцем, невидимая стрелка города переваливала верхнее положение, и все начинало сворачиваться.
Первыми начинали собираться и покидать город крестьяне, пытающиеся дотемна успеть домой, затем закрывались все четверо городских ворот, затем прекращал принимать жалобы и выносить приговоры председатель суда, за ним закрывал свою контору королевский нотариус, и самыми последними, словно подводя итог дню, затворяли ставни менялы.
Однако сутки этим не кончались, и едва солнце касалось холмов, на улицы выходила молодежь: по правой стороне отмытые от копоти и ржавчины парни, по левой – одетые в самое лучшее девушки. И лишь когда становилось совсем уж темно, а цикады начинали свою бесстыдную песнь торжествующего порока, наступало время вдов и неверных жен.
Бруно и поныне не разобрался, что движет этим сверхсложным «часовым механизмом»: где его «стрелки», где «шестерни», где «циферблат», а главное, где стоят те регуляторы, которые обеспечивают дивную согласованность движения всех частей города.
Он знал две вещи. По уставу цеха право регулировать часы принадлежит только их мастеру, а претендовать на звание мастера мог он один – единственный, кто сумел все это увидеть. И второе, судьба не случайно подарила это видение именно ему – единственному «Божьему сыну» в округе… а может быть, и во всем Арагоне.
***
Утренней службы не получилось. Как только падре Ансельмо – совершенно потрясенный видом стоящих курантов, спустился в храм, подали голос ремесленники.
—    Святой отец, что там происходит с Олафом?
—    Да, падре Ансельмо, куда вы дели Гугенота?
Священник на мгновенье замешкался, но поймал жесткий взгляд исповедника Ордена и приободрился.
—    Этот еретик арестован Трибуналом Святой Инквизиции и временно содержится в женском монастыре.
—    Кем-кем арестован? – не поняли мастеровые.
Падре Ансельмо кинул в Томазо Хирона панический взгляд, и тот многозначительно посмотрел на брата Агостино.
—    Вы позволите, святой отец, я объясню? – тяжело поднялся со скамьи монах.
—    Да-да, разумеется, — обрадовался священник.
Брат Агостино подошел к трибуне и оперся на нее большими сильными руками.
—    Братья и сестры, Его Святейшество Папа Римский, внимая мольбам своей паствы о защите от ереси, издал буллу о создании Трибуналов Святой Инквизиции…
Горожане замерли.
—    Отныне каждый погрешивший обязан в трехдневный срок заявить на себя, а знающий о прегрешениях других – донести на них мне или моему секретарю.
—    А зачем? – удивился кто-то, — я и так на исповедь хожу.
Комиссар Трибунала одобрительно кивнул.
—    Это хорошо, но ведь не все говорят на исповеди правду. Поэтому отныне каждое греховное деяние, укрытое на исповеди, будет исследоваться Трибуналом, а еретики и отступники – в меру вины – предаваться наказанию…
—    Не судите, да не судимы будете! – выкрикнул кто-то.
Горожане сдержанно зашумели, а брат Агостино, спокойно выждав, пока люди успокоятся, кивнул головой.
—    Верно. Именно так сказал Христос, но будем ли мы спокойно смотреть, как наши братья погрязают во грехе, обрекая свои души на вечное проклятье? Не правильнее ли будет одернуть и наставить заблудшего? Помочь ему… по-христиански…
В храме повисла тишина.
—    А при чем здесь Олаф? – опомнился кто-то. – Он-то в чем погрешил?
Брат Агостино понимающе кивнул.
—    Я уже навел справки об Олафе. Да, этот приехавший из Магдебурга христианин не прелюбодействует, много трудится, взял на воспитание сироту, но…
Он оглядел ремесленников. Те, пока не вмешалась инквизиция, даже не знали, что Олаф приехал в этот город аж из Магдебурга.
—    … но в Божий храм он все-таки не ходит, за что и получил от вас позорное для всякого христианина прозвище «Гугенот»…
Стоящие в первых рядах часовщики начали переглядываться. Очень уж мелким и странным выглядело обвинение.
—    И это все?! Здесь многие в храм не ходят!
Комиссар Трибунала поднял руки, призывая к тишине.
—    Разумеется, это не все. Олаф Гугенот тяжко погрешил против Господа словом.
—    И что он сказал?
Брат Агостино покачал головой.
—    Материалы Святой Инквизиции не подлежат огласке.
Мастера загудели.
—    А кто его поймал на слове? Свидетели – кто?
Монах забарабанил пальцами по трибуне.
—    Имена свидетелей Святой Инквизиции также не могут быть разглашены.
—    Да, что же это за суд такой?! – наперебой заголосили горожане. – А где же наши права?! Куда смотрит Кортес?!
Брат Агостино принялся объяснять, что Инквизиция не имеет ничего общего с городским судом, ничьих прав нарушать не собирается, сама, без участия светской власти никого наказывать не будет… однако, то, чего святые отцы более всего опасались, все-таки прозвучало.
—    Я так понимаю, — выступил вперед ремесленник с лицом записного шута, — падре Ансельмо просто денежки Олафу платить за куранты не захотел! Сначала фальшивки подсунул, а как Мади его за ж… взял…
Мастеровые захохотали, и этот хохот, эхом отдавшись от храмового потолка, вернулся и обрушился на вцепившегося в трибуну окаменевшего Комиссара Трибунала. А потом все словно само собою стихло, и вперед выступил самый старый мастеровой цеха.
—    Слушай меня, монах, — нимало не смущаясь высоким званием Комиссара Трибунала, произнес он. – Если к полудню Совет мастеров часового цеха не услышит внятного изложения вины Олафа Гугенота, тебя даже ряса не спасет. Мы тебя разденем, измажем в дегте, изваляем в перьях и в таком виде выставим за городские ворота. Ты понял, монах?
Брат Агостино стиснул челюсти.
—    Я тебя спрашиваю, монах, — с вызовом напомнил о себе мастер, – ты меня понял?
Широкое лицо брата Агостино побагровело.
—    Понял…
***
Томазо сразу понял, что следует сделать.
—    Слушай, Ансельмо, — наклонился он к уху святого отца, — мне нужно, чтобы ты задержал в храме юнцов. Под любым предлогом… скажем, на исповедь.
—    Зачем? – не отводя застывшего взгляда от расходящихся прихожан, спросил священник.
—    А это не твое дело, щенок, — все так же в ухо процедил Томазо. – Делай, что тебе сказали.
Падре Ансельмо вскочил, подбежал к трибуне, оттиснул брата Агостино в сторону, начал что-то говорить, и Томазо двинулся в сторону исповедальни. Он уже знал, что победит. И не прошло получаса, как первый кандидат в свидетели у него появился.
—    Когда мастером станешь, малыш? – мягко поинтересовался Томазо, едва увидел сквозь решетку исповедальни перекошенное от вечной зависти лицо.
Парня перекосило еще сильнее.
—    У нас мужики до тридцати лет в подмастерьях ходят…
«Марко Саласар…» – сверился со списком Томазо.
—    Мне нет дела до остальных, Марко, — улыбнулся он и отодвинул решетку. – Привет.
—    Приве-ет, — неуверенно протянул подмастерье.
—    Я слышал, ты способный парень, Марко, — прищурился Томазо, — тебе только своей мастерской да инструмента не хватает.
Подмастерье открыл рот, да так и замер.
—    Как тебе мастерская Олафа Гугенота? – продолжал жать Томазо, — подойдет?
—    А кто ж меня туда пустит? – хлопнул глазами подмастерье.
—    Сам войдешь… как хозяин.
Марко замотал головой.
—    Мне на такую мастерскую еще лет двадцать копить надо.
—    Ничего не надо, — посерьезнел Томазо. – Вспомни, где и когда Олаф говорил богохульные вещи, подпиши одну-две бумажки для Трибунала, и четверть его имущества – по закону – твоя.
Подмастерье растерянно моргнул.
—    Четверть?! Целая четверть?
—    Да, — уверенно подтвердил Томазо. – Насколько я помню, мастерская этого гугенота как раз на четверть потянет…
Лицо Марко полыхнуло, а уши приобрели пунцовый цвет, но он тут же замотал головой.
—    Мастера меня убьют.
Томазо рассмеялся.
—    Ты же слышал сегодня на проповеди: Инквизиция не выдает имен своих свидетелей.
Марко с сомнением покачал головой.
—    Но если я – не доносчик, то откуда у меня деньги на мастерскую? Они же не дураки. А вы сами видели, сколько влияния у Совета мастеров.
Томазо понимающе умолк. Он сталкивался с этим в каждом городе: люди боялись общественного осуждения больше, чем Божьего. Но проходило время, и все менялось… если над этим работать, конечно.
—    А тебе не кажется, что этих старых дураков из Совета мастеров пора бы и подвинуть? – поинтересовался он.
Этот прием срабатывал не везде; только там, где удавалось найти скрытого лидера. Но с Марко он сработал: подмастерье снова зарделся.
—    А как?
Томазо мысленно перекрестился и, стараясь не спугнуть удачу, легко, без особого напора выдал самое главное:
—    Папа поручил мне организовать Лигу – народное сопротивление еретикам. Поддержку Ватикан гарантирует. Денежная помощь на первых порах будет. Но мне нужны как раз такие, как ты, — настоящие христиане.
Марко замер.
—    И… я буду иметь право тронуть Совет мастеров?.. – осторожно поинтересовался он.
Томазо нахмурился и теперь уже веско, вкладывая значение в каждое слово, произнес:
—    На земле, созданной нашим Творцом, Его преданный слуга имеет право на все.
***
Конечно же, Бруно далеко не сразу понял, что имеет право почти на все, и так же не сразу осознал, что часы, которые он видит, нуждаются в постоянной опеке. Но видения посещали его все чаще – на рынке, в церкви, а то и прямо посреди работы. И в одиннадцать лет он понял, что никто, кроме него самого, не может, да и не хочет всей полноты ответственности за город.
Он уже видел, что человек не всегда полезен городу. Более того, человек вполне может быть «заусенцем», из тех, что появляются на шестернях и начинают мешать размеренному ходу курантов. Стоило такому «заусенцу» появиться, и люди начинали ссориться, а работа – и без того не слишком слаженная – вставала.
Привыкшему к порядку во всем, и уже взвалившему груз ответственности за невидимые глазом «часы» Бруно это причиняло невыносимые страдания. Но первым заусенцем, который он решился устранить лично, – едва ему исполнилось двенадцать, – стала юная монашка по имени Филлипина. Выросшая на брюкве, пшеничной каше и «Житиях святых» в маленьком спрятанном в лесах монастыре, монашка вышла в мир, когда чума выкосила и монастырь, и снабжавших его провизией крестьян. И первым делом начала проповедовать.
Словно шестеренка, всю свою жизнь провертевшаяся в одних и тех же пазах, Филлипина не имела ни малейшего представления о том, как дышит, и чем движется город. И, тем не менее, заклинала жителей немедленно раскаяться, бросить греховную жизнь, то есть, работу, и перейти на брюкву, пшеничную кашу и «Жития святых», — пока не явился Христос.
Филлипина даже не задавалась вопросом, кто их будет кормить, но, следует признать, яро убежденная в своей правоте и довольно симпатичная девица имела невероятный успех, – особенно среди вдов. В считанные дни хорошо отлаженное «тиканье» города начало давать сбои, а уже через две недели Филлипина создала настоящий отряд из женщин, намеренных бросить все, подобно блаженному Иерониму уйти в пустынь и ждать второго прихода Иисуса.
И тогда Бруно забеспокоился. Вдовы всегда составляли крайне важную часть городской жизни. Например, стоило какой-нибудь вдове забеременеть, как по городу начинали ползти слухи, у судьи появлялись дела о побоях, на падре Ансельмо нападал дар красноречия, а храм наполнялся жаждущими получить индульгенцию об отпущении греха горожанками.
Исход такого количества вдов лишал их мужчин ночных приключений, городского судью – части работы, а падре Ансельмо – доходов от продажи индульгенций и самых его преданных прихожанок. Злонамеренно или нет, но Филлипина пыталась лишить невидимые часы города жизненно важных для их размеренного хода частей.
Бруно – тогда совсем еще мальчишка – попытался подвигнуть на решительные меры против деятельной монашки городского судью, — со всем почтением, разумеется, — но получил однозначный отказ.
—    Это не мои полномочия, — холодно отреагировал на просьбу подмастерья магометанин.
Тогда Бруно обратился к падре Ансельмо, но тот даже не стал его слушать.
—    Филлипина – истинная невеста Господня, — трусливо стреляя глазами по сторонам, выдавил священник, — мне ее упрекнуть не в чем.
И тогда Бруно исправил ситуацию сам. Узнав, что в гостином доме остановился отряд саксонских наемников, он дождался часа, когда солдатня уже не отличала старухи от девственницы и даже мальчика от девочки, и рассказал Филлипине, что проститутки вдруг раскаялись и страстно желают немедленной проповеди и утешения.
Наутро о множественных безнравственных связях монашки знал весь город, и недоброжелателям было глубоко плевать, что там произошло по своей воле, а что – не по своей.
И «часы» опять пошли, как и прежде, – размеренно и точно.
***
Когда судья пришел к Исааку Ха-Кохену, он в первую очередь спросил об этой странной монете.
—    Что скажешь? Кто мог добыть королевские патрицы? Неужели фаворит королевы?
Они оба знали, что каждый новый фаворит первым делом набивает карманы, само собой, из казны.
Исаак развел руками.
—    Очень может быть. Судя по всему, он аферист и пройда. Сведущие люди говорят, что он и у Папы в постели бывал… когда помоложе был.
—    Вот, шайтан! – от души выругался судья.
Старый еврей дождался, когда взрыв эмоций закончится, и только тогда сказал главное.
—    Меня гораздо больше беспокоит другое, Мади. Указ об Инквизиции. Я на днях получил письмо из Неаполя, и евреи пишут, что на Сицилии введение Трибунала закончилось большой кровью.
Судья замер. До него доходили смутные слухи о жутком побоище в Неаполе – столице королевства Сицилии. Но о его причинах пока не знал никто.
—    Ну, как? — прищурился старый меняла. – Ты уже догадался, почему там полыхнуло?
Судья вспомнил, как нагло у него отняли и подозреваемого, и вещественные доказательства, и напряженно заиграл желваками.
—    Конфликт юрисдикций?
—    Точно, — кивнул еврей. – Главный председатель суда Неаполя против главного инквизитора Неаполя. Один вешает преступивших закон священников, а другой сжигает восставших против Церкви законников… и пока не сдается ни тот, ни другой.
***
За полчаса до полудня на площади собрались мастеровые всего города. У часовщиков был прямой интерес: вызволить своего человека из малопонятного конфликта с Церковью, а ткачей и красильщиков возмутил сам факт нарушения городских привилегий заезжим монахом.
—    Король, видно, забыл, как присягал на верность конституциям Арагона, — сокрушенно качали широкополыми шляпами одни.
—    Да, что король? – отмахивались другие, — король еще ребенок, и всем заправляет королева-мать и этот ее жеребец в рясе!
Духовника королевы никто, именно как духовника, и не воспринимал.
Затем на ступеньках магистрата установили три стула: для председателя суда, королевского нотариуса и старейшины самого могущественного цеха города – цеха часовщиков. А едва единственные работающие куранты города указали полдень, из храма Божьего в сопровождении двенадцати молчаливых доминиканцев вышли все трое нарушителей спокойствия. Впереди ступал бледный от переживаний падре Ансельмо, за ним – исполненный чувства собственного достоинства брат Агостино Куадра и последним – откровенно скучающий сеньор с лицом нотариуса.
—    Ну, что, святые отцы, вы, наконец, готовы сказать, в чем обвиняют нашего Олафа? – поднялся со своего места старейший мастеровой цеха.
—    Разумеется, — вышел вперед Комиссар Трибунала. – Во-первых, в богохульстве.
Часовщики сдержанно загомонили, но старейшина поднял руку, и на площади воцарилась тишина.
—    Ну, за богохульство кого угодно можно осудить, — сходу отверг он первое обвинение. – Среди мастеровых сдержанных на язык немного, и за это под стражу не берут.
—    Верно, — неожиданно согласился Комиссар Трибунала. – Но есть и второе обвинение: в навете на падре Ансельмо, якобы сбывшего Олафу Гугеноту фальшивые мараведи…
—    Возражаю, — подал голос со своего места Мади. – Я, как председатель суда, со всей ответственностью заявляю: сбыт фальшивой монеты – это моя юрисдикция.
—    Правильно! – загудели горожане.
—    Разбираться с фальшивомонетчиками – не церковное дело!
—    Кесарю – кесарево, сказал Христос!
Монах дождался, когда волнение утихнет, и выдал главный козырь:
—    И последнее… колдовство.
Ремесленники обмерли.
—    Что за ерунда?
—    Какое, к черту, может быть колдовство в механике?!
—    У нас – колдуй, не колдуй, а если руки не оттуда растут, стрелка и с места не двинется!
Брат Агостино, показывая, что дискуссия закончена, повернулся, чтобы уйти, и тогда снова подал голос Мади аль-Мехмед.
—    Подождите, коллега…
—    Да? — обернулся монах.
Судья поднялся со своего стула и оглядел площадь.
—    Мне доводилось расследовать дело о колдовстве. Четырнадцать лет назад. Помните?
Горожане одобрительно загомонили; здесь многие помнили это нашумевшее судебное расследование.
—    Тогда, — напомнил Мади, — втирание колдовской мази привело к страшным волдырям, а затем и смерти четырех женщин.
Святые отцы переглянулись; они еще не понимали, к чему клонит судья.
—    И пострадали не только сами женщины, — возвысил голос Мади, — у них остались дети-сироты, то есть, в деле о колдовстве был налицо вред.
Он оглядел площадь.
—    Я приговорил ведьму, продавшую мазь, к смертной казни через повешение. Как я полагаю, справедливо.
—    К чему вы нам это рассказываете? – занервничал сеньор с лицом нотариуса.
Мади сделал знак, что он все сейчас объяснит.
—    В том, что касается колдовства, церковь, разумеется, осведомлена лучше остальных, — признал он. – Возможно, вы даже докажете, что Олаф Гугенот – колдун.
Сеньор с лицом нотариуса все еще не понимал, к чему клонит судья, и было видно: нервничал все больше и больше.
—    Но в том, что всю жизнь делал Олаф Гугенот, — завершил Мади, — я не вижу никакого вреда! А если нет вреда, не может быть и наказания. Это и есть основы правосудия.
Горожане восторженно заголосили, а святые отцы переглянулись. Сеньор с лицом нотариуса подошел к Комиссару Трибунала, они обменялись быстрыми, короткими фразами и явно пришли к соглашению.
—    Вред колдовством Олафа Гугенота нанесен был! – перемогая гул толпы, выкрикнул монах.
—    Какой?! Кто пострадал?! Где свидетели?! – затребовали мастера.
—    Все есть, — успокаивающе выставил крепкие ладони перед собой Комиссар Инквизиции Агостино Куадра. – Я же говорю, у Трибунала все есть…
***
Отсюда, из башни курантов, Бруно мог видеть только затылки мастеровых. Они стояли лицом к магистрату и спиной к церкви. Но то, что часы городской жизни застопорило, понял сразу.
Постанывая от боли в избитом теле, Бруно спустился по лестнице, ругнувшись, поднял оброненный в пролет кем-то из непрошеных гостей часовой щуп, запахнул украденный у Амира сарацинский халат поплотнее, прошел полтора десятка шагов и оказался в толпе. От нее исходил вибрирующий гул – точь-в-точь, как если бы соскочившие со своих мест шестерни со скрежетом истирали одна другую.
***
Томазо следил за тем, как сопротивляется брат Агостино натиску мастеровых с напряженным вниманием.
—    Свидетеля! – кричали часовщики. – Покажите нам свидетеля!
—    По уставу инквизиция не имеет права… — пытался перекричать толпу Комиссар Трибунала.
—    Свидетеля давай, свиное рыло!
Толпа разогревалась все сильнее. И когда опытные доминиканские бойцы под напором толпы, прикрывая спины друг другу, начали медленно отступать к магистрату, Томазо понял, что свидетеля придется предъявить. Иначе – беда.
—    Хорошо! – поднял он руку, едва в них полетели огрызки яблок, а затем и чей-то деревянный башмак. – Я покажу вам свидетеля!
—    И где он?!
Исповедник обвел толпу внимательным взглядом. Он видел этого парнишку в толпе – не так давно.
—    Марко! Где ты?! Подойди сюда!
Ремесленники завертели головами, пытаясь понять, какой именно из нескольких городских Марко согласился сделать навет на мастера самого могущественного цеха в городе. С краю даже возникла короткая свалка, — били, не разобравшись, абсолютно не причастного к делу Марко-золотаря.
—    Марко Саласар! – требовательно повторил Томазо. – Подойди к магистрату, я сказал!
Он знал, что должен вытащить сюда свидетеля во что бы то ни стало, иначе и впрямь изваляют в перьях.
—    Не бойся, Марко!
В центре толпы возникло какое-то движение, и Томазо с облегчением вздохнул. К магистрату, вжимая голову в плечи и стараясь не смотреть по сторонам, пробирался согласившийся дать показания на Олафа подмастерье.
«Ну, слава Богу!»
А когда до ступенек магистрата осталось полтора десятка шагов, Марко вдруг словно споткнулся, и вокруг него мгновенно образовалось пустое место.
—    Черт!
Единственный свидетель обвинения Олафа Гугенота в колдовстве лежал на брусчатке лицом вниз и не подавал признаков жизни. Томазо сбежал по ступенькам, раздвигая мастеровых плечами, пробился к парнишке и присел.
—    Марко…
По ржавой от железной пыли рубахе свидетеля быстро расползалось багровое пятно.
—    Врача! – заорал Томазо. – Быстро врача!
***
Двое стоявших прямо за спиной у Бруно мастеров прекрасно все видели. И они знали: кто бы ни был этот парень в сарацинском халате, он свершил правосудие. Ибо Марко посягнул на самое святое – круговую поруку цеха.
—    Беги, — рывком сунул мстителя за свою спину один из мастеров, и второй тут же встал рядом.
—    Врача! – орал человек с лицом нотариуса. – Быстро врача!
И обильно смоченные только что пролитой кровью невидимые шестерни города дрогнули и сдвинулись с места. Чего-то требовал склонившийся над телом студент медицинского факультета Амир, орали друг на друга святые отцы, но Олафа уже выводили из недостроенного здания монастыря, а ремесленники мигом потеряли всякий интерес к делу.
—    Привет, Олаф!
—    Как ты, богохульник чертов?!
—    Понравилось тебе в женской обители?..
Только теперь Бруно осознал, каких усилий стоило ему все, что он сделал. В голове начался звон, дыхание перехватило, и он, с трудом дойдя до ближайшей стены, осел на брусчатку. Шестерни перед глазами вращались слаженно и легко. А спустя каких-нибудь четверть часа площадь была пуста, и лишь на ступеньках магистрата валялись огрызки яблок да чей-то деревянный башмак.
***
Амир погрузил умирающего Марко Саласара на подводу и как мог быстро привез его к городскому лекарю – стремительному в движениях, ясноглазому греку.
—    Посмотрите его, Феофил…
Врач приоткрыл полу куртки подмастерья и тут же потерял к раненому всякий интерес.
—    Умрет.
—    Может быть, что-то еще можно сделать?
Грек отмахнулся.
—    Хочешь, пробуй. Но учти: я таких видел десятки, а потому знаю, что говорю.
Амир почесал затылок. Они в Гранадском университете начали изучать полостные операции не так давно, а шанс попрактиковаться у него был только один – раненый в живот раб-христианин с галер.
Аллах ведает, что рабы не поделили, а главное, кто пронес на галеру острейшее лезвие без рукояти, но христианину располосовали всю брюшину слева направо.
—    Спаси меня, сарацин, — умолял лежащий на боку раб, едва понял, что Амир собирается запихивать лежащие на палубе кишки обратно.
—    Если получится, — честно предупредил Амир, — я еще только студент.
Потеря крови была относительно небольшая, и Амир дал рабу опиума, расстелил коврик для намаза, тщательно вымыл руки и лицо и вознес Аллаху благодарность за этот прекрасный день.
—    Ты теряешь время, — прохрипел все еще не ушедший в опиумные грезы раб.
—    Время, проведенное в молитве, не потеряно, — улыбнулся Амир и принялся отмывать кишки от приставшей к ним палубной грязи.
Как ни странно, раб выжил, и Амира долго ставили в пример менее проворным ученикам.
—    Делайте, как ваш сокурсник, — горячо рекомендовал преподаватель хирургии Ахмад аль-Ахмад, — среди рабов масса превосходного учебного материала! Их господа слишком жадны, чтобы оплачивать труд врача, а потому они с удовольствием вверят свою собственность вашим кривым, пока еще ни на что, кроме убийства больных, не годным рукам!
Но Марко был ранен намного серьезнее, чем тот раб. Длинное, тонкое орудие проникло в его тело сзади, со стороны почек и, судя по всему, поразило желудок. Проведению таких операций их в Гранаде даже не учили. И, похоже, что, Феофил, бывший военный врач, познавший хирургию на полях сражений, скорее всего, был прав.
—    Я попробую, Феофил, — со вздохом произнес Амир. – Аллах милостив… может, и получится.
***
Судья был доволен, — прежде всего, тем, что обошлось такой малой кровью.
«Слава Аллаху, что у нас не Сицилия…»
Однако, вернувшись в здание суда, Мади первым делом послал альгуасилов за отбитым у монахов часовщиком. А едва те кивнули и направились к выходу, их едва не сбил с ног сам Олаф – раскрасневшийся и взъерошенный.
—    Бруно у вас?!
Мади улыбнулся.
—    Удрал твой парень… так что жив он, жив, не беспокойся.
Олаф с облегчением вытер мокрый лоб.
—    Ты лучше вот что мне скажи, Олаф, — не дал ему расслабиться судья, — ты уверен в своей невиновности?
—    Конечно, — кивнул мастеровой.
—    Значит, дело следует довести до конца.
Олаф нахмурился и через мгновение покорно опустил плечи.
—    Как скажете, сеньор аль-Мехмед. Мне что – снова в тюрьму?
Мади развел руками.
—    Возможно… Я бы тебя не сажал, однако ты же видел этих «Псов Господних»… им тебя скрутить да в монастырь отправить, как мне – моргнуть.
Олаф угрюмо склонил голову, а Мади поднялся и ободряюще похлопал мастера по плечу.
—    Но сначала я все-таки попробую довести очную ставку до конца.
—    Вы думаете, падре Ансельмо согласится?
Председатель суда пожал плечами.
—    Не знаю, Олаф, не знаю… но вызвать его я обязан. А он обязан прийти. Ну, что, ты готов защищать свое честное имя?
Мастер сосредоточенно кивнул.
—    Да, сеньор аль-Мехмед.
***
Шаг за шагом Бруно добрался до мастерской, но Олафа там не обнаружил. Он прошел еще два десятка шагов и вошел в их дом, но приемного отца не оказалось и здесь.
«Суд, — понял Бруно. – Олаф должен восстановить свое доброе имя… а значит, он в суде»
***
Томазо, как никто другой, понимал важность доведения дела до конца. Самому исповеднику это очень внятно разъяснили, едва приняли в Орден.
—    Церковь не может просто проиграть и отойти, поджав хвост, — цедил он мрачно ссутулившемуся за столом Агостино. — Особенно в деле с часовщиком.
Брат Агостино кивнул. Как всякий монах, он прекрасно понимал, какое значение представляет это магическое ремесло для живущей строго по часам, от службы до службы, Церкви.
—    И потом, председатель суда наверняка перейдет в наступление, — ослабил кружевной воротник Томазо. – Так было и на Сицилии, и в Неаполе – везде.
И в этот миг в дверь постучали.
—    Кто там еще?! – недовольно крикнул Томазо.
В проеме показался растерянный падре Ансельмо.
—    Вот, святой отец, повестка…
—    Председатель суда? – прищурился исповедник. Он был к этому готов, но не ожидал, что этот мусульманин станет действовать так быстро.
Молодой священник только моргнул, а Томазо, обдумывая что-то свое, отвернулся к окну.
—    Что ж, придется тебе дать показания…
Даже не глядя на падре Ансельмо, он почувствовал, как его лицо испуганно перекосилось.
—    Но как же?..
—    Ты не можешь отказаться, — даже не раздражаясь оттого, что приходится объяснять азы Арагонских конституций, и все так же глядя в окно, произнес Томазо. – Поэтому иди и защищайся.
—    Но там же будет очная ставка! – страдальчески напомнил мальчишка.
Томазо заинтересованно обернулся.
—    Очная ставка?
—    Так здесь написано, — протянул ему повестку священник.
Томазо принял бумагу, пробежал глазами содержание, удовлетворенно хмыкнул и сунул повестку Комиссару Трибунала.
—    Вот он, твой шанс, Агостино.
Агостино принял повестку, перечитал и с облегчением рассмеялся.
—    Дело ясное. Ну, предъявит этот сарацин результаты «мокрой пробы», а мы ему – изъятый кошель с вещественным доказательством!
—    Ты все понял, Ансельмо? – внимательно посмотрел на священника Томазо. –Ну? Ты же сам должен был мараведи подменить…
—    Я и подменил, — кисло скривился священник.
—    Тогда чего ты боишься?! – рассвирепел Томазо. – Это не тебя теперь надо наказывать, а Исаака Ха-Кохена, давшего ложный результат «мокрой пробы»!
—    Исаака? – растерянно моргнул священник.
—    Его, — поднялся из-за стола брат Агостино и ободрительно хлопнул Ансельмо по плечу. – Вот увидишь, мы у него еще и право заниматься своим ремеслом отнимем!
Но священник стоял, как в воду опущенный, и Томазо сокрушенно поднял глаза вверх и рассмеялся.
—    Боже! Как только Ты терпишь под собой таких трусов?!
Падре Ансельмо заискивающе хихикнул, и Томазо выглянул в коридор и подозвал к себе начальника доминиканской охраны – невысокого хромого монаха. Что-то шепнул ему, и вскоре все трое святых отцов, под охраной четырех дюжих доминиканцев уже входили в здание городского суда.
—    Ну, что вам еще надо? – первым насел на сарацина брат Агостино.
—    Очную ставку, коллега, — сухо отозвался председатель суда. – Присаживайтесь.
Святые отцы переглянулись, вольготно расселись на скамьях, и судья подозвал альгуасила.
—    Приведи в зал суда Олафа Гугенота.
Тот исчез, и буквально через мгновение снова появился – уже в сопровождении часовщика.
—    Внимание, — поднялся из-за стола судья, — сейчас я проведу очную ставку между мастером цеха часовщиков Олафом по прозвищу Гугенот и настоятелем храма Пресвятой Девы Арагонской падре Ансельмо, сыном Диего…
Томазо откинулся на стену и со скучающим видом отслеживал шаг за шагом этого безнадежного дела. Он видел множество подобных ситуаций, — во всех городах, где Орден вводил свои «правила игры», — и заранее знал: Мади аль-Мехмед обречен проиграть.
—    Брат Агостино Куадра, предъявите судебному собранию изъятые вами, как Комиссаром Святой Инквизиции, вещественные доказательства по делу, — потребовал судья.
Комиссар Трибунала поднялся, прошел к столу и положил тяжело брякнувший кожаный кошель.
—    Вы узнаете этот кошель, падре Ансельмо? – поинтересовался судья.
—    Узнаю, — еле удержался от того, чтобы встать, падре Ансельмо. – Я передал его Олафу вместе с деньгами.
—    А ты, Олаф, узнаешь этот кошель?
—    Да, сеньор аль-Мехмед, узнаю, — уважительно поднялся со скамьи мастеровой. – Я получил в нем от падре Ансельмо двадцать золотых мараведи.
Председатель суда неторопливо развязал шнурок, перевернул кошель, вытряхнул на стол золотистые кругляши и принялся их пересчитывать.
—    Один, два, три…
—    Постойте, сеньоры! – вскочил Олаф. – Это не те монеты! Святой отец расплатился со мной новенькими, а эти уже потертые!
В зале наступила тишина.
—    Уж не хочет ли Олаф Гугенот обвинить Трибунал Святой Инквизиции в подмене вещественных доказательств? – с угрозой проронил брат Агостино.
Олаф открыл рот, да так и замер.
—    Я думаю, он пытается выгородить давшего ложный результат экспертизы старого еврея, — со смешком поддержал его Томазо. – Я же говорил вам, святые отцы, все эти неверные и еретики друг друга стоят…
Уже понявший, что проигрывает дело, Мади аль-Мехмед стиснул челюсти и продолжил считать.
—    Восемнадцать, девятнадцать…
Томазо удовлетворенно прищурился. Он знал, что судья будет вынужден составить акт о соответствии, и дело завершится ничем.
—    Двадцать. Да, здесь ровно двадцать мараведи.
Томазо насторожился: в голосе судьи определенно прозвучал смешок. Он распрямился, обвел всех присутствующих внимательным взглядом, но оснований для веселья не увидел.
—    Скажите, святой отец, — глядя на падре Ансельмо, вытер мокрый лоб рукавом председатель суда, — сколько мараведи вы дали Олафу?
—    Двадцать, — растерянно ответил священник.
—    А сколько мараведи вы, брат Агостино Куадра, изъяли у городского суда в качестве вещественного доказательства?
—    Двадцать, — уверенно отрезал Комиссар Трибунала.
Мусульманин покачал головой.
—    Нет, коллега, не двадцать. Один мараведи Исаак Ха-Кохен по моей просьбе растворил в кислоте, чтобы получить результат «мокрой пробы».
Святые отцы обмерли.
—    Вы получили от меня лишь девятнадцать монет, а в этом кошельке, — судья поднял в воздух пустой кожаный кошель, — снова оказалось двадцать.
Сердце Томазо подпрыгнуло и остановилось.
—    Из чего я делаю однозначный вывод, — насмешливо поглядел на него председатель суда, — вещественное доказательство было подменено Трибуналом Святой Инквизиции.
***
Томазо метнул яростный взгляд в падре Ансельмо. Менявший монеты мальчишка сидел – ни жив, ни мертв.
—    Боже, какой дурак… — прошептал исповедник, но тут же взял себя в руки и уставился на судью.
Тот определенно торжествовал.
—    Таким образом, результаты проведенной Исааком Ха-Кохеном экспертизы остаются никем не опровергнутыми, — потряс он в воздухе листком бумаги, — а я имею все основания обвинить падре Ансельмо, сына Диего в сбыте фальшивой монеты.
Священник громко икнул.
«Черт… пора», — понял Томазо.
Он не имел права рассекречивать сведений об этой монете вплоть до особого распоряжения, но почта в Арагоне шла с задержками, и распоряжение могло просто находиться в пути. А ситуация уже выходила из-под контроля.
—    Нет, падре Ансельмо невиновен, — взял на себя всю полноту ответственности Томазо, встал, вытащил из-за пазухи королевский указ и подошел к столу судьи. – Читайте.
Мади аль-Мехмед принял документ, быстро пробежал его глазами и непонимающе наморщил лоб.
—    Вы хотите сказать, эта монета – подлинная? Королевская?
—    Вот именно, — кивнул Томазо. – Как видите, в королевском указе четко написано об измененной стопе* монеты, и экспертиза, проведенная по вашей просьбе, это лишь подтвердила.

*СТОПА МОНЕТНАЯ – установленные в законодательном порядке вес и количество драгоценного металла монеты.

—    Следовательно, ее сбыт законен… — тихо проговорил судья. Он был совершенно раздавлен таким поворотом.
—    Точно, — кивнул Томазо.
Мади аль-Мехмед поднял глаза на исповедника.
—    Но ведь факт подмены вещественного доказательства Трибуналом остается. Это ведь тоже преступление.
Томазо язвительно улыбнулся.
—    Бросьте, коллега… вам с братом Агостино еще до-олго работать вместе. Так стоит ли ссориться из-за такого пустяка? И потом, вы же сами сказали: нет вреда, значит, нет и преступления.
Председатель суда возмущенно пыхнул в бороду, а потом, неохотно принимая очевидное, подтвердил:
—    Да, это так.
***
ЧАС ВТОРОЙ
***
Олаф вылетел из здания суда, как ошпаренный.
—    Король нарушил конституции фуэрос*! – орал он. – Люди! Бурбон изменил присяге!

*ФУЭРОС (исп. fueros), свод законов, регламентировавший права, привилегии и обязанности городских и сельских общин

—    Что ты говоришь? – растерянно моргали глазами ремесленники, подмастерья и даже рабы, — как он мог изменить присяге Арагону?
—    Монеты были настоящие! – на бегу кричал мастеровой, — король уменьшил долю золота в монете!
—    Как?! Без разрешения Кортеса?
—    Кто сказал?!
—    Откуда знаешь?!
Но Олаф только отмахивался и бежал дальше, и лишь оказавшись в мастерской старейшины цеха, вывалил все и подробно.
—    Значит, председатель суда знает? – мгновенно отреагировал старейшина.
Запыхавшийся Олаф молча кивнул.
Старейшина поднялся и подошел к двери, возле которой уже толпились взбудораженные слухами мастеровые.
—    Тихо!
Ремесленники умолкли. И тогда старейшина снова повернулся к Олафу.
—    Ну, сеньору Франсиско Сиснеросу, как нашему отцу и покровителю, мы, конечно, петицию напишем. Он это дело так не оставит. Но вот тебе надо спрятаться.
Олаф непонимающе моргнул.
—    Почему? Я, что ли, конституции нарушил?
Старейшина сурово поджал губы.
—    Ты оскорбил священника. Но если монеты подлинные, значит, Ансельмо имел право ими расплатиться. А значит, ты виновен в напраслине на святого отца.
Олаф раскрыл рот, да так и замер.
—    Разумеется, когда Кортес принудит Бурбона отменить этот противозаконный указ, ты снова будешь прав… — успокаивающе поднял руку старейшина, — но сейчас ты в глазах Церкви и Короны – богохульник и клеветник.
Мастер так и сидел, не в силах выдавить ни слова.
—    И не расстраивайся ты так! — рассердился старейшина, — лучше Пресвятой Деве Арагонской свечку поставь, за то, что святые отцы об этом в горячке не подумали…
***
Первым делом Олаф кинулся искать Бруно в башне внезапно остановившихся часов. Взлетел по скрипучей лестнице под крышу храма, оглядел изъятый регулятор хода и выбитый стопор и улыбнулся. Забрался по шестерням повыше и заглянул на верхнюю площадку и сразу отметил взглядом несколько пятен крови.
—    Эх, Бруно, Бруно…
«А может быть он уже дома? Или в мастерской?»
Олаф стремительно сбежал по лестнице, пересек небольшую площадь перед храмом, свернул на узенькую ведущую к реке улочку и сразу же столкнулся с двумя дюжими монахами.
—    Он? – прищурился один.
—    Он, — кивнул второй. – Берем.
Олаф бросился назад и понял, что деться уже некуда. Навстречу ему, с другой стороны улочки шли еще двое доминиканцев.
***
Бруно искал Олафа по всему городу. Но его не было ни дома, ни в мастерской, ни у судьи, ни в совете цеха.
—    Я посоветовал ему на время скрыться, — неохотно оторвался от составления петиции покровителю города сеньору Франсиско старейшина цеха.
—    Почему? – не понял Бруно. – Разве не доказано, что монету разбавил медью и серебром сам король, а вовсе не Олаф?
Старейшина поморщился.
—    Твой отец оскорбил священника.
—    Он заслужил, — пожал плечами Бруно.
Старейшина невесело улыбнулся.
—    Все так, Бруно, вот только падре Ансельмо служит не только Богу, но и Церкви. Ты понимаешь разницу, малыш?
Бруно на секунду задумался, развернулся и вышел прочь.
***
Едва Амир с помощью Феофила раздел и затащил Марко на очищенный от старой крови, оскобленный операционный стол, хлопнула дверь. Амир обернулся и увидел того самого сеньора в плаще и рядом с ним – Комиссара христианского церковного суда.
—    Жить будет? – глядя поверх Амира, обратился к врачу-греку сеньор.
—    Исключено, – коротко ответил тот.
Амир упрямо стиснул зубы, а сеньор повернулся к инквизитору.
—    Ваш епископат имеет право беатификации*. Позаботьтесь, чтобы первая жертва еретиков была внесена в ряды католических блаженных. Я думаю, Папа пойдет вам навстречу.

*БЕАТИФИКАЦИЯ (от лат . beatus — блаженный и …фикация), в католической церкви акт причисления того или иного лица к числу блаженных

Монах сурово кивнул.
Амир яростно покосился на непрошеных гостей и знаком перевел внимание грека на себя.
—    Могу я попросить у вас инструменты, Феофил? И чистой воды побольше, если можно…
Гости так и продолжали смотреть сквозь сына председателя суда, а грек удивленно поднял брови.
—    Зачем тебе вода?
—    Перед тем как начать операцию, я собираюсь совершить омовение и вознести благодарность Аллаху, — с вызовом бросил Амир в сторону святых отцов.
***
Городской Совет цеховых старейшин собрался за четверть часа, а специально посланный экипаж привез в магистрат председателя суда и наиболее сведущего в монетном праве менялу Исаака Ха-Кохена.
—    Ты нам скажи, Мади, — сразу же напали старейшины на председателя суда, — то, что Олаф сказал, — правда?
—    Правда, — угрюмо кивнул тот и положил на стол свиток, — монета настоящая. Вот королевский указ.
Исаак, как наиболее компетентная фигура, уважительно взял свиток в руки и развернул. Пробежал строчки глазами, передал свиток старейшине часовщиков, и постепенно с содержанием ознакомились все.
—    Если Верховный судья Арагона примет решение, мы обязаны будем объявить Бурбону войну, — переглянувшись с остальными членами совета, произнес старейшина часовщиков. – Ты понимаешь это Мади?
Судья, как основной представитель городской судебной власти, мрачно кивнул.
—    Да, понимаю. Но я прошу вас не торопиться с таким делом, как война. У города что – есть лишние деньги?
Старейшины угрюмо насупились, и только старый Исаак нашелся, что сказать.
—    Здесь никто не хочет войны, Мади, — проскрипел он, — однако многие гранды со своими солдатами состоят на службе у королевы-матери, и когда им заплатят облегченной монетой, наверняка поднимут мятеж.
Старейшины закивали седыми головами, а меняла дождался, когда старейшины выскажутся, и продолжил.
—    Кроме того, Бурбон выпустил ущербную монету без разрешения Кортеса, а значит, возмутятся депутаты.
—    Арагон точно соберет ополчение… — загомонили старейшины, — и мы не сможем остаться в стороне.
Мади опустил голову. Он знал: какое бы решение не принял Кортес Арагона, городу придется его поддержать.
—    Но самое страшное даже не то, что городу придется оплачивать оружие для ополченцев, — покачал головой меняла, — самое страшное, что если монету не изъять немедленно, покачнется равновесие драгоценных металлов – сначала в ссудном деле, а затем и в остальных ремеслах.
Старейшины переглянулись. В ссудном деле здесь никто не разбирался.
—    Ну, и что? – выразил общее недоумение судья.
Старый еврей горько усмехнулся.
—    Вы помните, к чему привел рост цены железа?
Старейшины закивали: еще бы не помнить; город едва не вымер, — как от чумы. И хорошо еще, что баски после гибели Иньиго дрогнули и снизили цену на треть…
—    А теперь представьте себе, что все, абсолютно все цены поднялись в полтора раза – точно по измененной стопе монеты.
Старейшины обмерли.
—    Вот шайтан! – первым выдохнул судья.
Теперь он понимал, почему заезжий сеньор Томазо Хирон молчал до последнего мгновенья. По замыслу Бурбонов подмена монеты наверняка должна была произойти одновременно по всему Арагону.
—    Надо сеньора Франсиско о помощи просить… — перебивая один другого, загомонили старейшины.
И только старый меняла умолк и более не произнес ни слова. Было еще кое-что, о чем говорить не хотелось, — Папа. Исаак уже много лет следил за монетными экспериментами Ватикана, и чуял, что время «подведения баланса» подошло. И было похоже, что вслед за Арагоном последует удар и по всей денежной системе Европы.
«А значит, и по всему нашему ремеслу…»
***
Зная, что операция предстоит сложная, Амир опия не пожалел, и раненый подмастерье тут же переместился в мир грез. Вот только окружали его там вовсе не райские гурии.
—    Олаф… — бормотал раненый, — Олаф умрет первым… и мастерская станет моей.
Амир с усилием перевернул парня на бок и достал из ящика с хирургическими инструментами тонкий серебряный щуп. Аккуратно ввел его в рану в районе почек и начал выяснять, куда она в точности ведет.
—    Потом Совет цеха… я этих старых дураков… к черту, — сквозь зубы цедил подмастерье.
—    Молчал бы… герой, — вздохнул Амир.
Выходило так, что, если желудок поражен со спины, то резать придется от позвоночника через весь бок. Таких разрезов у них в университетском госпитале не делал никто.
—    Да, я герой, — неожиданно отозвался на его комментарий грезящий наркотическими видениями подмастерье, – я поражу сарацина в самое сердце…
Амир поморщился, протер место будущего разреза целебным отваром сосновых почек и достал скальпель.
—    Амира аль-Мехмеда в первую очередь… — хихикнул подмастерье, — слишком уж много о себе думает… этот школяр.
—    Заткнись, недоумок! – в сердцах рявкнул Амир. – Тут вся твоя судьба решается… молился бы лучше.
Подмастерье обиженно засопел, но все-таки заткнулся, и Амир, изо всех сил пытаясь поверить, что все получится, сделал первый надрез.
***
Когда Бруно обыскал все места, где мог укрыться Олаф, он двинулся прямо в храм, постучал в двери, а когда на стук вышел здоровенный доминиканец, просто предложил обмен.
—    Я отремонтирую храмовые куранты, если вы отпустите Олафа Гугенота.
—    Ты хочешь поторговаться с Трибуналом Святой Инквизиции? – удивился монах.
Бруно уверенно кивнул, и монах глянул в небо.
—    Знаешь, парень, я был и в Неаполе, и на Майорке… и знаешь, что…
—    Что?
Монах опустил на него тяжелый, все на свете видевший взгляд.
—    Трибунал не отпустил ни одного.
***
Бруно шел по отсвечивающим лунным светом булыжникам и жадно вдыхал запах прогревшегося за день камня, высохшего ослиного навоза и железной окалины.
«Трибунал не отпустил ни одного…» — так и вертелись в голове последние слова доминиканца.
Бруно был просто поражен невежеством и безответственностью нагрянувших в город «гостей». Не построившие в своей жизни ни одних курантов, они, похоже, искренне считали, что имеют право вмешиваться в столь сложный механизм, как Его Город.
Подмастерье сокрушенно покачал головой. Здешние мастера почти никогда не доводили число шестерен в башенных часах более чем до восьми. Только Олаф превзошел всех и построил храмовые куранты с двенадцатью шестернями! И даже сам Бруно, в самых смелых своих чертежах никогда не планировал более шестнадцати шестерен. А город был не в пример сложнее.
Эта сверхсложная конструкция была потрясающе чувствительна ко всякому вмешательству – хоть со стороны монашки Филлипины, хоть со стороны купца Иньиго. А теперь несколько не знакомых даже с основами механики монахов нагло выдернули из сердцевины города одну из самых его важных его деталей – ведущего часовщика цеха. Хуже того, они определенно пытались подменить собой столь важный и сложный механизм города, как правосудие!
Вот только Бруно вовсе не собирался им в этом потакать.
***
Томазо Хирон отбыл в Сарагосу как только Олаф был снова арестован, а с падре Ансельмо официально сняли все обвинения. Меняя лошадей в монастырях Ордена, он менее чем за сутки добрался до столицы и увидел все, чего ожидал. Ни занявшего престол Арагона всего-то с год назад юного Бурбона, ни его матушки в столице не было. Их Высочества* весьма своевременно выехали «погостить» к Изабелле Кастильской. Зато по улицам маршировали арагонские ополченцы, время от времени проезжали неплохо снаряженные конные отряды грандов, но главное, ни один меняла, ни один лавочник и ни один мастеровой не принимал облегченную королевскую монету по указанному на ней номиналу, и цены мгновенно подскочили.

*ИХ ВЫСОЧЕСТВО – титул королей Пиренейского полуострова до появления абсолютной монархии.

«Началось…»
Этого следовало ожидать, и это однозначно вело к обширной гражданской войне – по всему Арагону. Он заехал в секретариат за очередным назначением, и увидел, что и здесь неспокойно. По коридорам сновали вооруженные братья, и все были сосредоточены и деловиты.
—    Австриец уже в Сарагосе, — сразу объяснил, что происходит, секретарь. – Грандов против Короны науськивает.
Томазо поморщился. Дон Хуан Хосе Австрийский был для Ордена самой нежелательной политической фигурой из всех.
—    И что думаете делать? – поинтересовался он.
—    Попробуем устранить, — пожал плечами тот. – Ты… как… подключишься?
Томазо поднял глаза вверх. Это задание было не по рангу мало; убийствами в Ордене, как правило, занимались не самые ценные братья. Однако он понимал, насколько важно подавить сопротивление политике Короны именно сейчас, в самом начале.
—    Шансов, правда, немного, — сразу предупредил секретарь, — Австриец, как чует… пока никто подобраться к нему не сумел.
—    Хорошо, — кивнул Томазо. – Поучаствую.
***
Бруно уже видел, что Инквизиция – не просто «заусенец». Слишком уж мощно Трибунал потеснил судью и совет старейшин цеха.
«Сеньор Франсиско, вот кто мне нужен!»
Покровителю города Бруно заслуженно отводил роль регулятора – того самого, что ограничивает безудержный бег шестеренок и делает ход любых часов размеренным и, в силу этого, точным. Бруно имел все основания думать, что благородный гранд поможет. Не так давно они с Олафом исполнили его давнюю мечту и построили в саду родовой усадьбы гигантскую клепсидру*.

*КЛЕПСИДРА – (греч. Klepsydra) водяные часы

Знающие тиранический нрав сеньора Франсиско часовщики сторонились его, как чумы. И, если бы не нужда в деньгах, Олаф не стал бы рисковать. Но падре Ансельмо дал понять, что расплатится нескоро, и Олаф дрогнул. И только когда они с Бруно склонились над ярко раскрашенным в охряные и пурпурные цвета «чертежом», стало ясно, в сколь сомнительное дело они ввязались. То, что увидели часовщики, более всего походило на библейскую Вавилонскую башню, изображенную в храме Пресвятой Девы Арагонской: уходящее вершиной в небо ступенчатое строение, со множеством желобов, по которым текли бурные потоки воды, вращающие циклопических размеров колеса.
—    И это… ваши водяные часы? – с нескрываемым ужасом спросил тогда Олаф.
—    Как тебе? – наклонил голову сеньор Франсиско. – Гениально, правда?
Бруно бросил быстрый взгляд на отца. Тот стоял, ни жив, ни мертв: возражать благородному гранду было слишком опасно. И тогда подмастерье решил, что если кому и получить плетей, так пусть это будет он, а не вскормивший его мастер.
—    Да, гениально, — нарушая правила приличия, выступил он вперед, — но работать не будет.
Гранд оторопел.
—    Как так не будет?
Бруно стремительно перебрал в памяти все, что знал о грамотных благородных сеньорах, и выдал самую умную фразу в своей жизни.
—    Как и все действительно гениальное, ваш проект слишком возвышается над законами грубой механики.
Гранд расхохотался.
—    А для чего я вас пригласил?! Думайте! Вы же у нас мастера!
С этого самого момента к часовщикам приставили двух гвардейцев, и бежать стало решительно невозможно. Нет, ни для Олафа, ни для Бруно построить это титаническое сооружение труда не составляло, – были бы плотники и лес. Проблема заключалась в другом: чем закачать воду наверх титанической башни.
Самым простым двигателем для закачки воды мог стать идущий по кругу осел; учитывая размеры «клепсидры», полсотни ослов. Но, вот беда, главная идея благородного сеньора как раз в том и заключалась, чтобы клепсидра работала сама собой – безо всякого вмешательства со стороны.
Часовщики думали несколько суток – так напряженно, что Олаф почти лишился сна, и – впервые – признал свое поражение.
—    Все-таки зря я согласился…
—    Не бойся, Олаф, я придумаю… — подбодрил его тогда Бруно.
—    Что тут придумаешь? – горестно просипел Олаф. – У тебя – точно – ветер в голове, если ты думаешь, что можешь…
—    Ветер? – замер Бруно. – Ты сказал, ветер?!
Он уже полыхал идеями – сотнями идей. И все стронулось.
В считанные дни плотники отстроили вдоль реки череду самых обычных для этой местности ветряных мельниц. Но вместо того чтобы молоть зерно, ветряки были призваны качать воду. Затем в центре сада поднялась титаническая «Вавилонская башня» будущих водяных часов. Затем к ней протянулись десятки дощатых обмазанных глиной акведуков. И, в конце концов, наступил миг, когда все было готово, и следовало сделать последний шаг.
—    Если она не заработает, с нас кожу сдерут, — проронил тогда Олаф.
—    Она заработает, — поджал губы Бруно и выбил затвор.
Пожалуй, именно тогда он осознал, что превзошел отца.
***
Проводив исповедника четырех обетов Томазо Хирона в Сарагосу, брат Агостино первым делом заново перечитал устав и все буллы и указы, касающиеся Святой Инквизиции. И с каждой новой страницей, сердце нового Комиссара Трибунала переполнялось восхищением.
—    До чего же толково! – бормотал он.
В отличие от Орденов, Трибунал не участвовал в Крестовых походах, а потому не мог покарать ни одного явного соперника Папы – ни гугенота, ни еврея, ни магометанина. В его полномочия не входило приобщение к Церкви поклоняющихся рощам и ручьям язычников, и даже ведьму или колдуна, определенно служащих Врагу рода человеческого, Инквизитор мог наказать лишь при наличии доказанного вреда.
Святая Инквизиция не продавала индульгенций, не брала денег за проведение свадеб и похорон, не крестила, не причащала, не исповедовала, словом, не имела ни единого обычного для духовного лица источника дохода.
Однако Святая Инквизиция имела право на самое главное – толкование смысла. Отныне только она решала, что есть грех и ошибка, а значит, любое слово – сказанное вслух или написанное на бумаге – давало Комиссару повод возбудить преследование. И вот здесь тот, кто все это придумал, предусмотрел все.
Брат Агостино внимательно перечитал бумаги еще и еще раз и с каждым разом убеждался: однажды попав к нему в руки, не должен вырваться никто.
—    Олаф! – тут же понял, куда бить в первую очередь, брат Агостино.
Под давлением Совета мастеров – там, на площади – они с Томазо отпустили Олафа на свободу – пусть и ненадолго. И теперь судебный процесс над Олафом просто обязан был стать показательным, чтобы каждая собака в этом вшивом городе видела, кто сильнее – Церковь или городской Совет старейшин.
Единственное, что смущало Агостино, так это довольно невзрачное обвинение. За навет на падре Ансельмо вполне хватало епитимьи, а для обвинения Олафа в причинении вреда колдовством Трибуналу остро не хватало свидетеля. Ясно, что смертельно раненый Марко до суда не доживет.
«Может быть, его приемный сын что-нибудь скажет?.. Как его… кажется, Бруно…»
—    Охрана! – громко позвал Комиссар Трибунала.
В дверях выросли два дюжих доминиканца.
—    Идите в мастерскую Олафа Гугенота… — строча приказ о вызове для дачи свидетельских показаний, проронил Агостино, — возьмите его сына Бруно и доставьте ко мне.
—    Прямо сейчас? – поинтересовался тот, что посообразительней.
Агостино задумался. День вышел напряженным, и допрашивать этого мальчишку прямо сейчас, посреди ночи не хотелось.
—    Взять немедленно, — твердо кивнул Комиссар Трибунала, – а на допрос ко мне привести с утра.
***
Бруно добрался до усадьбы сеньора Франсиско к утру, и с помощью дворецкого нашел гранда в бассейне с полусотней голых девиц. И тот, узнав, что Олафа арестовали за богохульство и колдовство, вытаращил глаза.
—    Но это же не преступление! Кто его за эту чушь арестовал?
—    Святая Инквизиция.
На лице благородного сеньора отразились самые противоречивые чувства. Его определенно задело самоуправство святых отцов, но и вступаться за рядового ремесленника да еще из-за такой мелочи ему, гранду, не стоило – не так поймут.
—    Ты иди, Бруно, иди, — все-таки выдавил он. – Мне как раз нужно организовать гимнасий, где прекрасные обнаженные юноши будут петь гимны восходящему солнцу… думаю, серьезного ущерба твоему отцу не причинят… ну, всыплют два десятка плетей…
Бруно низко поклонился и отправился прочь. Он уже видел, что сеньор Франсиско не желает исполнять роль регулятора.
***
Томазо перечитал донесения агентуры и покачал головой. Австриец вел себя на редкость осторожно, так словно был предупрежден о возможном покушении. А потому предпочитал находиться во дворце в центре Сарагосы, за тройным оцеплением из гвардейцев.
Исповедник просмотрел карту, вышел в центр и сразу понял, откуда следует попробовать. Вернулся в секретариат, выбрал мушкет с предусмотрительно отсоединенным прикладом, завернул его в коврик, переоделся мастеровым и вскоре уже отмыкал дверь храмовой башни. Поднялся по лестнице на самый верх, туда, где располагались куранты, и приоткрыл специальное оконце для освещения механизма. Площадь была видна, как на ладони.
Томазо неторопливо собрал мушкет и осмотрел механизм. Это были совсем еще новые, модные куранты – с тонкой минутной стрелкой и «кукольным театром», показывающимся народу каждые три часа. И окошко, через которое выезжали куклы, было крайне удобно для стрельбы.
Он прилег, установил мушкет и отдался ожиданию, как учили, расслабленно и с удовольствием. Здесь было одно неудобство – колокол. Его звук отдавался от стен башни и бил по ушам столь резко, что Томазо едва выдерживал. И через двенадцать часов, когда колокол отзвонил четырежды, а куклы четырежды показались народу, Австриец вышел из дворца.
Снующий по площади народ восторженно закричал, и Томазо прижался к мушкету. Обзор был великолепен, однако расстояние от ступеней дворца до кареты составляло от силы два десятка шагов.
Австриец шагнул по ступеньке вниз и приветственно поднял руку. Народ взревел, Томазо уверенно взял гранда на мушку и чертыхнулся, — Австрийца уже прикрывал собой огромный толстый гвардеец.
Австриец шагнул на следующую ступеньку, и его сразу же закрыло трепещущее под ветром знамя. Австриец спустился вниз, и его мгновенно окружила толпа офицеров.
Это не было проблемой: отсюда, сверху Томазо вполне мог разнести ему череп, но офицеры невольно толкали главного претендента на престол, и едва Томазо прицеливался, Австриец уже оказывался в другом месте. А потом Австриец быстро нырнул в изукрашенную золотом карету, и куранты, словно празднуя победу над Орденом, зазвенели так оглушительно, что Томазо бросил мушкет, изо всех сил зажимая уши, протиснулся меж вертящихся шестерен и побежал вниз по ступенькам башни. У Ордена оставался лишь один шанс устранить Австрийца – самый невероятный.
***
Мади аль-Мехмед догадался, что Олафа выкрали, когда попытался вернуть ему кошель с двадцатью честно заработанными мараведи. Посланный в мастерскую альгуасил вернулся ни с чем.
—    Ни Олафа, ни его сына там нет и, похоже, давно. Горн холодный.
Тогда судья отправил альгуасила к старейшинам, и выяснилось, что Олафа не видели и они – с того самого дня.
—    Может, укрылся где? – предположил альгуасил. – Часовщики ему именно это советовали.
Мади лишь покачал головой. Он знал, в каком безденежье провел Олаф последние полгода; в таком положении двадцатью золотыми мараведи не бросаются. А деньги так и лежали в опечатанном архивном сундуке городского суда.
—    Что… может, к инквизитору сходить? – сам предложил альгуасил. – Вдруг Олаф у них?
—    Нет, — отрезал судья. – Не сейчас.
Мади понимал, что если выяснится, что Олаф арестован святыми отцами, ему, как представителю закона, просто придется потребовать его выдачи, потому что ни богохульство, ни колдовство – сами по себе, в отсутствие доказанного вреда – по арагонским законам не являются преступлениями. А когда ему откажут, — а ему наверняка откажут, — судья будет обязан добиться выдачи силой – восемью своими альгуасилами против двенадцати закаленных в боях доминиканцев.
В такой ситуации, чтобы добиться перевеса, ему придется затребовать помощи города, а это означало крупный конфликт с Церковью Христовой. Втягивать город в столь сомнительную «игру в закон» Мади не желал. Он уже знал, чем это закончилось в Неаполе.
—    Но и попускать беззаконие нельзя… — вслух подумал он.
Судья понимал, что в отсутствие Марко Саласара Трибунал ничего серьезного предъявить Олафу не сможет, и это означало, что они станут искать новых свидетелей.
«И кто может заинтересовать Трибунал?»
На месте Комиссара Инквизиции судья первым делом допросил бы приемного сына Олафа. Тот мог что-то сболтнуть просто по молодости и глупости. А значит, именно его Трибуналу отдавать и нельзя.
—    Найди-ка мне Бруно, — распорядился он, — и приведи сюда.
Только что обыскавший и мастерскую, и дом Олафа, альгуасил растерянно моргнул.
—    Давай-давай, — подтолкнул его к выходу Мади. – Рано или поздно Бруно вернется в дом. Ему спрятаться негде.
***
Бруно вернулся из усадьбы сеньора Франсиско к обеду. Подошел к дому и опешил: у входной двери стояли вооруженные люди – слева двое дюжих доминиканцев, а справа четверо альгуасилов сеньора судьи.
—    Бруно сын Олафа, — выступил вперед один из монахов, — ты вызван Святой Инквизицией для дачи показаний.
—    Бруно, — тут же выступил вперед альгуасил, — городской судья предлагает тебе покровительство и защиту.
Враги переглянулись и снова уставились на Бруно.
—    Ты не имеешь права отказаться, — предупредил доминиканец. – Таков указ короля.
—    По конституциям фуэрос ты имеешь право отказаться от дачи показаний на своего отца, — тут же возразил альгуасил, — а без утверждения Кортесом указ короля недействителен.
Доминиканец потянулся к шпаге, и альгуасилы тут же выставили вперед алебарды.

*АЛЕБАРДА (франц . hallebarde), холодное оружие — длинное копье с насаженным боевым топором

—    Только попробуй!
Бруно попятился назад, хватанул ртом воздуха, и перед глазами полыхнуло. Он снова видел скроенные из человеческой плоти часы, но теперь в них было сразу две ведущие шестерни, и этого часы дергались и тряслись.
—    Спокойнее, сеньоры! – прозвенело сзади, — спокойнее! Не доводите до греха.
Бруно тряхнул головой и обернулся. Это был настоятель бенедиктинского монастыря – сгорбленный седой старичок. Но вот сзади настоятеля стояли два десятка вооруженных, и довольно решительно настроенных монахов.
—    Бруно пойдет со мной, — положил ему руку на плечо настоятель.
***
Едва Австриец вышел из Сарагосы, устранить его стало попросту невозможно. На дороге его окружали только самые преданные офицеры, а назначенный для сбора лагерь неподалеку от Мадрида был оцеплен тройным караулом. Так что Томазо оставалось только сидеть в придорожной гостинице да подсчитывать стекающиеся к цветастой мавританской палатке Австрийца отряды.
Он смотрел на орущих богохульные песни солдат и думал, что вряд ли во всей этой армии есть хотя бы один человек, знающий, из-за чего, собственно, началась эта война.
Да, формальным поводом оставалась выпущенная королевой-матерью в обход Кортеса «облегченная» мараведи.
«Боже, как же долго Папа сопротивлялся выпуску этой монеты! – вспомнил Томазо. – И ведь, как чуял старик!»
Даже после совещания в Латеранском дворце римская курия сомневалась, а надо ли так рисковать. Но, увы, после того как союзный флот протестантской Голландии и англиканской Британии в решающей битве начисто разгромил флоты Кастилии и Арагона, выбора у Папы не оставалось. Католикам нужен был флот, а для постройки новых кораблей нужны были деньги, точнее, золото.
—    Вы должны понимать, — сказал тогда Папа, — что, стоит королеве-матери нарушить соглашение и выпустить эту облегченную монету, как Дон Хуан Хосе Австрийский немедленно заявит свои права на престол.
Австриец – сводный брат юного Бурбона – вполне мог претендовать на трон. Этому не мешало даже то, что Дон Хуан Хосе был зачат покойным королем помимо церковного брака.
Томазо досадливо чертыхнулся, — так оно и случилось. Юный Бурбон со своей матушкой был вынужден бежать, а Дон Хуан Хосе Австрийский собирал вокруг себя огромное войско, составленное из примыкающих к нему каждый день отрядов разъяренных грандов. И он определенно собирался выйти на Мадрид…
***
Комиссару Трибунала смерть как не хотелось идти в только что покинутый им ради карьеры в Инквизиции монастырь. Но медлить не стоило, а потому он оставил доминиканцев у ворот и теперь уже, не как рядовой монах, а как лицо значительное, безо всяких формальностей прошел к настоятелю. Но застопорилось все и сразу.
—    Я не отдам тебе Бруно, — категорически отказал падре Эухенио. – Даже не проси.
Комиссар Трибунала бросил взгляд на замершего у стены подмастерья и успокаивающе выставил вперед ладони.
—    Я не собираюсь его судить. Бруно мне нужен, как свидетель.
—    Я знаю, что такое инквизиция, — ненавидяще выдохнул старик, — сегодня он – свидетель, а завтра – главный обвиняемый…
—    Вы пытаетесь игнорировать папскую буллу? – прищурился брат Агостино. – Или вы забыли, что я уже не состою в вашем подчинении?
И тут настоятель взорвался.
—    Да, не в тебе дело, недоносок! Просто я не желаю, чтобы вы устроили в Арагоне второй Неаполь!
—    Но…
—    Пошел вон, ублюдок!
В лицо Комиссару Трибунала бросилась кровь.
—    Вы забываетесь, падре Эухенио…
—    Ты хочешь, чтобы я тебя арестовал и доставил к епископу?!
Брат Агостино поджал губы. Епископат Арагона находился в оппозиции к Святому Трибуналу, и угроза была не пустой.
—    Придет время, и вы об этом пожалеете, — процедил Комиссар Трибунала и повернулся, чтобы уйти.
—    Господь всех рассудит, — бросил вдогонку старик. – Не сомневайся.
***
Падре Эухенио выпроводил инквизитора вон, подал знак замершему у стены Бруно и стремительно потащил его за собой.
—    Здесь у нас ткачи, — обвел мастерские хозяйским жестом настоятель. – А здесь красильщики… там дальше – типография и монетный двор, за ними – управление и склады…
Мальчишка лишь таращил глаза. Откуда ему было знать, что за невысоким забором скрывается целый город.
—    А вот здесь мы планируем разместить часовые мастерские. Ну, как, нравится?
Бруно растерянно моргнул, и падре Эухенио улыбнулся. Помещение, которое монастырь выделил под часовое дело, едва ли не превосходило площадью все мастерские всех городских часовщиков. Но оставалась проблема: у настоятеля так и не было мастеров. Ни один цех своих людей добром не отпускал. Так что даже этот подмастерье стал бы настоящей находкой.
—    Я приглашаю тебя к себе главным часовщиком, — перешел он к сути дела. – Помощников подберешь сам, деньги на уголь и железо дам. Берешься?
Бруно опустил глаза.
«Боится», — решил настоятель.
—    Не бойся, — засмеялся он. – Церковь своих людей защищать умеет.
В городе самовольная организация мастерской была бы наказана мгновенно и достаточно жестоко. Но за этими стенами мастер подчинялся только одному своду законов – уставу монастыря.
—    Заказами я обеспечу, — заверил падре Эухенио, — Милан, Тулуза, Неаполь… мы строим храмы по всей Европе, и всем нужны куранты.
—    Но и наш цех работает для всей Европы, — осторожно возразил подмастерье.
Настоятель улыбнулся.
—    Ваш цех не получит и сотой доли заказов Церкви. И потом, неужели ты думаешь, ваши конституции фуэрос продержатся вечно?
Мальчишка кивнул, и падре Эухенио недобро засмеялся.
—    Тебя-то в любом случае ничего хорошего не ждет. Инквизиция никогда никого не отпускает, а значит, все имущество Олафа будет конфисковано. Все – понимаешь?! Мастерские! Дом! Все! И кому ты будешь нужен?
—    Я не могу… — тихо проговорил Бруно.
***
Бруно попросил у настоятеля немного времени на размышление и первым делом обошел будущие часовые мастерские – сам. Он понимал, что, если примет предложение настоятеля, то всю жизнь будет работать фактически за еду. Хотя, с другой стороны, возможности, которые предлагал монастырь, превосходили все, о чем только было можно мечтать. Но у Бруно оставался Олаф, и, как говорили монахи, было еще одно место, где за мастера могли заступиться, — Сарагоса.
А той же ночью ему было видение. Сделанная из превосходного дуба рама города изгибалась и трещала, разрываемая в разные стороны, а за шестерни вели борьбу одновременно три привода. И в тот самый миг, когда, казалось, все развалится, появилась «Сарагоса».
Более всего она походила на гигантский маятниковый регулятор хода – один из точнейших, как говорил Олаф. И едва «Сарагоса» начала свое движение, как заклинившие шестерни дрогнули, затрещали и, сверкая голубыми искрами, стронулись таки с места.
И как только это случилось, Бруно встал с выделенного ему ложа в выделенной ему келье, закинул на плечо так и не разобранный мешок и уже через четверть часа перелазил через забор монастыря.
***
Мади аль-Мехмед не знал, за что и хвататься. Сразу после обнародования противозаконного королевского указа о введении мараведи с измененным содержанием золота, городской суд оказался завален жалобами. И первыми жалобщицами стали предусмотрительные городские невесты.
Дело в том, что по традиции на следующее утро после первой брачной ночи, убедившись, что невеста соблюла себя в целости, жених обязан был поднести ей так называемый «утренний дар» – от одной до нескольких десятков золотых мараведи – в зависимости от общественного положения, богатства и договоренностей обеих семей.
Теперь, с введением новой монеты, большая часть запланированных на осень свадеб оказалась под угрозой. Родители женихов настаивали на своем праве расплатиться по номиналу, без учета реального содержания золота, на что родители невест не без ехидства обещали, что тогда и будущие мужья получат столь же «номинальное» брачное ложе.
Угроза не была пустой. Формально первую брачную ночь можно было заменить актом публичного переступания жениха через лежащую в кровати невесту. После этого «жена» возвращалась бы в родительский дом и ждала бы исполнения «мужем» своей части обязательств – то есть, денег.
Следующими отреагировали должники, и самым скандальным обещало стать громоздкое дело о перешедшей бенедиктинскому монастырю семьи из полутора сотен душ. Теперь, ссылаясь на дату королевского указа, глава семьи утверждал, что к моменту исполнения судебного решения он погасил долг целиком, поскольку заплатил французскими луидорами, а не мараведи.
В этом и был главный подвох. Мади аль-Мехмед зашел к старому Исааку, и тот подтвердил, что евреи, ссылаясь на соглашения монархов Европы, меняют мараведи на луидоры, дукаты и динары только по реальному соотношению драгоценных металлов.
—    Король может убедить Кортес Арагона принять облегченную мараведи, — объяснил Исаак, — но это не изменит обменных правил: монета стоит ровно столько, сколько в ней золота.
Когда Мади во всем этом разобрался, он схватился за голову: его ждала отмена чуть ли не всех имущественных судебных решений, вынесенных после подписания указа. Но, что хуже всего, обе монеты – старая полноценная и новая облегченная ходили одновременно, и в городе даже установился обменный курс одной мараведи на другую – внешне точно такую же.
А потом председателю суда выдали жалованье, и Мади ощутил в горле горячий ком ярости и боли: все до единой мараведи были новенькие, только из-под станка.
—    У вас совесть есть? – горько рассмеялся он в лицо принесшему жалованье городскому казначею.
—    Я сам такими же получил, — хмуро отозвался казначей. – Нет в казне магистрата полноценной монеты. Вообще нет!
Судья ссыпал монеты в кошель и тупо уставился в пространство. Теперь ему не удалось бы заплатить даже за обучение Амира. В соседнем Гранадском эмирате, как и во всем цивилизованном мире, деньги считать умели.
—    Знаешь, Исаак, ты, пожалуй, прав: это закончится жуткой войной, — признал он при очередном визите к старому еврею.
***
Исаак и сам был не рад своей правоте. Во-первых, в считанные дни старая полновесная мараведи почти полностью исчезла из оборота, и денег стало просто не хватать. Вот тогда – второй и куда как более мощной волной – пошла новая монета, определенно изготовленная из переплавленной старой. И сразу же поползли вверх цены.
Подняли цены мориски* — единственные, кто умел выращивать и объезжать действительно хороших лошадей. Глядя друг на друга, подняли цены ткачи и красильщики, медники и плотники, гончары и шорники и, само собой, самая сильная корпорация города – часовщики. И, что хуже всего, даже достигнув полуторного размера, цены и не думали останавливаться.

*МОРИСКИ – арабо-мусульманское население Пиренейского полуострова

Исаак уже понимал, почему. Поход, планируемый грандами против Бурбонов, требовал золота, которое у грандов появлялось лишь после сбора урожая, а до него было еще месяца два. Понятно, что гранды обратились за ссудами, и все золото Арагона потекло в кошели наемных солдат, а оттуда – за пределы страны. В такой-то момент сеньор Франсиско Сиснерос и затребовал военный заем.
—    Верну той же монетой, которой брал, — гарантировал гранд, — сам знаешь, мое слово крепче, чем у Юлия Цезаря.
Исаак на секунду ушел в себя. Отказать покровителю города было немыслимо. Но чтобы дать запрошенную сумму, Исаак должен был тронуть те вклады, что регулярно приносили ему на сохранение мастеровые. И даже этих денег не хватало, а значит, он должен был просить помощи у других менял.
В этом и была проблема. Кто-кто, а уж Исаак-то знал: военные займы сейчас берутся в каждом Арагонском городе, а потому в ссудном обороте просто нет столько свободной монеты.
«Придется затребовать в Лангедоке и Беарне… Хорошо еще, если в Амстердам обращаться не придется…»
—    Ну, что, вы можете предоставить мне всю сумму? – напомнил о себе гранд.
Меняла с сомнением цокнул языком. Перевоз такого количества золота из-за границ Арагона требовал оплаты работы охранников, а значит, и процент за ссуду сеньору Франсиско изрядно подрастал.
—    У вас уже есть долги, — счел своим долгом напомнить он. – Если урожай будет слабым, вам не расплатиться до следующей осени.
—    Знаю, — помрачнел благородный сеньор. – Но я, как депутат Кортеса, обязан и выступить с войском на Мадрид, и помочь деньгами ополчению Арагона, если так решит Верховный судья. Это вопрос чести.
«Может быть, гранадские евреи помогут? – стремительно соображал, как найти столько золотой монеты, Исаак. – Все-таки, они поближе, чем Амстердам; не придется через всю Европу везти…»
—    Я предоставлю вам заем под самый минимальный процент, благородный сеньор Франсиско, — наконец-то принял решение Исаак, — но перевозку золота из Гранады в Арагон вам все-таки придется оплатить отдельно.
***
Бруно опасался заходить домой за ослом, а потому двинулся пешком. Кроме необходимости спасти Олафа, было еще одно обстоятельство, из-за которого он так и не принял предложение доброго настоятеля. Бруно уже давно знал, что мировой механизм не исчерпывается его родным городом, а потому он был просто обязан увидеть Сарагосу.
Ночь была темной, дорога – пустынной, и подмастерье снова начал думать о себе и сидящем на Небесах своем как бы Отце. Господь, создавший весь этот механизм, год от года вызывал у него все меньше уважения. Уже то, что он спалил Содом и Гоморру, говорило о полном отсутствии у Бога такого важного для любого часовщика качества души, как терпение.
Нет, часовщик имел право переплавить любую из своих шестеренок. Однако, если верить истории о потопе, то во всем мире у Господа оказался лишь один удачный узел – Ной да его семья. Все остальное на поверку оказалось никуда не годным.
Господа оправдывало только то, что, судя по Библии, этот мир был первым его механизмом, — отсюда столько понятных ошибок. Но, вместо того, чтобы шаг за шагом довести мир до идеала, Господь, похоже, просто опустил руки. Ибо несовершенство мира, его откровенная недоделанность сквозила во всем.
***
Амир не собирался сидеть на отцовской шее, и когда стало ясно, что доучиться не придется, он первым делом заглянул к единственному городскому врачу.
—    Возьми к себе, Феофил.
—    Нет, Амир, — покачал головой грек, — не возьму.
—    Почему? – озадаченно поднял брови Амир.
—    Тебе же платить надо, — прямо ответил врач, — а значит, мне придется гонорар поднимать.
Амир поднял брови еще выше.
—    Ну, так подними.
—    Не могу, — отрезал Феофил. – Мне и так монастырь на пятки наступает. Если я гонорары подниму, вся клиентура к монахам перейдет.
Амир досадливо цокнул языком. Раздувшийся в последнее время, как на дрожжах, монастырь и впрямь сбивал цены, причем, всем подряд. Вчерашние мастеровые и подмастерья, крестьяне и выкупленные рабы, волею судеб оказавшиеся в монастыре, работали за похлебку. А потому святые отцы брались за все: лудить и штопать, лечить и отмаливать, пахать и ковать. В результате, все больше крестьян и мастеров разорялись, брали ссуды и, в конце концов, оказывались либо в безнадежной долговой кабале у сеньора Сиснероса, либо в монастыре.
—    И что же мне делать? – задумчиво хмыкнул Амир.
—    К своим иди, — деловито посоветовал грек. – Никто, кроме своих, тебя сейчас не примет.
Амир вздохнул. Деревенская родня отца наверняка взяла бы его в дело, но сутками – в холод и жару – находиться возле табуна… вроде как не для того он три курса Гранадского университета закончил.
—    Я тебе, как есть, говорю, — жестко подвел итог разговору грек. – В наше время к своим жаться надо. Иначе пропадешь.
***
Когда первые несколько передовых отрядов потянулись на Мадрид, в гостиницу к Томазо приехал брат Гаспар.
—    Я уже думал, ты так и застрял в провинции! – первым делом сграбастал его в объятия друг.
—    Что ты, брат, — улыбнулся Томазо, — когда это я застревал?
Они заглянули друг другу в глаза, и Томазо до боли отчетливо вспомнил, как они вдвоем – спина к спине, последние из всего набора и совсем еще сопляки – противостояли двум десяткам плотных, опытных, обозленных сопротивлением монахов.
—    Тогда слушай главную новость, — выпустил его из объятий Гаспар и пригласил присаживаться за уставленный кушаньями стол, – королева-мать снова не хочет обсуждать свадьбу сына.
—    Что?!! – вскочил Томазо. – Папа же с ней обо всем договорился!
Гаспар лишь развел руками, и Томазо сорвался с места и кругами заходил по комнате. Женитьба правящего в Арагоне юного Бурбона на Изабелле Кастильской была единственной возможностью создать на Пиренейском полуострове хоть сколько-нибудь сильную католическую страну. Однако – сама еще не старуха – королева-мать вовсе не мечтала о зрелой энергичной конкурентке из Кастилии. Исполнять роль регентши при малолетнем сыне было куда как приятнее, чем наблюдать за властью со стороны.
—    Как это случилось?
—    Королева-мать рассорилась с Изабеллой, как только приехала в Мадрид, — снова развел руками Гаспар.
Томазо задумался. Он видел, что королеве-матери не устоять перед объединенными в один кулак силами Австрийца. Да, юному Бурбону мог помочь его дедушка Людовик, но станет ли французский монарх ссориться с Габсбургами из-за маленького Арагонского престола?
Томазо резко остановился.
—    Если все останется, как есть, Австриец займет престол, и Габсбурги станут сильнее всех.
Гаспар лишь развел руками. Это и было главной проблемой. Кто бы ни включил Пиренейский полуостров в сферу своей власти – французы или австрийцы, политическое равновесие покачнется, и правящий дом станет первой силой в Европе. А первым в Европе может быть только Папа.
—    Наверное, поэтому нас всех и собирает Генерал Ордена, — серьезно произнес Гаспар.
***
Председатель суда разбирал очередную, связанную с разной оценкой мараведи тяжбу, когда в помещение суда ворвались несколько доминиканцев во главе с Комиссаром Трибунала.
—    Пошли вон! – распорядился брат Агостино, и тяжущиеся, глянув на зверские лица монахов, стремительно ретировались.
Мади нахмурился.
—    А ну-ка, объяснитесь, святой отец, — потребовал он. – Что вы здесь распоряжаетесь?
—    У меня к вам два дела, — пристально посмотрел в глаза судье Инквизитор. – Первое, я, как Комиссар Трибунала налагаю арест на имущество Олафа Гугенота, а значит, вы обязаны выдать мне кошель с конфискованными мараведи.
Мади оторопел, — наглость монаха была беспримерной.
—    И второе, — усилил напор Агостино Куадра, — я требую от вас доставить в Трибунал важного свидетеля обвинения – подмастерья Бруно. По нашим сведениям он скрывается в бенедиктинском монастыре.
Судья не без труда взял себя в руки.
—    Позвольте вам напомнить, святой отец, что власти Арагона не подчинены вашему Трибуналу.
Инквизитор усмехнулся, полез в наплечную сумку и достал помятый свиток.
—    Нет, это вы позвольте напомнить, — бросил он свиток судье, — что теперь вы обязаны содействовать Святой Инквизиции! Обратите внимание на пункты шестой, восьмой и четырнадцатый…
Судья подрагивающими от напряжения руками взял свиток, развернул и замер. Это было приложение к указу короля, и согласно ему, власти обязаны были оказывать Трибуналу содействие – по первому требованию.
—    Кстати, ваше бездействие, — напомнил о себе инквизитор, — можно расценить, как попытку помешать Церкви изобличить и судить Олафа Гугенота.
—    Олаф Гугенот находится под защитой конституций фуэрос Арагона, — тихо напомнил Мади аль-Мехмед, — он не может быть не только судим, но даже допрошен никем, кроме судебного собрания, — даже Церковью.
—    Олаф Гугенот, прежде всего, — христианин, — столь же тихо, но жестко парировал монах, — и не твое собачье дело, сарацин, как Церковь Христова собирается разобраться со своим сыном. Это дело веры, а не ваших конституций.
Судья вспыхнул и тут же старательно подавил гнев.
—    Насколько я помню, то же говорили и первосвященники Понтию Пилату, — как можно язвительнее усмехнулся он, — ты не боишься повторить ошибку Каиафы, монах?
Комиссар Трибунала побагровел и тяжело поднялся со скамьи.
—    Если ты до вечера не выполнишь распоряжение Трибунала сам, я заставлю тебя его исполнить. Силой.
Мади молчал. Он уже видел, что конфликт все равно грянет, как бы он его не оттягивал.
Инквизитор подал знак «Псам Господним», и они все вместе вывалились в дверь – в пекло дня.
***
Жара становилась все сильнее, однако Бруно хода не сбавлял. Мимо, обгоняя его, все время ехали ополченцы, и многие поминали Кортес, Бурбонов и какого-то Австрийца, который вроде как должен поставить короля на место.
—    Иди с нами, — предлагали на привалах ополченцы, — может быть, тебе даже мушкет дадут. Да, и кормят у нас отлично…
Бруно только мотал головой. Он видел главное: все эти люди – всего лишь «приводной механизм», призванный вращать «шестерни», которых они не даже видят, чтобы те, в свою очередь двигали «стрелку», о которой даже не подозревают. Но он не был одним из них.
Бруно давно, лет с девяти, не верил, что его отцом был Тот, Который… Да, его мать – добровольно или под давлением нового хозяина – дала обещание Богу, но, скорее всего, вчерашняя крестьянка зачала сына от обитателя того мужского монастыря, что стоит за оврагом. Кое-как доносила, а затем под руководством более опытных монахинь торопливо придушила и забросала землей где-то возле оврага. Церкви не нужны дармоеды, ей нужны работники – что тогда, что сейчас.
И все-таки, — невзирая на столь низкое происхождение, — Бруно чувствовал свою избранность. Просто потому, что видел мир таким, какой он есть. Бруно не мог этого доказать, но давно уже понимал, что Вселенная это механизм. Он был настолько отвратительно склепан и отрегулирован, что даже сезоны года – основа основ – не выдерживали ритма. Весна могла запросто запоздать, а осень длиться и длиться. А уж люди… эти были способны на самое вопиющее отступление от правил механики. И главным виновником всего беспорядка во Вселенной был никто иной, как его Создатель.
—    У хорошего мастера и часы не врут… — прошептал Бруно.
Он все глубже понимал, насколько прав был Олаф.
***
Когда Генерал прибыл, Томазо уже вконец извелся от ожидания.
—    Ну, и у кого какие идеи? – моргнул блеклыми глазами старик.
Томазо, как и все восемь допущенных к руке братьев, невольно вжал голову в плечи, но у него, в отличие от остальных, идеи были.
—    Я хотел бы попробовать уговорить Австрийца… пока он еще не вошел в Мадрид.
Генерал замер. Он определенно заинтересовался.
—    Уговорить? Он уже примерил корону, а ты еще хочешь его уговорить?
—    Я бы попробовал, — глотнул Томазо. – С вашей помощью…
Генерал остановился напротив, заглянул исповеднику в глаза, и от этого взгляда мелкие волоски на руках Томазо встали дыбом.
—    Попробуй, Томас, попробуй… Австриец здесь недалеко лагерем встал… но ты и сам понимаешь, чем это может кончиться для тебя…
Томазо понимал.
На следующий день – точно так же, навытяжку – он уже стоял в цветастой мавританской палатке Австрийца. Генералу многое было доступно…
—    Кто вы? – холодно поинтересовался Дон Хуан Хосе Австрийский.
Неизвестно, кого он ожидал увидеть, но Томазо определенно не отвечал этим ожиданиям.
—    Томазо Хирон, Ваше Высочество, — изящно поклонился исповедник. – Я представляю интересы некоторых итальянских семей.
—    Уж не Борджа, случаем? Или, может быть, Колонна? – пошутил Австриец.
Шутка была удачной. Австриец назвал две самые крупные и состоятельные семьи, когда-либо сажавшие Пап на престол Святого Петра. Но гость остался серьезен.
—    И чего вы хотите? – насторожился Австриец.
Томазо нащупал под плащом кинжал, сделал еще два шага вперед и, каждым движением выражая глубочайшее почтение, остановился.
—    Чтобы вы, Ваше Высочество, оставили юного Бурбона на троне.
—    Что?! – обомлел Австриец и тут же вскочил. – Охрана!
Полог позади Томазо тут же откинули, раздался звон оружия, и он судорожно сжал рукоять кинжала – самый последний аргумент.
—    А королеве-матери самое место в монастыре, — внятно произнес он, – с согласия Папы, разумеется…
—    Слушаю, Ваше Высочество! – громко отрапортовал вошедший начальник охраны.
Но Австриец уже заинтересовался сказанным.
—    Подожди…
Начальник охраны поклонился и, гремя железом, и не поворачиваясь к Дону Хуану задом, отошел к выходу из палатки.
—    С согласия Папы? – прищурился Австриец.
Он и верил, и не верил, что Его Святейшество пошел-таки на переговоры – пусть и такие, неофициальные.
—    Разумеется, — улыбнулся Томазо. – Орден ничего не делает вопреки воле престола Петра…
—    Ну, да… Орден… — криво улыбнувшись, оглядел Австриец фигуру гостя. – Все правильно… кто же еще?
Широким жестом он отправил охрану прочь, снова присел на обитую парчой скамью, некоторое время обдумывал услышанное и, наконец-то задал главный вопрос:
—    Но кем тогда буду я? Что Папа предлагает мне?
Томазо стиснул спрятанный под плащом кинжал. Теперь жизнь Австрийца, а значит, и его собственная жизнь, зависели от того, согласится ли Австриец на предложение.
—    Примите католическую веру, — выдохнул Томазо, — а вместе с ней и реальную власть.
Австриец посмотрел на Томазо такими глазами, что исповедник невольно отшатнулся и потянул кинжал из-под плаща.
«Боже, как не хочется умирать…»
***
Незаконнорожденный сын покойного короля Арагона, Австриец был крещен в материнской вере – гугенотом. Это абсолютно не мешало ему участвовать почти во всех военных операциях отца – даже на традиционно гугенотских землях. Более того, это нисколько не мешало ни его авторитету в войсках, ни его положению в среде благородных грандов. Австрийцу за его отвагу и победоносный характер прощали даже то, что он незаконнорожденный. Но сменить веру?
В его положении это означало потерять половину того уважения, которым он пользовался. В сочетании с отказом от короны в пользу Бурбона – слабоумного сводного брата, неспособного даже сделать женщине ребенка, это могло лишить Австрийца почти всего.
—    Мне? – не веря, что ему это предложили, выдохнул он. – Под Папу?!
Томазо застыл. Прямо сейчас ему следовало сделать два шага вперед и нанести удар.
«Не время…» — мелькнуло в голове, но Томазо понимал: это сказал вовсе не его дух; просто его тело боится неизбежного.
—    Вы вполне могли бы возглавить всю арагонскую Церковь, — тихо произнес он, — вы же читали новые указы вашего брата, а потому знаете, сколько власти он передал инквизиторам и епископам.
Австриец только играл желваками.
—    Все указы короля шли бы через вас… — так же тихо произнес Томазо. – А лет через восемь, когда ваш сводный брат умрет…
Лицо Австрийца полыхнуло малиновой краской.
—    Ты много на себя взял, монах, — поднялся он с обитой парчой скамеечки, — не по чести.
Томазо вздрогнул и распрямился. Он никогда не мог похвастать ни родовой честью, ни даже законным отцом. И с самого раннего детства, — сколько он себя помнил, — его никто не воспринимал, как равного, — даже сыновья подмастерьев. Только поэтому Томазо и оказался в Ордене.
—    Да, я – тоже незаконнорожденный, Ваше Высочество, — едва удерживая гудящий, словно пламя в горне, гнев, произнес он. – Как и вы.
Австриец широко распахнул глаза. Кинуть ему в лицо эту горькую правду не рисковал никто – никогда. Но до боли стиснувший спрятанный под плащом кинжал Томазо собирался сказать перед его и своей смертью все.
—    И только потому, что я давно уже не мечтаю напялить на себя картуз отца, я и достиг большего, чем все мои сводные братья вместе взятые.
Австриец так и стоял, широко распахнув глаза, и Томазо легко узнавал в них все, чем переболел сам: и одиночество, и ненависть, и муку.
«Ну же, Ваше Высочество! – мысленно подтолкнул он Австрийца, — Давай! Вызови охрану! И все кончится – и для тебя, и для меня…»
И тогда Дон Хуан Хосе Австрийский как проснулся. Сбрасывая наваждение, тряхнул головой, прокашлялся и окинул Томазо насмешливым взглядом.
—    Ты, видно, хочешь стать Папой, монах…
Томазо покрылся испариной. У него появился шанс. Но он уже знал, как опасно поверить этому шансу.
—    А кто меня остановит? – с такой же насмешкой поинтересовался он. – Законные сыночки?
И тогда Австриец рассмеялся – в голос. Всю жизнь доказывавший свое право находиться среди грандов, как равный, он прекрасно знал, насколько слабее те, кто этой «школы» не проходил.
—    Иди, монах, — отсмеявшись, примирительно произнес Австриец. – Я подумаю над предложением Его Святейшества.
***
—    Ну, что? – принял валящегося с ног Томазо в свои объятия Гаспар.
—    Обещал подумать… — бессильно выдохнул Томазо.
Гаспар вытаращил глаза.
—    Обещал?! Австриец… что-то… тебе… пообещал?!
Можно было и не переспрашивать. Уже потому, что Томазо вышел. Если бы Томазо поддался, хотя бы на мгновение, надежде выскочить живым, он бы, конечно, остался лежать там, возле Австрийца, скорее всего, тоже мертвого. Но исповедник знал, как опасно поддаваться этой надежде, и давил до конца.
—    Помнишь, Гаспар, как нам тогда подали надежду?
Глаза Гаспара затуманились. Их, полсотни юнцов, после двух суток жутких побоев и немыслимых издевательств вдруг оставили в покое – на полдня. А затем в коридоре послышался веселый смех, двери широко распахнулись, и в зале показались два святых отца – опрятных, приветливых и очень, очень участливых.
—    Боже! Кто вас так отделал?.. – ужаснулись визитеры.
—    Вы уже написали жалобу епископу?
—    Никто не имеет права так обращаться с учениками!
Через четверть часа святые отцы, записав полтора десятка имен и пообещав донести все жалобы до слуха епископата, ушли, а монахи вернулись, и все продолжилось с того же места. И труднее всего было отбиваться тем, кто поверил в конец мучений…
Позже Томазо подмечал эту закономерность почти в каждом предприятии: стоит внушить противнику, что все кончилось, как он тут же раскисает и подставляет самое уязвимое место. Он отточил этот обманный прием до совершенства.
—    Австриец сначала надавил, а потом отпустил, — проронил он. – Но ведь и я еще на что-то гожусь…
Гаспар, все еще не веря тому, что слышит, покачал головой.
—    Боже, ты его обуздал! Господи Боже…
***
Брат Агостино был не из тех, кто остается без дела. Показав председателю суда, кто есть кто, он тут же настрочил и отправил с гонцом жалобу в Сарагосу, а сам занялся подготовкой документов о беатификации будущего блаженного католической церкви зверски убиенного еретиком отрока Марко Саласара. Но Совет мастеров категорически отказался не только признать Марко блаженным, но даже разговаривать о нем.
—    Гнида он, этот ваш Марко! — в сердцах бросали ремесленники, — доносчик и мерзавец!
Комиссар Трибунала тщательно переписал имена всех, кто ему отказал, зашел в храм Пресвятой Девы Арагонской и принялся уговаривать наиболее активно посещающих церковь старушек. Но и те, едва услышав имя подмастерья, лишь качали седыми головами.
—    Марко был нехороший мальчик… прости мне, Господи, о мертвых плохо не говорят…
Брат Агостино и здесь переписал имена отказавших, и отправился на кладбище.
—    Где место вечного упокоения блаженного Марко Саласара?
—    Нет такого места, — сурово отозвались могильщики.
Брат Агостино сокрушенно покачал головой. Безбожный город отказал отроку даже в погребении. Что ж, такое случалось и прежде с наиболее выдающимися святыми и мучениками. И тогда Комиссар Трибунала пришел к недоучившемуся студенту Амиру аль-Мехмеду, — узнать, каковы были последние слова блаженного.
—    Марко? – прищурился тщательно вытирающий мокрые руки Амир, — жив, уже начал есть, думаю, через неделю встанет на ноги…
—    Что за чушь? – оторопел брат Агостино.
Живой, а потому не пригодный к беатификации, Марко просто не помещался в его сознании.
—    Хотите поговорить с ним? – улыбнулся Амир и ткнул рукой в сторону обмазанного глиной низенького строения. – Он здесь, в нашем сарае…
Комиссар Трибунала бросился к сараю, пригнулся, протиснулся, проморгался, привыкая к темноте, и выдал такую серию богохульств, какой не грешил еще со студенческой скамьи.
Этот сукин сын и впрямь был жив.
***
На подходе к Сарагосе войск стало намного больше. Опаздывающие отряды торопились, обгоняли друг друга, и очень мешали Бруно думать. А подумать было, над чем.
Олаф всегда был хорошим механиком, а потому и сумел донести до приемного сына истину о первородном грехе. Ибо допустил его вовсе не Адам с его умом только что отлитой шестеренки, а сам Господь, когда сделал то, чего на этапе доводки не позволил бы себе ни один уважающий себя часовщик, – пустил все на самотек. Понятно, что шестерни стали своевольно менять положение, и дошло до того, что Богу даже пришлось смазывать Вселенские куранты кровью собственного Сына. Но толку от этого было чуть.
—    Покайтесь… — гнусаво пропел идущий мимо явно безумный монах, и Бруно сокрушенно покачал головой.
Вечные призывы Церкви Христовой к покаянию выглядели причитаниями слабого мастера, отчаянно опасающегося, что его часы вот-вот встанут. Ну, а угроза концом света более всего напоминала истерику, когда мастер принимается ломом крушить все, что с таким трудом регулировал, да так и не довел до конца.
—    Говорю вам, задумайтесь… ибо скоро время… — где-то далеко гнусавил блаженный.
Бруно усмехнулся. Если кто и должен был задуматься, так это сам Господь. Но Он, вместо того, чтобы терпеливо учиться ремеслу, так и продолжал причитать над никуда негодными и чрезмерно капризными шестернями.
***
Гранды шли к Мадриду уже со всех сторон, однако, в город не входили, как понимал Томазо, именно потому, что цветастая мавританская палатка Австрийца так и стояла неподалеку от столицы Кастилии. А потом в гостинице появился гонец из Мадрида.
—    Томазо, Гаспар, вы еще здесь?!
—    А в чем дело? – подскочили друзья.
—    Австриец несколько часов назад вошел в Мадрид и взял дворец.
Томазо и Гаспар переглянулись и помчались седлать лошадей. Они уже поняли, что Австриец просто обвел Томазо, а значит, и тех, кто за ним стоит, вокруг пальца. А еще через полдня, когда взмыленные Томазо и Гаспар безуспешно пытались найти способ подобраться к Австрийцу, в Мадрид прибыла хозяйка всей Кастилии королева Изабелла.
Увидев лежащие на ступеньках трупы оборонявших дворец швейцарцев, она яростно крикнула, и гвардейцев – за ноги, безо всякого уважения – оттащили в сторону. Изабелла смачно выругалась, и свита дружно захохотала, а она, решительно приподняв платье выше щиколоток, стремительно взошла по окровавленным ступенькам.
«Сейчас она им всем задаст…» – не без тени злорадства подумал Томазо.
Он искреннее уважал эту энергичную решительную особу, и знал, сколь накаленными станут переговоры, едва к ним подключится Изабелла. И для семейства Бурбонов, и для Габсбургов она была, пожалуй, наиболее опасной персоной на всем Пиренейском полуострове. И тем желаннее она была бы в качестве правящей королевы для Ордена.
«Вот только для этого она должна выйти замуж за юного короля…»
***
После официального визита Комиссара Трибунала в суд Мади аль-Мехмед уже не мог «не замечать» нарушение инквизицией конституций фуэрос. Он вызвал начальника стражи, вместе с ним обсудил боеспособность каждого альгуасила и снова пришел к выводу: восьмерым стражникам против двенадцати закаленных в боях доминиканцев не устоять.
—    Нам еще и ворота выбивать придется, — с гусиным пером в руке вычерчивал схему недостроенного женского монастыря начальник стражи, — стены-то там высокие, да и штурмовых лестниц у нас нет…
—    Неужели придется обращаться к магистрату?
Начальник стражи пожал плечами.
—    Тебе все равно одному не справиться, Мади. Да, и лучше, если Олафа освободят христиане, а не ты. Меньше вони будет…
Мади аль-Мехмед досадливо крякнул. Эта проблема возникала каждый раз, когда он разбирал церковные дела. Стоило чуть-чуть нажать, и его тут же обвиняли во всех смертных грехах и никогда не забывали упомянуть, что он – магометанин.
—    Ладно, — вздохнул он, — христиане, значит, христиане.
***
Томазо следил за ходом переговоров из потайной комнаты рядом с залом для совещаний и уже видел, что опоздал. Здесь были все: и королева-мать, и пятнадцатилетний Бурбон, и, само собой, Изабелла, но Австриец чувствовал себя хозяином положения и уже диктовал свои условия.
—    Вы уйдете в монастырь, тетушка, — напирал он на королеву-мать, — иначе все узнают, что королева Хуанна заболела и потеряла разум. Папа, как мне сказали, уже согласен.
Томазо стиснул зубы. Австриец использовал его гарантии от Папы самым бесчестным образом и явно уже примерял на себя корону Арагона.
—    А тебе, Изабелла, надо бы подумать о настоящем мужчине… — явно намекая на себя, давил Австриец, — а не тащить в постель вечного ребенка.
Но Изабелла не сдавалась.
—    А этот… настоящий мужчина… подтвердит указ о новой монете?
—    Не я принимал этот противозаконный указ, не мне его и подтверждать, — отрезал Дон Хуан Хосе.
И тогда Изабелла презрительно усмехнулась.
—    Арагону и Кастилии нужен флот, — процедила она, — и кто этого не понимает, тот не король.
Австриец густо покраснел.
—    То-то я вижу, мой сводный брат в этом много понимает, — кивнул он в сторону жениха Изабеллы.
Молодой Бурбон пустил слюну, и, видя устремленные на него напряженные взоры, неуверенно захныкал. И тогда Дон Хуан неожиданно встал, подошел к сводному брату и своим кружевным платком промокнул тому глаза, а затем и скошенный подбородок.
—    Знаешь, Изабелла, — осуждающе покачал он головой, — Господь все равно против вашего брака. Я это докажу.
И Бурбон, видя, что его жалеют, скривил белое лицо и потянулся к человеку, отнимающему у него самое важное для мужчины – власть.
А еще через день люди Австрийца привезли из Сарагосы епископа Арагонского, а Дон Хуан Хосе развязал дискуссию об инквизиции, и все рухнуло.
—    Инквизиция не просто противоречит конституциям; она враждебна и слову, и духу Господнему, — прямо заявил епископ Арагонский.
Члены королевской семьи замерли. Фактически Его Преосвященство объявил королевский указ о введении Святой Инквизиции в Арагоне еретическим.
—    А вы хорошо подумали, Ваше Преосвященство? – первой опомнилась Изабелла.
Она уже готова была вступить в управление землями своего жениха, но понимала: если Церкви Арагона и Кастилии останутся на разных позициях, ее свадьбе с юным Бурбоном не бывать.
—    Я старый человек, — поднялся со скамейки епископ, — и я не возьму такого греха на свою душу. Простите, Ваши Высочества, мне здесь нечего делать. Я возвращаюсь в Сарагосу.
Австриец торжествовал.
***

ВТОРОЙ КУСОК

ЧАС ТРЕТИЙ
***
Мади аль-Мехмед действовал строго по протоколу.
—    Брат Агостино Куадра, — встав напротив монастырских ворот во главе нескольких членов магистрата, громко начал он зачитывать решение судебного собрания, — во исполнение конституций Арагона я требую от Святой Инквизиции выдачи мастера цеха часовщиков Олафа по прозвищу Гугенот.
Окошко тяжелых ворот скрипнуло, и в квадратном проеме показалось лицо Комиссара Трибунала.
—    Ты в своем уме, сарацин?
—    Даю вам четверть часа, — глянув на башенные часы магистрата, сообщил судья, — и ставлю в известность: город оставляет за собой право по истечению этого срока применить силу.
Окошко захлопнулось, ворота протяжно заскрипели и открылись, и наружу, один за другим, вышли все двенадцать доминиканцев и в конце – сам Комиссар Трибунала.
—    Силу, говоришь? – с усмешкой оглядел он восьмерых альгуасилов.
—    Ты слышал, — сухо произнес Мади.
Агостино кивнул доминиканцам, и Псы Господни стремительно обнажили шпаги. И тогда из двух сходящихся у ворот узких улочек повалили мастеровые. Часовщики и красильщики, ткачи и плотники – каждый городской цех счел священным долгом выставить своих лучших бойцов на защиту конституций фуэрос.
Комиссар Трибунала побледнел.
—    Предупреждаю… все, кто покусится на права Святой Инквизиции, будут отлучены от Церкви в соответствии с буллой Его Святейшества.
—    Жаль, что мы тебя сразу в перьях не изваляли! – громко крикнул часовщик с лицом записного шута. – Такому жирному каплуну только перьев и не хватает!
Лицо Комиссара Трибунала мгновенно покрылось красными пятнами, но мастеровые шутки смехом не поддержали. Здесь все понимали, насколько серьезен конфликт.
—    Четверть часа, говоришь? – прищурился Инквизитор.
Мади кивнул.
—    Что ж, четверть, так четверть, — зловеще проронил Комиссар и оглядел толпу.
—    Те, кто не разойдутся по своим домам до истечения четверти часа, будут отлучены от Церкви Христовой… — громко и внятно произнес он. – Все слышали?!
Толпа молчала.
—    Все слышали, я спросил?! – требовательно повысил голос инквизитор.
—    Ну, все, — со смешком отозвался мастер с лицом записного шута. – И что теперь?
Комиссар, подтверждая, что услышал ответ, кивнул и, жестом приказав доминиканцам следовать за ним, скрылся за воротами. Мади переглянулся с членами магистрата, а уже через мгновение ворота начали содрогаться под ударами молотков.
—    Изнутри заколачивают… — волнуясь, произнес один из членов магистрата.
—    Слышу, — кивнул Мади.
—    Будем штурмовать?
Мади оглянулся на замерших мастеровых. Здесь не было профессиональных воинов, — так, уличные бойцы. А женский монастырь – пусть и недостроенный – ставился с расчетом на сколь угодно яростный штурм.
—    Нет, — покачал он головой, — даже пять-шесть погибших – это слишком большие потери.
—    А как же?..
Мади улыбнулся и снова повернулся к мастеровым.
—    Плотники пришли?
—    Пришли… — отозвались из толпы.
—    Через четверть часа заколотите ворота снаружи, — махнул рукой в сторону ворот судья, — а каменщики здесь?
—    Здесь!
—    А вам заделать бойницы, — распорядился судья. – Посмотрим, что они скажут через неделю.
***
Видевший и слышавший все происходящее Марко Саласар повернулся к четверым сопровождающим его подмастерьям.
—    Слышали?
—    Что? – не поняли подмастерья.
—    Через четверть часа их всех отлучат от Церкви.
Парни растерянно заморгали.
—    Ну, и что?
Марко усмехнулся и тут же скривился от боли, — огромный, через весь бок, шрам все еще давал о себе знать.
—    А то, что, все отлученные от Церкви мастера начнут платить такие же налоги, как евреи и магометане, — повышенные.
—    И что? – никак не могли ухватить мысль подмастерья.
—    А то, что у мастеров станет меньше денег, и они понизят вам жалованье.
Подмастерья дружно открыли рты. Так далеко никто из них не заглядывал.
—    И что нам делать? – отреагировал один. – Может поймать этого Комиссара, да и… пришить? Чтобы некому было мастеров отлучать…
—    Недоумок, — презрительно констатировал Марко, – твой враг – не монах; твой враг – мастер. Нам с тобой наоборот – поддержать Инквизицию надо. Глядишь, и сами в мастера досрочно выйдем…
***
Бруно вошел в Сарагосу вместе с запоздавшими отрядами сеньора Франсиско Сиснероса и был просто потрясен размерами столицы. Наверное, так же были потрясены городские мастера, когда Олаф показал им чертежи курантов с двенадцатью шестернями.
Но время было дорого, и Бруно заставил себя собраться, быстро отыскал здание епископата и подошел к стоящим у входа гвардейцам.
—    Куда?
—    К епископу Арагонскому…
Гвардейцы рассмеялись.
—    И не надейся! Их преосвященство только что из Мадрида приехал, и к нему сейчас даже грандов пускают лишь по особому разрешению…
Бруно задумался.
—    А как мне получить такое разрешение?
Гвардейцы расхохотались.
—    Вы слышали, чего он хочет?! Нет, вы слышали?!..
А Бруно смотрел, как они смеются, и вспоминал, как они с отцом выверяли точность хода храмовых курантов. Это была самая грубая, самая первая выверка. Следовало капнуть охры на зубец крайней шестерни и засечь на эталонных песочных часах мгновение, когда охра, передаваясь от шестерни к шестерне, испачкает регулятор хода.
«От шестерни к шестерне…» – понял он.
—    А как мне найти начальника вашего караула?
Примерно через час, двигаясь от сержанта к сержанту и от офицера к офицеру, Бруно уже разговаривал с начальником охраны епископского дворца.
—    У меня отца инквизиторы арестовали, — прямо сказал он, — и умные люди сказали, что Его Преосвященство может помочь…
—    И чего ты хочешь? – весело поднял брови офицер. – Чтобы епископ отменил указ короля о правах Святой Инквизиции?
—    Это было бы неплохо, — признал Бруно. – У нас так все считают: и судья, и старейшины цехов…
Офицер раскатисто расхохотался, а когда отсмеялся, сказал все. Как есть.
—    На прием к епископу тебя не пустят. Даже не надейся. Так что, мой тебе совет, иди на дворцовую кухню, там всегда помощники нужны… глядишь, и сумеешь два-три слова Его Преосвященству сказать.
***
Когда Томазо прибыл для очередного доклада об очередном поражении Изабеллы на переговорах, он обнаружил у Генерала всех прибывших в Мадрид братьев.
—    Становись, — сухо распорядился Генерал, — кое-что произошло.
Томазо напрягся и встал рядом с Гаспаром. Тот стоял – ни жив, ни мертв.
—    Первая и главная новость, — прошелся перед строем Генерал, — как и следовало ожидать, началась война. Большая война.
Лица монахов окаменели.
—    Англия, Голландия, Австрия и Савойя объединились в борьбе с Бурбонами. Формальный повод: нарушение Людовиком соглашений по Арагону.
Стало так тихо, что Томазо услышал, как за окнами разговаривают караульные гвардейцы.
—    Но Австриец об этом еще не знает, — Генерал глянул на большие напольные часы, — думаю, что к нему гонец прибудет часа через три-четыре.
Так было всегда: курьерская служба Ордена работала быстрее королевской.
—    Все понимают, что это значит?
Братья – один за другим – наклонили головы. То, что Габсбурги вступили в войну против Бурбонов, означало одно: когда прибудет гонец из Вены, переговоры прекратятся.
—    Австриец наверняка воспользуется состоянием войны, — задумчиво прошелся вдоль строя Генерал, — и, скорее всего, попытается взгромоздиться на Арагонский престол этой же ночью.
По спине Томазо прокатилась ледяная волна, а Генерал уже смотрел прямо на него.
—    Держи, — протянул ему руку Генерал.
Томазо протянул руку, и в его ладонь скатилось что-то небольшое и увесистое. Исповедник поднес ладонь ближе к глазам. Это был перстень с родовым гербом Людовиков.
—    Через полтора часа тебя пропустят в покои юного Бурбона, — тихо, но внятно произнес Генерал. – Дворецкий проведет вас потайным ходом в часовню. Если король будет плакать, зажмешь ему рот, — согласие королевы-матери получено. Возле часовни вас будут ждать гвардейцы с лошадьми. Это люди Изабеллы…
—    Король не сможет ехать верхом, — покачал головой Томазо.
—    Значит, посадишь его впереди себя, — отрезал Генерал. – И вообще, делай, что хочешь, но свадьба юного Бурбона и Изабеллы Кастильской должна состояться до полуночи! Остальное Изабелла берет на себя.
Томазо похолодел, а Генерал уже перевел взгляд на Гаспара.
—    Значит, так, Гаспар… епископа Арагонского арестовать и доставить в Трибунал Святой Инквизиции.
Гаспар с сомнением покачал головой.
—    Он уже выехал в Сарагосу… а у него там собственный дворец… и гвардейцы – на каждом шагу.
—    А ты собираешься просить у них разрешения? – прищурился Генерал.
Гаспар обомлел.
—    Вы собираетесь его выкрасть?!
С особами подобного ранга обычно так не обращались.
—    Поспеши, Гаспар, — не ответил на вопрос Генерал, — Ты даже не представляешь, как мало у нас времени.
—    Твоя, — перешел к следующему брату Генерал, — обеспечить оборону покоев матери-королевы… по меньшей мере, до двух часов ночи…
Томазо слушал, запоминая каждое слово. Этой ночью должна была решиться судьба всей Европы.
***
Дона Хуана Хосе Австрийского гвардейцы Изабеллы пропустили в храм, когда венчание было уже завершено.
—    Кажется, я опоздал… – угрожающе выдохнул он.
—    Ты пришел нас поздравить? – с вызовом посмотрела ему в глаза Изабелла.
Лицо Австрийца исказилось, и он схватился за эфес.
—    Ва-аше Высочество… — укоризненно протянул из-за его спины Томазо.
Австриец обернулся.
—    И ты с ними, бастард?
—    А разве вы не с нами? – в тон ему поинтересовался Томазо. – Предложение Папы остается в силе: вам отойдет вся Арагонская Церковь и реальная…
—    Заткнись! – яростно заорал Австриец.
Благородный Дон уже понимал, что узнай он о начале войны его семьи с Бурбонами на три часа раньше, все можно было повернуть иначе…
—    А почему все-таки не со мной? – повернулся он к Изабелле.
Королева Кастильская все с тем же вызовом задрала подбородок вверх.
—    Я слышала, вы не слишком верны женщинам, Ваше Высочество.
Томазо улыбнулся. Изабелла всегда была превосходным политиком и фактически сказала, что не слишком верит в то, что Габсбурги не подгребут и ее саму, и ее королевство под себя.
—    И ты думаешь, я так это оставлю? – процедил Австриец.
Изабелла подняла глаза вверх, и Австриец, проследив направление ее взгляда, тоже увидел десятки направленных на него из-под купола мушкетов.
—    Вам решать, Ваше Высочество, — смиренно опустила глаза Изабелла, — но позвольте напомнить, что я не нарушила ни единого пункта наших с вами договоренностей.
Австриец скрипнул зубами.
—    И я, как представитель Папы, это подтверждаю, — подал голос из-за его спины Томазо.
Он уже видел, что победил.
***
Марко Саласар не имел сколько-нибудь четких указаний, кроме того, что ему рассказал о будущей Христианской Лиге сеньор Томазо. Но ума сообразить, что прямо сейчас реализуется его единственный шанс, у него хватало. А когда его вызвал Комиссар Трибунала, и Марко всем нутром почуял: пора. И наутро все изменилось.
—    Друзья, — собрал он тех немногих подмастерьев, кто не отвернулся от него, — христиане…
Подмастерья переглянулись. Так высокопарно с ними никто не разговаривал.
—    Доколе нам терпеть постыдную власть этого магометанина?
Подмастерья обмерли. Кое-кто из них уже получал плетей по приговору судьи – за мелкие проступки, оттого аль-Мехмеда многие не любили, но чтобы покуситься на такую важную фигуру?
—    Доколе нам терпеть безбожие наших мастеров? Разве кто из них стремится поделиться с ближним своим, как завещал Иисус? Разве кто из них научился прощать?..
Парни открыли рты, а Марко возвысил голос.
—    И разве должны мы слушаться людей, не далее как сегодня отлученных от Церкви Христовой?!
—    Я чего-то не понимаю, — хмыкнул самый крепкий подмастерье, — ты куда клонишь, Марко?
Марко Саласар прищурился.
—    На этой неделе к твоему мастеру за часами приедет аббатиса из Уэски. Так?
—    Ну, так, — пожал плечами подмастерье. – И что?
—    И часы отлученного от Церкви мастера будут украшать обитель Христовых невест? А ты, зная это, промолчишь?
Подмастерья охнули. Они об этом даже не думали.
***
На епископской кухне Бруно первым делом отправили колоть дрова, затем поручили очистить от нагара огромный котел и лишь увидев, сколь тщательно он выполнил поручения, доверили мыть посуду.
—    Не дай Бог, если хоть одна вилка пропадет! – сразу предупредил его помощник повара. – Но если справишься так же, как и с котлом, через пять-шесть лет в старшие мойщики посуды выйдешь. А то и серебро доверят чистить.
Бруно понимающе кивнул, ухватил заляпанную жиром двузубую вилку для жаркого, а едва помощник повара отошел, на кухне появился сам епископ.
—    У меня сегодня важные гости из Гранады, — подошел Его Преосвященство к старшему повару, – так что, никакой свинины.
Бруно замер. Шанс был уникальный.
—    Я понял, Ваше Преосвященство, — низко поклонился повар.
Бруно огляделся. На кухне, кроме епископа, было всего три человека: повар, его помощник и неотступно следующий за епископом гвардеец.
«Надо попытаться…» — понял Бруно, медленно двинулся к епископу и тут же нарвался на грозный взгляд помощника повара.
—    Иди отсюда… — шепнул помощник. – Быстро.
Бруно нехотя двинулся назад, а едва помощник отвел взгляд, юркнул за деревянную колонну. Он знал, что помощник повара рано или поздно займется своими делами, а епископ так и продолжал давать повару указания на предстоящий обед.
И тогда, как ниоткуда, появились эти люди. Их было четверо, и были они одеты в самые обычные рясы, но Бруно сразу понял: чужаки. Двое ухватили епископа под руки, а двое других вытащили спрятанные под рясами шпаги.
—    Что вы делаете?! – возмутился епископ.
Но и повар, и его помощник, и гвардеец-охранник уже валились на мозаичный пол – один за другим.
—    Тихо, Ваше Преосвященство, — произнес один – самый крепкий и явно самый главный и решительно запихнул в епископский рот кухонное полотенце.
Бруно вжался в колонну.
—    Больше никого?
—    Кажется, нет, Гаспар…
—    Тащите его, а я проверю…
Бруно тихонько повернулся боком, — так он был незаметнее.
—    Надо же… еще один! Спрятался…
Бруно развернулся. Самый здоровый из чужаков шел прямо на него. Бруно выставил перед собой так и не домытую двузубую вилку для жаркого и попятился.
—    Спокойно, малыш, — так же тихо наступал со шпагой наперевес монах, — все будет хорошо…
Шпага свистнула, и Бруно едва успел отскочить к столу.
—    За что, сеньор? – возмутился он, рухнул на пол и перекатился под столом на другую сторону. – Что я вам сделал?!
Монах яростно крякнул, запрыгнул на стол и сделал еще один выпад.
—    Караул! – заорал Бруно и отскочил к стене. – Сюда, сеньоры!
—    Тихо-тихо, — спрыгнул со стола монах.
—    Ка-ра-у-ул!!! – еще пронзительнее закричал Бруно.
В коридоре послышался топот, и монах, видя, что деться парню некуда, снова перепрыгнул стол, открыл задвижку и встал у двери.
—    Что тут еще?! Чего орать?
В горло гвардейца тут же впилась шпага, и он осел, цепляясь за косяк. Монах бережно подхватил его, затащил хрипящего и пускающего кровавую пену гвардейца в кухню, выглянул в коридор, и снова закрыл дверь – все так же, на задвижку.
И тогда Бруно скользнул под столом и с разбегу воткнул огромную двузубую вилку монаху в поясницу.
—    О, ч-черт! – без тени смирения произнес монах и обернулся; немного постоял и, покачнувшись, рухнул на пол.
***
Бруно не знал, сколько простоял вот так, с двузубой вилкой в руках. Перед глазами вращались обильно смазанные жиром и кровью шестеренки всей Арагонской Церкви, и Его Преосвященство был главным регулятором хода. А потом он увидел, как огромные кузнечные щипцы ухватили этот регулятор хода, потянули, и с хрустом выдернули прочь.
То же самое сделал он сам с церковными часами, когда пытался спасти Олафа, но теперь мчались вперед не сдерживаемые ничем, словно прижженная под хвостом псина, стрелки всей Арагонской Церкви.
А потом раненый монах пошевелился, и Бруно пришел в себя. Наклонился над телом и, зная, что для быстрого бегства нужны деньги, начал обшаривать рясу.
—    Даже не думай… — пробормотал монах, — уб-бью…
Но тело его не слушалось.
—    Вот! – выдернул Бруно толстенный кошель.
Стремительно огляделся, отыскал брошенную кем-то из кухонных рабочих рясу, стремительно напялил ее на себя и, перепрыгивая через трупы, помчался к выходу.
***
Едва Изабелла увезла хнычущего короля в свое родовое гнездо, Томазо первым делом примчался в монастырский госпиталь в Сан-Дени.
—    Гаспар! Господи! Что с тобой?! Гаспар!
Брат Гаспар приоткрыл набухшие веки.
—    Помнишь этого… Луиса?
Томазо похолодел. Парнишка по имени Луис был единственным, кто так и не оправился после того, что с ними сделали.
—    Только не это… — выдохнул исповедник.
Луис был самым дерзким из них и самым лучшим, пожалуй. Он первым почуял опасность, и первым дал решительный отпор. Как только все это началось, Луис мгновенно организовал круговую оборону, и, в конце концов, наглые, превосходящие массой и опытом монахи даже начали его опасаться – всерьез. Луису и выпала самая жуткая судьба. Монахи сломали ему позвоночник. Как совершенно точно знал Томазо, — намеренно.
Позже он дважды навещал его в монастыре, а уж следил за его продвижением в Ордене постоянно. Из Луиса вышел неплохой каллиграф, и, как говорят, к тридцати он мог подделать практически любой документ – хоть на арабском, хоть китайском. А в тридцать два он умер, видимо, устав бороться с жуткими пролежнями.
—    Похоже, у меня то же самое… — выдохнул Гаспар. – Ног не чувствую. Совсем.
Томазо стиснул челюсти.
—    Кто это сделал? – процедил он. – Кто?!
—    Я его не знаю. Мальчишка, лет пятнадцати.
—    Мальчишка?!!
Томазо видел Гаспара в драке и не мог себе даже представить, чтобы такого бойца мог одолеть мальчишка – почти ребенок.
—    Ты не представляешь себе, — слабо и болезненно рассмеялся Гаспар, — он меня вилкой ударил…
Томазо глотнул. Это и была сама судьба: фатум, рок, воля Божья, – как ее ни назови.
—    Я найду его, Гаспар, — взял он мокрую, холодную руку друга. – Обязательно найду.
***
Когда приехавшая принимать заказ аббатиса откуда-то узнала, что чуть ли не все мастера этого города отлучены от Церкви, город затрясло.
—    Какая тварь ей сказала?! – диким буйволом ревел мастер, наконец-то поверивший, что заказ его сорван, а бесценное железо израсходовано впустую. – Куда я теперь все это дену?!
Но, что хуже всего, аббатиса не собиралась молчать. В считанные дни об отлученном городе знала вся округа, а когда слухи дошли и до Сарагосы, крупнейшие клиенты часовщиков спешно сняли все свои заказы, не особенно разбираясь, кто из мастеров отлучен, а кто нет.
—    Что будем делать? – задавали друг другу риторический вопрос мастера.
Основные заказчики курантов были монастыри и храмы, впрочем, и магистраты не собирались конфликтовать с Церковью Христовой из-за нескольких десятков мастеров маленького провинциального городка.
—    Отдайте Олафа Трибуналу, — мрачно предложил кто-то на очередном собрании совета старейшин, — и все наладится.
И никто не отважился возразить.
***
Председатель судебного собрания ожидал, чего угодно, но не этого.
—    Мади, — первым начал самый старый часовщик, — откажись от Олафа.
—    Как это? – не понял судья.
—    Отдай его инквизиции. Пусть сам со святыми отцами разбирается. Иначе весь город останется без работы.
Мади аль-Мехмед непонимающе тряхнул головой.
—    А как же Арагонские конституции?
Старейшина лишь махнул рукой.
—    Какие там конституции? Меня падре Ансельмо даже на порог храма Божьего не пускает!
—    У нас все деньги в заказы вложены… — поддерживая старика, зашумели остальные члены Совета.
—    Олаф сам виноват…
Мади поджал губы.
—    В чем он виноват? В том, что ему подсунули облегченную монету?
—    Он падре Ансельмо оскорбил! – наперебой заголосили старейшины, — пусть сам и отвечает! Нечего ему за наши спины прятаться!
Мади лишь сокрушенно качал головой. Он вовсе не считал, что сидящий без суда в келье осажденного монастыря Олаф Гугенот прячется за чьи-то спины. И он совершенно не собирался нарушать свою клятву арагонским конституциям, лишь из-за того, что Церковь Христова вдруг решила поставить себя выше закона.
А уже на следующий день город раскололся на две части. Те из мастеров, что по каким-то причинам не участвовали в осаде монастыря и не были отлучены, по-прежнему считали, что конституции священны. Но все, кто попал под отлучение, склонны были винить во всем Олафа.
—    Недаром ему такое прозвище дали, — ворчали они, — Гугенот он и есть Гугенот.
—    Безбожник…
—    Колдун.
Мади чувствовал себя так, словно его окружает пропасть.
***
Когда Томазо прибыл к Генералу, старик знал уже все.
—    Не беспокойся, Томас, — положил он руку ему на плечо, — мы найдем этого мальчишку.
—    Но я обещал Гаспару… — начал Томазо.
—    Нет, — обрезал Генерал, — ты мне нужен для другого дела.
Исповедник мрачно кивнул и вернулся в строй застывших перед Генералом братьев.
—    Ну, что же, дети мои, — удовлетворенно оглядел братьев Генерал, — мы добились главного: Хуанна Безумная в монастыре, Бурбон женат на Изабелле, Австриец же остался с носом.
—    Он этого так не оставит, — возразил все еще раздосадованный Томазо.
—    Верно, — согласился Генерал. –Но вы и сами понимаете, что Австриец уже лишился половины сторонников.
Братья заулыбались. Едва стало известно, что королева-мать уходит в монастырь, а юный король женился на Изабелле Кастильской, чуть ли не половина грандов сочла себя удовлетворенной.
—    Теперь наша главная задача – Святая Инквизиция, — выразительно посмотрел на братьев Генерал. – Трибуналы должны получить всю возможную поддержку.
Братья посерьезнели. Введение Инквизиции везде – от Неаполя до Барселоны – оборачивалось кровавой баней. Ни магистраты городов, ни, тем более, Кортесы признавать верховенство монахов над своими законами не собирались.
—    И, конечно же, нам нужны люди, — заложив руки за спину, задумчиво прошелся перед строем Генерал, — писари, нотариусы, приемщики конфискованного имущества и, само собой, альгуасилы. Много альгуасилов.
Томазо вспомнил, каких трудов ему стоило найти кандидата в Комиссары Трибунала, и вздохнул. А Генерал встал напротив него и развел руками в стороны.
—    До тех пор, пока в Трибуналах будут заседать итальянцы и французы, а местные жители будут сторониться Святой Инквизиции, как огня, нам ни в Арагоне, ни в Кастилии не закрепиться.
—    Лига? – на всякий случай спросил Томазо.
—    Да, Томас, — кивнул Генерал. – Именно так. Предложения или пожелания будут?
Монахи молчали. И только Томазо почему-то все время возвращался мыслями к Изабелле. Он искренне восхищался этой женщиной; она была намного сильнее королевы-матери, но потому и опаснее. А сейчас, когда она стала законной супругой короля…
—    Генерал, — поднял руку Томазо.
—    Да, Томас?
—    Я думаю, не надо давать Изабелле слишком входить в дела Бурбонов…
Генерал прищурился. Старик сразу понял, о чем речь.
—    Архивы?
—    Да, — кивнул Томазо, — нам следует кое-что вычистить из королевских архивов, но не только…
—    А что еще?
Томазо посмотрел Генералу прямо в глаза. Обычно старик таких вещей не забывал.
—    Нам следует забрать из тюрьмы бывшего королевского секретаря Антонио Переса. Слишком уж много он знает.
Генерал одобрительно покачал головой.
—    Хорошо, я похлопочу, чтобы его перевели в Сан-Дени.
***
Отбежав от епископского дворца пару кварталов, Бруно сообразил, что ему некуда идти. В родном городе его ждала инквизиция, а здесь, в столице, он не знал никого и ничего. А когда прошло еще около четверти часа, он почуял, что и в Сарагосе оставаться опасно. На улицах появились гвардейцы, и они останавливали парней, хоть чем-то походивших на Бруно.
Подмастерье нырнул внутрь квартала, огляделся и увидел, что находится на заднем дворе церкви, рядом со стоящими кружком и жарко что-то обсуждающими монахами.
—    Отказались часовщики их чинить! Все до единого.
Бруно застыл на месте. Здешние часовщики вполне могли и накормить, и спрятать, и даже помочь ему выбраться за пределы города, но где искать их квартал, Бруно не знал.
—    Извините, вы не подскажете?..
Монахи как не слышали.
—    Гугеноты они и есть гугеноты…
Бруно вздрогнул. Его отца тоже называли Гугенотом, но это было обычное прозвище, а здесь, речь, похоже, шла о настоящих…
—    И что нам делать с часами?
Бруно проследил направление взгляда монаха и сразу все понял. Огромные башенные куранты стояли. А ему очень было необходимо убежище…
—    Бог в помощь, — нахально протиснулся он в круг, — я часовщик, и я не гугенот.
Монахи переглянулись.
—    Что-то молодой ты очень… — с сомнением произнес один, — для часовщика-то.
—    Мне приходилось делать куранты, — заверил Бруно. – А что случилось с вашими?
—    Вот, — протянул нечто бесформенное монах.
Бруно удивленно хмыкнул. Это был приклад от мушкета, но вид у него был такой, словно его жевал дракон.
—    Какой-то нехристь мушкет в механизм курантов уронил, — с отчаянием в голосе объяснил монах, — мы его даже вытащить не смогли…
—    Я посмотрю ваши часы, — кивнул Бруно. – Обед будет?
Монахи переглянулись. Они и верили, и не верили, что кто-то взялся нарушить сговор сарагосских часовщиков против Церкви Христовой.
***
Только сам Комиссар Трибунала Агостино Куадра знал, насколько рискует. Он вовсе не был уверен, что находящийся в оппозиции к Святой Инквизиции Арагонский епископат одобрит это массовое отлучение. И лишь получив известие об аресте Святой Инквизицией самого епископа Арагонского, понял, что выиграл. А не прошло и недели, как мастера сами оторвали доски, ими же приколоченные снаружи ворот, а еще через день к монастырю подтянулись почти все часовщики.
—    Откройте, святой отец…
—    Наша вина…
—    Признаем.
И к полудню брат Агостино впустил первых посетителей, а уже к вечеру Трибунал заседал в полную силу.
У Комиссара еще не было ни секретаря, ни нотариуса, ни даже писаря, но дела все выходили несложные, и он быстро принимал доносы мастеров на самих себя, назначал необременительную епитимью и всех отпускал с Богом. И лишь когда все, кто хотел получить освобождение от грехов, прошли через Трибунал, Агостино решился выйти в город, а затем и появиться на службе.
—    Церковь Христова с радостью приняла назад своих блудных сыновей, — дрогнувшим голосом произнес он, когда храм Пресвятой девы Арагонской наполнился, — но с горечью в сердце я вынужден признать, что не все были искренни со мной, а большая часть грехов по-прежнему сокрыта.
Мастера тревожно загудели.
—    Вот здесь, — потряс перед собой толстенной пачкой желтых бумажных четвертушек, — доносы истинных христиан – ваших жен и подмастерьев, соседей и друзей…
Горожане обмерли. Никто и подумать не мог, что на него донесли, а Комиссар знает куда как больше, чем было рассказано Трибуналу ими самими.
—    Но Церковь милостива к своим детям, — с грохотом опустил пачку доносов на трибуну Агостино, — а поэтому я даю погрешившим еще три дня, чтобы раскаяться и очистить свои души признанием.
В храме повисла тяжелая мертвящая тишина, и лишь одна грудь восторженно вздымалась – грудь Марко Саласара. Именно его люди кропотливо собирали сведения о прегрешениях горожан. И Марко давно уже не чувствовал себя таким сильным.
***
Бруно приоткрыл окошко, впускающее внутрь башенных часов солнечный свет, и первым делом оглядел площадь и примыкающие к ней улицы. Гвардейцы были повсюду, и они по-прежнему останавливали парней его возраста и телосложения.
Он обернулся, окинул взглядом залитый солнцем механизм и тут же потрясенно присвистнул.
—    Богатые же у вас часовщики!
Шестерни – все, до единой, – были цельнолитыми.
Бруно принялся пересчитывать шестерни, и забыл обо всем. Он даже взмок от переполняющих его чувств: шестерен тут было более двадцати! А передача к часовой стрелке шла через минутную… такого в их городе не отваживался делать никто, даже Олаф.
—    А это еще что? – заинтересовался он идущим вокруг механизма кольцом.
—    Может, не будешь туда лезть? – забеспокоился поднявшийся вслед за Бруно монах. – Это лучшие мастера Арагона делали.
—    Я разберусь, — успокаивающе поднял руку Бруно и вгляделся.
Создавалось впечатление, что в одних курантах стояло два механизма – один внешний, и второй внутренний.
—    Это кукольный театр, — ревниво пояснил замерший за спиной монах. – Каждые три часа включается…
Уже привыкший к полумраку Бруно пригляделся, охнул и присел на дубовый брус часовой рамы, — ноги не держали.
Такого он не видел даже в своих снах. На огромном подвижном кольце стояли десятки кукол: черти и ангелы, смерть в саване и с косой, рыцарь с мечом, священник с крестом, дева с розой…
—    На циферблате открывается люк, — продолжал объяснять монах, — и так как кольцо вращается, куклы поочередно показываются народу.
—    Я уже вижу, — потрясенно пробормотал Бруно.
Судя по множеству приводных механизмов, эти куклы не только показывались народу, но еще и двигали руками и ногами, а некоторые, вроде шута с мандолиной, даже открывали рты! Но главное, весь кукольный театр получал движение от одного с курантами двигателя.
«Как же они не мешают один другому?»
—    Ну, что, берешься? – напомнил о себе монах.
Бруно тряхнул головой, быстро отыскал застрявший меж массивных шестерен мушкет, ощупал закусившие его шестерни и уверенно кивнул. Механизм почти не пострадал. Вот, если бы шестерни были клепаными из листа, как, экономя драгоценное железо, делали в его городе, восстановить куранты было бы попросту невозможно.
—    Я их отремонтирую, — кивнул он сгрудившимся на узенькой площадке монахам, – два старых арагонских мараведи достаточно.
Монахи, а их на часовой площадке собралось уже трое, возбужденно, словно голуби вокруг голубки, заворковали.
—    К завтрашней службе сделаешь?
—    А может быть, к вечеру сумеешь?
Бруно улыбнулся. Выдернуть мушкет и поставить на место выскочившую из пазов шестерню было делом получаса. Но ему было необходимо убежище.
—    Нет, святые отцы, — подражая повадке Олафа, покачал он головой, — здесь работы на всю ночь.
А едва монахи вышли, Бруно бессильно опустился на дубовый брус рамы и понял, что это снова подступает. Шестерни вдруг изменили цвет, и он ясно увидел, как различны Куранты и Театр. Два самостоятельных механизма лишь причудой мастера собранные в одно целое, терпеть не могли друг друга и отчаянно сражались за единый источник движения.
—    Инквизиция… — выдохнул он.
Лишь теперь ему стало ясно, что Трибунал это не только не заусенец, но даже не застрявший в шестернях помятый мушкет. Инквизиция определенно была не меньшим по мощи, чем весь его город, параллельным механизмом. И он питался от того же привода.
Бруно тряхнул головой. Космические масштабы только что увиденной картины еще не помещались в его сознании.
***
Исаак Ха-Кохен ждал официального вердикта Совета менял по новой монете каждый день, однако никаких новостей из Сарагосы не поступало. И однажды он понял, что дальше ждать нельзя.
—    Иосиф! – громко позвал он сына.
—    Что, отец? – выглянул из ведущих в лавку дверей Иосиф.
Исаак вздохнул. Рано или поздно это следовало сделать.
—    Принимай дела, Иосиф, — тихо проговорил он. – И становись хозяином. Пора.
Иосиф растерянно разинул рот.
—    А как же вы, отец?..
—    А я поеду к старым друзьям в Сарагосу, — с трудом приподнялся из-за стола бывший меняла, — проведаю кое-кого перед смертью…
***
Марко Саласар встречался с братом Агостино ежедневно, но лишь когда уже прошедшие через Трибунал мастера пошли доносить на себя по второму разу, Комиссар счел момент удобным.
—    Братья и сестры, — уже на следующей утренней проповеди объявил падре Ансельмо, — у меня большая радость. Отроки и отроковицы, безгрешные, словно голуби Господни, создали в нашем городе Христианскую Лигу.
Уже привыкшие бояться новостей мастера превратились в слух.
—    Отныне и у меня, и у брата Агостино есть надежные помощники, а у вас у всех – образец для подражания. Марко Саласар, выйди в середину.
Горожане начали переглядываться, а едва Марко двинулся в центр храма, мгновенно расступились. Они боялись даже прикасаться к этому чудом выжившему и совершенно лишенному чувства локтя человеку.
Марко наконец-то вышел в центр, развернулся лицом к прихожанам и, не глядя ни на кого, глухо произнес.
—    Желающие помочь делу Церкви Христовой и войти в Лигу могут обратиться ко мне. Работы предстоит много.
Мастера потрясенно молчали.
***
Бруно изучил чужие куранты за полчаса. Он знал, что, поймай его за этим занятием здешние часовщики, ему бы выкололи глаза, отрубили пальцы и усекли язык – с полным на то правом. Но часовщики, судя по всему, гугеноты, явно повздорили с монахами, ремонтировать куранты отказались, и теперь подмастерье находился под защитой всей Арагонской Церкви.
Главным узлом здесь, конечно же, был маятник между часами и «кукольным театром». Идя в одну сторону, он передавал движение часам, а когда возвращался, — сдвигал колесо с куклами. Бруно даже удивился, как не додумался до такого сам.
Однако было здесь и то, что ему не нравилось изначально. Колесо с куклами показывалось народу один раз каждые три часа, а двигалось по кругу все время, пожирая половину энергии спускающегося в башню, словно ведро в колодец, груза. «Кукольный театр» был, по сути, паразитом на теле часов, — таким же, как брат Агостино на теле его города.
И едва он вспомнил о брате Агостино и – почти сразу – об Олафе, всю мечтательность, словно сдуло ветром. Бруно выглянул в окошко, убедился, что гвардейцев нет, тут же вручную подкрутил механизм на четверть оборота назад, выдернул застрявший между зубьев помятый мушкет и рывком поставил выскочившую из пазов шестерню на место. Перекрестился, осторожно запустил маятниковый регулятор, проверил стоящими здесь же эталонными песочными часами точность хода и немедля сбежал по ступенькам вниз.
—    Я все сделал, — обратился он к стоящим возле башни монахам. – Где я могу получить заработанные два мараведи?
Те развернулись, и Бруно понял, что это не просто монахи; они были при оружии. Один протянул руку и стащил с его головы капюшон.
—    Тонзуры нет. Я так и знал… Давно в бегах?
—    Я… — начал Бруно и понял, что отпираться бесполезно.
Его определенно приняли за беглого монаха, коих на дорогах бродило без числа. А значит, надо было откупаться.
—    Вот у меня есть… — сунул он руку под рясу и вытащил взятый с тела пораженного им в поясницу врага кошель.
—    Давай сюда, — отобрал кошель монах.
Он развязал кожаную тесьму, нащупал пальцами и вытащил свернутый в несколько раз листок бумаги и поднес к глазам.
—    Руис Баена… Каллиграф монастыря Бл. Августина.
—    У них только в прошлом году шестеро бежало, — подал голос второй. – Ну, что, брат, все ясно. Пошли с нами.
***
Томазо прибыл в Сарагосу даже раньше Австрийца. Навел справки и сразу же успокоился. Как и ожидалось, все мечты Дона Хуана Хосе подмять Арагон под себя, обречены были разбиться о позицию депутатов Кортеса.
—    Сначала давайте с Бурбоном разберемся, — уже в начале заседания заявил вернувшийся из Мадрида секретарь Кортеса Хуан Пратт. – Решим, что делать с монетой, поставим на место Святую Инквизицию, а уж потом будем говорить с другими претендентами на престол.
Но уж Томазо-то понимал: никакого «потом» уже не будет. А потому со спокойной душой отправился ревизовать столичные Трибуналы. И в первом же увидел то, что и ожидал.
—    Сколько дел ведете? – сразу интересовался он.
—    Одно… — явно гордясь тем, как мало у него настоящих преступников, ответил Комиссар.
—    Какое?
—    Колдовство. Цыганка порчу на лошадь навела…
Томазо сокрушенно покачал головой.
—    Вы на прилавки книготорговцев смотрели?
Комиссар неуверенно, наискосок мотнул головой.
—    Они же у вас черт знает, что продают! – с чувством произнес Томазо и вытащил из дорожной сумки купленный для себя увесистый том, — вот, почитайте. На любой странице.
Инквизитор осторожно расстегнул серебряную пряжку и раскрыл толстенную книгу.
—    Ну, же! – подбодрил его Томазо.
—    Дух зовется Астарот, — ведя пальцем по строке, прочел Комиссар, — Он появляется в образе Ангела-Губителя, верхом на адском Звере, подобном Дракону, с гадюкой в правой руке…
Томазо невольно покрылся испариной и накрыл строки своей ладонью.
—    Хватит.
Он встречал этого духа после введения в некоторые мистерии Ордена, но к задачам сегодняшнего дня это никакого отношения не имело.
—    Эта книга внесена в Индекс*, — с трудом справившись с дрожью в руках и уплывающим сознанием, произнес Томазо, — и она не должна лежать на прилавках.

*ИНДЕКС – Index librorum prohibitorum – Индекс запрещенных книг

Инквизитор побледнел.
—    Нет-нет, я вас ни в чем не обвиняю, — поспешил успокоить его Томазо и увел разговор в сторону. — И, кстати, что тут у вас с евангелическими** течениями? Диспуты с ними ведете?

**ЕВАНГЕЛИЧЕСКИЕ ЦЕРКВИ — общее название протестантских церквей.

Комиссар как очнулся.
—    А кто будет вести диспуты? Францисканцы говорят, у них своих дел по горло, а к вашим, – хоть не обращайся, хорошо еще, что не побили…
Томазо улыбнулся. Он понимал, что инквизитор по ошибке сунулся в учебную часть Ордена, а там посторонним и впрямь делать нечего.
—    А вот для этого и надо создавать Христианскую Лигу, — поучительно произнес он. – Вы просто обязаны окружить инквизицию надежными, грамотными людьми, способными и диспуты вести, и для защиты Церкви при нужде единым кулаком стать…
Комиссар, представив какая работа ему предстоит, болезненно поморщился, и Томазо поднялся из-за стола и уже не щадя его, закончил:
—    Или закончите вы свои дни где-нибудь в глубокой провинции, на Канарах…
***
Мади аль-Мехмед наблюдал за происходящим с оторопью. Совет старейшин в обход судебного собрания, через магистрат добился-таки решения вопроса по Олафу. Теперь судьба часовщика целиком находилась в руках инквизиции. Это противоречило конституциям, но магистрат встал на сторону ремесленников.
—    Ты хороший человек, Мади, — сказали ему в магистрате, — но пойми, есть закон, а есть жизнь. Это не одно и то же.
И впервые в жизни, старый судья не возразил. И не потому, что не хватило мужества, нет. Просто он уже видел глаза женщин, когда их мужья, после почти двухнедельного отлучения снова начали получать заказы.
Затем перезрелый отрок Марко Саласар, потрясая неким «Индексом» и приказом Комиссара Трибунала произвел чистку учебников в христианской школе. Счастливые дети перетаскали во двор едва ли не четверть школьной библиотеки, а потом Марко принес факел и торжественно, с видом Иисуса, воскрешающего из мертвых, все это запалил.
Через два дня все тот же Марко привез из бенедиктинского монастыря новые учебники – пока только по географии. Они явно были только что отпечатаны и вкусно пахли типографской краской, но Мади не обнаружил там и половины Птолемеевских карт.
Но главное, старого судью, впрочем, как и все судебное собрание, настойчиво оттирали от власти.
—    Это дело касается только нашей общины, — говорили ему, когда Марко единолично решал, как поступить с проворовавшимся подмастерьем, волею судеб оказавшимся христианином.
—    Не лезь ты в это дело с «утренним даром», — уговаривал его один из членов магистрата, когда Мади нашел-таки приемлемое решение для компенсации интересов невест, — вознаграждать невесту за сбережение девства золотой монетой – это старый христианский обычай; вот пусть падре Ансельмо этим и занимается.
А тем временем следствие по делу Олафа Гугенота подходило к завершению, и Мади аль-Мехмед уже предчувствовал, что магистрат попробует заставить его исполнить решение брата Агостино Куадра, — какая бы чушь ни значилась в обвинительном заключении.
***
Томазо работал, как заведенный. Он переезжал из Трибунала в Трибунал и везде, в общем-то, делал одно и то же – ставил основные задачи. Прежде всего, побуждал целиком взять под контроль церкви школьное и книгоиздательское дело.
—    А если учителей придется отстранять? – осторожничали Комиссары, – кто будет учить?
Томазо улыбался.
—    Монастыри предоставят любое количество преподавателей и за куда как меньшую плату… по первому требованию.
Это было чистой правдой. Томазо изъездил множество монастырей и знал, что большинство монахов будет с радостью работать в школе бесплатно – лишь бы хоть на несколько часов покидать опостылевшие стены.
—    Проверяйте типографии до того, как они отпечатают тираж запрещенной Папой книги, — учил он, — забирать книги с прилавков во сто крат сложнее…
—    Но кто же нас туда допустит до того, как заведено дело? – сомневались инквизиторы.
—    А вот для этого и нужна Христианская Лига, — покровительственно хлопал их по плечам Томазо. – Если у вас будет донос, у вас будет и повод завести дело. А если доносы будут сыпаться непрерывно, вы сможете держать под контролем всех.
Томазо понимал то, о чем не ведали малоопытные монахи. Любой, даже самый невинный текст можно истолковать по-разному. Поэтому главное, завести дело, а уж найти сомнительную строку – проще простого.
В считанные дни он проинструктировал около десятка Трибуналов и при каждом из них помог создать отделение Лиги – в основном из молодняка. А потом ему пришлось объезжать провинциальные поместья и городки, и работать стало на порядок сложнее.
Во-первых, половину сельского населения Арагона составляли магометане – совершенно безнадежный в смысле обращения в веру Христову «материал». А стоило отъехать от основных дорог хотя бы на двадцать миль, и он встречал самых настоящих язычников! И тогда приходилось наседать на монастыри.
—    Работаем, наставляем, — отбивались настоятели, — но толку чуть. Читать они не умеют, а значит, Писание им оставлять бесполезно. Вот напечатали по нашей просьбе картинки, с этим братия по лесам и ездит.
Томазо видел эти картинки. На них яркими красками, по возможности просто объяснялась идея единого Бога и то, что ожидает душу язычника после смерти. Как правило, они производили на поклоняющихся ручьям и дубравам крестьян очень сильное, но, увы, недолгое впечатление. В лучшем случае, деревня принимала формальное крещение, а обильно смазанные кровью распятия оказывались в священных рощах. В худшем, визиты проповедников оставались в памяти этих наивных диковатых людей, как странное, немного выбивающееся из ряда событие – вроде затяжной весны или богатой орехами осени.
Но самыми проблемными оставались небольшие, полные ремесленников городки. Здешние христиане не видели большого греха в воззрениях евангелистов и греков, посмеивались над целибатом святых отцов и недолюбливали обитателей выросших как на дрожжах монастырей. Но самое главное, цеховой быт позволял им десятилетиями ничего в своей жизни не менять, что их вполне устраивало.
И они понятия не имели, что их всех ждет.
***
Бруно сунули в камеру, битком набитую беглыми, по полгода не выбривавшими тонзур монахами. И большей частью это были вчерашние крестьяне, отданные монастырям за долги их господ.
—    У вас, в Уэске еще ничего, — делились они познаниями, — побывал бы ты у нас… одна брюква. Братья в голодные обмороки падают.
—    … наш настоятель ни одной задницы мимо себя еще не пропустил, и попробуй откажи, – сгноит.
—    … ну, и теперь не лучше будет.
Беглецы уже знали, что их преступление против веры будет рассматривать инквизиция, и взысканием за побег станет ссылка на строительство дорог или новых монастырей. И, скорее всего, эта ссылка будет пожизненной.
Но больше всех беспокоился Бруно. В первую же ночь его поразил приступ удушья, а затем пришло видение. Огромный человек в бесформенном балахоне сбрасывал в плавильную печь тысячи и тысячи выломанных из своих пазов шестеренок, регуляторов хода, шпиндельных спусков и балансиров. А там, дальше, в дымящемся сумраке Бруно уже угадывал заранее приготовленные формы для будущих частей будущей машины. И было этих форм так много, что они уходили за горизонт.
Подмастерье долго размышлял над смыслом увиденного и, в конце концов, пришел к неутешительному выводу. Кроме него, есть еще, по меньшей мере, один Мастер, тот, кто видит жизнь такой, какая она есть, и беззастенчиво пользуется этим знанием – в абсолютно неизвестных целях.
***
Томазо получил сообщение о побеге королевского секретаря из-под стражи, когда вернулся в Сарагосу.
—    Как это произошло? – спросил он посыльного Ордена.
—    Сведений нет, — покачал головой посыльный. – Даже у нас.
Томазо устало чертыхнулся. Бывший королевский секретарь знал чересчур много, и позволить ему хоть единожды развязать язык означало рисковать планами Ордена на всем Пиренейском полуострове.
«А если побег подготовлен опытными людьми? И у евангелистов тоже есть подобная служба? А мы о ней ничего не знаем?»
Оснований так думать пока не было, но и считать англичан, голландцев и австрийцев дураками, неспособными создать структуру, подобную Ордену, было бы наивно.
А спустя несколько дней все снова разом переменилось.
—    Антонио Перес арестован, — лаконично пересказал содержимое доставленного пакета гонец.
Томазо вздрогнул и сразу же почувствовал, как с его плеч свалилась гора.
—    Где?
—    В Каталаюде.
Исповедник сразу насторожился. В данный момент в Каталаюде не было людей Ордена. Он стремительно сорвал печать и развернул свиток. Прочитал первые строки и яростно скрипнул зубами.
—    Ч-черт!
Знающий законы, как свои пять пальцев, бывший королевский секретарь сдался властям добровольно и сразу же после ареста потребовал заключить его в тюрьму фуэро*.

*ТЮРЬМА ФУЭРО – тюрьма добровольного заточения для тех, кто ищет покровительства конституции Арагона от произвола властей

—    Этого нам еще не хватало!
Заключенные этой тюрьмы находились в юрисдикции Верховного Судьи Арагона Хуана де ла Нуса, а тот имел права почти на все – даже на вооруженное сопротивление королю.
Антонио Перес обыграл Орден вчистую.
***
За несколько недель работы в табуне Амир загорел дочерна. К вечеру он так уставал, что буквально валился с ног, а засыпал, едва приклонял голову к седлу. Он пропах лошадиным потом и сыромятной кожей, а его пальцы настолько огрубели, что порой он даже сомневался, сумеет ли взять в руки перо. Но дело того стоило.
Обесценивание монеты и само по себе подняло цены на лошадей, а теперь, в преддверии большой войны хороший конь стал стоить почти столько же, сколько небольшой дом в Сарагосе. Амир уже подсчитал, что, стоит ему отработать с табунщиками всего два года, и денег, чтобы завершить образование, вполне хватит.
—    Ты ведь грамотный? – первым делом спросил его троюродный брат по матери – зрелый, сильный мужчина.
—    Три курса медицинского факультета в Гранаде, — не без гордости ответил тогда Амир.
Табунщик задумался.
—    Это ведь не меньше, чем медресе? – осторожно поинтересовался он. – Счету тебя там научили?
Амир тогда расхохотался. Но затем, прожив с вечно кочующей по выжженным солнцем арагонским холмам родней около недели, признал, что его сарказм был неуместен. Табунщики жили в своем собственном кругу, неплохо знали свое дело, и этим людям вовсе не обязательно было знать наименование всех человеческих костей на арабском.
Однако его помощь им все-таки понадобилась, хотя и не в качестве врача. Именно Амир первым предложил продавать лошадей за пределами Арагона и Кастилии.
Тому были основания. Едва евангелисты севера Европы объявили католикам войну, юный Бурбон, а точнее, как утверждали сплетники, фаворит его супруги Изабеллы, пользуясь военным положением, зафиксировал цены основных продуктов.
Это было против всех конституций фуэрос, и понятно, что Кортес тут же опротестовал беззаконный указ. Но это нисколько не мешало королевским интендантам отбирать у крестьян зерно и скот за копейки. И особенно интересовали армию лошади.
Амир порасспросил купцов, и вскоре узнал, что в той же Савойе за лошадей дают втрое больше. И поначалу табунщики лишь крутили носами, но когда неподалеку появились королевские скупщики, — естественно, во главе отряда гвардейцев, — плюнули на сомнения и погнали коней на север.
И дело пошло. Уже на полпути к Савойе их встречали перекупщики и без лишних слов платили нормальную контрабандную цену. Так что всего за четыре перегона Амир понял, что на один год обучения в Гранадском университете он уже заработал.
***
Исаак Ха-Кохен – в лучшем своем бархатном камзоле с кружевным воротником и шпагой на боку, на самом лучшем из мулов семьи – въехал в Сарагосу в самый разгар событий.
—    Антонио Перес в тюрьме фуэро, — из уст в уста переходила главная новость.
—    Он готов давать показания против Бурбонов.
—    Король требует выдачи…
Не слезая с мула, старик переговорил с лавочниками и подтвердил свои худшие опасения: в стране назревал конфликт властей. Нет, он искренне уважал Переса, но желание королевского секретаря открыть тайны крупнейшей монаршей фамилии Европы было чревато бойней.
А когда Исаак явился на внеочередной Совет менял, то не увидел здесь ни голландцев, ни савойцев.
—    Ну, что, из тех, кто остался в стране, все в сборе, — оглядел старейшина членов Совета и единственного почетного гостя – Исаака Ха-Кохена, – И вопрос у нас один: окончательное решение по облегченной королевской мараведи.
—    Нельзя эту монету признавать… — загудели менялы, — и так уже весь товар за границу контрабандой уходит. Если так дальше пойдет…
Старейшина поднял руку, призывая высказываться по очереди.
—    А что думает Кортес? – первым спросил Исаак.
Старейшина вздохнул.
—    Кортес-то мараведи признать отказался, но крайними все равно останемся мы – менялы.
—    Мы должны поддержать корону, — подал голос кто-то из христиан. – Мараведи следует признать. А контрабандистов – прижать!
—    Да, не только в контрабанде дело! – яростно возразил кто-то из евреев. – Нам же тогда придется признать и фальшивый обменный курс! И что? При обмене мараведи на луидоры мне – доплачивать за короля?
Исаак поморщился; он видел, что назревает раскол.
—    А сколько таких мараведи пущено в оборот? – поинтересовался он. – Кто знает?
Менялы переглянулись.
—    Казначейство не дает нам точных цифр, — ответил за всех старейшина.
—    То-то и оно, — усмехнулся Исаак, — они ее чеканят и чеканят. Я думаю, что, поддерживая короля, мы будем поддерживать и войну. А пока идет война, корона будет ненасытна. Замкнутый круг.
—    И что ты предлагаешь? – спросил старейшина. – Предложить короне проиграть войну?
Исаак замотал головой.
—    Нет. Но если наш король не временщик, а пришел управлять страной надолго, пусть берет военный заем. Я дам. Даже процентов не возьму. А пока наш юный Бурбон пытается мошенничать с монетой, он моей поддержки не дождется.
***
Томазо ожидал такого решения Совета. Нечто подобное происходило и во Франции, и в Кастилии, и в Неаполе. И как только менялы – подавляющим большинством голосов – поддержали решение Кортеса и отказались признать номинал королевской мараведи, по всему Арагону прошла волна публичных диспутов.
Тщательно проинструктированные ученые мужи, большей частью из крещеных евреев, то есть, люди подготовленные всесторонне, поставили основной вопрос дня: действительно ли Христос – мессия, и не грешат ли евреи, отрицая Его Пришествие.
Понятно, что раввины вызов приняли и с пеной у рта в течение нескольких дней выкладывали свои аргументы – достаточно сильные, следует признать. Самые грамотные указывали на то, что Иисус не мог быть не только мессией, но даже евреем, поскольку изгнание бесов в свинью с последующим утоплением свиньи в море – исключительно греческий обычай. Ни один еврейский пророк к свинье даже не прикоснулся б. Вызывало сомнения раввинов и то, что могила Иисуса была вскрыта учениками, что для еврея равносильно осквернению – и себя, и могилы. Но большей частью раввины напоминали, что пришествие мессии должно привести к общему благоденствию, а поскольку такового не наблюдается, то значит, и мессии еще не было.
И тогда в действие вступила Христианская Лига. Не вдаваясь в теософские детали, активисты из монахов и мирян объяснили народу главное: обещанное пророками благоденствие не наступило именно потому, что этому сознательно мешают евреи.
—    Почему нам все время денег не хватает? – задавали риторический вопрос члены Лиги. – Да потому что все деньги у менял! А менялы большей частью кто? Евреи.
Арагонцы реагировали на такую постановку вопроса по-разному. Кто-то считал, что большая часть арагонских денег все-таки находится в руках у грандов. Кто-то вспоминал грабительские манеры королевских скупщиков и королевские налоги. А большинство винило в том, что цены взлетели, новую монету. Но Томазо подготовил своих людей и к этому.
—    Монету уцененную чеканят лишь потому, что королю не хватает золота, — терпеливо объясняли члены Лиги, — а все золото в руках у евреев!
И когда до людей начинало доходить, предъявлялся последний – теперь уже сугубо религиозный аргумент.
—    Они же не признают завета Христова: «отдай последнюю рубашку»! Именно от этого все зло и неправда!
И, в конце концов, простые арагонцы, уже представившие себе, как здорово было бы, если бы все евреи и мавры, евангелисты и гугеноты, гранды и купцы, отдали простым людям все свои рубашки, начали соглашаться.
Вот тогда за подписью короля и королевы вышел новый указ. Отныне на всей территории Арагона и Кастилии евреям было запрещено заниматься обменом монеты и предоставлением богопротивных ссуд под проценты.
Потому что только так можно было достичь обещанного пророками всеобщего благоденствия.
***
Бруно сидел в камере тюрьмы инквизиции, день за днем слушал жалобы беглых монахов и все лучше понимал: Мастер есть. Нет, это не был Господь… тот, обильно смазав шестерни Вселенской машины кровью своего Сына, полностью самоустранился. Но невидимыми часами Арагона явно кто-то управлял, и его ходы были намного эффективнее, чем потуги Бруно хоть как-то управлять своим городом.
Едва денежное равновесие пошатнулось, тысячи и тысячи ремесленников и крестьян стали переходить в руки монастырей за долги, и многие, особенно молодые, предпочитали пожизненному рабству постриг. Понятно, что надежды на лучшую долю стремительно развеивались, и вскоре Арагон наполнился беглецами. Вот только ждало их всех одно: поимка, Трибунал и ссылка на строительство дорог и новых монастырей.
Жалоб и рассказов беглецов было так много, что Бруно даже начал подумывать, что удешевление монеты имело целью не только собрать золото, но и довольно быстро получить тысячи и тысячи новых рабов, тех, кто будет работать за отвар из брюквы. И жизнь их, судя по рассказам, была столь же коротка, как жизнь сунутого в горн куска древесного угля.
Эти люди не были для неведомого Мастера даже шестернями; они были топливом.
***
Когда пришло известие об аресте Его Преосвященства епископа Арагонского Святым Трибуналом, горожан как оглушило громом. И лишь падре Ансельмо, запинаясь через слово, отслужил по этому случаю большой благодарственный молебен. А уже через день арестовали и настоятеля бенедиктинского монастыря падре Эухенио.
Арест произвел брат Агостино Куадра – лично. И когда Мади аль-Мехмед узнал об этом, он собрал всех альгуасилов, дал им время для молитвы и двинулся на штурм Трибунала. А когда подошел к воротам, обмер: занятое Святой Инквизицией помещение охраняло человек сорок – все бенедиктинские монахи, скорее всего, те, что и донесли на падре Эухенио.
—    Изменники! – выдохнул Мади и бросился в монастырь.
Поверить, что восемьсот с лишним братьев не смогут отбить своего пастыря у предателей, было сложно. Но судья тут же увидел: монахи смертельно напуганы.
—    Все, сеньор аль-Мехмед, — печально улыбались они, — нет больше нашего бенедиктинского монастыря. И нас тут тоже, считай, что нет, — по разным монастырям раскидывают.
—    А кто же будет всем этим управлять? – потрясенно обвел руками судья огромные мастерские.
—    Орден… — тихо отвечали монахи, даже не считая нужным пояснять, о каком Ордене идет речь.
А еще через день в город приехал человек Ордена. Деловито обойдя новую собственность первого помощника Папы, он тут же назначил нового настоятеля, приказал немедленно возобновить работу мастерских и лично, безо всякой охраны пришел в городской суд.
—    Сеньор Мади аль-Мехмед?
—    Да, — встал из-за стола судья.
—    Во исполнение королевского указа вы обязаны закрыть меняльную лавку семьи Ха-Кохен.
—    А кто будет выдавать ссуды и менять монеты? – опешил судья.
—    Орден, — сухо ответил монах. – Я уже выделил помещение и назначил ответственных братьев.
Разумеется, Мади отказался. Исполнить указ короля и запретить евреям их ремесло стало бы верхом беззакония. Но у него осталось такое чувство, как будто его город разбирают на части, и процесс этот необратим.
***
Томазо потрудился на славу. В считанные дни несколько сотен ссудных лавок и обменных контор Ордена заработали по всему Арагону. Собственно, перехват ремесла произошел по всей католической Европе, но деталей Томазо не знал, а на все его расспросы Генерал отвечал только одно:
—    Встанешь на мое место, сам все узнаешь. А пока ты отвечаешь только за Арагон. Вот Арагоном и занимайся.
Разумеется, выдавившие евреев Орденские конторы тоже не могли себе позволить менять луидоры на мараведи по номиналу, но и переводы внутри страны, и выдачу ссуд структуры Ордена гарантировали. И все-таки люди этих лавок сторонились.
Хуже того, кое-где указ подстегнул сопротивление королю, и гранды тут же влезли в немыслимые долги, — само собой, не к Ордену, а к евреям, вооружили всех, кто был способен держать мушкет или хотя бы копье, и три четверти Арагона фактически оказались вне пределов королевской власти. Теперь от масштабной войны с Бурбонами их удерживало только отсутствие решения Верховного судьи Арагона. И вот здесь роль бежавшего Антонио Переса возрастала, как никогда ранее.
Первым делом от имени короля был отправлен запрос о возвращении Антонио Переса в королевскую тюрьму, как виновного в предоставлении королю лживых донесений.
Верховный судья рассмотрел предоставленные ему документы и отказал.
—    Я пришел к выводу, — сухо произнес Хуан де ла Нуса при встрече с главой депутации короля, — что Перес невиновен, а Его Высочество загодя приготовил ряд провокаций, направленных на подрыв суверенитета Арагона.
Понятно, что, говоря «Его Высочество», превосходно информированный о состоянии умственного благополучия короля Верховный судья имел ввиду «Орден». И понятно, что секретные сведения о планах Короны, то есть, Ордена, предоставил ему Антонио Перес.
Тогда Переса обвинили в раскрытии государственных тайн, а главное, в фальсификации документов, и бывший королевский секретарь немедленно нанес ответный удар.
—    Вот оригиналы писем, — аккуратно выложил он перед Верховным судьей стопку бумаг. – Да, юный Бурбон их не писал, – вы и сами знаете, почему.
Присутствующие представители Кортеса, почти все – юристы, понимающе улыбнулись.
—    Но уж почерк духовника королевы-матери вы, надеюсь, узнаете… да, и рука Папы всем вам известна прекрасно…
Верховный судья прочитал верхний листок, побледнел, передал письмо ожидающим своей очереди представителям Кортеса, и через четверть часа белые от ужаса юристы дали королевской депутации такую отповедь, что все претензии к беглому секретарю были мгновенно сняты.
В такой ситуации Томазо оставалось только организовать обычную анкету* на розыск Антонио Переса. Теперь бывшему королевскому секретарю вменялась вина пусть и банальная, зато неопровержимая – нарушение верности своему сеньору – королю.

*АНКЕТА – форма судебного преследования.

Понятно, что адвокаты Переса начали его защищать, говорить, что должность королевского секретаря – публичная, не имеющая ничего общего с положением домашней прислуги, но дело было сделано. Превыше всего на свете ценящие честь и верность гранды от Переса отвернулись.
—    Думаешь, они его выдадут? – первым делом поинтересовался приехавший в Сарагосу Генерал.
—    Прямо сейчас – нет, — мотнул головой Томазо, — но это лишь начало.
***
Брат Агостино Куадра спал от силы два часа в сутки, — все его время отнимали допросы. Нет, старый падре Эухенио сдался быстро. Сначала брат Агостино предъявил ему и аббатисе женского монастыря обвинение в попустительстве убийствам детей. О том, что между монастырями расположено огромное, из нескольких сотен могил, захоронение младенцев, знали в городе все. А когда Комиссар допросил участников убийств, обвинения на бывшего настоятеля посыпались, как из худого мешка.
Но торопиться не следовало: Комиссар хотел действительно громкого процесса, а для этого убиение невестами Христовыми своих детей не годилось. Быстрым и выгодным обещало стать дело Олафа Гугенота, но как раз оно застряло на том же месте, на котором и началось.
У брата Агостино имелось все: короткий донос Марко Саласара, показания множества свидетелей, своими глазами видевших жуткую клепсидру, жадно высасывающую воду из реки и даже заключение маститых экспертов, подтвердивших, что иначе как с помощью нечистой силы такую махину заставить работать нельзя. Но проклятый «Гугенот» не сдавался.
Поскольку Мади аль-Мехмед предоставить инквизиции городского палача категорически отказался, а Папа, во избежание ненужных обвинений, проводить пытки монахам не разрешал, Комиссар вызвал двух опытных человек из Сарагосы. Специальными тисками Олафу раздавили пальцы ног и рук, но он молчал.
Тогда его посадили на заостренную «кобылу» и превратили промежность в кровавое месиво, но часовщик лишь мычал, мотал головой из стороны в сторону и… так и не поддался. Комиссар даже приказал снять ему полосу кожи со спины, поскольку кто-то ему сказал, что некоторые грешники прячут подписанный с Лукавым договор именно под кожей. Бесполезно. Олаф сознался лишь в оскорблении падре Ансельмо.
Самым обидным было то, что Олаф определенно был релапсусом*. На его теле уже имелись очевидные следы давних пыток. Но об их происхождении мастер тоже молчал.

*РЕЛАПСУС (relapsus) — рецидивист

Из архивов магистрата следовало, что Олаф прибыл из Магдебурга, а потому Комиссар послал туда запрос, и вскоре получил весьма странный ответ. Да, некий Олаф Урмайстер, что означало «Часовщик», значился в списках прошедших «испытание», однако ни сути обвинения, ни вынесенного приговора в архивах Магдебурга не сохранилось.
Только новые указания человека из Сарагосы позволили Комиссару хоть на время, но отвлечься от ощущения полного поражения.
—    Вам следует немедленно обратить народный гнев на евреев, — прямо сказал посланец нового епископа Арагона.
—    А почему только на них? – удивился Агостино. – У меня тут каждый третий на подозрении.
Посланец на секунду замешкался, но тут же взял себя в руки.
—    В мои задачи не входит обсуждать приказы епископата. А вот посмотреть, как вы их исполните, я посмотрю.
—    Отлично, — деловито кивнул Агостино.
Через два часа Марко привел в центр города полсотни заскучавших без дела ребят и они, вытащили из меняльной лавки Иосифа, хорошенько его отлупили, а заодно надавали четырем кем-то вызванным альгуасилам. А когда городской судья Мади аль-Мехмед, задыхаясь, лично прибежал на место погрома, полыхающий дом старого Исаака уже тушили сбежавшиеся с соседних улиц мастеровые.
—    Что… происходит? – обратился судья к утирающему кровь с разбитого лица Иосифу.
—    Понятия не имею, — потрясенно замотал головой тот. – Вон, у Марко спросите.
Мади посуровел и поманил Марко Саласара пальцем.
—    А ну, иди сюда, Марко. Ты что наделал?
Марко кинул быстрый взгляд в сторону Комиссара Трибунала и тут же с независимым видом распрямился и подошел.
—    Они Христа распяли. И против короля…
—    Так, — решительно оборвал его судья и глянул на городские часы, — чтобы через два часа ты вместе со своими молокососами был у меня в суде. И просите у родителей деньги – и за побои, и за дом, и за оскорбление.
И тогда столичный гость с недоумением повернулся к брату Агостино.
—    Я не понимаю… у вас что здесь – всем сарацины командуют? И почему только один дом? Вы что, решили отделаться от меня этим позорищем? Это, по-вашему, называется народный гнев?
Комиссар густо покраснел.
—    Нет у нас больше евреев, — буркнул он. – Маленький у нас город. И сарацина этого я, дайте срок, прижму…
—    Нет у нас времени, — с болью в голосе произнес посланец. – А потому и не могу я вам дать срока. Сейчас прижимайте.
***
Бруно не стал скрывать, что он грамотный, а потому его выдернули из камеры и отправили в Трибунал одним из первых, едва начались заседания.
—    Ну, что, Руис Баена, — сверился с изъятым из кошеля документом инквизитор, живой улыбчивый здоровяк лет сорока, — говори, почему бежал?
—    Плохо кормили, — лаконично ответил Бруно.
Если бы он отверг это имя, возник бы второй вопрос: откуда бумаги. А значит, рано или поздно ему бы доказали покушение на убийство – того, с вилкой в пояснице.
—    Каллиграф?
—    Да, святой отец, — отвел глаза в сторону Бруно и тут же выставил вперед мозолистые руки, — но у меня руки… я в мастерских долго работал… не знаю, не испортился ли почерк.
—    Бог с ним с почерком, — отмахнулся инквизитор, — у нас в Сарагосе даже просто грамотных людей не хватает. Писарем в Святой Трибунал пойдешь?
Бруно обмер. Олаф, судья Мади, этот Комиссар Агостино – перед его глазами промелькнуло все.
—    Или предпочитаешь на строительство дорог? – прищурился инквизитор, и вся его доброжелательность мгновенно испарилась.
Бруно думал. Именно Инквизиция была средоточием всего беспорядка – и в его родном городе, и во всем Арагоне; именно эти люди выдергивали самые важные шестерни сложной конструкции невидимых часов…
—    Только учти, что на строительстве дорог никто дольше десяти лет не живет, — покачал головой инквизитор. – Быстро пред Господом нашим за грехи ответишь…
А с другой стороны, только изнутри инквизиции можно было понять, как и чем движется этот странный механизм. Точно так же, как лишь забравшись внутрь башни, можно увидеть, как устроены куранты.
—    Ну?
—    Я согласен.
***
Как только компания погромов отгремела, Генерал устроил Томазо такую выволочку, какой исповедник не получал уже лет шесть. Нет, кое-где погромы все-таки прошли, но большая часть арагонских городков расценила запреты на ремесло менялы для евреев противозаконными, притязания Христианской Лиги быть совестью нации – смешными, а погромы – бандитскими.
—    Сегодня запретят евреям, а завтра нам, — своекорыстно рассуждали мастеровые, — вон, монастыри и так самые выгодные ремесла под себя подгребли.
В этом была какая-то часть истины, но, увы, только часть. Да, монастыри действительно росли, как на дрожжах, — просто потому, что монахи и послушники работали фактически за еду. Но, чтобы подгрести под себя все? Об этом пока не могло быть и речи.
Хуже того, кое-где ребят из Христианской Лиги переловили и по инициативе магистратов заставили возмещать причиненный погромами ущерб – в строгом соответствии с законом. Не помогли даже протесты церкви и угроза нового епископа отлучить от Церкви каждого, кто будет покрывать иудеев.
Это было тем более досадно, что в соседней Кастилии священная война против евреев прошла, как по нотам, и, начавшись в Севилье, беспощадным ураганом прокатилась по всей стране.
—    Учись, Томас, как надо работать! — полыхал гневом Генерал. – Учись, молокосос!
—    У меня нет столько людей, как в Кастилии, — угнетенно оправдывался Томазо. – У них там один Феррер чего стоит…
Но он и сам понимал: Генерал отговорок и ссылок на некие особые таланты Кастильских духовных вождей Феррера и Мартинеса не примет. А главное, Томазо уже видел, в чем он ошибся.
—    Нужно было евреям не только меняльное дело запретить, но и все остальные ремесла.
Генерал только презрительно покачал головой.
—    Я серьезно говорю, — насупился Томазо, — пока мы арагонских мастеровых на евреев не натравим, настоящих погромов не будет.
Генерал прокашлялся и поднял указательный палец.
—    Тебя только одно спасает, Томас, — твой успех в деле Переса.
Это было действительно так. Подсадив к Пересу в камеру двух высокородных агентов Ордена, Томазо достаточно аккуратно сумел внедрить в сознание беглого секретаря опасную мысль о бегстве в гугенотский Беарн. По крайней мере, уже через пару дней секретарь считал эту еретическую мысль своей и вовсю ее развивал – при свидетелях.
—    И когда доносы на Переса лягут на стол Верховного судьи? – поинтересовался Генерал.
—    Через неделю, в крайнем случае, через две, — на секунду задумался Томазо. – Я жду, не допустит ли Перес какого богохульства. Нам это было бы кстати.
Генерал понимающе кивнул. Он уже оценил безупречную логику Томазо: если Переса не удается выудить из тюрьмы фуэрос по мирским законам, его следует обвинить по церковным, то есть за пределами юрисдикции Верховного судьи. И тогда Переса будет судить Святая Инквизиция.
***
Когда Бруно прибыл в Трибунал Сарагосы, там был сущий ад. Бесчисленные люди в черных рясах беспорядочно сновали по коридорам, заглядывали в тяжелые резные двери, иногда скрывались за ними и снова выходили, а иногда и буквально вылетали.
—    Подсудимых на дачу показаний! – выкрикнул выглянувший из дверей мелкий монах, и мимо Бруно с топотом проволокли нескольких путающихся в собственных ногах человек.
—    Где квалификация для Верховного Совета? – орал на вытянувшегося юриста в рясе Комиссар – в точно такой же рясе. – Сколько я буду ждать?!
—    Приказ об аресте для Главного альгуасила, — с поклоном протягивали кому-то свернутую в рулон бумагу.
Не поспевая следить за этим безумным вращением, Бруно вертел шеей во все стороны, а потом ему положили руку на плечо, и мир наконец остановился.
—    Ты к кому?
Это был охранник – здоровенный монах-доминиканец.
Бруно полез в новенькую тубу и вытащил две бумаги: одну о том, что он действительно Руис Баена – каллиграф монастыря Бл. Августина и вторую – направление от Комиссара. Пес Господний еще раз оглядел его с ног до головы и вернул бумаги.
—    На второй этаж, третья дверь налево.
Бруно поклонился, и вскоре уже навытяжку стоял перед седым въедливым старикашкой, внимательно изучающим его бумаги.
—    Писарем, я вижу, направлен?
—    Да, святой отец.
Старикашка вздохнул.
—    Нам оценщиков да приемщиков не хватает. Ну, ничего, писари тоже нужны; у меня уже рука отваливается. Садись и начинай.
Бруно непонимающе моргнул.
—    Ну, чего ты стоишь, как Лотова жена?! – разъярился старикашка. – Сейчас еретика приведут, а ты еще даже перья не заточил!
Бруно кинулся к столу, и едва успел заточить перо и выяснить, где в этой комнате стоит свободная чернильница, как в комнату зашли нотариус и секретарь, а охранники привели первого еретика – зрелого мужчину лет сорока.
—    Ты говорил, что Папа раздает земли Арагонской Церкви своим любовникам и племянникам? – сразу насел старикан.
—    Говорил, — понурился мужчина.
—    А еще что говорил?
Еретик вздохнул.
—    А еще говорил, что налоги королю не надо платить…
—    Это нас не касается, — отрезал старикан и тут же назначил меру, — отстоишь в самарре* тридцать три утренних службы.

*САМАРРА — (zamarra, т. е. баранья шкура, овчина) санбенито из желтого сукна, которое надевают на осужденных еретиков

Мужчина залился краской стыда.
—    А может, не надо в самарре? Может я деньгами…
—    Пошел вон.
Они шли и шли – самые разные: старые и юные, со следами пыток и без таковых, своими ногами и обвисшие на руках конвоиров. И в конце дня пот с Бруно катился градом, а рука буквально отваливалась. Но и когда поток иссяк, ничего не закончилось.
—    Вот тебе образец, — кинул старикан перед ним бумагу, — вот пустые листы с печатью Главного Инквизитора, а вот список имен и городов. Напишешь по образцу требования о выдаче арестованных и передашь в почтовую службу. И не дай Бог, если хоть один листок с печатью пропадет!
Бруно едва не застонал. Образец был на двух страницах, а список состоял из полусотни имен. Он впервые был столь явной шестеренкой, причем, из тех, что довольно быстро изнашиваются.
***
Исаак делал все, что мог. Обивал пороги Кортеса, напоминая, что запрет ремесла для целого народа – вопиющее беззаконие. Написал почтительное, раз двадцать выверенное письмо Их Высочествам. Отыскал и подключил к жалобам своих боевых друзей по Марокканской войне. Он даже послал жалобу Папе. Но толку не было, и обменные конторы так и делали свое дело вопреки указу Короны.
Примерно тогда по Сарагосе и поползли слухи. Говорили разное: что евреи Сеговии крадут у христиан освященные гостии, чтобы надругаться над ними; что в Толедо накрыли банду евреев-менял, соорудивших под улицей подкоп, дабы заложить туда пороха и взорвать христианскую процессию на праздник Святого Таинства; что евреи-аптекари подмешивают в аптечные средства «итальянский порошок», от которого человек начинает необъяснимо чахнуть.
Хуже того, ненавидя все добронравное, евреи даже ходят ночами от дома к дому и смазывают ручки дверных молотков змеиным ядом, отцеженным через тело рыжего человека. И, само собой, все они участвуют в распятии христианских младенцев в Великую Пятницу, — дабы осмеять воспоминание о Спасителе Мира.
А потом по Сарагосе покатились первые группы погромщиков, и бесконечно уставший бояться Исаак надел свой бархатный камзол с кружевным воротником и, стараясь не обращать внимания на дрожь в изувеченных ревматизмом ногах, вышел на улицу. Вытащил свою старую солдатскую шпагу, присел на лавочку у закрытой ссудной лавки и начал ждать. Но ни один христианский легионер так и не подошел к нему, и лишь к вечеру прямо перед засыпающим от усталости стариком оказалась на удивление знакомая ослиная морда.
—    Папа?
Исаак вздрогнул и поднял голову и увидел сидящего на осле сына.
—    Иосиф?! А на кого ты оставил нашу лавку?
—    Нет у нас больше лавки, папа, — покачал головой Иосиф. – Сожгли.
—    Как – сожгли? Кто?!
—    Марко Саласар с дружками, — спустился с осла сын, — хорошо еще, что бумаги в сундуках не пострадали. Да, и Мади аль-Мехмед заставил их все до копейки возместить…
Исаак нахмурился и опустил седую голову. Он понимал, что, несмотря на кажущуюся безнадежность их положения, все это ненадолго. Как только Папа Римский и Союз евангелистов договорятся, кому какая земля принадлежит, все успокоится, и евреи опять займут привычное положение в обществе. Но он уже очень устал… очень.
—    Падре Ансельмо сказал, что добьется отлучения для каждого, кто обратится к еврею за ссудой или даже просто монету поменять, — тихо произнес Иосиф. – Что делать будем, отец? Может, бросить все и уехать?
Исаак опустил голову еще ниже. Он бы ушел на покой хоть сейчас. Сыновья выросли, выучились и давно разъехались по всей Европе… но…
—    У меня есть обязательства по вкладам, — поднял он голову.
—    Много? – глотнул сын.
—    Достаточно, — кивнул Исаак. – Ты же понимаешь, что деньги на военный заем, который я предоставил сеньору Франсиско, откуда-то должны были взяться.
Иосиф судорожно кивнул. Похоже, он еще не заглядывал в чудом уцелевшие во время пожара сундуки, а потому и не знал всех деталей.
—    Я должен вернуть людям деньги и завершить все кредитные и ссудные операции, — констатировал Исаак. – Это вопрос моей чести и чести всей нашей семьи. Мы возвращаемся.
***
ЧАС ЧЕТВЕРТЫЙ
***
Война двух крупнейших правящих семей Европы – Габсбургов и Бурбонов и, как следствие, католиков и евангелистов – медленно набирала обороты, и большая часть мятежных грандов, понимая, что судьба Арагона решается не в Арагоне, уже вышла с войсками на помощь Австрийцу – в Северную Италию.
Одновременно английские военные корабли по прямому указанию королевы и голландские пираты при полной поддержке своего незаконного правительства грабили и топили католические суда. На севере Европы союзник Папы – Швеция уже обменивалась письменными угрозами с поддерживающими голландцев московитами. И даже в Новом Свете было неспокойно.
Собственно, трудности нарастали у всех католических монархов. Так, едва Христианская Лига, помогая Бурбону сконцентрировать золото в своих руках, «прочесала» евреев, агенты буквально завалили Томазо донесениями. Они сообщали, что по соседству, на юге Франции в Лангедоке стремительно возник евангелистский аналог Христианской Лиги и Трибунала в одном лице – «Черные камизары».
Возглавил движение мясник Жан Мариус – человек необычайной жестокости и силы воли. Небольшой, но мобильный отряд Мариуса громил католические храмы, поджигал дома священников и фискалов, а главное, отбирал у них деньги – и королевские налоги, и церковную десятину. Оружие, по сведениям агентуры, у них было отличное, — в основном, голландское. Свежих лошадей им пригоняли из Савойи. А страх на обывателей помогали нагонять галлюцинирующие от бесплатного английского гашиша подростки, бродящие по городам и весям и видящие картины Страшного Суда куда как яснее, чем реальный мир.
Когда Томазо прочел первое донесение о «камизарах», он так и не сумел удержаться от улыбки: юмористический посыл Дона Хуана Хосе Австрийского читался, как на ладони. Мало того, что все до единого бунтари называли себя инквизиторским титулом «комиссар», они подняли мятеж именно в Лангедоке – самом сердце фамильных земель Папы Римского. Это был вызов – ядовитый и весьма недвусмысленный.
«Папа – точно Крестовый Поход объявит, — тихо рассмеялся, прочитав донесение, Томазо, — на самое святое, скоты, посягнули…» — но вскоре ему стало не до смеха, — насмерть перепуганные монахи и священники просто побежали из Лангедока.
И тогда Томазо отыскал в одной из тайных тюрем Ордена падре Габриэля и, предъявив немолодому привратнику тюрьмы приказ Генерала, забрал арестанта с собой.
—    Напрасно вы это делаете, святой отец, — покачал головой привратник, — вы его дело почитайте: упырь упырем… настоящий Ирод.
Томазо кивнул и передал закованного в цепи отца Габриэля своей охране. Он читал дело этого священника, но привратник ошибался: царь Ирод не получал удовольствия от убийств, а потому не годился падре Габриэлю даже в подметки. Но только такой человек мог уравновесить тот ужас, который внушал католикам Лангедока мясник Жан Мариус.
—    Куда вы меня? – мрачно поинтересовался падре Габриэль, едва они отъехали от тюрьмы.
—    На воспитательную работу, — отшутился Томазо, — кадетов будете натаскивать.
—    На что натаскивать? – вытаращил глаза арестант.
—    На то, что вы умеете и любите делать больше всего.
Как ни странно, брошенное на ветер слово «кадеты» мгновенно прижилось, и уже через полторы недели новое народное движение «Кадеты Креста» жгло, убивало, а главное, вгоняло в страх евангелистов Лангедока не хуже, чем его зеркальный антагонист – «Черные камизары» — католиков.
Однако трясло не только Францию. Нечто похожее происходило и у Томазо дома – на всем Пиренейском полуострове. В Кастилии сопротивление Короне взяли на себя «комунерос*», а в королевстве Валенсия подняли голову «эрмандады**».

*КОМУНЕРОС (исп . comuneros, от comuna — община), восставшие против абсолютизма и в защиту вольностей самоуправляющиеся города Кастилии

**ЭРМАНДАДЫ (исп . hermandades — братства), а также, хермании или германии — союзы городов, цехов и общин, созданные для защиты вольностей

И те, и другие требовали созыва Кортесов и возвращения конституций фуэрос, а заодно свержения итальянских монахов с ключевых должностей и запрета вывоза золотой монеты за пределы их стран. Но Томазо был уверен: рано или поздно его агенты прорвутся к рычагам управления мятежами, и все войдет в нужное русло.
И только попытка Ордена перехватить ссудное дело так и не закончилась ничем. Не признающие за королем права на запрет ремесла магистраты и суды по-прежнему покрывали евреев, и те продолжали обмен монеты и выдачу ссуд, как ни в чем не бывало. И понятно, что лавки Ордена так и оставались без клиентов, а главные денежные потоки страны по-прежнему шли в обход церковных структур.
Тогда Томазо и напросился на прием к Генералу, объяснил суть своей идеи, а вскоре нанес визит в Совет менял Арагона. Крайне почтительно выразил свое восхищение грамотной работой Совета и после встречных настороженных любезностей объяснил, что при дворе уже раскаиваются, что поддались нажиму Папы и обидели евреев.
—    Неужели? – не поверил глава всех арагонских менял.
—    Сами судите, — пожал плечами Томазо, — цены продолжают расти, новую мараведи так никто и не признал, а королевская армия даже лошадей не может купить. Уверяю вас, фаворит Изабеллы вовсе не глупый человек. Уж он-то понимает, куда все катится…
Еврей задумчиво хмыкнул.
—    И что теперь? Король ведь не может пойти на попятную и снова разрешить евреям ростовщичество. Это – вопрос его чести.
—    Совершенно верно, — кивнул Томазо. – Запрет короля останется в силе, но выход есть.
—    И какой? – живо заинтересовался главный меняла страны.
—    Принять христианство.
Еврей растерянно моргнул и тут же покрылся красными пятнами.
—    Вы предлагаете нам предать веру отцов?! – даже привстал из-за стола донельзя оскорбленный старейшина.
—    Да, никто этого от вас и не ждет, — по-свойски подмигнул ему Томазо, — но уж по одному-то человеку от каждой семьи окрестить можно? Чистая формальность, а семейное дело спасете.
Старейшина опешил и тут же ушел в себя. Неглупый, много повидавший на своем веку человек, он уже видел всю изящность предложенного решения. Выбрать от каждой семьи самого доверенного человека, поручить ему принять христианство – абсолютно формально, переписать на него ссудную лавку, — и вопрос решен!
—    А вам-то это зачем? – внезапно насторожился еврей. – Вы ведь, как я понимаю, человек Церкви?
—    А вы думаете, Церковь любит проигрывать? – хмыкнул Томазо. – А так – и вам хорошо, и мы свое реноме сохраним.
Он уже видел, что идея посеяна и скоро прорастет – в точности так, как это нужно Ордену.
Ну, и конечно, множество сил у Томазо отнимало дело Переса. Десять свидетелей под присягой показали, что Антонио Перес планировал побег в гугенотский Беарн! Одного этого было вполне достаточно для суда Церкви, ибо искать убежища в иноземной стране, где живут еретики, есть настоящее преступление ереси. Те же свидетели показали, что их сокамерник постоянно использовал богохульные выражения, повторить которые их уста отказываются. И ознакомившийся с показаниями весьма родовитых, надо сказать, свидетелей, Верховный совет сдался и тихо, не привлекая ничьего внимания, распорядился перевести королевского секретаря в секретную тюрьму инквизиции.
Но Переса Трибуналу так и не выдали.
—    Пока у меня не будет приказа Верховного судьи, — в лицо инквизиторам заявил привратник тюрьмы фуэрос, — даже не надейтесь.
Томазо стремительно организовал совместное заседание Верховного судьи Арагона и всех служащих Сарагосского Трибунала и поставил вопрос ребром.
—    Здесь подробно описано, в каких выражениях Антонио Перес оскорблял Божью Матерь, — выложил он первую стопку показаний.
—    Здесь все о его высказываниях в адрес Церкви Христовой… — не давая судье опомниться, выложил он вторую стопку.
—    А вот здесь – все о его планах побега в гугенотский Беарн, под защиту принцессы-еретички Маргариты и ее брата – короля-еретика Генриха.
Верховный судья окинул взглядом ожидающих его решения инквизиторов, затем заглянул в глаза каждому из членов Совета и понял, что его загнали в угол. Да, то, что Инквизиция вступила в сговор с Бурбоном, было очевидно, однако отказать в выдаче Переса при столь явных уликах было невозможно.
—    Черт с вами, — не стесняясь ругаться при стольких святых отцах, процедил он. – Забирайте.
Томазо тут же передал привратнику тюрьмы фуэрос распоряжение о переводе Антонио Переса, послал запрос на оцепление из королевских солдат и увидел, что опаздывает – возле тюрьмы уже начали собираться горожане. И каждый из них считал, что отдать Переса инквизиторам значит поступиться своими конституционными правами. Пахло бунтом.
***
Бруно заканчивал переписывать требования о передаче подсудимых Трибуналу Сарагосы лишь глубокой ночью – уже при свете жирника. Там, снаружи, за окном горожане вовсю поносили короля и Святую Инквизицию, а он смотрел на стопку бумаг и думал.
Трибунал Сарагосы определенно был механизмом, — непонятного назначения, неясной структуры, но механизмом. И этот механизм разрушал сам себя. В каждой написанной по единому образцу бумаге говорилось одно и то же: поскольку донос на еретика поступил к нам раньше, чем к вам, приказываем немедленно передать его нам, в Сарагосский Трибунал.
—    Ты скоро закончишь? – заглянул в кабинет молодой монах из почтовой службы.
—    Скоро, — кивнул Бруно. – Последнее требование осталось…
—    А… требования… — понимающе протянул монах, — требования – это хорошо.
—    Почему? – не понял Бруно.
Он действительно не понимал, почему саморазрушение это хорошо.
—    Хо, — усмехнулся монах, — у каждого еретика есть имущество. И тот, кто еретика судит, тот его имущество и конфискует.
Бруно замер. Это было обычное ограбление. Столичный Трибунал отбирал добычу у провинциальных инквизиторов так же, как вожак отбирает ее у рядовых членов стаи.
—    И никто не может отказать?
—    Никто, — покачал головой монах и тут же спохватился, — ты давай, быстрее дописывай, а то на улице ужас что творится. Если сейчас почту не отправить, потом застрянет.
Бруно кивнул, дождался, когда монах выйдет, и пододвинул к себе очередной листок чистой бумаги. Он уже знал, что надо делать.
***
Томазо лично контролировал каждый этап и вошел в камеру вместе с помощником главного альгуасила Сарагосы. Отыскал взглядом Переса и встал чуть в стороне.
—    Сеньор Антонио Перес, — произнес помощник, — распоряжением Верховного судьи Арагона вы передаетесь в руки инквизиции.
—    Вы что, с ума сошли?! – возмутился Перес. – Они же меня убьют! Они же с Бурбонами заодно!
«А ведь он знал о предстоящем переводе…» – сразу же насторожился Томазо: возмущение опального секретаря было каким-то ненатуральным.
Помощник Верховного судьи подал знак, и вперед вышли два альгуасила.
—    Не надо, я сам, — раздраженно отреагировал Перес, сгреб со стола свои бумаги и, оглядев остающихся сокамерников, стремительно двинулся к дверям.
—    Нет, — остановил его помощник Верховного судьи, — впереди пойду я.
Перес подчинился, двинулся вслед за помощником, а Томазо замкнул шествие и, сосредоточенно разглядывая спину Переса, начал думать, какой из запасных вариантов избрать. Улицы заполнил возмущенный народ, и, несмотря на оцепление из королевских солдат, перевезти Переса в тюрьму инквизиции было непросто.
Если бы столичные жители и впрямь вышли на улицы по своей инициативе, Томазо так не опасался б. Обмануть стихийно бушующую толпу не составляло большого труда. Но за этим «всенародным» возмущением отчетливо проглядывалось участие графа д’Аранде, Дона Диего Фернандеса де Эредиа и барона де Барволеса. А это были весьма серьезные противники инквизиции и короля.
—    Здесь налево, — распорядился он.
Шагающий впереди помощник Верховного судьи на секунду замешкался.
—    Да, да, налево, — повторил Томазо, – мы не пойдем сквозь оцепление. Там слишком опасно.
Помощник нехотя кивнул и свернул налево, длинным коридором провел арестанта к запасному выходу, подождал, когда охранник откроет все три замка, и первым шагнул в распахнувшуюся дверь.
—    Да, вы правы, — повернулся он. – Здесь никого нет.
Томазо кивнул и подтолкнул не ждавшего изменения маршрута секретаря в спину.
—    Идите, сеньор. Теперь вам никто не помешает предстать перед Святой Инквизицией.
—    Ублюдки… — прошипел Перес, — вывернулись…
И как только дверь за ними захлопнулась, из темноты, как по команде, повалили вооруженные люди – сотни и сотни.
—    Назад! – заорал Томазо, кинулся к двери и принялся молотить кулаками в окошко. – Откройте! Откройте немедленно!
—    Не имею права, сеньор, — глухо отозвались из-за тяжеленной двери. – Все документы оформлены, теперь за арестованного отвечаете только вы.
Томазо развернулся и привалился спиной к двери. Их уже обступили со всех сторон и каждому совали факел в лицо – до тех пор, пока очередь не дошла до Антонио Переса.
—    Он здесь! Ко мне!! Я нашел Антонио Переса!!!
***
Мади аль-Мехмед наблюдал за происходящим со все возрастающей оторопью. В город неожиданно вернулись Ха-Кохены – старый Исаак и его сын Иосиф. На полученные по суду деньги они тут же наняли плотников, и в считанные дни лавка была восстановлена и стала выглядеть даже выше и заносчивей, чем прежде. Понятно, что судья счел своим долгом предупредить евреев об опасности повторного поджога, но когда он пришел в лавку, там уже стояли падре Ансельмо и Марко Саласар.
—    Вы нарушаете указ короля, — первым взял слово молодой священник. – Вам запрещено заниматься ссудным и меняльным ремеслом.
—    Мне – нет, — спокойно возразил Исаак.
Мади напрягся. Что-то определенно произошло, но что?
Падре Ансельмо поджал губы.
—    Ты – еврей, а значит…
—    Уже нет, — покачал головой старик и расстегнул кружевной ворот бархатного камзола. – Видишь?
Мади обмер, а падре Ансельмо так и остался стоять с открытым ртом. На груди старого еврея сверкал новенький серебряный крестик.
—    О, Аллах, — выдохнул Мади аль-Мехмед, — Исаак, зачем ты это сделал? Грех ведь какой на душу взял…
—    А как иначе я выполню свои обязательства по вкладам? – горько произнес бывший еврей. – Скажи мне, Мади, как? Я половине города деньги должен.
А уже на следующее утро служба в храме Пресвятой девы Арагонской была сорвана, ибо мастеровые, открыв рты, смотрели только на пришедшего в храм Божий, важно и размеренно осеняющего себя крестным знамением Исаака Ха-Кохена.
***
Антонио Переса укрыли в доме барона де Барволеса. Разумеется, Томазо попытался кое-что сделать, но охрана у барона оказалась хорошей. А спустя несколько дней, когда Томазо тщательно подготовился к штурму, прошел слух, что Переса в Арагоне уже нет.
—    Можешь его уже не искать, — прояснил ситуацию при очередной встрече Генерал, — твой Перес давно в Беарне, под защитой принцессы Маргариты.
—    Как?! – опешил Томазо; его агенты следили за всеми перемещениями в доме барона круглосуточно. – Он не мог выйти незамеченным!
Генерал только развел руками.
—    Я не знаю, Томас, как его вывезли. Ты лучше скажи, что у тебя с евреями.
Томазо убито покачал головой и принялся докладывать о ситуации с евреями. Пока все шло, как надо: старейшина Совета менял наживку проглотил, и теперь почти в каждой семье менял появился один крещеный – специально для того, чтобы переписать на него ссудную лавку.
—    Что ж, действительно неплохо, — задумчиво проговорил Генерал, когда Томазо рассказал все, — как думаешь, начинать пора?
—    В общем, пора, — кивнул Томазо.
***
Табунщики, как всегда перегнали лошадей через границу, намереваясь на полпути сдать товар перекупщикам. Но на этот раз гнать лошадей в сторону Савойи им не пришлось; уже в Лангедоке дорогу перекрыл вооруженный отряд одетых в белые рубахи бойцов, и вперед выехал командир – крупный мужчина с массивной челюстью.
—    В Савойю?
Амир переглянулся со старейшиной… и кивнул.
—    И сколько за лошадей просите? – заинтересовался командир.
Амир с облегчением выдохнул: то, что их сразу не перестреляли, означало, что перед ними не враги. Назвал цену, и командир язвительно хмыкнул, — цена была даже выше Савойской.
—    Ладно, — махнул он рукой, — беру всех.
Табунщики пооткрывали рты, а уже через четверть часа лично пересчитавший лошадей командир принялся отсыпать в кошель старейшины стопку увесистых луидоров.
—    Что назад повезете? – так, между делом спросил он.
—    Луидоры… что же еще? – серьезно ответил старейшина.
—    Напрасно, — покачал головой командир отряда, — мой вам совет: возьмите с собой груз Библий. Не прогадаете.
—    Библии? – оторопел старейшина. – Зачем нам Библии? У нас Коран есть.
Амир ухватил его за руку.
—    Подождите, уважаемый. Позвольте, я его расспрошу.
Он повернулся к командиру.
—    Сколько просите?
—    Четверть луидора за том.
Это было неслыханно дешево. В Арагоне за хорошую Библию можно было просить вчетверо.
—    Могу я посмотреть?
Командир кивнул, подозвал помощника, а когда тот вытащил из сумки большой обтянутый сафьяном том, протянул его Амиру.
—    Ого! – поразился весу книги Амир и быстро ее пролистал.
Отпечатанная в Амстердаме Библия была исполнена на плотной белой бумаге, полна превосходных иллюстраций, а главное, была переведена на арагонский. Такое встречалось нечасто. Папа, расставляя на ключевых духовных должностях исключительно своих, издавал Библии только на понятной каждому итальянцу латыни.
—    За восьмую часть луидора отдадите? – набрался отваги Амир.
Командир захохотал.
—    А ты парень – не промах! Бог с тобой, бери.
Старейшина заволновался.
—    Ты что делаешь?! Зачем нам гяурская книга?
Амир наклонился к его уху, назвал арагонскую цену, и старейшина поперхнулся и тут же судорожно закивал.
—    Мы берем. Все, что у вас есть.
***
Комиссар Трибунала брат Агостино назначил аутодафе Олафа на субботу. Чтобы не брать смертный грех на душу, заплатил специально приглашенному палачу, оповестил весь город, а когда мастера собрались на центральной площади, распорядился вывести подсудимого. Олафа вывели, и ремесленники ахнули. Некогда сильный, здоровый мужчина за несколько месяцев заключения в тюрьме Трибунала превратился в старика.
—    Вы не имеете права! – выкрикнул стоящий в первых рядах председатель городского суда. – Это – нарушение наших конституций!
Агостино окинул молчащую толпу внимательным взглядом и едва сдержался от улыбки: старого сарацина не рискнул поддержать никто.
—    Секретарь, зачтите заключение квалификаторов, — распорядился он.
В отсутствие признания это и было самым главным. Агостино собрал все сомнительные высказывания Олафа Гугенота за всю его жизнь в этом городе. И поскольку свидетели одно и то же событие описывали по-разному, каждое отдельное свидетельство о грехе можно было считать самостоятельным.
Богословы-квалификаторы прекрасно понимали некорректность процедуры, и, тем не менее, за одно в действительности сказанное слово можно было получить два десятка обвинений – одно другого тяжелее, а подсудимый начинал выглядеть полным чудовищем. А Олафа и так было, в чем обвинить.
Сначала ему напомнили грех оскорбления падре Ансельмо, затем перечислили две сотни сказанных в разных обстоятельствах и разным людям богохульных выражений и, в конце концов, перешли к основному – клепсидре.
—    Вот заключение квалифицированных экспертов, — продемонстрировал секретарь стопку исписанных листков, — и все они утверждают, что заставить такую машину вращаться без помощи нечистой силы нереально.
—    А эти ваши эксперты хоть одни куранты в своей жизни построили?! – выкрикнул кто-то.
Томазо подал секретарю знак приостановиться и снова оглядел толпу. Мастера не просто молчали; они молчали, как мертвые.
—    Продолжайте, — кивнул Агостино секретарю.
Тот послушно перечислил все использованные при дознании методы, отметил тот важный факт, что подсудимый не раскаялся и не пожелал примирения с церковью и зачитал предполагаемый приговор.
—    Сжечь огнем. Заживо.
Стало так тихо, что Агостино услышал, как на крыше магистрата ссорятся воробьи.
—    Олаф, — повернулся он к подсудимому, — если вы примиритесь с Церковью Христовой, вас, прежде чем поставить на костер, удавят. Это – огромная милость. Вы это понимаете?
Олаф молчал.
—    Он понимает, — поспешил ответить за подсудимого секретарь, но наткнулся на тяжелый взгляд Комиссара и прикусил язык.
—    Вы желаете примириться с Церковью? – поинтересовался Агостино и жестом подозвал секретаря. – Поднесите ему бумагу на подпись…
Секретарь взял со стола покаянную, поднес к Олафу, но тот лишь оттолкнул его руки от себя – вместе с бумагой.
Комиссар тяжело вздохнул, поднялся из-за стола и развел руками в стороны.
—    Жаль… очень жаль. Думаю, Пресвятая Дева Арагонская плачет, видя каждого нераскаявшегося грешника.
Кто-то в толпе всхлипнул.
—    Приступайте, — кивнул брат Агостино, и тут же заметил какое-то шевеление там, позади толпы.
—    Брат Агостино! – крикнули оттуда. – Остановите аутодафе!
Комиссар Трибунала прищурился. Теперь он видел, что это монахи – двое крепких, высоких доминиканцев.
—    У нас требование о передаче Олафа по кличке Гугенот Сарагосскому Трибуналу!
—    Как так? – не понял брат Агостино и принял из рук пробившегося сквозь толпу монаха четвертушку бумаги.
Это действительно было требование столичного Трибунала. Печать Главного инквизитора говорила сама за себя.
—    Мы его забираем, — кивнул один из доминиканцев.
—    Но как?.. Откуда?.. – запротестовал Комиссар, — Олаф Гугенот и в Сарагосе-то никогда не был! За что его там обвинять?
—    Это нас не касается, — замотал головой доминиканец. – Мы только исполняем приказ.
***
Бруно сделал единственное, что мог: вместо одного из имен вписал «Олаф Гугенот», а на месте адреса – название своего города. Так что общее число истраченных листов с печатью Главного инквизитора с числом отправленных требований совпадало. А уже на следующий день, сославшись на плохую освещенность, Бруно переместился к окну и теперь записывал показания свидетелей и подсудимых, не переставая следить за тем, что происходит во дворе.
Там, под окном, как всегда, стояла длиннющая очередь из привезенных со всех концов Арагона подсудимых – каждый в сопровождении доставившей его пары доминиканцев. Ни Трибунал, ни, тем более, пересыльная тюрьма с потоками хлынувших из провинций подсудимых не справлялись. И простых людей среди отобранных у провинциальных Трибуналов подсудимых почти не было, — все больше старосты да главы советов.
«У честного мастера и часы не лгут», — спасаясь от новых мыслей, повторял слова отца Бруно, однако это уже не помогало. Отсюда, из окна Трибунала он уже видел, что Арагон состоит из многих сотен отдельных «часов», и прямо сейчас Инквизиция под видом борьбы с ересью методично выдергивала из них притертые регуляторы хода, ничего не ставя взамен. Огромный церковный механизм целенаправленно разрушал всю систему самоуправления городских магистратов, сельских общин и ремесленных цехов.
А однажды вечером, когда работа уже подходила к завершению, Бруно привычно глянул в окно, и все посторонние мысли как сдуло ветром. Возле здания Трибунала остановилась тюремная карета, и из нее вывели, путающегося в собственных ногах Олафа.
—    Я в туалет! – крикнул Бруно старикану и выскочил в коридор.
—    Смотри недолго! – отозвался Комиссар.
Бруно скатился по лестнице, выскочил во двор и метнулся к охранникам.
—    Наконец-то вы его привезли!
—    А что такое? – оторопели доминиканцы.
—    У нас уже все свидетели по его делу собрались!
—    Но его сначала положено оформить в тюрьму, — возразили монахи.
—    Я сам оформлю, — отмахнулся Бруно, — давайте, я распишусь!
Доминиканцы глянули на выстроившуюся перед пересыльной тюрьмой очередь, затем на давно знакомого им шустрого писаря Трибунала и после секундного замешательства махнули рукой.
—    Ладно, расписывайся…
Бруно выхватил у них сопроводительный лист, размашисто начертал «Руис Баена» и подхватил отца под руку.
—    Олаф…
Мастер лишь мотнул головой, но продолжал смотреть вниз – под ноги.
—    Он не слышит ничего, — пояснил один из собравшихся отъезжать на карете доминиканцев. – У него что-то внутри головы лопнуло.
Бурно глянул на вытекшие из ушей да так и присохшие на щеках струйки крови, стиснул зубы и силой потащил Олафа прочь от здания Трибунала.
***
Компанию инквизиции против «новохристиан» Томазо открыл сам, – естественно, в один из еврейских праздников.
—    Мир вам, — вошел он во главе двух дюжих охранников в первый же еврейский дом.
Они обедали – всей семьей.
—    Мир и вам, сеньоры, — нерешительно заулыбалось в ответ еврейское семейство.
—    А кто из вас Себастьян?
—    Я, — привстал один – красивый парень лет семнадцати.
—    Рубаха чистая… молодец, — прищурился Томазо, подошел ближе и принюхался, — и тело вымыл. В честь праздника?
—    Да, — растерянно ответил тот и тут же спохватился, — нет, что вы! Просто захотелось помыться, а рубаху мать постирала.
—    А почему креста на груди нет? – не давая ему опомниться, поинтересовался Томазо.
Парень охнул и торопливо прикрыл рукой треугольник груди.
—    Простите, я забыл.
Томазо понимающе улыбнулся, подошел к столу и пригляделся к блюдам.
—    Конечно же, кошерное… и ты, как я вижу, тоже ешь…
Семья растерянно молчала.
—    Ну, что, — потер ладонь о ладонь Томазо, — собирайся, Себастьян, ты арестован.
—    За что? – обмер тот.
—    Как за что? – улыбнулся Томазо, — за ересь. Если быть совсем уж точным, за жидовскую ересь.
Он еще долго и с удовольствием наблюдал, как это работает – с точностью хорошо отлаженного часового механизма. Крещеные евреи, даже те из них, кто искренне принял Христа, как Спасителя, прокалывались как раз на таких вот мелочах.
Стоило еврею помыться или одеть чистую рубаху, выпустить из мяса кровь или выбросить несъедобные с его точки зрения железы, — и приговор был готов. В конце концов, их начали брать даже за то, что новохристианин по умыслу или ошибке поел мяса барана, зарезанного евреем, или по обычаю проверил остроту ножа ногтем.
Далеко не всех из них ставили на костер; более всего инквизиторам нравилось приговаривать уличенных в мелких проступках евреев к прибиванию рук и ног гвоздями – на час, на два, на день… Но по какой бы причине крещеный еврей ни попадал в инквизицию, его обязательно приговаривали к конфискации имущества. А поскольку все ссудные и обменные лавки по внутрисемейным соглашениям были записаны как раз на крещеных, они мгновенно переходили в руки приемщиков инквизиции, а после выплаты доли доносчика – Церкви и Короне. Ловушка сработала – да еще как!
***
Исаак Ха-Кохен стремительно завершал дела. Собрал платежи по мелким давно уже выданным сеньорам ссудам и вернул вклады удивленным горожанам. Завершил несколько старых многоходовых комбинаций и сел писать письмо сеньору Франсиско Сиснеросу.
«Целую Ваши Ноги, Наш Высочайший Покровитель и Отец», — написал он и в гладких, полных почтения фразах напомнил, что время урожая давно прошло, и ему, старому недостойному Исааку Ха-Кохену пришло время отдавать взятые под процент деньги гранадским евреям. Добавил между делом, что не так давно принял христианство, а потому теперь имеет полное право легально заниматься семейным делом. Пожелал успехов, рассыпался в любезностях, подписал, свернул письмо в трубочку и опечатал фамильным перстнем. Вызвал Иосифа, поручил доставить письмо воюющему в далекой Италии сеньору Франсиско, проводил его до ворот, поцеловал и принялся ждать. И, как он и предполагал, наступил момент, когда брат Агостино во главе нескольких доминиканцев ввалился в его лавку.
—    Уже понял? – хмыкнул он.
—    Конечно, — кивнул одетый в свой лучший, а на самом деле единственный бархатный камзол с кружевным воротником Исаак. – Но тебе ведь нечего мне вменить.
—    Ты так думаешь? – хихикнул Комиссар.
—    Конечно, — уверенно кивнул Исаак. – Я стар и прожил среди христиан вдвое дольше, чем ты, и уж, будь уверен, с тех пор, как я окрестился, я не нарушил ни единого христианского правила.
Комиссар поджал губы, и старый меняла, видя, к чему движется дело, сорвал с шеи кружевной воротник, не без труда встал на изуродованные ревматизмом ноги и выдернул шпагу. Двоих каплунов он бы с собой забрал точно.
—    В могилу торопишься, старый пень… — не веря своим глазам, выдохнул Комиссар, — и даже не хочешь узнать, кто на тебя донес?
—    Не хочу, — отрезал Исаак.
—    И в чем тебя обвиняют, не желаешь знать?
—    Нет.
Комиссар подал знак монахам, и те отступили назад.
—    Вот, читай, — швырнул Агостино на стол четвертушку бумаги, — тебя обвиняют в связях с вождем гугенотов Доном Хуаном Хосе Австрийским.
—    С Доном Хуаном? – оторопел Исаак.
Он не видел Австрийца около сорока лет – с тех самых пор, как ходил с ним в поход против марокканского султана.
—    И показания на тебя дает твой собственный сын Иосиф.
Исаак вздрогнул, пошатнулся и выронил шпагу. Схватил четвертушку со стола и впился глазами в кривые строчки.
—    Бедный мальчик…
***
Чтобы спрятать отца понадежнее, Бруно второй раз пошел на должностное преступление. Выдернул из стопки дел наиболее ему интересное и тем же вечером навестил семью виновных в богохульстве еретиков.
—    Пока я работаю в Трибунале, вас не тронут, — гарантировал он, — я буду «терять» доносы каждый раз.
—    А что взамен? – побледнела богохульная семейка.
—    Приютите моего отца, — пожал плечами Бруно.
Он знал, что у них нет выбора, как знали это и они.
—    Деньги на еду я дам…
Затем Бруно отыскал для Олафа хорошего врача, прикупил приличной одежды и каждый вечер помогал превратившемуся в старика мастеру одеться и выводил его на солнышко – во двор. Около часа рассказывал почти ничего не слышащему отцу о том, что интересного произошло на службе за день, а затем возвращался в Трибунал и принимался за работу.
С того самого дня, как его за работоспособность и безотказность перевели приемщиком имущества еретиков, он стремительно прозревал суть дела – все лучше и лучше. А суть скрывалась в укрытых от постороннего взгляда шагах Ордена.
Именно к Ордену – раньше или позже – попадали конфискованные конторы и мастерские, дома и поля, рабы и арендаторы. И как только это происходило, там сразу же появлялись люди в черных сутанах. Вчерашние послушники, кое-как вызубрившие грамоту, они охотно брались за любую работу: секли слишком уж ленивых крестьян, назначали епитимьи не в меру заносчивым ремесленникам, возили на продажу ткани и краски… и, разумеется, считали деньги.
Да, качество сделанных таким образом курантов и башмаков, тканей и одежды было из рук вон плохим. Но война в далекой Италии все шла и шла, народ все беднел и беднел, и наступил миг, когда лишь монахи могли предложить посильную цену – пусть и за никуда не годный товар. Прямо на глазах у Бруно выстраивался новый, объединивший всю страну механизм.
Теперь он понимал, зачем инквизиция уничтожает элиту. Невидимый Мастер, видимо, отличный часовщик, знал, что в такой огромной конструкции промежуточные регуляторы хода будут лишь тормозить общее движение. А потому беспощадно устранял все лишнее и соединял шестерни напрямую – зубец к зубцу.
И лишь одного Бруно пока постичь не мог: что показывает невидимая «стрелка» Ордена на его невидимом «циферблате». Каков конечный смысл стремительно нарождающегося титанического механизма…
***
Генерал обнял Томазо при всех.
—    Спасибо, Томас… — прочувственно произнес он, — спасибо, мой мальчик.
Стоящие навытяжку братья замерли. Они знали, за что Хирону такая честь: конфискация ссудных лавок и обменных контор – практически всех в Арагоне – прошла как по нотам. И ни Кортес, ни магистраты впервые не могли возразить ничего, — инквизиция имела право судить крещеных – пусть и евреев.
Понятно, что помнящие иные времена отцы арестантов кинулись в Рим – жаловаться Папе, и понятно, что курия, предварительно собрав с этих старых дураков солидную мзду, дала их крещеным детям церковное отпущение – в личной часовне Папы – тихо, без позора и конфискаций. И, понятно, что когда воодушевленные евреи вернулись, никто их крещеных детей из камер не выпустил. Томазо позаботился, чтобы пока они ездили в Рим, в Трибунал поступили свежие доносы.
—    Ну, как там по твоему плану? Теперь финальная фаза? — отодвинувшись, улыбнулся Генерал. – Я могу говорить с Изабеллой и всеми остальными монархами?
Томазо счастливо кивнул. Теперь, когда все конторы – не только в Арагоне, но и в Кастилии, во Франции и в Неаполе, – были в руках Ордена, предстояло проделать то, ради чего все и начиналось.
***
Городского судью все больше и больше оттирали от власти, и наступил миг, когда по самому простому делу горожане обращались к святым отцам. И если дело решалось полюбовно, им занимался падре Ансельмо, а когда конфликт был неразрешим, ремесленники строчили донос на противника, и включался механизм Трибунала.
—    У вас же есть конституции фуэрос, – долго уговаривал судья не применять столь жестоких и часто неоправданных мер, как донос в инквизицию.
—    О чем вы говорите, Мади? – отмахивались мастера. – Ну, обращусь я к вам, а он – к брату Агостино. И кто из нас двоих проиграет?
И старому судье впервые за много лет нечем было крыть. Комиссар Трибунала проявил себя настолько жестким и непреклонным, что залог выживания был один: донести на соседа прежде, чем сосед донесет на тебя.
Доносы стали тем более важны, что ввиду военного времени заказов на куранты становилось все меньше и меньше; мастера за них буквально дрались. А потом город как остановился.
Сначала Мади не понял, что происходит. Каждый день он просто приходил в суд, садился за служебный стол, сидел так до обеда, шел домой, кушал то, что приготовила жена, возвращался в суд, сидел до вечера, снова шел домой… и все. Он и не знал никакой другой жизни. Но однажды он прогулялся по городу – просто так – и увидел, что рынок пуст, а привычного дыма над мастерскими нет. Вообще нет!
И только тогда он с какой-то тревогой подумал, что задержка жалованья в магистрате не к добру.
—    Что там с нашим жалованьем? — немедленно зашел он в магистрат.
—    Вот, только что поступило, — поднял на него какие-то блеклые мертвые глаза казначей.
—    И я могу его получить? – насторожился Мади.
—    Можете, — как-то криво улыбнулся казначей и медленно, как во сне, снял с полки шкатулку для жалованья судейских чиновников. Открыл и пододвинул председателю суда.
Мади осторожно заглянул, но ничего не понял.
—    Что это?
—    Ваше жалованье.
Мади поднял брови, осторожно достал один кругляш и, не веря своим глазам, проморгался.
—    Потрогайте их, не бойтесь, — все с тем же искаженным кривой усмешкой лицом предложил казначей магистрата. – Я такими же получил.
На монете – привычной формы и размера – значилось «1 мараведи», но она была отлита из самой обычной меди.
***
Исаак узнал о введении медной монеты в тюрьме Трибунала.
—    Падуанец… — вертел он в руках новенькую медную монету превосходной чеканки – не хуже, чем у Кавино и Камелио, — чистый падуанец…
—    Это мараведи, — мрачно поправил старика охранник и протянул руку, — насмотрелся, и хватит.
Исаак вернул монету и тихо рассмеялся.
—    Я вижу, что это мараведи…
То, что начиналось с подделки древнегреческих монет из дешевого сплава и штамповки бронзовых, якобы древнеримских падуанцев, наконец-то проросло и дало плоды. А все, к чему так долго вели Европу несколько поколений Пап, наконец-то состоялось. И это означало, что прямо сейчас вовсю заработают все 34 монетных двора Ватикана, а равновесие драгоценных металлов рухнет. И несколько крупнейших Папских семей станут еще богаче, а Европа – еще бедней.
***
Амир прибыл с табунщиками в Сарагосу в самый разгар «медного мятежа». На деревьях болтались под ветром ноги повешенных королевских чиновников, кое-где били монахов, а в центре города и возле рынка полыхали два-три десятка домов. Однако явных лидеров, способных объяснить, что происходит, и дать четкие указания, что делать арагонцам дальше, не было. Но, что хуже всего, у людей не было настоящей монеты. Золото словно кануло в никуда. И даже на рынке никто ничего не продавал – вообще ничего!
—    Кажется, я вас подвел… — прошептал Амир старейшине.
По его спине уже вовсю гулял холод самых страшных предчувствий.
—    Не бойся, Амир, — смущенно улыбнулся ему старейшина, — не все потеряно. Может быть, что-нибудь продадим…
«Самосуд… — понял Амир, — табунщики точно устроят мне самосуд. Именно поэтому и старейшина смутился. Чует, что меня ждет…»
—    Эй, уважаемый! – подозвал старейшина одного из беспорядочно снующих по опустевшему рынку горожан, — где лучше остановиться, чтобы Библиями торговать?
—    Покажи, — протянул руку тот.
Старейшина вытащил из сумки тяжеленную книгу и подал ее горожанину. Тот раскрыл и ахнул.
—    На арагонском?!! Сколько хочешь?
—    Два луидора, — нагло завысил цену вдвое старейшина. – Только учти, медью мы не берем.
—    Я понимаю, — решительно кивнул горожанин и полез в кошель.
Амир не верил своим глазам. В считанные минуты возле них выстроилась огромная толпа только что кричавших, что им не на что жить, горожан, и не торговался никто.
***
Томазо работал почти круглые сутки, и был счастлив, — как никогда. Изъятие золота из оборота, которому отчаянно мешали евреи, теперь, когда почти все ссудные лавки и обменные конторы католической Европы принадлежали Ордену, прошло идеально. Понятно, что Папе пришлось немедленно созывать Собор, и святые отцы, чуть смущаясь, подтвердили, что давать деньги под проценты – дело вполне богоугодное. Особенно, если этим занимается Церковь.
—    А что во Франции? – спросил он Генерала при первой же встрече.
—    То же самое, — кивнул тот. – Наши ссудные лавки работают, но в обороте только медь.
Орден отработал настолько красиво, что никто даже не понял, что происходит, до тех пор, пока это не случилось. Теперь король Арагона, а если точнее, то его супруга Изабелла, а если еще точнее, то ее фаворит – однокашник Томазо по школе Ордена, держал в своих руках три четверти золотого запаса Арагона. И этого хватало на все: и на океанский флот, и на войну, и на преобразование страны по давно уже намеченному плану.
Разумеется, проблемы были. Так, чтобы выглядеть пристойно, королевской чете пришлось запретить чеканить монету монастырям. Ясно, что настоятели взвыли, и только Орден был к этому готов: запасов конфискованной у евреев иностранной валюты, чтобы пережить трудное время, хватало. А вот для армии Короны наступили по-настоящему тяжелые дни. Практически все арагонские крестьяне отказывались продавать армейским интендантам зерно и скот за медную монету – разве что по весу, как лом.
—    У меня и самого этой меди – по весу на три-четыре сотни ваших фальшивых «мараведи» хватит. Зачем же мне еще? – говорили одни.
—    А завтра что будет? – задавали риторический вопрос другие, — начнете на кусках дерева мараведи рисовать? Или даже на бумаге?
А третьи, наиболее смышленые, чаще из мастеровых, делали простейшую литейную форму и начинали отливать почти такие же монеты.
Впрочем, все это большой опасности не представляло. Главное, чего ждал Томазо, и о чем его однокашник, а ныне фаворит королевы, неоднократно предупреждал Изабеллу, — вот-вот должны были хлынуть потоки фальшивок из еретических стран – вместе с Библиями на арагонском языке.
—    Поймите, милая, — без устали твердил Изабелле ее фаворит, — таможня уже перестала быть сугубо светским делом; теперь таможня – авангард Дела Веры!
И королева подумала, подумала и согласилась: отныне все дела по контрабанде переходили в ведение Святой Инквизиции.
И только набитые произведенными в монастырях и в силу этого сказочно дешевыми товарами торговые караваны Ордена шли, как и прежде – без пошлин и без досмотра – через любые границы.
***
Амир получил достаточное для продолжения обучения количество денег уже после первой партии Библий на арагонском языке. Но бросить все сейчас, когда можно заработать еще и еще, было немыслимо. Так ему сказал старейшина, и Амир, по здравому размышлению согласился. Они перегнали в Лангедок еще три табуна и вывезли назад, в Арагон восемь повозок, битком набитых Библиями. Разумеется, уже на втором переходе пришлось подкупать таможню, а на третьем – еще и платить монастырю. Монахи выставили на отнятой у еретиков земле свои вооруженные посты и напрочь перегородили самую удобную тропу. А потом все кончилось – разом.
Сначала Папа объявил Крестовый поход против мятежного Лангедока. В длинной, наполненной гневом и страстью булле Папа обвинял евангелистов и в поклонении Нечистому, и в целовании козлов и жаб в их мерзкие зады, и в организации сатанинских синагог, шабашей и свального греха.
Понятно, что когда собранные со всей Европы крестоносцы ступили на землю Лангедока, Папа первым делом отправил их охранять свои семейные земли. Лишь поэтому Амир и сумел проскочить с грузом – прямо перед носом у крестоносцев. Но вот когда он подошел к границе, там, рядом с привычными чиновниками таможни, уже стояли монахи.
—    Не пропустят, — сразу понял Амир.
—    Может, заплатим? – предложил старейшина. – Неужели им двух сотен луидоров на всех не хватит?
Амир покачал головой.
—    Это не обычные монахи; это люди Ордена.
—    Неужели придется крюк делать? – поморщился табунщик.
—    Придется, — кивнул Амир.
Они потратили еще двое суток, сделав крюк, обошли горы с другой стороны и с облегчением пришпорили лошадей. Тропа через границу была пуста.
—    Все, — зарекся Амир, — это мой последний поход. Учиться поеду…
—    Да, брось! — рассмеялся старейшина, — что тебе с этой учебы? Вот – настоящая жизнь!.. О, Аллах! Что это?! Назад!!! Всем назад!!!
И в следующий миг сопки окутались пороховым дымом, а залегшие поверху с обеих сторон дороги люди в черных монашеских капюшонах принялись их расстреливать – быстро и методично.
***
Бруно отсидел самые накаленные дни «медного мятежа» за высокими стенами францисканского монастыря – вместе с остальными членами Трибунала. Но утихло все на удивление быстро. Нет, регулярно очищаемые королевскими интендантами арагонские деревни все еще бунтовали – яростно, упорно, но вот город… Горожане довольно быстро поняли, что в Сарагосе виновных они не найдут: король прятался в одном из поместий Изабеллы в далекой Кастилии, а менялы-монахи из Орденских лавок лишь пожимали плечами.
—    А мы что сделаем? Не мы эту медную мараведи чеканим; сами видите, чей профиль на монете…
И столичные жители не то, чтобы смирились, но как-то затихли, и, не найдя других виновных, все чаще и чаще доносили друг на друга.
Никогда еще Бруно не имел таких возможностей. И открыл их, как ни странно, сам Комиссар Трибунала.
—    Харчевню Каталины де Гевара в реестр конфискаций не вноси, — как-то подошел он к своему приемщику, – и скажи нашему нотариусу, чтобы переписал ее на имя моей внучки Бланкиты.
Бруно на мгновение растерялся, но тут же взял себя в руки и уверенно кивнул.
—    Хорошо.
Ему уже доводилось переписывать имения и земли еретиков на родственников епископа. Для этого нужно было только дать задание нотариусу и проследить, чтобы тот правильно – задним числом – оформил фиктивную купчую. Но для себя Комиссар попросил впервые.
—    Ну, и себе там… что-нибудь подбери… — милостиво разрешил старик.
Так и пошло. Обезумевшие от пыток еретики готовы были подписать все, что угодно, лишь бы им дали передышку – хотя бы на полчаса. И все их имущество проходило через Бруно. В считанные недели он стал хозяином четырех красильных мастерских, двух гостиных дворов и одного публичного дома. Понятно, что внучка седого инквизитора получила вчетверо больше, а уж сколько взяли себе родичи епископа, Бруно даже не считал.
Впрочем, это были крохи. Более всего выгод по праву получала Церковь и ненавидимый каждым арагонцем, но так и не свергнутый Бурбон. Буквально на глазах им, да еще доносчикам стала принадлежать почти вся Сарагоса, и горожане были поставлены перед весьма небольшим выбором: или они работают на короля, или – на монахов. И многие выбирали монастыри Ордена: возможность платить за работу конфискованной у евреев заграничной монетой осталась только у них.
Бруно наблюдал за происходящим все с большим восхищением. Невидимый часовой мастер уже начал сводить разрозненные механизмы вместе – внутри единой на всю католическую Европу «часовой рамы». А потом в Сарагосу стали поступать контрабандные голландские Библии на правильном арагонском языке, и процессы Трибунала кардинально изменились. Еретики впервые за все время действительно стали таковыми, и сопротивлялись инквизиции абсолютно сознательно.
—    Откуда вы набрались этих еретических мыслей? – привычно спрашивал старый Комиссар, и тут же получал неожиданно опасный ответ.
—    Я читал Библию.
Понятно, что в Библии не говорилось ни о Папах, ни об инквизиции, ни о пытках, но большинство арагонцев лишь теперь смогли убедиться в этом лично. Более того, некоторые умники, сговорившись с евреями, сверили тексты Ветхого Завета и пришли к выводу, что латинский, считай, Папский, перевод не просто искажен; он весьма своекорыстно исправлен! Те же, кто читал еще и Новый Завет, становились опасны втройне, ибо знали: истинное имя самого первого священника Рима – вовсе не Петр, а Каиафа.*

*Каиафу в Петра переименовал в IV в. Евсевий Кесарийский (Евсевий Памфил) при помощи лингвистических манипуляций. Именно это и обеспечило Риму его юридические права

И тогда вышла булла Папы, и евангелистские переводы, еврейские оригиналы, да и просто сомнительные книги, начали жечь – сначала в Севилье под руководством одного из лучших сынов Церкви – Торквемады, а затем и по всей стране.
Это был весьма утомительный период. Чтобы рассортировать греческие, арабские и еврейские книги конфискованной университетской библиотеки, Бруно даже пришлось подключать ребят из Христианской Лиги, и все равно Трибунал не справлялся. И лишь когда все это свалили в центре университетского двора и подожгли, а Бруно отправился описывать домашнее имущество профессуры, работа пошла веселее.
—    Алгебра*… — не обращая внимания на яростные протесты хозяина дома, читал Бруно заглавия книг и поворачивался к писарю, — явно жидовская ересь. Заноси.

*АЛГЕБРА – АЛЬ-ГЕБРА – игра слов от арабского «al-hebrew» — «от евреев»

Хозяин дома, услышав такую трактовку, позеленел и схватился за сердце. Кто-кто, а уж профессор знал реальный уровень знаний квалификаторов инквизиции. Там запишут в число сомнительных все книги сложнее псалтыри. А значит, ждет его одно – костер.
Но еще лучше пошли дела, когда Бруно принялся описывать библиотеки раввинов.
—    Здесь только рабочие записи, — попытался перенаправить обыск раввин, — интересующая вас библиотека в соседней комнате…
Бруно лишь нахмурился и первым делом вытащил из резного книжного шкафа рукописные журналы.
—    Что это? – сунул он журналы переводчику.
—    Журнал регистрации выдачи книг ученикам школы… — начал тот.
—    Хватит, — кивнул Бруно.
Это было то, что надо. Нарушителей запрета короля и Папы можно было брать прямо по спискам журнала. И, поскольку многие из учеников были на всякий случай крещены предусмотрительными родителями, их, как еретиков, ждало аутодафе.
—    Сеньор! – с грохотом упал на колени все и сразу понявший раввин, — это же дети! Не губите!
Бруно покачал головой.
—    Святая Инквизиция никогда не трогает детей. Мы арестуем только женщин старше двенадцати и мужчин старше четырнадцати лет.
Раввин взвыл и, как был, – на коленях – пополз вслед за ним.
—    Сколько вы хотите, сеньор?! – рыдая в голос, хватал он Бруно за полы камзола, — триста мараведи?!
Бруно молчал. Он думал. Дело было вовсе не в учениках; дело было в книгах. Истребление еврейских оригиналов Ветхого Завета, более всего походило на замену рабочих чертежей. Такое бывает, когда старый мастер внезапно умрет, а преемник хочет сэкономить на металле. И тогда рождается новый чертеж, а старый, дабы у заказчика не было повода усомниться в том, что он получил заказанное, бросается в огонь.
—    Пятьсот?!
Бруно молчал.
—    Восемьсот мараведи! Старых, полноценных! Это все, что я копил на свадьбу дочери!
—    Пятьдесят тысяч, — обронил Бруно. – Пятьдесят тысяч, и мы не тронем вашу общину. Пока не тронем…
Сумма вовсе не была произвольной. Как только инквизиция вошла в силу, место приемщика имущества стало цениться на вес конфискуемого золота, и теперь Бруно был обязан делиться постоянно – и с Комиссаром, и с нотариусом, и, тем более, с людьми епископа.
***
Томазо хватало и других забот, но за массовым изъятием еврейских, греческих и арамейских оригиналов Писаний он следил с интересом.
Проблема уходила корнями в долгое противостояние трех крупнейших центров христианства – Александрии, Константинополя и Рима. Каждый центр называл себя Римом*, каждый считал себя столицей мира, и, само собой, каждый имел собственную версию происхождения христианства. И лучшие позиции были, пожалуй, у Александрии.

*Византия – Рома, Ромея; Египет – Миц-Рим, Миц-Раим

Сам Томазо вполне оценил исходившую от африканских донатистов опасность, лишь когда обошел развалины Александрийской библиотеки. Только увидев сложенные из мозаики огромные монограммы Иисуса, он осознал, какой духовный подвиг совершил уничтоживший еретическую библиотеку епископ Теофил.
Удачно закончилось и противостояние с Византией. Собственно, после падения Константинополя Папы и начали дружить с Османскими султанами. И именно тогда вывезенным в Италию архивам Византийской империи аккуратно повыдергивали их ядовитые зубы.
Теперь, покончив с внешней угрозой, – из Африки и Азии, — Церкви предстояло навести порядок в Европе. Люди постепенно привыкали называть италийский Урбс** – Римом, и последним народом, сохранившим неотредактированные тексты Писаний, были евреи.

**Урбс – Urbs – оригинальное название Рима. Отсюда выражение «Urbi et orbi» (Риму и миру)

***
Когда Амир очнулся, с гор уже спускался слоистый вечерний туман. Он сползал на долину большими плотными кусками, обтекая стволы сгнивших деревьев и камни и укрывая от его взгляда все, что было далее нескольких шагов.
Амир приподнял голову. Вокруг сновало множество людей, но Амир видел их лишь от ног до пояса, — все остальное плавало в тумане. И лишь одного человека – в пяти-шести шагах он видел целиком.
Он сидел на корточках, оседлав тело одного из табунщиков, — голый по пояс, волосатый, с кривым мясницким ножом в руке и огромным золотым крестом на груди.
—    Сердце еретика – собакам… — пробормотал человек и сделал режущее движение.
Амир с усилием приподнялся на локтях и увидел в его руке капающий кровью кусок мяса.
—    Печень еретика – зверям лесным…
Амир попытался отползти от убитой под ним лошади, и обнаружил, что его нога зацепилась за стремя.
—    Падре Габриэль! – крикнули откуда-то из тумана, — святой отец!
—    Иду… — нехотя отозвался человек, посмотрел вокруг себя и вдруг уткнулся взглядом в Амира, – а ты почему живой?
Амир обмер.
Человек поднялся и враскачку двинулся к Амиру. Встал над ним, затем по-хозяйски сел Амиру на живот и запустил окровавленный нож ему под рубаху.
—    Нет… — выдавил Амир и ухватил скользнувшее под рубахой лезвие рукой.
—    Ты – еретик, — словно сквозь него посмотрел человек и сделал режущее движение.
Но Амир нож удержал.
—    Я не еретик! – выдохнул он. – Я – мусульманин!
—    Падре Габриэль! – снова позвали откуда-то сбоку. – Идите к нам!
Глаза волосатого человека с крестом на груди засветились сомнением.
—    Как мусульманин? Разве ты не вез через границу еретическую Библию?
—    Вез, — признал Амир, — но я не почитаю Христа. Я контрабандист, а не еретик.
Лицо человека с крестом на секунду наполнились болью.
—    Как жаль…
Все с тем же искаженным болью лицом он огляделся по сторонам.
—    И они тоже – не еретики?
—    У нас не было ни одного христианина, — мотнул головой Амир, изо всех сил удерживая направленный в его живот нож, — только мусульмане.
По щекам волосатого человека скатились две крупные слезы.
—    А кого же я тогда скормлю моим псам?
Сзади него появились темные силуэты двоих человек в черных рясах.
—    Вот вы где, падре Габриэль, — с усилием приподняли они плачущего сумасшедшего и поставили его на ноги, — хватит, падре Габриэль…
Амир выдохнул и стремительно выдернул застрявшую в стремени ногу, но в его горло тут же уперся ствол мушкета.
—    А ты, магометанин, тихо. Руки – перед собой…
Амир покорно протянул руки вверх, и кисти быстро и умело перетянули грубой веревкой.
—    А теперь встал и пошел!
***
За день до аутодафе к Исааку прорвался Мади аль-Мехмед.
—    Я передал протест королю, Кортесу и Верховному судье, — поглядывая на замерших с двух сторон молодых доминиканцев, торопливо произнес друг, — но ответа все нет. Я надеюсь, может быть, завтра…
—    Не надо, — улыбнулся Исаак, — ничего уже не надо, Мади. Ты и так для меня много сделал.
—    Но конституции фуэрос…
—    Брось, Мади, — тихо рассмеялся Исаак, — нет больше конституций фуэрос, прошло наше время, старик. Теперь их время наступило.
Мади проследил взглядом за широким жестом старого менялы и уперся взглядом в исполненных чувства своей правоты молодых монахов. И, было видно, понял.
А за два часа до аутодафе Исааку разрешили свидание с давшим на него показания сыном. Рядом с ним не стояли монахи, но Исаак чувствовал: каждое сказанное слово внимательно слушают.
—    Прости, отец. Я признал, что ездил к сеньору Франсиско, я не подумал, что он связан с гугенотом Доном Хуаном Хосе.
Исаак отмахнулся. Инквизиторы просто обманули его сына.
—    Ты же сделал все, что должен? – спросил он, имея ввиду доставку письма сеньору Франсиско.
—    Да, — кивнул Иосиф.
—    Он знает о том, что происходит?
—    Конечно, — кивнул сын, — такое сейчас по всей стране.
—    И что он сказал?
Иосиф опустил голову, а Исаак замер. Покровитель города был обязан старому еврею многим, очень многим. Более того, он уже с прошлого урожая должен был вернуть все деньги по военному займу. Чтобы подкупить охранников и бежать, хватало и десятой части этого долга, а чтобы выйти из Трибунала чистым, достаточно было заплатить Комиссару пятую долю. Но для этого не доставало одного – возврата долга.
—    Грандам нравится, что евреев убивают, — неожиданно прямо ответил Иосиф. – Они не хотят возвращать свои долги по займам – по всему Арагону. И наш сеньор Франсиско – не исключение.
Исаак обомлел. Он бы не удивился, если бы гранд струсил. Он бы не стал его винить, если бы сеньор Франсиско не нашел времени, — война есть война. Но пожадничать?! Этого можно было ожидать от подмастерья, и старик никогда бы не подумал, что Сиснерос окажется настолько глуп.
—    Боже… какой дурак!
И тут же вынес вердикт:
—    Уезжай отсюда, Иосиф. Не жди конца.
—    Но куда… — начал сын.
—    В Амстердам, в Лондон, в Беарн – куда угодно! Главное, подальше отсюда. И немедленно.
***
Никогда ранее Бруно не делал столько бесполезной работы. Квалификаторы инквизиции относили в разряд еретических книг все, что он описывал, — до последнего тома, и это лишило их в глазах Бруно остатков уважения. Так что, всего через месяц работы приемщиком он охотно уступил еврею-медику и за четыреста старых мараведи согласился не вносить в реестр несколько особенно ценных справочников на арабском и греческом. А еще через неделю – уже за две тысячи мараведи – «не заметил» нескольких учеников еврейской школы, спешно спасающих уже упакованную в ящики библиотеку от внезапного налета приемщика и писаря инквизиции.
—    Держи, — словно богатый сеньор, сунул он тяжеленный кошель с пятьюстами мараведи писарю.
—    Спасибо, сеньор Баена… — выдохнул потрясенный такой щедростью писарь, — вы во всем Трибунале один – человек…
Бруно улыбнулся; он все лучше и лучше понимал суть инквизиции, а в какой-то момент осознал, что и Трибунал, и Церковь, да и сама жизнь напоминает его клепсидру, построенную для сеньора Сиснероса.
Олаф и представления не имел, как это все строить, а потому расчеты взял на себя Бруно. Однако вся горькая правда была в том, что, когда он выбил затвор и подумал, что только что превзошел отца, ничего не произошло – вообще ничего! Клепсидра не работала.
Бруно поморщился. Их спасло тогда только то, что сеньор Франсиско был в отъезде; он как раз объезжал свою «римскую колесницу», в которую запряг восьмерку «римских рабов».
—    Он с нас кожу с живых снимет… — словно заклинившая шестерня, все повторял и повторял Олаф.
—    Знаю, — через раз отзывался Бруно, а потом сгреб все чертежи и расчеты и принялся за работу.
С бумагами в руках он обошел каждый узел титанического сооружения, но ошибки не обнаружил. Вода послушно выкачивалась из реки, поднималась и шла по акведукам, набиралась в огромную цистерну на самом верху башни, лилась на главное колесо, но вот колесо не вращалось. Оно явно было слишком тяжелым.
И тогда Бруно подумал об обычных курантах. Сила опускающегося в башню груза давила только на крайнюю шестерню, а уже затем – от шестерни к шестерне – добиралась до стрелки.
Бруно прорисовал новый чертеж, и в считанные часы плотники соорудили целый каскад колес, а эта махина тронулась и пошла.
«Каскад… — думал Бруно, исподволь наблюдая, как ученики еврейской школы бегом грузят ящики с фолиантами на телегу, — жизнь это каскад…»
Он хорошо представлял себе, насколько тяжелой конструкцией является такая огромная страна, как Арагон. Даже чтобы чуть-чуть ускорить ее неслышное тиканье, требовались невероятные усилия, но невидимый Часовщик знал, что такое каскад… и начал сдвигать Арагон поэтапно – с самой обычной монеты. Той самой… из-за которой Бруно чуть не залили в глотку свинец.
Лишь теперь Бруно осознал, сколько движущей силы скопил Часовщик, облегчив все мараведи по всей стране всего на треть. Лишь теперь стало ясно, сколь грамотно он поступил, убрав главный регулятор размеренного движения монеты – еврейские обменные конторы и вставив свой – Орденский. Потому что лишь тогда Часовщик сумел собрать все золото страны в одних руках.
Да, кое у кого возникли сомнения, туда ли их ведут, и люди кинулись проверять церковные «чертежи». Но Часовщик и здесь не оплошал, и все первоначальные книги – греческие, арабские и еврейские – пошли в костер. Вместе с теми, кто слишком хорошо запомнил их содержание.
А потом он заменил золото медью, и невидимые куранты Арагона встали, и это было правильно, потому что прежде чем что-то менять в механизме, часы просто необходимо остановить.
Это было похоже… Бруно на секунду задумался и вдруг вспомнил увиденный им в Сарагосе механический кукольный театр внутри курантов. Теперь этот «театр», по сути, паразит на теле часов, претендовал на то, чтобы заменить собой даже сами куранты.
Бруно хмыкнул. Уже теперь монастыри почти поглотили производство самых важных вещей, а некогда самоуверенные мастера вымаливали заказы у Церкви. А люди только и делали, что смотрели на броские «куклы» суровых, но справедливых комиссаров и приемщиков, плохих евреев и морисков, мудрых короля и королевы, почти божественного Папы Римского и никто не понимал, что это все – лишенный всякой практической пользы «театр». Что его блеск и мишура служат лишь одному – отвлечь от созерцания всегда правдивых часов самой жизни.
—    Если так пойдет, однажды вместо точного времени люди будут видеть один лишь «театр», — вслух подумал он.
—    Что вы говорите? – заискивающе переспросил писарь.
—    Нет, ничего, — покачал головой Бруно.
Было и еще одно сходство инквизиции с механизмом часов – потери. Что в построенной им клепсидре, что в сарагосском кукольном театре часть энергии тратилась на обслуживание самого движения, а попросту говоря, воровалась шестеренками, — как сейчас.
Вот только Бруно не был шестеренкой. Его не устраивало это примитивное, до самых мелочей понятное вращение в одних и тех же пазах. И он не верил, что в мире нет чего-то несравненно более сложного и высокого.
А потом Бруно попал в кабинет одного из еретиков и обомлел. На стене прямо перед ним висела огромная, в человеческий рост, схема. Более всего эта схема напоминала огромный часовой механизм. Но это не был часовой механизм.
—    Что писать? – напомнил о себе писарь.
—    Подожди, — остановил его Бруно и посмотрел на прижавшегося к стене, белого от ужаса еретика. – Это что?
—    Небо, — выдавил тот.
—    Как так – небо? – не поверил Бруно. – Я же вижу, что это из механики.
—    А это и есть механика, — глотнул еретик, — только небесная.
Бруно подошел к схеме и жадно обшарил ее взглядом. Он чувствовал, видел эту красоту… и не понимал.
—    Научишь? – повернулся он к еретику.
—    Вы что, сеньор Баена! — дернул его за рукав писарь, — это же астрология!
—    Помолчи, — выдернул рукав Бруно и снова обшарил схему взглядом.
Он слышал про астрологов от Олафа. У них в городе их не было, но приемный отец говорил, что на астрологии основано все: и календарь, и часы — все!
—    Сначала я тебя должен алгебре научить, — внезапно подал голос еретик, затем геометрии… а меня, я так вижу, сегодня заберут.
—    Не бойся, брат, — не отрывая взгляда от немыслимо красивых парабол, тихо проговорил астрологу Бруно, — я тебя никому не отдам. Все в моих руках. Только научи.
***
С какого-то момента Генерал начал прислушиваться к мнению Томазо особенно тщательно. Но даже он изнемогал от нетерпения.
—    Может пора? Сколько можно ждать?!
—    Рано, — качал головой Томазо.
По его данным, только две трети значимых для Арагона крещеных евреев были арестованы Трибуналом, и лишь половина из них была приговорена. А Томазо хотел, чтобы петля на шеях высокомерных грандов затянулась потуже.
—    Гранды и так уже вошли в Каталонию! – едва сдерживаясь, чтобы не заорать по привычке, сообщал Генерал. – Или ты хочешь, чтобы они добрались до Арагона, а всех нас перевешали на деревьях?! Так ты дождешься! Немного осталось.
Томазо был непреклонен. К тому времени, когда мятежные, поддерживающие Австрийца гранды вошли в Каталонию, нужных Трибуналу евреев арестовали почти всех, но опять-таки большей части из них приговоры еще не были вынесены.
И только когда поддерживающие Австрийца мятежные гранды заняли соседнюю Каталонию целиком, Генерал не выдержал.
—    Все, Томас, хватит! – отрезал он, услышав очередной отказ. – Ты заигрался.
Беда была в том, что ни Генерал, ни, тем более, Папа, не проходили той школы, какую прошел Томазо. Да, они понимали, что в игре «кто кого переглядит» выигрывает лишь тот, кто сумеет не отвести глаз, но никто из них никогда не играл в эту «игру» в запертом темном зале, с опытными, циничными монахами на той стороне. Томазо «играл», и ставка в этой игре был он сам, а в память об этом все его тело было покрыто шрамами.
Вот только теперь его противниками могли стать и теряющие терпение люди Ордена, включая Генерала.
—    Хорошо, — согласился Томазо. – Начинаем.
***
Все кончилось, когда в Сарагосе одновременно сожгли около восьмисот евреев – от двенадцати до девяносто двух лет. Преследования, как по команде, прекратились, а все свободные силы инквизиция бросила на сортировку конфискованных еврейских архивов.
Бруно это не расстраивало; к тому времени он стал владельцем доброй полусотни домов, огромной библиотеки по астрологии, алгебре и геометрии, приличной суммы денег и небольшого пригородного поместья. Туда он, кстати, перевез и отца, и астролога.
Олаф давно уже ходил сам, постепенно отважился поглядывать на окружающий мир, и наступил миг, когда он попросил дать ему инструменты. Понятно, что Бруно мгновенно привез в поместье целую часовую мастерскую, но Олафа заинтересовали только самые маленькие инструменты.
—    Я маленький человек, — опустив голову, произнес он, — и я хочу сделать маленькие куранты… вот такие.
Бруно опешил: Олаф показывал пальцами размер перепелиного яйца.
—    Зачем тебе куранты, как яйцо? – кое-как, жестами, спросил он глухого отца.
Олаф опустил голову еще ниже.
—    Я долго сидел в камере. Очень долго. Я очень скучал по часам. Но камера маленькая, а куранты большие. Если бы у меня были маленькие куранты, я мог бы спрятать их в задницу, и охрана бы их не нашла. А я бы их вытаскивал и смотрел, сколько времени уже сижу.
Бруно прикусил губу.
—    Я привезу тебе самые маленькие инструменты, какие найду. Надеюсь, что ювелирные подойдут…
А к ночи, когда дворецкий укладывал Олафа спать, Бруно отправлялся в библиотеку, садился рядом с астрологом, и начинал изучать то, что оказалось прекраснее всего, — небо. Из толстых, витиевато написанных книг следовало, что оно походит на обычные часы.
—    Это Великий Индиктион, — разложил последнюю, самую главную таблицу астролог.
—    А что это?
—    Звезды постоянно перемещаются, — серьезно произнес астролог, — но еще египтяне выяснили, что когда проходит 532 года, звезды становятся в то же самое положение. И все повторяется. Как на циферблате.
—    Но кто же тогда Часовщик? – потрясенно выдохнул Бруно. – Кто заводит эти куранты? Неужели Бог?
—    Я не знаю, — честно признал астролог, — я знаю одно: человеческая судьба, да и судьбы стран и провинций тесно связаны с движением звезд.
Бруно впился глазами в таблицу. Получалось так, что и разрушение невидимых часов Арагона, и создание новых невидимых часов – с пока еще неясной целью – прямо зависят от перемещения небесных светил. И это было совершенно логично, ибо каждая шестеренка курантов неизбежно зависит от механизма в целом; лишь благодаря ему она и вращается!
«Как я мог этого не понимать раньше?!»
А на следующий день Бруно вызвал к себе Главный инквизитор.
—    Руис Баена?
—    Да, святой отец, — кивнул Бруно.
—    Это ведь ты описывал и сортировал еврейские архивы…
Бруно насторожился. Слишком уж многое из архивов он позволил выкупить самим евреям.
—    Да, святой отец, — стараясь не делать паузы между его вопросом и своим ответом, признал он.
—    И конфискованные долговые расписки описывал и отправлял в Сан-Дени ты…
—    Да, святой отец.
—    Значит, тебе и оставшиеся архивы в Сан-Дени везти, — удовлетворенно чмокнул губами Главный инквизитор. – Кстати, это ведь именно они тебя к нам направили…
Бруно напрягся. В Сан-Дени, главный монастырь Ордена и крайне опасное для чужака место, можно было попасть или случайно, — как он сам когда-то, – или по их собственному запросу.
«Неужели по мне был запрос?»
Ему было очень не по себе. Но отказаться было немыслимо.
—    Как прикажете, святой отец.
***
Томазо лично просмотрел свезенные изо всех провинций Арагона архивы ссудных лавок и обменных контор и лично отложил в сторону первоочередные. А потом он выехал в Каталонию и в качестве пробы попросил о личной встрече одного из провинциальных грандов – сеньора Франсиско Сиснероса.
Как ему чуть позже рассказали агенты, Сиснерос долго колебался, надо ли ему принимать приглашение столь низкого происхождением человека, но Томазо понимал, на какие клавиши следует нажимать, чтобы заинтриговать человека. И не ошибся: услышав, что сеньор Хирон прибыл с поручением от Короны и Ордена, гранд не утерпел и довольно быстро нашел его в маленьком гостином доме маленького каталонского городка.
—    Вы, как я понимаю, сеньор Томазо Хирон? – спросил высокородный гранд, как только вошел.
—    Совершенно верно, — изящно поклонился Томазо.
—    И что у вас за дело?
Томазо жестом пригласил гранда присаживаться и присел сам.
—    Речь идет о ваших долгах.
—    Моих долгах? – опешил гранд и тут же начал наливаться гневом. – Ну-ка, объяснитесь… и вообще… вам-то какое дело до моих долгов!
—    Вы должны королю, — пожал плечами Томазо, — и, разумеется, Ордену.
—    К-королю? – выпучил глаза гранд и огромным кулаком застучал себя в широкую грудь, — Я? Должен?! Королю?!! Да, еще и Ордену! Да, как ты смеешь?!
Томазо пожал плечами, сунул руку в тубу хорошей кожи и вытащил свиток. Протянул Сиснеросу и, не дождавшись встречного движения руки, положил свиток на стол.
—    Здесь нотариальные копии ваших долговых расписок.
Гранд – все еще не в силах успокоиться – гневно пыхнул и небрежно взял свиток со стола. Развернул, вчитался и в совершенном изумлении поднял брови.
—    Откуда это у вас?
Томазо усмехнулся, — теперь он мог себе это позволить.
—    Это ведь ваши долговые расписки?
Он совершенно намеренно не ответил на вопрос – просто, чтобы гранд понял, что их позиции, по меньшей мере, равны. Но и гранд не собирался уступать.
—    Я спросил, откуда это у вас, — уже с угрозой повторил он.
—    Вы и сами прекрасно знаете, откуда, — решил немного сдать назад Томазо, — из архива Исаака Ха-Кохена. И это – ваш заем. Ведь так?
—    Да, это мой заем, — мрачно признал гранд и швырнул свиток обратно – почти в лицо, — но ни короля, ни Орден, ни, тем более, тебя это дело не касается.
—    Ошибаетесь, — покачал головой Томазо. – Дело в том, что Исаак Ха-Кохен был крещен, а около полутора месяцев назад его арестовал Трибунал…
Сеньор Франсиско мрачно жевал ус и явно не собирался это никак комментировать.
—    А три недели назад Исаак Ха-Кохен был признан виновным в жидовской ереси и приговорен к конфискации всего имущества и последующей релаксации*.

*РЕЛАКСАЦИЯ — (relaxatio). Акт, которым инквизиторы передают преступника светскому судье для присуждения к уголовной каре

Гранд непроизвольно напрягся, и Томазо понимал, почему. Из переданного братом Агостино секретного реестра следовало, что Ха-Кохены неоднократно помогали гранду, и старый меняла оправданно ожидал того же.
«Но ты не помог…» – промелькнула у Томазо ненужная, в общем-то, мысль, и прошлое снова заявило о себе – тянущей болью в сердце.
Там, в монастыре, много лет назад, они с Гаспаром кидались на помощь каждому, – едва отбрасывали противника назад, а потом им самим стало туго, и вот здесь и стало ясно, кто есть кто. Да, из тех, кто струсил, в Орденскую школу не прошел никто, но почему-то легче на сердце от этого не становилось – ни тогда, ни сейчас.
—    Это личное дело Исаака Ха-Кохена, — насупился гранд, — я к его жидовской ереси никакого отношения, слава Всевышнему, не имею.
—    Верно, — легко согласился Томазо, — но по закону, кстати, утвержденному Кортесом, конфискованное имущество еретика переходит Церкви и Короне. В число этого имущества входят и ваши долговые обязательства – все до единого.
Сеньор Сиснерос побледнел, а на его висках выступили крупные капли пота.
—    Таким образом, — завершил Томазо, — вы теперь должны не терпеливому Исааку Ха-Кохену, а Его Высочеству и Церкви.
Гранд шумно глотнул. Он явно был в растерянности и не мог решить, как на это реагировать.
—    И сколько?..
Томазо развернул так и валяющийся на столе перед ним свиток, разгладил и, прижав ладонью, ткнул в цифры пальцем.
—    Здесь указано, что вы обязались вернуть заем той же монетой, какой брали, — напомнил он, — и по нынешнему курсу это означает, что вашего родового поместья уже не хватает.
—    Да, я тебя!.. – рванулся через стол сеньор Сиснерос, пытаясь ухватить Томазо за грудки.
Томазо отскочил.
—    Мерзавец! – перекатился через хрустнувший стол гранд и выхватил шпагу. – Иди сюда!
Томазо тоже вытащил шпагу, легко пропустил кинувшегося гранда мимо себя и уже на излете ткнул его острием под колено. Гранд взревел, попытался развернуться и, не понимая, что с ним происходит, рухнул на пол. А Томазо подошел к столу, взял нотариальную копию и уже с полным правом швырнул ее поверженному гранду в лицо.
—    Если вы не признаете долга, я поставлю об этом в известность всех рыцарей королевства, — внятно произнес он. – Вы понимаете, что это будет означать для вас.
Лицо силящегося встать гранда приобрело густой свекольный цвет. Он понимал.
—    А если признаете, король… может быть… пожалует вам ваше поместье обратно.
***
В считанные недели в аналогичном положении оказались практически все мятежные гранды Кастилии, Каталонии, Валенсии, Арагона и Наварры. Каждый из них десятки раз закладывал земли и поместья, чтобы построить океанский корабль или выступить на войну. Почти никто из них не собирался защищать евреев, полагая, что с гибелью заимодавца исчезнет и сам заем. И никто и представить не мог, что наследниками их долгов по закону станут Церковь и Корона – те, с кем они и сцепились.
Но главное: все они были заложниками своей фамильной чести. Не отдать долг было для грандов так же естественно, как плюнуть, но вот допустить огласку… это было так же немыслимо, как при множестве свидетелей бежать с поля боя.
***
Бруно, в числе множества других присланных в Сан-Дени приемщиков, завели в огромный, до потолка набитый связками документов зал, а затем дверь скрипнула, и на пороге появились два здоровенных монаха – с третьим на руках.
—    Вон туда, — распорядился едущий на своих собратьях монах, — за стол.
Монахи пронесли его за стол, усадили, пододвинули стул, бережно поправили под столом безжизненные ноги, разложили на столе бумаги и, почтительно поклонившись, вышли. Бруно пригляделся, и внутри него похолодело, — за столом сидел тот самый монах – с вилкой в пояснице.
—    Ну, что, детки, — наклонился над столом принесенный на руках монах, — будем знакомиться. Меня зовут Гаспар.
Бруно опустил глаза вниз и тут же заставил себя поднять подбородок чуть выше – так, чтобы не отличаться от остальных.
—    Работа у вас будет нудная – смерть, – с усмешкой предупредил Гаспар, — но вернуться назад до того, как она будет закончена, даже не надейтесь.
—    А что мы будем делать? – подал голос кто-то.
Гаспар улыбнулся и обвел руками вокруг себя.
—    Сортировать еврейские архивы – все, до последней бумажки.
Монахи охнули.
—    Я не могу задерживаться надолго, брат Гаспар, – вышел вперед один из них, — у меня работы в Уэске – невпроворот.
—    Имя, — коротко распорядился Гаспар.
—    Кристобаль, — сделал еще один шаг вперед монах, — брат Кристобаль де ла Крус.
Гаспар кивнул, достал из стопки лежащих на столе бумаг одну и некоторое время что-то в ней высматривал.
—    А… вот, нашел. Кристобаль де ла Крус. Присвоил из имущества Церкви и Короны два публичных дома, три питейных заведения, цирюльню и шестнадцать харчевен… Ого, какой размах!
Монахи замерли. Здесь, по запросу Ордена, были собраны одни приемщики, и без греха не был никто.
—    Я могу тебя вернуть назад, Кристобаль, — с выражением крайней симпатии на лице кивнул Гаспар. — Даже карету дам… вместе с почетным караулом. До самой камеры под руки доведут…
В зале мгновенно воцарилась тишина.
—    Но если вдруг передумаешь и захочешь остаться с нами… чтобы работать, как маленький послушный ослик… несколько месяцев подряд… за тарелку похлебки, я тебя пойму и отговаривать не стану.
По залу пронеслась волна вздохов.
—    А что потом? – набрался отваги кто-то сзади.
Гаспар улыбнулся.
—    Поймите, деточки мои, ваше будущее делается здесь, в этом зале. Не в Уэске. Не в Сарагосе. И даже не в Мадриде. Только здесь. Так что, мой вам совет: постарайтесь мне понравиться.
Монахи потрясенно молчали.
***
Гаспар отдал первые распоряжения по сортировке и откинулся на спинку стула. Когда стало ясно, каких размеров достигло в Трибуналах воровство, кое-кто в Риме потребовал чистки – по всем правилам – со следствием, приговором и релаксацией в конце. Чтоб неповадно было…
Лишь с огромным трудом Генерал уговорил Папу этого не делать и оставить все, как есть. К тому времени следователи Ордена уже прижали нотариусов и знали схемы присвоения, как свои пять пальцев. Следующим звеном были приемщики.
В силу своего положения приемщики знали больше, чем нотариусы. Многое похищалось, минуя юридическое оформление, — прямо из домов еретиков и евреев. Теперь следовало постепенно привести приемщиков к той мысли, что сотрудничество с Орденом для них – единственный выход, а значит, нужно рассказать, а затем и собственноручно записать все и обо всех – вплоть до Комиссаров и епископских племянников.
Гаспар усмехнулся. В такой ситуации только полный дурак стал бы судить проворовавшихся инквизиторов, ибо страх разоблачения держит человека в повиновении не хуже стального крючка и куда как сильнее, чем само разоблачение. А значит, не пройдет и года, и агентами Ордена будет наполнена вся Святая Инквизиция – сверху донизу. И будут они работать на Орден всю их жалкую жизнь. И чем выше поднимется каждый из них по лестнице славы и заслуг, тем сильнее будет его страх потерять достигнутое, и тем больше пользы принесет он делу Ордена.
«Главное – не передавить и дать понять, что обо всем можно договориться, — оглядел Гаспар бывших приемщиков, — а то побегут…»
***
Бруно поймал на себе взгляд Гаспара уже в конце дня, перед ужином. Обезноживший монах какую-то долю секунды явно силился вспомнить, откуда он знает этого приемщика Трибунала, но затем его отвлекли, и кто такой Руис Баена на самом деле, он так и не вспомнил.
«Руис Баена?!» – охнул Бруно.
Только теперь до него дошло, что как только Гаспар начнет просматривать огромный список прибывших в Сан-Дени приемщиков детально, он сразу поймет, кто перед ним. Ибо документ на имя Руиса Баены – каллиграфа монастыря Бл. Августина был взят с его обездвиженного тела – там, на кухне епископа Арагонского.
«Бежать, — понял Бруно, – немедленно!»
Похоже, об этом думала чуть ли не четверть бывших приемщиков. По крайней мере, они уже теперь разбились на группы и жарким шепотом обсуждали услышанное.
—    Слышь, брат, — внезапно тронул его за рукав так некстати заявивший о себе Кристобаль де ла Крус, — бежать отсюда надо. Ты не думаешь?
—    Не думаю, — мотнул головой Бруно. – Они не станут нас отдавать под суд. Скорее, попытаются использовать.
Он знал, что экономный мастер, прежде чем переплавить шестерню, проверит, а не пригодится ли она в другом месте.
—    У меня там, в Уэске не только эти шестнадцать харчевен… — с сомнением покачал головой Кристобаль. – Есть за что железные сапожки с угольками надеть…
Бруно понимающе закивал. Он был в еще худшем положении, но обсуждать это не собирался. Неторопливо оглядел монастырский двор: высокие стены, четверо охранников у ворот… медленным шагом прогулялся до монастырской тюрьмы и замер. У стены, в зажимающих голову и руки колодках сидел Амир – черный от загара, обветренный, заросший – и рядом еще четверо морисков.
—    Ты?!
Амир поднял на него мутный взгляд.
—    Ты что здесь делаешь?! – не мог поверить увиденному Бруно.
—    Арестован… — облизнул потрескавшиеся губы соседский сын, – за контрабанду…
Бруно сосредоточился. Бежать из монастыря в одиночку было непросто, но во всем Сан-Дени Амир был единственным, кому он доверял. Бруно окинул взглядом замки колодок – примитивные, как часы на трех шестернях, — он видал и такие.
—    Сегодня ночью уходим, — одними губами произнес Бруно. – Ты пойдешь?
—    Да… — так же беззвучно и решительно сложились губы Амира.
***
Мади аль-Мехмеду предлагали подать в отставку несколько раз, в основном, второстепенные чиновники магистрата. Но судья знал, откуда ветер дует, и уперся.
—    Меня люди избирали. Ждите следующих выборов.
—    Зачем тебе ненужные хлопоты? – мягко уговаривали его, — ты ведь все равно ничего сделать не можешь…
Это было так. Уже когда Олафа сдали Трибуналу, городу, словно сломали хребет, и на казнь Исаака люди смотрели уже, как на неизбежность. Даже те, кому покойный Исаак остался должен деньги по вкладам, не смели просить ни о чем. Церковь и Корона охотно отбирали у приговоренных евреев и еретиков чужую собственность и чужие долговые обязательства, легко рушили чужие сделки, но никому и ничего возмещать не собирались.
—    Грех быть такими корыстными, — как-то пристыдил за неуместный вопрос прихожанина падре Ансельмо. – Инквизиция – это дело Веры, а потому конфискация – не грабеж, не налог, не наследование, а часть справедливого возмездия за грех.
—    Но ведь пострадал не только Исаак, но и я, — возразил прихожанин, — а я-то ни в чем не виноват.
—    Ты имел дело с еретиком, — сухо парировал падре Ансельмо, — и ты считаешь себя чистым перед Церковью?
После этого охота задавать вопросы отпала, тем более что к моменту казни Исаака через трибунал прошла едва ли не четверть горожан. Как правило, никого даже не приходилось пытать: едва осознав, что на них пришел донос, горожане мгновенно принимались каяться.
В этом был свой смысл. То, что брат Агостино не выносит оправдательных вердиктов, люди усвоили крепко. А потому на каждой службе в Церкви Пресвятой Девы Арагонской стояло по два-три десятка человек в позорящих балахонах с желтыми косыми крестами на спине и груди – иногда целыми семьями. И каждый понимал, что это значит: если придет второй донос, они получат статус рецидивистов, а таких, при желании брата Агостино, можно запросто ставить на костер.
И лишь один человек мешал сжечь-таки следующего еретика – старый Мади аль-Мехмед. Каждый раз, когда подсудимому угрожала смертная казнь, судья приносил в магистрат официальный протест и каждый раз отправлял копии протеста королю, Верховному судье и секретарю Кортеса. И каждый раз брат Агостино предпочитал не доводить ситуацию до прямого конфликта. Мади аль-Мехмед все еще оставался одним их авторитетнейших лиц города, а, самое главное, не боялся.
Но время его кончалось. Все некогда сильные мастера едва сводили концы с концами, а слабые, нарушив цеховые традиции, давно работали на монастырь Ордена, который захватил уже и гостиный дом, и красильни, и рынок, а потому город, забыв конституции фуэрос, уже давно жил совсем по иным правилам.
***
Томазо присутствовал на совещании мятежных грандов лично – в качестве оруженосца весьма высокородного барона – одного из старинных агентов Ордена. Но держался он в тени, — были основания…
—    Мы все в одинаковом положении, — первым начал прения все еще хромающий сеньор Франсиско Сиснерос. – У нас у всех отнимут поместья, а потом заставят ходить на задних лапках под обещание вернуть.
—    У меня не отнимут, — подал голос один из грандов-сарацин, — я, слава Аллаху, в Гранадском эмирате займы беру. Туда вашему Трибуналу никогда не дотянуться.
—    Это пока – не дотянуться, — тут же возразили ему. – Если сейчас Бурбонов не остановить, они не только на Каталонию и Арагон, они и на Гранаду лапы наложат.
Томазо наблюдал. Происходило то, чего он и ожидал: раскол. Те, кто не брал займов, или брал там, где нет инквизиции, или успел расплатиться из прошлого урожая, были уверены в себе и готовы продолжать войну.
—    А чего мы опасаемся? – подал голос кто-то из грандов. – Лично я, пока мне приглашение в судебное заседание не вручили, ни королю, ни Папе ничего не должен.
Томазо насторожился.
—    И то верно, — поддержали его несколько голосов, — мои мориски без моего приказа никаких церковных бумаг не признают.
—    А у кого крестьяне, тот и господин!
Гранды одобрительно зашумели, а Томазо прикусил губу. На землях половины арагонских грандов жили мусульмане и язычники – люди крайне консервативные, а главное, преданные своим господам. И если гранды лично не скажут им, что они сами на этой земле более – не господа, судебным исполнителям, а тем более монахам Ордена, там делать нечего. И это означало, что добрая половина грандов будет воевать до тех пор, пока их крестьяне будут пахать землю и пасти скот.
***
Бруно ждал этой ночи, как никакой другой. Заранее, еще на ужине стащил из кухни несколько ножей, смастерил из обломка найденного во дворе стремени простенькую отмычку и начал ждать, когда монастырь отойдет ко сну. Однако перед глазами, изрядно мешая думать о побеге, висела только картина Великого небесного Индиктиона с периодом в 532 года.
Он понимал глубинную правоту астрологии: звезды обязаны влиять на судьбы людей, городов и стран – так же, как большие шестерни вращают меньшие. А с другой стороны, люди тоже участвовали в своей судьбе, а порой и не только в своей. Он сам, будучи еще мальчишкой, обманом привел монашку Филлипину в полный пьяной солдатни бордель, и вдовы из города так и не ушли в пустынь. Чуть позже он убил Иньиго, и цена железа пришла в норму, а жизнь часового цеха наладилась. Прямо сейчас некто неведомый, но определенно человек, а не бесплотный всемогущий дух, менял всю арагонскую жизнь, то есть делал то, что, если верить астрологии безоглядно, под силу только звездам.
Выходило так, что нижние этажи жизни управляют верхними не менее, чем верхние – нижними. И это ломало всю стройную картину астрологического мироздания.
***
Томазо покинул совещание грандов Арагона в совершенном расстройстве. Да, половина грандов уже была готова признать долги, а значит, и власть короля. Но те, кто не брал займов у евреев или изначально опирался на мусульман, в расставленную им ловушку не угодили. В перспективе это приводило к расколу грандов на два лагеря, чего было явно недостаточно. Папа хотел, чтобы гранды воевали с Австрийцем, а не между собой.
«И как мне лишить грандов опоры на мусульман?»
Беда была в том, что морисков не в чем было обвинить. Богатыми они, в общем, никогда не были, а потому и сколько-нибудь серьезных врагов не имели. Да, и пастбище – не лавка, которую можно поджечь или отнять; все земли морисков принадлежали им уже сотни лет, и никто, кроме них самих, на эти земли не претендовал. И, тем не менее, именно налоги, которые мориски платили своим сеньорам, и позволяли мятежу против Бурбона продолжаться.
«Налоги? А что если у грандов отнять налоги?»
В этом что-то было.
***
В этот раз, когда брат Агостино вызвал Марко Саласара для очередной беседы, рядом с Комиссаром сидел человек из Ордена.
—    Сколько у тебя людей? – спросил монах.
—    Четыреста семнадцать, сеньор, — без запинки ответил Марко, — и полгорода сочувствующих.
—    А задание Папы и королевской четы выполнить сумеешь?
Марко вытянулся.
—    Конечно, сеньор! А что нужно сделать?
—    Сарацины… — мрачно произнес гость, встал и прошелся пол комнате.
Глава городского отделения Христианской Лиги замер. Он чувствовал, насколько важно для него то, что сейчас произойдет. Но пока монах молчал.
—    Крестовый поход? – холодея от предчувствий, осмелился спросить Марко.
—    В некотором роде, — кивнул монах.
Внутри у Марко все зашлось.
—    Неужели меня посылают в Палестину?
Монах молчал и только внимательно смотрел на молодого вождя католической молодежи.
—    Нет, Марко, не в Палестину, — наконец-то произнес он.
—    В Лангедок? – вспомнил Марко название французской провинции, с которой не мог справиться даже Людовик, и сам же понял, что это не Лангедок. Там жили гугеноты, а не сарацины.
Монах улыбнулся.
—    Нет, Марко… это намного более важное задание.
Марко растерялся.
—    Да, Марко Саласар, Церковь доверяет тебе гораздо более важное задание, — встал напротив него монах. – Твоя задача привести к вере Христовой твоих соседей.
—    Здешних сарацин? – вытаращил глаза Марко. – Наших морисков?!
Монах кивнул.
—    Но это же невозможно! – затряс головой Марко, — они же упертые, как… как… как ослы!
—    Да, это так, — печально признал монах, — и тем важнее донести до них светоч Христовой веры.
В глазах у Марко помутилось. Сарацинских деревень вокруг города было множество – почти половина.
—    Значит, так, — прошелся по комнате монах, — берешь всех своих людей. Входишь в поселок и начинаешь крестить – всех, от мала до велика.
—    Они не согласятся, — покачал головой Марко.
—    А разве я сказал, что тебе нужно их спрашивать? – резко остановился напротив монах. – Я тебе сказал: крестить!
—    Насильно? – похолодел Марко.
—    Если большой ребенок все еще гадит в штаны, его приучают к чистоте насильно, — процедил монах. – А дело веры поважнее обгаженных штанов. Разве не так, Марко?
Марко молчал.
—    Трех-четырех священников наш монастырь тебе выделит, — пообещал монах, — ну, и человек двадцать инструкторов дадим… покажут, как работать надо.
***
То, что Марко Саласар задумал что-то мерзкое, Мади аль-Мехмед понял, как только ему сообщили, что Христианская Лига в полном составе вышла из города.
—    Куда они пошли?
—    На восток, — показал рукой встревоженный альгуасил.
—    Собирай ребят, мы выезжаем вслед, — распорядился Мади и кинулся во двор – оседлывать мула.
Альгуасил быстро вернулся с подмогой, они – все девять человек – немедленно выехали за восточные ворота и, нахлестывая мулов, бросились в погоню. Вошли в первую же деревню и обомлели: парни из Лиги под руководством вооруженных мушкетами монахов загоняли ничего не понимающих крестьян в расположенный в центре деревни пруд.
—    Мы – люди сеньора Франсиско! – возмущались крестьяне, — и вам он тоже покровительствует! Что вам надо?!
Кое-кто из вырвавшихся из оцепления мужчин сбегал за вилами и теперь пытался отбить своих детей и жен, но, в отличие от легионеров, они все-таки опасались нанести сколько-нибудь серьезный вред.
—    Вперед! – скомандовал Мади и пришпорил мула, а затем, отогнав нескольких человек, выехал на кромку берега. – Марко! Марко Саласар! Иди сюда!
Знающие городского судью крестьяне как-то сразу успокоились, а сквозь толпу пробился Марко в сопровождении двух вооруженных монахов.
—    Что тебе?
—    Ты не забыл, что это земли сеньора Франсиско? Нашего покровителя…
—    Франсиско Сиснерос – предатель, — надменно возразил молодежный вождь. – А эта земля теперь принадлежит королю и Папе.
—    Ты что – спятил? – возмутился судья. – Мальчишка!
—    Кто ты? – прищурившись, оборвал его один из монахов.
«А ведь он чужак…» – мгновенно понял Мади.
—    Я – председатель судебного заседания Мади аль-Мехмед, — с достоинством представился судья и, придерживая шпагу, слез с мула, — а вот кто ты?
—    А я – воин Христов, — с вызовом бросил монах и повернулся к своим, — ну, что братья? Начнем с этого сарацина?
—    Давай! – загудели из толпы.
В следующий миг, оттеснив альгуасилов, на Мади налетели несколько человек. Повалили его на влажную земли, сорвали ремень со шпагой и шляпу и за ворот поволокли к пруду.
—    Что… вы… делаете?! – заорал Мади и в следующий миг его ухватили за шею и силой окунули головой в пруд.
—    Как… вы… — сплюнул грязную воду Мади.
—    Крещается раб божий… — гнусаво затянули над ухом.
—    Как вы смеете?! – заорал Мади, и его тут же окунули – еще раз.
А когда его окунули в третий раз, вокруг стоял такой хохот, словно в деревню приехал цирк из Савойи.
—    Как назовем новорожденного?
—    Да, хоть Маврикием*! Один черт, его добела не отмыть!

*МАВРИКИЙ – христианский мученик. Здесь – игра слов (лат . Mauri, греч. mauros — темный)

—    Ну, вставай, Маврикий! Смотри, как быстро мы тебя человеком сделали…
Мокрый, грязный Мади, покачиваясь, встал на ноги, обвел толпу туманящимся от ярости взглядом и увидел, как крестьяне, один за другим, не желая видеть позора столь уважаемого человека, опускают глаза.
***
Томазо пробил идею о крещении морисков не сразу. Генералу пришлось запрашивать десятки инстанций – от Папы до епископа Арагонского, и каждому нужно было доходчиво объяснить практические выгоды предложения. И все-таки, если бы не явные военные успехи Австрийца, скорее всего, эту идею Томазо похоронили бы, как и множество остальных. Однако Австриец неожиданно пошел в наступление, и Генералу дали добро.
—    Смотри мне, Томас, — цокнул языком Генерал, — головой отвечаешь, если что не так пойдет.
Томазо это знал, а потому следил за донесениями о крещении морисков с напряженным вниманием. То же самое происходило по всему полуострову – и в Каталонии, и в Валенсии, но быстрее всего сводки поступали из Арагона, и пока все в Арагоне шло, как по часам.
Отряды Христианской Лиги под руководством опытных инструкторов шли от деревни к деревне так быстро, как могли. Главное, что понимали все, — нельзя допустить оповещения деревни до того, как ее придут крестить. Поэтому пойманных на дорогах морисков, как возможных гонцов, нещадно убивали. А уже через день-два в окрещенных деревнях появлялись власти.
Все делалось строго по закону. Первым делом новохристианам объясняли, что они теперь обязаны платить церковную десятину. Затем разъясняли, что теперь для них прежний налог – за исповедание ислама – отменяется, а новый – всеобщий – вводится.
Отмена «исламского» налога и была драгоценной сутью идеи Томазо. Тонкость была в том, что «исламский» налог крестьяне платили своему сеньору, а всеобщий шел в королевскую казну. В условиях войны сеньоров и короля это различие было ключевым.
И, Боже! Как же взвыли гранды!
***
Бруно отомкнул замки на колодках Амира и его четырех соплеменников за четверть часа. Вручил им похищенные на кухне разнокалиберные ножи и повел в сад. Он уже приметил место, где можно, не привлекая ничьего внимания, забраться на крышу, а оттуда перемахнуть через стену. Но едва беглецы подобрались к ведущей на крышу лестнице, их окликнули.
—    Эй, братья! Почему не спите?
Бруно остановился, как вкопанный, и медленно развернулся. Прямо к ним шел крепкий и очень самоуверенно держащийся монах.
—    На хлеб и воду захотели? – зло и насмешливо поинтересовался монах.
Бруно лихорадочно думал. Он был уверен, что монах мгновенно поймет, что Амир и его соплеменники – вовсе не монахи. А расстояние между ними все сокращалось.
—    А ну-ка, ну-ка… — прищурился уже совсем близко подошедший монах, — кто это там, в теньке прячется?
—    Живот прихватило, — начал спасать положение Бруно, и уже видел – не выйдет.
И ровно в тот момент, когда взгляд монаха уткнулся в одного из морисков, его глаза округлились. Но не от удивления. Он покачнулся, с трудом переступил ногами и вывернул шею. За его спиной стоял брат Кристобаль де ла Крус.
—    Все, брат, отмолился, — промолвил Кристобаль и резко выдернул узкий длинный кинжал из спины монаха.
Монах еще раз покачнулся и рухнул на спину.
—    Я сразу понял, что ты сегодня же уйдешь, — весело улыбнулся Кристобаль, глядя в глаза Бруно. – Теперь – хочешь, не хочешь, а придется тебе и меня с собой брать.
***
Томазо получил записку от Гаспара в самый разгар крещения морисков.
«Брат! Нас надули! – писал Гаспар. – В списке видевших еврейские архивы приемщиков я обнаружил некоего Руиса Баену. Помнишь это имя?»
Томазо охнул. Документы на это имя Гаспару выписывали при нем.
«Понятно, я в ту же ночь отправил в спальню охрану для поимки, — продолжал Гаспар, — и понятно, что они никого с таким именем в спальне не обнаружили! Понимаешь?!»
Томазо понимал. Вражеский агент пришел, узнал, чем они заняты, и тут же исчез.
«Австрийцы? – лихорадочно соображал он. – Голландцы? Англичане? Кто?!»
Беда была в том, что снятые с раненого Гаспара бумаги были подлинными, — такого было непреложное правило Ордена. С ними можно было проникнуть во все структуры Церкви.
Понимая это, Томазо сразу разослал розыскные анкеты на имя Руиса Баены – по всему Арагону и всей Кастилии. И только в одно место – монастырь Сан-Дени анкеты не ушли, — у Томазо и в мыслях не было, что человек, ранивший Гаспара, рискнет появиться в самом сердце Ордена.
«А то, что я его среди приемщиков не опознал, — продолжал Гаспар, — означает, что бумаги переходят из рук в руки – возможно с момента похищения».
—    Черт! – выругался Томазо.
«Ну, и конечно, надо разобраться, что он делал в Трибунале Сарагосы, — писал далее Гаспар, — судя по привезенным им архивам, этот «Руис» наверняка знает о делишках нашего нового Епископа все или почти все…»
Томазо ненавидяще застонал. Он уже представлял, какой шум поднимется, если компромат на Епископа Арагонского попадет в руки евангелистов или даже «комунерос».
«Держись, брат… — завершил Гаспар, — я Генералу уже повинился и свою порцию схлопотал. Еще чуть-чуть, и пришлось бы уходить в добровольную ссылку на Ватиканские архивы. Теперь – твоя очередь».
Томазо зажмурился и стиснул зубы. Все, что он так долго и тщательно обдумывал, затем пробивал через Генерала, затем готовил и приводил в исполнение, грозило рухнуть. Просто потому, что он недооценил противника.
***

ТРЕТИЙ КУСОК

ЧАС ПЯТЫЙ
***
Вернувшись в город, Мади аль-Мехмет первым делом отмылся, вознес молитву Аллаху, затем надел свой лучший камзол, новую шляпу, приторочил к поясу шпагу – взамен отнятой монахами – и потребовал у магистрата созыва Совета старейшин.
—    Сегодня король переполнил чашу моего терпения, — прямо сказал городской судья оцепеневшему Совету.
—    И что ты собираешься делать? – выдавил уже знающий о происшедшем глава Совета, — мстить?
—    Нет, — покачал головой Мади, — я собираюсь воспользоваться дарованными нам от наших предков конституциями фуэрос – в полной мере.
Старейшины настороженно переглянулись.
—    Что ты имеешь ввиду?
—    Я объявляю королю войну, — внятно произнес Мади, — в полном соответствии с законом, как нарушившему присягу.
—    Но Папа освободил короля от присяги, — осторожно напомнил глава Совета.
Мади горько усмехнулся.
—    Стыдитесь, сеньоры… Не мне вам объяснять, что король давал присягу не Папе, а Кортесу, и только Кортес может от нее освободить.
Уже через час весь город знал, что Мади аль-Мехмед объявил войну и ушел в горы – собирать своих сарацин для борьбы с Папой и Короной. И находились такие, кто жалел, что не может уйти вместе с ним.
***
Беглецы – все семеро – шли всю ночь, молча, не останавливаясь даже для короткого отдыха. Здесь никому не надо было объяснять, что их ждет в случае поимки. А поутру Кристобаль самоуверенно остановил проезжавшую тюремную карету, и они, перерезав альгуасилов, дальше уже ехали с комфортом.
—    Что делать будешь, Амир, — поверив, что худшее позади, спросил Бруно.
—    Отца навещу, — серьезно ответил сосед, — мне вчера сон плохой приснился.
—    А ты, Кристобаль? – повернулся Бруно к товарищу по инквизиторскому несчастью.
—    Да, то же самое делать и буду, — усмехнулся тот.
—    Что – то же самое? – не понял Бруно.
—    Да, деньги собирать… что же еще, — рассмеялся Кристобаль. – Сейчас самое время. Кстати, не хочешь в товарищи?
Бруно удивился. Над этим бывшим приемщиком висела угроза релаксации, а он хотел и дальше «собирать» деньги.
—    Ну, и как ты их собираешься собирать?
—    Смотри, как все просто, — энергично взмахнул руками Кристобаль, — подлинные бумаги инквизиторов у нас уже есть. Осталось выписать себе выездной наряд за именем Главного инквизитора Арагона и – вперед!
—    Что значит «вперед»?
—    Как инквизиторы! Сунули сотню мараведи королевскому гонцу, послали впереди себя письмо, приехали, наорали на всех, чтобы эти дураки хорошенько в штаны наложили, сляпали полсотни доносов на два десятка самых богатых вдов, потребовали их ареста и конфискации и – в следующий город!
Бруно обмер. По сути Кристобаль предлагал встроить внутрь инквизиции паразитический механизм – паразита внутри паразита, театр внутри театра.
«Потрясающе!»
—    Главное, в большие города не соваться, — продолжал развивать идею Кристобаль, — туда, где Трибунал уже есть… а уж дураков на наш век…
«А как же звезды?» – напряженно думал Бруно.
Потому что если Кристобаль сумеет сделать задуманное, то никакой предопределенности нет. Хуже того, «собирая» деньги, предназначенные звездами инквизиции, Кристобаль расстраивает планы Папы, а значит, прямо вмешивается в процессы куда как более масштабные, чем его собственная судьба.
—    Что с тобой? – забеспокоился Кристобаль.
Бруно вытер взмокший лоб.
Это означало одно: как бы низко не находился настоящий мастер на лестнице жизни, он может все.
***
Томазо успел. В считанные дни отряды Христианской Лиги окрестили почти всех морисков Арагона. Пример оказался столь заразителен, что в соседней Кастилии к христианскому походу против иноверия примкнули даже некогда восставшие против Короны отряды комунерос! Само собой, не без подсказки давно внедрившихся во все их структуры агентов Томазо.
Истосковавшиеся по возмездию – хоть кому-нибудь – обнищавшие люди даже не задумывались, что с каждым окрещенным сарацином казна короля только пополняется. То же происходило и в Валенсии – да, и везде, где гранды пытались опереться на своих верующих в Аллаха крестьян.
Понятно, что старейшины морисков отправили несколько десятков делегаций с протестами – и королевской чете, и Папе и даже Главному инквизитору. Они требовали безусловной отмены церковной десятины, как оскорбительной для каждого мусульманина. Они требовали возмещения за причиненное бесчестие. И они требовали признать насильно крестивших их людей конституционными преступниками.
Будь Арагонские власти так же сильны, как и прежде, это могло стать реальностью. Но Верховному судье, обвиненному в подготовке мятежа, не так давно отрубили голову, а депутатами Кортеса – каждым по отдельности – занимались Трибуналы. Так что депутатам было уже не до конституции, а все жалобы морисков рассматривали, в конечном счете, Церковь и Корона.
Томазо присутствовал в качестве одного из консультантов на совещании в Мадриде. И после двадцати двух напряженных заседаний Орден победил. Как было весьма осторожно записано в протоколе, крещение сарацин «признавалось достаточным». А дабы не допустить возврата к магометанству, каждая мечеть, в которой хоть раз принесли святую жертву литургии, объявлялась христианским храмом. Папа мог смело выпускать буллу и поздравлять морисков с надеждой на Спасение, а христианский мир – с пополнением в несколько сотен тысяч насквозь сарацинских душ.
***
Амир со своими единоверцами откололся на полпути к Сарагосе, – так им было намного ближе к дому. Бруно же, в сопровождении неотступного Кристобаля де ла Крус вошел в город и сразу же отправился в свое поместье.
—    Как он? – первым делом спросил он у дворецкого.
—    Кушает хорошо, но спит мало, — начал дворецкий и сокрушенно зацокал языком, — и очень… очень много работает.
—    Это хорошо, — улыбнулся Бруно, — Олафа работа всегда исцеляла.
Преодолевая нетерпение, он дождался, когда поприветствовать его выйдет вся прислуга, и повелел дворецкому выдать всем жалованье на три месяца вперед и немедленно уволить.
—    Но за что, сеньор? – взмолилась прислуга.
—    Тот, кто хочет давать показания Трибуналу, может остаться, — улыбнулся Бруно и вдруг вспомнил сеньора Сиснероса, — я ведь не тиран древнеримский, ваши права уважаю.
Прислуга вытаращила глаза и помчалась вслед за дворецким – получать расчет. И только тогда Бруно жестом предложил Кристобалю обождать его в приемной зале и зашел в мастерскую отца. Обнял и сел напротив, так, чтобы почти глухой Олаф мог различать сказанное и по губам.
—    Как ты?
—    Сделал, — тихо произнес Олаф и указал на лежащий в лаковой коробочке маленький округлый, размером с крупное гусиное яйцо предмет, — вот они.
Бруно осторожно взял предмет и сразу почувствовал его до странности приятную тяжесть. Нажал на кнопку, какая бывает у шкатулок с секретом, и «яйцо» мягко раскрылось.
Это были самые настоящие куранты.
—    Колокольчик некуда прикрепить, — пожаловался Олаф, — места не хватает. А может и ума…
—    Главное, чтоб в заднице помещались, — осторожно поддержал старика Бруно и вдруг понял, что старик только что рассмеялся – тихо, осторожно.
Бруно замер, как стоял. Он даже не знал, чему восторгаться, — этим немыслимо маленьким часам или тому, что старик впервые за все время начал поправляться.
—    Тебе уехать бы отсюда надо, — вздохнул он. – В Беарн поедешь? Под защиту принцессы Маргариты…
—    А почему бы и нет? – пожал плечами часовщик и второй раз за несколько минут засмеялся: — что они – еретики, что я. Какая разница?
А тем же вечером, когда вещи были собраны, Олаф впервые рассказал, как так вышло, что он уехал из Магдебурга.
—    Инквизиция арестовала меня за неудачную шутку в адрес Марии, — тихо произнес он, — и мне грозил костер.
Уже понимающий, как сложно вытащить еретика из Трибунала, Бруно замер.
—    А потом пришел монах, и мы сторговались. Я отдал ему все права на уже изготовленные для епископата часы, а он уничтожил донос.
Олаф усмехнулся.
—    Это были очень хорошие часы… я там для спуска шпиндель использовал, – так никто до меня не делал.
Бруно покачал головой. Он всегда знал, что Олаф гениален.
—    А что монах? – поинтересовался он.
—    Монаха, как я слышал, быстро заметили и даже кличку дали «Часовщик», — вздохнул Олаф, — ну, а я… я не стал искушать судьбу второй раз.
Бруно вытер взмокший лоб.
—    И где этот монах теперь?
—    Не знаю, — покачал головой мастер, — его быстро в Ватикан забрали.
***
Через день после ухода Мади аль-Мехмеда, городские рынки опустели, а через неделю есть стало нечего. Брат Агостино Куадра создал выездную комиссию Трибунала, в надежде конфисковать хоть что-нибудь посетил четырнадцать окружающих город деревень, и в половине из них не обнаружил ни души. А оставшиеся христианские деревни надежно охраняли монахи Ордена.
—    Разворачивай! – грубо, по-хамски орали они в лицо инквизитору, — здесь тебе поживиться нечем.
—    Но…
—    Это наша земля. Понял? И люди здесь наши, — внятно объясняли монахи, — разворачивай, тебе сказали! Пока плетей не получил…
И Комиссар каждый раз был вынужден проглотить обиду и подавать приказ ехать в следующее село. Связываться с людьми Ордена он не рисковал.
А между тем Орденский монастырь все тучнел и тучнел. Все леса вокруг города теперь принадлежали Ордену, а потому дрова можно было купить лишь у них. Все оставшиеся деревни тоже принадлежали Ордену, и монахи брали за мясо и зерно столько, что в считанные недели обобрали горожан до нитки.
—    Не хочешь брать, — смеялись они в лицо покупателям, — иди к сарацинам обратись. Может, подешевле уступят.
Но и у морисков дела шли неважно. Ушедшие в горы крестьяне откровенно голодали. Мужчины гонялись за королевскими обозами и считали огромной удачей отобрать предназначенное армии зерно, а женщины и дети все время искали, чем прокормить в скудной горной местности свой скот. А потому даже те, кто когда-то дружил с морисками, в горы за провизией не ходили. Знали, что бесполезно.
Чтобы хоть чем-то заняться, деятельный брат Агостино даже съездил в усадьбу сеньора Сиснероса и сжег дьявольскую клепсидру. Как ни странно, она – даже без надзора – все еще работала. А через неделю Комиссар узнал, что в город движется сеньор Франсиско Сиснерос.
—    Много у него войск? – холодея от предчувствий, спросил он принесшего весть монашка.
—    Я не видел, святой отец, — мотнул головой тот, — но говорят, что он в ярости и обещает развесить весь Трибунал на деревьях.
Брат Агостино метнулся в монастырь Ордена, однако настоятель сразу сказал, что если гранд идет во главе хоть сколько-нибудь крупного отряда, они вмешиваться не станут.
—    Не надо было его клепсидру трогать, — в лицо Комиссару ухмыльнулся настоятель. – Теперь сами с ним разбирайтесь.
Брат Агостино побежал в магистрат, оттуда – к Марко Саласару, но даже когда он выбил из Марко обещание выступить на защиту Инквизиции, в сердце так и гудела тревога. А потом кто-то принес известие, что сеньор Франсиско уже недалеко от городских стен, и Комиссара как ударили по голове.
—    Распредели своих людей вокруг здания, Марко, — хрипло приказал он, — и человек сорок внутри поставь.
Можно было, конечно, выйти из города и спрятаться в горах, но у брата Агостино было четкое предчувствие, что там его ждет еще более жуткий конец. Мориски насильственного крещения не простили и мстили священникам до сих пор. А к обеду под окнами Трибунала раздался дробный топот копыт, и брат Агостино даже не нашел в себе сил, чтобы подойти к окну.
—    Где этот чертов Куадра?!
Лицо Агостино густо покрылось каплями пота. Этот голос он узнал бы из тысячи.
—    Ну-ка, иди сюда, мерин!
Раздался грохот сапог, дверь широко распахнулась, и на пороге появился отец и покровитель города – в запыленном потрепанном камзоле, с обветренным усталым лицом и светящимися застарелой ненавистью глазами.
Его сопровождали двое гвардейцев. Они окинули зал внимательными взглядами и тут же расположились по обе стороны от дверей.
—    Ну, и что мне с тобой сделать?
Брат Агостино вжался в кресло, и в следующий миг отовсюду – из-за тяжелых бархатных портьер, из-за книжных шкафов библиотеки, из ведущих в другие комнаты дверей повалили люди Марко Саласара – десятки людей.
—    Ты арестован, Сиснерос, — срывающимся голосом объявил Марко и направил на гранда старенький, бог весть, где найденный арбалет. – Сдай оружие.
Через пару минут, после короткой схватки, оставившей всего двух раненых, брат Агостино приказал забаррикадироваться изнутри и лишь тогда пробрался к окну и осторожно выглянул.
Там, внизу стоял весь отряд некогда богатого и могущественного гранда – тридцать всадников, — даже не на лошадях, — на мулах.
***
Мади аль-Мехмед не мог оторваться от Амира долго, пока тот не спросил о матери.
—    Умерла моя ханум, — выпустил сына из объятий Мади. – Простудилась, когда мы в горы уходили.
Некоторое время ждал, пока сын переживает, в общем-то, ожидаемую потерю, и спросил то, что беспокоило его.
—    А почему с тобой только четверо?
—    Всех убили, — покачал головой повзрослевший сын. – Монахи. На границе.
А затем Амир начал рассказывать: как бежал из-под ареста, как пробирался домой мимо озверевших легионеров, как искал отца в городе, а затем два дня бродил от одной пустой деревни до другой, расспрашивая всех случайных встречных. И только потом рассказал об аресте сеньора Сиснероса Святой Инквизицией.
—    Как только Трибунал рискнул? – удивился Мади.
—    Это другой город, — покачал головой на удивление повзрослевший сын. – Люди запуганы. Они за своих жен вступиться не могут, не говоря уже о сеньоре Франсиско. Завтра – аутодафе.
Мади вздохнул и распорядился созывать совет. А когда мужчины пришли и, поприветствовав Амира, расселись вкруг, Мади слово в слово передал все, что только что узнал от сына. И услышал то, что, в общем, и ожидал.
—    Надо в город спускаться.
—    Спасать сеньора Франсиско надо… все-таки он наш господин.
Мади слушал, но сам помалкивал. Он вовсе не питал к сеньору здешних земель и крестьян нежных чувств. Гранд откровенно нарушал конституции фуэрос, а порой и вовсе вел себя, как тиран и злодей. Но сеньор Франсиско был врагом короля, а главное, по сравнению с днем сегодняшним и на фоне нынешних господ сеньор Франсиско выглядел для этих людей средоточием добра и справедливости.
—    Он бы такого не допустил! – постепенно «разогревались» мужчины.
—    Помочь сеньору Франсиско!
—    А инквизиторов перевешать!
Мади терпеливо выслушал всех и поднял руку.
—    Хорошо. Прямо сейчас и выйдем.
Мужчины мгновенно собрались, быстро спустились в долину, нахлестывая лошадей, миновали несколько деревень, смели охрану у восточных ворот и ворвались на центральную улицу. И обомлели.
Отец и покровитель города и всех окрестных земель, низко опустив голову и сложив руки внизу живота, шел посредине заполненной молчащим народом улицы в направлении храма. Вот только был он совершенно голым, а вел его – словно осла, на обернутой вокруг шеи веревке – бывший мастеровой, а ныне служитель Божий с лицом записного шута.
—    О, Аллах! – выдохнули мужчины, а Мади стиснул зубы.
На его памяти инквизиция применяла столь позорящее наказание всего дважды – по самым бесчестным статьям христианского кодекса. И он уже видел, что опоздал. С честью, а значит, и властью сеньора Сиснероса было покончено.
***
Томазо даже не пришлось говорить с каждым, — гранды сдавались один за другим. Первым делом они осознавали, что высосать из обнищавших, да, в общем-то, уже и не принадлежащих им земель, ничего, кроме королевской медной монеты, нельзя. И это было главным. Солдатам следовало платить, лошадей – кормить, оружие и порох – докупать, а нигде, кроме Арагона да мгновенно обнищавшей Франции, медную монету Бурбона, иначе, как лом, не принимали.
Затем они стали узнавать, что судебные исполнители Короны и Трибунал всерьез намерены изгнать их семьи из юридически не принадлежащих им домов, и дело пошло совсем легко. Гранды торопливо признавали короля законным собственником их долговых расписок евреям и, не мешкая, переходили на сторону вчерашнего врага.
Это произошло так быстро, что Каталония, казалось, еще вчера занятая противником, вдруг оказалась занятой союзниками! И, естественно, у Папы и Людовика тут же освободились руки, и мятеж евангелистских «камизаров» в Лангедоке был нещадно подавлен.
Понятно, что евангелисты сразу же пошли на переговоры и, в обмен на свободу веры тут же освободили семейные земли Папы и даже ликвидировали мясника Мариуса – сами. Ну, а его зеркального антагониста – лидера «Кадетов Креста» святого отца Габриэля распорядился убрать уже Томазо. Оставлять в живых этого так и не напившегося еретической крови досыта упыря не рисковал даже Орден.
Но, конечно же, главным следствием перехода грандов на сторону королевской четы, было свертывание восстания морисков. Осознав, что гранды их предали, и у них отныне нет иного сеньора, кроме короля, они постепенно – племя за племенем и род за родом – возвращались в свои деревни. Однако платить церковную десятину насильственно крещеные сарацины отказались наотрез.
—    Что предлагаешь? – спросил Генерал.
—    Оставить их в покое, — прямо ответил Томазо.
—    Папа на это не пойдет, — покачал головой Генерал. – Церкви нужна десятина.
Знающий, что такое арагонский мориск не понаслышке, Томазо лишь покачал головой.
—    Они не будут ее платить.
—    Значит, Папа натравит инквизицию и будет сжигать их одного за другим. Как нераскаявшихся еретиков.
—    Тогда ему придется сжечь всех, — уперся Томазо.
Генерал насупился. Он все чаще признавал, что Томазо обычно прав, но каждый раз это оборачивалось испорченным настроением.
—    Сжечь, значит, сжечь, – наконец-то выдавил он, — невелика потеря… все одно – десятины не платят.
Томазо лишь пожал плечами. Внутренняя война в Арагоне завершилась, и у него созревал следующий этап – тот, который вместе со своими приемщиками наконец-то подготовил несуетный, надежный Гаспар.
***
Бруно принял предложение Кристобаля лишь потому, что не имел собственных планов. Отец, как он смел надеяться, был уже в безопасности, ибо путевые бумаги ему выправили самые настоящие. По своему городу Бруно давно уже не скучал, – таких городков по Арагону было не счесть. Оставалось почитывать взятые с собой еврейскую «Алгебру», греческую «Геометрию» и египетскую «Астрологию» да подыгрывать Кристобалю.
—    Сеньор! – семенил за важно вышагивающим Кристобалем безвестный старейшина безвестного селения, — не губите, сеньор!
Бруно сунул ставшую любимой «Алгебру» подмышку и глянул на Кристобаля. Тот походил на с детства выросшего в холе и роскоши племянника какого-нибудь епископа. Таких на вершине пирамиды инквизиции было большинство.
—    Ваше преосвященство! – повысил планку старейшина, — у нас нет еретиков!
—    Так уж и нет? – не поверил Кристобаль.
—    Вот вам крест! – перекрестился старейшина. – Побожиться могу.
Кристобаль как споткнулся и внимательно оглядел старейшину сверху вниз.
—    А вот и первый грех, — без тени жалости в глазах отметил он, — ибо сказано, не божись, не поминай имя Господне всуе…
Старейшина позеленел и схватился за сердце.
—    Сколько вы хотите, сеньор?..
—    Полторы тысячи старыми, — беспощадно отрезал Кристобаль. – И скажи спасибо, что я вами занимаюсь, а не брат Руис.
Старейшина глянул на молчаливо и непреклонно замершего рядом Бруно и принялся кланяться.
—    Спасибо, сеньоры! Век за вас молиться Господу будем! Всем городом.
Это была настолько привычная картина, что Бруно даже начал подумывать, не оказался ли он снова во вчерашнем или позавчерашнем дне. Если верить тому, что написали евреи в своей еретической «Алгебре» об отрицательных числах, это было вполне возможно.
Теперь он понимал, почему такие книги сжигают. Точное знание позволяло увидеть обман. Евреи знали о монете все, но их изгнали из лавок и контор, и некому стало растворить мараведи в кислоте, чтобы объяснить людям, насколько их обманул король на этот раз. И, в конце концов, король вообще перестал добавлять золото в монету.
Депутаты Кортеса знали все о правах и законах, но их начали хватать за ошибки в вере, и некому стало кричать, что новые законы беззаконны. И Бруно даже подумывал, что наступит миг, когда людей можно будет согнать в стадо, как баранов, и никто даже не вспомнит о своих правах.
Гранды абсолютно точно знали, как надо управлять людьми и страной, но их головы прижали к королевскому колену, и Бруно подозревал, что в Арагоне почти не осталось людей, способных заменить собой негодного короля, — только слуги и рабы.
Неведомый Часовщик выдернул из механизма самоуправления всех, кто мог отличить реальные часы от «кукольного театра».
Но одного неведомый Часовщик не знал: в Арагоне уже появился мастер, видящий его ходы насквозь, а главное, способный построить свои собственные «куранты».
***
Гаспар встретил Томазо радостным покряхтыванием.
—    Ну, как там наши беглецы? Напали на след?
Томазо кивнул.
—    Агенты передали приметы парочки лжеинквизиторов Кристобаля де ла Крус и Руиса Баены. Они даже имена не стали менять, так и ездят по северу Арагона.
—    Вот глупцы, — ухмыльнулся Гаспар, — жду не дождусь, когда их возьмут.
—    Возьмем, — уверенно пообещал Томазо и оглядел ряды столов и скорчившихся за ними бывших приемщиков. – Ты лучше расскажи, как тут у тебя.
—    Практически закончили, — широко улыбнулся Гаспар, — я даже название придумал «Зеленая книга Арагона».
Томазо повторил название про себя и подивился. Название откровенно интриговало.
—    Не уверен, что Генерал его не изменит, но неплохо. А что со списками? Свод уже готов?
Гаспар подтянул к себе стопку исписанной бумаги, выдернул сложенный в несколько раз лист и принялся его разворачивать.
—    Помогай.
Томазо начал помогать, и когда они его все-таки развернули, ахнул. На огромной склейке – в человеческий рост высотой и несколько шагов длиной – ровными рядами шли родословные всех значимых лиц Арагона. Но это не было обычное генеалогическое древо; это было нечто куда как более ценное.
—    Ну, Гаспар… ну, молодец! – не мог скрыть восхищения Томазо. – Мы их всех… на четвереньки поставим!
***
Все началось, когда Томазо впервые просмотрел архив небольшой ссудной лавки. Хозяева-евреи – некогда богатейшие люди в Сарагосе – сильно погорели на войне с марокканским султаном. Война предполагалась весьма прибыльной, но вышло так, что гранд, взявший заем на флот, сложил голову, сам флот сгорел, а обеспечение займа оказалось фальшивым.
Семья так и не поднялась, а когда евреи, поддавшись общему психозу, крестили одного из детей, они потеряли и сына, и записанную на него лавку. Но вот попавшие на склады Трибунала семейные архивы оказались истинным сокровищем.
Менялы весьма тщательно вели то, что они называли «кредитной историей» клиентов. Сколько денег берут, на что, как быстро отдают и отдают ли вообще. Эта «история» с подробной переписью всей когда-либо попадавшей в залог собственности семей сеньоров и была единственной гарантией в рискованном ссудном промысле. И – Бог мой! – чего здесь только не было!
Томазо с оторопью узнал, что богатейшие семьи Сарагосы не всегда были такими, и были времена, когда они закладывали даже своих детей. Эти семьи тогда еще только начинали свое победоносное движение на самый верх – с пиратства, и, случись им прогореть, детей перепродали бы монастырям. Мальчиков тогда ждала кастрация и очередная перепродажа – в Марокко в качестве евнухов или в Рим – для певческой капеллы Папы. Девочки даже на такое везение, понятно, рассчитывать не могли.
Но главное, в отличие от уже давно подчищенных церковных архивов, здесь значились реальные имена – с самой первой взятой семьей ссуды. И выходило так, что три четверти древних христианских родов перемешаны с маврами и морисками, четверть – с евреями, и девять из десяти – с голландцами, греками и прочими еретиками.
Менялы свято хранили эти семейные тайны своих клиентов. Но теперь архивы были в руках у Церкви, и Трибуналу это давало колоссальные возможности. Ибо происходящих от морисков можно было смело обвинять в магометанской ереси, от евреев – в жидовской, а от еретиков – и вовсе в чем угодно.
Томазо оглядел свезенные со всего Арагона, аккуратно рассортированные и уже уложенные на дощатые полки вдоль стен архивы и недобро рассмеялся.
—    Ну, что, сеньоры, ждите!..
***
Когда брат Агостино получил убористо напечатанный в типографии Ордена томик «Зеленой книги», он не поверил своим глазам. Лихорадочно открыл на букве «S», и по его телу пробежала сладостная волна.
—    Ну, вот, Франсиско, и все!
Давно уже признавший долги Короне и безвылазно сидящий в милостиво оставленном ему имении сеньор Франсиско Сиснерос каждое утро появлялся в храме Пресвятой Девы Арагонской в позорящем одеянии с большими желтыми косыми крестами на груди и спине, но Комиссару этого было мало. Слишком уж хорошо он запомнил и былое высокомерие гранда, и свой собственный страх.
—    Дворецкого поместья Сиснероса – ко мне! – немедленно распорядился он, и на следующее утро, перепуганный дворецкий уже стоял перед Комиссаром.
—    Сеньор Сиснерос надевает чистую рубаху в субботу? – сразу приступил к допросу Комиссар Трибунала.
—    Он каждый день в чистой рубахе, — моргнул дворецкий.
Брат Агостино вскочил.
—    Тебя не спрашивают, скотина, о других днях! Тебя спрашивают, надевает ли он чистую рубаху в субботу! В субботу – я спросил!!!
—    Да, — прошептал дворецкий, — надевает.
—    А моет ли он тело в субботу?
—    Да.
—    А ест ли он мясо животных, которым спустили кровь?
Дворецкий на секунду растерялся, но, увидев, какими глазами смотрит на него инквизитор, заторопился.
—    Конечно, святой отец. Благородный сеньор Сиснерос вообще очень разборчив с едой, а тут еще на войне желудок испортил…
Брат Агостино сел и удовлетворенно откинулся на спинку кресла.
—    Садись и пиши.
—    Что писать, святой отец?
—    Все, что только что рассказал.
Сведений, позволяющих сильно заподозрить сеньора Сиснероса в жидовской ереси, хватало. Учитывая, что его бабушка по матери была крещеной еврейкой, это было беспроигрышное дело.
***
Бруно и Кристобаль «собрали» порядка восьмидесяти тысяч старых мараведи на каждого, когда что-то начало меняться. Они входили в город и тут же замечали, что едва ли не каждый десятый ходит в «нарамнике*» с большими косыми желтыми крестами на груди и спине.

*НАРАМНИК – по сути, санбенито – позорящее одеяние еретика

Природная отвага Кристобаля де ла Крус отнюдь не мешала его природной осмотрительности, и он каждый раз расспрашивал, что случилось, и каждый раз они узнавали, что в городе уже побывала выездная комиссия Трибунала.
—    У них книга такая зеленая, — испуганно вытаращив глаза, говорили простоватые арагонцы, — там все грехи человеческие прописаны, даже семь поколений назад!
Бруно и Кристобаль переглядывались, но понять, что это за книга, не могли, тем более что показания менялись от города к городу, а однажды они даже услышали, что в книге этой, дарованной одному чистому отроку сошедшей с небес Пресвятой Девой Арагонской, записаны все грехи людские от самого прародителя Адама. А потом они эту книгу украли – в харчевне, у насмерть надравшегося писаря одного из провинциальных Трибуналов – неподалеку от родного города Бруно.
—    Апокалипсис грядет, братья, — бормотал писарь, — я вам говорю, ибо такого паскудства даже я не видел, а я в инквизиции уже четвертый год…
Кристобаль дождался, когда писарь ткнется лбом в тарелку, сунул книгу подмышку, они выскочили из харчевни и лишь оказавшись в гостином доме, рискнули открыть – где-то посредине.
—    А ведь писарь прав… — впервые без обычной беззаботной усмешки произнес Кристобаль. – Апокалипсис и впрямь грядет.
Внешне благопристойная книга было самым грязным документом, какой они только видели. Ибо вся она, по сути, была полна смертельно опасных доносов – на всех, кто владел хоть чем-нибудь дороже лопаты.
—    Пора завязывать с нашим промыслом, — покачал головой Кристобаль, — это уже никуда не годится…
—    Ты опасаешься Бога? – удивился Бруно.
—    Нет, — мотнул головой Кристобаль, — я опасаюсь тех, кто это все отыскал и поместил под одной обложкой. Я по сравнению с ними – невинное дитя. Найдут, раздавят и пожрут…
И Бруно внутренне согласился. Теперь он понимал суть аутодафе. Это была обычная переплавка. Невидимый Часовщик не был простаком и приспосабливал каждую шестерню на ее новое место, и только тех, кто никуда не помещался, пускал в переплавку. А «расплав» в виде усадеб, земель и богатства вливали в ту форму, какая была сейчас необходима.
—    Ну, что, разбегаемся? – поднялся Кристобаль со стула.
—    Пожалуй, — согласился Бруно.
Он был часовщиком, а не шестерней, а потому его наверняка ждало то же, что и занесенных в «Зеленую книгу» сеньоров. И как только он это признал, дверь с грохотом вылетела, а его и Кристобаля сбили с ног и швырнули на пол.
—    Лежать!
Бруно осторожно глотнул. И сразу же почувствовал, как плотно, как близко к его горлу прижата беспощадная сталь.
***
Амир приспособился к новой жизни далеко не сразу. Нет, он еще попытался, вопреки уговорам отца, как-то устроиться в городе, однако довольно быстро признал: город изменился бесповоротно.
Во-первых, двадцать пять из двадцати шести мусульман города платили Церкви десятину. В селах и тем более в горах этого не было: монахи даже не рисковали там появляться, – знали, что их тут же посадят на вилы, но в городе все было иначе. Живущие в разных концах городские мориски не рисковали бросать вызов самому Папе – и платили. Так что ушедший в горы отставной судья Мади аль-Мехмед был единственным исключением.
Во-вторых, сеньор Франсиско был таки осужден Трибуналом за жидовскую ересь, и теперь у города не было иного покровителя, кроме юного Бурбона. Вот только живущего в далекой Кастилии, под крылышком Изабеллы короля судьба этого города, похоже, совершенно не интересовала.
Наверное, поэтому, возникший, как бенедиктинский, а затем переданный Ордену монастырь фактически и накрыл собой весь город. Теперь монастырю принадлежали все красильни, все кожевенные и ткацкие мастерские, почти все часовые, оба гостиных двора, все четыре бани и даже, как поговаривали знающие люди, публичный дом.
Более того, поскольку половина конфискованных у Сиснероса лучших земель принадлежала монастырю, именно Орден устанавливал цены на зерно и муку, строительный камень и дрова, мясо и молоко. А вместо обвиненных в манихейской ереси учителей детей теперь учили монахи Ордена в здании, принадлежащем Ордену по учебникам, изданным типографией Ордена.
Собственно, город никуда не делся, и на первый взгляд, все шло, как и прежде: охранники служили, мастера трудились, а торговцы торговали. Вот только теперь они все это делали фактически за еду.
По сути, это уже не были прежние горожане. Дошло до того, что хоть сколько-нибудь богатые вдовы, понимая, что ими рано или поздно заинтересуется Трибунал, загодя отписывали свои дома, имущество и сбережения Ордену, и только после этого могли спать спокойно. Тех, кто отказался в его пользу от всего, Орден берег и превозносил.
И, конечно же, когда в надежде найти хоть какую-то работу, Амир отправился к местному лекарю греку Феофилу, он и здесь обнаружил двух монахов.
—    А где Феофил? – поинтересовался Амир.
Монахи переглянулись.
—    А ты ему кто будешь?
—    Я Амир, студент-медик.
—    Крещен? – заинтересовался один из монахов.
—    Слава Аллаху, нет, — с вызовом ответил Амир.
Монаха перекосило.
—    Тогда пошел вон, сарацин недорезанный.
И лишь когда Амир вернулся в горы, он узнал от отца, что люди Ордена прямо предложили греку прекратить переманивать пациентов у монастыря, но Феофил отказался, и тогда его нашли распятым на собственном операционном столе с перерезанным – по сарацинскому обычаю – горлом. А маленькую клинику унаследовал монастырь.
—    Придется мне видно, оставаться здесь, отец, — признал Амир.
С этого дня он только и делал, что ездил от селения к селению. Принимал роды, вскрывал нарывы, извлекал пули после каждого налета на королевские обозы, на практике постигая то, что должен был изучать в классах Гранадского университета. А однажды, приглядевшись к своему изображению в зеркале, понял, что давно уже повзрослел. Заросший черной густой бородой, с широкими плечами и пронзительным взглядом зрелый мужчина ни в коей мере не напоминал приехавшего на каникулы к отцу недоучившегося студента.
***
Комиссар Трибунала брат Агостино Куадра вошел в пыточную и, привыкая к полутьме подвального помещения, несколько раз моргнул.
—    Эти?
—    Эти, святой отец.
Оба уже раздетых догола и привязанных к свисающим из потолка крюкам лжеинквизитора были на удивление молоды.
—    Вы понимаете, что вас ждет? – подошел к одному Комиссар.
Тот повернул к нему на удивление спокойное лицо.
—    Брат Агостино?
—    Да, это я, — улыбнулся Комиссар.
Ему уже приходилось отправлять на костер четыре партии точно таких же самозванцев. Комиссар не терпел чужаков на своей территории и делал все, чтобы даже имя его стало для лжеинквизиторов чем-то вроде пугала.
—    Ты не имеешь права… — пробормотал парень.
Комиссар усмехнулся. Формально он обязан был доложить об этих двоих епископу, но он слишком хорошо знал, что тогда вскроются другие дела этой парочки, и, в конце концов, их отнимет столичный Трибунал. Вместе с захваченными у них набитыми старыми золотыми мараведи кошелями. А у Комиссара на это золото были совсем иные планы.
—    Я вас даже на костер ставить не буду, — с удовольствием процедил брат Агостино, — вы у меня прямо здесь души сатане отдадите. Живьем зажарю.
—    А ведь ты преступник, Агостино… — донеслось со второго крюка, — даже с точки зрения Святой Инквизиции…
Комиссар подошел ко второму. Этот был красавец. Глубокий взгляд, блестящие волосы, гладкая кожа…
—    Жаль, — цокнул языком Агостино, — очень жаль…
Такой красоте место было в его постели, а не на дыбе.
—    Этого пока не трогать, — повернулся он к палачу, — я им вечером сам займусь.
***
Бруно смотрел на пыточные инструменты и поражался тому, как напоминают они ему обычный набор часовщика: клещи, чтобы хватать раскаленный металл, разномерные щупы, большой молоток для клепки шестеренок, небольшой – для доводки… Вот только мастер… Бруно глянул на палача: этот умел только разбирать на части.
Палач по очереди перевернул уже начавшие наливаться малиновым свечением «щупы», и они стали удивительно похожи на тлеющие в небесах звезды. Бруно закрыл глаза, тщетно пытаясь уйти от ощущения неизбежности, а потом где-то рядом послышался с детства любимый запах окалины, и в лицо ему плеснули теплой водой.
—    Сюда смотри, еретик.
—    Что? – открыл глаза Бруно и в следующий миг заорал во все горло от пронзившей все его тело боли.
—    Сюда смотри, тебе сказали, — деловито отложил в сторону использованный инструмент палач и взял новый – побольше.
—    У меня еще деньги спрятаны, — подал голос Кристобаль, — отпусти нас, палач.
—    Нам сеньор Агостино хорошее жалованье дает, — мрачно отозвался тот, — нас этим не купишь.
Бруно с ужасом посмотрел на раскаленный щуп у своего пупка и дернулся в сторону.
—    Тихо-тихо, — ласково, словно лошади, сказал ему палач и, придерживая болтающееся на крюке тело одной рукой, другой медленно-медленно погрузил «щуп» внутрь тела Бруно.
Бруно закричал, а потом вдруг понял, что уже не слышит своего крика, более того, что это – и не крик вовсе, а естественный скрип зажатой в пазах маленькой шестеренки вселенского механизма. Но, вот что странно, этот скрип, эта едва слышимая вибрация звука, передаваясь от шестерни к шестерне, доходила до самой стрелки… и прямо сейчас его отчаянный вопль, полный невыносимой боли, слышало все Мироздание.
—    Я понял, — выдохнул он. – Я все понял.
—    Что ты понял?
Бруно сосредоточился. Выпуклое бугристое лицо палача более всего походило на еще не очищенную от окалины отливку.
—    Я могу изменить положение звезд небесных, — потрясенно произнес Бруно. – Я могу заставить их сойти со своих орбит и этим изменить весь мир.
***
ЧАС ШЕСТОЙ
***
Томазо уважительно поклонился, прошел в зал заседаний и присел слева от Генерала. Сегодня за овальным столом сидели не только Генерал, Королевский секретарь и Главный инквизитор, но и все три казначея – Ордена, Трибунала и Короны.
—    Присаживайтесь, — разрешил Генерал и тут же перешел к делу. – Давайте заслушаем казначеев.
Те переглянулись и, не сговариваясь, уступили первое слово казначею Ордена.
—    Мы заложили на островах Нового Света несколько новых сахарных плантаций, — начал он, — однако рабов не хватает. Король не держит обещаний.
Королевский казначей покраснел. Изабелле так и не удавалось построить приличный собственный флот, чтобы возить рабов самой. А поставлявшие рабов турки и португальцы брали исключительно золотом. А как раз золота Короне отчаянно не хватало – даже на рабов. Но без рабов нельзя было даже заложить сахарную плантацию, а нет сахара, нет и золота. Вечный замкнутый круг безденежья.
—    Нам так и не отдают королевскую долю целиком, — процедил королевский казначей, — на что мы построим новый флот?
—    Эта претензия к Трибуналу, — мотнул головой в сторону казначей Ордена.
—    Нечего на меня так смотреть! – тут же возмутился казначей Святой Инквизиции, — как только приговор выносится, мы отдаем вам все!
Томазо старательно подавил усмешку. Беда была в том, что инквизиция сознательно затягивала дела. До тех пор, пока еретик не сожжен, его имущество – поля, крестьяне, скот – оставались во временном управлении приемщиков Трибунала. И на этом временном зазоре наживались все – сверху донизу. Дошло до того, что следствие по делам иных богатеньких грандов тянулось по три-четыре года, и все это время чиновники Трибунала снимали сливки с чужого добра.
А когда они все-таки доводили дело до костра, а изрядно пощипанное имущество сдавали по описи, начинался бесстыдный дележ, и в претензии были все. Папа хотел новых земель для своих племянников и фаворитов. Епископ Арагонский – для своих. Изабелла, от имени пускающего слюну мужа, требовала доли для себя. И, в конце концов, до собственно казны доходило немного.
—    Корона и так уступила Церкви почти все! – старательно обходя суть дела, кричал королевский казначей. – Плантации – у Ордена! Рабы – у Ордена! А как с Австрийцем воевать, так это – Корона!
Томазо досадливо крякнул. Да, Орден был богат, но какой ценой?! Только железная дисциплина, которую установил Генерал, позволила в кратчайшие сроки основать сотни сахарных плантаций, покупать большую часть вывозимых в Новый Свет рабов, нанимать солдат для защиты своих земель от происков Англии и Голландии, – в общем, работать.
—    Мы даже ссудные лавки евреев Ордену отдали! – продолжал возмущаться казначей короля, — и что с того?! Там сейчас одна медь! А где золото?! Куда оно ушло?!
Томазо, скрывая презрительную усмешку, опустил глаза. Явному успеху и могуществу Ордена постоянно завидовали – все. И никого не интересовало, сколько денег тратит Орден на издание правильных учебников и организацию правильных школ; сколько тратится на подкуп чиновников из вражеских стран и шпионаж; сколько уходит на содержание флота и войск… ну, и, конечно же, сколько забирает из Орденской кассы Папа. А его аппетиты все росли.
—    Тихо! – потребовал внимания Главный инквизитор.
Казначеи, недовольно ворча, умолкли.
—    Я так понимаю, без очередного Крестового похода на еретиков нам просто не обойтись, — внушительно произнес инквизитор.
Томазо насторожился и тут же кинул Генералу значительный взгляд.
—    Мы же дали вам «Зеленую книгу», — напомнил Генерал, — вот и действуйте.
Главный инквизитор насупился.
—    Грандов не так просто тронуть. Они пользуются авторитетом, а главное, у них у всех охрана… Хорошо еще, если одного из десяти удастся арестовать.
—    Это уже не наша проблема, — покачал головой Генерал.
—    Для начала нам нужен удар по главному источнику всех еретических взглядов, — продолжал развивать свою мысль инквизитор, — по евреям.
Томазо посмотрел на Генерала.
—    У них теперь много не взять, – покачал головой старик. – Зачем вам этот, с позволения сказать, удар? Я своей санкции на эту глупость не дам.
И тут произошло неожиданное.
—    У меня есть разрешение Папы, — внятно произнес Главный инквизитор.
Томазо похолодел. Инквизиция в очередной раз нарушила негласный договор не обращаться к Папе без предварительного обсуждения – и явно не из-за пустяка. Похоже, им приготовили серьезный сюрприз.
—    Ну-ка, объясните, что это значит, — потребовал встревоженный Генерал.
—    То, что вы слышали, — серьезно повторил инквизитор. – Папа повелел нам повести борьбу за полное и окончательное очищение страны от еретиков и иноверцев.
Томазо закрыл лицо руками. Да, это был необходимый шаг, но его следовало сделать лишь года через три – не раньше.
***
После нескольких попыток выбить из Бруно хоть что-нибудь, кроме диких восторженных воплей о том, что он может сдвигать со своего места даже звезды, палач послал за врачом и присел в сторонке – обедать. Но Бруно уже не мог остановиться.
—    Кто понимает механику, тот знает, что всегда есть обратная связь, — бормотал он.
Палач покрутил пальцем у виска и сунул в рот кусок курятины.
—    Самый маленький заусенец на самой маленькой шестеренке может остановить весь механизм, — потрясенно продолжал Бруно, — и чем я хуже заусенца?
—    Руис, братишка, с тобой все в порядке? – подал голос со своего крюка Кристобаль.
—    Ты не механик, — мотнул головой Бруно, — а я ведаю, о чем говорю.
Только теперь он осознал все значение малых вещей. Мелкая заноза в стопе заставляет могучего воина захромать и проиграть бой. Мелкая приписка в деле еретика изменяет приговор. А из маленького плевочка, попадающего в утробу женщины, зачинается ребенок.
—    И кто сказал, что я – маленький плевочек в утробе Мироздания – не могу стать больше Бога?
Палач потрясенно открыл рот, да так и застыл с куском курицы в руке.
***
Когда приглашенный врачом брат Агостино вернулся в пыточную, он увидел совершенно другого человека.
—    Я требую сообщения о нашей поимке в Сан-Дени, — жестко заявил уже снятый с крюка лжеинквизитор.
—    Он, точно здоров? – повернулся к врачу Комиссар.
—    Абсолютно, — кивнул тот, — я не знаю, что он говорил о звездах, я не слышал, но уверяю: более здравомыслящего человека еще поискать.
Второй, все еще висящий на крюке пошевелился.
—    А может, не надо, Руис? Думаешь, нас там в объятия заключат?
—    Помолчи, — оборвал его товарищ и пристально посмотрел в глаза инквизитору. – Вы поняли меня? Я требую сообщения о нашей поимке в Сан-Дени.
—    Обойдешься, — презрительно процедил Комиссар, — я с тобой и сам управлюсь.
Передавать в Сан-Дени восемьдесят тысяч старых мараведи он и не думал.
—    Мы с Кристобалем взяли деньги с четырнадцати городов, — усмехнулся лжеинквизитор, — так что братья из Сан-Дени все равно на тебя выйдут.
Брат Агостино стиснул зубы. Связываться с главным нерестилищем, осиным гнездом, змеиным подземельем Ордена он бы не согласился ни за какие деньги.
—    А как они узнают, что я тебя взял? – просто из чувства протеста процедил он.
—    Вон свидетели, — кивнул еретик в сторону врача и палача, — а еще альгуасилы есть…
—    А если они промолчат?
И тогда еретик мотнул головой в сторону лежащих на потухшем горне инструментов.
—    Думаете, в Сан-Дени не умеют этим пользоваться?
***
Новый декрет королевской четы со ссылкой на буллы Папы Римского падре Ансельмо зачитал в присутствии серого лицом, выжатого, как лимон, Комиссара Трибунала – на утренней службе. Упомянув о бесконечной милости Их Высочеств, безропотно сносивших бесчинства евреев, падре извещал, что отныне безграничному терпению Короны пришел конец.
Стоящие в первых, самых почетных рядах Марко Саласар и его помощники переглянулись.
—    Отныне, — возвысил голос падре Ансельмо, — все евреи, под угрозой смерти и потери имущества, обязаны покинуть пределы Арагона и Кастилии в течение четырех месяцев, до 31-го июля сего года. Любой христианин, который укроет еврея или еврейку позже этого срока, будет казнен.
Мастеровые открыли рты, да так и замерли. После того, как Исаака сожгли, а его сын исчез, в их городе не было евреев, но все прекрасно понимали, насколько масштабные события начнут происходить в стране.
—    Но Их Высочества и здесь проявили милость, — улыбнулся падре Ансельмо, — евреям разрешено продать их имущество.
Марко Саласар досадливо стукнул кулаком о бедро.
—    Но, — поднял палец священник, — им запрещено вывозить из страны золото, серебро и другие ценные вещи.
Мастеровые переглянулись. Никакого смысла продавать, если не можешь вывезти, они не видели.
—    Но и здесь монархи проявили милость, — снова возвысил голос падре Ансельмо, — евреи могут вывезти вырученную от продажи медную королевскую монету. Или королевские векселя. Или иные не запрещенные к вывозу товары.
Марко Саласар с облегчением вздохнул. Король выпустил медные кругляши и в два, и в четыре и даже в шестнадцать мараведи, но в других странах их по-прежнему принимали, разве что, как лом. Векселя в условиях войны и вовсе ничего не значили, а не запрещенных к вывозу товаров почти не осталось.
Падре Ансельмо развернул следующий свиток и поднял брови.
—    Воистину, милость Папы и королей безгранична. В случае крещения евреи могут остаться в стране.
По толпе прошел осторожный смешок. Здесь все помнили, что происходит с крещеными евреями – самой сладкой добычей Трибуналов.
—    Однако, дабы обманно крестившиеся не получили права на вывоз золота из Арагона и Кастилии, каждый крестившийся еврей лишается права продавать свое имущество в течение двух лет.
Кто-то истерично рассмеялся, а мастеровые, покачивая головами, сдержанно загудели. Все понимали, что мышеловка захлопнулась, и теперь из страны не выскочит никто – разве что голым и босым.
***
Томазо был взбешен. Как только условия изгнания евреев, были объявлены, цены рухнули вниз. Перепуганные изгои отдавали имущество за бесценок, вот только пользы от этого не было ни королю, ни Трибуналу, ни, тем более, Ордену. Да, кое-кому нравилось, что еврей продает свой дом за осла, а огромный виноградник – за рулон грубого полотна. Но в казну-то от этих смешных продаж поступали крохи! А денег остро не хватало…
Денег настолько не хватало, что королевская чета даже издала указ о полном запрете ростовщичества – теперь для христиан, но от конфискации новых ссудных контор и обменных лавок казна получила только свою же медную монету. Страна была тщательно высосана – и давно.
Единовременное же изгнание десятков тысяч оружейников и парикмахеров, мукомолов и виноделов, земледельцев и пастухов лишь усугубило бы и без того трудное положение казны. И Томазо не желал с этим смириться.
—    Вы должны просить отсрочки, — прямо сказал он дослужившемуся до титула «Дон» Аврааму Сенеору, в свое время взявшего на себя финансовую часть переговоров о браке Изабеллы и юного Бурбона.
—    И что это даст? – зло отозвался Дон Авраам, — перед тем, как вышвырнуть, нас еще и раз двести поимеют?
Томазо недовольно крякнул. Он-то знал, что еврей прав, но и соглашаться с этим было нельзя. Он обязан был приостановить бегство – хотя бы до нового урожая. Армия и так почти голодала.
—    Вас около 53-х тысяч семей, – начал объяснять Томазо, — если королю объяснить, что значит потеря такого количества рабочих рук…
—    Брось, Томазо, — оборвал его еврей, — ни король, ни королева, давно ничего не решают. Все предрешено в другом месте.
Им обоим было ясно, что за изгнанием стоят папские семьи – давно уже богатейшие в Европе. Достигшим всего Борджа и Медичи, Оттобони и Ровере мало было отнять у былых религиозных соперников деньги и влияние. Теперь они высочайше возжелали стереть их с лица земли, чего бы это не стоило Арагону, Польше и прочим окраинам Европы.
Однако вскоре Томазо убедился, что дело не только в пожеланиях Пап. Примерно в это же время он стал получать от агентуры довольно странные донесения: «Сеньор такой-то посетил Комиссара такого-то, после чего Комиссар приобрел часть земель сеньора по еврейской цене…» То есть, даром.
Это выглядело, как самая обычная взятка, однако Томазо насторожило то, что это происходило по всей стране – одновременно.
—    Гранды вошли в сговор с Трибуналом, — на первой же встрече с Генералом предположил он.
—    Взятка еще не сговор, — парировал Генерал. Он определенно получил схожие сведения.
Но Томазо уперся.
—    Это сговор. Потому что, пока Трибунал занимается евреями, он не занимается грандами! А провизии в армии все меньше! И положение Короны все хуже! И грандам это выгодно!
—    Спорная версия, – покачал головой Генерал.
«А может, и тебя купили?» – внезапно подумал Томазо.
Вместо того чтобы бить в точку, по головке оппозиции, то есть, по грандам – строго по «Зеленой книге», Трибунал выдавливал из страны обезденежевших евреев. То есть, откровенно саботировал!
А в тот единственный за все последнее время хороший день, когда он узнал о поимке и доставке в Сан-Дени «Руиса Баены», вышел второй королевский указ – теперь уже об изгнании морисков.
***
Королевский указ об изгнании землякам зачитал Амир, — у старого Мади слишком тряслись руки.
—    … однако к неверным проявлена милость, — медленно, внятно, стараясь донести каждое слово, читал он, — и желающие могут остаться в Арагоне на положении «domestic».
Перед глазами полыхнуло.
—    А что это? – не поняли мужчины.
Амир стиснул зубы.
—    Что это?! – заволновались мужчины, — не тяни, Амир!
—    Домашний раб, — выдавил Амир.
Мужчины замерли.
—    А ты не ошибся? – осторожно поинтересовался один, — там именно так и написано?
—    Я знаю латынь.
Мужчины вскочили, замахали руками, закричали – все, разом, — а Амир тряхнул головой и быстро пробежал глазами то, что было написано ниже.
Корона разрешала остаться в стране и детям – мальчикам моложе четырнадцати и девочкам моложе двенадцати лет. И Церковь милостиво предлагала родителям сдать их детей в монастыри, дабы из них там воспитали хороших служителей Иисуса.
—    С-скоты…
Это было оскорблением – расчетливым и хорошо продуманным.
***
Томазо шел к Генералу в совершенном смятении. Более опасного указа Корона издать не могла. Он уже теперь представлял, как полыхнет по всему Арагону.
—    Я слышал, его взяли… — раздался позади голос Гаспара.
Томазо обернулся. Друг – на руках двух крепких монахов – его уже нагонял.
—    Да, Гаспар, человека с документами Руиса Баены взяли.
—    Когда мне отдашь?
—    Как только сам с ним разберусь.
—    Смотри… — рассмеялся изуродованный ударом двузубой вилки в поясницу Гаспар, — ты мне обещал.
—    А ты веришь обещаниям члена Ордена? – мрачно отшутился Томазо.
Так, перешучиваясь, чтобы сбросить нарастающее напряжение, они прошли к Генералу, и Томазо увидел почти ту же компанию – только без казначеев.
—    Я так понимаю, — развивал свою мысль Главный инквизитор, — или пусть крещеные мориски платят церковную десятину, или пусть выметаются!
—    Они уже совсем обнаглели, — поддержал его секретарь Короны.
Томазо прикусил губу и тут же наткнулся на бесконечно усталый взгляд Генерала.
—    Давайте послушаем, что нам брат Томазо скажет, — вопреки обычаю назвал его правильным именем Генерал и принужденно пошутил, — все-таки главный специалист по изгнаниям и конфискациям он…
Томазо осел на стул и, преодолевая острое желание кому-нибудь врезать, положил руки перед собой.
—    На почти вернувшихся в селах морисках держались все поставки продовольствия в армию, — внятно, преувеличенно спокойно произнес он, — теперь этих поставок нет.
—    О каких поставках вы говорите?! – ядовито рассмеялся секретарь Короны, — да, мы каждую голову скота у них с боем отбирали!
—    Но все-таки отбирали? – впился в него взглядом Томазо, — у вас была эта взятая с боем голова скота!
Он вдруг заметил, что переходит на крик, и заставил себя сбавить тон.
—    Теперь этой головы скота не будет. Не у вас лично, я имею ввиду… у вас всегда все будет. Еды не будет у голодающей армии.
Секретарь Короны густо покраснел, затем стал пунцовым и, не зная, чем на эту неслыханную наглость ответить, возмущенно пыхнул. А за овальным столом повисла гнетущая тишина.
—    У тебя все? — то ли с угрозой, то ли с недоумением спросил Генерал.
Томазо пожал плечами и сцепил руки.
—    Тогда пошли, — кивнул Генерал и встал из-за стола, — простите меня сеньоры, я сейчас вернусь.
Томазо, угрюмо глядя в пол, вышел вслед за Генералом в коридор, и только тут старика прорвало.
—    Ты что за театр здесь устроил?! С чего тебя понесло?!
—    Вы что – не видите, что это сговор? — с трудом удерживаясь от встречной вспышки ярости, спросил Томазо. – Они же встаскивают Корону в новую войну!
Генерал побагровел.
—    Это не твое дело, щенок…
Но Томазо уже не собирался себя сдерживать.
—    Если этот указ не отменить, — с булькающей ненавистью процедил он, — гранды на плечах разъяренных морисков ворвутся в Мадрид, и все кончится. Разве это непонятно?
Генерала как ударили. Он замер, затем яростно крякнул, прошелся по коридору, стукнул кулаком в стену и тут же повернулся.
—    И твоя задача этого не допустить.
Томазо оторопел.
—    Моя?
—    А чья?! – со сварливой яростью поинтересовался Генерал, — ты же у нас самый умный! Вот и думай!
Томазо на секунду замер. Он видел, что на самом деле Генерал в панике, а значит, и Корона, ни Трибунал точно в таком же состоянии.
—    Полномочия, — жестко затребовал он.
—    У тебя и так достаточно полномочий, — отрезал Генерал. – Действуй!
***
Томазо дожидался окончания совещания в коридоре, а потом из кабинета вынесли Гаспара.
—    Ну, что, получил? – весело подмигнул Гаспар изгнанному, словно школяр из класса, однокашнику.
—    Получил.
—    Ничего, — хохотнул Гаспар и парой увесистых хлопков пришпорил своих носильщиков, — ты, главное, «Руиса Баену» не забудь мне отдать…
Томазо хотел ответить резкостью, но лишь махнул рукой и отправился вниз, в подвал. Он и впрямь должен был увидеть, кого, собственно, привезли. И, как ни странно, войдя в камеру, увидел того самого подмастерья из богом забытого арагонского городка.
—    Это ведь ты сломал церковные куранты, когда Олафа арестовали за облегченную мараведи?
Томазо помнил, как этого мальчишку, привязанного за ноги к ослице, протащили мимо него. Его самого именно так, за ноги, волокли в далеком Гоа. И он хорошо представлял, как трудно было этому щенку заставить себя подняться, чтобы начать спасать приемного отца.
—    Я, — спокойно признал бывший подмастерье.
Томазо отвернулся к окну. Он тоже кинулся бы спасать отца. Но этот бастард не боялся, и это было очень странно. Нет, отправленный по месту совершения первого преступления – в инквизицию Уэски – Кристобаль де ла Крус тоже был по-своему отважен, но, судя по материалам допроса, в этой отваге было что-то истерическое. Отважны были и мятежные мориски, но они защищали свою честь. А этот… этот, казалось, был отважен как бы сам по себе. А Томазо знал, что так не бывает.
—    Кстати, а где сейчас Олаф? – повернулся он к парню.
—    В Беарне. Вам его не достать.
Томазо улыбнулся. Бруно не замешкался ни на миг, и он это оценил. Как оценил и то, что Бруно решился послать фальшивый запрос на передачу Олафа в Сарагосу, а затем, расписался в получении арестанта, прекрасно к тому времени зная, что в Трибунале ни одна бумага и ни одна подпись незамеченной не пройдет.
—    Да, ты – не обычная шестеренка, — улыбнулся он.
И тогда что-то произошло. Арестант побледнел и впился в лицо Томазо напряженным, пронизывающим взглядом.
—    Так это вы – Часовщик?!
Томазо оторопел.
—    Я – часовщик?
—    Это ведь вы придумали облегчить мараведи! – сделал шаг вперед арестант. – Вы отдали команду крестить морисков! Вы издали «Зеленую книгу»! Ведь так! Не отпирайтесь!
Томазо как ударили в грудь. Нет, кое-кто мог догадываться об его участии в той или иной компании, но все вместе знал только один человек на свете – Генерал.
—    Откуда ты это знаешь? – прохрипел он.
И тогда бывший подмастерье, бывший писарь и приемщик Трибунала и бывший лжеинквизитор сокрушенно покачал головой.
—    Просто я тоже – Часовщик. Поэтому я понимаю.
***
Бруно очень быстро, с самого начала допроса почувствовал что-то знакомое, долго не мог понять, что, а потом вдруг его осенило: этот столь много о нем знающий сеньор не боится!
Нет, Бруно знал, что такое человек у власти. Он видел множество духовных лиц, которые умели и нападать и, не теряя присутствия духа, защищаться. Он знал нескольких действительно фанатичных аскетов. Он видел уйму наглых, раскормленных епископских сынков и племянников, способных нагнать ужаса на целую провинцию, но все это было не то. Как бы самоуверенно они не выглядели, все они боялись. Этот был другим.
И едва сеньор сказал о «шестеренке», Бруно как пробило. Нет, он вовсе не хотел ни похвастать своим прозрением, ни вообще вступать в разговор; эта роковая фраза вырвалась как бы сама собой. И сразу все изменилось.
—    Ну-ка, присядь, — жестко распорядился сеньор.
Бруно, прихрамывая на подвернутую во время поимки ногу, подошел к столу и осторожно присел на высокий жесткий стул. Местами сожженный во время пытки живот болел.
—    Кто тебе это сказал?
—    Я сам дошел, — пожал плечами Бруно, — и про морисков, и про книгу… это же очевидно.
—    Но кто тебе сказал, что это – мое?!
Бруно посмотрел на вцепившиеся в край стола побелевшие пальцы.
—    Вы единственный человек в Арагоне, который не боится. Других нет.
Сеньор моргнул и отпустил стол. Он явно растерялся.
—    И это, по-твоему, верный признак авторства?
Бруно ушел в себя – на мгновенье, не более.
—    Точное знание освобождает от страха. Вы не боитесь. А значит, вы знаете.
Сеньор задумчиво хмыкнул и отошел от стола.
—    Ты в Бога веруешь? – неожиданно поинтересовался он.
Бруно поднял глаза.
—    Я часовщик. Я верю в механику.
—    Ах, ну да… — саркастично хмыкнул сеньор, снял с полки книгу и швырнул ее на стол, — «враг моего врага – мой друг»… и так далее…
Бруно пригляделся. Книга, которую бросил на стол сеньор, оказалась «Алгеброй», и цитата была взята именно отсюда. Именно в этой доходчивой форме евреи описали правила перемножения отрицательных чисел.
—    Мир намного сложнее, — тихо произнес Бруно, — и ни в «Алгебре», ни даже в «Астрологии» я всех правил не нашел.
Сеньор прошелся по комнате, и в этот миг дверь открылась.
—    Томазо Хирон, к Генералу.
—    Иду, — кивнул сеньор и посмотрел Бруно прямо в глаза, — А ведь ты – еретик. Сознательный еретик.
—    Конечно, — не отводя глаз, пожал плечами Бруно, — как и вы.
***
Генерал так и сидел в зале заседаний – теперь, правда, один.
—    Ну, что, видел своего шпиона? – так, словно ничего не произошло, спросил Генерал.
—    Видел, — кивнул Томазо, – пустое дело, это не шпион.
—    И что ты с ним намерен делать?
—    Допрошу и Гаспару отдам.
Генерал понимающе кивнул, встал и прошелся по кабинету.
—    Я подумал и решил отправить тебя к морискам.
—    Зачем?
Генерал остановился и с насмешкой посмотрел на Томазо.
—    Вот все тебе надо знать! Попробуешь уговорить их признать крещение и остаться в стране.
—    Вы же знаете, что это бесполезно.
—    Конечно, знаю, — вздохнул Генерал, — но сделать это все-таки придется. Поезжай, Томас, поезжай…
Томазо пожал плечами. Генерал знал больше его, и у старика явно были какие-то свои расчеты.
***
Мади аль-Мехмед узнал о визите посланника Ордена от прибывшего из города лазутчика.
—    Он во мне сразу мусульманина опознал, Мади-ага, — задыхаясь от бега и волнения, выпалил юнец, — подозвал и говорит: передай вождю, я сегодня буду.
Мади потрясенно хмыкнул, приказал мужчинам готовить оружие, а к вечеру на перекрытой каменным завалом тропе появился всадник – один.
—    Мир вашему дому! – крикнул всадник.
Мади отложил мушкет в сторону и вышел из укрытия.
—    Зачем пришел?
—    Я пришел с миром, — спустился с коня посланник и подошел к завалу. – Мади?! Мади аль-Мехмед?!
—    Вы?! – потрясенно выдохнул бывший судья.
Перед ним стоял тот самый сеньор с лицом нотариуса, что в свое время отнял у него Олафа Гугенота.
—    Я хочу предотвратить кровопролитие, — с явным усилием выдавил сеньор.
—    Проходите, — мрачно кивнул Мади и повернулся к бойцам. – Пропустить.
***
Томазо честно потратил на уговоры всю ночь. Но, по большому счету, возразить мусульманскому вождю было нечем.
—    Хорошо, Томазо, предположим, что мы не станем воевать, — недобро усмехался Мади аль-Мехмед, – но что тогда?
—    Можно признать крещение… — начал Томазо и осекся, такой зрелой ненавистью повеяло от старика, — или спокойно и организованно выехать из этой враждебной страны и объединиться со своими единоверцами.
Бывший судья прокашлялся, достал из шкатулки текст королевского указа, долго искал нужное место и, наконец, показал его исповеднику.
—    Вот здесь, — ткнул он пальцем в почти затертую от прикосновений строку, — нам запрещено выезжать в Гранаду и те страны, с которыми Папа в ссоре. Верно?
Томазо нехотя кивнул. Указ действительно запретил это.
—    А в католических странах нас ждет совершенно то же самое! – горько рассмеялся вождь, — и куда нам бежать?
Томазо молчал. Морисков охотно принял бы турецкий султан, но переплыть Средиземное море стоило денег. У обычных крестьян таких денег никогда и не было.
—    Значит, нам остается воевать, — подвел итог разговору Мади аль-Мехмед, — до последнего мужчины. И это не придурь выжившего из ума старика. Вы сами загнали нас в состояние войны.
Томазо молчал. Он знал, что это правда, лучше, чем кто-либо другой.
«В конце концов, я сделал все, что мог», — думал он, и, вернувшись в город, первым делом разбудил отсыпавшихся в гостином дворе многократно проверенных в деле доминиканцев. Пора было начинать выполнение второй части приказа Генерала.
—    Ну, что, готовы?
—    Конечно, святой отец, — насмешливо ответил старший, — мы уже лет двадцать как готовы.
—    Тогда к делу.
Доминиканцы принялись переодеваться в мусульманские одежды, затем заказали прислуге завтрак, а Томазо разложил на столе карту и стремительно распределил секторы.
—    Значит, так, — подозвал он жующих монахов, — вот ваши сектора. Каждому свой.
—    И долго нам этим заниматься? – насмешливо спросил старший.
—    Пока у них охота воевать не отпадет, — серьезно ответил Томазо, — вы это и сами увидите.
Доминиканцам поручалось рассредоточиться по всей горной части провинции и систематически уничтожать мусульманских вождей – до тех пор, пока община не распадется или не примет изгнание, как неизбежность.
—    Опасное вы нам дело поручили, святой отец, — хмыкнул старший.
—    Других у меня не бывает, — отрезал Томазо.
***
Бруно сидел в подвале Сан-Дени уже третью неделю и каждый день отыскивал все новые доказательства тому, что понял под пытками. Если бы звезды и впрямь руководили жизнью, то все должно было циклически повторяться, и каждые 532 года, в каждом Великом Индиктионе, точно такой же Бруно должен был сидеть в точно такой же камере и думать точно такие же мысли. И это было бы идеально.
Однако Бруно знал: ни второго такого монастыря, ни второй такой камеры, ни, тем более, второго такого Бруно не будет, ибо шестеренки слишком быстро стираются. И лишь самый бесталанный ремесленник станет заново повторять ту же самую конструкцию Вселенских курантов вплоть до деталей.
«А, может, Господь и впрямь бесталанен?»
Бруно не взялся бы утверждать это со всей уверенностью. Худо-бедно, однако Бог подчинил все живое ритму суток и смены сезонов. Да, и маятники душ, подчиненные колебаниям от добра к злу, неплохо удерживали человека в заданном ритме бытия. И даже намеченный Господом Апокалипсис был уже просчитан.
—    Ибо что такое 24 старца, окружающих Сына человеческого на престоле, как не 24 часа суток?
И, тем не менее, мир жил в полном беспорядке, и самая малая Божья тварь могла изменить почти все. Отсюда, из окна подвала двор неплохо просматривался, и Бруно просто видел доказательства этому – почти каждый день.
На первый взгляд, механическим порядком было пронизано все. Монахи жили строго по приказу: ходили на службу, на работу, отдыхали, играли в салки и расходились по кельям. А однажды в котел с монастырской кашей влетел воробей, и все сломалось – мгновенно. Сначала охнул и метнулся к котлу повар, затем поднялся жуткий хохот, и воробья принялись вылавливать всей братией, затем появился старший по кухне, и, в конце концов, четкий распорядок дня рухнул – целиком.
Даже на третий день монахи все еще вспоминали перепачканного воробья и смеялись, а на четвертый день Бруно впервые услышал здесь же придуманное меткое выражение «как воробей в каше». Стоило его произнести, и монахи тут же понимали, насколько влип человек, а главное, насколько он сломал всем остальным заранее выстроенные ими планы. Словно волна от брошенного в озеро камня, или словно метка охрой при выверке курантов, это выражение переходило от шестерни к шестерне, пока однажды Бруно не услышал его от самого настоятеля – на одном из обычных вечерних разносов.
Нечто подобное собирался сделать со всей Божьей Вселенной и Бруно.
***
Лишь когда Томазо вернулся в Сан-Дени, он вспомнил, что этот странный часовщик так и сидит под охраной, ожидая допроса и суда. Крякнул, спустился в подвал и, как ни странно, увидел перед собой того же самого человека – тощего, бледного, но по-прежнему спокойного. Обычно люди менялись уже на третий день заточения.
—    Что – доводкой занимаетесь? – поднялся ему навстречу арестант.
—    Какой доводкой? – переспросил Томазо и тут же вспомнил, — ах, да, ты опять про свои часы…
—    Доводка всегда отнимает сил больше, чем все остальное, — развел руками арестант. – Мало закрепить шестерни и запустить куранты. Механизм должен еще и притереться…
Он принялся говорить, а Томазо неспешно подошел к зарешеченному окну, взялся за прутья, смотрел на монастырский двор, слушал и, как ни странно, все понимал.
В самом деле, он уже выполнил и ломку старого судебного «механизма» Арагона, и отливку нового. Он выдернул и заменил «регуляторы хода», изменил «передаточное число» шестеренок управления. А теперь в его деле начался этап «доводки» — пусть и несколько преждевременно. Ему, – хочешь, не хочешь, — предстояло убрать «заусенцы» из морисков и евреев и отшлифовать всю эту машину так, чтобы ни у одной «шестеренки» не возникло сомнений, что все идет правильно, чтобы даже самая память о том, что когда-то она исполняла иную роль, не существовала.
—    Но это все пустое, – внезапно улыбнулся часовщик.
Томазо Хирон обернулся и с удивлением посмотрел на арестанта.
—    Почему?
—    Потому что у вас нет цели.
Просидевший три недели в каменном подвале арестант сказал это так спокойно, словно поменялся с Томазо местами, и так уверенно, словно знал его всю жизнь.
—    Т-ты… — вскипел Томазо… и осекся.
***
Он даже не знал, сколько пробыл в этом состоянии, уцепившись за прутья и бессмысленно глядя сквозь снующих по двору братьев. У него действительно не было цели. Когда он был совсем еще маленьким бастардом, он страстно желал стать законным сыном уважаемого всеми отца. Чуть позже яростно доказывал, что обладает большими достоинствами, чем его законнорожденные сверстники. А потом он пришел в Орден – как прыгнул со скалы.
—    Бастард? – мгновенно вычислил его Комиссар и тут же широко улыбнулся, — молодец, что пришел.
Уже на следующий день Томазо изо всех сил дрался за самое себя и знал, что не сдастся – даже ценой жизни. А потом были годы обучения – по восемнадцать-двадцать часов каждые сутки: фехтование, математика, языки, генеалогия, астрология и снова фехтование. А потом он просто работал, постепенно постигая тонкости своего дела.
Он любил свою работу. Но вот цели у него не было.
Вопреки тому, что он сказал Австрийцу, Томазо совершенно точно знал, что не станет не только Папой, но даже Генералом, – никогда. Убедив себя, что титулы и деньги мешают проявлению достоинств человека, Томазо нещадно вычеркнул из списка ценностей и то, и другое.
Он просто работал. Исполняя цели других.
Томазо оторвал занемевшие руки от решетки и повернулся к двери.
—    Охрана!
Тяжелая дубовая дверь со скрипом распахнулась, и Томазо ткнул в сторону Бруно Гугенота рукой.
—    Я забираю его с собой. Пусть начальник караула подготовит бумаги на выход.
***
Амир узнал о гибели отца, когда помогал бабкам принять особенно трудные роды.
—    Как это произошло?
—    Его застрелили, — опустив голову, сказал гонец. – Мы обыскали вокруг все, нашли лежанку из травы, но убийца бежал.
Амир попросил его подождать, вернулся к роженице, а когда двойня все-таки вышла, – слава Аллаху – оба мальчика, да еще и живые, вскочил на коня и к ночи добрался до укрытой в горах общины.
Отца уже похоронили – по обычаю, до захода солнца, и осмотреть рану было невозможно, и тогда Амир вместе с мужчинами сходил к «лежанке» убийцы, оценил расстояние и покачал головой.
—    Это – не обычный мушкет.
—    А что же тогда? – удивились воины.
—    Смотрите, расстояние раза в полтора больше. И при этом он попал.
А когда на следующий день пришла весть еще об одной смерти – в соседнем племени, Амир, принявший власть после отца, приказал послать гонцов во все окрестные селения. Он уже понимал, что происходит.
***
Как и ожидал Томазо, полыхнуло по всему полуострову, именно так, как он и предполагал. И без того оскорбленные насильственным крещением, а теперь еще и сгоняемые с родовых земель мориски Кастилии, Валенсии и Арагона мгновенно стали нападать на королевские гарнизоны, гранды немедленно их поддержали и выслали Короне протесты, и даже пригнувшие головы депутаты Кортеса вдруг вспомнили, что у них когда-то были права.
И только там, где методично работали его люди, все было тихо: вождей мусульман методично устраняли, и общины едва успевали выбрать новых. А потом и там что-то произошло: мусульмане утроили караулы и люди Томазо не могли подобраться к вождям даже на расстояние полутора мушкетных выстрелов.
Понятно, что Генерал, хотя он и не любил морисков и евреев, был вынужден поднять вопрос о недостаточной работе Трибунала на первом же совместном заседании.
—    Вы только делаете вид, что работаете, а гранды продолжают строить козни, — без особой охоты обвинил он Главного инквизитора, — и теперь все наше дело под угрозой.
Томазо видел, как – на долю секунды – зрачки главы всех арагонских Трибуналов скакнули в сторону, однако он тут же взял себя в руки и начал давить на «дело Веры». А той же ночью Генералу стало плохо.
—    Итальянский почерк, — хмыкнул врач-еврей в ответ на вопрос Томазо, — еле успел ему желудок прочистить. Но гарантий никаких.
Томазо подошел к Генералу и согласился: это определенно был яд. Правая щека Генерала собралась в устрашающую гримасу, а дыхание было тяжелым и прерывистым.
—    Мои полномочия, — жестко потребовал Томазо, — пока для нас еще худшим не кончилось.
Генерал скосил левый глаз, и Томазо на секунду оторопел, но подошел таки к шкафу и выдвинул один из ящиков.
—    Здесь?
Генерал прикрыл левый глаз. Правый так и смотрел в пространство перед собой. Томазо быстро переворошил бумаги и в самом низу нашел подписанный Генералом документ. Пробежал его глазами и охнул.
—    Вы предвидели?!
Генерал шевельнул краем рта. А Томазо так и стоял, тупо уставясь в заранее приготовленный Генералом документ, фактически передающий Томазо всю власть над Арагоном, – в обход Совета Ордена.
***
ЧАС СЕДЬМОЙ
***
Той же ночью секретарь Генерала – глухонемой картезианец ознакомился с криво подписанной хозяином бумагой, не поверил, сходил и посмотрел на почти парализованного Генерала сам и лишь тогда выдал Томазо несколько шкатулок с документами.
Томазо открыл первую шкатулку, да так и замер с первой же бумагой в руках. Это была копия письма Австрийца Изабелле. Дон Хуан извещал «сестру», что намерен объявить себя королем по меньшей мере Майорки, Обеих Сицилий, Гибралтара и Валенсии и предлагал поделить Пиренейский полуостров честно, поровну.
—    Какая наглость! – восхитился Томазо, — ай, да бастард!
Мысль о том, что Австриец, как и он сам, незаконнорожденный, так высоко взлетел, доставляла противозаконное удовольствие. Но едва он взял следующую бумагу, все его веселье кончилось. Некий аналитик предрекал Генералу скорую потерю сахарных плантаций Нового Света, как следствие, поражение Папы в Италии и, как следствие, вступление во всеобщую войну московитов, – естественно, на стороне протестантов.
—    Ого! – подивился Томазо. Он предполагал подобное, но лишь как самый худший вариант развития событий.
Далее аналитик писал, что, поскольку продвижение Москвы может остановить только Османский султан, Папа рискует потерять не только Польшу, но еще и Балканы.
—    Матерь Божья… — выдохнул Томазо.
Он понимал, что помощь султана Папе безвозмездной не будет, а значит, потеря Балканского полуострова – реальность. Томазо кинулся просматривать остальные бумаги и вскоре признал, что недооценивал Генерала, — тот, спасая положение, работал, как проклятый.
Чтобы удержать сахарные плантации за собой, нужны были деньги – много денег, причем, немедленно. Истощенное хозяйство полуострова таких денег дать не могло – даже, если бы евреи и мориски остались бы в стране. И ход, который придумал Генерал, был невероятно дерзким.
Судя по бумагам, узнав о подготовке оскорбительных королевских указов, Генерал попытался предотвратить их появление. А когда стало ясно, что это не удастся, от имени Ордена договорился об оптовой продаже всех евреев и морисков в рабство, — как только те покинут пределы Арагона и Кастилии и потеряют подданство, а значит, и формальную обязанность Короны защищать их. Одним из партнеров по сделке была Португальская Корона, умно пообещавшая евреям убежище; другим – марокканский султан, покровительства которого ожидали мориски.
Беженцев предполагалось выдоить в три этапа. Сначала они платили за право убежища в Португалии и Африке. Затем их «облегчали» при прохождении таможенных постов Арагона. Заодно предполагалось по дешевке скупить имущество беженцев, и особенно принадлежащий морискам скот, — армию следовало кормить, а перевезти скотину в Африку мориски все равно не сумеют. И лишь затем, уже на той стороне, неверных продавали работорговцам. Нам, как хозяевам товара, причиталось две трети.
Томазо быстро прикинул возможную выручку: на военный флот для обороны сахарных плантаций в Новом Свете хватало. Даже если половину разворуют епископские племянники.
—    Ай, да Генерал! – потрясенно цокнул он языком.
Только теперь стало ясно, сколь рискованную игру ведет Орден, одной рукой через Трибунал беря взятки с наивных грандов и провоцируя мятежи морисков, а второй – выстилая им дорожку на костер да в рабство.
Понятно, что и протестанты не дремали. Томазо пролистал бумаги, и довольно быстро нашел нужную сводку. Неведомый агент сообщал Генералу, что Англия и Голландия уже ведут с пиренейскими евреями активные переговоры и зовут в свои страны и колонии всех, кто пожелает, — от крестьян до врачей.
—    Еще бы вы не звали… – процедил Томазо.
В условиях затяжной войны квалифицированные мастера решали многое, если не все. И если изгнанные евреи и мориски стали бы работать на врага, исход войны был бы предрешен. Вот только теперь их ждала иная судьба.
—    Только бы суметь… — прошептал Томазо.
Он понимал, на сколь узенькую, тоньше мостика в мусульманский рай, дорожку только что ступил.
***
Когда Амиру сообщили, что марокканский султан, вроде бы как согласен принять всех беженцев-мусульман, он задумался. Кое-кто из морисков прямо сейчас воевал вместе с грандами против короля. Но его люди голодали и давно уже хотели одного – нормальной жизни.
—    А что в Гранадском эмирате нас не ждут? – внезапно засомневался он.
—    В Гранаду еще суметь прорваться надо, — покачал головой принесший весточку купец, — там, у границы на каждой тропе посты. Большей частью доминиканцы – звери, а не люди.
Мужчины понурились. Гранада была и ближе, и понятнее Африки, но с Псами Господними никто связываться не желал.
—    Король обещал пропустить всех желающих до порта Коронья, — сказал купец, — а оттуда в Африку много судов ходит.
Амир расстелил на коленях карту. Означенный порт был не так уж и далеко, но он просто не представлял, как будет перевозить скотину. А главное, Амир слишком хорошо помнил то, что порассказал ему о марокканских властях тот христианин-раб, которому он как-то вправил кишки.
—    Мы идем в Гранаду, — решительно свернул он карту.
—    Зачем, Амир? – недовольно загудели мужчины, — тебе мало погибших?
Амир поднял руку, призывая к тишине.
—    Друг моего врага мой враг, — процитировал он правило умножения положительного числа на отрицательное – еще из «Алгебры», — и если марокканский султан договорился с нашим королем, дело нечисто.
***
Когда Комиссар Трибунала брат Агостино получил очередное распоряжение из Сарагосы, он немного испугался. Теперь Главный инквизитор не настаивал на преследовании морисков, однако, жестко потребовал полного и окончательного приобщения к Церкви скрывающихся в лесах и долах местных язычников.
—    Хорошо написано, — оценил красоту слога Комиссар, — если бы так же и дела шли…
Языческих сел в округе было достаточно. Но вот беда, за сотни лет соседства христианские, мусульманские и еврейские селяне оттеснили их на неудобья. Каждые два-три года монахи, утопая в болотах и огибая жуткие осыпи, кое-как добирались до какой-то части из них и демонстрировали картинки со страшным судом. Перепуганные язычники принимали крещение, а едва монахи уходили, все продолжалось по-старому.
Как говорили Комиссару монахи, иные села из-за неслаженности действий крестили по два-три раза: то францисканцы, то бенедиктинцы, то еще кто. И вот теперь брату Агостино предстояло пройти по их следам и примерно наказать всех, кто отступил от однажды принятой веры в Христа. Но он боялся. Как рассказывали все те же монахи, язычники уже знали, что такое Трибунал.
***
Бруно ничуть не удивился тому, что сеньор Томазо взял его с собой. Он видел, что его коллега одновременно удручен, взвинчен и, как никогда, одинок.
—    Настоящий часовщик всегда одинок, — сказал он сеньору Томазо, когда они в роскошной карете объехали несколько крупных городов и отправились в сторону Гранадской границы.
—    Почему?
Сеньор Томазо был настолько углублен в свои мысли, что даже толком не обдумал, к чему это сказано.
—    Не знаю, — пожал плечами Бруно, — Олаф был всегда один, я всегда один, вы тоже, как я вижу…
—    Я – монах, — отрезал сеньор Томазо, — если ты об этом…
Бруно рассмеялся. Он видело множество монахов. Это веселое, буйное и вечно нетрезвое племя отнюдь не отличалось склонностью к одиночеству. А огромные кладбища убитых Божьими невестами младенцев окружали каждый монастырь.
—    Не в этом дело. Вы – мастер.
Сеньор Томазо удивился и тут же иронично усмехнулся какой-то своей мысли.
—    Какой из меня мастер? Судя по тому, что я недавно узнал, я всего лишь подмастерье. А мастер у нас один – Папа.
—    Нет, — покачал головой Бруно, — Папа – не мастер; Папа – всего лишь заказчик.
—    А в чем разница? – заинтересовался сеньор Томазо.
—    Заказчик наслаждается обладанием, а мастер – созиданием. Вот только первое доступно и зверю, а второе умеет лишь человек.
Он немного подождал, пытаясь понять, дошло ли до сеньора Томазо сказанное, подумал и все-таки добавил то, о чем они уже спорили несколько суток пути.
—    Вы многое разрушили, но вы до сих пор так и не решили, что хотите создать.
Сеньор Томазо тряхнул головой, пыхнул себе под нос, повернулся к Бруно и взгляд у него был полон злости.
—    Ты опять за свое? Ты и впрямь думаешь, что я разрушаю хорошие правильные куранты, чтобы построить полный кукольной лжи театр?
В окно кареты потянуло паленой шерстью, и Бруно сморщил нос и мотнул головой в сторону занявшегося кострища.
—    Это ведь ваша работа…
Сеньор Томазо недовольно крякнул и, подавая сигнал кучеру, ударил кулаком в перегородку. Глянул на Бруно и распахнул дверцу.
—    А ну, пошли.
Бруно дождался, когда сеньор Томазо выйдет, и последовал за ним. Там, впереди стояло штук восемь столбов, и как раз сейчас несколько монахов разжигали солому, которой были обложены дрова. Судя по крайней нищете окружившей место казни толпы, это определенно были язычники, и карали их за хорошо доказуемое поклонение бесам рощ и ручьев.
—    Ты это имеешь ввиду? – ткнул рукой в сторону столпившихся вокруг столбов селян.
Бруно кивнул. Женщины уже начали подвывать, а потом, когда огонь разом охватил ноги изобличенных колдунов и ведьм, поднялся такой вой, что они оба заткнули уши. Сеньор Томазо мотнул головой, приказывая Бруно идти за ним, а потом не выдержал и перешел на бег.
—    Сеньор Томазо Хирон! Сеньор Томазо Хирон!
Бруно вывернул голову и обмер. За ними бежал и кричал так, что перекрывал своим голосом вой сжигаемых поклонников дьявола, тот самый брат Агостино.
—    Сеньор…
Бруно разжал уши, догнал сеньора Томазо и коснулся его плеча. Рев стоял такой, словно деревенские уже попали в ад.
—    Что там еще? – обернулся сеньор Томазо.
—    Сеньор Томазо Хирон! Какое счастье! – подбежал Комиссар Трибунала ближе, — что же вы без предупреждения? Я бы стол приготовил…
Комиссар окинул Бруно вспоминающим взглядом, вздрогнул и вытаращил глаза.
—    Ты?
Но Бруно так и не успел ничего ответить.
—    Где их деревня?! – перекрывая вой, прокричал сеньор Томазо.
—    Там, за рощей! – так же прокричал Комиссар Трибунала.
—    Веди!
Они снова перешли на бег, и лишь за рощей, когда вой перестал резать уши, сеньор Томазо схватил Бруно за руку и затащил в плетеную из прута, кое-как обмазанную глиной и крытую соломой коническую хижину.
—    Смотри!
Бруно огляделся. Земляной пол, грубо сложенная печь, дыра в кровле вместо дымохода, явно слепленный руками кривой глиняный горшок и выдолбленная в куске ствола ступа. Так в их городе мастеровых не жили даже рабы.
—    Они прячутся от веры Христовой уже второе или третье столетие, — обвел рукой обстановку хижины сеньор Томазо, — и для них то, как они живут, — верх счастья и справедливости.
—    Да, это так, — кидая в сторону Бруно панические взгляды, заискивающе подтвердил брат Агостино. – Колдуны они и есть колдуны…
—    Заткнись!
Сеньор Томазо еще раз оглядел хижину и посмотрел Бруно в глаза.
—    Арагон отстал от Европы даже больше, чем они отстали от нас. И нам нельзя прятаться от жизни. Потому что иначе все эти протестанты, итальянцы, турки и московиты будут обращаться с нами, как мы с этими язычниками.
Он замолчал, вздохнул и завершил:
—    Или как с тем, что годится лишь на переплавку… если тебе так понятнее.
***
Амир упорно продвигался на юг, и каждый третий-четвертый день к нему примыкали все новые и новые мусульманские села.
—    А почему в Гранаду? – первым делом спрашивали они, – почему не в Африку?
—    Друг нашего врага – наш враг, — отвечали мужчины, мгновенно усвоившие простейшее алгебраическое правило.
А едва они вышли на ведущую в Гранадский эмират дорогу, стало ясно, что их предупреждали не зря. На деревьях у дороги, через каждые четверть часа пути болтались повешенные мусульмане – по одному, по два, а то и по три человека сразу.
—    Псы Господни… их работа… — шептали женщины, а мужчины все крепче и крепче сжимали оружие и начинали подходить к молодому вождю.
Но Амир уперся.
—    Пугают, значит, сами боятся, — отвергал он всякие попытки отвернуть в сторону указанного Короной порта.
И лишь когда они вышли на границу, даже Амир признал, что слухи были небеспочвенны. Посланные вперед лазутчики сообщили, что ущелье полно доминиканских караулов, а согнанные с окрестных деревень крестьяне спешно возводят стену из сырого кирпича вокруг переправы через реку.
—    А другие тропы есть? – спросил Амир.
—    Есть, – подтвердили разведчики, — и не одна, но там слишком открытое место; пока скот через реку перегонишь, всех перебьют.
—    Значит, туда и пойдем, — принял решение Амир.
***
Томазо проехал по всем предназначенным для изгнанников дорогам, и везде видел одно и то же: в Португалию тянулись длинные, тяжело груженые грубым холстом, низкосортной кожей и прочим не запрещенным к вывозу товаром обозы евреев, а в сторону Короньи, поднимая тучи пыли, гнали свой скот мориски.
Впрочем, агенты сообщали, что целиком загнать мусульман в Коронью не удалось, и едва ли не половина морисков с боями прорывается в Гранаду. Это означало, что выгод от оптовой скупки скотины и продажи рабов что у Короны, что у Церкви будет вдвое меньше. И это было очень плохо.
—    Сколько у вас людей? – первым делом интересовался Томазо, как только посещал приграничные монастыри.
—    Немного, — начинали юлить настоятели, — человек двести-триста…
Томазо требовал книги регистрации, затем бухгалтерские отчеты и моментально доказывал, что триста человек это те, кто находится в стенах монастыря, а если посчитать тех, кто работает в городе, выходит порядка двух-трех тысяч.
—    Полторы тысячи отправить на границу, — приказывал он и оставлял пару своих людей. Чтобы лучше дело двигалось.
И настоятели плакали, били себя в грудь, но людей на возведение укреплений и организацию караулов посылали. А потом Томазо вышел в приграничное ущелье, и увидел, что дело совсем плохо.
—    Наши разведчики обошли окрестные ущелья, — по-военному четко доложил командир гарнизона – крепкий, энергичный доминиканец. – Там все битком сарацинами забито. Только напротив нас восемнадцать племен собралось.
—    Подожди, — не понял Томазо, — а чего они ждут? Почему не пытаются пройти?
—    В том-то все и дело, что они проходят, — болезненно усмехнулся монах, — в соседнем ущелье.
—    Так перекройте и его! – вспыхнул Томазо. – Вы думаете, зачем я вам людей дал?!
Командир покачал головой, приказал привести лошадей и спустя полчаса Томазо выехал на пригорок, окинул взглядом долину и охнул. Вся долина была битком забита беспрерывно вытекающими из окрестных ущелий потоками людей и скота. И все это двигалось к переправе.
—    Вы посмотрите, как все грамотно сделано, — ткнул рукой в сторону брода доминиканец.
Томазо присмотрелся и с горечью признал, что слишком недооценивал предназначенный к продаже «живой товар». Вместо того чтобы, теряя скот и людей, панически бежать, мориски просто скопировали таможенный пост, — но уже к своей пользе. Тайно, видимо, ночами, выкопали рвы – по обеим сторонам брода, посадили туда около полутора сотен мужчин с арбалетами и мушкетами и под их защитой без спешки, методично переправляли на ту сторону стадо за стадом и племя за племенем.
—    Мы даже подступиться не можем, — пожаловался доминиканец, — я за два дня сорок восемь человек потерял.
«Контрабандисты, — сразу понял Томазо, — среди них определенно есть контрабандисты». Только человек, не раз пересекавший границу, мог набраться отваги столь откровенно попирать указ короля.
Но не это было важно. Томазо прекрасно знал, как быстро переносятся новости среди мусульман, а значит, не пройдет и полумесяца, как этой методой начнут пользоваться все.
Для его планов пополнения казны это могло обернуться катастрофой.
—    Сарацин выбить. Укрепления сравнять с землей. Брод перекрыть, — приказал он. — Любой ценой. Солдат я пришлю.
***
Сеньор Томазо принимался спорить с Бруно, едва они садились в карету. И если верить тому, что день за днем рассказывал сеньор Томазо, мастера самых разных стран стремительно усиливали движущие части, переставляли свои шестеренки и меняли регуляторы хода, и тот, кто придумывал самый лучший механизм, получал возможность пустить своих противников на переплавку.
—    А цель? – ехидно интересовался Бруно, — хоть у кого-нибудь из них есть цель?
И тогда сеньор Томазо взрывался, начинал размахивать руками, кричать, что развитие бесконечно… и Бруно немедленно задавал второй вопрос:
—    Я что-то не пойму, сеньор Томазо, а вы сами-то в Бога верите?
И монах тушевался. Потому что идея бесконечного развития в корне противоречила христианской идее Конца Света. И тогда начинал говорить Бруно.
Он прямо указывал, что бесконечная жизнь отнюдь не присуща мирозданию, – ибо все его отдельные части смертны. А значит, и Вселенная – те же подверженные износу башенные куранты, которые однажды пробьют полночь.
Используя сказанное самим сеньором Томазо, Бруно напоминал, что оба лагеря – что католический, что евангелистский – всего лишь навязывают врагу свой чертеж, якобы пригодный для всего мира. Но ни те, ни другие не привели в порядок даже свои собственные «часы».
И он четко указывал на первопричину такого положения – отсутствие цели.
—    А как же власть?! – кидался возражать сеньор Томазо. – Чем не цель?
—    Власть сама по себе бессмысленна, — легко парировал Бруно, — что мне моя власть над купленным металлом, если я не знаю, что из него выковать? У вас нет цели, сеньор Томазо.
И сеньор Томазо умолкал и принимался смотреть в окно – до следующего спора. А Бруно все лучше понимал, что превосходит и этого Мастера.
***
Томазо оспаривал тезисы часовщика все дорогу до Сан-Дени, но оспорить так и не сумел. Власть, как самоцель, это и впрямь было бессмысленно, а никакой иной цели он так и не видел – ни у евангелистов, ни у своих. Это раздражало. Прямо сейчас тысячи и тысячи умных, отважных, сильных «Томазо Хиронов» по обе стороны линии фронта работали, как заведенные, а там наверху так и не придумали ничего сложнее «власти, как самоцели».
Но это было доступно и деревенскому петуху!
Лишь когда Томазо вернулся в Сан-Дени, ему удалось выбросить эту так и не решенную задачу из головы. Генерал чувствовал себя намного лучше, но еще не вставал. Томазо быстро просмотрел почту, и сразу же выделил главное: письмо из канцелярии Папы. Секретарь сообщал Генералу, что направляет ему копию послания Дона Хуана Хосе Австрийского. Томазо развернул копию и замер.
Австриец сообщал Папе, что только что в бою под Павией взял в плен короля Франции.
—    Черт! – воскликнул Томазо и, не веря своим глазам, перечитал эти две строчки, а затем и все письмо от начала до конца.
Сомнений не было: с французским королем произошло невозможное, то, что случается с королями раз в сто лет. И теперь Австриец высокомерно предлагал остановить кровопролитие на достаточно почетных для Папы условиях. Иначе, как предупреждал Австриец, Папа Римский потеряет не только Рим.
Томазо утер мокрый лоб рукавом и кинулся к огромной карте Европы. Теперь менялось все.
—    Черт…
У него было четкое ощущение, что, предлагая мир, Австриец темнит. Томазо снова подошел к карте. Почти весь Пиренейский полуостров контролировался королевской четой, а точнее, поставленными на колени грандами.
«Гранды?»
При наличии поддержки извне гранды могли и подняться с колен.
***
Последний штурм Амир уже еле отбил, — доминиканцы явно вызвали подмогу.
—    Строим вторую линию укреплений, — сразу же после штурма распорядился он, — срочно. А я буду просить вождей о помощи.
И мужчины, уже переправившие семьи и скотину в Гранаду, не возразили ни слова, той же ночью заложили вторую линию, а поутру, когда монахи трех или четырех военных орденов пошли в атаку, они оставили на ровном, как стол, поле еще порядка полутысячи убитыми.
А к полудню подоспела помощь из разбросанных по всем окрестным ущельям племен, — кто с арбалетом, кто с копьем. Уже понимающие, какому опасному врагу противостоят, люди Амира сразу же разобрали новичков по окопам, помогли пристрелять местность, объяснили все сильные и слабые стороны линий обороны и только тогда перешли границу.
—    Так и держите, — пожелал Амир пришедшим на смену вождям, — и через этот брод половина Арагона переправится.
А потом они подошли к первому городу, встали в числе прочих перебравшихся через границу племен у реки, и в первый же день Амира нашел один из визирей Эмира Гранадского.
—    Много еще ваших на той стороне? – первым дело спросил он.
«Ваших, — отметил Амир, — он сказал «ваших», а не «наших»…»
—    Я думаю, двести-триста тысяч, сеньор.
—    И все идут сюда?
Амир вспомнил огромные стада, бредущие в сторону порта Коронья, и вздохнул.
—    От силы половина…
—    Слава Аллаху, — с явным облегчением выдохнул визирь, — а то мы уже не знаем, где вас размещать. Сами понимаете, хорошие пастбища давно заняты.
Амир замялся и все-таки спросил то, о чем думал с самого начала.
—    А Эмир Гранадский… он не думает увеличить свои земли?
Визирь испытующе посмотрел на Амира.
—    Ты о чем?
—    В Арагоне сейчас неспокойно, — волнуясь, начал объяснять Амир, — многие, и даже христиане, королем недовольны, особенно из-за медной монеты. Может быть, имеет смысл ввести на племенные земли морисков армию Гранады? Ну, взять их под защиту…
Визирь улыбнулся.
—    А ты ведь грамотный. Где учился?
—    Да у вас же, в Гранаде.
—    Математик?
—    Медик. Недоучился два года… не успел.
—    Тогда вот, что я тебе скажу, студент, — покачал головой визирь, — даже не думай о войне.
—    Но почему? – начал напирать Амир, — защитить эти земли сейчас некому, обиженных на короля среди наших мужчин много – самое время! Вы походите среди людей, послушайте, что они говорят! Они же, чтобы домой вернуться, будут сражаться, как львы!
—    Все! Хватит! – оборвал его визирь, — ты должен понимать: друг нашего друга – наш друг.
Амир непонимающе тряхнул головой.
—    А разве у эмира Гранадского и Бурбона есть общие друзья?
Визирь кивнул.
—    У Папы Римского и Султана Османского – договор… и крепкий. И вообще, поверь мне: плохой мир с христианами гораздо лучше войны.
—    Вы не понимаете… — покачал головой Амир, — они не остановятся. Никогда. И мы никогда простить не сможем.
***
Томазо почуял, что почва из-под ног все-таки уходит, довольно быстро. После того, как сам король Франции попал в плен, Папа растерялся, и гранды тут же подняли голову: они уже понимали: стоит Австрийцу победить, и Бурбону Арагонскому – конец. Но главное, переходящие границу с Гранадой мориски, увидев, что хороших пастбищ им не дадут, быстро сбивались в землячества и все чаще поговаривали о создании мощной освободительной армии и возвращении в Арагон, — уже как хозяева.
—    Все дело в том, — объяснял специально приехавший из Гранады агент Ордена, — что кое-кто при дворе эмира подумывает о войне – руками наших морисков.
—    Но ведь эмир противник войны… – осторожно напомнил Томазо.
—    Эмир наших морисков еще не контролирует, — развел руками агент, — а главное, если мориски и впрямь вернутся в Арагон, как завоеватели, эмир Гранадский тут будет ни при чем.
—    Как ни при чем? – не понял Томазо.
—    Они – не подданные эмира, — горько рассмеялся агент, — юридически, они все – наши подданные, и эмир не несет за них ровно никакой ответственности.
Томазо посмотрел на огромную карту приграничных районов и понял: если англичане или голландцы доставят в лагеря беженцев хоть сколько-нибудь крупную партию оружия, мориски и впрямь вернутся на свои земли. Но теперь уже, — как хозяева.
—    Черт!
Он поблагодарил агента, приехал к Генералу и выложил все, как есть. И Генерал подтянулся в постели и, с трудом ворочая наполовину парализованным языком, произнес.
—    А вот… теперь… действуй.
—    Я могу… — вопросительно начал Томазо.
—    Можешь! – оборвал его Генерал, — Зажми… их всех! Всех!
Томазо кивнул, вскочил и, что есть сил, помчался к Гаспару.
—    У тебя все готово?!
—    И давно, — улыбнулся Гаспар, — ты лучше скажи, когда мне этого мальчишку отдашь.
—    Не сейчас, Гаспар, — отмахнулся Томазо, — лучше давай-ка, показывай, где у тебя почта.
Гаспар подозвал двух замерших на почтительном расстоянии монахов, и те подхватили своего начальника на руки и понесли в соседний зал.
—    Вот, — широким жестом обвел Гаспар высоченные, в два человеческих роста стеллажи, — здесь все.
Томазо бросился к стеллажам и стремительно просмотрел несколько пакетов на выбор. Все было именно так, как это и было обговорено с Гаспаром. В каждом предназначенном провинциальным Трибуналам пакете лежало одно основанное на «Зеленой книге» и уже готовое к возбуждению преследования дело. И здесь их было… на каждого арагонского сеньора.
—    Рассылай! – распорядился Томазо.
—    Все? – поднял брови Гаспар.
—    Все!
***
Эти шестьдесят восемь увесистых пакетов Комиссару Трибунала Агостино Куадра привез помощник настоятеля Орденского монастыря.
—    Здесь на всех городских сеньоров. Начинайте возбуждать дела сегодня же, строго по нашему списку.
—    Я не могу стольких сразу…
—    Сможешь, — отрезал монах, — или сам туда же отправишься. Или ты думаешь. У Ордена на тебя ничего нет?
Комиссар глотнул. Он так не думал.
—    И что… всех – на костер?
—    Нет, — мотнул головой монах. На костер отправишь только тех, кто не примирится с Церковью. А всех остальных – на войну.
—    На какую войну? – опешил Комиссар.
—    На войну с Гранадой.
—    Но мы же не воюем с Гранадой… — вытаращил глаза Комиссар.
—    А это уже – не твое собачье дело.
***
Общины арагонских евреев обсуждали, что делать дальше, как никогда, горячо и уже раскололись на несколько лагерей.
Большинство считало, что надо принять условия Португальской Короны, то есть заплатить по одному золотому дукату за каждого принятого еврея плюс отдать четверть всех ввозимых товаров и начинать врастать в землю новой родины. Многие, особенно из городских, были склонны принять крещение и остаться, но признаваться в этом более стойким верой сородичам никто не спешил. И лишь единицы были готовы оборвать все корни и правдами и неправдами прорываться в мусульманские либо евангелистские страны, — например, в Швейцарию.
Пожалуй, этих и отговаривали более всего: с риском для жизни переходить границу, чтобы попасть в нищую горную страну, живущую только продажей наемных гвардейцев, это и впрямь было глупо.
—    Поэтому принцесса Маргарита и принимает всякую шваль, что деваться ей некуда, — объясняли те, кто поумней, — нет у этой страны будущего, а значит, и у ваших детей его не будет.
Понятно, что упрямцы начинали говорить, что сами себе все создадут, но, по большому счету, даже они понимали: гарантий никаких.
***
Бруно использовал свою условную свободу целиком. Да, у дверей стоял охранник, но листать стоящие на полках книги охранник не мешал, и Бруно просматривал библиотеку и думал. Его цель всегда была в том, чтобы устанавливать Порядок. Теперь, после посетившего его во время пытки озарения – Вселенский Порядок.
Логических препятствий тому не было – главным образом, потому, что Мироздание и впрямь было построено по принципу курантов. Дотошно изучивший небесную механику Бруно видел: это обычный механизм. Тридцать зубьев-дней месяца командовали женщинами. Двенадцать зубьев Зодиака прямо управляли сменой времен года. 19-летняя шестерня лунного цикла вызывала приливы и отливы. Механика мироздания была согласована во всех своих частях и замыкала полный цикл каждые 532 года.
Звезды и планеты настолько явно действовали на мир, что астрологи даже создали таблицу соответствия между знаком, под которым человек родился, и его судьбой. Но Бруно видел дальше астрологов.
Изучивший множество часов, Бруно знал, как никто: любая шестерня влияет на все остальные. Жизнь это правило подтверждала, и даже воробей мог заставить настоятеля огромного монастыря упоминать о себе через день. И это означало, что любое действие человека, – хотел он того или нет, – заставляет небесные светила содрогаться и… менять ход.
—    Ерунда, — решительно отверг эту версию сеньор Томазо, — чего только люди уже не натворили! А пути звезд, как были, так и остались неизменны.
Бруно рассмеялся. Любой часовщик знал, что мелкие отклонения конструкции часов компенсируют друг друга. Именно поэтому даже самые примитивные куранты столь точны.
—    Люди никогда не пробовали действовать согласованно, — объяснил он, — а если каждый тянет в свою сторону, повозка останется на месте.
Сеньор Томазо нахмурился.
—    Ты хочешь сказать, что если, встав поутру, все люди одновременно топнут левой ногой…
—    Мир лопнет, — закончил мысль Бруно, — и это называется резонанс. Но люди – не дрова, они вовсе не обязаны лежать в рядок.
Сеньор Томазо уставился в пространство перед собой. Похоже, он лишь теперь начинал осознавать, что всю жизнь помогал Церкви использовать людей, именно как дрова.
—    Да, люди – не дрова, — повторил Бруно, — люди – шестерни. И у каждого – своя роль в механизме, который следует собрать.
—    Ты хоть понимаешь, на что замахнулся? – пристально посмотрел на него сеньор Томазо.
Бруно кивнул; он понимал.
***
Едва Генерал дал добро, времени на разговоры практически не осталось, — разве что по ночам. Понимая, что и в Португалию тоже придется ехать ему, Томазо метался из Трибунала в Трибунал, заставляя инквизиторов шевелиться, и недели через две-три, маховики Святой Инквизиции со скрипом стронулись с места.
—    Ваши повара связывают ноги животным перед тем, как их зарезать? – крайне вежливо допрашивали грандов – одного за другим.
—    А мне откуда знать? – как правило, отвечал гранд. – Наверное, связывают; у меня среди поваров есть и мусульмане.
—    И вы это мясо едите?
Гранд начинал нервничать.
—    Следующий вопрос, — не давал ему опомниться инквизитор, — вы едите мясо животных, которые не были зарезаны?
—    В смысле, дохлятину? – поднимал брови гранд.
—    Отвечайте на вопрос, сеньор.
—    Нет, конечно, — брезгливо передергивался гранд, не понимая, что только что положил камень на свою будущую могилу.
«Признал, что соблюдает магометанские обычаи в еде», — аккуратно записывал секретарь.
—    Следующий вопрос, — не позволяя подозреваемому додумать уже сказанное, диктовал инквизитор, — моете ли вы себе руки от кистей до локтей, а также лицо, рот, ноздри, уши, ноги и половые части?
—    Не только… — сжимал кулаки гранд, — я вообще грязи не люблю.
«Признал, что моет тело согласно магометанскому обычаю», — мгновенно записывал секретарь.
—    Моете ли мертвецов и погребаете ли их в непаханой земле? – продолжал инквизитор.
И вот на этом пункте ловились три четверти грандов, фактически все, кто происходил от мусульман. Похоронные обряды сохранялись прочнее всего, даже невзирая на крещение, а доказать их соблюдение было проще простого – по обычной кладбищенской описи.
Одновременно – так же, по всему Арагону – добивали грандов, подозреваемых в ереси жидовской и нескольких ересях евангелистских.
—    Читайте «Зеленую книгу» и высланное вам дело. Там все, что надо, уже есть, — терпеливо объяснял инквизиторам Томазо. – Не получается в жидовской ереси обвинить, пробуйте в евангелистской. Не выходит и там, пытайтесь греческую или армянскую вменить. Работайте, сеньоры, работайте!
Понятно, что поскольку канонического богословия никто из грандов не зубрил, рано или поздно попадались все. А у тех, кто сопротивлялся, инквизиторы брали жену или дочь, племянника или племянницу, и так, по цепочке, собирая каждое неосторожно сказанное слово, добирались до нужного горла. И лишь тогда появлялся человек Ордена.
Предложение было простым и понятным: гранд выставляет посильный отряд и лично выходит на войну с Гранадой, и все грехи ему, как участнику Крестового похода, тут же погашаются.
—    Мы же не воюем с Гранадой… — как правило, потрясенно выдыхал гранд.
—    Пока не воюем… — поправлял его монах.
***
Иосифу не на что было не то чтобы оплатить проезд до Амстердама, как ему советовал отец, но даже купить осла, — все имущество забрала инквизиция. И потому он долго шел пешком.
Дорога была утомительной и непростой. Во-первых, почти на каждом крупном перекрестке приходилось останавливаться и ждать, пока через дорогу, в сторону Короньи пройдут стада коров. Мусульмане понятия не имели, как погрузят все эти стада на корабли, и сколько с них возьмут за перевоз, но оставлять скотину королю не собирались.
Во-вторых, почти в каждом городе их ожидали молодые энергичные ребята из Христианской Лиги, и евреев снова и снова обыскивали, выуживая из потайных мест припрятанные деньги, золотые и серебряные женские украшения и прочие запрещенные к вывозу вещи.
—    Вам разрешено вывозить только медные деньги и векселя, — жестко и юридически грамотно отвечали легионеры на все мольбы, — а это мы конфискуем в пользу Церкви и Короны.
Тогда Исаак и приспособился помогать богатым еврейским семьям заново паковать вещи – после каждого досмотра. И уже неподалеку от Португалии он понял, что хватает и на осла, и на таможню.
Но едва Иосиф заплатил таможенникам зашитый в седло, чудом сэкономленный и спасенный от легионеров золотой дукат и пересек португальскую границу, как его ограбили – абсолютно законно.
—    А где четверть товара для Его Высочества? – недобро посмотрел на него таможенник.
—    У меня нет никакого товара, — мотнул головой Иосиф.
—    А осел? – прищурился таможенник.
Иосиф покорно передал поводья таможеннику, получил в виде сдачи все те же медные мараведи, рассмеялся и швырнул их через спину – в сторону арагонской границы.
—    Дурак, — констатировал таможенник, — лучше отдал бы мне. Знаешь, скольким евреям я еще должен буду сдачу выдать?
Иосиф пожал плечами, развернулся и двинулся сквозь столпившуюся у таможни, шумную, возбужденную, хныкающую тысячами детских голосов толпу.
***
В самый разгар борьбы с ересью арагонских и кастильских грандов Генерал вызвал Томазо.
—    Что со снабжением армии? – еле ворочая языком, начал он.
—    Все по плану, — пожал плечами Томазо. – Мне есть, что представить Совету Ордена.
С тех пор как те из морисков, что пригнали скотину в порт Коронья, узнали, во что им обойдется перевоз, армия снабжалась дешевой говядиной очень даже неплохо. Прижатые к морю мусульмане почти не торговались.
—    Но члены Совета тебя не любят, сам знаешь, — напомнил Генерал.
Томазо, разумеется, знал. Уж очень высокородные сеньоры собрались в Совете.
Генерал оперся о кровать и приподнялся повыше.
—    Они уже присылали мне требование о сборе Совета.
Томазо насторожился.
—    Да-да… — углом парализованного рта усмехнулся Генерал, — они подумывают о новом Генерале. А ты мешаешь… точнее, твои полномочия мешают.
Все было понятно. Случись Генералу скончаться не своей смертью, Томазо с его нынешними полномочиями имел право временно узурпировать власть и некоторое время вообще не созывать Совета Ордена. А значит, первым кандидатом в покойники был именно Томазо.
—    И что мне делать? – озадачился он.
—    Если не хочешь подхватить «итальянскую болезнь», как я, быстрее заканчивай с грандами, и езжай в Португалию. Сколько евреев туда уже перебралось?
—    Тысяч пятьдесят семей… — пожал плечами Томазо. – Точнее цифр у меня нет.
—    Этого хватит, — пробормотал Генерал, — конечно, тебе предстоит торг, но думаю, оговоренные двадцать дукатов за каждую душу мы, все одно, возьмем.
Томазо кивнул. Он тоже рассчитывал на эту цифру.
—    Вперед, Томас, — прикрыл глаза Генерал, — в Арагоне для тебя становится слишком опасно…
—    А как же подготовка к войне? – вдруг засомневался Томазо. – Вы же знаете, если вожди беглых морисков договорятся, а англичане успеют их вооружить, они нападут первыми…
—    Я за этим прослежу. Езжай. Сейчас деньги важнее…
Томазо раскланялся и вышел.
Опасность для него лично и впрямь была. С одной стороны, Томазо тихо ненавидели завербованные среди инквизиторов агенты. Нет, на прямой мятеж никто бы не отважился, – слишком уж крепко насадил их на крючок Томазо, но тихо нанять опытного человечка какой-нибудь не в меру самолюбивый инквизитор мог.
С другой стороны, против Томазо давно уже восстал Совет Ордена. Эти на убийство не пошли бы, но вот уличить любимчика Генерала в каком-нибудь нарушении орденских правил, чтобы затем долго и с наслаждением втаптывать бастарда в грязь, — это было по их части.
Но более всего Томазо не любили придворные Изабеллы и Бурбона. Обладая огромной номинальной властью, они давно уже плясали под дудку Ордена и прекрасно осознавали, кому этим обязаны более всего. Пожалуй, если бы фаворитом Изабеллы не был его однокашник, лежать бы Томазо в безвестной могиле – и давно.
Поэтому он исполнил предписание Генерала мгновенно. Отдал последние распоряжения, распределил обязанности среди своих людей и в считанные дни добрался до Португалии.
Евреев здесь и впрямь было много. Дети, повозки, ослы, старухи – все это ныло, скрипело, хныкало, ревело, жаловалось и совершенно забило все дороги. Хотя, надо признать, евреи и здесь остались евреями, и Томазо уже повсюду видел некогда придворных, а ныне уличных певцов и музыкантов, столы и скамейки башмачников и лудильщиков, суетливых извозчиков и вечно перепачканных носильщиков. И даже недешевый гостиный двор, в котором остановился Томазо, был забит битком, правда, уже иной публикой – респектабельной и знающей себе цену.
Конечно же, они вырвались из Арагона не без труда. Понимая, что бывшие казначеи и юристы, крупные врачи и профессора будут откупаться каждый раз, Томазо в свое время выслал на дороги несколько сотен человек – с самыми устрашающими бумагами. И за три месяца казна Ордена пополнилась несколькими сотнями тысяч старых мараведи, — естественно, нигде не учтенных.
—    Молодец, Томас, — оценил его инициативу Генерал.
Неучтенные деньги были, пожалуй, втрое, а то и вчетверо ценнее учтенных, — именно на них Орден содержал самую засекреченную, самую важную агентуру.
Ну, и, конечно же, очень много сдала в общую кассу, а еще больше не сдала Христианская Лига.
—    Ты, надеюсь, все зафиксировал? – ревниво поинтересовался Генерал.
Томазо ухмыльнулся.
—    Еще бы.
Они оба понимали, что именно из этой молодой энергичной поросли когда-нибудь вырастут наиболее влиятельные члены общества. И каждый, кто хоть раз соблазнился сунуть руку в Церковный кошелек, будет на крючке – всю его блестящую жизнь.
Ну, и кое-что сумели конфисковать таможенники. Разумеется, меньше, чем могли бы.
Томазо окинул оценивающим взглядом выходящую из гостиного двора еврейскую элиту. Он видел: снять последнее все равно не удалось. И от этого было немного досадно.
***
Сеньор Томазо сел в карету и сунул Бруно завернутый в холстину кусок пирога.
—    С мясом.
—    Спасибо, сеньор Томазо, — принял сверток Бруно.
Сеньор Томазо уселся поудобнее и вытер мокрое лицо кружевным платком.
—    Значит, мироздание подобно курантам?
Бруно кивнул и развернул холстину.
—    А причина всего беспорядка – первородный грех?
Бруно откусил кусок пирога. Он уже объяснил сеньору Томазу, что все проблемы человека упираются в первородный грех Господа Бога, забывшего об Адаме и Еве и пустившего все на самотек на самом важном этапе.
—    А больше никакой причины быть и не может, — с набитым ртом проговорил он, — любой мастер знает, как важна доводка курантов.
Сеньор Томазо заинтересованно хмыкнул.
—    И что ты предлагаешь?
Бруно с усилием проглотил очередной кусок. Пирог оказался вкусным.
—    Придется доделать за Господа наладку. Я думаю, там немного работы.
Монах опешил.
—    А ты не много на себя берешь, еретик? Не боишься кары Господней?
Бруно кивнул.
—    А как иначе… я ведь мастеровой. В моем деле страх Божий – только помеха.
Сеньор Томазо моргнул и уставился в пространство перед собой. Похоже, он тоже понимал, что одним страхом Божьим дела не делаются.
—    И что… ты серьезно думаешь, что можно изменить Все?
Бруно ссыпал в рот крошки, собранные с холстины и принялся рассказывать про воробья. И сеньор Томазо смеялся в точности там, где положено смеяться человеку, знающему монастырский быт. А когда он отсмеялся, Бруно подвел итог.
—    Все изменить может даже воробей. Мастер должен еще и понимать, что именно он только что изменил.
Сеньор Томазо некоторое время шевелил губами, а потом с восхищением произнес:
—    Ну, ты наглец…
***
Томазо прибыл в Лиссабон и тут же, со всеми документами отправился в казначейство. Ему предстояло преодолеть два утомительных этапа: дележ взятой с евреев четверти товара между арагонской и португальской сторонами и главное – собственно деньги за евреев.
Однако партнеры по сделке сразу начали жульничать.
—    Это по вашим данным их пятьдесят тысяч семей через границу перешло, — нагло глядя в глаза Томазо, начал уверять казначей португальской Короны, — а по нашим – всего восемнадцать…
—    Вы хотите сказать, что за пятьдесят тысяч семей превосходных рабов нам заплатят, как за восемнадцать? – прищурился Томазо.
—    И то не все и не сразу, — нахально улыбнулся казначей, — это ведь мы несем расходы на их содержание…
—    Что-что? – не понял Томазо.
—    Все время, пока мы их не продадим, их придется кормить, лечить, а то и одевать, — поучительно произнес казначей, — вы же их совсем нищими к нам выпихнули.
В груди у Томазо полыхнуло.
—    Я все понял, сеньор, — начал он собирать бумаги со стола, — вы позволите, я проконсультируюсь у специалистов?
—    Сколько угодно, сеньор, — широко, щедро развел руки в стороны казначей. – Сколько… угодно…
Томазо поблагодарил, раскланялся, вылетел за дверь, и уже через час входил в кабинет Лиссабонского отделения Ордена.
—    К нему нельзя было идти без подготовки, — мгновенно понял, в чем дело, секретарь отделения, – я же писал Генералу, чтобы первым делом – ко мне.
—    Я не видел этого письма, — сокрушенно признался Томазо.
Секретарь, сожалея, развел руками и начал выкладывать на стол нужные бумаги.
—    Смотрите, здесь у нас донос на казначея в инквизицию. Очень серьезный донос, обратите внимание на подпись.
Томазо пригнулся к столу.
—    Да, вижу.
—    Но этого мало, — продолжил секретарь, — вот агентурные сведения о его любовной связи. Обратите внимание, с чьей супругой.
Томазо перевел взгляд и едва не присвистнул.
—    Хорошая у вас агентура, — не без восхищения отметил он, – нам еще такому учиться и учиться…
—    Что вы, сеньор Хирон, — благодарно улыбнулся секретарь, — это нам у вас нужно учиться… Как вы их всех вокруг пальца! И-эх! Никто и тявкнуть не успел!
Они рассыпались во взаимных комплиментах, затем еще раз и еще, а на следующий день, хорошенько выспавшись, отдохнув и приведя себя в порядок, Томазо опять появился у казначея Короны. Молча, по-хамски сунул ему под нос донос в инквизицию, едва успел выдернуть лист из мгновенно вцепившихся в бумагу рук и немедля достал вторую бумагу.
—    А это уже о вашей любовной связи… — издали показал он листок.
Казначей дернулся вызвать охрану, но увидел торчащую из-под плаща шпагу, затем, наконец-то, задумался о происхождении компрометирующих его бумаг и сразу как-то спекся.
—    Что вам надо?
Томазо аккуратно вложил бумаги в тубу, сунул тубу за пазуху, сел напротив казначея и лишь тогда соизволил ответить.
—    Вы прекрасно понимаете, что: выполнения взятых Португальской Короной взятых на себя обязательств. По двадцать золотых дукатов за душу из расчета пятьдесят тысяч семей. И немедленно.
—    Сейчас казна пуста, — сверлил взглядом то место, куда была сунута опасная туба, казначей, – Его Высочество обещал вам невыполнимое. Мы не можем заплатить вперед.
Томазо улыбнулся; он это прекрасно знал. Но он знал и другое: казначей может найти в пыльных углах своих сундуков раза в два больше, чем стоят все евреи-беженцы вместе взятые.
—    Знаете, у солдат есть такое правило, — поднялся он со стула, — если вынул саблю из ножен, руби. Я свою саблю вынул.
—    Подождите! – вскочил казначей, — подождите…
Томазо остановился и уставился ему глаза. Он уже видел, что тот сломлен.
—    Вы же знаете, — заторопился казначей, — Корона не может объявить о взятии арагонских евреев в рабство сразу по прибытии…
Томазо кивнул. Если Португальцы это сделают, взвинченные евреи мгновенно собьются в отряды самообороны. Эту ситуацию Высокие Стороны обсуждали многократно.
—    Мы сможем начать продажи лишь через полгода, — жалобно посмотрел на него казначей.
И это тоже обсуждалось, — как самое лучшее решение. Следовало объявить евреям, что убежище они получили не навсегда, и честно предупредить о смене позиции Короны и предстоящем рабстве для тех, кто не покинет христианскую Португалию через полгода. И тут же усложнить порядок выезда.
Выигрыш получался приличный. Уже заплатившие за вход в Португалию, евреи будут вынуждены снова платить, — теперь уже за выход. Ясно, что они тут же начнут скидывать вывезенный из Арагона товар – по дешевке, и казначеи Высоких Сторон уже обговорили цену, до которой следует довести отчаявшихся евреев.
Затем обнаружится, что преодолеть новые пограничные и таможенные препоны смогут лишь немногие, и вот тогда среди еврейских общин начнется раскол.
Это был самый важный момент. Профессионально жадные казначеи предлагали вообще никого не выпускать, но подобная мера опять-таки вела к объединению общин и племен. Дабы этого не допустить, следовало устранить влияние элиты, а для этого еврейскую элиту следовало выпустить из страны.
—    Вы понимаете, о чем я говорю? – уже совсем отчаянно посмотрел казначей.
—    Я вас понимаю, — кивнул Томазо, — но товар уже у вас, а нам нужны деньги – сейчас, а не через полгода. И, пожалуйста, золотом.
***
Иосифу повезло. Там же, на таможне он помог при паковке бывшему секретарю арагонского двора, и тот, видя, что парень честен и старается, взял его с собой в Лиссабон. Секретарь полагал, что ему еще понадобится человек, когда он будет въезжать в новый дом в столице. А когда через четверо суток тряски на козлах рядом с кучером, Иосиф сошел на главной площади столицы, их настигла главная новость.
—    Какой указ? Как в рабство?! – растерянно моргал дослужившийся до титула «Дон» бывший секретарь двора. – Меня – в рабство?!!
—    Не именно вас, благородный Дон, — смущаясь, поправил его принесший весть королевский посыльный, — этот указ касается всех евреев. И не сейчас, а через полгода. И только тех, кто не захочет выехать.
—    А куда нам выезжать?! – заорал Дон. – К протестантам нельзя?
—    Нельзя, — мотнул головой посыльный.
—    К мусульманам, почти никуда, нельзя!
Посыльный лишь убито мотнул головой.
—    И что – обратно в Арагон?! В такое же рабство?!
Он все орал и орал, а Иосиф бессильно осел на мостовую и закрыл лицо руками. Он очень устал бежать.
***
Место временного поселения для своих людей Амир получил только после двух недель отчаянных уговоров.
—    Мы же одной веры, — две недели заглядывал он в лицо не расстающегося с кальяном здешнего сеньора. – Мы послушные; мы своим сеньорам всегда платили…
—    Эмир вас принял, эмир пусть и землю дает… — равнодушно пыхал сеньор – две недели подряд.
И только когда Амир сунул его управляющему два десятка выпрошенных у старух разномастных золотых монет, дело пошло.
—    Смотри, Амир, — сразу предупредил управляющий, — я тебе лучшие земли даю, и ты это должен ценить. И упаси тебя Аллах, с местными ссориться!
—    Благодарю вас, сеньор, — преодолевая себя, униженно кланялся Амир, — Аллах вас наградит… а мы будем благодарны вам всю нашу жизнь…
—    Особенно за молодежью приглядывай…
—    Все будет по вашему слову, сеньор.
—    А главное, плати подати, не бери пример с местных, — они уже совсем обнаглели, и чти нашего благодетеля…
—    Вы – наш благодетель, — преодолевая рвотные позывы, еще ниже кланялся Амир.
Он видел, какая удача им выпала. Другие тоже платили – всем, кто хоть что-то обещал, но землю для пастбищ получили только несколько племен. А новые беженцы все шли и шли.
***
Мироздание нуждалось в доводке, и Бруно искал общий для всех шаблон. Как музыкант настраивает свои инструменты по камертону, так и часовщик более всего следит за тем, чтобы зубья сопряженных шестеренок были идентичны. И Бруно смотрел вокруг, изучал каждого встречного человека, но понять, что в нем является «зубом», не мог.
—    Если понять, где у человека «зуб», — можно будет собрать из людей любой механизм, — уверенно объяснял он сеньору Томазо.
Бруно, вообще, уже многое знал о человеке.
Он знал, что человеком движет страх, корысть и гордыня, то есть, пожизненное падение, — именно так затяжное падение прикованного к часовой цепи камня движет весь механизм.
Он знал, что десять заповедей, как и вообще «приличия» – всего лишь балансир, помогающий удерживать все шестерни в одной плоскости, — дабы их «не болтало».
Он знал, что общественное положение – это пазы шестерни, титул – это размер шестерни, а богатство – количество зубьев. Все эти черты шестерен могут быть какими угодно, и только сопряженные зубья должны прилегать идеально. Иначе механизм наполнится скрежетом и начнет разрушать самое себя.
«Но вот чем люди прилегают один к другому?»
—    Нужен эксперимент, — вспомнил он как-то сказанное Олафом слово. – Иначе не разобраться. Вы понимаете, о чем я?
И тогда сеньор Томазо рассмеялся.
—    Еще бы! Я только этим и занимаюсь. Но что-то конца не видно…
***
Все прошло в точности так, как предполагал Томазо. Узнав о жутком указе Португальской Короны, евреи сначала впали в оцепенение, затем начали яростными толпами собираться вокруг своих раввинов, бывших секретарей, казначеев и прочих важных фигур и… ничего более. Элита, прекрасно понимающая, что для нее щелку оставили, разделять свою судьбу с народом не спешила.
—    Мы послали делегацию королю, — внятно, так, чтобы поняли все, объясняли они, — и нам обещали рассмотреть нашу просьбу в ближайшее время.
И одновременно с этим, по бросовым ценам скидывался весь ввезенный в Португалию товар, а семьи раввинов, казначеев и секретарей грузились на суда и немедля выходили в море.
В Ордене знали, в сколь круглую сумму обошлись эти рейсы элите; Орден эти суда и обеспечил. Да, приходилось держать слово, поскольку матросам рты не заткнешь. Да, гарантий, что протестантское судно, на которое предстояло перегрузить элиту, не откроет огонь, не было никаких. Да, денег у евреев почти не осталось – даже у элиты. Но суда делали рейс за рейсом, и вскоре на этой простой операции Орден заработал столько, сколько сахарные плантации приносили за год. И все – нигде не учтенным золотом.
—    Вы, сеньор Томазо, один знаете, как снять с одной овцы семь шкурок, — выразил свое восхищение секретарь Лиссабонского отделения.
—    Девять, — поправил его Томазо, — мы сняли с евреев девять шкур.
Так оно и было, если считать облегчение монеты, конфискацию ссудных лавок и обменных контор, скупку еврейских пастбищ и виноградников после указа об изгнании, изъятия по пути следования, таможню, плату за вход в Португалию, оптовую продажу евреев португальской стороне, будущие доходы от скупленного по дешевке товара и предоставление судов для бегства.
—    Я бы и десятую шкуру снял… для ровного счета, — улыбнулся Томазо, — но что-то воображения уже не хватает…
А вечерами он возвращался в комнаты гостиного дома, тщательно смывал с тела накопившуюся за день усталость, падал в кресло и начинал слушать. Да, этот часовщик порой нес полный бред, но Томазо все чаще и чаще находил в этом потоке то, что ценил более всего, – свои новые идеи. И вскоре сердце успокаивалось, и он засыпал сном совсем еще чистого ребенка.
И ровно в тот день, а точнее, вечер, когда он вытряс из казначея последнюю партию золота, началась война с Гранадой. Как и ожидалось.
***
О том, что возле границы собираются войска, Амир услышал от беженцев, чудом, в числе последних прорвавшихся в Гранаду.
—    Солдат – видимо-невидимо! – размахивал руками мелкий костистый крестьянин, — лошадей отбирают сразу! А ваших коров, говорят, мы в Гранаде съедим!
—    Это еще что! – перебил его второй и продемонстрировал дыру в своем поношенном плаще, — это в меня сеньор какой-то стрелял! Просто так! Ни за что! Я еле ноги унес!
—    Далеко они от границы? – оборвал его на полуслове Амир.
—    Да, вот они… — махнул рукой в сторону Арагона беженец, — за рекой лагеря разбили… полдня пути.
Амир оттащил крестьянина в сторонку, задал еще несколько вопросов, и уже через час на самом выносливом жеребце и с одной кобылой в поводу – на смену мчался в сторону столицы эмирата. А уже к вечеру следующего дня он добрался до дворца визиря и сразу метнулся к охране.
—    Куда! – загородили собой проход здоровенные марокканцы.
—    Братья… — выдохнул Амир, — война!
Марокканцы долго и бессмысленно жевали губами, переваривая сказанное, и не поверили.
—    У тебя с головой все в порядке? Мы же ни с кем не воюем!
—    Зато с нами воюют! – выпалил Амир. – Войска уже в Мурсии, на границе с Арагоном!
Марокканцы оглядели его пропитанную пылью одежду, затем отметили, что жеребец хороший, да, и подмена есть, а значит, господин торопился и прибыл издалека… и поверили.
—    Подожди здесь, сейчас мы начальнику охраны скажем.
Амир кивнул, а еще через четверть часа выкладывал все, что узнал эмиру.
—    Их можно остановить! – торопился Амир, — мы еще успеем ущелья занять!
Визирь, как и всякий горец, должен был понимать, как важно занять в ущельях ключевые позиции.
—    А еще лучше опередить! Наши мужчины давно готовы! Давайте нападем первыми!
Визирь хмыкнул, опустил глаза и долго, задумчиво что-то разглядывал в чашечке из под кофе.
—    А если это ошибка?
—    Какая ошибка? – не понял Амир.
—    А если они не собираются нападать, а мы до срока стянем войска на границу? Не подумают ли они, что мы и впрямь собираемся напасть?
Он просто боялся.
—    В любом случае, вы должны сообщить эмиру, — выдохнул Амир.
—    Не тебе решать, юноша, что я должен, а чего не должен, — с раздражением обозначил, кто есть кто, визирь. – Я вообще думаю, что это недоразумение. Скорее всего, крестьяне видели обычный пограничный заслон, чтобы ваши к нам не бежали.
Амир опешил. Визирь не просто боялся. Он вообще ничего не собирался предпринимать!
—    Их можно опередить, — тупо повторил Амир. – Если напасть первыми, можно даже Арагон занять – навечно. А ждать – верный проигрыш…
—    Езжайте, домой, юноша, — поморщился визирь и подал знак охране, — я вижу, вы слишком начитались книг о военном искусстве.
Амир механически поклонился, развернулся и на подламывающихся ногах направился к выходу, и лишь у дверей обернулся.
—    Вы не понимаете, — глухо произнес он, — они не остановятся. Никогда.
***

ЧЕТВЕРТЫЙ КУСОК

ЧАС ВОСЬМОЙ
***
Томазо выехал в Арагон вместе с конвоем Ордена, сопровождающим законно выдавленную из португальцев долю золота за евреев.
—    Оставьте вы это золото здесь, — совершенно искренне предложил секретарь Лиссабонского отделения Ордена, — ничего с ним не случится. Зачем вам так рисковать? Время-то военное…
Томазо предпочел отшутиться. Он-то понимал, что Совет, один черт, соберется, и наличное золото станет лучшим бальзамом для их ссохшихся от благородного высокомерия душ. А пока, почти в каждом городе он ненадолго останавливался в каком-нибудь из монастырей Ордена и бегло просматривал общую – для всех – почтовую рассылку. Письма Совета Ордена все основные сведения о войне содержали.
Как и предполагал Томазо, знаменем всей военной компании стала Изабелла.
—    Рыцари мои! Крестоносцы! – с трепетом произнесла Ее Высочество, лично выехавшая на передовую линию, – я клянусь вам, что не буду мыться до тех пор, пока Гранада не падет!
Как следовало из сводок, армия была потрясена.
Впрочем, из военных сводок было видно и другое: долго королеве грязной не ходить. Объединенная армия практически всех сеньоров Арагона и Кастилии вошла в Гранаду, как нож в масло.
Тому было множество причин. Во-первых, купленное в Османской империи на конфискованные у евреев деньги хорошее керченское железо. Во-вторых, грамотные действия настоятелей монастырей, собравших у себя лучших оружейников страны. Ну, и, конечно же, помогли, задушевные беседы людей Ордена с попавшими на крюк Святой Инквизиции грандами. Дабы заслужить церковное отпущение, благородные сеньоры сняли со своих жен свадебные подарки, но отряды снарядили, как должно.
Однако лучшей находкой Генерала, – увы, это придумал не Томазо, — была идея прикрепить к каждому воинскому отряду своего Комиссара. Знающие, что такое Трибунал не понаслышке, командиры отчаянно боялись, что их действие или бездействие пройдет через пристрастный фильтр инквизиции, а потому каждый выслуживался за троих.
—    Гранада уже сейчас почти вся христианская, — горделиво сообщил один из настоятелей и протянул пакет, — вот, почитайте…
Томазо поблагодарил, но содержимое пакета лишь вскользь проглядел, — он заранее знал, что там написано. Едва войска занимали селение, жителей загоняли в ближайший водоем, Комиссар наскоро всех крестил и тут же сообщал, что отныне, — чем бы ни закончилась война, — они пожизненно обязаны отдавать десятую часть всех своих доходов Церкви Христовой. Затем в местной мечети приносили жертву святой литургии, отчего мечеть становилась освященной для христиан и оскверненной для магометан. Ну, а в финале, для убедительности, сжигали специально взятого с собой, уже однажды крещеного Христианской Лигой, но злостно отступившего от веры Христовой беглого мориска.
В этом захватывающем оргазме победы мало кто – даже внутри Ордена – был способен разглядеть, мимо какой пропасти только что пронесло Арагон. Ибо, только чудом англичане не успели закинуть на полуостров оружие, вожди морисков – договориться, а эмир Гранадский сообразить, что война, один черт, неизбежна. Так что, Томазо мог себя поздравить.
***
Амир успел выдернуть своих людей из-под наступающих войск Изабеллы в последний миг. Повел их на юго-восток, в сторону столицы, но, войдя в Гранаду, обнаружил среди сеньоров полный разброд.
Как выяснилось, все сколько-нибудь авторитетные и решительные гранды эмирата странным образом погибли. Одного настигла пуля, пущенная в затылок с расстояния в полтора раза превышающего дальность обычного мушкета; другой умер, поев самой обычной халвы, а третьи, – и это было хуже всего, — просто исчезли, так что никто из сыновей не знал, имеет ли он право занять пустующее место.
Амир даже съездил в университет, но всезнающая профессура не могла дать ни одного практического совета.
—    Все в руках Аллаха, — вот, собственно, и все, на что оказались способны некогда столь грозные преподаватели.
А когда Амир вернулся из университета к своим людям, там уже начался разброд. Те, что побогаче, наслушавшись умных столичных жителей, считали, что надо по дешевке продавать скот, садиться на корабли и плыть в Истанбул – под защиту Султана Османского. Холостые мужчины предлагали уйти в горы и убивать христиан до тех пор, пока последний вражеский солдат не покинет мусульманскую землю. А какая-то часть молчала, и Амир уже чувствовал, что они устали и готовы признать и формальное крещение, и даже отдавать Папе десятину, — чтоб ему гореть в аду. И никто не хотел слушать остальных.
—    Постойте! – пытался вернуть единомыслие Амир. — Нам опасно тянуть в разные стороны!
—    А что ты предлагаешь? – повернулись к нему десятки лиц.
И Амир понял, что ничего предложить не может.
***
На Совете Ордена Генерал уже выглядел молодцом, и даже мертвая правая сторона лица не производила столь жуткого впечатления. Однако подводил итоги нескольких последних лет не он, а казначей Ордена.
—    Нам удалось получить ключевые военные заказы Короны, — частил казначей, — в том числе на поставку в армию мяса и зерна, обуви и обмундирования, отливку пушек и постройку судов…
—    Не преувеличивай, — одернул его Генерал, — с кораблями пока не все ясно.
Казначей кивнул и снова затараторил.
Итоги и впрямь были внушительные. Еще до введения Святой Инквизиции Церковь владела примерно третью всех земель и рабов католической Европы. Теперь, вместе с епископским имуществом и формально нигде не учтенными активами намертво севших на крючок Ордена казнокрадов, ее доля составляла куда как более двух третей.
Начали давать плоды и некоторые проекты в Новом Свете. Драгоценных металлов там, правда, оказалось немного, однако сахарные и кофейные плантации оказались настоящим «золотым дном».
—    Единственное, что нам так и не удалось, — развел руками казначей, — так это доместикация* индейцев.

*ДОМЕСТИКАЦИЯ (от лат . domesticus) – одомашнивание, приручение. Термин широко применялся в Европе в отношении рабов и захваченных племен и народов

—    Я слышал, брату Херонимо удалось кое-что организовать… — подал голос брат Хорхе – молодой, высокородный и самый главный претендент на место Генерала.
Генерал поднял руку.
—    Тебе нет нужды пользоваться слухами, Хорхе, — серьезно произнес он, — сведения об успехах брата Херонимо превосходно представлены в его отчетах.
Брат Хорхе насупился, и Томазо еле сдержал улыбку. Главный претендент на генеральское место был заносчив, но не слишком умен, и о Новом Свете не знал даже необходимого.
—    А ты что улыбаешься? – мгновенно отреагировал Хорхе, — сказал бы лучше, что там с марокканским султаном. Что молчишь? Расхотелось улыбаться?
Томазо скрипнул зубами и встал.
—    Марокканский султан отказался участвовать в порабощении единоверцев.
Члены Совета замерли. Многие услышали об этом впервые.
—    А как же наши деньги? – потрясенно проронил один из членов Совета, — кому теперь этих морисков продашь?
—    Зачем же мы их тогда изгоняли?
—    А тут еще гранадские магометане добавятся… ну, и куда их девать?
Томазо молчал. Когда все это продумывалось, он полагал, что все неудобные Церкви племена будут проданы, а потому с морисками не церемонились. Но теперь выходило так, что оскорбленные магометане, а их число все росло, остаются у нас под боком. И это не нравилось никому.
—    Ну, и что ты молчишь, Томазо? Что будем делать с магометанами?
—    Десятину с них все равно не возьмешь…
—    Да, и одомашнить не удастся!
Члены Совета предпочитали не замечать его явного успеха с евреями; им хотелось крови бастарда. И тогда снова подал голос Генерал.
—    Я переговорил с некоторыми вождями марокканских племен… — перевел он внимание на себя, – они согласны «принять» беженцев.
«И когда ты успел?» – удивился Томазо.
—    Они заплатят за них, как за рабов? – прищурился Хорхе.
—    Нет, — углом рта выдавил Генерал. – Они согласились еще раз их почистить по прибытии. Найденное при морисках золото – пополам.
Члены Совета зашумели.
—    Столько денег потерять!
—    Да, что с них на той стороне возьмешь?! Их же таможня уже здесь вытрясет!
—    И как это называется, Томазо?! Это, по-твоему, – работа?!
За четверть миллиона магометан и впрямь можно было взять сумасшедшие деньги. Беда была в том, что ни один король ни одной страны разом столько заплатить не мог. Наверное, поэтому марокканский султан и забрал свое слово обратно. Но членов Совета это не интересовало.
—    Снимать надо Томазо!
—    Хватит с нас твоих фокусов! Сначала исполнять приказы, как должно, научись!
—    В инквизицию его сослать! Пусть хоть какую-то пользу приносит!
Томазо глянул на Генерала, но тот смотрел в пространство перед собой.
***
Уже на следующий день жизнь Томазо переменилась – целиком. Неделя за неделей, месяц за месяцем он ездил по всему Арагону и проверял, как действует инквизиция.
—    Почему евангелистов так мало? – начинал Томазо, едва просматривал список осужденных за несколько последних лет.
—    Да, как же мы их тронем? – начинал оправдываться инквизитор. – Это же наши лучшие мастера! На них весь город стоит!
—    Ваш город стоит исключительно попущением Божьим, — парировал Томазо. – Но это скоро кончится, я обещаю.
Инквизитор, как правило, терялся.
—    Но… дело в том… что евангелисты… они…
—    Ну? – подстегивал инквизитора Томазо.
—    Они все под защитой нашего сеньора и господина, верой и правдой изгоняющего магометан из еретической Гранады.
И вот тогда Томазо взрывался.
—    Ваш сеньор и господин – злостный безбожник, не раз уличенный в магометанской и евангелистской ересях! Вы же сами снимали с него показания!
—    Но… он же прощен самим Папой.
Обычный провинциальный падре и понятия не имел, что все прощения от Папы готовил по указанию Томазо его друг Гаспар – по стандартной форме, сотнями и сотнями.
—    Пока Гранада не пала, никто не прощен, — отрезал Томазо. – Стыдитесь, святой отец, сама королева держит обет не мыться! А вы еретика боитесь тронуть…
И лишь после взбучки на евангелистов начинали поступать первые доносы, и не только на них: Томазо следил, чтобы из поля зрения Трибуналов не выпал ни один крещеный: еврей или грек, армянин или мориск – да, кто угодно.
Внешне это выглядело, как расправа с простолюдинами, лишенными защиты воюющих в далекой Гранаде сеньоров. Но в действительности цели Ордена были прямо противоположны.
—    Мы должны лишить грандов всякой опоры снизу, — четко обозначил задачу Совет Ордена. – Пусть они вернутся на выжженную землю.
Именно сеньоры были истинной целью Ордена. И только сейчас, – пока они воюют и не могут защитить свои интересы, – можно было выбить у них из-под ног саму основу их могущества – не ведающих, что должны покоряться лишь Короне и Церкви подданных.
Были, разумеется, и мелкие выгоды. Крещеные евреи и мориски вместе с евангелистами разных толков составляли довольно обширный слой населения, все еще неподконтрольного Церкви. Да, они уже платили Папе десятину, но ни одного евангелиста было попросту невозможно загнать на еженедельную исповедь, а ни одного еврея или мориска, пусть и крещеного, – донести на соседа и, тем более, родича. Долго так продолжаться не могло.
***
Бруно ездил вместе с сеньором Томазо из города в город и поражался скорости перемен. Когда им случалось возвращаться через тот же город – всего-то через пару недель, его было буквально не узнать. Улицы были полны легко осужденных с огромными знаками на просторных балахонах: у крещеных евреев – желтая звезда Давида, у крещеных морисков – желтый полумесяц, а у евангелистов, греков да армян – желтый Андреевский крест.
Бруно знал, что балахоны заранее приготовили в портняжьих мастерских монастырей Ордена, но уже через полгода даже мощи всех мастерских Ордена стало не хватать. Инквизиторы просто выдавали легко осужденному еретику кусок желтой материи с прорисованным на нем – размером с апельсин – знаком его ереси. Разумеется, после того, как еретик заплатил в кассу назначенный приговором штраф.
И только тех, кто так и не отступился от своей веры, не трогали.
—    А что вы собираетесь делать с иноверцами? – все-таки спросил однажды Бруно.
Сеньор Томазо пожал плечами.
—    Их предполагалось заключить в рабство, но никто не решается.
—    Почему?
Монах сморщился.
—    Понимаешь, Бруно, они не рабы. Там, внутри. Ты его – плетью, а он тебе – лопатой по голове.
Бруно рассмеялся. Любая шестеренка любит стоять в своих привычных пазах. Уж он-то это знал.
—    А главное, — продолжил сеньор Томазо, — они, даже, как рабы, будут раздражать. Раньше, при конституции, иноверие – это было нормально, а теперь…
—    А теперь они мешают остальным частям курантов, — завершил его мысль Бруно.
Судя по рассказам Олафа, у них в цеху была сходная ситуация. До какого-то момента каждый мастер делал шестерни, как хотел, а потому и шаблоны, и щупы, да, и прочие инструменты у каждого были свои – ни купить, ни на время попросить. И лишь когда мастера договорились о единых размерах, стало возможным не только взять соседский инструмент, но и подыскать нужную шестерню.
—    Я знаю, как использовать иноверцев.
Сеньор Томазо лишь усмехнулся. Он явно не верил, что у Бруно есть какое-то решение.
—    Их надо изолировать, — широко улыбнулся Бруно. – В отдельный блок.
—    Ну-ка, ну-ка… — заинтересовался монах.
—    Я видел это в Сарагосе, — объяснил Бруно, — часы – отдельно, кукольный театр – отдельно. И соединяются они лишь в одном месте – у механизма заводки. Все!
—    Изолировать… — забормотал сеньор Томазо, — ну, конечно же! Отлично!
Бруно был доволен. Главный Часовщик Арагона проглотил наживку вместе с крючком, и наконец-то признал свое вторичное положение. Теперь у Бруно был собственный подмастерье – и какой!
***
Амир удерживал своих людей вместе, сколько мог, и все-таки не удержал. Молодежь большей частью ушла в горы и теперь совершала налеты на отряды и гарнизоны врага. Состоятельные родичи продали свой скот и отправились искать счастья за морем. А самые слабые, — те, что не решились ни на то, ни на другое, — надумали притвориться, что признали крещение, и теперь целыми семьями возвращались на родину, в Арагон.
—    Вы в своем уме? – пытался образумить их Амир. – Вы посмотрите, что они творят!
Некогда цветущая Гранада – главный центр искусств и наук полуострова – и впрямь была полна беззаконием. Бесчисленные войска Изабеллы немыслимо быстро заняли эмират, и сопровождающие каждый отряд Комиссары первым делом насильно окрестили жителей и сожгли библиотеки и всех, кто знал, что было написано в уничтоженных книгах.
Когда Амир по делам заехал в столицу, его университет был пуст, разграблен и загажен, а на циферблате башенных часов вместо изящных арабских цифр были грубо наклепаны примитивные, как насечки дикаря, палочки римских. И на каждой улице группами по пять-шесть человек стояли солдаты Короны, а почти на каждом перекрестке свисал с черного столба обуглившийся, скорченный от пережитого страдания огарок.
Причем, как сообщали разбогатевшие на войне контрабандисты, в Арагоне дела обстояли еще хуже. Говорили, что магометанам запрещено разговаривать с крещеными сородичами. Что всем, кто не принял христианство, запретили все сколько-нибудь достойные ремесла, и осталось одно – самая грязная, самая черная работа. Но что там происходит в точности, толком не мог объяснить никто.
—    Все, последнюю партию тканей в Мурсию закину, и на первом же корабле в Истанбул! – клялись контрабандисты. – Здесь жизни все равно не будет.
И однажды Амир пересчитал оставшиеся от отца деньги и решил, что более тянуть не будет.
***
Решение пришло мгновенно, — как только Томазо усвоил ключевую идею. Не теряя времени, он съездил к Генералу, обсудил с ним основные черты будущих закрытых поселений, и через неделю все завертелось.
Для полноценной изоляции следовало первым делом вырвать иноверцев из общественного механизма. Поэтому Томазо подготовил для Короны указ о запрете евреям всех дающих доход и уважение профессий – медика, хирурга, купца, цирюльника и кабатчика. С морисками, учитывая еще не законченную войну, поступили еще жестче; фактически они могли работать только за медь. Всякого, у кого бы нашли серебряную или золотую монету, можно было заподозрить в торговых операциях с драгоценными металлами, а для них это было подсудным делом.
Как морисков, так и евреев, было решено изолировать прямо в их кварталах и селениях. Туда и согнали всех, кто до того жил отдельно, и тут же обтянули выделенные участки земли веревкой с намотанными через несколько шагов кусками желтых тряпок. Затем выгнали иноверцев с лопатами на закладку рва, и через три-четыре недели еврейские «юдерии»* и магометанские «морерии»** начали работать.

*ЮДЕРИА — (juderia) – закрытый квартал для евреев, гетто

**МОРЕРИА — (moreria) – закрытый квартал для мусульман, гетто

—    Неплохо… — оценил результат выехавший для ревизии Генерал. – Молодец, Томас, хвалю.
—    Думаю, за два-три года мы еще и стены поставим, — гордясь действительно хорошо сделанной работой, пообещал Томазо.
Впрочем, уже сейчас юдерии и морерии работали, как часы. Утром ворота открывались, и неверные имели право выйти в город в поисках заработка. В полночь ворота закрывались, и все, кто не успевал вернуться в срок, платили штраф.
Как оказалась, идея настолько понравилась Папе, что в считанные месяцы подобные закрытые поселения появились и в богатой мирной Италии, и в разоренной войнами нищей голодной Франции.
—    Папа очень доволен, — на первом же Совете сообщил Генерал, — я думаю, нашего Томаса следует повысить…
Высокородные члены Совета стиснули под столом кулаки, заиграли желваками, но возразить даже не попытались. И только после Совета, когда они остались вдвоем, Генерал вытащил из железной шкатулки еще одно послание наместника Христа.
—    Прочитай очень внимательно, и не дай Бог тебе хоть в чем-нибудь отступить от Его рекомендаций!
Томазо впился глазами в текст. На нескольких листах, с ревнивой дотошностью Папа излагал то, что волновало Его Святейшество более всего. Отныне и навсегда еврейкам запрещались платья из парчи, шелка, тонкой шерсти и даже просто качественного полотна. Запрещалась также бархатная или парчовая отделка и любая одежда оливкового цвета.
—    Значит это – правда?! – не выдержал Томазо.
Генерал только развел руками.
Это была старая, обросшая домыслами история. Говорили, что когда Папа был совсем еще молодым, некая еврейка, одетая в платье благородного оливкового цвета, нагло отбила у него мужчину. С тех самых пор Папа ни евреек, ни самого этого цвета не переносил – до истерик.
—    Сделаем, — решительно кивнул Томазо и снова углубился в текст.
Далее Его Святейшество мстительно запрещал этим бесстыдницам украшать себя золотыми брошками и нитями жемчуга, – как на шее, так и вокруг головы, а также носить мавританскую бижутерию, юбки из нити «bermeia» ну, и, разумеется, пальто с высоким воротником.
—    Ну, за бабами следить я ребятам из Лиги поручу, — пробормотал Томазо, — эту братию… хлебом не корми…
Генерал, соглашаясь, кивнул.
—    Кстати, как там у тебя с евангелистами? Все никак?
Томазо лишь развел руками. В самом начале компании он подключил ребят из Лиги, и те всеми силами поддерживали бойкот произведенных еретиками товаров. Предполагалось, что евангелисты дрогнут и покаются. Однако еретики просто сбрасывали цены до себестоимости, и качественный товар евангелистов не просто уходил, — улетал!
Церковь нажала еще сильнее! И все стало еще хуже. Евангелисты оказались в положении вероотступников, а потому, после двух-трех взысканий и получения статуса рецидивиста каждого из них ждал костер. Понятно, что они просто побежали. Томазо связался с ведущими таможенные дела инквизиторами, распорядился усилить посты, но все – без толку. Даже ремесленная элита – часовщики предпочитали уйти в дикую горную Швейцарию, нежели сдаться и всю жизнь, строго раз в неделю исповедоваться какому-нибудь «каплуну».
—    Не нравится мне это, — честно признал Томазо. – Мы так пятую часть ремесленников потеряем. У нас уже флот строить некому – всех мастеров эти дураки из Трибунала пожгли! Я и охнуть не успел…
—    Дело веры на полпути не бросишь, — углом парализованного рта – то ли печально, то ли иронично – улыбнулся Генерал, — сам должен понимать.
***
Как только поездки прекратились, а сеньора Томазо оставили в Сарагосе, Бруно получил все. Но часовщик не торопился, и сначала просто ходил за патрулями Лиги, отлавливающих нарушителей нового закона.
Легионеры отнеслись к порученному Делу Веры ревностно. Останавливали всех встречных евреек, тут же, в назидание другим, срывали с них броши и бусы, отрывали воротники от пальто, замеряли ширину рукава, и немедля распарывали в клочья, если скроенный по моде рукав превышал две ладони в ширину. А в конце, награждая визжащих евреек оплеухами, заглядывали под юбки. Смысла этого действия никто объяснить не мог, но качество женских чулок почему-то имело для Дела Веры решающее значение.
Сарацинам доставалось не меньше – особенно сельским. Бедолаги никак не могли взять в толк, почему им запрещено говорить на своем языке, носить свою одежду и приближаться к христианину, пока не позвали.
И только евангелистов, – еще недавно ходивших по городу с нашитыми на груди и спине желтыми андреевскими крестами, — день ото дня становилось все меньше. Понятно, что Лиге приказали выставить на дорогах посты, но вскоре и это стало всего лишь способом заработать. Бегущие в Швейцарию и Германию мастера не торговались и платили патрулям, сколько запросят.
И только когда нарушителей уже не осталось, Бруно с замирающим сердцем, впервые вошел внутрь созданного по его проекту механизма – юдерию. И, — Бог мой! – как же ему она понравилась! Чистенький, исполненный порядка квартал чем-то напоминал его родной город и одновременно – хорошо задуманные и грамотно исполненные куранты.
—    Это можно было бы взять за основу всего, — потрясенно сообщил он сеньору Томазо, — отличный шаблон!
—    Не-ет… — рассмеялся тот, — нам нужен другой мир!
—    Да, я знаю! – отмахнулся Бруно, — но представьте это в виде часов: хорошая надежная «рама» — вокруг всего человечества! Жестко определенное место для каждого народа – так, чтобы никакого скрежета! Точно просчитанные обязанности людей-шестеренок! Правильно подобранные регуляторы хода в виде вождей и магистров! Разве это не прекрасно?!
Сеньор Томазо все еще улыбался, но Бруно видел: зацепило.
—    Ты ведь что-то записываешь? – внезапно поинтересовался он.
—    Да… записываю…
—    Не дашь почитать?
Бруно замер. Добровольно принявший статус подмастерья Томазо Хирон хотел видеть чертежи, — то, что не всякому мастеру можно показать.
—    Дам.
Так было намного лучше, чем никак.
***
Амир переправился через Гибралтар на марокканском судне и прибыл в Африку поутру. В притихшей от перенесенных унижений и страхов толпе таких же, как он, беженцев, двинулся в белеющий куполами мечетей город, но через полчаса, на первой же развилке дорог их остановили солдаты.
—    Из Гранады?
—    Да… а что случилось? – завертели шеями беженцы.
—    Вам – по той дороге, — указал рукой на восток военачальник.
—    Но у нас есть больные, — тихо зароптали беженцы, — нам бы врача, да и просто отдохнуть…
—    Вас там примут, — отрезал военачальник.
—    А есть там врачи? – заинтересовались беженцы, — и вода… вода там в достаточном количестве есть?
—    Там есть все, что понадобится, — твердо произнес военачальник.
Он подал всадникам команду растянуться двумя цепями – точно в направлении будущей стоянки, и совершенно измотанные качкой и переживаниями беженцы покорно потекли вперед меж лениво едущих по обе стороны от них солдат.
Но Амир насторожился. Он тоже устал, и тоже был измотан, однако перед глазами все время возникал тот раб-христианин, которому он столь успешно вправил кишки. Каждую перевязку раб, видимо, чтобы не думать о дне сегодняшнем, рассказывал о том, что осталось позади.
—    В Марокко чужаку делать нечего, — говорил он. – Чужак там – добыча. Ни вера не спасает, ни язык.
И от этого становилось тревожно, а когда тревога начала стучать в висках, он решительно повернул назад.
—    Куда?! – приставил к его груди пику всадник.
—    Я ухожу, — твердо произнес Амир.
Наконечник копья подался вперед, прорвал куртку, и по груди потекло горячее.
—    Вернись в колонну.
Амир отскочил, поднял глаза и, опережая следующий тычок, ухватился за наконечник.
—    Мы одной веры.
—    Вернись, тебе сказано.
—    У нас один язык.
—    Вернись.
Христианин был прав.
И тогда Амир рванул копье на себя, ухватил древко обеими руками и волчком провернулся вокруг оси. И в тот самый миг, когда копье оказалось в его руках, раздался этот вой – со всех окрестных сопок.
—    Ах, ты! – выхватил всадник саблю, и Амир просто ударил его в лицо тыльным концом копья, – как держал.
К повисшему в стременах всаднику ринулись на помощь, но Амир был намного ближе, а потому успел все: и взлететь в седло, и сбросить противника. Развернул вздыбившегося жеребца и в следующее мгновение мчался в сопку – как можно дальше от дороги. Проскочил под носом ринувшейся к дороге лавины всадников, и только на самой вершине сопки развернулся.
Колонну беженцев уже выстроили и, судя по отдельным выкрикам, нещадно грабили.
***
Томазо получил почту со сводкой о начавшейся «очистке» беженцев из Арагона и Гранады от брата Хорхе. Из вложенного в пакет донесения агента Ордена в Марокко следовало, что вожди отказались делиться с главным поставщиком «товара». Это означало серьезный недобор в казну Ордена и рождение вопроса «кто виноват». Поскольку «марокканский вопрос» вплоть до отстранения курировал Томазо, и отчасти Генерал, вся ответственность за провал как бы лежала на них.
Брат Хорхе спал и видел, как бы спихнуть Генерала, а заодно уесть и его любимчика.
—    Сволочь, — презрительно пыхнул Томазо.
У него были дела поважнее.
Записанные короткими абзацами, порой в сопровождении алгебраических формул и зодиакальных символов, наблюдения часовщика оказались на удивление интересны. Более того, они были весьма точны и даже практичны. Однако отдавать их в Рим в таком виде было немыслимо.
«И кто все это переведет на человеческий язык?»
Томазо мысленно перебрал всех в достаточной степени владеющих пером, астрологией и метафизикой и признал годным лишь одного – его тезку Томмазо Кампанеллу.
Этот доминиканец неоднократно обвинялся в ереси, и лишь принадлежность к одному из самых сильных орденов Церкви всякий раз отводила от него тяжелую руку инквизиции. Однако едва Кампанелла вздумал сыграть в государственный переворот, все кончилось – быстро и навсегда.
Томазо усмехнулся и ощупал рубец на груди. Он лично арестовал яростно оборонявшегося «Пса Господня» в Неаполе и лично, истекая кровью, доставил Кампанеллу в тюрьму. Но, следует признать, широкие взгляды мятежника произвели таки на совсем еще юного Хирона впечатление. С тех пор утекло много воды, и Томазо побывал и в Индии, и в Африке, и даже в Китае. И только Кампанелла – все двадцать шесть лет – так и сидел в каменном мешке и, как следовало из агентурных донесений, был готов обслужить, кого угодно, лишь бы выйти.
«Должен суметь…»
Томазо вздохнул, положил слева тетрадку с записями часовщика, а перед собой – чистый лист, и начал с главного.
«Хочешь на свободу, брат? Тогда принимай заказ. Если Папе понравится, выйдешь. Мелкими указаниями не стесняю. Главное, прочувствуй суть и перепиши нормальным человеческим языком. Лично я такой практичной метафизики еще не встречал».
Томазо улыбнулся. Проект всемирной «юдерии» для всех, кто пока с трудом поддавался одомашниванию, – арабов, эфиопов, московитов – был не просто хорош; он давал идее Вселенской Церкви главное – практически осуществимую форму.
***
Бруно заглядывал в каждый дом и каждую синагогу близлежащих юдерий. Тому, кого постоянно видели в свите самого сеньора Томазо, евреи ни в чем отказать не смели.
—    Мы не нарушаем указов Короны, — заглядывали ему в глаза раввины. – Вот, убедитесь: ни одной рукописной книги, ни одной Библии…
Бруно и сам это видел. Чтобы спасти общины от погромов, раввины безропотно сдали инквизиции все древние манускрипты и все оригинальные тексты Ветхого Завета. Теперь выиграть в диспуте с теософом Церкви не сумел бы даже самый умный раввин.
—    И все запреты на одежду мы соблюдаем, — клялись раввины.
И это было правдой. Дабы не возбуждать легионеров, евреи сняли со своих жен все украшения – сами. И все-таки что-то шло не так.
Разгадка созрела сама, постепенно, когда Бруно нашел среди затребованных им документов весьма любопытные бумаги. Некие Ха-Кохены – Исаак и Иосиф – полные тезки двух почти забытых им людей, вместо того, чтобы думать только о куске хлеба, начали организовывать в юдериях школы.
Понимая, что обнищавшие родители не смогут содержать учителей, Ха-Кохены создали фонд и дотошно вычислили, кто и сколько должен вносить, чтобы дети учились. Они ввели поборы на свадьбы и на обрезание, на каждую голову козы или барана, обложили высоким налогом продукты богатых – мясо и вино. Они учитывали даже то изношенное платье, которое остается после умершего! Но школы продолжали содержать.
Бруно зашел в одну из таких школ и был потрясен. Бледные, явно голодающие учителя страстно вдалбливали в головы таких же бледных, в штопаной одежде, засыпающих от недоедания детей основы своей еврейской «Алгебры»!
—    А почему так мало учеников? – уже уходя, поинтересовался Бруно.
В классах заполнивших всю страну колледжей Ордена воспитанников было вдвое больше.
—    А как же иначе, сеньор? – виновато улыбнулся учитель, — я ведь должен добиться понимания предмета.
Несмотря на явную нищету, евреи категорически запретили давать одному учителю более двадцати пяти детей. Иначе, считали они, ухудшения образования не избежать.
И вот тогда Бруно понял все. Шестеренки отказывались быть шестеренками, а то, что произошло с ними в пожарах библиотек и пытках водой, столь почитаемых Трибуналом, более всего походило на закалку деталей курантов. Инквизиторы, сами не понимая, что делают, намертво закрепили в иноверцах их брезгливое нежелание иметь хоть что-нибудь общее с машиной Церкви. Теперь иноверцев было проще отправить в плавильные печи, нежели переточить под нужный размер.
***
Сначала Амир отрывался от кинувшихся вдогонку сослуживцев сброшенного им солдата, затем полдня объезжал окрестные сопки, не в силах решить, в какую сторону Африки отправиться, и все-таки вернулся назад – по своим же следам. От всей колонны беженцев осталась едва ли треть живыми и еще треть – мертвыми. Для них родичи и копали могилы – ножами, кружками, чем придется.
—    Что это? – не понял Амир, когда увидел вывернутые на дорогу кишки. – Зачем?
—    Золото искали, — мрачно отозвался какой-то старик, — кто-то им сказал, что мы золото через таможню в животах провезли. А всех девчонок с собой забрали.
Амир спешился и принялся долбить наконечником отнятого копья плотную сухую землю: всех мусульман следовало предать земле до заката.
—    Надо было нам к Султану Османскому плыть, — прокряхтел старик, — говорят, он всех принимает, даже греков и евреев.
***
Очередной Совет Ордена готовили уже несколько месяцев, и когда Томазо прибыл, там были все. И Генерал выглядел бледно.
—    Мы потеряли не так много мастеров, — угнетенно отчитывался казначей.
Однако все знали, что побежали самые лучшие.
—    И все они перебежали к нашим врагам, — насмешливо вставил брат Хорхе, — в Англию, да Голландию.
Томазо стиснул челюсти. Он уже видел, что начинается главное – сведение счетов.
—    Не торопись, Хорхе, — проронил Генерал, — ты еще успеешь высказаться.
—    Я – член Совета, — с вызовом задрал благородный подбородок брат Хорхе, — я имею право слова, и я делаю свою работу. В то время как некоторые… даже с евреями управиться не сумели!
—    Что ты хочешь этим сказать? – опешил Томазо, — да, мы с них взяли столько, сколько все наши плантации за несколько лет принесли!
—    Ты не сумел их сломать, Томазо, — придвинулся Хорхе и швырнул через стол стопку бумаг. — На! Почитай!
Томазо прищурился, не отводя взгляда от Хорхе, взял бумаги и глянул на первую страницу. Это был донос. Некто неназванный кропотливо анализировал все допущенные с евреями промахи, и особенно то, что творилось в юдериях.
—    Читай, читай, — подбодрил его Хорхе, — мы сейчас обсуждать это будем.
Томазо глянул на Генерала, и тот преувеличенно спокойно кивнул.
—    Читай, Томас. Лучше знать, чем не знать.
Томазо пробежал глазами главные обвинения анонима, перевернул страницу и с облегчением выдохнул. Далее шли выдержки из разработанных евреями правил, а с ними он ознакомился намного раньше, чем Хорхе.
Для начала, выразив полную покорность Короне, раввины напоминали, что Мироздание держится на правосудии, правде и согласии и в первых же строках назначали огромный штраф тому, кто начнет вносить раздор среди своих. Да, это было плохо, но абсолютно ожидаемо.
Далее, раввины категорически запрещали своей элите нанимать христиан в качестве прислуги, — дабы исключить саму возможность каких-либо спекуляций на эту тему. Да, это крепко било по рядовой агентуре Церкви, но лучшие агенты Ордена так и остались неуязвимы и не узнаны.
Но главное, под угрозой немыслимого штрафа в тысячу мараведи и нещадного изгнания, раввины запретили не только доносить на своих, но и вообще давать показания на евреев кому-либо, кроме судей Короны.
—    Ты хоть понял, что они делают? – послышался голос Хорхе.
—    Разумеется, — сухо отозвался Томазо и так же небрежно швырнул бумаги через стол, — они пытаются уйти из-под инквизиции.
—    Да, не в этом же дело! – заорал Хорхе и вскочил. – Неужели ты и вправду такой тупой?!
Томазо непонимающе моргнул и глянул на Генерала. Но и старик, похоже, ничего не понимал.
—    Они же восстановили у себя конституции фуэрос! – прокричал Хорхе. – Это же в каждой строке видно!
Томазо открыл рот, чтобы возразить, да так и замер.
—    Ч-черт!
Это была чистая правда, но измотанный, хронически недосыпающий Томазо ее проглядел. Да, он знал, что евреи разработали свой способ защитить человека от неправедного суда. Он знал, что они наказывали даже писаря, забывшего или не успевшего положить чужое прошение на стол начальству. Он знал, что они намерены потребовать от Короны запрета права пытать человека – даже для сборщиков налогов. Но за словами чужого языка он проглядел главное – это, по сути, все те же конституции фуэрос! То, на борьбу с чем Орден потратил девять десятых своих усилий.
***
Похоронив единоверцев, и проводив тех, кто двинулся вдоль берега на восток, Амир прошел по дороге дальше и вскоре увидел то, что и ожидал. Через каждые пятьсот-шестьсот шагов начиналось очередное кладбище. Их здесь было без числа! И на следующий день он, отпустив коня, вернулся в порт. Здесь как раз разгружалась очередная партия морисков из Гранады – с нескольких судов.
—    Братья! – бегал от колонны к колонне Амир, — никому не верьте! Наших здесь убивают!
Но понимания не находил. Да, люди пугались, но, скорее его самого, чем его отдающих безумием слов, а главное, им некуда было возвращаться. А потом Амир поймал на себе пристальный взгляд одного из портовых служащих и едва ушел от мгновенно появившихся всадников. Спрятался за пропахшими тухлой рыбой бочками и до ночи сидел так, опасаясь даже высунуть голову и не зная, что теперь делать. И только к ночи, когда к пристани причалил битком набитый черными рабами, пропахший мочой и дерьмом португальский корабль, Амир осознал, что шанс есть.
—    Я – врач, — подошел он к помощнику капитана.
—    Ну, и что? – сверху вниз поглядел работорговец.
—    Возьмите меня на борт, — прямо предложил Амир, — и, думаю, три четверти заболевшего товара я для вашего хозяина сохраню.
Помощник капитана заинтересовался, отвел его к капитану, от него – к управляющему хозяина корабля, и через четверть часа Амиру дали место на полатях, выдали задаток жалованья и провели по палубе.
—    Смотри, Амир, — показывал управляющий, — женщины у нас сидят в отдельном отсеке. Их немного, и с ними хлопот немного, но вот мужчины…
Амир заглянул в темный трюм и ничего не разглядел, — только темнота.
—    В общем, будь осторожнее, доктор. Нашего языка они не понимают, и как ты объяснишь им, что ты – врач, я не представляю.
***
Первый же день заседания Совета Ордена закончился для Томазо полным поражением. Ему припомнили все его промахи, ни словом не упомянув ни об одной из его удач. Все было предельно ясно: по уставу Ордена старый Генерал обладал исчерпывающей властью над каждым, а потому касаться его персоны было нельзя, но каждый удар по Томазо, по сути, был ударом по Генералу. А старик, как ни странно, помалкивал. И лишь когда все закончилось, и они остались вдвоем, Генерал объяснил, в чем дело.
—    Папа боится. А потому кое-кто в курии уже готовит замены. В том числе, и мне.
—    А чего именно Папа боится? – попытался уточнить Томазо.
—    Австриец, — коротко пояснил Генерал, — он вот-вот войдет в Рим.
О том, что Католический мир под угрозой, в Ордене понимали все, особенно когда Московия вступила таки в общеевропейскую войну, естественно, на стороне Голландии. Дело зашло так далеко, что Папа даже попросил помощи у Султана Османского. В перспективе это означало передачу Балканского полуострова в руки мусульман, однако, иного способа устоять против Союза англиканцев, евангелистов и православных никто не знал.
—    Так что поедешь в почетную ссылку, — проронил Генерал.
—    И куда на этот раз? – глотнул Томазо.
—    Новый Свет, — уголком рта улыбнулся Генерал, — будешь помогать братьям одомашнивать индейцев.
Томазо обмер. Это было самое бессмысленное задание, какое только можно было придумать. Как говорили, индейцы почти не поддавались приручению, а главное, обладали крайне слабым здоровьем, и ни в поле, ни в шахте дольше восьми-девяти лет не выдерживали, — дохли.
—    А ничего… другого… нельзя? – осторожно поинтересовался он.
Генерал понимающе хмыкнул и показал пальцем на стоящую на полке шкатулку.
—    Это тебе, Томас. Бумаги, деньги, ну, и аналитика, разумеется. Почитай перед отъездом. Полезно.
Томазо вздохнул, сунул шкатулку подмышку и тем же вечером перечитал все. Положение и впрямь было – хуже некуда.
Главное, отчаянно не хватало денег на ведение затянувшейся войны, а тем временем Австриец методично откусывал от Папского пирога один кусок за другим. Занял Майорку, вошел в Неаполь, позволил англичанам начать штурм Гибралтара, добился от попавшего в плен короля Франции свободы для всей Голландии… Естественно, что благодарные голландцы начали топить флоты его противников и перехватывать суда с черными рабами еще активнее. А между тем основой долговременного могущества Церкви были отнюдь не реквизиции, а как раз рабы. Но все упиралось в цену черного работника, а ее диктовала целая банда перекупщиков.
—    Сами португальцы и мышь в амбаре не поймают, — как-то пошутил Генерал.
Это было так: поймать черного дикаря мог только такой же черный дикарь, а потому единственным поставщиком рабов был Негус Эфиопский. У него рабов покупали Османы, у Османов – Португальцы, и лишь затем, с начетом убытков от утопленных голландцами судов, рабы попадали в руки Церкви.
Дабы укоротить цепочку перепродаж, Орден попытался подмять православных эфиопов под себя, и даже сумел договориться об унии двух Церквей, но, когда братья начали править эфиопские Священные Писания, это обернулось такой бойней, какой не было даже в Гоа.
—    Это страшные люди, — мотали головами чудом уцелевшие братья, — не то, что наши крестьяне. Не дай Бог, еще раз…
Так что, по расчетам экономов Ордена, одомашнивание индейцев оставалось единственным способом быстрого получения денег. Индейцев не надо было трижды перепродавать, затем, теряя корабли, перевозить через океан… их можно было просто брать на месте – в любом количестве – и сразу же загонять на сахарные плантации. Одна беда, судя по сводкам, дохли они, как мухи: восемь-девять лет, — и все!
Томазо достал из шкатулки последнее письмо и удивленно хмыкнул: под ним, на самом дне шкатулки скрывалась книга.
—    А это еще что? – достал он обтянутый сафьяном том и открыл титульный лист.
В центре листа витиеватыми буквами было отпечатано имя, о котором он едва не забыл, — Томмазо Кампанелла, и чуть ниже значилось «Город Солнца».
—    Ч-черт! – выдохнул Томазо, — он успел!
И тут же сообразил, что, раз книга уже издана, Кампанелла вышел на Папу напрямую, – минуя подавшего ему идею тезку. Хотя, возможно, он и упомянул некоего Т. Хирона мелким почерком в сопроводительном письме в курию, – дабы не иметь трений с Орденом.
—    Умен… ничего не скажешь.
Пролистав том, Томазо с неудовольствием отметил, что мысли Бруно изрядно искажены, а текст повсюду сквозит желаниями просидевшего двадцать шесть лет в одиночной камере мужчины, и лишь тогда вернулся к снятому им с книги последнему письму. Это был почерк Генерала.
«Ты своего добился, — писал Генерал, — Его Святейшество снова в восторге. Будет неплохо, если ты когда-нибудь научишься не только прыгать через голову начальства, но и думать своей. Но теперь уже поздно: взялся, значит, делай. Прощай…»
Томазо похолодел.
—    Они что… хотят, чтобы я сам все это проверял на индейцах? – не веря в такой цинизм, выдохнул он.
Судя по записке Генерала, Папа именно этого и хотел.
***
Первым делом Амир, заткнув ноздри пропитанным уксусом хлопком, осмотрел восьмерых женщин. Вонь в трюме стояла невыносимая, многолетняя, но, кроме одного подозрения на кожную болезнь и одной недавней беременности, черные рабыни, как ни странно, были здоровы. Одна беда, насиловали их каждый день и помногу раз: и члены команды, и охрана, и даже высший командный состав.
—    Распорядитесь, чтобы вон ту, с краю не трогали, — попросил он управляющего.
—    Почему? – не понял тот.
—    Она беременна.
—    Ну, и что?
—    Может быть выкидыш.
—    Ну, и что?
Амир на секунду задумался.
—    Иногда это сопровождается кровотечением и смертью.
—    Да, не смеши! – рассмеялся управляющий, — она же здоровая, как лошадь! Что ей сделается?!
Похоже, границы полномочий Амира, как судового врача, где-то здесь и заканчивались. А потом, хочешь, не хочешь, а пришлось опускаться в трюм к мужчинам.
Дикари сидели в полной темноте, и когда Амир спустился на единственное освещенное пятно, прямо под лестницей, в него впились десятки и десятки глаз. Сердце зашлось.
Привыкая к темноте и постепенно изгоняя из груди мгновение испуга, Амир пригляделся. Негры сидели плотными рядами – спина к спине – и выглядели такими же испуганными, как, вероятно, он сам – только что.
—    Амир, — ударил себя в грудь Амир.
Дикари молчали.
Амир огляделся и тут же обнаружил возможного пациента. Крупный, покрытый татуировками из шрамов мужчина, скорее всего, был ранен при поимке – в плечо, и, хотя рана гноилась, выглядел он хорошо: глаза ясные, а кожа без этого серого оттенка, какой бывает при абсцессах у черных.
Амир осторожно переместился на полшага к нему и медленно присел на корточки. Поставил перед собой купленный на задаток жалованья кожаный кофр, не отводя глаз от пациента, открыл и на ощупь нашел и оторвал клочок хлопка. Протянул хлопок правой рукой, а левой осторожно показал на рану.
—    Промокни.
Раб молчал, смотрел ему прямо в глаза и не двигался с места.
Амир медленно положил кусок хлопка на пол перед пациентом, еще медленнее встал и отступил на те же полшага назад. Огляделся и вдруг обнаружил то, что ему надо. В двух шагах от лестницы сидел и тихонько раскачивался из стороны в сторону молоденький, лет пятнадцати, парнишка.
—    Разрешите, — властно распорядился Амир и протиснулся сквозь двух разом отстранившихся рабов.
Это был самый обычный вывих плечевого сустава, и парнишка сидел именно так, как надо. Амир резко присел рядом, вцепился в больную руку, рванул вниз, и когда мальчишка заорал, был уже рядом с лестницей. Взлетел наверх и, только оказавшись на палубе, с облегчением выдохнул.
—    Ты там не убил кого? – заинтересованно заглянул в трюм управляющий.
—    Нет, все в порядке, — вытер лоб Амир, — но, думаю, дня три мне там лучше не показываться.
***
Бруно видел, в каком состоянии вернулся его подмастерье, а потому помог ему стянуть сапоги, притащил тазик с водой и полотенце, а потом вздохнул… и последовал примеру Иисуса. Кое-как вымыл воняющие залежалым сыром ноги, торопливо их промокнул, а потом отошел в свой угол и до середины ночи наблюдал, как охает, вздыхает и ругается над обтянутой сафьяном книгой сеньор Томазо.
А поутру, когда подмастерье снова ушел, Бруно метнулся к принесенной вчера шкатулке, открыл и первым делом вытащил книгу. Открыл где-то посредине и замер. Эти мысли, хотя и выраженные как-то фривольно, без математической строгости, принадлежали ему.
—    Откуда?!
Бруно вернулся к титульному листу и прочитал имя автора.
—    Томмазо Кампанелла…
Захлопнул книгу и осел в кресло сеньора Томазо.
Подмастерье, хотя и подписался чужой фамилией, сделал то, за что мастера цеха часовщиков без промедления отрубали кисти рук, — поставил свое клеймо на чужую работу.
***
Когда Томазо уже шел по коридору в зал заседаний Совета, его обогнал едущий на руках двух монахов Гаспар.
—    Генерал умер.
—    Как? – замер Томазо. – Когда?
Гаспар яростно хлопнул одного из носильщиков по тонзуре, и монахи послушно, как лошади, встали.
—    Сегодня ночью. Скоропостижно. Врачи сказали, удар.
—    Какие врачи? – насторожился Томазо, — а что говорит его собственный врач? Еврей… не помню, как зовут.
—    Этих врачей привел Хорхе. А тот еврей уже в инквизиции. Кто-то сказал, что когда-то он был крещен, и ему вменили вероотступничество.
—    Но это же ложь! – начал Томазо и осекся.
Это был обычный ложный донос, каких сам Томазо организовывал десятки – на всех, кого следовало устранить. Нормальная практика.
—    Тебя сошлют, — покачал головой Гаспар.
—    Знаю, — отмахнулся Томазо.
Гаспар заинтересовался.
—    А куда сошлют, уже известно?
—    В Парагвай. Индейцев одомашнивать.
Гаспар охнул.
—    Вот черт! – и тут же спохватился. – Тогда тебе этот часовщик, наверное, не нужен? Отдай его, наконец, мне! Ты же обещал!
—    Да, забирай! – раздраженно махнул рукой Томазо и, пропустив Гаспара впереди себя, вошел в зал заседаний.
Там были все… кроме Генерала. И на его месте уже сидел брат Хорхе.
—    Томазо… — масляно улыбнулся Хорхе, — ты еще здесь?
—    А где я должен быть? – опешил исповедник.
—    А разве ты не получил направление в новое место?
Томазо пожал плечами.
—    Получил. Еще вчера.
—    Ну, так и езжай.
—    Но я же член Совета… — ткнул рукой в сторону овального стола Томазо.
—    Уже нет.
***
Пока Томазо обошел свою личную агентуру, предупредил каждого о своем отъезде и приказал на два-три года «залечь», он прошел через несколько стадий, — от бешенства до острой тревоги. И дело было даже не в том, что Генерала определенно отравили, на этот раз свои. К этому старик давно был готов. Дело было в том, что там, на самом верху словно повернулась стрелка часов, и все разом переменилось. Друзья уже не были столь однозначными друзьями, а враги… теперь все это напоминало достаточно сложное алгебраическое уравнение.
—    Мой враг – и друг моего друга, и враг моего врага… — бессмысленно пробормотал Томазо, поднялся по ступенькам и ввалился в дом. – Бруно!
—    Я здесь.
Томазо обернулся. Бруно стоял здесь же, за дверью. Вот только в руке у него был узкий арагонский кинжал. Томазо немедля ударил его дверью и понял, что опоздал: кинжал уже вошел ему в бок, и бедру сразу стало горячо.
—    Бруно… — выдохнул Томазо, — т-ты…
—    Ты поставил свое клеймо на мою работу, подмастерье, — придерживая дверь, произнес часовщик, — и ты мне больше не нужен.
И ударил еще раз.
***
ЧАС ДЕВЯТЫЙ
***
Бруно успел прочитать не все, что лежало в шкатулке, но главное понял: самый крупный «регулятор хода» в мире – Папа Римский – его конструкцию одобрил и, более того, требовал ее немедленного воплощения. Причем, здесь, в шкатулке лежало все: маршрутная карта, верительные грамоты ко всем нужным лицам, векселя Ордена на немыслимую сумму, свежие, еще не затрепанные документы на имя Томазо Хирона и полномочия. Огромные полномочия.
Бруно прекрасно помнил, как выручили его бумаги на имя Руиса Баены. Он точно знал, что ни сеньор Томазо, ни кто-либо другой просто не в состоянии выполнить поручение Папы. Да, и не в Папе было дело: заказчиком курантов – огромных, на все Мироздание – мог быть, кто угодно, но Мастером-то был он один!
И Бруно не колебался. Трижды ударил Хирона кинжалом в живот, прошел в комнату, переоделся в платье Хирона, взял со стола шкатулку и выскочил на улицу. В первой же обменной конторе Ордена сдал один из векселей и получил несколько сотен мараведи наличными и сдачу – таким же векселем и нанял первую же приличную карету, какую встретил.
—    В Коронью! – распорядился он.
Именно из этого порта, судя по маршрутной карте, должен был отплыть в Новый Свет его подмастерье.
***
Амир терпеливо прождал два дня, а, когда на третий спустился в трюм, увидел, что все удалось. Явно заметившие, что парню полегчало, дикари приняли врача широкими белозубыми улыбками.
—    Ам-мир… — пронеслось по рядам, — Ам-мир…
И началась нормальная работа.
Собственно, болезней было только три: расстройства от непривычной пищи, старые нагноившиеся раны, полученные при поимке и потертости от грубо откованных кандалов. И Амир, уже видевший подобную картину среди рабов Гранады, был к этому готов. От расстройства помогал древесный уголь с кухни. Раны нещадно чистились и смазывались растворенной в дешевом вине хвойной смолой. Этим добром истекала под яростным солнцем каждая деревянная деталь корабля. А для устранения потертостей Амир выпросил у боцмана мешок пакли и показал еще не привыкшим к своей новой судьбе дикарям, как изготовить простейший подкандальник.
—    Смотри-ка, две недели в пути, а ни одного трупа, — с явным удовлетворением отметил, наконец, управляющий.
—    Если вы не запретите насиловать беременную, у вас будет труп, — пообещал Амир, – так что не искушайте судьбу; в вашем рискованном ремесле сглазить удачу – проще простого.
***
То, что часовщик добьет его без малейших колебаний, Томазо понял, едва увидел эти глаза, и потому просто ждал. А часовщик все копался и копался в его вещах, видимо, не в силах решить, что брать. И лишь когда Бруно перешагнул через него и вышел за дверь, Томазо развернулся к двери головой и пополз вслед – на улицу.
«Крови много потерял, — почти сразу отметил он; сознание уплывало. – Вызвать Астарота?»
Это дух не вмешивался в земные дела, и Томазо мог только спрашивать. Он сосредоточился, стараясь говорить внятно, прочел заклинание… и ничего не произошло. А кожа уже начала покрываться мурашками – так, словно его обдувал зимний ветер. И лишь когда Томазо перевалился через порог и скатился с высоких ступеней на мостовую, Астарот пришел. И он не был ни заинтересован, ни даже просто вежлив.
—    Говори.
—    Я выживу? – спросил Томазо. – Кто-нибудь придет спасти меня?
—    Он уже едет, — холодно отозвался Астарот. – Что еще?
Томазо перевернулся на бок и поджал ноги к животу. Боль была ужасной.
—    Что меня ждет?
И тогда Астарот улыбнулся и склонился над самым его лицом.
—    То же, что и всех сеющих: жатва.
Дыхание Астарота было невыносимо холодным. Но у Томазо еще оставалось право на третий вопрос.
—    Томазо! Томазо! Поднимите его! Да, поднимайте же, я сказал!
Томазо встряхнули, и он открыл глаза. Двое дюжих монахов запихивали его в карету, а с сиденья напротив на него смотрел Гаспар.
—    Куда? В госпиталь? – спросил один из монахов.
—    Упаси Бог! – отрезал Гаспар. – Там ему и дня не дадут прожить. Есть, кому об этом позаботиться. К евреям поезжайте.
Вцепившись крепкой рукой в окошко кареты, Гаспар приблизился и сунул ему в рот терпкий кусочек из смол и смеси поднимающих силы трав.
—    Кто тебя? Уж не часовщик ли?
—    Он…
Удерживать сознание стало намного легче.
—    Я тебе точно говорю, — покачал головой Гаспар, — это агент. Чей не скажу, но поработал он хорошо. Сколько ты его возле себя держал?
Томазо попытался вспомнить, и не сумел.
—    У него… мои бумаги, — выдохнул он. – Все. Надо сказать Хорхе. Пусть его остановит.
—    И думать забудь, — мотнул головой из стороны в сторону Гаспар. – Хорхе-то тебя не тронет, а вот прихлебатели… ты после смерти Генерала почти вне закона, Томазо. Что только на тебя сейчас не вешают!
Томазо прикрыл глаза. Это было ожидаемо. Едва они с Генералом проиграли, все было предрешено. Таков Орден. Выживает один – победитель.
—    Не закрывай глаза! – заорал Гаспар, — еще не хватало, чтобы ты по пути ноги протянул! Открой глаза, я сказал!
—    И что мне делать? – с трудом выдавил Томазо и понял, что не помнит, что только что спросил.
Гаспар ухватил его за ворот и встряхнул.
—    Самое главное твое дело сейчас – выжить. Сумеешь, сам все решишь.
—    Я выживу… — пробормотал Томазо, — Астарот сказал, что меня еще ждет жатва. Какая может быть у меня жатва, Гаспар? Ты не знаешь?
Однокашник покачал головой.
—    Ты сам знаешь, кто ты, Томазо. И ты прекрасно знаешь, кто нас пожнет, и куда сложит.
Все было так. Человек Ордена он и есть человек Ордена.
—    Тогда, может, не стоило нам… тогда?
У них действительно был выбор – и до испытания, и сразу после. И они оба выбрали то, что выбрали.
—    А ты смог бы заниматься чем-то другим? – горько усмехнулся Гаспар. – Ты смог бы каждую неделю ходить на исповедь к какому-нибудь старому содомиту? Отдавать десятину Папе и всю жизнь всех бояться? Смог бы?
Томазо лишь криво улыбнулся. Его вопрос и впрямь был пустой.
***
Бруно читал «Город Солнца» всю дорогу до порта Коронья и довольно быстро понял, что это писал не сеньор Томазо, хотя именно его имя значилось на титульном листе. Его подмастерье был резким, решительным человеком, а тот, кто написал эту книгу, был весь в тумане мечтаний.
С многословием человека, никогда ничего не делавшего своими руками, он взахлеб описывал семь стен чудесного города, построенных по образу орбит семи планет, а также бесчисленные арки и галереи, лестницы и колоннады, бастионы и башни. В общем, «театр».
А уж когда Кампанелла дошел до описания собранных в городе диковин, Бруно хохотал над каждой строкой – до изнеможения. Якобы необходимая для образования горожан коллекция рыб, включая рыбу-цепь, рыбу-член и рыбу-епископа, в точности похожих на свои прототипы, была откровенной отсебятиной, не имеющей ничего общего с ясными, практичными идеями Бруно.
И только когда Кампанелла дошел до описания системы управления Городом Солнца, часовщик начал узнавать свои идеи. Вслед за Бруно, писатель жестко поделил сферы управления между ключевыми «регуляторами хода». Одному было велено следить за пополнением населения, другому – за обороной города, а третьему – за развитием умов. И каждому из них строго запрещалось изучать науки вне сферы их обязанностей.
Неплохо Кампанелла описал и центральный принцип устойчивости механизма – равномерное распределение нагрузки. Надо было строго следить, чтобы ни одна шестерня Города не имела больших благ, чем остальные. Ибо если шестерня получает больше, ее начинает греть, затем накалять, и тогда шестерня «садится» и съедает зубья либо вылетает из пазов. Бруно видел это многократно: стоит подмастерью разбогатеть, и он перестает работать и начинает подумывать о том, чтобы изменить свое положение.
А когда Кампанелла дошел до процедуры зачатия детей, Бруно с изумлением увидел, что его превзошли! Добиваясь усредненного потомства, Кампанелла думал сочетать толстых с худыми, старых начальников с юной прислугой, а легкомысленных резвушек с учеными мужами. И делать это полагалось только при благоприятном расположении планет, под прямым руководством опытных наставников.
Прочитав этот кусок, Бруно лишь почесал затылок, — до такого даже он как-то не додумался. И лишь дочитав до конца вложенные в шкатулку размышления аналитиков Ордена, увидел, что возможно даже это. Индейцы находились в полной власти Церкви, а потому делать с ними можно было все. Действительно все!
Такой власти над материалом он еще не имел никогда.
***
Когда карета, прорвав караул добровольных патрульных из Лиги, влетела на территорию юдерии, Томазо уже терял сознание.
—    Где Авраам?! – заорал из окна кареты Гаспар. – Где эта старая дохлятина?!
Томазо выдернули из кареты, бегом внесли в дом еврея-врача, уложили на хозяйскую кровать, и через несколько мгновений старика притащили.
—    Не дай Бог, если умрет! – рявкнул заехавший на монахах следом Гаспар.
Еврей опешил.
—    Но указом короля евреям запрещено заниматься медициной…
—    Да, мне плевать, что там, в указе короля! – заорал Гаспар. – Приступай!
—    Я не буду нарушать указа Короны, — решительно отказался старик. – У меня семья.
Гаспар побагровел.
—    Слушай меня, старый пень. Если он умрет, я подготовлю два десятка доносов о том, что вся твоя семья лет шесть назад приняла крещение – где-нибудь в Старой Кастилии… и ты знаешь, что интереснее всего?
Старик молчал.
—    Интереснее всего, что все документы, какие нужны, чтобы заживо сжечь всех твоих детей и внуков, найдутся! И свидетели найдутся! Ты понял меня?!
Еврей глотнул и опустил голову.
—    Да, я понял, сеньор.
—    Все, — отрезал Гаспар, — приступай.
Он хлопнул одного из носильщиков по тонзуре, и монахи поднесли его к лежащему на кровати и уже почти ничего не видящему и не слышащему Томазо.
—    Давай, брат, не сдавайся.
***
Амир изнемогал. Все шло относительно благополучно первые три недели, а затем, как прорвало, и рабы начали умирать один за другим. Сначала начинался понос, потом – рвота, а затем они отказывались есть и начинали медленно угасать.
—    Все как прошлый раз, — сокрушенно качал головой управляющий, — я тогда три четверти товара потерял. Холера, наверное…
—    Это не холера! — яростно возражал Амир, — будь это холера, вы бы здесь все уже полегли; черные раза в два здоровьем крепче!
Он проверил воду, но она была чиста. Он тщательно изучил крупу, но, кроме множества высохших, абсолютно безвредных для человека личинок, ничего не обнаружил. И лишь когда он проверил именно ту, самую старую, бочку с водой, из которой поили исключительно рабов, все стало ясно. Вода цвела!
Следующие два часа Амир вместе с управляющим сидел за расчетами. И, как и думал Амир, кипятить воду, перед тем как раздавать рабам, оказалось довольно выгодно. Невзирая на изрядные расходы топлива.
—    Где это видано, чтобы специально для рабов воду варить? – не сразу поверил в необходимость меры управляющий.
—    А с другой стороны, — засомневался подошедший позже капитан, — если мы израсходуем кухонное топливо на рабов, что будет есть команда? Сырую крупу?
—    И где гарантия, что они перестанут дохнуть, и падеж товара уменьшится? – вторил ему управляющий.
Амир лишь развел руками.
—    Вы сами понимаете, какие деньги вы недобираете на смертях. Попробуйте, а потом и будем решать, что лучше.
***
Когда Бруно прибыл в Коронью, порт кишел евреями. Многие были одеты в обычное христианское платье, и все они рвались на палубы безостановочно прибывающих из Неаполя, Стамбула и Генуи судов.
—    Скоро срок истекает, — усмехаясь, объяснил ему один из матросов, — кто не успеет, всех – в рабство…
—    Я слышал, у кого денег нет, — подключился второй матрос, — жребий бросают, кому из семьи добровольно, до срока в рабство продаваться, чтобы остальные смогли места на корабле оплатить.
—    И что… им всем разрешают выезд? – удивился кое-что знающий Бруно.
Тот лишь пожал плечами.
И лишь когда Бруно признал, что без помощи своих верительных грамот ему на корабле места не занять, и зашел в местное отделение Ордена, ему рассказали все, как есть.
—    А почти никто не вырвется, сеньор Хирон, — улыбнулся ему секретарь. – Мы с генуэзцами договорились.
—    О чем? – не понял Бруно.
Секретарь улыбнулся еще шире.
—    Здесь евреи платят за вывоз – нашим же людям, а в море их просто «дочищают» и сбрасывают за борт. Чисто и аккуратно. Никто еще не догадался. Доходы с генуэзцами – пополам.
—    Действительно умно… — пробормотал потрясенный Бруно.
Даже ему было, чему учиться у Ордена.
—    Эх, если бы еще неаполитанцы да турки не мешали… — мечтательно вздохнул секретарь, — но они уперлись; говорят, «нам самим хорошие мастера нужны», вот и перебивают… наш доход.
Бруно лишь развел руками. Среди евреев и впрямь было много хороших оружейников, ткачей и красильщиков. Понятно, что кое-кто воспользовался моментом.
—    Ну, что… есть одно место до Сан-Паулу, — просмотрел бумаги секретарь, — каюта самая лучшая, питание вполне приличное. Но мясо будет, извините, только сушеное. Вас устроит?
—    Вполне.
***
Томазо приходил в себя десятки раз, и все время видел что-то новое: то свои кишки на широком серебряном блюде, то сосредоточенно укладывающего что-то в его животе врача, а порой даже Астарота. Вероятно, дух ждал третьего вопроса, но Томазо не знал, о чем спросить.
А однажды Томазо проснулся и почему-то понял, что выкарабкался. В доме стояла мертвая тишина, а рядом на стуле, выпрямившись, как в последний миг перед смертью, сидела девчонка – лет пятнадцати.
—    Вам почта, сеньор, — испуганно произнесла она и подала поднос – тот самый, на котором, кажется, лежали его кишки.
Томазо протянул руку, нащупал конверт, вскрыл, поднес к лицу и вытащил сложенный вчетверо листок.
«Брат, я к тебе приходить не буду. Извини…»
Томазо улыбнулся. Это был почерк Гаспара.
«Пользуясь тем, что часовщика ты мне отдал, я попытался его догнать, но все решили те часы, что я возился с тобой. Он ушел. Через Коронью».
Томазо досадливо крякнул. Похоже, что Бруно широко воспользовался всеми его бумагами.
«Секретарь отделения сообщил, что посадил «сеньора Томазо Хирона» на судно до Сан-Паулу – лично. Ну, ты и сам понимаешь, что это значит…»
Томазо понимал.
«Когда выкарабкаешься, лучше езжай прямо за ним. И в мыслях не держи показаться на глаза кому-нибудь из Ордена, да, и вообще на улице».
Томазо насторожился.
«На покойного Генерала прямо сейчас валят вину за потерю корабельных мастеров. Изабелла в истерике – флот некому достроить: все, кого не сожгли, уже в Англии, Голландии а то и в Московии…»
Так оно и было. Корабельное дело оказалось в таком кризисе, что инквизиторов заставили целенаправленно хватать заморских купцов, чтобы после осуждения и сожжения Корона и Церковь могли завладеть их судами. Дипломатический скандал поднялся жуткий.
«Главного Инквизитора сняли и готовят к показательному аутодафе. Совет открещивается и явно жалеет, что так легко тебя выпустил. Уже появились желающие сунуть тебя лет на двадцать-тридцать в каменный мешок. Или, к примеру, отправить в картезианский монастырь. Как тебе эта идея?»
Томазо поморщился. Картезианцы славились обетом вечного молчания; именно туда сбрасывали провинившихся агентов и шпионов.
«Я и сам – на краю… чувствую. Говорят, один из тех грандов, на которых я бумаги для обвинения в ереси готовил, в Гранаде показал себя настоящим героем-крестоносцем. А теперь, вроде, даже в постель к Изабелле пролез. Если это правда, мне конец. Сделают крайним, — как тебя сейчас. Ладно, выздоравливай…
Ах, да, чуть не забыл. Если что не так пойдет, ищи меня в Ватиканской библиотеке. Отец Клод меня к себе давно уже зазывает. Пишет, устал от теософов, нужны просто толковые люди…»
Томазо свернул письмо и задумался. Все дело было в этой новой генерации – типа Хорхе. Эти новые не проходили той суровой школы, какую прошли Томазо, Гаспар и даже Генерал, потому и не выдерживали давления Папы и курии. Ну, и… сдавали своих, наверное, даже не понимая, что тем самым ослабляют себя.
—    Свечу, — потребовал Томазо.
Девчонка вскочила, нашла на столе кресало и трут, зажгла свечу быстро поднесла к постели.
Томазо протянул письмо к желтому язычку, подпалил чуть менее желтую бумагу и, держа горящее письмо над полом, тщательно его сжег.
—    Пепел растереть, — приказал он и откинулся на подушку.
Он изрядно устал.
***
Комиссар Трибунала брат Агостино Куадра уже совсем, было, отчаялся, когда появился человек Ордена.
—    Что, совсем плохо? – усмехнулся монах.
Брат Агостино напрягся.
—    Ладно, не смущайся! — рассмеялся монах, — я же вашу кухню насквозь вижу. И ситуацию знаю: все на всех доносят, а денег ни у кого. Только и выгоды, что таскать их нагишом по городу на веревке, да выстраивать в церкви в санбенито.
Так оно и было. Три четверти города, как и всей округи, принадлежали Ордену, а с остальных взять было нечего. Вообще ничего! И вся работа инквизиции как-то сама собой застопорилась.
—    В Сарагосу на повышение хочешь? Там еще есть, в чем поковыряться…
Брат Агостино вздрогнул.
—    А… кто? Почему? Почему именно я?
Человек Ордена отыскал взглядом кресло, и тут же вольготно в нем раскинулся.
—    Ты ведь Томазо Хирона знаешь?
Брат Агостино замер.
—    Д-да…
—    А показания на него дать не хочешь?
Монах смотрел на него так внимательно, так испытующе, что внутри у брата Агостино все оборвалось.
—    Н-нет…
—    А, я понял! – рассмеялся монах, — ты, наверное, хочешь обратно в отсекающие!
Агостино открыл рот, да так и застыл, а монах, передразнивая манеру сборщиков подаяния, гнусаво запричитал:
—    Пода-айте на храм Пресвятой Девы Арагонской…
По спине брата Агостино промчалась ледяная волна. Он и не подозревал, что хоть кто-то знает о том, кем он был в прошлом.
—    Я могу это устроить, — пообещал монах.
—    Нет! – замотал головой Комиссар, — брат Томазо – прекрасный человек и верный слуга Церкви и Папы!
И тогда смех прекратился, а глаза гостя вдруг полыхнули тигриной яростью.
—    Ты не понял, Комиссар. Твой Томазо уже обвинен. И ссылка в картезианский монастырь – самое сладкое, что его ждет.
С плеч Агостино словно свалилась гора.
—    Уф-ф… так бы и сказали. Видел я его с лжеинквизитором в одной компании. Это подойдет?
Гость рассмеялся.
—    Еще бы! Как раз то, что надо.
***
Первый же шторм вызвал у Бруно приступ удушья, настолько сильный, что той же ночью к нему пришел Христос.
—    Завидую тебе, — сказал сводный брат по Отцу.
Бруно с трудом удержался от рвотного позыва, так ему было плохо. Он не видел, чему тут можно завидовать. И тогда Иисус улыбнулся, подсел к нему на ложе и возложил руку на лоб. Стало полегче.
—    Мной Отец пожертвовал, а тебе позволяет все…
—    Старый стал… — выдавил Бруно.
Он частенько видел, сколь многое разрешают состарившиеся родители своим последышам.
—    Нет, — покачал сияющей головой сводный брат. – Не в этом дело. Просто ты талантлив. Ты действительно Мастер…
Бруно вздохнул. Он всегда знал это, но сегодня ему вовсе не казалось, что он сумеет принять огромное отцовское наследство целиком.
—    Ты сумеешь, — улыбнулся Христос. – Главное, не пытайся никого превзойти и просто делай то, к чему призван. Будь уверен, имеющие уши то, что Я сказал, услышали. Остальные – твои.
***
Гаспар почуял запах «жареного» одним из первых – уже по тому, как изменился поток проходящих через него документов. Нет, формально придраться было не к чему, однако он привык доверять интуиции, а она говорила: на Томазо травля не кончится, и пора искать новое место. Поэтому очередное предложение отца Клода из Папской библиотеки Ватикана Гаспар принял мгновенно. Оставил в секретариате Ордена письменное требование Папы, поручил заботу о раненом Томазо своему лучшему агенту и через две недели был уже в Риме.
Надо сказать, знавший Гаспара лишь по архивной переписке, отец Клод был поражен тем, что увидел.
—    Архивариусов у меня достаточно, — глядя снизу вверх на восседающего на двух крепких монахах гиганта, предупредил ведущий историк Церкви, — Теософы мне тоже не нужны; проку от них никакого. Мне нужны практики. Такие, как ты. Или как те восемь человек, что я нанял вместе с тобой.
Гаспар удовлетворенно рассмеялся и подал знак носильщикам, чтобы его усадили на стул. Но, когда отец Клод обрисовал главную проблему, он призадумался. Тридентский собор* уже лет тридцать не мог сделать простейшую вещь – ввести единый христианский календарь.

*ТРИДЕНТСКИЙ СОБОР — вселенский собор католической церкви, заседал в г. Тренто (лат. Tridentum, нем. Trient) и в Болонье

—    Святые отцы уже до драки дошли, — пожаловался отец Клод, — а толку – чуть.
Собранные со всей Европы теософы не могли договориться о том, сколько лет от сотворения мира прошло на самом деле. Данные Византийского календаря не совпадали с данными Бл. Августина, а и те, и другие отличались от данных Иеронима и Феофила. И даже у дотошных евреев различие в датировках доходило до 2112 лет.
—    А пока нет единой шкалы, мы не сможем договориться даже о дате рождения Иисуса, — печально признался отец Клод, — а без этого… сам понимаешь…
Гаспар прикусил губу. Шкала событий от сотворения мира была единственной опорой, а при таком разбросе датировок Иисус мог родиться как 500, так 2500 лет назад.
—    А вы не пытались идти к дате рождения Спасителя от дня сегодняшнего? – поинтересовался он. – От Папы к Папе… из настоящего – в прошлое.
Отец Клод язвительно улыбнулся, подошел к ближайшему стеллажу и вытащил две подшивки желтых от времени документов.
—    Вот булла Бенедикта V… а здесь — булла Бенедикта VI. Ты их отличишь?
Гаспар и сам уже понял, что сказал глупость. Пап никто никогда не нумеровал, а дата на буллах была одна – день месяца и число лет, прошедших от избрания Папы. Безо всякой привязки к противоречивым шкалам «от сотворения мира». Даже лучшему теософу этот «гордиев узел» священного беспорядка было не разрубить. Здесь и впрямь нужен был практик.
***
Амир контролировал каждый шаг повара и раздатчика, жестко следил за тем, чтобы воду «варили», а котлы отмывали от остатков пищи, и все получилось. Как только рабы перестали получать тухлятину, падеж иссяк сам собой.
—    Будем в Сан-Паулу, свечку Пресвятой Деве поставлю, — пообещал как-то потрясенный управляющий. – Чистое чудо вышло! Всего четырнадцать трупов за весь рейс…
Но он ошибался. Едва судно пристало к дыхнувшему пряным запахом цветения зеленому берегу, погибла та рабыня, за которую хлопотал Амир, — пятнадцатая. Амир следил за ее умиранием все последние две недели, видел все симптомы, но определить болезнь так и не сумел, — не доучился.
А потом конвоиры начали дергать за цепь, рабы, оскальзываясь в устлавшем полы трюма дерьме, побрели наверх, и Амир получил расчет и одним из последних спустился на берег. Дикарей уже передавали из руки в руки тощему, с желтым от тропической лихорадки лицом монаху, а на берегу стояла, наверное, половина всего поселка.
—    Из Кастилии кто есть?! – встречая немногих пассажиров, кричали из толпы.
—    Из Наварры никого?!
—    Мусульмане здесь есть?! Ну, хоть один?
Амир улыбнулся и поднял руку.
—    Кто тут мусульман ищет?
—    Друг! – тут же накинулись на него двое. – Ты откуда? Из Гранады?
—    Арагонец я, — не в силах отбиться от объятий, рассмеялся Амир, — а в Гранаде только учился.
—    Ну, что? Ты, конечно, к нам? Давай, брат, не прогадаешь!
—    Контрабандисты? – прищурился Амир. – Я не против. Работа знакомая.
—    Не-е… — затрясли головами новые знакомцы. – Контрабанда у нас за голландцами. Злющие… чужих в свое ремесло ни за что не пустят!
—    А кто вы тогда?
Новые знакомцы рассмеялись и повели его прочь от медленно расходящейся толпы, в тень огромных, втрое выше, чем в Арагоне, деревьев.
—    Черных видел? Сегодня привезли…
—    Ну…
—    Сегодня же наши будут. Всех уведем.
***
Они тронулись в путь сразу.
—    На ночь глядя, каплуны никуда не тронутся, — на ходу объяснял вожак – плотный, невысокий марокканец с библейским именем Муса, — а к утру мы уже все приготовим.
—    Вы здесь что, — поднял брови Амир, — совсем Церкви не боитесь?
Муса захохотал.
—    Здесь они нас боятся! Пробовал один каплун инквизицию ввести, так его баски раздели, на столе животом вниз привязали, вынесли стол на площадь, и всю ночь, кто хотел, и чего хотел, ему засунул! А утром выгнали…
Амир неловко рассмеялся.
—    И много… желающих было?
—    Да с ним весь город породнился! – захохотали товарищи Мусы, — от Наварры до Старой Кастилии!
Отсмеявшись, Муса начал рассказывать, как здесь что, и Амир не переставал удивляться. Конституции фуэрос, казалось, напрочь истребленные Церковью, здесь, под тропическим солнцем снова расцвели. Каждый прибывший тут же примыкал к своим, и каждый народ или народец прочно занимал свое место под солнцем, – как в ремесленном цеху. Евреи сняли пробы и опознали в здешних реках золото. Арагонцы весьма успешно разводили скот. Кастильцы заложили сахарные плантации. Ну, а мориски, которых все звали мамелюками*, промышляли кражей рабов, которых они продавали кастильцам и арагонцам за золото, которое все они выменивали у евреев.

*МАМЕЛЮКИ (исп. mamelucos) – в данном случае, охотники за рабами. Другое наименование «паулисты» (исп. paulistas) от названия г. Сан-Паулу

—    Я тебе говорю, Амир, здесь хорошая жизнь! — размахивал руками Муса. – И люди – не чета Европе. Каждый – сам себе сеньор!
—    Здесь со всеми договориться можно, — поддержали его товарищи, — кроме каплунов, конечно…
Священников ненавидели все.
—    Ну, делали бы они свое дело, — размахивал руками Муса, — крестили там… хоронили, венчали – им бы люди только спасибо сказали. Но они же в каждую дырку – затычка!
Амир слушал и лишь качал головой. Не так давно появившиеся в Парагвае монахи уже почти завладели всем.
—    Лучшие золотые прииски, думаешь, у евреев?! – возмущенно гомонили товарищи Мусы, — у Ордена!
—    И самые большие плантации!
—    И конезаводы!
—    И корабельное дело!
Словно опухоль, которую Амир видел в университетской лаборатории, Орден уже раскинул щупальца и здесь и жадно, методично высасывал все, что могла дать эта бесконечно богатая земля.
—    Страшно подумать, сколько они денег сюда вогнали, — подвел итог Муса, — но и места хватают самые лучшие!
Амир понимающе кивнул. Он, как всякий арагонец, помнил, и откуда у Церкви такие деньги, и эту повадку – хватать главное.
А потом они – уже в полной темноте – вышли к мосту через неглубокую, быструю речку и принялись за работу. Подпилили опоры моста, подрубили несколько деревьев, чтобы двумя-тремя ударами топора уронить этих гигантов на дорогу и отрезать пути к отступлению и проверили загодя подготовленные пороховые заряды.
—    Все, как всегда, — выдал последнее указание Муса, — главное, выбить охрану из доминиканцев. Остальные побегут.
***
Корабль был большой, шел ходко, прибыл в Новый Свет быстрее всех, кто отошел от причала вместе с ним, и пристал к причалу в Сан-Паулу глухой ночью.
Пошатываясь от многодневной качки, Бруно сошел на берег и в растерянности замер. Таких больших деревьев он еще не видел – никогда.
—    Из Наварры кто есть?! – кричали немногие встречающие.
—    Мусульмане есть?!
—    Сеньор Томазо Хирон! Вы здесь?!
Бруно вздрогнул, и к нему тут же подошел высокий, подвижный монах лет сорока пяти.
—    Это ведь вы брат Томазо Хирон?
—    Да, — преодолев мгновенное замешательство, кивнул Бруно.
—    А вы молодой… наверное, из этих, новых… — прищурился монах, — давайте отойдем в сторонку. У меня здесь лошади.
Бруно последовал за ним к стоящим у лошадей охранникам, и монах запалил трут, от него – факел и протянул руку.
—    Ваши полномочия, пожалуйста.
—    А? Ах, да, — вспомнил Бруно и открыл шкатулку. – Вот, пожалуйста.
Монах принял бумагу, медленно, внимательно прочитал текст, затем посмотрел бумагу на просвет и кивнул.
—    Все в порядке. Меня зовут братом Херонимо. Прямо сейчас и тронемся.
—    А как же гостиница? – вспомнил, как хорошо его встречали в каждом городе, Бруно.
—    Нет-нет! – засмеялся Херонимо. – Об этом забудьте. В вашем положении лишние глаза ни к чему.
Заметил замешательство Бруно и пояснил:
—    Здесь голландских шпионов – каждый третий. Все евреи за голландцев, все евангелисты, само собой, — тоже. Здесь все за них, даже магометане. Как по краю пропасти ходим.
Бруно сделал вид, что понимает, в чем дело, и достал маршрутную карту.
—    И это спрячьте, Томазо, — улыбнулся Херонимо. – Сегодня мамелюки готовят налет на караван черных рабов. Так что указанной в карте дорогой мы не поедем.
—    Вы все знаете! – потрясенно развел руками Бруно и вспомнил, как это говорят высокородные люди, — мне даже неловко…
Брат Херонимо рассмеялся.
—    От вас и не требуется знать местные особенности. Ваше дело, задание Папы выполнить да трудное время пересидеть. Генерал мне все давно написал.
Бруно прикусил губу. Он чувствовал, что тоже буквально ходит по краю пропасти.
***
Агент Гаспара появился, когда Томазо уже начал вставать. Показал условный знак и сразу же приступил к делу.
—    Как вы?
—    Полегче.
—    Тогда собирайтесь, вам пора.
—    Но…
—    Собирайтесь, — непреклонно повторил агент. – Началось.
—    Что началось? – насторожился Томазо.
—    Австриец вошел в Рим.
Томазо обмер. Он этого ждал уже давно. И все равно, было жутковато.
—    А Папа? – осторожно поинтересовался он.
Агент цокнул языком.
—    Папа в плену и уже готовится подписывать бумаги.
Томазо насторожился.
—    И что это за бумаги?
—    Например, о запрете работорговли для всей Католической Церкви.
—    Porca Madonna*! – охнул Томазо. – У нас же половина казны на этом держится!

* Porca Madonna – непристойное ругательство в адрес Девы Марии

Агент лишь развел руками, а Томазо сосредоточился.
Подобный документ резко изменял политику престола Петра в Новом Свете. А он все еще был здесь, в Арагоне. Следовало немедленно выезжать в Парагвай, найти брата Херонимо, объясниться и тут же убрать двойника. И тогда может обойтись. Он быстро собрал вещи, с помощью монахов добрался до кареты, и уже там, внутри, агент обрисовал картину целиком.
Все упиралось в деньги. Северная Европа никогда не имела столь же развитой работорговли, как Южная, а потому обычно проигрывала. Теперь, опираясь на военные успехи Австрийца и ссылаясь на Новый Завет, они хотели запретить работорговлю и обрушить экономики главных конкурентов – стран Италии, Португалии и совместного королевства Арагон и Кастилия.
—    А что Султан Османский? – спросил Томазо. – Он ведь тоже заинтересован в работорговле…
Он совершенно точно знал, что Султан отозвался на призыв Папы о помощи и намеревался войти на обещанные ему Балканы.
—    Сул